Александр Аронов

Черт подери их там, в Испании!
Проснешься ночью, весь в испарине,
И думаешь: что за народ!
Клокочут Франция, Италия,
Алжир, Марокко и так далее,
А эти — все наоборот.

Какие рыцари в Испании!
Они от мавров нас избавили,
Собой Европу заслоня.
Но, чтобы было с чем возиться им,
Ввели такую инквизицию,
Что мавры, знаете, фигня.

А простолюдины Испании?
Наполеона лихо сплавили.
Но только он пропал вдали,
Под благодарные моления
Спустились с гор и в умилении
Себя Бурбонам поднесли.

И вот сидят они в Испании.
Им без холуйства, как без памяти,
И неуютно без оков,
И раздражает независимость,
И дохлый их генералиссимус —
На стеклах всех грузовиков.

У края земли,
За последним селом
Крыло подстели
И укройся крылом.

По нижней природе
Из речек и трав
Пускай он приходит –
Он будет не прав.

К молчанью ль, к ответу
Он вскинет ладонь,
Присядет и ветку
Подбросит в огонь.

На срезе дождя
Обозначен предел.
И ветер, дойдя,
В двух шагах отвердел.

В кругу темноты,
Друг о друге скорбя,
Вернувшийся ты
И пославший тебя

Кьеркегор говорит: — Бога нет!
Это очень обидело Бога.
— Ну, пошло, надоело, привет!
Это как это так — меня нет?
Докажи! Но, пожалуйста, строго.

Кьеркегор говорит: — Посмотрю,
Для начала задачку подкину.
Ты верни-ка мне Ольсен Регину,
Молодую невесту мою.

А вокруг все народы стоят,
Возле Господа и Кьеркегора,
И следят за течением спора,
Затаивши дыханье следят.

Напрягает все силы Господь,
Тьму проблем на ходу разрешает
И без времени падшую плоть
Поднимает со дна, воскрешает.

Рукоплещут насельники кущ,
Нет у свиты небесной вопросов:
— Видишь, наш Господин всемогущ!
Значит, Бог он, ты видишь, философ

Смотрят люди с деревьев и с гор,
С перекрестка и с крыши вокзала…
— Но еще, — говорит Кьеркегор, —
Нам Регина свое не сказала.

Тут Регина, восстав среди дня,
Потянулась, в томленье ли, в неге ль:
— Если вы воскресили меня,
Где же муж мой, где добрый мой Шлегель?

— Так-так-так, ты меня обманул, —
Кьеркегор констатирует сухо. —
Ты не Бог. Это все показуха.
Воскресив, ты ее не вернул!

Бог опять поднапрягся в тиши.
Он на лбу собирает морщины
И у женщины той из души
Изымает он облик мужчины.

— Где была я, мой друг, до сих пор?
Как жила без тебя — неизвестно.
Кьеркегор, это ты, Кьеркегор? —
Говорит Кьеркегору невеста.

И притихли народы вокруг.
Человечество пот отирает.
Овладел им ужасный испуг:
Неужели мудрец проиграет?

Кьеркегор говорит:
— Болтовня.
Это снова не хлеб, а мякина.
Если любит Регина меня —
То какая же это Регина?

И вздохнули народы. В свой срок
Их война или труд призывает.
И печально задумался Бог:
‘Да, пожалуй, меня не бывает».

Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.

Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют,
А потом — простят,
А потом — помилуют.

Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.

Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.

Ни на кого нельзя смотреть снаружи —
Единственный закон земли Мальбек.
Базар, толпа, случайный человек —
Ни ты ему, ни он тебе не нужен.
На тамошних калек и не калек
Поднять глаза — нет оскорбленья хуже.

Ты кто, чтобы оценивать людей
И подвергаться их оценке темной?
Согни свой взгляд, ленивый и нескромный,
Подсмотренным не хвастай, а владей.
Есть где нам разойтись меж площадей,
На местности пустынной и огромной.

