Алексей Апухтин

Как-то раз пред сонмом важным
Всех Богемских гор
Был со Шпруделем отважным
У Мюльбрунна спор.
«Не пройдет, смотри, и века, —
Говорит Мюльбрунн, —
Как нам всем от человека
Будет карачун.
Богатея год от году
Нашим же добром,
Немец вылижет всю воду
Пополам с жидом.
Уж и так к нам страху мало
Чувствует народ:
Где орел парил, бывало,
Нынче динстман прет!
Где кипел ты, так прекрасен,
Сядет спекулянт,
Берегися: ох опасен
Этот фатерланд».
— «Ну, бояться я не буду, —
Шпрудель отвечал. —
Посмотри, как разом всюду
Немец измельчал.
Из билетов лотерейных
Сшив себе колпак,
В пререканиях семейных
Дремлет австрияк.
Юн летами, сердцем старец,
Важен и блудлив,
Сном глубоким спит баварец,
Вагнера забыв.
Есть одно у немцев имя,
Имя то — Берлин, —
Надо всеми он над ними
Полный господин;
Но и там в чаду канкана
Бранный клич затих…
Лавры Вёрта и Седана
Усыпляют их.
Пруссаку, хоть он всесилен,
Дальше не пойти:
Может ведь durch Gottes willen {*}
{* Боже мой (нем.). — Ред.}
Всё произойти…
А кругом, пылая мщеньем
И казной легки,
Бродят вечным привиденьем
Прежние князьки;
Остальные боязливо
Спят, покой ценя…
Нет, не немцу с кружкой пива
Покорить меня!»
— «Не хвались еще заране, —
Возразил Мюльбрунн, —
Там, на севере, в тумане…
Посмотри, хвастун!»
Тайно вестию печальной
Шпрудель был смущен
И, плеснув, на север дальний
Взоры кинул он.
И тогда в недоуменье
Смотрит, полный дум,
Видит странное движенье,
Слышит звон и шум:
От Саратова от града
По чугунке в ряд
Вплоть до самого Карлсбада
Поезда летят.
Устраняя все препоны,
Быстры, как стрела,
Стройно катятся вагоны,
Коим нет числа.
В каждом по два адъютанта,
Флаги и шатры,
Для служанок «Элефанта»
Ценные дары.
Маркитантки, офицеры
Сели по чинам,
Разных наций кавалеры,
Губернатор сам.
И, зубря устав военный,
Зазубрив мечи,
Из Зубриловки почтенной
Едут усачи…
И, испытанный трудами
Жизни кочевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой…
И, томим зловещей думой,
Полный черных снов,
Шпрудель стал считать угрюмо —
И не счел врагов.
«Может быть, свершится чудо,
Стану высыхать… —
Прошептал он. — А покуда
Дам себя я знать!»
И, кипя в налитой кружке,
Грозен и велик,
Он ганноверской старушке
Обварил язык.

Ночь давно уж царила над миром,
А они, чтоб оканчивать споры,
Все сидели за дружеским пиром,
Но не дружные шли разговоры.
Понемногу словами пустыми
Раздражались они до мученья,
Словно кто-то сидел между ними
И нашептывал им оскорбленья.
И сверкали тревожные взгляды,
Искаженные лица горели,
Обвиненья росли без пощады
И упреки без смысла и цели.
Все, что прежде в душе накипело,
Все, чем жизнь их язвила пустая,
Они вспомнили злобно и смело,
Друг на друге то зло вымещая…

Наступила минута молчанья;
Она вечностью им показалась,
И при виде чужого страданья
К ним невольная жалость подкралась.
Им хотелось чудесною силой
Воротить все, что сказано было,
И слететь уже было готово
Задушевное, теплое слово,
И, быть может, сквозь мрак раздраженья,
Им — измученным гневом и горем —
Уже виделся миг примиренья,
Как маяк лучезарный над морем.
Проходили часы за часами,
А друзья все смотрели врагами,
Голоса возвышалися снова…
Задушевное, теплое слово,
Что за миг так легко им казалось,
Не припомнилось им, не сказалось,
А слова набегали другие,
Безотрадные, жесткие, злые;
И сверкали тревожные взгляды,
Искаженные лица горели,
Обвиненья росли без пощады
И упреки без смысла и цели…
И уж ночь не царила над миром,
А они неразлучной четою
Все сидели за дружеским пиром,
Словно тешась безумной враждою!
Вот и утра лучи заблестели…
Новый день не принес примиренья…
Потухавшие свечи тускнели,
Как сердца без любви и прощенья.

Он умирал один на скудном, жестком ложе
У взморья Дарданелл,
Куда, по прихоти богатого вельможи,
Принесть себя велел.
Когда рабы ушли, плечами пожимая,
В смущении немом,
Какой-то радостью забилась грудь больная,
И он взглянул кругом.
Кругом виднелися знакомые мечети,
Знакомые дворцы,
Где будут умирать изнеженные дети,
Где умерли отцы.
Но берег исчезал в его поникшем взоре…
И, тяжко горячи,
Как золотая сеть, охватывали море
Последние лучи.
Стемнело. В синие окутавшись одежды,
Затеплилась звезда,
Но тут уставшие и старческие вежды
Закрылись навсегда.
И жадно начал он внимать, дивяся чуду,
Не грянет ли волна?
Но н_а_ море была, и в воздухе, и всюду
Немая тишина.
Он умирал один… Вдруг длинными листами
Дрогнули дерева,
И кто-то подошел чуть слышными шагами, —
Послышались слова…
Уж не любовники ль сошлися здесь так поздно?
Их разговор был тих…
И всё бы отдал он, Ахунд, властитель грозный,
Чтоб только видеть их.

«Смотри-ка, — говорил один из них, зевая, —
Как вечер-то хорош!
Я ждал тебя давно, краса родного края,
Я знал, что ты придешь!»
— «А я? Я всё ждала, чтоб все уснули дома,
Чтоб выбежать потом,
Дорога предо мной, темна и незнакома,
Вилася за плетнем.
Скажи же мне теперь, зачем ты, мой желанный,
Прийти сюда велел?
Послушай, что с тобой? Ты смотришь как-то странно,
Ты слишком близко сел!
А я люблю тебя на свете всех сильнее,
За что — и не пойму…
Есть юноши у нас, они тебя свежее
И выше по уму.
Вот даже есть один — как смоль густые брови,
Румянец молодой…
Он всё бы отдал мне, всё, всё, до капли крови,
Чтоб звать своей женой.
Его бесстрашен дух и тихи разговоры,
В щеках играет кровь…
Но мне не по сердцу его живые взоры
И скучная любовь!
Ну, слушай, как-то раз по этой вот дороге
Я шла с восходом дня…
Но что же, что с тобой? Ты, кажется, в тревоге,
Не слушаешь меня…
О Боже мой! Глаза твои как угли стали,
Горит твоя рука…»

И вдруг в последний раз все струны задрожали
В душе у старика,
Ему почудились горячие объятья…
Всё смолкло вкруг него…
Потом он слышал вздох, и тихий шелест платья,
И больше ничего.

Посреди гнетущих и послушных,
Посреди злодеев и рабов
Я устал от ваших фраз бездушных,
От дрожащих ненавистью слов!
Мне противно лгать и лицемерить,
Нестерпимо — отрицаньем жить…
Я хочу во что-нибудь да верить,
Что-нибудь всем сердцем полюбить!

Как монах, творя обет желанный,
Я б хотел по знойному пути
К берегам земли обетованной
По песку горячему идти;
Чтобы слезы падали ручьями,
Чтоб от веры трепетала грудь,
Чтоб с пути, пробитого веками,
Мне ни разу не пришлось свернуть!

Чтоб оазис в золотые страны
Отдохнуть меня манил и звал,
Чтоб вдали тянулись караваны,
Шел корабль,- а я бы все шагал!
Чтоб глаза слипались от дороги,
Чтоб сгорали жаждою уста,
Чтоб мои подкашивались ноги
Под тяжелым бременем креста…

Как я люблю тебя, дородный мой сосед,
Когда, дыша приязнью неизменной,
Ты плавной поступью приходишь на обед,
С улыбкой вкрадчиво-смиренной!
Мне нравятся в тебе — твой сладкий голосок,
Избыток важности и дум благочестивых,
И тихо льющийся, заманчивый поток
Твоих бесед медоточивых;
Порою мысль твоя спокойно-высока,
Порой приходишь ты в волненье,
Касаясь не без желчи, хоть слегка,
Ошибок старого дьячка
И молодого поколенья…
И, долго слушая, под звук твоих речей
Я забываюся… Тогда в мечте моей
Мне чудится, что, сев в большие дроги,
На паре толстых лошадей
Плетусь я по большой дороге.
Навстречу мне пустынный путь лежит:
Нет ни столбов, ни вех, ни гор, ни перевоза,
Ни даже тощеньких ракит,
Ни даже длинного обоза,-
Все гладко и мертво; густая пыль кругом…
А серый пристяжной с своей подругой жирной
По знойному пути бредут себе шажком,
И я полудремлю, раскачиваясь мирно.

Скажи, певец, когда порою
Стоишь над тихою Невою
Ты ясным вечером, когда
Глядят лучи светила золотые
В последний раз на воды голубые,
Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?

Певец! Когда час ночи мирный
Слетает с высоты эфирной
Сменить тяжелый день труда
И блещет небо яркими звездами,
Не вдохновен высокими мечтами

А вот и празднует столица:
Народ по стогнам веселится,
Везде гудят колокола…
А в храмах Бога тихое моленье,
И певчих глас, и ладана куренье…

Не оттого ль, что эти звуки
В тебе пробудят сердца муки,
Как радость в прежние года,
Что, может быть, природы увяданье
Милей, чем блеск, души твоей страданью, —
Не оттого ль безмолвствуешь тогда?

О, что за чудный сон приснился мне нежданно!
В старинном замке я бродил в толпе теней:
Мелькали рыцари в своей одежде бранной,
И пудреных маркиз наряд и говор странный
Смущали тишину подстриженных аллей.

И вдруг замолкли все. С улыбкой благосклонной
К нам подошел король и ласково сказал:
«Приветствую тебя, пришлец неугомонный!
Ты был в своей стране смешон, поэт влюбленный…
У нас достоин ты вниманья и похвал.

У нас не так жилось, как вы теперь живете!
Ваш мир унынием и завистью томим.
Вы притупили ум в бессмысленной работе,
Как жалкие жиды, погрязли вы в расчете,
И, сами не живя, гнетете жизнь другим!

Вы сухи, холодны, как севера морозы,
Вы не умеете без горечи любить,
Вы рвете терния там, где мы рвали розы…
Какие-то для глаз невидимые слезы
Вам даже самый смех успели отравить!

Поэт, я — Счастие! Меня во всей вселенной
Теперь уж не найти, ко мне нелегок путь.
Гордиться можешь ты перед толпой надменной,
Что удалось тебе в мой замок сокровенный
Хоть раз один войти и сердцем отдохнуть.

И если, над землей случайно пролетая,
Тебе я брошу миг блаженства и любви,
Лови его, лови — люби не размышляя…
Смотри: вот гаснет день, за рощей утопая…
Не долог этот миг — лови его, лови!..»

Так говорил король, а с неба мне сияли
Прощальные лучи бледнеющего дня,
И чинно предо мной маркизы приседали,
И рыцари меня мечтами покрывали,
И дети ласково смотрели на меня!

Пусть не любишь стихов ты; пусть будет чужда
Тебе муза моя, безотрадно плакучая,
Но в тебе отразилась, как в море звезда,
Вся поэзия жизни кипучая.
И какие бы образы, краски, черты
Мог художник похитить в огне вдохновенья,
Пред которыми образ твоей красоты
Побледнел бы хотя на мгновенье?
И какая же мысль упоительней той,
Чтоб любить тебя нежно и свято,
Чтоб отдать тебе счастье, и труд, и покой,
Чтобы, все позабывши, лишь только тобой
Было верное сердце объято?
И какие же рифмы звучней
Твоего поцелуя прощального,
Что и ныне, в безмолвьи ночей,
Не отходит от ложа, от ложа печального,
И мелодией будит своей
Все мечты невозвратно утраченных дней,
Все блаженство минувшего, дальнего?..

«Шестнадцать только лет!» — с улыбкою холодной
Твердили часто мне друзья: —
«И в эти-то года такой тоской бесплодной
Звучит элегия твоя!
О, нет! Напрасно, вняв ребяческим мечтаньям,
О них рассказывал ты нам;
Не верим мы твоим непризнанным страданьям,
Твоим проплаканным ночам.
Взгляни на нас: толпой беспечно горделивой
Идем мы с жребием своим,
И жребий наш течет так мирно, так счастливо,
Что мы иного не хотим.
На чувство каждое мы смотрим безразлично,
А если и грустим порой,
Смотри, как наша грусть спокойна и прилична,
Как вся проникнута собой!
Пускай же говорят, что теплого участья
В нас горе ближних не найдет,
Что наша цель мелка, что грубо наше счастье,
Что нами двигает расчет;
Давно прошла пора, когда не для забавы
Таких бы слушали речей:
Теперь иной уж век, теперь иные нравы,
Иные страсти у людей.
А ты? Ты жить, как мы, не хочешь, не умеешь,
И, полон гордой суеты,
Еще, как неба дар, возносишь и лелеешь
Свои безумные мечты…
Поэт, беги ты их, как гибельной заразы,-
Их судит строгая молва,
И все они, поверь, одни пустые фразы
И заученные слова!»
Не для судей моих в ответ на суд жестокий,
Но для тебя, былых годов
Мой друг единственный, печальный и далекий,
Я сердце высказать готов.
Ты понял скорбь души, заглохшей на чужбине,
Но сам нередко говорил,
Что должен я беречь и прятать, как святыню,
Ее невысказанный пыл.
Ты музу скромную, не зная оправданья,
Так откровенно презирал…
О, я тебе скажу, как часто в час страданья
Ее, изменницу, я звал!
Я расскажу тебе, как я в тоске нежданной,
Ища желаниям предел,
Однажды полюбил… такой любовью странной,
Что долго верить ей не смел.
Бог весть, избыток чувств рвался ли неотвязно
Излиться вдруг на ком-нибудь,
Воображение ль кипело силой праздной,
Дышала ль чувственностью грудь,-
Но только знаю я, что в жизни одинокой
То были лучшие года,
Что я так пламенно, правдиво и глубоко
Любить не буду никогда.
И что ж? Неузнанны, осмеяны, разбиты,
К ногам вседневной суеты
Попадали кругом, внезапной тьмой покрыты,
Мои горячие мечты.
Во тьме глухих ночей, глотая молча слезы
(А слез, как счастия, я ждал!),
Проклятьями корил я девственные грезы
И понапрасну проклинал…
Порой на будущность надежда золотая
Еще светлела впереди,
Но скоро и она погасла, умирая,
В моей измученной груди…
Тому уж год прошел, то было ночью темной.
Раз, помню, выбившись из сил,
Покинув шумный пир, по площади огромной
Я торопливо проходил.
Бог знает, отчего тогда толпы веселой
Мне жизнь казалась далека,
И на сердце моем, как камня гнет тяжелый,
Лежала черная тоска.
Я помню, мокрый снег мне хлопьями нещадно
Летел в лицо; над головой
Холодный ветер выл; пучиной безотрадной
Висело небо надо мной.
Я подошел к Неве… Из-за свинцовой дали
Она глядела все темней,
И волны в полосах багровых колебали
Зловещий отблеск фонарей.
Я задрожал… И вдруг, отчаяньем томимый,
С последним ропотом любви
На мысль ужасную напал… О, мимо, мимо,
Воспоминания мои!

Но образы иные
Меня преследуют порой:
То детства мирного виденья золотые
Встают нежданно предо мной,
И через длинный ряд тоски, забот, сомненья
Опять мне слышатся в тиши
И игры шумные, и тихие моленья,
И смех неопытной души.
То снова новичком себя я вижу в школе…
Мой громкий смех замолк давно;
Я жадно рвусь душой к родным полям и к воле,
Мне все так дико и темно.
И тут-то в первый раз, небесного напева
Кидая звуки по земле,
Явилась мне она, божественная дева,
С сияньем музы на челе.
Могучей красотой она не поражала,
Не обнажала скромных плеч,
Но сладость тихую мне в душу проливала
Ее замедленная речь.
С тех пор везде со мной: в трудах, в часы досуга,
В мечте обманчивого сна,
С словами нежными заботливого друга,
Как тень, носилася она;
Дрожащий звук струны, шумящий в поле колос,
Весь трепет жизни в ней кипел;
С рыданием любви ее сливался голос
И песни жалобные пел.
Но, утомленная моей борьбой печальной,
Моих усилий не ценя,
Уже давно, давно с усмешкою печальной
Она покинула меня;
И для меня с тех пор весь мир исчез, объятый
Какой-то страшной пустотой,
И сердце сражено последнею утратой,
Забилось прежнею тоской.

Вчера еще в толпе, один, ища свободы,
Я, незамеченный, бродил
И тихо вспоминал все прожитые годы,
Все, что я в сердце схоронил.
«Семнадцать только лет! — твердил я, изнывая
, —
А сколько горечи, и зла,
И бесполезных мук мне эта жизнь пустая
Уже с собою принесла!»
Я чувствовал, как рос во мне порыв мятежный,
Как желчь кипела все сильней,
Как мне противен был и говор неизбежный,
И шум затверженных речей…
И вдруг передо мной, небесного напева
Кидая звуки по земле,
Явилася она, божественная дева,
С сияньем музы на челе.
Как я затрепетал, проникнут чудным взором,
Как разом сердце расцвело!
Но строгой важностью и пламенным укором
Дышало милое чело.
«Когда взволнован ты,- она мне говорила,-
Когда с тяжелою тоской
Тебя влечет к добру неведомая сила,
Тогда зови меня и пой!
Я в голос твой пролью живые звуки рая,
И пусть не слушают его,
Но с ним твоя печаль, как пыль, исчезнет злая
От дуновенья моего!
Но в час, когда томим ты мыслью беспокойной,
Меня, посланницу любви,
Для желчных выходок, для злобы недостойной
И не тревожь, и не зови!..»
Скажи ж, о муза, мне: святому обещанью
Теперь ты будешь ли верней?
По-прежнему ль к борьбе, к труду и упованью
Пойдешь ты спутницей моей?
И много ли годов, тая остаток силы,
С тобой мне об руку идти,
И доведешь ли ты скитальца до могилы
Или покинешь на пути?
А может быть, на стон едва воскресшей груди
Ты безответно замолчишь,
Ты сердце скорбное обманешь, точно люди,
И точно радость — улетишь?..
Быть может, и теперь, как смерть неумолима,
Затем явилась ты сюда,
Чтобы в последний раз блеснуть неотразимо
И чтоб погибнуть навсегда?

По поводу оперы Серова «Не так живи, как хочется»

Чтоб в музыке упрочиться,
О юный неофит,
Не так пиши, как хочется,
А как Серов велит!

На могиле твоей, ох родная моя,
Напролет всю ту ночку проплакала я.
И вот нынче в потемках опять,
Как в избе улеглись и на небе звезда
Загорелась, бегом я бежала сюда,
Чтоб меня не могли удержать.

Здесь, родная, частенько я вижусь с тобой,
И отсюда теперь (пусть приходят за мной!)
Ни за что не пойду… Для чего?
Я лежу в колыбельке… Так сладко над ней
Чей-то голос поет, что и сам соловей
Не напомнит мне звуков его.

И родная так тихо ласкает меня…
Раз заснула она среди белого дня…
И чужие стояли кругом, —
На меня с сожаленьем смотрели они,
А когда меня к ней на руках поднесли,
Я рыдала, не зная о чем.

И одели ее, и сюда привезли.
И запели протяжно и глухо дьячки:
«Со святыми ее упокой!»
Я прижалась от страха… Не смела взглянуть…
И зарыли в могилу ее… И на грудь
Положили ей камень большой.

И потом воротились… С тех пор веселей
Уж никто не певал над постелью моей, —
Одинокой осталася я.
А что после, не помню… Нет, помню: в избе
Жил какой-то старик… Горевал о тебе,
Да бивал понапрасну меня.

Но потом и его уж не стало… Тогда
Я сироткой бездомной была названа, —
Я живу у чужих на беду:
И ругают меня, и в осенние дни,
Как на печках лежат и толкуют они,
За гусями я в поле иду.

Ох, родная! Могила твоя холодна…
Но людского участья теплее она —
Здесь могу я свободно дышать,
Здесь не люди стоят, а деревья одни,
И с усмешкою злой не смеются они,
Как начну о тебе тосковать.

Сиротою не будут гнушаться, как те,
Нет! Они будто стонут в ночной темноте…
Всё кругом будто плачет со мной:
И так пасмурно туча на небе висит,
И так жалобно ветер листами шумит
Да поет мне про песни родной.а

Здравствуй, старое селенье,
Я знавал тебя давно.
Снова песни в отдаленьи,
И, как прежде, это пенье
На лугах повторено.

И широко за лугами
Лесом красится земля;
И зернистыми снопами
Скоро лягут под серпами
Отягченные поля.

Но, как зреющее поле,
Не цветут твои жнецы;
Но в ужасной дикой доле,
В сокрушительной неволе
Долго жили их отцы;

Но духовными плодами
Не блестит твоя земля;
Но горючими слезами,
Но кровавыми ручьями
Смочены твои поля.

Братья! Будьте же готовы,
Не смущайтесь — близок час:
Срок окончится суровый,
С ваших плеч спадут оковы,
Перегнившие на вас!

Будет полдень молчаливый,
Будет жаркая пора…
И тогда, в тот день счастливый,
Собирайте ваши нивы,
Пойте песни до утра!

О, тогда от умиленья
Встрепенуться вам черед!
О, тогда-то на селенье
Луч могучий просвещенья
С неба вольности блеснет!

Ночь уносит голос страстный,
Близок день труда…
О, не медли, друг прекрасный,
О, приди сюда!

Здесь свежо росы дыханье,
Звучен плеск ручья,
Здесь так полны обаянья
Песни соловья!

И так внятны в этом пеньи,
В этот час любви,
Все рыданья, все мученья,
Все мольбы мои!

Средь толпы чужой,
Средь кромешной тьмы,
На стезе земной
Повстречались мы.

И в счастливый час,
Как денницы свет,
Занялся для нас
Лучших дней рассвет.

Не в волшебном сне,
Наяву, мой друг,
Всё, что есть во мне,
Поняла ты вдруг.

И постигнул я,
Просветлев душой,
Что ты вся — моя
И что весь я — твой.

Это всё, поверь,
Нас ждало давно,
И сбылось теперь,
Чему быть должно.

Я любим тобой,
Я люблю тебя —
Расцвели душой
Мы, весь мир любя.

В изящной Греции гетеры молодые
С толпою мудрецов сидели до зари,
Гипотезы судили мировые
И розами венчали алтари…
Тот век давно прошел… К богам исчезла вера,
Чудесный мир забыт… И ты, моя гетера,
Твой нрав веселый не таков:
К лицу тебе твоя пастушеская шляпа,
И изо всех языческих богов
Ты любишь — одного Приапа.