Горбатый только третий год горбат,
Красавица сегодня лишь красива,
Они идут, вперед или назад,
Их останавливать — несправедливо.
Один индюк чужому взгляду рад,
Да он и без тебя живет счастливо.

И оборванец — кандидат в цари,
И мудреца не украшает старость.
Вот если ты готов, что б с ним ни сталось,
Приблизиться к нему, понять хоть малость,
Каким себя он видит изнутри, —
Тогда обид не нанесешь. Смотри.

О чем ты там, польская, плачешь еврейка,
В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,
Дареный букварь и очки, и оправа,
И буквы, в тетрадку входящие справа?

Студентик, учитель, пан будущий ребе
Так громко толкует о хляби и хлебе,
О том, как скиталась ты в странах нежарких
Две тысячи трудных и семьдесят жалких.

Прошло две войны. Унесло два семейства.
Каникулы. Кончились оба семестра.
Ты выучишь иврит и столько увидишь,
Забудешь и польских, и нищий свой идиш,

И ешь ты, и пьешь, и ни гроша не платишь,
Читаешь и пишешь – и что же ты плачешь?
По мебели, на шести метрах в избытке,
По старой соседке, антисемитке.

Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться.

Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя
И тихо-тихо улыбнуться…
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать!
Согласен в даль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться –
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.

На свете есть одни поэты.
На свете есть одни поэты.
Кого-кого за сорок лет
Ни повидав, дарю советом:
Готовьте лучше сани летом!
Рожденный вырастет поэтом.
Других путей на свете нет.

…Ну вот прозаик, выйдя в свет,
Стоит без рифм, полураздетый,
Строки дыханьем не согретый, —
Какой он жалостный поэт!

По Бессарабии кочуют,
В шатрах изодранных ночуют
Творцов сплошные племена.
А персонажей нет в природе –
Не зря ж даются их породе
Придуманные имена.

А если вдруг нужны тупицы,
Бездельники и винопийцы,
Завистники и виршеписцы,
Ночных девиц лихая рать,
Своих предатели обетов,
Чужих издатели секретов –
Все надо брать среди поэтов,
Их больше неоткуда брать.

Постылый маленький чиновник,
Всех ваших сложностей виновник,
Следит, препоны создает
Затем, что лирика нагая,
Смирясь и изнемогая,
Отверстых уст не достигая,
В немой душе его гниет.

Лишь смутно ведают народы,
Что ужас миры, стыд природы,
Упрек богам, Земли злодей,
Тиран, гнетущий треть планеты,
Однажды не прошел в поэты,
С того и мучает людей.

Ты видишь, слушатели в зале.
Спроси любого, все б сказали:
‘На сцене длинная скамья…
Тот, что там плачет и смеется,
Пускай уж, ладно, остается,
Но рядом с ним хочу и я!’

И ели только в самом деле,
Друг другу мы не надоели,
Давайте поровну поделим
Весь этот глупый наш успех.
Мы все уйдем, молва не лжива.
Ну, а пока – мы с вами живы,
Ну, а пока мы с вами живы,
Стиха должно хватить на всех.

Я королем был довольно славным,
Мне подходила моя земля.
Но население, как ни странно,
Предпочитало – без короля.

Мне фонари, будто многоточье,
Кричали что-то наперерыв.
Вот и ушел я однажды ночью,
Дверь за собою не притворив.

Служа в газете для пропитанья,
Я потихоньку вжимаюсь в рол,
И забывается эта тайна –
То, что когда-то я был король.

Быть журналистом совсем не скучно,
Свободы много в такой судьбе.
Но по ночам ты лежишь беззвучно
И улыбаешься сам себе.

Строчки помогают нам не часто.
Так они ослабить не вольны
Грубые житейские несчастья:
Голод, смерть отца, уход жены.