Помню, в вечер невозвратный
Посреди толпы чужой
Чей-то образ благодатный
Тихо веял предо мной.

Помню, в час нежданной встречи
И смятение, и страх,
Недосказанные речи
Замирали на устах…

Помню, помню, в ночь глухую
Я не спал… Часы неслись,
И на грудь мою больную
Слезы жгучие лились…

А сквозь слезы — с речью внятной
И с улыбкой молодой
Чей-то образ благодатный
Тихо веял предо мной.

(Во время представления Росси)

Артист окончил акт. Недружно и несмело
Рукоплескания раздалися в рядах.
Однако вышел он… Вдруг что-то заблестело
У капельмейстера в руках.
Что это? — Смотрят все в тревоге жадной…
Подарок ценный, вот другой,
А вслед за ними и венок громадный…
Преобразилось все. Отвсюду крики, вой…
Нет вызовам конца! Платками машут дамы,
И был бы даже вызван автор драмы,
Когда б был жив… Куда ни глянь,
Успех венчается всеобщим приговором.
Кого же чествуют? Кому восторгов дань?
Артисту? — Нет: венку с серебряным прибором!

По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая,
Чрез леса да реки, по степям, по нивам,
Все бежит куда-то шагом торопливым,
И чудес, хоть мало встретишь той дорогой,
Но мне мил и близок вид ее убогой.
Утро ли займется на небе румяном —
Вся она росою блещет под туманом;
Ветерок разносит из поляны сонной
Скошенного сена запах благовонный;
Все молчит, все дремлет,- в утреннем покое
Только ржи мелькает море золотое,
Да куда ни глянешь освеженным взором,
Отовсюду веет тишью и простором.
На гору ль въезжаешь — за горой селенье
С церковью зеленой видно в отдаленьи.
Вот и деревенька, барский дом повыше…
Покосились набок сломанные крыши.
Ни садов, ни речки; в роще невысокой
Липа да орешник разрослись широко,
А вдали, над прудом, высится плотина…
Бедная картина! Милая картина!..
Уж с серпами в поле шумно идут жницы,
Между лип немолчно распевают птицы,
За клячонкой жалкой мужичок шагает,
С диким воплем стадо путь перебегает.
Жарко… День, краснея, всходит понемногу…
Скоро на большую выедем дорогу.
Там скрипят обозы, там стоят ракиты.
Из краев заморских к нам тропой пробитой
Там идет крикливо всякая новинка…
Там ты и заглохнешь, русская тропинка!
По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая.
На большую съехал — впереди застава,
Сзади пыль да версты… Смотришь, а направо
Снова вьется путь мой лентою узорной —
Тот же прихотливый, тот же непокорный!

Напрасно молоком лечиться ты желаешь,
Поверь, леченье нелегко:

Покуда ты себе питье приготовляешь,
От взгляда твоего прокиснет молоко…

1

«Ну, как мы встретимся? — невольно думал он,
По снегу рыхлому к вокзалу подъезжая.-
Уж я не юноша и вовсе не влюблен…
Зачем же я дрожу? Ужели страсть былая
Опять как ураган ворвется в грудь мою
Иль только разожгли меня воспоминанья?»
И опустился он на мерзлую скамью,
Исполнен жгучего, немого ожиданья.
Давно, давно, еще студентом молодым,
Он с нею встретился в глуши деревни дальней.
О том, как он любил и как он был любим
Любовью первою, глубокой, идеальной,
Как планы смелые чертила с ним она,
Идее и любви всем жертвовать умея,-
Про то никто не знал, а знала лишь одна
Высоких тополей тенистая аллея.
Пришлось расстаться им, прошел несносный год.
Он курс уже кончал, и новой, лучшей доли
Была близка пора… И вдруг он узнает,
Что замужем она, и вышла против воли.
Чуть не сошел с ума, едва не умер он,
Давал нелепые, безумные обеты,
Потом оправился… С прошедшим примирен,
Писал ей изредка и получал ответы;
Потом в тупой борьбе с лишеньями, с нуждой
Прошли бесцветные, томительные годы;
Он привыкал к цепям, и образ дорогой
Лишь изредка блестел лучом былой свободы,
Потом бледнел, бледнел, потом совсем угас.
И вот, как одержал над сердцем он победу,
Как в тине жизненной по горло он погряз,-
Вдруг весть нежданная: «Муж умер, и я еду».
— «Ну, как мы встретимся?» А поезд опоздал….
Как ожидание бывает нестерпимо!
Толпою пестрою наполнился вокзал,
Гурьба артельщиков прошла, болтая, мимо,
А поезда все нет, пора б ему прийти!
Вот раздался свисток, дым по дороге взвился…
И, тяжело дыша, как бы устав в пути,
Железный паровоз пред ним остановился.

2

«Ну, как мы встретимся?» — так думала она,
Пока на всех порах курьерский поезд мчался.
Уж зимний день глядел из тусклого окна,
Но убаюканный вагон не просыпался.
Старалась и она заснуть в ночной тиши,
Но сон, упрямый сон бежал все время мимо:
Со дна глубокого взволнованной души
Воспоминания рвались неудержимо.
Курьерским поездом, спеша Бог весть куда,
Промчалась жизнь ее без смысла и без цели,
Когда-то, в лучшие, забытые года,
И в ней горел огонь, и в ней мечты кипели!
Но в обществе тупом, средь чуждых ей натур
Тот огонек задут безжалостной рукою:
Покойный муж ее был грубый самодур,
Он каждый сердца звук встречал насмешкой злою.
Был человек один. — Тот понял, тот любил…
А чем она ему ответила? — Обманом…
Что ж делать? Для борьбы ей не хватило сил,
Да и могла ль она бороться с целым станом?
И вот увидеться им снова суждено…
Как встретятся они? Он находил когда-то
Ее красавицей, но это так давно…
Изменят хоть кого утрата за утратой!
А впрочем… Не блестя, как прежде, красотой,
Черты остались те ж, и то же выраженье…
И стало весело ей вдруг при мысли той,
Все оживилося в ее воображеньи!
Сидевший близ нее и спавший пассажир
Качался так смешно, с осанкой генерала,
Что, глядя на него и на его мундир,
Бог знает отчего, она захохотала.
Но вот проснулись все,- теперь уж не заснуть…
Кондуктор отобрал с достоинством билеты;
Вот фабрики пошли, свисток — и кончен путь.
Объятья, возгласы, знакомые приветы…
Но где же, где же он? Не видно за толпой,
Но он, конечно, здесь… О, Боже, неужели
Тот, что глядит сюда, вон этот, пожилой,
С очками синими и в меховой шинели?

3

И встретились они, и поняли без слов,
Пока слова текли обычной чередою,
Что бремя прожитых бессмысленно годов
Меж ними бездною лежало роковою.
О, никогда еще потраченные дни
Среди чужих людей, в тоске уединенья,
С такою ясностью не вспомнили они,
Как в это краткое и горькое мгновенье!
Недаром злая жизнь их гнула до земли,
Забрасывая их слоями грязи, пыли…
Заботы на лице морщинами легли,
И думы серебром их головы покрыли!
И поняли они, что жалки их мечты,
Что под туманами осеннего ненастья
Они — поблекшие и поздние цветы —
Не возродятся вновь для солнца и для счастья!
И вот, рука в руке и взоры опустив,
Они стоят в толпе, боясь прервать молчанье…
И в глубь минувшего, в сердечный их архив
Уже уходит прочь еще воспоминанье!
Ему припомнилась та мерзлая скамья,
Где ждал он поезда в волнении томящем,
Она же думала, тревогу затая:
«Как было хорошо, когда в вагоне я
Смеялась от души над пассажиром спящим!»

Reguiem aeternam dona eis,
Domine, et lux perpetua luceat
eis. {*}

1

Вечный покой отстрадавшему много томительных лет,
Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет!
Дай ему, Господи, дай ему, наша защита, покров,
Вечный покой со святыми Твоими во веки веков!

2

Dies irae {**}

О, что за день тогда ужасный встанет,
Когда архангела труба
Над изумленным миром грянет
И воскресит владыку и раба!

О, как они, смутясь, поникнут долу,
Цари могучие земли,
Когда к Всевышнему Престолу
Они предстанут в прахе и в пыли!

Дела и мысли строго разбирая,
Воссядет Вечный Судия,
Прочтется книга роковая,
Где вписаны все тайны бытия.

Все, что таилось от людского зренья,
Наружу выплывет со дна,
И не останется без мщенья
Забытая обида ни одна!

И доброго, и вредного посева
Плоды пожнутся все тогда…
То будет день тоски и гнева,
То будет день унынья и стыда!

3

Без могучей силы знанья
И без гордости былой
Человек, венец созданья,
Робок станет пред Тобой.

Если в день тот безутешный
Даже праведник вздрогнет,
Что же он ответит — грешный?
Где защитника найдет?

Все внезапно прояснится,
Что казалося темно,
Встрепенется, разгорится
Совесть, спавшая давно.

И когда она укажет
На земное бытие,
Что он скажет, что он скажет
В оправдание свое?

4

С воплем бессилия, с криком печали
Жалок и слаб он явился на свет,
В это мгновенье ему не сказали:
Выбор свободен — живи или нет.
С детства твердили ему ежечасно:
Сколько б ни встретил ты горя, потерь,
Помни, что в мире все мудро, прекрасно,
Люди все братья,- люби их и верь!
В юную душу с мечтою и думой
Страсти нахлынули мутной волной…
«Надо бороться»,- сказали угрюмо
Те, что царили над юной душой.
Были усилья тревожны и жгучи,
Но не по силам пришлася борьба.
Кто так устроил, что страсти могучи,
Кто так устроил, что воля слаба?
Много любил он, любовь изменяла,
Дружба… увы, изменила и та;
Зависть к ней тихо подкралась сначала,
С завистью вместе пришла клевета.
Скрылись друзья, отвернулися братья…
Господи, Господи, видел Ты Сам,
Как шевельнулись впервые проклятья
Счастью былому, вчерашним мечтам;
Как постепенно, в тоске изнывая,
Видя одни лишь неправды земли,
Ожесточилась душа молодая,
Как одинокие слезы текли;
Как наконец, утомяся борьбою,
Возненавидя себя и людей,
Он усомнился скорбящей душою
В мудрости мира и в правде Твоей!
Скучной толпой проносилися годы,
Бури стихали, яснел его путь…
Изредка только, как гул непогоды,
Память стучала в разбитую грудь.
Только что тихие дни засияли —
Смерть на пороге… откуда? зачем?
С воплем бессилия, с криком печали
Он повалился недвижен и нем.
Вот он, смотрите, лежит без дыханья…
Боже! к чему он родился и рос?
Эти сомненья, измены, страданья,-
Боже, зачем же он их перенес?
Пусть хоть слеза над усопшим прольется,
Пусть хоть теперь замолчит клевета…
Сердце, горячее сердце не бьется,
Вежды сомкнуты, безмолвны уста.
Скоро нещадное, грозное тленье
Ляжет печатью на нем роковой…
Дай ему, Боже, грехов отпущенье,
Дай ему вечный покой!

5

Вечный покой отстрадавшему много томительных лет.
Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет!
Дай ему, Господи, дай ему, наша защита, покров,
Вечный покой со святыми Твоими во веки веков!..

Проложен жизни путь бесплодными степями,
И глушь, и мрак… ни хаты, ни куста…
Спит сердце; скованы цепями
И разум, и уста,
И даль пред нами
Пуста.

И вдруг покажется не так тяжка дорога,
Захочется и петь, и мыслить вновь.
На небе звезд горит так много,
Так бурно льется кровь…
Мечты, тревога,
Любовь!

О, где же те мечты? Где радости, печали,
Светившие нам ярко столько лет?
От их огней в туманной дали
Чуть виден слабый свет…
И те пропали…
Их нет.

Уж к утру близилось… Унынье превозмочь
На шумном празднике не мог я и тоскливо
Оставил скучный пир. Как день, сияла ночь.
Через Неву домой я ехал торопливо.

Все было так мертво и тихо на реке.
Казались небеса спокойствием объяты;
Облитые луной, белели вдалеке
Угрюмые дворцы, заснувшие палаты;

И скрип моих саней один звучал кругом,
Но музыке иной внимал я слухом жадным:
То тихий стон ее в безмолвии ночном
Мне душу потрясал каким-то сном отрадным.

И чудилося мне: под тканью золотой,
При ярком говоре толпы немых видений,
В неведомой красе носились предо мной
Такие светлые, сияющие тени…

То вдруг какой-то страх и чувство пустоты
Сжимали грудь мою… Сменяя призрак ложный,
Другие чередой являлися мечты,
Другой носился бред, и странный и тревожный.

Пустыней белою тот пир казался мне;
Тоска моя росла, росла, как стон разлуки…
И как-то жалобно дрожали в тишине
Напева бального отрывочные звуки.

В Аравии знойной поныне живет
Усопшего Межде счастливый народ,
И мудры их старцы, и жены прекрасны,
И юношей сонмы гяурам ужасны,
Но как затмеваются звезды луной,
Так всех затмевал их Набек молодой.

Прекрасен он был, и могуч, и богат.
В степях Аравийских верблюдов и стад
Имел он в избытке, отраду Востока,
Но краше всех благ и даров от пророка
Его кобылица гнедая была —
Из пламени ада литая стрела.

Чтоб ей удивляться, из западных стран
К нему притекали толпы мусульман,
Язычник и рыцарь в железе и стали.
Поэты ей сладкие песни слагали,
И славный певец аравийских могил
Набеку такие слова говорил:

«Ты, солнца светлейший, богат не один,
Таких же, как ты, я богатств властелин;
От выси Синая до стен Абушера
Победой прославлено имя Дагера.
И, море святое увидя со скал,
На лиру певца я меч променял.

И вот я узрел кобылицу твою.
Я к ней пристрастился… и, раб твой, молю —
Отдай мне ее и минуты покою,
На что мне богатства? Они пред тобою…
Возьми их себе и владей ими век!»
Молчаньем суровым ответил Набек.

Вот едет Набек по равнинам пустынь
Аравии знойной… И видит — пред ним
Склоняется старец в одежде убогой:
«Аллах тебе в помощь и милость от Бога,
Набек милосердный».- «Ты знаешь меня?»
— «Твоей не узнать кобылицы нельзя».

«Ты беден?» — «Богатство меня не манит,
А голод терзает, и жажда томит
В пустыне бесследной, три дня и три ночи
Не ведали сна утомленные очи,
Из этой пустыни исторгни меня».
И слышит: «Садися ко мне на коня».

«И рад бы, о путник, да сил уже нет, —
Был дряхлого нищего слабый ответ.-
Но ты мне поможешь, во имя пророка!»
Слезает Набек во мгновение ока,
И нищий, поддержан могучей рукой,
Свободен, сидит уж на шее крутой.

И старца внезапно меняется вид,
Он с юной отвагой коня горячит.
И конь, распустивши широкую гриву,
В пустыне понесся, веселый, игривый;
Блеснули на солнце, исчезли в пыли!
Лишь имя Дагера звучало вдали!

Набек, пораженный как громом, стоит,
Не видит, не слышит и, мрачен, молчит,
Везде пред очами его кобылица,
А солнце пустыню палит без границы,
А весь он осыпан песком золотым,
А груды червонцев лежат перед ним.

По всевышней воле Бога
Был твой спич довольно пуст.
Говорил хотя ты много,
Всё же ты не Златоуст.

Прости меня, прости! Когда в душе мятежной
Угас безумный пыл,
С укором образ твой, чарующий и нежный,
Передо мною всплыл.

О, я тогда хотел, тому укору вторя,
Убить слепую страсть,
Хотел в слезах любви, раскаянья и горя
К ногам твоим упасть!

Хотел все помыслы, желанья, наслажденья —
Всё в жертву принести.
Я жертвы не принес, не стою я прощенья…
Прости меня, прости!

Прощай, приют родной, где я с мечтой ленивой
Без горя проводил задумчивые дни.
Благодарю за мир, за твой покой счастливый,
За вдохновения твои!
Увы, в последний раз в тоскливом упоеньи
Гляжу на этот сад, на дальние леса;
Меня отсюда мчит иное назначенье,
И ждут иные небеса.
А если, жизнью смят, обманутый мечтами,
К тебе, как блудный сын, я снова возвращусь,-
Кого еще найду меж старыми друзьями
И так ли с новыми сойдусь?
И ты… что будешь ты, страна моя родная?
Поймет ли твой народ всю тяжесть прежних лет?
И буду ль видеть я, хоть свой закат встречая,
Твой полный счастия рассвет?

Взгляните на него, поэта наших дней,
Лежащего во прахе пред толпою:
Она — кумир его, и ей
Поет он гимн, венчанный похвалою.
Толпа сказала: «Не дерзай
Гласить нам истину холодными устами!
Не нужно правды нам, скорее расточай
Запасы льстивых слов пред нами».
И он в душе оледенил
Огонь вскипающего чувства,
И тот огонь священный заменил
Одною ржавчиной искусства;
Он безрассудно пренебрег
Души высокое стремленье
И дерзко произнес, низверженный пророк,
Слова упрека и сомненья;
Воспел порочный пир палат,
Презренья к жизни дух бесплодный,
Приличьем скрашенный разврат,
И гордость мелкую, и эгоизм холодный…
Взгляните: вот и кончил он,
И, золото схватив дрожащею рукою,
Бежит поэт к бесславному покою,
Как раб, трудами изнурен!
Таков ли был питомец Феба,
Когда, святого чувства полн,
Он пел красу родного неба,
И шум лесов, и ярость волн;
Когда в простых и сладких звуках
Творцу миров он гимны пел?
Их слушал раб в тяжелых муках,
Пред ними варвар цепенел!
Поэт не требовал награды,-
Не для толпы он песнь слагал:
Он покидал, свободный, грады,
В дубравы тихие бежал,
И там, где горы возвышались,
В свободной, дикой стороне,
Поэта песни раздавались
В ненарушимой тишине.

Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!
Опять блестя минувшей красотой,
Являются мне жизни впечатленья
И в ярких образах толпятся предо мной.
Но, суетой вседневною объята,
Моя душа порой глуха на этот зов
И тщетно молит к прежнему возврата,
И вырваться не может из оков…
Так лебедь, занесенный в край безводный
И с жизнью свыкшийся иной,
Порою хочет, гордый и свободный,
Лететь к стране своей родной…
Но взор его потух, отяжелели крылья,
И если удалось ему на миг взлететь,-
То только чтоб свое почувствовать бессилье
И песнь последнюю пропеть!

Двести лет тому назад
Соизволил царь родиться…
Раз, приехавши в Карлсбад,
Вздумал шпруделя напиться.
Двадцать восемь кружек в ряд
В глотку царственную влились…
Вот как русские лечились
Двести лет тому назад.

Много натворив чудес,
Он процарствовал счастливо…
«Борода не curgemass»,-
Раз решил за кружкой пива.
С треском бороды летят…
Пытки, казни… Все в смятеньи!..
Так вводилось просвещенье
Двести лет тому назад!

А сегодня в храм святой,
Незлопамятны, смиренны,
Валят русские толпой
И, коленопреклоненны,
Все в слезах, благодарят
Вседержителя благого,
Что послал царя такого
Двести лет тому назад.

Ночью вчера, задремав очень рано,
В грезах увидел я Юстиниана.
В мантии длинной, обшит соболями,
Так говорил он, сверкая очами:
«Русь дорогая, тебя ли я вижу?
Что с тобой? Ты не уступишь Парижу.
Есть учрежденья в тебе мировые,
Рельсы на Невском, суды окружные;
Чтоб не отстать от рутины заморской,
Есть в тебе даже надзор прокурорский,
То, что в других образованных странах.
Есть и присяжные… в длинных кафтанах.
В судьи ученых тебе и не надо,
Судьям в лаптях ты, родимая, рада.
Им уж не место в конторе питейной —
Судят и рядят весь мир на Литейной.
Вечно во всем виноваты дворяне,
Это присяжные знают заране:
Свистнуть начальнику в рожу полезно,
Это крестьянскому сердцу любезно.
«Вот молодец,- говорят они хором.-
Стоит ли думать над этаким вздором?»
Если ж нельзя похвалить его гласно,
«Он сумасшедший! — решат все согласно.-
Но ненадолго ума он лишился,
Треснул — и тотчас опять исцелился!»
Публика хлопает, и в наказанье
Шлют ее вон,- под конец заседанья.
Злы у вас судьи, но злей адвокаты;
Редко кто чешется: все демократы!
Как я любуюсь на все эти секты,
Я, написавший когда-то пандекты.
Как бы министры мои удивились,
Знавшие весь «corpus juris civilis»,
Если б из дальней родной Византии
Ветер занес их на север России.
Там, в Византии, сравненный с Минервой,
Законодатель считался я первый;
Здесь же остаться мне первым уж трудно:
Здесь сочиняет законы Зарудный!»
Смолк император при имени этом,
Словно ужаленный острым ланцетом,
И, в подтвержденье великой печали,
Слезы из глаз его вдруг побежали.
Чтоб усыпить его силой целебной,
Дал я прочесть ему «Вестник Судебный»,
Сам же прочел об урусовском деле,-
И, к удивленью, проснулся в постели.
Видно, недаром все это виденье!
Было ужасно мое пробужденье:
Солнце в глаза уж смеялось мне резко,
От мирового лежала повестка,
И осторожно, как некие воры,
В спальню входили ко мне кредиторы.

Холодна, прозрачна и уныла,
Ночь вчера мне тихо говорила:
«Не дивися, друг, что я бледна
И как день блестеть осуждена,
Что до утра этот блеск прозрачный
Не затмится хоть минутой мрачной,
Что светла я в вашей стороне…
Не дивись и не завидуй мне.
Проносясь без устали над вами,
Я прочла пытливыми очами
Столько горя, столько слез и зла,
Что сама заснуть я не могла!
Да и кто же спит у вас? Не те ли,
Что весь день трудились и терпели
И теперь работают в слезах?
Уж не те ль заснули, что в цепях
Вспоминать должны любовь, природу
И свою любимую свободу?
Уж не он ли спит, мечтатель мой,
С юным сердцем, с любящей душой?
Нет, ко мне бежит он в исступленье,
Молит хоть участья иль забвенья…
Но утешить власть мне не дана:
Я как лед бледна и холодна…
Только спят у вас глупцы, злодеи:
Их не душат слезы да идеи,
Совести их не в чем упрекать…
Эти чисты, эти могут спать».

Как сражены мы этим слухом,
Наш Италийский генерал:
Там, где твой дед не падал духом,
Ты даже с лошади упал…

Осенний дождь волною грязной
Так и мочил,
Когда к клячонке безобразной
Я подходил.

Смотрели грустно так и лужи,
И улиц тьма,
И как-то сжалися от стужи
Кругом дома.

И ванька мой к квартире дальной
Едва плелся,
И, шапку сняв, глядел печально,
На чай прося.