Если нам такого слишком много,
Строчкам не поделать ничего.
Тут уже искусство не подмога.
Даже и совсем не до него.

Слово не удар, не страх, не похоть.
Слово — это буквы или шум.
В предложенье: ‘Я пишу, что плохо’,
Главное не ‘плохо’, а ‘пишу’.

Если над обрывом я рисую
Пропасть, подступившую, как весть,
Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта все же есть.

Время есть. Годится настроенье.
Холст и краски. Тишина в семье.
Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.

Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета —
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины
в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф
на наклонном катке,
Улетевший уже.

Вся картинка, что названа этой зимой,
Так ясна, так резка —
И присевший щенок,
и мгновенной семьей
Пять мужчин у ларька.
Снег висит между темных
дневных фонарей
И гляжу, не пойму —
Надо что-то о жизни
запомнить скорей —
Почему, почему?..

Когда сомкнутся хляби надо мной,
Что станет с Таней, Катькой, Тошкой, Богом?
Не следует заботиться о многом,
Но список открывается женой.

Мы с нею вышли в здешние места,
Где царствует бездомная тревога.
Она мне помогла придумать Бога
И завела собачку и кота.

Когда я прихожу навеселе,
Меня встречают всей семьей: видали?!
Они со мной грызутся и скандалят –
И держат, держат, держат на Земле.

Мне нравится ваша планета
И воздух ее голубой.
И многое, в частности это,
Как вы говорите, ‘любовь’.

Вы все объяснили искусно,
И я разобрался вполне.
Мне очень понравилось ‘грустно’
И ‘весело’ нравится мне.

Я понял ‘скучать’ и упорно
Я стану стремиться сюда.
А ваше ‘целую’ и ‘помню’
Нам надо ввести у себя.

Ваш ‘труд’ — это правильный метод.
И мудрая выдумка — ‘смех’.
Одно мне не нравится, это —
Что вы называете ‘смерть’.

Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд.
И было столько треска,
И было столько света,
И люди говорили:
— Клопы горят.

А через четверть века
Два мудрых человека
Сидели за бутылкой
Хорошего вина,
И говорил мне Януш,
Мыслитель и коллега:
— У русских перед Польшей
Есть своя вина.

Зачем вы в 45-м
Стояли перед Вислой?
Варшава погибает!
Кто даст ей жить?
А я ему: — Сначала
Силенок было мало,
И выходило, с помощью
Нельзя спешить.

— Варшавское восстание
Подавлено и смято,
Варшавское восстание
Потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну,
Чем дам погибнуть брату, —
С отличной дрожью в голосе
Сказал мой визави.

А я ему на это:
— Когда горело гетто,
Когда горело гетто
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
И все вы говорили:
‘Клопы горят’.

Когда мы уточним язык
И камень назовём, как надо,
Он сам расскажет, как возник,
В чем цель его и где награда

Когда звезде подыщем мы
Её единственное имя –
Она, с планетами своими,
Шагнет из немоты и тьмы.

Тогда не удивитесь вы,
Что детский лепет у травы,
Застенчив город, тих завод,
А птицы хрипнут от забот.

Приблизится, что вдалеке.
Слабейшее – восторжествует.
Молчания не существует
На настоящем языке.

Досматривать кино не очень хочется.
И я не знаю, стану или нет.
Давно понятно, чем все это кончится,
И денег мне не жалко на билет.

А в зале нашем тесном стулья заняты.
Я сам себе шепчу из темноты:
— Сидят же люди, знают все что знаешь ты,
А раз они глядят, гляди и ты.

Отсюда ведь не выберешься, кроме как
Других толкая, близких – побольней.
Там про любовь прошло, теперь там хроника –
Немало любопытного и в ней.

Кто победит в Америке на выборах?
В хоккей кому взять кубок суждено?
Смотри кино, какое есть, сиди, дурак,
Второго не покажут все равно.