Проснулся я… В раскрытое окно
Повеяло прохладой и цветами;
Уж солнце ходит по небу давно,
А соловей не молкнет за кустами…
Я слушаю: так песнь его полна
Тоскливого и страстного желанья,
Так радостно проносится весна,
Что кажется, на что б еще страданье?
Но мне всю ночь ужасный снился сон,
Но дважды я все с той же грезой бился,
И каждый раз был стоном пробужден,
И после долго плакал и томился…
Мне тяжело. О нет, в немой ночи
Отраднее сносить такие грезы,
О, слишком жгут весенние лучи
Еще недавно высохшие слезы!

Торжественный гул не смолкает в Кремле,
Кадила дымятся, проносится стройное пенье…
Как будто на мертвой земле
Свершается вновь Воскресенье!
Народные волны ликуют, куда-то спеша…
Зачем в этот час меня горькая мысль одолела?
Под гнетом усталого, слабого тела
Тебе не воскреснуть, разбитая жизнью душа!
Напрасно рвалася ты к свету и жаждала воли;
Конец недалек: ты, как прежде, во тьме и в пыли;
Житейские дрязги тебя искололи,
Тяжелые думы тебя извели;
И вот, утомясь, исстрадавшись без меры,
Позорно сдалась ты гнетущей судьбе…
И нет в тебе теплого места для веры,
И нет для безверия силы в тебе!

Ваше высочество, ваш благосклонный
Дар получил я вчера.
Он одиночество ночи бессонной
Мне услаждал до утра.

Верьте: не блеск и величие сана
Душу пленяют мою;
Чужды мне льстивые речи обмана,
Громких я од не пою.

В книге, как в зеркале, оком привычным
Вижу я отблески лиц, —
Чем-то сердечным, простым, симпатичным
Веет от этих страниц.

Кажется, будто на миг забывая
Света бездушного шум,
В них приютилася жизнь молодая,
Полная чувства и дум.

Жизнь эта всюду: в Венеции милой,
В грезах любви золотой,
В теплой слезе над солдатской могилой,
В сходках семьи полковой…

Пусть вдохновенная песнь раздается
Чаще, как добрый пример;
В памяти чутких сердец не сотрется
Милая надпись: К. Р.

Трудно мне кончить: слова этикета
Плохо вставляются в стих,
Но как поэт Вы простите поэта.
Если он кончит без них!

Сотрудникам «Училищного вестника»

Друзья, неведомым путем
На бой с невежеством, со злом
И с торжествующею ленью
Мы плыли. Ночь была темна,
За тучи пряталась луна,
Гроза ревела в отдаленье.

И мы внимали ей вдали,
Дружнее прежнего гребли;
Уж берег виделся в тумане…
Но вихорь смял наш бедный челн,
И он помчался между волн,
Как падший витязь, жаждя брани.

И под покровом той же тьмы
Нас мчал назад. Очнулись мы
На берегу своем печальном.
А берег милый, хоть чужой,
Как путеводною звездой
Сиял на горизонте дальнем.

И мы воспрянули душой…
И снова нас зовет на бой
Стремленье к истине свободной.
Так что ж! Пускай опять, друзья,
Помчит нас по морю ладья,
Горя отвагой благородной!

Знакомый путь не страшен нам:
Мы выйдем на берег, а там
Доспехи битв не нужны боле:
Там воля крепкая нужна,
Чтоб бросить чести семена
На невозделанное поле.

И верьте, нам не долго ждать:
Мы поплывем туда опять,
На берегу нас солнце встретит;
Придет желанная пора
И жатву пышную добра
Оно с любовию осветит.

Quel eclatant succes et quelle recompense!
Le prince des traites est doublement heureux:
Il devient ehancelier, car il a de la chance,
Il n’a plus de vice… car il est vertueux.

Какой блестящий успех и какова награда!
Князь трактатов счастлив вдвойне:
Он становится канцлером, потому что ему везет,
Он более не вице-.., потому что он добродетелен.

Без волненья, без тревоги
Он по жизненной дороге
Всё шагает день и ночь,
И тоски, его гнетущей,
Сердце медленно грызущей,
Он не в силах превозмочь.

Те, что знали, что любили,
Спят давно в сырой могиле;
Средь неведомых равнин
Разбрелися остальные —
Жизни спутники былые…
Он один, совсем один.

Равнодушный и бесстрастный,
Он встречает день прекрасный,
Солнце только жжет его;
Злая буря-непогода
Не пугает пешехода,
И не ждет он ничего.

Мимо храма он проходит
И с кладбища глаз не сводит,
Смотрит с жадною тоской…
Там окончится мученье,
Там прощенье, примиренье,
Там забвенье, там покой!

Но, увы! не наступает
Миг желанный… Он шагает
День и ночь, тоской томим…
Даже смерть его забыла,
Даже вовремя могила
Не открылась перед ним!

Ах! Зачем тебя,
Полевой цветок,
Житель вольных мест,
С поля сорвали,
В душной комнате
Напоказ людям
Тебя бросили?
Не пахнёт в тебя
Запах сладостный
Золотой весны,
Не увидишь ты
Солнца летнего,
И не будешь ты
С дрожью радости
Слушать осени
Бурю грозную…
День пройдет, другой…
Где краса твоя?
Смотришь — за окном
Уж былиночка.

Она не может спать. Назойливая, злая
Тоска ее грызет. Пылает голова,
И душит мрак ее, и давит тишь ночная…
Знакомый голос, ей по сердцу ударяя,
Лепечет страшные, безумные слова:

«Когда, потупив взор, походкою усталой
Сегодня тихо шла за гробом ты моим,
Ты думала, что все меж нами миновало…
Но в комнату твою вошел я, как бывало,
И снова мы с тобой о прошлом говорим.

Ты помнишь, сколько раз ты верность мне сулила,
А я тебя молил о правде лишь одной?
Но ложью ты мне жизнь как ядом отравила,
Все тайны прошлого сказала мне могила,
И вся душа твоя открыта предо мной.

Я все тебе прощал: обманы, оскорбленья,
Я только для тебя хотел дышать и жить…
Ты предала меня врагам без сожаленья…
И вот теперь она пришла, минута мщенья,
Теперь я силен тем, что не могу простить.

Я силен потому, что труп не шевельнется,
Не запылает взор от блеска красоты,
Что сердце, полное тобою, уж не бьется,
Что в мой свинцовый гроб твой голос не ворвется,
Что нет в нем воздуха, которым дышишь ты!

Я буду мстить тебе. Когда, вернувшись с бала,
Ты, сбросив свой наряд, останешься одна,
В невольном забытьи задремлешь ты сначала,
Но в комнату твою войду я, как бывало,
И ночь твоя пройдет тревожно и без сна.

И все, забытое среди дневного гула,
Тогда припомнишь ты: и день тот роковой,
Когда безжалостно меня ты обманула,
И тот, когда меня так грубо оттолкнула,
И тот, когда так зло смеялась надо мной!

Я мщу тебе за то, что жил я пресмыкаясь,
В безвыходной тоске дары небес губя,
За то, что я погиб, словам твоим вверяясь;
За то, что, чуя смерть и с жизнью расставаясь,
Я проклял эту жизнь, и душу, и тебя!!.»

Почтенный Оливье, побрив меня, сказал:
«Мне жаль моих французов бедных
В министры им меня Господь послал
И Трубникова дал наместо труб победных».

Поведай нам, счастливый Кони,
Зачем судебные так кони
Тебя наверх выносят быстро —
Один прыжок ведь до министра!
Скажи, ужель в такой карьере
Обязан ты прекрасной «вере»?
Парис таинственной Елены,
Счастливый путь… Российской сцены
Запас чудес велик, как видно, —
Кому смешно, кому обидно,
Но под луной ничто не ново,
И все довольны на Садовой.

Несясь дорогою большою,
Перо гусиное в сторонке вижу я,
И вот уж странною мечтою
Душа наполнилась моя.
Скажи, давно ли гусь тобою любовался,
Увидя образ свой в серебряных волнах,
Или когда пред самкой красовался
И чувства выражал ей в пламенных словах?
Потом, когда на кухню гусь попался
И повар там его искусно общипал,
На чью ты долю, друг, достался,
И кто тебя дорогой потерял?
Помещик ли тобой свои расходы
В тетрадку ветхую писал
И вечерком, любуяся природой,
В зубах тобою ковырял?
А может быть, помещик, светских правил,
Сам погружен в важнейшие дела,
Приказчику именье предоставил:
Скажи, всегда ль рука его лгала?
Чиновник ли в порыве вдохновенья
По десяти листов тобою в день марал
И в сладкий миг отдохновенья
Тебя в зубах с достоинством держал?
Но если же плешивая Фемида
Уж до советника дошла,
Ты отдыхал, мой друг: больная Немезида
Тебя только для подписи брала.
В руках Фиглярина ль в сей пасмурной юдоли
Ты лавочку в Гороховой хвалил
И под ярмом хозяйской воли,
Как меч Суворова, ты Гоголя разил?
Твой хвост откушен, друг: как рифм найти, не зная,
Писака ли тебя с досадою изгрыз,
Иль крыса белая, под старость отдыхая,
Не кинула ль тебя на долю черных крыс?
Иль, может быть, душевные беседы
Поэт векам передавал тобой:
Отечества ли пел он громкие победы
Иль подличал пред старшими порой;
Элегии ль унылые напевы,
Или сонета звук, иль нежный мадригал
Любви прелестной юной девы,
Как дар великий, посвящал;
Иль с чудною могущественной лирой
Он за века минувшие летал;
Или карал людей он едкою сатирой
И колкой эпиграммой обличал?..
И, может быть, людьми гонимый
За обличенье их страстей,
И в самом бедствии ничем не победимый,
Он бросил здесь тебя с проклятьем на людей.

Денек веселый! с давних пор
Обычай есть патриархальный
У нас: и лгать, и всякий вздор
Сегодня всем пороть нахально.
Хоть ложь-то, впрочем, привилась
Так хорошо к нам в самом деле,
Что каждый день в году у нас
Отчасти — первое апреля.

Но вот N.N., приятель мой,
Он вечно лжет и мрачен вечно;
Не мудрено: его порой
Бранят за то… Теперь беспечно
Смеется, шутит… Как понять?
А! понимаю: пустомеля
Всем безопасно может врать:
Сегодня первое апреля.

Приносят мне письмо. Его
Я чуть не рву от нетерпенья.
Оно от друга моего.
Однако что за удивленье!
В нем столько чувства, даже честь
Во всем: и в мыслях и на деле.
Смотрю на надпись: так и есть!
Читаю: первое апреля.

— Откуда вы, друзья мои?
Чайковский? — «Я сидел у Лего».
— А ты, Селецкий? — «У Морни…»
— А Эртель? — «У Кобылы пегой…
— А Каратаев? — «Дома был…»
— А Галкин? — «Прямо от Бореля…»
— Как, что за чушь? Ах, я забыл,
Ведь нынче первое апреля.

Знакомых встретите… на вас
Все смотрят с подозреньем тоже.
«Скажите мне, который час?» —
Вдруг спросят как-то злей и строже.
— Такой-то.- «Ах, неправда, нет:
Вы с нами пошутить хотели…»
Что ж, нынче шутит целый свет:
Сегодня первое апреля.

А я теперь, наоборот,
Способен даже больше верить:
Сегодня всякий, правда, лжет,
Зато не нужно лицемерить…
Сегодня можно говорить
Всю правду, метко в друга целя,
Потом все в шутку обратить:
«Сегодня первое апреля».

Сегодня мне скажите вы,
Что не берут в России взяток,
Что город есть скверней Москвы,
Что в «Пчелке» мало опечаток,
Что в свете мало дураков…
Вполне достигнете вы цели,
Всему поверить я готов:
Сегодня первое апреля.

О, помнишь ли, давно — еще детьми мы были —
На шумном вечере мы встретились с тобой.
Но этот шум и блеск нас нехотя томили,
Мы вышли на балкон. Мы мало говорили,
Нас ночь объяла вдруг отрадной тишиной.

Сквозь стекла виделось нам бледных свеч мерцанье,
Из комнат слышался нестройный гул речей,
А в небе виделось горячих звезд сверканье,
Из сада слышалось деревьев колыханье,
Над ближней рощей пел влюбленный соловей.

Я на тебя смотрел. Я чувство молодое
Любовию тогда назвать еще не смел…
Но я взволнован был в торжественном покое,
Но я дышавшее безмолвие ночное
Прервать ни голосом, ни вздохом не хотел.

Чему-то тайному разгадки неизбежной
Я с первым звуком ждал… Мгновение прошло.
И вдруг я зарыдал, проникнут грустью нежной,
А в глубине души светло и безмятежно
Такое полное веселие цвело.

В час утра раннего отчаливал челнок,
Гребцы неистово кричали,
Разлив, волнуясь, рос; белеющий восток
Едва глядел из темной дали.

И долго плыл наш челн… Когда же я потом
Взглянул, — у самой середины,
Качаясь, он стоял, и мимо нас кругом
Неслись разрозненные льдины.

А там, на берегу, лежал пластами снег,
Деревья свесились уныло,
И солнце уж светло из-за деревьев тех
У храма купол золотило.

Перед судом толпы, коварной и кичливой,
С поникшей головой меня увидишь ты
И суетных похвал услышишь лепет лживый,
Пропитанный враждой и ядом клеветы.
Но твой безмолвный взор, доверчивый и милый,
На помощь мне придет с участием живым…

Так гибнущий пловец, уже теряя силы,
Всё смотрит на маяк, горящий перед ним.
Свети же, мой маяк! Пусть буря, завывая,
Качает бедный челн, пусть высится волна,
Пускай вокруг меня и мрак, и ночь глухая…
Ты светишь, мой маяк, — мне гибель не страшна!

О снега первого нежданное явленье,
Приветствую тебя в моем уединенье!
Уединенье? Да! Среди толпы людей
Я так же одинок, как ландыш, из полей
Родных отторженный суровою рукою;
Среди прекрасных роз поник он головою,
И в рощу мирную из мраморных палат
Его желания свободные летят.
Приветствую тебя! Неведомою силой
Ты в смутной памяти былое оживило,
Мечтанья прошлых дней той юности златой,
Как утро зимнее, прекрасной и живой!
Картин знакомый ряд встает передо мною:
Я вижу небеса, подернутые мглою,
И скатерть снежную на сглаженных полях,
И крыши белые, и иней на дровах;
Вдали чернеет лес. С сиянием Авроры
По окнам разослал мороз свои узоры;
Там, за деревьями, роскошно и светло
Блестит замерзлых вод прозрачное стекло;
Там курится дымок над кровлями овинов…
В соседней комнате я слышу треск каминов,
К ним истопник бредет и шум своих шагов
Разносит за собой с тяжелой ношей дров.
С какою радостью живой, нелицемерной,
Бывало, я встречал тебя, предвестник верный
Зимы… Как я любил и сон ее снегов,
И длинную семью прекрасных вечеров!
Как часто, вкруг стола собравшися семьею,
Мы проводили их в беседах меж собою,
И ласки нежные иль звонкий смех порой
Сменяли чтение обычной чередой.
Я помню длинный зал, вечернею порою
Его перебегал я детскою стопою,
И часто пред окном, как будто бы сквозь сон,
Я становился вдруг, испуган, поражен,
А прелесть дивная морозной, зимней ночи
Манила и звала встревоженные очи…
Светила чудные сияли в вышине
И, улыбаяся, смотрели в душу мне;
Чистейшим серебром поля вдали сияли,
Леса пустынные недвижимо стояли;
Всё спало… Лишь мороз под окнами трещал…
И жутко было мне, и к няне я бежал.
Я помню комнатку… Пред образом горела
Лампада тусклая; старушка там сидела…
И сладок был мне звук ее речей простых,
Любовью дышащих… Увы! не слышу их
Среди надутых фраз да слов бездушных ныне:
Уж третью зиму я встречаю на чужбине,
Далеко от нее, от родины святой,
Не с шумной радостью, но с хладною тоской,
И сердце сжалося… но в холоде страданий
Ты возбудил во мне толпу воспоминаний,
Ты годы юности внезапно оживил,
И я тебя в душе за то благословил…
О, взвейся, легкий снег, над родиною, дальной!
Чтоб поселянин мог, природы сын печальный,
Скорей плоды трудов по зимнему пути
За плату скудную в продажу отвезти!

Ниспослан некий вождь на пишущую братью,
Быв губернатором немного лет в Орле…
Актера я знавал… Он тоже был Варле…
Но управлять ему не довелось печатью.

Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей.
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей.
Точно волш_е_бством каким-то объятый,
Воздух недвижим ночной…

Город прославленный, город богатый,
Я не прельщуся тобой.
Пусть твоя ночь в непробудном молчанье
И хороша и светла, —
Ты затаил в себе много страданья,
Много пороков и зла.
Пусть на тебя с высоты недоступной
Звезды приветно глядят —
Только и видят они твой преступный,
Твой закоснелый разврат.

В пышном чертоге, облитые светом,
Залы огнями горят.
Вот и невеста: роскошным букетом
Скрашен небрежный наряд,
Кудри волнами бегут золотые…
С ней поседелый жених.
Как-то неловко глядят молодые,
Холодом веет от них.

Плачет несчастная жертва расчета,
Плачет… Но как же ей быть?
Надо долги попечителя-мота
Этим замужством покрыть…
В грустном раздумье стоит, замирая,
Темных предчувствий полна…
Ей не на радость ты, ночь золотая!
Небо, и свет, и луна
Ей напевают печальные чувства…

Зимнего снега бледней,
Мается труженик бедный искусства
В комнатке грязной своей.
Болен, бедняк, исказило мученье
Юности светлой черты.
Он, не питая свое вдохновенье,
Не согревая мечты,
Смотрит на небо в волнении жадном,
Ищет луны золотой…
Нет! Он прощается с сном безотрадным,
С жизнью своей молодой.

Всё околдовано, всё онемело!
А в переулке глухом,
Снегом скрипя, пробирается смело
Рослый мужик с топором.
Грозен и зол его вид одичалый…
Он притаился и ждет:
Вот на пирушке ночной запоздалый
Мимо пройдет пешеход…
Он не на деньги блестящие жаден,
Не на богатство, — как зверь,
Голоден он и, как зверь, беспощаден…
Что ему люди теперь?
Он не послушает их увещаний,
Не побоится угроз…

Боже мой! Сколько незримых страданий!
Сколько невидимых слез!
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей;
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей;
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.

Бывало, теша ум в мечтаньях суеверных,
Когда ты падала огнистой полосой,
Тебе вверял я рой желаний эфемерных,
Сменявшихся в душе нестройною толпой.
Теперь опять ты шлешь мне кроткое сиянье,
И взором я прильнул к летящему лучу.
В душе горит одно заветное желанье,
Но вверить я его не в силах… и молчу.
Как думы долгие, лишивши их покрова,
В одежду чуждую решуся я облечь?
Как жизнь всю перелить в одно пустое слово?
Как сердце разменять на суетную речь?
О, если можешь ты, сроднясь с моей душою,
Минуту счастия послать ей хоть одну,
Тогда блесну, как ты, огнистой полосою
И радостно в ночи безвестной утону.

Отчалила лодка. Чуть брезжил рассвет…
В ушах раздавался прощальный привет,
Дышал он нежданною лаской…
Свинцовое море шумело кругом…
Все это мне кажется сладостным сном,
Волшебной, несбыточной сказкой!

О нет, то не сон был! В дали голубой
Две белые чайки неслись над водой,
И серые тучки летели,-
И все, что сказать я не мог и не смел,
Кипело в душе… и восток чуть алел,
И волны шумели, шумели!..

Вы говорите, доктор, что исход
Сомнителен? Ну что ж, господня воля!
Уж мне пошел пятидесятый год,
Довольно я жила. Вот только бедный Коля
Меня смущает: слишком пылкий нрав,
Идеям новым предан он так страстно,
Мне трудно спорить с ним — он, может быть,
и прав, —
Боюсь, что жизнь свою загубит он напрасно.
О, если б мне дожить до радостного дня,
Когда он кончит курс и выберет дорогу.
Мне хлороформ не нужно: слава Богу,
Привыкла к мукам я… А около меня
Портреты всех детей поставьте, доктор милый,
Пока могу смотреть, хочу я видеть их.
Поверьте: в лицах дорогих
Я больше почерпну терпения и силы!..
Вы видите: вон там, на той стене,
В дубовой рамке Коля, в черной — Митя…
Вы помните, когда он умер в дифтерите
Здесь, на моих руках, вы всё твердили мне,
Что заражусь я непременно тоже.
Не заразилась я, прошло тринадцать лет…
Что вытерпела я болезней, горя… Боже!
Вы, доктор, знаете… А где же Саша? Нет!
Тут он с своей женой… Бог с нею!
Снимите тот портрет, в мундире, подле вас;
Невольно духом я слабею,
Как только встречу взгляд ее холодных глаз.
Всё Сашу мучит в ней: бесцельное кокетство,
Характер адский, дикая вражда
К семейству нашему… Вы знали Сашу с детства,
Не жаловался он ребенком никогда,
А тут, в последний раз, — но это между нами —
Он начал говорить мне о жене,
Потом вдруг замолчал, упал на грудь ко мне
И плакал детскими, бессильными слезами…
Я людям всё теперь простить должна,
Но каюсь: этих слез я не простила…
А прежде как она любила,
Каким казалась ангелом она!..
Вот Оля с детками. За этих, умирая,
Спокойна я. Наташа, ангел мой!
Уставила в меня глазенки, как живая,
И хочет выскочить из рамки золотой.
Мне больно шевельнуть рукой. Перекрестите
Хоть вы меня… Смешно вам, старый атеист,
Что ж делать, Бог простит! Вот так… Да отворите
Окно. Как воздух свеж и чист!
Как быстро тучки белые несутся
По неразгаданным, далеким небесам…
Да, вот еще: к моим похоронам,
Конечно, дети соберутся.
Скажите им, что, умирая, мать
Благословила их и любит, но ни слова,
Что я так мучилась… Зачем их огорчать!
Ну, доктор, а теперь начните — я готова!..

С хозяйкой под руку, спокойно, величаво
Она идет к роялю. Все молчит,
И смотрит на нее с улыбкою лукавой
Девиц и дам завистливый синклит.
Она красавица, по приговору света
Давно ей этот титул дан;
Глубокие глаза ее полны привета,
И строен, и высок ее цветущий стан.
Она запела… как-то тихо, вяло,
И к музыканту обращенный взор
Изобразил немой укор,-
Она не в голосе, всем это ясно стало…
Но вот минута слабости прошла,
Вот голос дрогнул от волненья,
И словно буря вдохновенья
Ее на крыльях унесла.
И песня полилась, широкая, как море:
То страсть нам слышалась, кипящая в крови
То робкие мольбы, разбитой жизни горе,
То жгучая тоска отринутой любви…
О, как могла понять так верно сердца муки
Она, красавица, беспечная на взгляд?
Откуда эти тающие звуки,
Что за душу хватают и щемят?

И вспомнилася мне другая зала,
Большая, темная… Дрожащим огоньком
В углу горел камин, одна свеча мерцала,
И у рояля были мы вдвоем.
Она сидела бледная, больная,
Рассеянно вперя куда-то взор,
По клавишам рукой перебирая…
Невесел был наш разговор:
«Меня не удивят ни злоба, ни измена,-
Она сказала голосом глухим,-
Увы, я так привыкла к ним!»
И, словно вырвавшись из плена,
Две крупные слезы скатились по щекам.-
А мне хотелося упасть к ее ногам,
И думал я в тоске глубокой:
Зачем так создан свет, что зло царит одно,
Зачем, зачем страдать осуждено
Все то, что так прекрасно и высоко?
Мечты мои прервал рукоплесканий гром.
Вскочило все, заволновалось,
И впечатление глубоким мне казалось!
Мгновение прошло — и вновь звучит кругом,
С обычной пустотой и пошлостью своею,
Речей салонных гул; спокойна и светла
Она сидит у чайного стола;
Банальный фимиам мужчины жгут пред нею,
И сладкие ей речи говорит
Девиц и дам сияющий синклит.

Антракт. В театре тишина,
Ни вызовов, ни гула,
Вся зала в сон погружена,
И часть певцов заснула.
Вот я зачем спешил домой,
Покинув Рим счастливый!
На что тут годен голос мой:
Одни речитативы!
Но петь в отчизне долг велит…
О Шашина родная!
Какое сердце не дрожит,
Тебя воспоминая!

Хвала вам, чада новых лет,
Родной страны Орфеи,
Что мните через менуэт
Распространять идеи!
Кого я вижу? Это ты ль,
О муж великий, Стасов,
Постигший византийский стиль,
Знаток иконостасов?
Ты — музыкальный генерал,
Муж слова и совета,
Но сам отнюдь не сочинял…
Хвала тебе за это!

Ты, Корсаков, в ведомостях
Прославленный маэстро,
Ты впрямь Садко: во всех садках
Начальник ты оркестра!
Ты, Мусоргский, посредством нот
Расскажешь все на свете:
Как петли шьют, как гриб растет,
Как в детской плачут дети.
Ты Годунова доконал —
И поделом злодею!
Зачем младенца умерщвлял?
Винить тебя не смею!

Но кто сей Цезарь, сей Кюи?
Он стал фельетонистом,
Он мечет грозные статьи
На радость гимназистам.
Он, как Ратклиф, наводит страх,
Ничто ему Бетховен,
И даже престарелый Бах
Бывал пред ним виновен.
И к русским мало в нем любви:
О, сколько им побитых!
Зачем, Эдвардc, твой меч в крови
Сограждан знаменитых?

Ты, Афанасьев, молодец,
И Кашперов наш «грозный»…
И Фитингоф, Мазепы льстец, —
Вам дань хвалы серьезной!
О Сантис, ты попал впросак:
Здесь опера не чудо,
В страну, где действовал Ермак,
Тебе б уйти не худо!
О Бородин, тебя страна
Внесла в свои скрижали:
Недаром день Бородина
Мы тризной поминали!

О Рубинштейн! Ты подчас
Задать способен жару:
Боюсь, твой Демон сгубит нас,
Как уж сгубил Тамару!
Не голос будет наш страдать,
А больше поясница:
Легко ль по воздуху летать?
Ведь баритон не птица!
Но ты века переживешь,
Враги твои — дубины;
Нам это доказал Ларош,
Создатель «Кармозины»!

И ты, Чайковский! Говорят,
Что оперу ты ставишь,
В которой вовсе невпопад
Нас в кузне петь заставишь!
Погибнет в ней певца талант,
Оглохнем мы от гула:
Добро б «кузнечик-музыкант»,
А то — «Кузнец Вакула»!
Не обездоль нас, Петр Ильич,
Ведь нас прогонят взашей:
Дохода нет у нас «опричь»
Того, что в глотке нашей!

Пока же, други, исполать
Воскликнем дружно снова,
И снова будем мирно спать
Под звуки «Годунова».
Один ты бодрствуешь за всех,
Наш капитан-исправник,
По темпу немец, родом чех,
Душою росс — Направник!
Подвластны все тебе, герой:
Контральто, бас, сопрано,
Смычок, рожок, труба, гобой.
Ура! Опоковано!

Когда на землю ночь спустилась
И сад твой охватила мгла;
Когда ты с матерью простилась
И уж молиться начала;

В тот час, когда, в тревоги света
Смотря усталою душой,
У ночи просишь ты ответа
И чепчик развязался твой;

Когда кругом все тьмой покрыто,
А в небе теплится звезда,-
Скажи, мой друг, моя Пепита,
О чем ты думаешь тогда?

Кто знает детские мечтанья?
Быть может, мысль твоя летит
Туда, где сладки упованья
И где действительность молчит;

О героине ли романа,
Тобой оставленной в слезах;
Быть может, о дворцах султана,
О поцелуях, о мужьях;

О той, чья страсть тебе открыта
В обмене мыслей молодом;
Быть может, обо мне, Пепита…
Быть может, ровно ни о чем.

И скучно и грустно…

И странно, и дико, и целый мне век не понять
Тех толстых уродливых книжек:
Ну как журналистам, по правде, не грех разругать
«Отрывки моих поэтических вспышек»?
Уж я ль не трудился! Пудовые оды писал,
Элегии, драмы, романы,
Сонеты, баллады, эклоги, «Весне» мадригал,
В гекзаметры даже облек «Еруслана»
Для славы одной! (Ну, конечно, и денежки брал —
Без них и поэтам ведь жутко!)
И всё понапрасну!.. Теперь только я распознал,
Что жизнь — препустая и глупая шутка!

В часы бессонницы, под тяжким гнетом горя,
Я вспомнил о тебе, возница верный мой,
Нептуном прозванный за сходство с богом моря…
Двенадцать целых лет, в мороз, и в дождь, и в зной,
Ты все меня возил, усталости не зная,
И ночи целые, покуда жизнь я жег,
Нередко ждал меня, на козлах засыпая…
Ты думал ли о чем? Про это знает Бог,
Но по чертам твоим не мог я догадаться,
Ты все молчал, молчал и, помню, только раз
Сквозь зубы проворчал, не поднимая глаз:
«Что убиваетесь? Не нужно убиваться…»
Зачем же в эту ночь, чрез много, много лет,
Мне вспомнился простой, нехитрый твой совет
И снова я ему обрадован как другу?

Томился часто ты по родине своей,
И «на побывку» ты отправился в Калугу,
Но побыл там, увы! недолго: десять дней.
Лета ли подошли, недугом ли сраженный,
Внучат и сыновей толпою окруженный,
Переселился ты в иной, безвестный свет.
Хоть лучшим миром он зовется безрассудно,
Но в том, по-моему, еще заслуги нет:
Быть лучше нашего ему весьма не трудно.
Мир праху твоему, покой твоим костям.
Земля толпы людской теплее и приветней.
Но жаль, что, изменив привычке многолетней,
Ты не отвез меня туда, где скрылся сам.

Послание

Нет, над письмом твоим напрасно я сижу,
Тебя напрасно проклинаю,
Увы! там адреса нигде не нахожу,
Куда писать тебе, не знаю.
Не посылать же мне «чрез Феба на Парнас»…
Во-первых, имени такого,
Как Феб иль Аполлон, и в святцах нет у нас
(Нельзя ж святым считать Попова),
А во-вторых, Парнас высок, и на него
Кривые ноги почтальона
Пути не обретут, как не обрел его
Наш критик Пухты и Платона…
Что делать? Не пишу. А много б твой «поэт»
Порассказал тебе невольно:
Как потерял он вдруг и деньги и билет,
Попавши в град первопрестольный;
Как из Москвы, трясясь, в телеге он скакал
С певцом любви, певцом Украины,
Как сей певец ему секретно поверял
Давно известные всем тайны.
Как он, измученный, боялся каждый миг
Внезапной смерти от удара,
Как, наконец, пешком торжественно достиг
Полей роскошных Павлодара;
Как он ничем еще не занялся пока
И в мирной лени — слава Богу!-
Энциклопедию, стихи обоих «К» —
Все забывает понемногу;
Но как друзей своих, наперекор судьбе,
Он помнит вечно, и тоскует,
За макаронами мечтает о тебе,
А за «безе» тебя целует,
Как, разорвав вчера тетрадь стихов своих,
Он крикнул, точно Дон-Диего:
Спаси его, Господь, от пакостей таких,
Как ты спасал его от Лего!

Осенней ночи тень густая
Над садом высохшим легла.
О, как душа моя больная
В тоске любви изнемогла!
Какие б вынес я страданья,
Чтоб в этот миг из-за кустов
Твое почувствовать дыханье,
Услышать шум твоих шагов!

Осенний ветер так уныло
В полях свистал,
Когда края отчизны милой
Я покидал.

Смотрели грустно сосны, ели
И небеса.
И как-то пасмурно шумели
Кругом леса.

И застилал туман чужую
Черту земли,
И кони на гору крутую
Едва везли.

Пьяные уланы
Спят перед столом,
Мягкие диваны
Залиты вином.
Лишь не спит влюбленный,
Погружен в мечты, —
Подожди немного,
Захрапишь и ты.

Боже, в каком я теперь упоении
С «Вестником Русским» в руках!
Что за прелестные стихотворения,
Ах!

Там Данилевский и А. П. таинственный,
Майков — наш флюгер-поэт,
Лучше же всех несравненный, единственный —
Фет.

Много бессмыслиц прочтешь патетических,
Множество фраз посреди,
Много и рифм, а картин поэтических
Жди!

(Перевод из Донаурова)

Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарелась с вами,
Пара гнедых!

Ваша хозяйка в старинные годы
Много имела хозяев сама,
Опытных в дом привлекала из моды,
Более нежных сводила с ума.
Таял в объятьях любовник счастливый,
Таял порой капитал у иных;
Часто стоять на конюшне могли вы,
Пара гнедых!

Грек из Одессы и жид из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал.
Где же они, в какой новой богине
Ищут теперь идеалов своих?
Вы, только вы и верны ей доныне,
Пара гнедых!

Вот отчего, запрягаясь с зарею
И голодая по нескольку дней,
Вы подвигаетесь мелкой рысцою
И возбуждаете смех у людей.
Старость, как ночь, вам и ей угрожает,
Говор толпы невозвратно затих,
И только кнут вас порою ласкает,
Пара гнедых!

Ни у домашнего, простого камелька,
Ни в шуме светских фраз и суеты салонной
Нам не забыть его, седого старика,
С улыбкой едкою, с душою благосклонной!

Ленивой поступью прошел он жизни путь,
Но мыслью обнял все, что на пути заметил,
И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,
Он был как голубь чист и как младенец светел.

Искусства, знания, событья наших дней —
Все отклик верный в нем будило неизбежно,
И словом, брошенным на факты и людей,
Он клейма вечные накладывал небрежно…

Вы помните его в кругу его друзей?
Как мысли сыпались нежданные, живые,
Как забывали мы под звук его речей
И вечер длившийся, и годы прожитые!

В нем злобы не было. Когда ж он говорил,
Язвительно смеясь, над жизнью или веком,
То самый смех его нас с жизнию мирил,
А светлый лик его мирил нас с человеком!

Что так усиленно сердце больное
Бьется, и просит, и жаждет покоя?
Чем я взволнован, испуган в ночи?
Стукнула дверь, застонав и заноя,
Гаснущей лампы блеснули лучи…
Боже мой! Дух мне в груди захватило!
Кто-то зовет меня, шепчет уныло…
Кто-то вошел… Моя келья пуста,
Нет никого, это полночь пробило…
О, одиночество, о, нищета!

Опять весна! Опять какой-то гений
Мне шепчет незнакомые слова,
И сердце жаждет новых песнопений,
И в забытьи кружится голова.
Опять кругом зазеленели нивы,
Черемуха цветет, блестит роса,
И над землей, светлы и горделивы,
Как купол храма, блещут небеса.

Но этой жизни мне теперь уж мало,
Душа моя тоской отравлена…
Не так она являлась мне, бывало,
Красавица, волшебница-весна!
Сперва ребенка языку природы
Она, смеясь, учила в тишине,
И для меня сбирала хороводы,
И первый стих нашептывала мне.

Потом, когда с тревогой непонятной
Зажглася в сердце отрока любовь,
Она пришла и речью благодатной
Живила сны и волновала кровь:
Свидания влюбленным назначала,
Ждала, томилась с нами заодно,
Мелодией по клавишам звучала,
Врывалася в раскрытое окно.

Теперь на жизнь гляжу я оком мужа,
И к сердцу моему, как в дверь тюрьмы,
Уж начала подкрадываться стужа,
Печальная предвестница зимы…
Проходят дни без страсти и без дела,
И чья-то тень глядит из-за угла…
Что ж, неужели юность улетела?
Ужели жизнь прошла и отцвела?

Погибну ль я в борьбе святой и честной
Иль просто так умру в объятьях сна,-
Явися мне в моей могиле тесной,
Красавица, волшебница-весна!
Покрой меня травой и свежим дерном,
Как прежде, разукрась свои черты,
И над моим забытым трупом черным
Рассыпь свои любимые цветы!..

Всюду грустная примета:
В серых тучах небеса,
Отцветающего лета
Равнодушная краса;
Утром холод, днем туманы,
Шум несносный желобов,
В час заката — блик багряный
Отшумевших облаков;

Ночью бури завыванье,
Иль под кровом тишины
Одинокие мечтанья,
Очарованные сны;
В поле ветер на просторе,
Крик ворон издалека,
Дома — скука, в сердце — горе,
Тайный холод и тоска.

Пору осени унылой
Сердце с трепетом зовет:
Вы мне близки, вы мне милы,
Дни осенних непогод;
Вечер сумрачный и длинный,
Мрак томительный ночей…
Увядай, мой сад пустынный,
Осыпайся поскорей.

Опять в моей душе тревоги и мечты,
И льется скорбный стих, бессонницы отрада…
О, рви их поскорей — последние цветы
Из моего поблекнувшего сада!
Их много сожжено случайною грозой,
Размыто ранними дождями,
А осень близится неслышною стопой
С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.
Уж ветер выл холодный по ночам,
Сухими листьями дорожки покрывая;
Уже к далеким, теплым небесам
Промчалась журавлей заботливая стая,
И между липами, из-за нагих ветвей
Сквозит зловещее, чернеющее поле…
Последние цветы сомкнулися тесней…
О, рви же, рви же их скорей,
Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!

С тех пор, как помню жизнь, я помню и тебя
С улыбкой слушая младенческий мой лепет
И музу детскую навеки полюбя,
Ты знал мой первый стих и первый сердца трепет

В мятежной юности, кипя избытком сил,
Я гордо в путь пошел с доверчивой душою,
И всюду на пути тебя я находил,
В безоблачный ли день, в ночи ли под грозою.

Как часто, утомясь гонением врагов,
Предавшись горькому, томящему бессилью,
К тебе спасался я, как под родимый кров
Спасается беглец, покрыт дорожной пылью!

Полвека прожил ты, но каждый день милей
Казалась жизнь тебе, — ты до конца был молод.
Как не было седин на голове твоей,
Так сердца твоего не тронул жизни холод.

Мне так дика, чужда твоей кончины весть,
Так долго об руку с тобой, я шел на свете,
Что, вылив из души невольно строки эти,
Я всё еще хочу тебе же их прочесть!

С тяжелой думою и с головой усталой
Недвижно я стоял в убогом храме том,
Где несколько свечей печально догорало
Да несколько друзей молилися о _нем_.

И всё мне виделся запуганный, и бледный,
И жалкий человек… Смущением томим,
Он всех собой смешил и так шутил безвредно,
И все довольны были им.

Но вот он вновь стоит, едва мигая глазом…
Над головой его все беды пронеслись…
Он только замолчал — и все замолкли разом,
И слезы градом полились…

Все зрители твои: и воин, грудью смелой
Творивший чудеса на скачках и балах,
И толстый бюрократ с душою, очерствелой
В интригах мелких и чинах,

И отрок, и старик… и даже наши дамы,
Так равнодушные к отчизне и к тебе,
Так любящие визг французской модной драмы,
Так нагло льстящие себе, —

Все поняли они, как тяжко и обидно
Страдает человек в родимом их краю,
И каждому из них вдруг сделалось так стыдно
За жизнь счастливую свою!

Конечно, завтра же, по-прежнему бездушны,
Начнут они давить всех близких и чужих.
Но хоть на миг один ты, гению послушный,
Нашел остатки сердца в них!

Ты помнишь, как, забившись в «музыкальной»,
Забыв училище и мир,
Мечтали мы о славе идеальной…
Искусство было наш кумир,
И жизнь для нас была обвеяна мечтами.
Увы, прошли года, и с ужасом в груди
Мы сознаем, что все уже за нами,
Что холод смерти впереди.
Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой,
Ты новый путь себе настойчиво пробил,
Ты с бою славу взял и жадно пил
Из этой чаши ядовитой.
О, знаю, знаю я, как жестко и давно
Тебе за это мстил какой-то рок суровый
И сколько в твой венец лавровый
Колючих терний вплетено.
Но туча разошлась. Душе твоей послушны,
Воскресли звуки дней былых,
И злобы лепет малодушный
Пред ними замер и затих.
А я, кончая путь «непризнанным» поэтом,
Горжусь, что угадал я искру божества
В тебе, тогда мерцавшую едва,
Горящую теперь таким могучим светом.

Опять я очнулся с природой!
И кажется, вновь надо мной
Все радостно грезит свободой,
Все веет и дышит весной.

Опять в безотчетном томленьи,
Усталый, предавшись труду,
Я дней без труда и волненья
С каким-то волнением жду.

И слышу, как жизнь молодая
Желания будит в крови,
Как сердце дрожит, изнывая
Тоской беспредметной любви…

Опять эти звуки былого,
И счастья ребяческий бред…
И все, что понятно без слова,
И все, чему имени нет.

(Подражание Ламартину)

В час тихий вечера, над озером зеркальным,
Я ждал, уединясь в раздумий печальном,
И долго я смотрел при шелесте древес
На ясную лазурь темнеющих небес.
Кругом передо мной широкий дол тянулся;
Так тихо было все, что лист не шевельнулся;
Носился ветерок над спящею водой,
И небо чистое висело надо мной.
Я ждал, я ждал, я ждал — никто не появлялся,
Один лишь голос мой пустынно раздавался,
И дума грустная запала в ум тогда:
Зачем и для чего я приходил сюда?
Никто не назначал мне тайного свиданья,
Ждать было некого… К чему же ожиданье?

Я в мире одинок, и мне волнует кровь
Раздумье тихое скорее, чем любовь.
Но все-таки я ждал… Я ждал, чтоб ночь глухая
На землю спала бы, кругом благоухая,
Чтоб опрокинулся весь этот свод небес
В пучину озера, при шелесте древес.
Потом, припомнив все печали и утраты,
Я тихо арию пропел из «Травиаты»
И шагом медленным понес к себе домой
Измученную грудь, убитую тоской…

Дрожа от холода, измучившись в пути,
Застигнутый врасплох суровою метелью,
Я думал: лошадям меня не довезти
И будет мне сугроб последнею постелью…

Вдруг яркий огонек блеснул в лесу глухом,
Гостеприимная открылась дверь пред нами,
В уютной комнате, пред светлым камельком,
Сижу обвеянный крылатыми мечтами.

Давно молчавшая опять звучит струна,
Опять трепещет грудь волненьями былыми,
И в сердце ожила старинная весна,
Весна с черемухой и липами родными…

Теперь не страшен мне протяжный бури вой,
Грозящий издали бедою полуночной,
Здесь — пристань мирная, здесь — счастье и покой,
Хоть краток тот покой и счастье то непрочно.

О, что до этого! Пускай мой путь далек,
Пусть завтра вновь меня настигнет буря злая,
Теперь мне хорошо… Свети, мой огонек,
Свети и грей меня, на подвиг ободряя!

Н. Д. Карпову

Ночь близка… На небе черном
Серых туч ползет громада;
Всё молчит в лесу нагорном,
В глубине пустого сада.

Тьмой и сном объяты воды…
Душен воздух… Вечер длится…
В этом отдыхе природы
Что-то грозное таится.

Ночь настанет. Черной тучей
Пыль поднимется сильнее,
Липы с силою могучей
Зашатаются в аллее.

Дождь закапает над нами
И, сбираясь понемногу,
Хлынет мутными ручьями
На пылящую дорогу.

Неба пасмурные своды
Ярким светом озарятся:
Забушуют эти воды,
Блеском неба загорятся,

И, пока с краев до края
Будут пламенем объяты,
Загудят, не умолкая,
Грома тяжкие раскаты.

В пустыне мыкаясь, скиталец бесприютный
Однажды вечером увидел светлый храм.
Огни горели там, курился фимиам,
И пенье слышалось… Надеждою минутной
В нем оживился дух.- Давно уж он блуждал,
Иссохло сердце в нем, изныла грудь с дороги;
Колючим тернием истерзанные ноги
И дождь давно не освежал.
Что в долгих странствиях на сердце накипело,
О чем он мыслил, что любил —
Все странник в жаркую молитву перелил
И в храм вступил походкою несмелой.
Но тут кругом раздался крик:
«Кто этот новый гость? Зачем в обитель Бога
Пришлец незнаемый проник?
Здесь места нет ему, долой его с порога!» —
И был из храма изгнан он,
Проклятьями, как громом, поражен.
И вот пред ним опять безрадостно и ровно
Дорога стелется… Уж поздно. День погас.
А он? Он все стоит у паперти церковной,
Чтобы на Божий храм взглянуть в последний раз.
Не ждет он от него пощады, ни прощенья,
К земле бессильная склонилась голова,
И, весь дрожа под гнетом оскорбленья,
Он слушает, исполненный смущенья,
Его клянущие слова.

О, удались навек, тяжелый дух сомненья,
О, не тревожь меня печалью старины;
Когда так пламенно природы обновленье
И так свежительно дыхание весны;
Когда так радостно над душными стенами,
Над снегом тающим, над пестрою толпой
Сверкают небеса горячими лучами,
Пророчат ласточки свободу и покой;
Когда во мне самом, тоски моей сильнее,
Теснят ее гурьбой веселые мечты,
Когда я чувствую, дрожа и пламенея,
Присутствие во всем знакомой красоты;
Когда мои глаза, объятые дремотой,
Навстречу тянутся к мелькнувшему лучу…
Когда мне хочется прижать к груди кого-то,
Когда не знаю я, кого обнять хочу;
Когда весь этот мир любви и наслажденья
С природой заодно так молод и хорош…
О, удались навек, тяжелый дух сомненья,
Печалью старою мне сердца не тревожь!

О друг неведомый! Предмет моей мечты,
Мой светлый идеал в посланьи безымянном
Так грубо очертить напрасно хочешь ты:
Я клеветам не верю странным.

А если ты и прав,- я чудный призрак мой,
Я ту любовь купил ценой таких страданий,
Что не отдам ее за мертвенный покой,
За жизнь без муки и желаний.

Так, ярким пламенем утешен и согрет,
Младенец самый страх и горе забывает,
И тянется к огню, и ловит беглый свет,
И крикам няни не внимает.

Слушать предсмертные песни Орфея друзья собралися.
Нагло бранясь и крича, вдруг показался паяц.
Тотчас же шумной толпой убежали друзья за паяцем…
Грустно на камне один песню окончил Орфей.