Если б ты на этом свете
Был один подвластен смерти,
А другие, то есть мы,
Жить все время оставались,
Тут ни с чем не расставались,
Избежав предвечной тьмы, —

Как бы мы тебя любили!
Что попросишь, раздобыли.
Сострадая и скорбя,
Начиная сразу с детства,
Не могли б мы наглядеться,
Наглядеться на тебя!

…Но ведь так и происходит:
Человек один проходит,
Мы, другие, — это род,
Род ведет свою дорогу,
И пока что, слава богу,
Он живет, живет, живет.

Так что в полночи и в полдни
Понимай, и знай, и помни:
Ты у нас любимый гость.
Все тебе — привет и ласка.
Остальное — только маска:
Равнодушье, скука, злость.

Они владеют таинством двери,
Колдовством пищи, искусством игры.
Но мы все равно не особенно верим,
Когда они с нами нежны и добры.

Он счастлив, когда он приходит вечером
И видит, что меня не украл никто.
И прижимает меня, и шепчет,
Когда я спрыгну к нему на пальто.

Но если я соскочу с подоконника,
И убегу, и меня убьют,
Он себе подберет другого котенка,
Чтобы опять создавал уют.

Здесь жить, конечно, можно.
Здесь можно всё исправить.
Все наши прегрешенья
Назвать до одного.
Но вот настанет время
Нас в прошлое отправить –
А там нельзя поправить,
К несчастью, ничего.

Она сбежит за нами,
Придурочная слава.
Уж так распорядились
Своею мы судьбой.
Один начальник слева,
Один начальник справа,
А строго посредине
Шагаем мы с тобой.

Для нас готова вечность
За мелкими морями,
И мы рядами входим
В свой бесконечный час.
Непойманные воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас.

1. Первый голос

Я Эхнатон. И голос Бога
Исходит в мир из губ моих,
Но всех богов в Египте много.
Бог Чибис, бог Шакал, бог Мошка,
Бог Нил, бог Тьма, бог Небосвод,
Бог Жук, бог Бык, богиня Кошка,
Бог Крокодил, бог Бегемот.

Бог может ржать и прясть ушами,
Потеть, мочиться на порог,
Чесаться, покрываться вшами,
Мычать и дохнуть может бог.
И, ощущая, как тупею
В глубоком многобожьем сне,
Религию второй ступени
Я ввел в доверенной стране.

Войдя во тьму, я не погиб там,
И состоялось торжество:
Стояло солнце над Египтом,
И были мы детьми его!

А боги в зажиревшей силе
Таскали воду на горбах,
Пахали землю, кладь носили,
Мышей ловили в погребах.

Я Эхнатон. И голос Бога
Исходит в мир из губ моих.
Богов в Египте было много,
И сам я уничтожил их.

2. Второй голос

Я Нефертити. Вам, конечно,
Известна красота моя.
Мисс Человечество, мисс Вечность,
По-видимому, это я.

Но вы не знаете о танце
Змеи, Родившейся в Огне.
Он неизвестен, не остался,
А был он — лучшее во мне.

Усовершенствованье строя,
Желанье пробудить народ
Мне представляются игрою,
Почти не стоящей хлопот.

Меня покачивают ритмы,
И флейта возвышает тон,
Когда усталый и небритый
Домой приходит Эхнатон.

Не существуют злость и тупость,
Интриги, мелкая грызня,
А существует верный Тутмос,
Пытавшийся ваять меня.

Когда серьезные, как дети,
С доверчивостью на лице
Идем в туннель тысячелетий —
Чуть виден свет в другом конце.

Но будет хорошо иль плохо —
Все будут знать, что я была.
И так останутся эпоха,
И муж, и все его дела.

Поэт, других познаменитей,
Напишет, рифмой утомлен:
«Как ни крутите ни вертите,
Жила на свете Нефертити
И жил когда-то фараон… »

3. Первый голос

Я Эхнатон. В стране до срока
Единобожие вводя,
Я знал, что милая эпоха
Ничуть не пощадит вождя.