Н. П. Барышникову

Сверкает солнце жгучее,
В саду ни ветерка,
А по небу летучие
Проходят облака.
Я в час полудня знойного,
В томящий мертвый час
Волненья беспокойного
Люблю смотреть на вас.
Но в зное те ж холодные,
Без цели и следа,
Несетесь вы, свободные,
Неведомо куда.
Всё небо облетаете…
То хмуритесь порой,
То весело играете
На тверди голубой.
А в вечера росистые,
Когда, с закатом дня
Лилово-золотистые,
Глядите на меня!
Вы, цепью изумрудною
Носяся в вышине,
Какие думы чудные
Нашептывали мне!..
А ночью при сиянии
Чарующей луны
Стоите в обаянии,
Кругом озарены.
Когда всё, сном объятое,
Попряталось в тени,
Вы, светлые, крылатые,
Мелькаете одни!

О, будьте счастливы! Без жалоб, без упрека,
Без вопля ревности пустой
Я с вами расстаюсь… Пускай один, далеко
Я буду жить с безумною тоской,
С горячими, хоть поздними мольбами
Перед потухшим алтарем.
О, будьте счастливы, — я лишний между вами,
О, будьте счастливы вдвоем!

Но я б хотел — прости мое желанье, —
Чтобы назло слепой судьбе
Порою в светлый миг свиданья
Мой образ виделся тебе;
Чтоб в тихом уголке иль средь тревоги бальной
Смутил тебя мой стих печальный,
Как иногда при блеске фонарей
Смущает поезд погребальный
На свадьбу едущих гостей.

О, будь моей звездой, сияй мне тихим светом,
Кака эта чистая, далекая звезда!
На землю темную она глядит с приветом,
Чужда ее страстям, свободна и горда.
И только иногда, услыша в отдаленьи
Любви безумный стон, отчаянный призыв,
Она вздрогнет сама,- и в жалости, в смятеньи
На землю падает, о небе позабыв!

О, скажи ей, чтоб страсть роковую мою
Позабыла, простила она,
Что для ней я живу, и дышу, и пою,
Что вся жизнь моя ей отдана!

Что унять не могу я мятежную кровь,
Что над этою страстью больной
Засияла иная — святая любовь,
Так, как небо блестит над землей!

О, сходите ко мне, вдохновенья лучи,
Зажигайтеся ярче, теплей,
Задушевная песня, скорей прозвучи,
Прозвучи для нее и о ней!

О, что за облако над Русью пролетело,
Какой тяжелый сон в пустеющих полях!
Но жалость мощная проснулася в сердцах
И через черный год проходит нитью белой.
К чему ж уныние? Зачем бесплодный страх?
И хату бедняка, и царские палаты
Одним святым узлом связала эта нить:
И труженика дань, и креза дар богатый,
И тихий звук стиха, и музыки раскаты,
И лепту юношей, едва начавших жить.
Родник любви течет на дне души глубоком,
Как пылью, засорен житейской суетой…
Но туча пронеслась ненастьем и грозой,-
Родник бежит ручьем. Он вырвется потоком,
Он смоет сор и пыль широкою волной.

О, не сердись за то, что в час тревожной муки
Проклятья, жалобы лепечет мой язык:
То жизнью прошлою навеянные звуки,
То сдавленной души неудержимый крик.

Ты слушаешь меня — и стынет злое горе,
Ты тихо скажешь: «Верь» — и верю я, любя…
Вся жизнь моя в твоем глубоком, кротком взоре,
Я всё могу проклясть, но только не тебя.

Дрожат листы берез от холода ночного…
Но им ли сетовать на яркий солнца луч,
Когда, рассеяв тьму, он с неба голубого
Теплом их обольет, прекрасен и могуч?

Нет, не любила я! Но странная забота
Теснила грудь мою, когда он приходил;
То вся краснела я, боялася чего-то…
Он так меня любил, он так меня любил!

Чтоб нравиться ему тогда, цветы и те наряды
Я берегла, что он по сердцу находил;
С ним говорила я, его ловила взгляды…
Он так меня любил, он так меня любил!

Но раз он мне сказал: «В ту рощу в час заката
Придешь ли?» — «Да, приду…» Но не хватило сил;
Я в рощу не пошла, — он ждал меня напрасно…
Он так меня любил, он так меня любил!

Тогда уехал он, сердясь на неудачу;
Несчастный, как меня проклясть он должен был!
Я не увижусь с ним, мне тяжело, я плачу…
Он так меня любил, он так меня любил!

Она задумчиво сидела меж гостей,
И в близком будущем мечта ее витала…
Надолго едет муж… О, только б поскорей!
«Я ваша навсегда!» — она на днях писала.
Вот он стоит пред ней — не муж, а тот, другой —
И смотрит на нее таким победным взглядом…
«Нет,- думает она,- не сладишь ты со мной:
Тебе ль, мечтателю, идти со мною рядом?
Ползти у ног моих судьбой ты обречен,
Я этот гордый ум согну рукою властной;
Как обессиленный, раздавленный Самсон,
Признание свое забудешь в неге страстной!»
Прочел ли юноша ту мысль в ее глазах,-
Но взор по-прежнему сиял победной силой…
«Посмотрим, кто скорей измучится в цепях»,-
Довольное лицо, казалось, говорило.
Кто победит из них? Пускай решит судьба…
Но любят ли они? Что это? страсть слепая
Иль самолюбия бесцельная борьба?
Бог знает!
Их речам рассеянно внимая,
Сидит поодаль муж с нахмуренным лицом;
Он знает, что его изгнание погубит…
Но что до этого? Кто думает о нем?
Он жертвой должен быть! Его вина: он любит.

О, Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!
Всю ночь я просидеть готов бы до рассвета
У этого окна.
Какой-то темный лик мелькает по аллее,
И воздух недвижим,
И кажется, что там еще, еще темнее
За садом молодым.
Уж поздно… Все сильней цветов благоуханье,
Сейчас взойдет луна…
На небесах покой, и на земле молчанье,
И всюду тишина.
Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая
Входили мы вдвоем?
О, сколько, сколько раз его мы, не смолкая,
Бывало, обойдем!
И вот я здесь один, с измученной, усталой,
Разбитою душой.
Мне хочется рыдать, припавши, как бывало,
К груди твоей родной…
Я жду… но не слыхать знакомого привета,
Душа болит одна…
О, Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!

Посвящается А. И. Гончарову

1

Когда в Москве первопрестольной
С тобой сойдемся мы вдвоем,
Уж знаю я, куда невольно
Умчит нас тройка вечерком.

Туда весь день, на прибыль зорки,
Стяжанья жаждою полны,
Толпами лупят с Живодерки
Индейца бедные сыны.

Им чужд их предок безобразный,
И, правду надобно сказать,
На них легла изнанкой грязной
Цивилизации печать.

Им света мало свет наш придал,
Он только шелком их одел;
Корысть — единственный их идол,
И бедность — вечный их удел.

Искусства также там, хоть тресни,
Ты не найдешь — напрасный труд:
Там исказят мотивы песни
И стих поэта переврут.

Но гнаться ль нам за совершенством?
Что нам за дело до того,
Что так назойливо с «блаженством»
У них рифмует «божество»?

В них сила есть пустыни знойной
И ширь свободная степей,
И страсти пламень беспокойный
Порою брызжет из очей.

В них есть какой-то, хоть и детский,
Но обольщающий обман…
Вот почему на раут светский
Не променяем мы цыган.

2

Льется вино. Усачи полукругом,
Черны, небриты, стоят, не моргнут,
Смуглые феи сидят друг за другом:
Саша, Параша и Маша — все тут.
Что же все смолкли? Их ночь утомила,
Вот отдохнут, запоют погодя.
Липочка «Няню» давно пробасила;
В глупом экстазе зрачками водя,
«Утро туманное» Саша пропела…
Ох! да была же она хороша,
Долгий роман она в жизни имела,
Знала цыганка, что значит душа!
Но зажила в ней сердечная рана,
Старые бури забыты давно,
В этом лице не ищите романа:
Сытостью властною дышит оно.
Что ж и мудреного, что процветает
Духом и здравием Саша моя?
С выручки полной она получает,
Шутка ли, три с половиной пая.
Те, что постарше и менее пылки,
Заняты ужином скромным своим;
Всюду сигары, пустые бутылки,
Тучами ходит по комнате дым.
Старая Анна хлопочет за чаем,
«Жубы» болят отчего-то у ней,
Только, никем и ничем не смущаем,
Коля бренчит на гитаре своей;
Голос прелестный раздался… О, Боже!
Паша поет, не для ней, вишь, весна…
Не для тебя, так скажи, для кого же?
Ты черноброва, свежа и стройна,
Из-под ресниц твоих солнца светлее
Тянутся вешнего счастья лучи…
«Ну-ка, затягивай «Лен», да живее!»
Грянула песня. Гудят усачи.
Липочка скачет, несется куда же?
Где остановишься ты на пути?
Лица горят; Марья Карповна даже,
Кажется, хочет вприсядку пойти…
Кончено… Стой! Неужли ж расставаться?
Как-нибудь надо вам сон превозмочь.
«Ну-ка, цыганки, живей, одеваться!
Едем к нам в город доканчивать ночь!»

3

И морозом, и метелью
Охватило нас кругом,
Смотрят брачною постелью
Сани, крытые ковром.

«Паша! к нам — сюда! Дорогой
Будем петь, садись правей…
Липа здесь! Живее трогай,
Не жалей же лошадей!»

Подхватили лихо кони,
Ветер свищет, словно зверь…
От какой бы мы погони
Не умчалися теперь?

И какая бы кручина
Не забылася легко?
Всюду снежная равнина,
До заставы далеко;

В небе темь и мгла густая,
И не видно ямщика,
И дрожит в руке другая
Чья-то теплая рука!

4

Вот и приехали… «Ну, шевелися,
Чаю скорее, за ромом пошли!»
Мигом по комнатам все разбрелися,
С жадным вниманием дом обошли,
Все любопытно им: двери, паркеты,
Книги, альбомы, звонок за стеной…
Вот и красавиц московских портреты:
«Кто из них, Паша, сравнится с тобой?-
Вот собралйся, уселись за чаем,
Тише признанья, но смех веселей…
Только, ничем и никем не смущаем,
Коля бренчит на гитаре своей.
Длятся часы. Задушевное пенье,
Словно волшебный таинственный сон,
Льет нам минутное жизни забвенье…
Вдруг раздался неожиданный звон:
Колокол грянул из церкви соседней…
Знаю, он разом веселье смутит!
«Что это? К ранней звонили обедне?» —
Старая Анна впросонках ворчит.
Вот и прощанье звучит роковое:
«Поздно, до завтра, пора по домам!»
Утро туманное, утро седое,
Знать, и взаправду подкралося к нам.

5

Один я… Город шевелится,
Морозный день глядит в окно;
Я лег в постель, но мне не спится:
В душе и пусто и темно,
И жаль мне ночи беззаботной,
В которой, на один хоть час,
Блеснула гостьей мимолетной
Жизнь, не похожая на нас.
И снова голос полуночный
Звучит при тусклом свете дня:
Весна придет в свой час урочный,
Весна придет… не для меня!

(Заимствовано из «Метаморфоз» Овидия)

Над трупами милых своих сыновей
Стояла в слезах Ниобея.
Лицо у ней мрамора было белей,
И губы шептали, бледнея:
«Насыться, Латона, печалью моей,
Умеешь ты мстить за обиду!
Не ты ли прислала мне гневных детей:
И Феба, и дочь Артемиду?
Их семеро было вчера у меня,
Могучих сынов Амфиона,
Сегодня… О, лучше б не видеть мне дня…
Насыться, насыться, Латона!
Мой первенец милый, Йемен молодой,
На бурном коне проносился
И вдруг, пораженный незримой стрелой,
С коня бездыханен свалился.
То видя, исполнился страхом Сипил,
И в бегстве искал он спасенья,
Но бог беспощадный его поразил,
Бегущего с поля мученья.
И третий мой сын, незабвенный Тантал,
Могучему деду подобный
Не именем только, но силой,- он пал,
Стрелою настигнутый злобной.
С ним вместе погиб дорогой мой Файдим,
Напрасно ища меня взором;
Как дубы высокие, пали за ним
И Дамасихтон с Алфенором.
Один оставался лишь Илионей,
Прекрасный, любимый, счастливый,
Как бог, красотою волшебной своей
Пленявший родимые Фивы.
Как сильно хотелося отроку жить,
Как, полон неведомой муки,
Он начал богов о пощаде молить,
Он поднял бессильные руки…
Мольба его так непритворна была,
Что сжалился бог лучезарный…
Но поздно! Летит роковая стрела,
Стрелы не воротишь коварной,
И тихая смерть, словно сон среди дня,
Закрыла прелестные очи…
Их семеро было вчера у меня…
О, длиться б всегда этой ночи!
Как жадно, Латона, ждала ты зари,
Чтоб тяжкие видеть утраты…
А все же и ныне, богиня, смотри:
Меня победить не могла ты!
А все же к презренным твоим алтарям
Не придут венчанные жены,
Не будет куриться на них фимиам
Во славу богини Латоны!
Вы, боги, всесильны над нашей судьбой,
Бороться не можем мы с вами:
Вы нас побиваете камнем, стрелой,
Болезнями или громами…
Но если в беде, в униженьи тупом
Мы силу души сохранили,
Но если мы, павши, проклятья вам шлем,-
Ужель вы тогда победили?
Гордись же, Латона, победою дня,
Пируй в ликованьях напрасных!
Но семь дочерей еще есть у меня,
Семь дев молодых и прекрасных…
Для них буду жить я! Их нежно любя,
Любуясь их лаской приветной,
Я, смертная, все же счастливей тебя,
Богини едва не бездетной!»
Еще отзвучать не успели слова,
Как слышит, дрожа, Ниобея,
Что в воздухе знойном звенит тетива,
Все ближе звенит и сильнее…
И падают вдруг ее шесть дочерей
Без жизни одна за другою…
Так падают летом колосья полей,
Сраженные жадной косою.
Седьмая еще оставалась одна,
И с криком: «О боги, спасите!»-
На грудь Ниобеи припала она,
Моля свою мать о защите.
Смутилась царица. Страданье, испуг
Душой овладели сильнее,
И гордое сердце растаяло вдруг
В стесненной груди Ниобеи.
«Латона, богиня, прости мне вину
(Лепечет жена Амфиона),
Одну хоть оставь мне, одну лишь, одну..
О, сжалься, о, сжалься, Латона!»
И крепко прижала к груди она дочь,
Полна безотчетной надежды,
Но нет ей пощады,- и вечная ночь
Сомкнула уж юные вежды.
Стоит Ниобея безмолвна, бледна,
Текут ее слезы ручьями…
И чудо! Глядят: каменеет она
С поднятыми к небу руками.
Тяжелая глыба влилась в ее грудь,
Не видит она и не слышит,
И воздух не смеет в лицо ей дохнуть,
И ветер волос не колышет.
Затихли отчаянье, гордость и стыд,
Бессильно замолкли угрозы…
В красе упоительной мрамор стоит
И точит обильные слезы.

О да, поверил я. Мне верить так отрадно…
Зачем же вновь в полночной тишине
Сомненья злобный червь упрямо, беспощадно
И душу мне грызет, и спать мешает мне?

Зачем… когда ничтожными словами
Мы обменяемся… я чувствую с тоской,
Что тайна, как стена, стоит меж нами,
Что в мире я один, что я тебе чужой.

И вновь участья миг в твоем ловлю я взгляде,
И сердце рвется пополам,
И, как преступнику, с мольбою о пощаде
Мне хочется упасть к твоим ногам.

Что сделал я тебе? Такой безумной муки
Не пожелаешь и врагу…
Он близок, грозный час разлуки, —
И верить нужно мне, и верить не могу!

Не тоскуй, моя родная,
Не слези твоих очей.
Как найдет кручина злая,
Не отплачешься от ней.
Посмотри-ка, я лампадку
Пред иконою зажгла,
Оглянись: в углу кроватка
И богата и светла.

Оглянись же: перед нами
Сладко спит младенец твой
С темно-синими глазами,
С светло-русой головой.
Не боится темной ночи:
Безмятежен сон его;
Смотрят ангельские очи
Прямо с неба на него.

Вот когда с него была ты,
От родимого села
В барский дом из дымной хаты
Я кормилицей вошла.
Всё на свете я забыла!
Изо всех одну любя,
И ласкала, и кормила,
И голубила тебя.

Подросла, моя родная…
С чистой, пламенной душой,
А красавица такая,
Что и не было другой.
Ни кручины, ни печали —
Как ребенок весела…
Женихи к тебе езжали:
За богатого пошла.

С тех-то пор веселья дума
И на ум к тебе нейдет;
Целый день сидишь угрюмо,
Ночи плачешь напролет.
Дорогая, золотая,
Не кручинься, не жалей…

Не тоскуй, моя родная,
Не слези твоих очей.
Глянь, как теплится лампадка
Пред иконой, посмотри,
Как наш ангел дремлет сладко
От зари и до зари.
Над постелькою рыдая,
Сна младенца не разбей…
Не тоскуй, моя родная,
Не слези твоих очей.

Что, чернокудрая с лазурными глазами,
Что, если я скажу вам, как я вас люблю?
Любовь, вы знаете, есть кара над сердцами,-
Я знаю: любящих жалеете вы сами…
Но, может быть, за то я гнев ваш потерплю?

Что, если я скажу, как много мук и боли
Таится у меня в душевной глубине?
Вы, Нина, так умны, что часто против воли
Все видите насквозь: печаль и даже боле…
«Я знаю»,- может быть, ответите вы мне.

Что, если я скажу, что вечное стремленье
Меня за вами мчит, назло расчетам всем?
Тень недоверия и легкого сомненья
Вам придают еще ума и выраженья…
Вы не поверите мне, может быть, совсем?

Что, если вспомню я все наши разговоры
Вдвоем пред камельком в вечерней тишине?
Вы знаете, что гнев меняет очень скоро
В две ярких молнии приветливые взоры…
Быть может, видеть вас вы запретите мне?

Что, если я скажу, что ночью, в час тяжелый,
Я плачу и молюсь, забывши целый свет?
Когда смеетесь вы,- вы знаете, что пчелы
В ваш ротик, как в цветок, слетят гурьбой веселой…
Вы засмеетеся мне, может быть, в ответ?

Но нет! Я не скажу. Без мысли признаваться —
Я в вашу комнату иду, как верный страж;
Могу там слушать вас, дыханьем упиваться,
И будете ли вы отгадывать, смеяться,-
Мне меньше нравиться не может образ ваш.

Глубоко я в душе таю любовь и муки,
И вечером, когда к роялю вы в мечтах
Присядете,- ловлю я пламенные звуки,
А если в вальсе вас мои обхватят руки,
Вы, как живой тростник, сгибаетесь в руках.

Когда ж наступит ночь, и дома, за замками,
Останусь я один, для мира глух и нем,-
О, все я вспомню, все ревнивыми мечтами,
И сердце гордое, наполненное вами,
Раскрою, как скупой, не видимый никем!

Люблю я, и храню холодное молчанье;
Люблю, и чувств своих не выдам напоказ,
И тайна мне мила, и мило мне страданье,
И мною дан обет любить без упованья,
Но не без счастия: я здесь, — я вижу вас.

Нет, мне не суждено быть, умирая, с вами
И жить у ваших ног, сгорая, как в огне…
Но… если бы любовь я высказал словами,
Что, чернокудрая с лазурными глазами,
О, что? о, что тогда ответили б вы мне?

К ***

Замолкли, путаясь, пустые звуки дня,
Один я наконец, все спит кругом меня;
Все будто замерло… Но я не сплю: мне больно
За день, в бездействии утраченный невольно.
От лампы бледный свет, бродящий по стенам,
Враждебным кажется испуганным очам;
Часы так глухо бьют, и с каждым их ударом
Я чую новый миг, прожитый мною даром.
И в грезах пламенных меж призраков иных
Я вижу образ твой, созданье дум моих;
Уж сердце чуткое бежит к нему пугливо…
Но он так холоден к печали молчаливой,
И так безрадостен, и так неуловим,
Что содрогаюсь я и трепещу пред ним…

Но утро близится… Тусклей огня мерцанье,
Тусклей в моей душе горят воспоминанья…
Хоть на мгновение обманчивый покой
Коснется вежд моих… А завтра, ангел мой,
Опять в часы труда, в часы дневного бденья,
Ты мне предстанешь вдруг, как грозное виденье.
Томясь, увижу я средь мелкой суеты
Осмеянную грусть, разбитые мечты
И чувство светлое, как небо в час рассвета,
Заглохшее впотьмах без слов и без ответа!..
И скучный день пройдет бесплодно… И опять
В мучительной тоске я буду ночи ждать,
Чтобы хоть язвами любви неутолимой
Я любоваться мог, один, никем не зримый…

Плывем. Ни шороха. Ни звука. Тишина.
Нестройный шум толпы все дальше замирает,
И зданий и дерев немая сторона
Из глаз тихонько ускользает.

Плывем. Уж зарево полнеба облегло;
Багровые струи сверкают перед нами;
Качаяся, скользит покорное весло
Над полусонными водами…

И сердце просится в неведомую даль,
В душе проносятся неясные мечтанья,
И радость томная, и светлая печаль,
И непонятные желанья.

И так мне хорошо, и так душа полна,
Что взор с смущением невольным замечает,
Как зданий и дерев другая сторона
Все ближе, ближе подступает.

На голове невесты молодой
Я золотой венец держал в благоговенье…
Но сердце билося невольною тоской;
Бог знает отчего, носились предо мной
Все жизни прежней черные мгновенья…
Вот ночь. Сидят друзья за пиром молодым.
Как много их! Шумна беседа их живая…
Вдруг смолкло всё. Один по комнатам пустым
Брожу я, скукою убийственной томим,
И свечи гаснут, замирая.
Вот постоялый двор заброшенный стоит.
Над ним склоняются уныло
Ряды желтеющих ракит,
И ветер осени, как старою могилой,
Убогой кровлею шумит.
Смеркается… Пылит дорога…
Что ж так мучительно я плачу? Ты со мной,
Ты здесь, мой бедный друг, печальный и больной,
Я слышу: шепчешь ты… Так грусти много, много
Скоплялось в звук твоих речей.
Так ясно в памяти моей
Вдруг ожили твои пустынные рыданья
Среди пустынной тишины,
Что мне теперь и дики и смешны
Казались песни ликованья.
Приподнятый венец дрожал в моей руке,
И сердце верило пророческой тоске,
Как злому вестнику страданья…

На берег сходит ночь, беззвучна и тепла,
Не видно кораблей из-за туманной дали,
И, словно очи без числа,
Над морем звезды замигали.
Ни шелеста в деревьях вековых,
Ни звука голоса людского,
И кажется, что все навек уснуть готово
В объятиях ночных.
Но морю не до сна. Каким-то гневом полны,
Надменные, нахмуренные волны
О берег бьются и стучат;
Чего-то требует их ропот непонятный,
В их шуме с ночью благодатной
Какой-то слышится разлад.
С каким же ты гигантом в споре?
Чего же хочешь ты, бушующее море,
От бедных жителей земных?
Кому ты шлешь свои веленья?
И в этот час, когда весь мир затих,
Кто выдвинул мятежное волненье
Из недр неведомых твоих?
Ответа нет… Громадою нестройной
Кипит и пенится вода…
Не так ли в сердце иногда,
Когда кругом все тихо и спокойно,
И ровно дышит грудь, и ясно блещет взор,
И весело звучит знакомый разговор,-
Вдруг поднимается нежданное волненье:
Зачем весь этот блеск, откуда этот шум?
Что значит этих бурных дум
Неодолимое стремленье?
Не вспыхнул ли любви заветный огонек,
Предвестье ль это близкого ненастья,
Воспоминание ль утраченного счастья
Иль в сонной совести проснувшийся упрек?
Кто может это знать?
Но разум понимает,
Что в сердце есть у нас такая глубина,
Куда и мысль не проникает;
Откуда, как с морского дна,
Могучим трепетом полна,
Неведомая сила вылетает
И что-то смутно повторяет,
Как набежавшая волна.

Веет воздух чистый
Из туманной дали,
Нитью серебристой
Звезды засверкали,
Головой сосновой
Лес благоухает,
Ярко месяц новый
Над прудом сияет.
Спят среди покоя
Голубые воды,
Утомясь от зноя
В забытье природы.
Не колыхнет колос,
Лист не шевельнется,
Заунывный голос
Песни не прольется.

Ни отзыва, ни слова, ни привета,
Пустынею меж нами мир лежит,
И мысль моя с вопросом без ответа
Испуганно над сердцем тяготит:

Ужель среди часов тоски и гнева
Прошедшее исчезнет без следа,
Как легкий звук забытого напева,
Как в мрак ночной упавшая звезда?

Напрасно в час печали непонятной
Я говорю порой,
Что разлюбил навек и безвозвратно
Несчастный призрак твой,
Что скоро всё пройдет, как сновиденье…
Но отчего ж пока
Меня томят и прежнее волненье,
И робость, и тоска?
Зачем везде, одной мечтой томимый,
Я слышу в шуме дня,
Как тот же он, живой, неотразимый,
Преследует меня?
Настанет ночь. Едва в мечтаньях странных
Начну я засыпать,
Над миром грез и образов туманных
Он носится опять.
Проснусь ли я, припомню ль сон мятежный,
Он тут — глаза блестят;
Таким огнем, такою лаской нежной
Горит могучий взгляд…
Он шепчет мне: «Забудь твои сомненья!»
Я слышу звуки слов…
И весь дрожу, и снова все мученья
Переносить готов.

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены
Была полна людей. Гудели голоса,
Огнями пышными горели окна, стены,
И с треском падали ненужные леса.
И из-за тех лесов, в сиянии великом,
Явилась женщина. С высокого чела
Улыбка светлая на зрителей сошла,
И площадь дрогнула одним могучим криком.
Волненье усмирив движением руки,
Промолвила она, склонив к театру взоры:

«Учитесь у меня, российские актеры,
Я роль свою сыграла мастерски.
Принцессою кочующей и бедной,
Как многие, явилася я к вам,
И так же жизнь моя могла пройти бесследно,
Но было иначе угодно небесам!
На шаткие тогда ступени трона
Ступила я бестрепетной ногой —
И заблистала старая корона
Над новою, вам чуждой, головой.
Зато как высоко взлетел орел двуглавый!
Как низко перед ним склонились племена!
Какой немеркнущею славой
Покрылись ваши знамена!
С дворянства моего оковы были сняты,
Без пыток загремел святой глагол суда,
В столицу Грозного сзывались депутаты,
Из недр степей вставали города…
Я женщина была — и много я любила…
Но совесть шепчет мне, что для любви своей
Ни разу я отчизны не забыла
И счастьем подданных не жертвовала ей.
Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,
Надменно отошел от сердца моего,
Не пошатнула я его могучей власти,
Гигантских замыслов его.
Мой пышный двор блистал на удивленье свету
В стране безлюдья и снегов;
Но не был он похож на стертую монету,
На скопище бесцветное льстецов.
От смелых чудаков не отвращая взоров,
Умела я ценить, что мудро иль остро:
Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,
И чудаки такие, как Суворов;
Зато и я могла свободно говорить
В эпоху диких войн и казней хладнокровных,
Что лучше десять оправдать виновных,
Чем одного невинного казнить,-
И не было то слово буквой праздной!
Однажды пасквиль мне решилися подать:
В нем я была — как женщина, как мать —
Поругана со злобой безобразной…
Заныла грудь моя от гнева и тоски;
Уж мне мерещились допросы, приговоры…
Учитесь у меня, российские актеры!
Я роль свою сыграла мастерски:
Я пасквиль тот взяла — и написала с краю:
Оставить автора, стыдом его казня,-
Что здесь — как женщины — касается меня,
Я — как Царица — презираю!
Да, управлять подчас бывало нелегко!
Но всюду — дома ли, в Варшаве, в Византии —
Я помнила лишь выгоды России —
И знамя то держала высоко.
Хоть не у вас я свет увидела впервые,-
Вам громко за меня твердят мои дела:
Я больше русская была,
Чем многие цари, по крови вам родные!
Но время шло, печальные следы
Вокруг себя невольно оставляя…
Качалася на мне корона золотая,
И ржавели в руках державные бразды…
Когда случится вам, питомцы Мельпомены,
Творенье гения со славой разыграть
И вами созданные сцены
Заставят зрителя смеяться иль рыдать,
Тогда — скажите, ради Бога!-
Ужель вам не простят правдивые сердца
Неловкость выхода, неровности конца
И даже скуку эпилога?»

Тут гул по площади пошел со всех сторон,
Гремели небеса, людскому хору вторя;
И был сначала я, как будто ревом моря,
Народным воплем оглушен.
Потом все голоса слилися воедино,
И ясно слышал я из говора того:
«Живи, живи, Екатерина,
В бессмертной памяти народа твоего!»

Я слушал вас… Мои мечты
Летели вдаль от светской скуки;
Над шумом праздной суеты
Неслись чарующие звуки.

Я слушал вас… И мне едва
Не снились вновь, как в час разлуки,
Давно замолкшие слова,
Давно исчезнувшие звуки.

Я слушал вас… И ныла грудь,
И сердце рв_а_лося от муки,
И слово горькое «забудь»
Твердили гаснувшие звуки…

Умолкни навсегда. Тоску и сердца жар
Не выставляй врагам для утешенья…
Проклятье вам, минуты вдохновенья,
Проклятие тебе, ненужный песен дар!
Мой голос прозвучит в пустыне одиноко,
Участья не найдет души изнывшей крик…
О смерть, иди теперь! Без жалоб, без упрека
Я встречу твой суровый лик.
Ты все-таки теплей, чем эти люди-братья:
Не жжешь изменой ты, не дышишь клеветой…
Раскрой же мне свои железные объятья,
Пошли мне наконец забвенье и покой!

Из дальнего угла следя с весельем ложным
За пиром молодым,
Я был мучительным, и странным, и тревожным
Желанием томим:

Чтоб всё исчезло вдруг — и лица, и движенье, —
И в комнате пустой
Остался я один, исполненный смущенья,
Недвижный и немой.

Но чтобы гул речей какой-то силой чуда
Летел из-за угла,
Но чтобы музыка, неведомо откуда,
Звучала и росла,

Чтоб этот шум, и блеск, и целый рой видений
В широкий хор слились,
И в нем знакомые, сияющие тени,
Бесплотные, неслись.

«Неспелый колос ждет, не тронутый косой,
Все лето виноград питается росой,
Грозящей осени не чуя;
Я также хороша, я также молода!
Пусть все полны кругом и страха, и стыда,-
Холодной смерти не хочу я!

Лишь стоик сгорбленный бежит навстречу к ней,
Я плачу, грустная… В окно тюрьмы моей
Приветно смотрит блеск лазури,
За днем безрадостным и радостный придет:
Увы! Кто пил всегда без пресыщенья мед?
Кто видел океан без бури?

Широкая мечта живет в моей груди,
Тюрьма гнетет меня напрасно: впереди
Летит, летит надежда смело…
Так, чудом избежав охотника сетей,
В родные небеса счастливей и смелей
Несется с песней Филомела.

О, мне ли умереть? Упреком не смущен,
Спокойно и легко проносится мой сон
Без дум, без призраков ужасных;
Явлюсь ли утром, все приветствуют меня,
И радость тихую в глазах читаю я
У этих узников несчастных.

Жизнь, как знакомый путь, передо мной светла,
Еще деревьев тех немного я прошла,
Что смотрят на дорогу нашу;
Пир жизни начался, и, кланяясь гостям,
Едва, едва поднесть успела я к губам
Свою наполненную чашу.

Весна моя цветет, я жатвы жду с серпом:
Как солнце, обойдя вселенную кругом,
Я кончить год хочу тяжелый;
Как зреющий цветок, краса своих полей,
Я свет увидела из утренних лучей,-
Я кончить день хочу веселый.

О смерть! Меня твой лик забвеньем не манит.
Ступай утешить тех, кого печаль томит
Иль совесть мучит, негодуя…
А у меня в груди тепло струится кровь,
Мне рощи темные, мне песни, мне любовь…
Холодной смерти не хочу я!»

Так, пробудясь в тюрьме, печальный узник сам,
Внимал тревожно я замедленным речам
Какой-то узницы… И муки,
И ужас, и тюрьму — я все позабывал
И в стройные стихи, томясь, перелагал
Ее пленительные звуки.

Те песни, чудные свидетели тюрьмы,
Кого-нибудь склонят певицу этой тьмы
Искать, назвать ее своею…
Был полон прелести аккорд звеневших нот,
И, как она, за дни бояться станет тот,
Кто будет проводить их с нею.

Ум, красота, благородное сердце и сила, —
Всю свою щедрость судьба на него расточила.

Но отчего же в толпе он глядит так угрюмо?
В светлых очах его спряталась черная дума.

Мог бы расправить орел свои юные крылья,
Счастье, успехи пришли бы к нему без усилья,

Но у колонны один он стоит недвижимо.
Блеск, суета — всё бесследно проносится мимо.

Раннее горе коснулось души его чуткой…
И позабыть невозможно, и вспомнить так жутко!

Годы прошли, но под гнетом былого виденья
Блекнут пред ним мимолетные жизни явленья…

Пусть позолотой мишурною свет его манит,
Жизни, как людям, он верить не хочет, не станет!

Безотрадные ночи! Счастливые дни!
Как стрела, как мечта пронеслися они.
Я не год пережил, а десятки годов,
То страдал и томился под гнетом оков,
То несбыточным счастием был опьянен…
Я не знаю, то правда была или сон.

Мчалась тройка по свежему снегу в глуши,
И была ты со мной, и кругом ни души…
Лишь мелькали деревья в серебряной мгле,
И казалось, что все в небесах, на земле
Мне шептало: люби, позабудь обо всем…
Я не знаю, что правдою было, что сном!

И теперь меня мысль роковая гнетет:
Что пошлет он мне, новый, неведомый год?
Ждет ли светлое счастье меня впереди,
Иль последнее пламя потухнет в груди,
И опять побреду я живым мертвецом…
Я не знаю, что правдою будет, что сном!

Радостно мы год встречаем новый,
Старый в шуме праздничном затих.
Наши кубки полные готовы, —
За кого ж, друзья, поднимем их?

За Россию? Бедная Россия!
Видно, ей расцвесть не суждено,
В будущем — надежды золотые,
В настоящем — грустно и темно.

Друг за друга выпьем ли согласно?
Наша жизнь — земное бытие —
Так проходит мудро и прекрасно,
Что и пить не стоит за нее!

Наша жизнь волненьями богата,
С ней расстаться было бы не жаль,
Что ни день — то новая утрата,
Что ни день — то новая печаль.

Впрочем, есть у нас счастливцы. Эти
Слезы лить отвыкли уж давно, —
Весело живется им на свете,
Им страдать и мыслить не дано.

Пред людьми заслуги их различны:
Имя предка, деньги и чины…
Пусты, правда, да зато приличны,
Неизменной важностью полны.

Не забьются радостью их груди
Пред добром, искусством, красотой…
Славные, практические люди,
Честь и слава для страны родной!

. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Так за их живое поколенье
Кубки мы, друзья, соединим —
И за всё святое провиденье
В простоте души благословим.

Взглянув на этот отощавший профиль.
Ты можешь с гордостью сказать:
«Недаром я водил его гулять
И отнимал за завтраком картофель».

В саду Гефсиманском стоял Он один,
Предсмертною мукой томимый.
Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой
Молился страдающий Сын.

«Когда то возможно,
Пусть, Отче, минует Мя чаша сия,
Однако да сбудется воля Твоя…»
И шел Он к апостолам с думой тревожной,
Но, скованы тяжкой дремой,
Апостолы спали под тенью оливы,
И тихо сказал Он им: «Как не могли вы
Единого часа побдети со Мной?
Молитесь! Плоть немощна ваша!..»
И шел Он молиться опять:
«Но если не может Меня миновать —
Не пить чтоб ее — эта чаша,
Пусть будет, как хочешь Ты, Отче!» И вновь
Объял Его ужас смертельный,
И пот Его падал на землю как кровь,
И ждал Он в тоске беспредельной.
И снова к апостолам Он подходил,
Но спали апостолы сном непробудным,
И те же слова Он Отцу говорил,
И пал на лицо, и скорбел, и тужил,
Смущаясь в борении трудном!..

О, если б я мог
В саду Гефсиманском явиться с мольбами,
И видеть следы от Божественных ног,
И жгучими плакать слезами!
О, если б я мог
Упасть на холодный песок
И землю лобзать ту святую,
Где так одиноко страдала любовь,
Где пот от лица Его падал как кровь,
Где чашу Он ждал роковую!
О, если б в ту ночь кто-нибудь,
В ту страшную ночь искупленья,
Страдальцу в изнывшую грудь
Влил слово одно утешенья!
Но было все тихо во мраке ночном,
Но спали апостолы тягостным сном,
Забыв, что грозит им невзгода;
И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,
Влекомы Иудой, входили тайком
Несметные сонмы народа!

Когда путем несносным и суровым
Мне стала жизнь в родимой стороне,
Оазис я нашел под вашим кровом,
И Отдохнуть отрадно было мне.

И старые и новые печали,
Вчерашний бред и думы прошлых дней
В моей душе вы сердцем прочитали
И сгладили улыбкою своей.

И понял я, смущен улыбкой этой,
Что царство зла отсюда далеко,
И понял я, чем всё кругом согрето
И отчего здесь дышится легко.

Но дни летят… С невольным содроганьем
Смотрю на черный, отдаленный путь:
Он страшен мне, и, словно пред изгнаньем,
Пророческой тоской стеснилась грудь.

И тщетно ум теряется в вопросах:
Где встретимся? Когда? И даст ли Бог
Когда-нибудь мой страннический посох
Сложить опять у ваших милых ног?

Не там отрадно счастье веет,
Где шум и царство суеты:
Там сердце скоро холодеет
И блекнут яркие мечты.

Но вечер тихий, образ нежный
И речи долгие в тиши
О всем, что будит ум мятежный
И струны спящие души,-

О, вот они, минуты счастья,
Когда, как зорька в небесах,
Блеснет внезапно луч участья
В чужих внимательных очах,

Когда любви горячей слово
Растет на сердце как напев,
И с языка слететь готово,
И замирает, не слетев…

Мне снился сон (то был ужасный сон!)…
Что я стою пред статуей твоею,
Как некогда стоял Пигмалион,
В тоске моля воскреснуть Галатею.

Высокое, спокойное чело
Античною сияло красотою,
Глаза смотрели кротко и светло,
И все черты дышали добротою…

Вдруг побледнел я и не мог вздохнуть
От небывалой, нестерпимой муки:
Неистово за горло и за грудь
Меня схватили мраморные руки

И начали душить меня и рвать,
Как бы дрожа от злого нетерпенья…
Я вырваться хотел и убежать,
Но, словно труп, остался без движенья…

Я изнывал, я выбился из сил,
Но, в ужасе смертельном холодея,
Измученный, я все ж тебя любил,
Я все твердил: «Воскресни, Галатея!..»

И на тебя взглянуть я мог едва
С надеждою, мольбою о пощаде…
Ни жалости, ни даже торжества
Я не прочел в твоем спокойном взгляде…

По-прежнему высокое чело
Античною сияло красотою,
Глаза смотрели кротко и светло,
И все черты дышали добротою…

Тут холод смерти в грудь мою проник,
В последний раз я прошептал: «Воскресни!..»
И вдруг в ответ на мой предсмертный крик
Раздался звук твоей веселой песни…

Пословица в одном действии, в стихах

Подражание великосветским комедиям-пословицам
русского театра

Граф, 30 л.
Графиня, 20 л.
Князь, 22 л.
Слуга, 40 л.

Театр представляет богато убранную гостиную.

ЯВЛЕНИЕ 1

Графиня
(одна)
Как скучно быть одной…

ЯВЛЕНИЕ 2

Те же и слуга (входя).

Слуга
К вам князь.

Графиня
Проси скорее.

ЯВЛЕНИЕ 3

Князь, за ним слуга.

Князь
Войти ли мне иль нет, пленительная фея?
Мне сердце все твердит: любовь в ее груди,
А опыт говорит: уйди, уйди, уйди!

Слуга уходит.

ЯВЛЕНИЕ 4

Графиня и князь.

Графиня
Я не ждала вас, князь…

Князь

А я… я жду ответа!
Для вас я пренебрег родными, мненьем света,
Свободой, деньгами, кредитом у Дюссо…
Для вас, для вас одной я, словом, бросил все…
Я думаю, всегда для дамы это лестно…

Графиня

Вы попрекаете, и очень неуместно.

Князь

Я попрекаю, я? Пусть вас накажет Бог!
Подумать даже я подобного не мог.
Но слушайте: когда с небес ударят грозы
И землю обольют живительным дождем,
Земля с отчаяньем глотает эти слезы,
И стонет, и дрожит в безмолвии немом.
Но вот умчался гром, и солнце уж над нами
Сияет весело весенними лучами,
Все радуется здесь, красуется, цветет,
А дождь, вина всему, уж больше не идет!
Мне часто в голову приходит то сравненье:
Любовь есть солнце, да! Она наш верный вождь;
Я — вся земля, я — все цветущее творенье,
А вы — вы дождь!
К чему же поведет бесплодная гордыня?
Вот что я нынче вам хотел сказать, графиня.

Графиня

Я долго слушала вас, вовсе не сердясь…
Теперь уж ваш черед меня послушать, князь.

Князь

Я превращаюсь в слух… Клянуся Аполлоном,
Я рад бы сделаться на этот миг шпионом.

Графиня
(небрежно )

И выгодно б для вас остаться им, я чай?
(Переменив тон и становясь в позу.)
Случалось ли когда вам, просто, невзначай,
Остановить на том досужее вниманье:
Какое женщине дается воспитанье?
С пеленок связана, не понята никем,
Она доверчиво в мужчинах зрит эдем,
Когда ж приблизится коварный искуситель,
Ей прямо говорит: «Подальше не хотите ль»,
И, всеми брошена, палимая стыдом,
Она прощает все и молится о нем…
Теперь скажите мне по совести признанье:
Какое женщине дается воспитанье?

Князь

Графиня, вы меня заставили краснеть…
Ну, можно ль лучше вас на вещи все смотреть?
На память мне пришел один куплет французской,
Импровизация княгини Чернопузской…

Графиня

Импровизация тогда лишь хороша,
Когда в ней есть и ум, и чувство, и душа.

Князь

А кстати, где ваш муж?

Графиня

Он в клубе.

Князь

Неужели?
(Целуя руку ей.)

И он оставил вас для этой мелкой цели?
(Становясь на колени.)

Он вас покинул, вас? Ваш муж, ей-богу, глуп!

ЯВЛЕНИЕ 5

Граф
(показываясь в дверях)
Я здесь, я слышал все, я не поехал в клуб!

Князь
(в сторону)

Некстати же я стал пред нею на колени!

Графиня
(в сторону)

Предвижу много я кровавых объяснений!

Граф
(язвительно)

Достойный ловелас! Извольте выйти вон!

Князь
(спокойно)

Мое почтенье, граф! Графине мой поклон!
(Изящно кланяется и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 6

Графиня и граф.

Граф

Ну что, довольны вы моей судьбой печальной?
По счастью, я для вас не изверг театральный:
Не стану проклинать, не стану убивать,
А просто вам скажу, что мне на вас плевать!
Не стану выставлять я ваших черных пятен,
И дым отечества мне сладок, и приятен,
Но прыгать я готов на сажень от земли,
Когда подумаю, кого вы предпочли…

Графиня

Подумайте ж и вы — скажу вас в оправданье,-
Какое женщине дается воспитанье?
С пеленок связана…

Граф
(подсказывая с иронией)

Не понята никем…

Графиня
(не понимая иронии)

Она доверчиво в мужчинах зрит эдем…

Граф

Довольно! Это я давно на память знаю
И «Сын Отечества» читать предпочитаю!
(Иронически кланяется и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 7

Графиня
(одна)
Как скучно быть одной…
(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 8

Слуга
(входя на цыпочках)

Да, погляжу в окно.
Лизету милую к себе я жду давно…
Однако надо мне подумать в ожиданьи:
Какое женщине дается воспитанье?

Задумывается. Занавес медленно опускается. Картина.

От взора твоего пусть киснет шоколад,
Пусть меркнет день, пусть околеет пудель,
Мы молим об одном — не езди ты в Карлсбад
Боимся убо мы, чтоб не иссякнул шпрудель.

Блещут огнями палаты просторные,
Музыки грохот не молкнет в ушах.
Нового года ждут взгляды притворные,
Новое счастье у всех на устах.

Душу мне давит тоска нестерпимая,
Хочется дальше от этих людей…
Мной не забытая, вечно любимая,
Что-то теперь на могиле твоей?

Спят ли спокойно в глубоком молчании,
Прежнюю радость и горе тая,
Словно застывшие в лунном сиянии,
Желтая церковь и насыпь твоя?

Или туман неприветливый стелется,
Или, гонима незримым врагом,
С дикими воплями злая метелица
Плачет, и скачет, и воет кругом,

И покрывает сугробами снежными
Все, что от нас невозвратно ушло:
Очи, со взглядами кроткими, нежными.
Сердце, что прежде так билось тепло!

Когда, в объятиях продажных замирая,
Потушишь ты огонь, пылающий в крови, —
Как устыдишься ты невольных слов любви,
Что ночь тебе подсказывала злая!
И целый день потом ты бродишь сам не свой,
Тебя гнетет воспоминанье это,
И жизнь, как день осенний без просвета,
Такою кажется бесцветной и пустой!
Но верь мне: близок час! Неслышными шагами,
Не званная, любовь войдет в твой тихий дом,
Наполнит дни твои блаженством и слезами
И сделает тебя героем и… рабом.
Тебя не устрашат ни гнет судьбы суровой,
Ни цепи тяжкие, ни пошлый суд людей…
И ты отдашь всю жизнь за ласковое слово,
За милый, добрый взгляд задумчивых очей!