Египет било бунтов двадцать.
Жрецы вопили. Выл народ.
Но был не в силах я не рваться
Хоть на две тыщи лет вперед.

Меня не сравнивайте с теми,
Кто был потом и жил как царь;
Я, просветитель и бунтарь,
Хочу пройти в другой системе.
Меня мой раб приказом строгим
Был принужден изобразить
Отвислобрюхим, кривоногим,
Не смея правду исказить!
Все перенапрягая нити,
История берет свое.
Вот вы, наверно, говорите:
— О, как прекрасна Нефертити! —
А мне порой не до нее…

4. Третий голос

Я Кийа, младшая царица,
Далекий, отлетевший стон.
Не понимаю, как жениться
На мне решился Эхнатон.

Я фивская девчонка Кийа,
Забытая в моей стране.
Я появляюсь здесь впервые,
Но все сказанье — обо мне.

Когда-то, перед сбродом нильских
Девчонок, солнцем озарен,
Проплыл, недостижимо-близкий,
На царской лодке фараон.

Ну кто б вообразить пытался,
Когда все уши сожжены
Легендами о страстных танцах
Его таинственной жены?

Кто б и помыслить мог про это
Соперничать с его женой?
Кто знал, что горькая победа
За мной останется, за мной…

Уж я была женой второю.
Остаться ею бы навек!
Но чем-то большим, чем игрою,
Был занят этот человек.
Как тащат баб на сеновал,

Не глядя, заглушая стоны,
Так, нарушая все законы,
Меня мой муж короновал.

Из дел своей падучей выбит,
Он мне одно велел: «Сумей!»
И управляется Египет
Рукою маленькой моей.

Когда с парадов и пожаров
Я возвращаюсь во дворец,
Уж я не женщина по жанру.
Я — фараон, я царь-отец.

В короне я. И муж увенчан.
Мы отдыхаем после дня,
И пляшет лучшая из женщин
И для него, и для меня.

5. Молчание

Тут-Анх-
Амон,
Жива твоя гробница!
Векам
Брести —
Задеть ее — не сметь!
Меж тем
Тебе
Предшествовали лица,
Чья
Сотни раз
Убита даже смерть.

Вырывали их имена из картушей, с камня сбивали память,
Чтобы и звука страшного — «Атон» — не слыхало эхо,
Опрастывали саркофаги, превращали мумии в падаль
И при тебе, наследник, творили это.

За то, что предшественник твой номенклатуру богов Египта
Разогнал во имя единого солнечного диска,
Мстили ему, мертвому, старательно, всесторонне, гибко,
Говорили, что так повелел твой тонкий мальчишеский дискант.

Все-таки оставалось что-то. Не тень, так отзвук.
И раз убивали смерть, то, значит, вставали живые
И собирали в себя невидимый, прозрачный воздух
Две жены, два мужа — Фараон, Нефертити, Кийа.

И тогда на них набрасывались и опять убивали, сначала.
И вторую эпоху подряд не спали люди.
Писцы, землемеры, чиновники не гасили плошек ночами:
Приснится слово «Атон», и человека не будет.

А ты, в золотом обруче, такой тогдашней короне,
Над страхом, над смертью, над жизнью мелкой и неугомонной
И не снимаешь его, в нем тебя и похоронят,
На нем твое имя — царя-победителя, вечного бога Амона

Но вот придут археологи через пару-тройку тысячелет
Отыщут гробницу, раскопают, заберутся в нее и на-
снимут со лба твой обруч — любопытные, чужие дети
И внутри прочитают настоящее имя, запретное —
Тут-Анх-Атон

Закон.
Долг.
Власть.
Ты куклой был пред ними.
Ты жил.
Ушел.
Ни проклят, ни прощен.
Твой лоб
Во тьме
Всегда язвило имя
Твое,
Твое,
Не чье-нибудь еще.