Бог шлет на нас ужасную комету,
Мы участи своей не избежим.
Я чувствую, конец подходит свету;
Все компасы исчезнут вместе с ним.
С пирушки прочь вы, пившие без меры,
Не многим был по вкусу этот пир,-
На исповедь скорее, лицемеры!
Довольно с нас: состарелся наш мир.

Да, бедный шар, тебе борьбы отважной
Не выдержать; настал последний час:
Как спущенный с веревки змей бумажный,
Ты полетишь, качаясь и крутясь.
Перед тобой безвестная дорога…
Лети туда, в безоблачный эфир…
Погаснет он — светил еще так много!
Довольно с нас: состарелся наш мир…

О, мало ли опошленных стремлений,
Прозваньями украшенных глупцов,
Грабительств, войн, обманов, заблуждений
Рабов-царей и подданных рабов?
О, мало ль мы от будущего ждали,
Лелеяли наш мелочный кумир…
Нет, слишком много желчи и печали.
Довольно с нас: состарелся наш мир.

А молодежь твердит мне: «Все в движеньи,
Все под шумок гнилые цепи рвет,
И светит газ, и зреет просвещенье,
И по морю летает пароход…
Вот подожди, раз двадцать минет лето —
На мрак ночной повеет дня зефир…»
— Я тридцать лет, друзья, все жду рассвета!
Довольно с нас: состарелся наш мир.

Была пора: во мне любовь кипела,
В груди кипел запас горячих сил…
Не покидать счастливого предела
Тогда я землю пламенно молил!
Но я отцвел; краса бежит поэта;
Навек умолк веселых песен клир…
Иди ж скорей, нещадная комета.-
Довольно с нас — состарелся наш мир.

Когда ребенком мне случалось
Услышать песнь: «Христос воскрес!»,
То сонмы ангелов, казалось,
Поют с ликующих небес.

Сегодня ночи жду пасхальной..
Безмолвны ангелов полки,
И не сойдут они в печальный
Приют недуга и тоски.

И светлой вести воскресенья
Ответит здесь, в ночной тиши,
Немая скорбь уничтоженья
Когда-то верившей души.

Как бедный пилигрим, без крова и друзей,
Томится жаждою среди нагих степей, —
Так, одиночеством, усталостью томимый,
Безумно жажду я любви недостижимой.
Не нужны страннику ни жемчуг, ни алмаз,
На груды золота он не поднимет глаз,
За чистую струю нежданного потока
Он с радостью отдаст сокровища Востока.
Не нужны мне страстей мятежные огни,
Ни ночи бурные, ни пламенные дни,
Ни пошлой ревности привычные страданья,
Ни речи страстные, ни долгие лобзанья…
Мне б только луч любви!.. Я жду, зову его…
И если он блеснет из сердца твоего
В пожатии руки, в немом сиянье взора,
В небрежном лепете пустого разговора…
О, как я в этот миг душою полюблю,
С какою радостью судьбу благословлю!..
И пусть потом вся жизнь в бессилии угрюмом
Терзает и томит меня нестройным шумом!

Искусству всё пожертвовать умея,
Давно, давно явилася ты к нам,
Прелестная, сияющая «фея»
По имени, по сердцу, по очам.
Я был еще тогда ребенком неразумным,
Я лепетать умел едва,
Но помню: о тебе уж радостно и шумно
Кричала громкая молва.

Страдания умом не постигая,
Я в первый раз в театре был. И вот
Явилась ты печальная, седая,
Иссохшая под бременем невзгод.
О дочери стеня, ты, на пол вдруг упала,
Твой голос тихо замирал…
Тут в первый раз душа во мне затрепетала,
И как безумный я рыдал!

Томим тоской, утратив смех и веру,
Чтоб отдохнуть усталою душой,
Недавно я пошел внимать Мольеру,
И ты опять явилась предо мной.
Смеясь, упала ты под гром рукоплесканья,
Твой голос весело звучал…
О, в этот миг я все позабывал страданья
И как безумный хохотал!

На жизнь давно глядишь ты строгим взором,
И много лет тобой погребено,
Но твой талант окреп под их напором,
Как Франции кипучее вино.
И между тем как всё вокруг тебя бледнеет,
Ты — как вечерняя звезда,
Которая то вдруг исчезнет, то светлеет,
Не угасая никогда.

Пир шумит.- Король Филипп ликует,
И, его веселие деля,
Вместе с ним победу торжествует
Пышный двор Филиппа короля.

Отчего ж огнями блещет зала?
Чем король обрадовал страну?
У соседа — верного вассала —
Он увез красавицу жену.

И среди рабов своих покорных
Молодецки, весело глядит:
Что ему до толков не придворных?
Муж потерпит, папа разрешит.-

Шумен пир.- Прелестная Бертрада
Оживляет, веселит гостей,
А внизу, в дверях, в аллеях сада,
Принцы, графы шепчутся о ней.

Что же там мелькнуло белой тенью,
Исчезало в зелени кустов
И опять, подобно привиденью,
Движется без шума и без слов?

«Это Берта, Берта королева!» —
Пронеслось мгновенно здесь и там,
И, как стая гончих, справа, слева
Принцы, графы кинулись к дверям.

И была ужасная минута:
К ним, шатаясь, подошла она,
Горем — будто бременем — согнута,
Страстью — будто зноем — спалена.

«О, зачем, зачем,- она шептала,-
Вы стоите грозною толпой?
Десять лет я вам повелевала,-
Был ли кто из вас обижен мной?

О Филипп, пускай падут проклятья
На жестокий день, в который ты
В первый раз отверг мои объятья,
Вняв словам бесстыдной клеветы!

Если б ты изгнанник был бездомный,
Я бы шла без устали с тобой
По лесам осенней ночью темной,
По полям в палящий летний зной.

Гнет болезни, голода страданья
И твои упреки без числа —
Я бы все сносила без роптанья,
Я бы снова счастлива была!

Если б в битве, обагренный кровью,
Ты лежал в предсмертном забытьи,
К твоему склонившись изголовью,
Омывала б раны я твои.

Я бы знала все твои желанья,
Поняла бы гаснущую речь,
Я б сумела каждое дыханье,
Каждый трепет сердца подстеречь.

Если б смерти одолела сила —
В жгучую печаль погружена,
Я б сама глаза твои закрыла,
Я б с тобой осталася одна…

Старцы, жены, юноши и девы —
Все б пришли, печаль мою деля,
Но никто бы ближе королевы
Не стоял ко гробу короля!

Что со мною? Страсть меня туманит,
Жжет огонь обманутой любви…
Пусть конец твой долго не настанет,
О король мой, царствуй и живи!

За одно приветливое слово,
За один волшебный прежний взор
Я сносить безропотно готова
Годы ссылки, муку и позор.

Я смущать не стану ликованья;
Я спокойна: ровно дышит грудь…
О, пустите, дайте на прощанье
На него хоть раз еще взглянуть!»

Но напрасно робкою мольбою
Засветился королевы взгляд:
Неприступной каменной стеною
Перед ней придворные стоят…

Пир шумит. Прелестная Бертрада
Все сердца пленяет и живит,
А в глуши темнеющего сада
Чей-то смех, безумный смех звучит.

И, тот смех узнав, смеются тоже
Принцы, графы, баловни судьбы,
Пред несчастьем — гордые вельможи,
Пред успехом — подлые рабы.

Всю ночь над домом, сном объятым,
Свирепо ветер завывал,
Гроза ревела… Я не спал
И грома бешеным раскатам
С ожесточением внимал.

Но гнев разнузданной стихии
Не устрашал души моей:
Вчера познали мы ясней,
Что есть опасности иные,
Что глупость молнии страшней!

Покорен благостным законам
И не жесток природы строй…
Что значит бури грозный вой
Перед безмозглым Ларионом
И столь же глупой пристяжной?!

(Из норвежских сказок)

Зимняя ночь холодна и темна.
Словно застыла в морозе луна.
Буря то плачет, то злобно шипит,
Снежные тучи над кровлей крутит.
В хижине тесной над сыном больным
Мать наклонилась и шепчется с ним.

Сын

Матушка, тяжким забылся я сном…
Кто это плачет и стонет кругом?
Матушка, слышишь, как буря шумит?
Адское пламя мне очи слепит.

Мать

Полно, мой сын, то не ада лучи,
Сучья березы пылают в печи.
Что нам за дело, что буря грозна?
В хижину к нам не ворвется она.

Сын

Матушка, слушай, недолго мне жить,
Душу хочу пред тобою открыть:
Помнишь, ты слышала прошлой зимой,
Как заблудился я в чаще лесной?
Долго я шел, утихала метель,
Вижу — поляна, знакомая ель,
Юная дева под елью стоит,
Манит рукою и словно дрожит.
«Юноша,- шепчет она,- подойди,
Душу согрей у меня на груди…»
Я обомлел пред ее красотой,
Я красоты и не видел такой:
Стройная, светлая, ласковый взгляд,
Очи куда-то глубоко глядят,
Белые ризы пушистой волной
Падают, ярко блестя под луной…
Дрогнуло сердце, почуя любовь,
Страстью неведомой вспыхнула кровь;
Все позабыл я в тот миг роковой,
Даже не вспомнил молитвы святой.-
Целую зиму, лишь ночь посветлей,
Я приходил на свидание к ней
И до утра, пока месяц сиял,
Бледные руки ее целовал.
Раз в упоении, полный огня,
Я говорю ей: «Ты любишь меня?»
— «Нет, говорит, я правдива, не лгу,
Я полюбить не хочу, не могу;
Тщетной надеждой себя не губи,
Но, если хочешь, меня полюби».
Жесткое слово кольнуло ножом;
Скоро, безумец, забыл я о нем.
В бурю не раз, весела и грозна,
Странные песни певала она:
Все о какой-то полярной стране,
Где не мечтают о завтрашнем дне,
Нет ни забот, ни огня, ни воды,-
Вечное счастье и вечные льды.
Чем становилося время теплей,
Тем эта песня звучала грустней;
В день, как растаял на кровле снежок,
Я уж найти моей милой не мог.
Много тебе со мной плакать пришлось!
Лето безжизненным сном пронеслось.
С радостью, вам непонятной, смешной,
Слушал я ветра осеннего вой;
Жадно следил я, как стыла земля,
Рощи желтели, пустели поля,
Как исстрадавшийся лист отпадал,
Как его медленно дождь добивал,
Как наш ручей затянулся во льду…
Раз на поляну я тихо иду,
Смутно надежду в душе затая…
Вижу: стоит дорогая моя,
Стройная, светлая, ласковый взгляд,
Очи глубоко, глубоко глядят…
С трепетом я на колени упал,
Все рассказал: как томился и ждал,
Как моя жизнь только ею полна…
Но равнодушно смотрела она.
«Что мне в твоих безрассудных мечтах,
В том, что ты бледен, и желт, и зачах?
Жалкий безумец! Со смертью в крови
Все еще ждешь ты какой-то любви!»
— «Ну,- говорю я с рыданием ей,-
Ну не люби, да хотя пожалей!»
— «Нет, говорит, я правдива, не лгу,
Я ни любить, ни жалеть не могу!»
Преобразились черты ее вмиг:
Холодом смерти повеяло с них.
Бросив мне полный презрения взор,
Скрылась со смехом она… С этих пор
Я и не помню, что было со мной!
Помню лишь взор беспощадный, немой,
Жегший меня наяву и во сне,
Мучивший душу в ночной тишине…
Вот и теперь, посмотри, оглянись…
Это она! ее очи впились,
В душу вливают смятенье и страх,
Злая усмешка скользит на губах…

Мать

Сын мой, то призрак: не бойся его.
Здесь, в этой хижине, нет никого.
Сядь, как бывало, и слез не таи,
Я уврачую все раны твои.

Сын

Матушка, прежний мой пламень потух:
Сам я стал холоден, сам я стал сух;
Лучше уйди, не ласкай меня, мать!
Ласки тебе я не в силах отдать.

Мать

Сын мой, я жесткое слово прощу,
Злобным упреком тебя не смущу,
Что мне в объятьях и ласках твоих?
Матери сердце тепло и без них.

Сын

Матушка, смерть уж в окошко стучит…
Душу одно лишь желанье томит
В этот последний и горестный час:
Встретить ее хоть один еще раз,
Чтобы под звук наших песен былых
Таять в объятьях ее ледяных!

Смолкла беседа. Со стоном глухим
Сын повалился. Лежит недвижим,
Тихо дыханье, как будто заснул…
Длинную песню сверчок затянул…
Молится старая, шепчет, не спит…
Буря то плачет, то злобно шипит,
Воет, в замерзшее рвется стекло…
Словно ей жаль, что в избушке тепло,
Словно досадно ей, ведьме лихой,
Что не кончается долго больной,
Что над постелью, где бедный лежит,
Матери сердце надеждой дрожит!

Во время представления «Le petit Faust» {*}
{* «Маленький Фауст» (фр.).- Ред.}

И ты осмеяна, и твой черед настал!
Но, Боже правый! Гретхен, ты ли это?
Ты — чистое создание поэта,
Ты — красоты бессмертный идеал!
О, если б твой творец явился между нами
Из заточенья своего,
Какими б жгучими слезами
Сверкнул орлиный взор его!
О, как бы он страдал, томился поминутно,
Узнав дитя своей мечты,
Свои любимые черты
В чертах француженки распутной!
Но твой творец давно в земле сырой,
Не вспомнила о нем смеющаяся зала,
И каждой шутке площадной
Бессмысленно толпа рукоплескала…
Наш век таков. Ему и дела нет,
Что тысячи людей рыдали над тобою,
Что некогда твоею красотою
Был целый край утешен и согрет.
Ему бы только в храм внести слова порока,
Бесценный мрамор грязью забросать,
Да пошлости наклеивать печать
На всё, что чисто и высоко!

Исход, глава XIV, стих XX

Когда Израиля в пустыне враг настиг,
Чтоб путь ему пресечь в обещанные страны,
Тогда Господь столп облачный воздвиг,
Который разделил враждующие станы.
Одних он тьмой объял до утренних лучей,
Другим всю ночь он лил потоки света.

О, как душе тоскующей моей
Близка святая повесть эта!
В пустыне жизненной мы встретились давно,
Друг друга ищем мы и сердцем и очами,
Но сблизиться нам, верь, не суждено:
Столп облачный стоит и между нами.
Тебе он светит яркою звездой,
Как солнца луч тебя он греет,
А мой удел, увы! другой:
Оттуда мне лишь ночью веет,
И безотрадной и глухой!

О Боже! Ты, который зришь
Нас, прихожан сей церкви светской,
Молитву русскую услышь,
Хотя и в стороне немецкой!
Молитва будет та тепла,
Молю тебя не о Синоде…
Молю, чтоб главный бич в природе —
Холера — далее ушла.
Молю, чтоб судьи мировые,
Забыв обычаи былые
И на свидетеля не злясь
За то, что граф он или князь,
Свой суд по совести творили…
Чтоб даже, спрятав лишний гром,
И генерала не казнили
За то, что чин такой на нем.
Чтоб семинарий нигилисты
И канцелярий коммунисты —
Маратов модная семья —
Скорее дождались отставки,
Чтоб на Руси Феликса Пья
Напоминали разве пьявки…
Чтобы журнальный Оффенбах,
Катков — столь чтимый всей Москвою,
Забывши к немцам прежний страх,
Не трепетал пред колбасою!
Чтобы в течение зимы,
Пленясь победою германской,
В солдаты не попали мы
По силе грамоты дворянской…
К пенатам возвратясь своим,
Чтоб каждый был здоров и статен
И чтоб отечественный дым
Нам был действительно приятен.

Далеко от тебя, о родина святая,
Уж целый год я жил в краях страны чужой
И часто о тебе грустил, воспоминая
Покой и счастие, минувшее с тобой.
И вот в стране зимы, болот, снегов глубоких,
Где, так же одинок, и я печалью жил,
Я сохранил в душе остаток чувств высоких,
К тебе всю прежнюю любовь я сохранил.
Теперь опять увижусь я с тобою,
В моей груди вновь запылает кровь,
Я примирюсь с своей судьбою,
И явится мне вдохновенье вновь!
Уж близко, близко… Все смотрю я вдаль,
С волнением чего-то ожидаю
И с каждою тропинкой вспоминаю
То радость смутную, то тихую печаль.
И вспоминаю я свои былые годы,
Как мирно здесь и счастливо я жил,
Как улыбался я всем красотам природы
И в дебрях с эхом говорил.
Уж скоро, скоро… Лошади бегут,
Ямщик летит, вполголос напевая,
и через несколько минут
Увижу я тебя, о родина святая!

С невольным трепетом я, помню, раз стоял
Перед картиной безымянной.
Один из Ангелов случайно пролетал
У берегов земли туманной.
И что ж! на кроткий лик немая скорбь легла;
В его очах недоуменье:
Не думал он найти так много слез и зла
Среди цветущего творенья!
Так Вам настанет срок. На шумный жизни пир
Пойдете тихими шагами…
Но он Вам будет чужд, холодный этот мир,
С его безумством и страстями!
Нет, пусть же лучше Вам не знать его; пускай
Для Вас вся жизнь пройдет в покое,
Как покидаемый навеки Вами рай,
Как Ваше детство золотое!

Иван Иваныч Фандерфлит
Женат на тетке Воронцова.
Из них который-то убит
В отряде славного Слепцова.
«Иван Иваныч Фандерфлит
Был только ранен, — я-то знаю».
— «А Воронцов?» — «Тот был убит.
Ах, нет! Не то! Припоминаю:
Ни Воронцов, ни Фандерфлит —
Из них никто не был убит,
Ни даже тетка Воронцова…
Одно известно: люди эти
И вовсе не были на свете,
И даже, кажется, — навряд
Была и тетка Воронцова?
Но был действительно отряд,
Да только — вовсе не Слепцова…»
— «Затем пронесся слух таков,
Что вовсе не было отряда,
А был поручик Пирогов…»
— «Да был ли? Справиться бы надо».
И справками, в конце концов,
Одна лишь истина добыта:
Иван Иваныч Воронцов
Женат на тетке Фандерфлита.

Люби, всегда люби! Пускай в мученьях тайных
Сгорают юные, беспечные года,
Средь пошлостей людских, среди невзгод случайных
Люби, люби всегда!

Пусть жгучая тоска всю ночь тебя терзает,
Минута — от тоски не будет и следа,
И счастие тебя охватит, засияет…
Люби, люби всегда!

Я думы новые в твоем читаю взоре,
И жалость светит в нем, как дальняя звезда,
И понимаешь ты теплей чужое горе…
Люби, люби всегда!

Знать, в господнем гневе
Суждено быть тако:
В Петербурге — Плеве,
А в Москве — Плевако!

Истомил меня жизни безрадостный сон,
Ненавистна мне память былого,
Я в прошедшем моем, как в тюрьме, заключен
Под надзором тюремщика злого.

Захочу ли уйти, захочу ли шагнуть,-
Роковая стена не пускает,
Лишь оковы звучат, да сжимается грудь,
Да бессонная совесть терзает.

Но под взглядом твоим распадается цепь,
И я весь освещаюсь тобою,
Как цветами нежданно одетая степь,
Как туман, серебримый луною…

Приличней похвалы ему нельзя сказать:
Мать дочери велит статьи его читать.

1

Малыгин родился в глуши степной,
На бледный север вовсе не похожей,
Разнообразной, пестрой и живой.
Отца не знал он, матери он тоже
Лишился рано… но едва, едва,
Как дивный сон, как звук волшебной сказки,
Он помнил чьи-то пламенные ласки
И нежные любимые слова.
Он помнил, что неведомая сила
Его к какой-то женщине влекла,
Что вечером она его крестила,
И голову к нему на грудь клонила,
И долго оторваться не могла;
И что однажды, в тихий вечер мая,
Когда в расцвете нежилась весна,
Она лежала, глаз не открывая,
Как мрамор неподвижна и бледна;
Он помнил, как дьячки псалтырь читали,
Как плакал он и как в тот грозный час
Под окнами цветы благоухали,
Жужжаиз окон пчелы вылетали
И чья-то песня громкая неслась.
Потом он жил у старой, строгой тетки,
Пред образом святителя Петра
Молившейся с утра и до утра
И с важностью перебиравшей четки.
И мальчик стал неловок, нелюдим,
Акафисты читал ей ежедневно,
И, чуть запнется, слышит, как над ним
Уж раздается тетки голос гневный:
«Да что ты, Миша, все глядишь в окно?»
И Миша, точно, глаз отвесть от сада
Не мог. В саду темнело уж давно,
В окно лилась вечерняя прохлада;
Последний луч заката догорал,
За речкою излучистой краснея…
И, кончив чтенье, тотчас убегал
Он из дому. Широкая аллея
Тянулась вдаль. Оттуда старый дом
Еще казался старей и мрачнее,
Там каждый кустик был ему знаком
И длинные ракиты улыбались
Еще с верхушек… Он дохнуть не смел
И, весь дрожа от радости, глядел,
Как в синем небе звезды загорались…

1860

2

CHANSON A BOIRE

Если измена тебя поразила,
Если тоскуешь ты, плача, любя,
Если в борьбе истощается сила,
Если обида терзает тебя,
Сердце ли рвется,
Ноет ли грудь,-
Пей, пока пьется,
Все позабудь!
Выпьешь, заискрится сила во взоре,
Бури, нужда и борьба нипочем…
Старые раны, вчерашнее горе,-
Все обойдется, зальется вином.
Жизнь пронесется
Лучше, скорей,
Пей, пока пьется,
Сил не жалей!
Если ж любим ты и счастлив мечтою,
Годы беспечности мигом пройдут,
В темной могиле, под рыхлой землею
Мысли, и чувства, и ласки замрут.
Жизнь пронесется
Счастья быстрей…
Пей, пока пьется,
Пей веселей!
Что нам все радости, что наслажденья?
Долго на свете им жить не дано…
Дай нам забвенья, о, только забвенья,
Легкой дремой отумань нас, вино!
Сердце ль смеется,
Ноет ли грудь,-
Пей, пока пьется,
Все позабудь!

Во тьме исчезнувших веков,
В борьбе с безжалостной природой
Ты родилась под звук оков
И в мир повеяла свободой.
Ты людям счастье в дар несла,
Забвенье рабства и печали, —
Богини светлого чела
В тебе безумцы не признали.
Ты им внушала только страх,
Твои советы их томили;
Тебя сжигали на кострах,
Тебя на плаху волочили, —
Но голос твой звучал как медь
Из мрака тюрьм, из груды пепла…
Ты не хотела умереть,
Ты в истязаниях окрепла!
Прошли века… Устав в борьбе,
Тебя кляня и ненавидя,
Враги воздвигли храм тебе,
Твое могущество увидя!
Страдал ли человек с тех пор,
Иль кровь лилася по-пустому,
Тебе всё ставили в укор,
Хоть ты учила их другому!
Ты дожила до наших дней…
Но так ли надо жить богине?
В когтях невежд и палачей
Ты изнываешь и доныне.
Твои неверные жрецы
Тебя бесчестят всенародно,
Со злом бессильные бойцы
Друг с другом борются бесплодно.
Останови же их! Пора
Им протянуть друг другу руки
Во имя чести и добра,
Во имя света и науки…
Но всё напрасно! Голос твой
Уже не слышен в общем гаме,
И гул от брани площадной
Один звучит в пустынном храме,
И так же тупо, как и встарь,
Отжившим вторя поколеньям,
На твой поруганный алтарь
Глядит толпа с недоуменьем.