А мне бы почта полевая
Опять письма не принесла,
Меня б измена тыловая,
Помимо прочего, ждала.

Одних чего-то ранят часто,
К другим цепляется сержант…
И к пуле, и к грызне начальства —
И к этому есть свой талант.

Ну что измена? Плакать, что ли?
Ведь тоже следствие войны.
Мне б никакой отдельной боли
Не полагалось от страны.

…Но сознАюсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу.
А. Ахматова

Город серый, прозрачный, синий.
Конской бронзой надышанный иней.
Легендарные всё места.
Марсианская сухость зданий.
От предательства до преданий
Расстояние в полмоста.

(Ладно, я гляжу исподлобья
На надтреснутое надгробье,
К небу взлезшее по трубе, –
Воротясь в палату с парада,
Здесь поёживался император –
Тоже было не по себе.)

И, панорамируя вправо, [1] Нарочито, но величаво
Через это река течёт.
Расправляет плечи расправа, [2] Неотрывна от срама слава, [3] Высоки позор и почёт. [4]

Здесь стреляли. [5] А там вон били. [6] Здесь упрятали и забыли, [7] Втихомолку потом гордясь.
Не обида тут, не мученье –
Для меня это смысл, значенье,
Отстояний простая связь.

Так вот этим городом, годом,
Открывающимся проходом
(Грибоедов, Спас на Крови),
Бледной ночью на лицах башен
И семейным преданием нашим [8] Заклинаю тебя – живи…
______________
[1] — Вид на Неву из окна Эрмитажа.
[2] — Арка Генерального штаба.
[3] — Ну хоть Суворов и Орлов в памятнике Екатерине.
[4] — Александрийский столп.
[5] — Сенатская площадь.
[6] — Сенная. (Н. А. Некрасов: «Вчерашний день часу в шестом / зашёл я на Сенную. / Там били женщину кнутом, / крестьянку молодую».)
[7] — Петропавловская крепость.
[8] — Не стану объяснять.

Почти нигде меня и не осталось –
Там кончился, там выбыл, там забыт, –
Весь город одолел мою усталость,
И только эта комната болит.

Диван и стол ещё устали очень,
Двум полкам с книжками невмоготу.
Спокойной ночи всем, спокойной ночи.
Где этот шнур? Включаем темноту.

Вот рвёшься ты, единственная нить.
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить –
Пятиконечную с шестиконечной?

Две боли. Два призванья. Жизнь идёт,
И это всё становится неважно.
– Жиды и коммунисты, шаг вперёд!
Я выхожу. В меня стреляйте дважды.

С утра мороз не крут,
Земля белым-бела.
– Вставайте, граф, вас ждут
Великие дела!

Анри де Сен-Симон
С утра побрит, одет
От белых панталон
До кружевных манжет.

Анри де Сен-Симон
Уже подсел к делам.
Да будет мир спасён
К 17 часам.

Проект почти готов:
Отныне и навек
Отнюдь не будет вдов,
Голодных и калек.

На солнце и в тени
Снежок – не описать.
Как раз в такие дни
Приятно мир спасать.

И, поглядев на снег,
Всё пишет, пишет он…
Великий человек
Анри де Сен-Симон.

Мы знаем наперёд,
Что крив его маршрут,
До срока он умрёт
За несколько минут.

И будет снег лежать,
И будет даль бела,
И долго будут ждать
Великие дела.

Он жил без хлеба и пощады.
Но, в наше заходя село,
Встречал он, как само тепло,
Улыбки добрые и взгляды,
И много легче время шло,
А мы и вправду были рады –

Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,
И много легче время шло,
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он, как само тепло,
Но в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады

Когда у вас нет собаки,
Её не отравит сосед,
И с другом не будет драки,
Когда у вас друга нет.

А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь –
Думайте сами, решайте сами,
Иметь или не иметь.

Когда у вас нету дома,
Пожары вам не страшны,
И жена не уйдёт к другому,
Когда у вас нет жены.

Когда у вас нету тёти,
Вам тёти не потерять.
И раз уж вы не живёте,
То можно не умирать.

А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь –
Думайте сами, решайте сами,
Иметь или не иметь.

Не стань бедой,
Не стань бедой,
Не стань отравленной водой,
Трамвайным поручнем гнилым,
И поездом, который – дым,
Машиною из-за угла,
Занудою из-за стола,
Ночною комнатой пустой,
Чужою, гаснущей звездой,
Не стань бедой.

Я заклинал тебя сто лет.
Но ты была права:
Ведь ничего на свете нет
Слабее, чем слова.

…Сильнее, чем слова.

До голубой звезды сгустится синева,
Как я пишу сейчас в своей тетрадке,
И женщина произнесёт слова
Вот эти самые и вот в таком порядке.
Она войдёт и встанет среди вас,
Ни перед кем ни в чём не виновата.
Я буду далеко в тот поздний час,
В таких краях, откуда нет возврата.

И будет дальше пир.
А чуть поздней
Утихнут песни и устанут споры.
Один из вас остаться должен с ней,
Кто тайно и недавно стал ей дорог.

Пока и день, и все его труды
Отхлынули и помнятся так смутно,
Сгустилась ночь до голубой звезды
И за Уралом затерялось утро.

Маленький, хмурый, лохматый,
В комнатке с тихим огнём,
В чём-то с утра виноватый,
Кем-то обиженный днём,

Чем же он занят ночами?
До четырёх по часам
Гениев он назначает
И отменяет. Но сам!

Окна он запер и двери.
Список ведёт на листке.
Он сейчас всё тут проверит,
Он не согласен ни с кем.

Сам он решит, кто получше,
Кто тут наплёл пустяков.
Блок ему нравится. Тютчев.
Анненский. Пушкин. Глазков.

Стихи на магию похожи.
Ну чем ты только занят, друг?
Сейчас в строку слова уложишь –
И всё изменится вокруг?

…И любопытно: нет поэта –
Ни мудрого, ни дурака, –
Чтоб он не верил: будет это!
Хотя и не было пока.

А когда овладеет
прямая тобой досада
И потщишься ты
ныне исправить земное зло,
Трёх святых,
Михаила, Василия, Александра, *
Помянув,
принимайся за ремесло.
Сам насмешничал ты над ними,
забудь про это,
Всё простили они, блаженные, –
ты не враг:
Плоский век париков, камзолов и силуэтов
Не давал тебе заглянуть
в их горестный зрак.
И что слово у них не всегда –
ты забудь – звучало,
Что кривой сползала строка,
не сладили с ней,
А зато у них там виднее
твоё начало,
А когда виднее начало,
то суть ясней.
А работа твоя всё та же –
и вдох, и выдох,
Поднимай, не должен сей втуне
валяться крест.
И уж коли Господь, которого нет,
не выдаст,
То и чудище,
обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй –
не съест.

Закончилась Троянская война,
Вернулась в дом усталая жена.
Ей больше, может, нравился Парис –
Но победили греки, покорись.

Ахилл, Аякс, и Гектор, и Приам
По Елисейским разбрелись полям,
Сгорела Троя, ужас затая.
И обеднела Греция моя.

В моей квадратной комнате живёт,
Обед готовит, стелет, ест и пьёт
Семи царей неслыханный каприз,
На десять лет состарившийся приз.

Я в каждый из имеющихся дней
Обязан быть счастливей всех мужей.
Ведь если ты обычная жена –
Зачем была Троянская война?

Андрею Вознесенскому

Что продаёшь? Отсутствие ноги?
Так поживее! Циник и пролаза,
Соперник твой, – уже стоит без глаза,
И без голов сбегаются враги.

Да, выдался у нас базарный день!
Тут, видно, все: раб притащил свободу,
Кукушка – материнскую заботу,
Столица – тишину, пустыня – тень.

А вот и я в сторонке достаю
И предлагаю вашему вниманью
Нехитрые товары: пониманье,
Её любовь, весёлую семью…

Ну что ж, добавим молодость мою.

Гуляю по морю пешком,
Стучу о море посошком.

Вокруг стихия с трех сторон,
А с берега кричат: “Силён!”

Они завидуют тому,
Что я иду и не тону,

А я зато на берегу
Сидеть, как люди, не могу.

Для того с такою яростью
Терзала и рвала,
Вот только-только перед старостью
Едва опомниться дала.

Чтоб никому не позавидовал,
Кого ни назови –
Тюрьмы не знал,
Войны не видывал,
Зато попробовал любви.

Лёне Жуховицкому

Хоть в бурной молодости нам,
Носящимся по всем волнам
Не без угрозы захлебнуться,
Закрыв глаза, летящим вниз,
И стоит выслушать девиз
«Остановиться, оглянуться», –

А всё-таки, мой друг, теперь,
Когда, казалось бы, потерь
Подходят тягостные сроки,
И даже на крыле волны
Мы тайно обременены,
Таща с собой судьбы уроки,

Так всё-таки теперь, когда
Смирна коварная вода
И столь её покровы гладки, –
Мы станем жить наоборот,
Как, в сущности, и жизнь идёт:
Без остановки,
без оглядки!

Где-то здесь. На полслова правей,
На полстрочки левее и выше
Должен быть этот выход. Я слышу
Холодок меж камней и ветвей.

Понимаю, никто никогда
В этот лаз не пролез ниоткуда,
Сквозь него не проник никуда
И назад не вернулся оттуда –

Что с того? Там, где нынче нас нет,
Завтра будет свободно и людно.
Есть такое явление – свет,
На словах объяснить это трудно.

Среди этих камней и ветвей
Дуновение свежести слышу.
Это здесь. На полслова правей,
На полстрочки левее и выше.

Ах, можно обойтись и без любви.
Совсем не то влечет, что любо-дорого.
Вот я земные странствия свои
Вогнал в нутро единственного города.

В его толпе почти что сбитый с ног,
Исчезнувший почти в его сиянии,
Любил ли я его? Терпеть не мог.
Я просто подыхал на расстоянии.

И ничего не стоили слова,
Они следа на ветре не оставили,
Но жизнь моя, пока была жива,
Так и кружила с этими вот стаями.

…И видя все нелепости твои,
При злобе всей, при всей несовместимости,
Я понимаю: мне не до любви.
Судьбы не выбирают. Эту б вынести.

В Марьине тоже
расцветают вишни.
Бабочка села на мою собачку.
Как это случилось,
что я тут лишний?
Как это вышло,
что вот я сейчас заплачу?

Не в Палестине. Не в Риме.
И не в Египте –
В Марьине мне помирать придётся,
Тоже неплохо. В Небесном лифте
Место и для меня найдётся.

Я стою на балконе.
Одет не слишком.
Не снедаемый горечью и тоскою.
А вокруг пруда
бегут и бегут мальчишки.
А я им машу и машу рукою.

Вадиму Черняку

О дальнейшем течении лет,
О почти различимом грядущем
По любови гадает поэт,
Как старуха по картам и гуще –

Всем доступен обыденный факт,
Пред которым стоим, как разини:
Если что-то у Блока не так,
Значит, что-то не так у России.

И не ради пустой суеты,
А на всякий решительный случай
Я спрошу тебя утром: как ты?
Все в порядке? Не хуже? Не лучше?

Отсвет имени на строчке
В сотни раз прекрасней слова.
Я ничем вам не помог, мои слова,
Чтобы вам не сгинуть снова.
Не пропасть поодиночке,
Друг за друга вы держитесь, как трава.