По прочтении ее поэмы «Кадриль»

Я прочитал, я прочитал,
Я перечитывал три раза
И наизусть припоминал
Страницы вашего рассказа.
Какие рифмы, что за стиль!
Восторга слез я лил немало,
И сердце страстно танцевало
Под ваш пленительный кадриль.
Теперь в душе одно желанье:
О, если б где-нибудь в собраньи
Или на бале встретить вас,
Всю окруженную цветами,-
И провести в беседе с вами
Хотя один ничтожный час;
О ходе русского прогресса
Тираду длинную сказать…
О Пушкине потолковать…
И после… с вами, поэтесса,
Одну кадриль протанцевать!

Ты нас покидаешь, пловец беспокойный,
Для дальней Камчатки, для Африки знойной…

Но нашему ты не завидуй покою:
Увы! над несчастной, померкшей страною

Склонилось так много тревоги и горя,
Что верная пристань — в бушующем море!

Там волны и звезды, — вверяйся их власти…
Здесь бури страшнее: здесь люди и страсти.

Как по товарищу недавней нищеты
Друзья терзаются живые,
Так плачу я о вас, заветные листы,
Воспоминанья дорогие!..
Бывало, утомясь страдать и проклинать,
Томим бесцельною тревогой,
Я с напряжением прочитывал опять
Убогих тайн запас убогий.
В одних я уловлял участья краткий миг,
В других какой-то смех притворный,
И все благословлял, и все в мечтах моих
Хранил я долго и упорно.
Но больше всех одно мне памятно… Оно
Кругом исписано все было,..
Наместо подписи — чернильное пятно,
Как бы стыдяся, имя скрыло;
Так много было в нем раскаянья и слез,
Так мало слов и фразы шумной,
Что, помню, я и сам тоски не перенес
И зарыдал над ним, безумный.
Кому же нужно ты, нескладное письмо,
Зачем другой тобой владеет?
Кто разберет в тебе страдания клеймо
И оценить тебя сумеет?
Хозяин новый твой не скажет ли, шутя,
Что чувства в авторе глубоки,
Иль просто осмеет, как глупое дитя,
Твои оплаканные строки?..
Найду ли я тебя? Как знать! Пройдут года.
Тебя вернет мне добрый гений…
Но как мы встретимся?.. Что буду я тогда,
Затерянный в глуши сомнений?
Быть может, как рука, писавшая тебя,
Ты станешь чуждо мне с годами,
А может быть, опять, страдая и любя,
Я оболью тебя слезами!..
Бог весть! Но та рука еще живет; на ней,
Когда-то теплой и любимой,
Всей страсти, всей тоски, всей муки прежних дней
Хранится след неизгладимый.
А ты?.. Твой след пропал… Один в тиши ночной
С пустой шкатулкою сижу я,
Сгоревшая свеча дрожит передо мной,
И сердце замерло, тоскуя.

1

На родине моей картины величавой
Искать напрасно будет взор.
Ни пышных городов, покрытых громкой славой,
Ни цепи живописных гор, —
Нет, только хижины; овраги да осины
Среди желтеющей травы…
И стелются кругом унылые равнины,
Необозримы… и мертвы.

На родине моей не светит просвещенье
Лучами мирными нигде,
Коснеют, мучатся и гибнут поколенья
В бессмысленной вражде;
Все грезы юности, водя сурово бровью,
Поносит старый сибарит,
А сын на труд отца, добытый часто кровью,
С насмешкою глядит.

На родине моей для женщины печально
Проходят лучшие года;
Весь век живет она рабынею опальной
Под гнетом тяжкого труда;
Богата — ну так будь ты куклою пустою,
Бедна — мученьям нет конца…
И рано старятся под жизнью трудовою
Черты прелестного лица.

На родине моей не слышно громких песен,
Ликующих стихов;
Как древний Вавилон, наш край угрюм и тесен
Для звуков пламенных певцов.
С погостов да из хат несется песня наша,
Нуждою сложена,
И льется через край наполненная чаша,
Тоскою жгучею полна.

На родине моей невесело живется
С нуждой и горем пополам;
Умрем — и ничего от нас не остается
На пользу будущим векам.
Всю жизнь одни мечты о счастии, о воле
Среди тупых забот…
И бедны те мечты, как бедно наше поле,
Как беден наш народ.

2

Огонек в полусгнившей избенке
Посреди потемневших полей,
Да плетень полусгнивший в сторонке,
Да визгливые стоны грачей,-
Что вы мне так нежданно предстали
В этот час одинокий ночной,
Что вы сердце привычное сжали
Безысходною старой тоской?
Еле дышат усталые кони,
Жмет колеса сыпучий песок,
Словно жду я какой-то погони,
Словно путь мой тяжел и далек!
Огонек в полусгнившей избенке,
Ты мне кажешься плачем больным
По родимой моей по сторонке,
По бездольным по братьям моим.
И зачем я так жадно тоскую,
И зачем мне дорога тяжка?
Видно, въелася в землю родную
Ты, родная кручина-тоска!
Тобой вспахана наша землица,
Тобой строены хата и дом,
Тебя с рожью усталая жница
Подрезает тяжелым серпом;
Ты гнетешь богатырскую силу,
Ты всю жизнь на дороге сидишь
Вместе с заступом роешь могилу,
Из могилы упреком глядишь.
С молоком ты играешь в ребенке
С поцелуем ты к юноше льнешь…
Огонек в полусгнившей избенке,
Старых ран не буди, не тревожь!

3

За огоньком другой, и третий,
И потянулись избы в ряд…
Собаки воют, плачут дети,
Лучины дымные горят.
Ну, трогай шибче! За рекою
Мне церковь старая видна.
Крестов и насыпей толпою
Она кругом обложена.
………………………..
………………………..

4, 5, 6

………………………..
………………………..

7

Отчего в одиноком мечтаньи,
В шуме дня и в ночной тишине,
Ты, погибшее рано созданье,
Стало часто являться ко мне?
Вот как дело печальное было:
Вздумал свадьбу состроить сосед,
Целый день накануне варила
Кухня яства на званый обед.
Ровно в полдень сошлись, повенчали,
И невеста была весела.
Только тетки тайком замечали,
Что бледна она что-то была.
Гости все налицо, разодеты.
Время. Свадебный стынет обед…
Да невеста запряталась где-то.
Ищут, кличут,- нигде ее нет.
Вдруг мальчишка-садовник вбегает,
Босоногий, с лопатой в руке,
И, от страха дрожа, объявляет,
Что «утопла невеста в реке».-
Суматоха… Кричат во всю глотку:
«Люди, девушки, в реку, спасать!»
Кто про невод кричит, кто про лодку
И не знают, с чего им начать.
Через час наконец отыскали,
Принесли, положили на стол.
Тут записка нашлась, и в печали
Безысходной хозяин прочел:
«Вот, papa и maman, на прощанье
Вам последнее слово мое:
Я исполнила ваше желанье,
Так исполню ж теперь и свое!»
Изумлялися все чрезвычайно
И причину сыскать не могли.
И доныне та страшная тайна
Спит безмолвная в недрах земли.
Погрустили родные прилично,
И утешился скоро жених,
И, к людскому страданью привычный,
Позабыл бы давно я о них.
Но зачем же в безмолвном мечтанья,
В шуме дня и в ночной тишине,
Ты, погибшее рано созданье,
Так упорно являешься мне?
Ты лежишь на столе как живая…
На лице изумленье и страх,
И улыбка скривилась немая
На твоих побелевших губах.
И сплетаются травы речные
В волосах и в венчальном венке,
И чернеют следы роковые
На холодной, на бледной руке…

Светлый призрак, кроткий и любимый,
Что ты дразнишь, вдаль меня маня?
Чуждым звуком с высоты незримой
Голос твой доходит до меня.

Вкруг меня все сумраком одето…
Что же мне, поверженному в прах,
До того, что ты сияешь где-то
В недоступном блеске и лучах?

Те лучи согреть меня не могут —
Все ушло, чем жизнь была тепла,
Только видеть мне ясней помогут,
Что за ночь вокруг меня легла!

Если ж в сердце встрепенется сила
И оно, как прежде, задрожит,
Широко раскрытая могила
На меня насмешливо глядит.

Классически я жизнь окончу тут.
Я номер взял в гостинице, известной
Тем, что она излюбленный приют
Людей, как я, которым в мире тесно;
Слегка поужинал, спросил
Бутылку хересу, бумаги и чернил
И разбудить себя велел часу в девятом.

Следя прилежно за собой,
Я в зеркало взглянул. В лице, слегка помятом
Бессонными ночами и тоской,
Следов не видно лихорадки.
Револьвер осмотрел я: все в порядке…
Теперь пора мне приступить к письму.
Так принято: пред смертью на прощанье
Всегда строчат кому-нибудь посланье…
И я писать готов, не знаю лишь кому.

Писать родным… зачем? Нежданное наследство
Утешит скоро их в утрате дорогой.
Писать товарищам, друзьям, любимым с детства…
Да где они? Нас жизненной волной
Судьба давно навеки разделила,
И будет им,- как я, чужда моя могила…
Вот если написать кому-нибудь из них —
Из светских болтунов, приятелей моих,-
О, Боже мой, какую я услугу
Им оказать бы мог! Приятель с тем письмом
Перебегать начнет из дома в дом
И расточать хвалы исчезнувшему другу…
Про мой конец он выдумает сам
Какой-нибудь роман в игривом роде
И, забавляя им от скуки мрущих дам,
Неделю целую, пожалуй, будет в моде.
Есть у меня знакомый прокурор
С болезненным лицом и умными глазами…
Случайность странная: нередко между нами
Самоубийц касался разговор.
Он этим делом занят специально;
Чуть где-нибудь случилася беда,
Уж он сейчас бежит туда
С своей улыбкою печальной
И все исследует: как, что и почему.
С научной целью напишу ему
О собственном конце отчет подробный…
В статистику его пошлю мой вклад загробный!

«Любезный прокурор, вам интересно знать,
Зачем я кончил жизнь так неприлично?
Сказать по правде, я логично
Вам правоту свою не мог бы доказать,
Но снисхождения достоин я. Когда бы
Вы поручились мне, что я умру…
Ну хоть, положим, завтра ввечеру,
От воспаленья или острой жабы,
Я б терпеливо ждал. Но я совсем здоров
И вовсе не смотрю в могилу;
Могу еще прожить я множество годов,
А жизнь переносить мне больше не под силу,
И, как бы я ее ни жег и ни ломал,
Боюсь: не сузится мой пищевой канал
И не расширится аорта…
А потому я смерть избрал иного сорта.

Я жил, как многие, как все почти живут
Из круга нашего,- я жил для наслажденья;
Работника здоровый, бодрый труд
Мне незнаком был с самого рожденья.
Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать,
В людские действия, их цели и причины,
И стерлась детской веры благодать,
Как бледной краски след с неконченной картины.
Когда ж при свете разума и книг
Мне в даль веков пришлося углубиться,
Я человечество столь гордое постиг,
Но не постиг того, чем так ему гордиться?

Близ солнца, на одной из маленьких планет
Живет двуногий зверь некрупного сложенья,
Живет сравнительно еще немного лет
И думает, что он венец творенья;
Что все сокровища еще безвестных стран
Для прихоти его природа сотворила,
Что для него горят небесные светила,
Что для него ревет в час бури океан.
И борется зверек с судьбой насколько можно,
Хлопочет день и ночь о счастии своем,
С расчетом на века устраивает дом…
Но ветер на него пахнул неосторожно —
И нет его… пропал и след…
И, умирая, он не знает,
Зачем явился он на свет,
К чему он жил, куда он исчезает.
При этой краткости житейского пути,
В таком убожестве неведенья, бессилья
Должны бы спутники соединить усилья
И дружно общий крест нести…
Нет, люди — эти бедные микробы —
Друг с другом борются, полны
Нелепой зависти и злобы.
Им слезы ближнего нужны,
Чтоб жизнью наcлаждаться вдвое,
Им больше горя нет, как счастие чужое!
Властители, рабы, народы, племена —
Все дышат лишь враждой, и все стоят на страже.
Куда ни посмотри, везде одна и та же
Упорная, безумная война!
Невыносимо жить!
Я вижу: с нетерпеньем
Послание мое вы прочитали вновь,
И прокурорский взор туманится сомненьем…
«Нет, это все не то, тут, верно, есть любовь…»
Так режиссер в молчаньи строгом
За ролью новичка следит из-за кулис…
«Ищите женщину» — ведь это ваш девиз?
Вы правы, вы нашли. А я — клянуся Богом,-
Я не искал ее. Нежданная, она
Явилась предо мной, и так же, как начало,
Негадан был конец… Но вам сознанья мало,
Вам исповедь подробная нужна.
Хотите имя знать? Хотите номер дома
Иль цвет ее волос? Не все ли вам равно?
Поверьте мне: она вам незнакома
И наш угрюмый край покинула давно.

О, где теперь она? В какой стране далекой
Красуется ее спокойное чело?
Где ты, мой грозный бич, каравший так жестоко,
Где ты, мой светлый луч, ласкавший так тепло?

Давно потух огонь, давно угасли страсти,
Как сон, пропали дни страданий и тревог…
Но выйти из твоей неотразимой власти,
Но позабыть тебя я все-таки не мог!

И если б ты сюда вошла в мой час последний,
Как прежде гордая, без речи о любви,
И прошептала мне: «Оставь пустые бредни,
Забудем прошлое, я так хочу, живи!» —

О, даже и теперь я счастия слезами
Ответил бы на зов души твоей родной
И, как послушный раб, опять, гремя цепями,
Не зная сам куда, побрел бы за тобой…

Но нет, ты не войдешь. Из мрака ледяного
В меня не брызнет свет от взора твоего,
И звуки голоса, когда-то дорогого,
Не вырвут, не спасут, не скажут ничего.

Однако я вдался в лиризм… Некстати!
Смешно элегию писать перед концом…
А впрочем, я пишу не для печати,
И лучше кончить дни стихом,
Чем жизни подводить печальные итоги…
Да, если б вспомнил я обид бесцельных ряд
И тайной клеветы всегда могучий яд,
Все дни, прожитые в мучительной тревоге,
Все ночи, проведенные в слезах,
Все то, чем я обязан людям-братьям,-
Я разразился бы на жизнь таким проклятьем,
Что содрогнуться б мог Создатель в небесах!
Но я не так воспитан; уваженье
Привык иметь к предметам я святым
И, не ропща на Провиденье,
Почтительно склоняюся пред ним.

В какую рубрику меня вы поместите?
Кто виноват? Любовь, наука или сплин?
Но если б не нашли разумных вы причин,
То все же моего поступка не сочтите
За легкомысленный порыв.
Я даже помню день, когда, весь мир забыв,
Читал и жег я строки дорогие
И мысль покончить жизнь явилась мне впервые.
Тогда во мне самом все было сожжено,
Разбито, попрано… И, смутная сначала,
Та мысль в больное сердце, как зерно
На почву благодарную, упала.
Она таилася на самом дне души,
Под грудой тлеющего пепла;
Среди тяжелых дум она в ночной тиши
Сознательно сложилась и окрепла…
О, посмотрите же кругом!
Не я один ищу спасения в покое,-
В эпоху общего унынья мы живем.
Какое-то поветрие больное —
Зараза нравственной чумы —
Над нами носится, и ловит, и тревожит
Порабощенные умы.
И в этой самой комнате, быть может,
Такие же, как я, изгнанники земли
Последние часы раздумья провели.
Их лица бледные, дрожа от смертной муки,

Мелькают предо мной в зловещей тишине,
Окровавленные, блуждающие руки
Они из недр земли протягивают мне…
Они преступники. Они без позволенья
Ушли в безвестный путь из пристани земной…
Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй,
Бессмысленный и злой, не знающий прощенья?
Как опытный и сведущий юрист,
Все степени вины обсудите вы здраво.
Вот застрелился гимназист,
Не выдержав экзамена… Он, право,
Не меньше виноват. С платформы под вагон
Прыгнул седой банкир, сыгравший неудачно;
Повесился бедняк затем, что жил невзрачно,
Что жизни благами не пользовался он…
О, эти блага жизни… С наслажденьем
Я б отдал их за жизнь лишений и труда…
Но только б мне забыть прожитые года,
Но только бы я мог смотреть не с отвращеньем,
А с теплой верой детских дней
На лица злобные людей.

Не думайте, чтоб я, судя их строго,
Себя считал умней и лучше много,
Чтоб я несчастный мой конец
Другим хотел поставить в образец.
Я не ряжуся в мантию героя,
И верьте, что мучительно весь век
Я презирал себя. Что я такое?
Я просто жалкий, слабый человек
И, может быть, слегка больной — душевно.
Вам это лучше знать. Вы часто, ежедневно
Субъектов видите таких;
Сравните, что у вас написано о них,
И, к сведенью приняв науки указанья,
Постановите приговор.
Прощайте же, любезный прокурор…
Жаль, не могу сказать вам: до свиданья».

Письмо окончено, и выпита до дна
Бутылка скверного вина.
Я отворил окно. На улицы пустые
Громадой черною смотрели облака.
Осенний ветер дул, и капли дождевые
Лениво падали, как слезы старика.
Потухли фонари. Казалось, поневоле
Веселый город наш в холодной мгле уснул
И замер вдалеке последних дрожек гул.
Так час прошел, иль два, а может быть и боле…

Не знаю. Вдруг в безмолвии ночном
Отчетливо, протяжно и тоскливо
Раздался дальний свист локомотива…
О, этот звук давно уж мне знаком!
В часы бессонницы до бешенства, до злости,
Бывало, он терзал меня,
Напоминая близость дня…
Кто с этим поездом к нам едет? Что за гости?
Рабочие, конечно, бедный люд…
Из дальних деревень они сюда везут
Здоровье, бодрость, силы молодые,
И все оставят здесь…
Поля мои родные!
И я, увы! не в добрый час
Для призраков пустых когда-то бросил вас.
Мне кажется, что там, в далеком старом доме,
Я мог бы жить еще…
Июльский день затих.
Избавившись от всех трудов дневных,
Я вышел в радостной истоме
На покривившийся балкон.
Перед балконом старый клен
Раскинул ветви, ярко зеленея,
И пышных лип широкая аллея
Ведет в заглохший сад. В вечерней тишине
Не шелохнется лист, цветы блестят росою,
И запах сена с песней удалою
Из-за реки доносятся ко мне.
Вот легкий шум шагов. Вдали, платком махая,
Идет ко мне жена… О нет, не та — другая:
Простая, кроткая, и дети жмутся к ней…
Детей побольше, маленьких детей!
За липы спрятался последний луч заката,
Тепла немая ночь. Вот ужин, а потом
Беседа тихая, Бетховена соната,
Прогулка по саду вдвоем,
И крепкий сон до нового рассвета…
И так, вдали от суетного света,
Летели б дни и годы без числа…
О, Боже мой! Стучат… Ужели ночь прошла?
Да, тусклый, мокрый день сурово
Глядит в окно. Что ж, разве отворить?
Попробовать еще по-новому пожить?
Нет, тяжело! Увидеть снова
Толпу противных лиц со злобою в глазах,
И уши длинные на плоских головах,
И этот наглый взгляд, предательский и
лживый…
Услышать снова хор фальшивый
Тупых, затверженных речей…
Нет, ни за что! Опять стучат… Скорей!
Пусть мой последний стих, как я, бобыль ненужный,
Останется без рифмы…

Мечтать в полях, взбегать на выси гор,
Медлительно среди лесов дремучих
Переходить, где никогда топор
Не пролагал следов своих могучих;
Без цели мчаться по полям пустым,
И слушать волн немолчное журчанье,
И всё мечтать — не значит быть одним…
То — разговор с природой и слиянье,
То — девственных красот немое созерцанье!..

Но, посреди забот толпы людской,
Всё видеть, слышать, чувствовать глубоко,
И одному бродить в тоске немой,
И скукою измучиться жестоко…
И никого не встретить из людей,
Кому бы рассказать души мученья,
Кто вспомнил бы по смерти нас теплей,
Чем всё, что лжет, и льстит, и кроет мщенье.
Вот — одиночество… вот, вот — уединенье!

Я каждую ночь тебя вижу во сне
В толпе незнакомых видений,
Приветливо ты улыбаешься мне,
Я плачу, упав на колени.

Ты долго и грустно глядишь на меня
И светлой качаешь головкой,
И капают слезы из глаз у меня,
И что-то твержу я неловко.

Ты тихое слово мне шепчешь в ответ,
Ты ветку даешь мне открыто.
Проснулся — и ветки твоей уже нет,
И слово твое позабыто.

О музыке судя лет сорок вкось и вкривь,
Над Ростиславом он отпраздновал победу.
Сначала выпустил Юдифь,
Потом — Рогнеду.

Из музыканта он вдруг педагогом стал,
Но в педагогии покрылся вечным срамом.
Плохое воспитанье дал
Он этим дамам:

Одна Владимира хотела уморить,
Другая пьяного прельстила Олоферна,
И обе так привыкли выть,
Что даже скверно.

Посвящается А. В. П-вой

В те дни, когда широкими волнами
Катилась жизнь, спокойна и светла,
Нередко ты являлась между нами,
И речь твоя отрадной нам была;
Над пошлостью житейской ты царила,
Светлели мы в лучах твоей красы,
И ты своим избранникам дарила
Бессонные и сладкие часы.

Те дни прошли… Над родиной любимой,
Над бедною, померкшею страной
Повеял дух вражды неумолимой
И жизнь сковал корою ледяной.
Подземные, таинственные силы
Колеблют землю… В ужасе немом
Застыла ты, умолк твой голос милый,
И день за днем уныло мы живем…

«Эка, дни у вас какие!
Жить мне в городе невмочь:
Ночи хмурые, сырые…
Утром встанешь — та же ночь!

Что такое приключилось?
Как мне страх свой побороть?
Или солнце провалилось?
Иль прогневался Господь?

Эка, дни — одно мученье!
Сердце ноет, свет погас…
Верно, светопреставленье
Начинается у нас!»

Паша! Паша! Нам не в диво
И туман и мгла кругом…
Что же делать? Хоть тоскливо
Жить без солнца — а живем!

Но минует время это,
Час последний не настал.
Всё вернется: солнце, лето,
Сенокос и сеновал…

Паша милая, послушай
Ты совета моего:
Спи побольше, чаще кушай
И не бойся ничего!

Вечер бурный и дождливый
Гаснет… Всё молчит кругом.
Только грустно шепчут ивы,
Наклоняясь над прудом.

Я покинул край счастливый…
Слезы жгучие тоски —
Лейтесь, лейтесь… Плачут ивы,
Ветер клонит тростники.

Ты одна сквозь мрак тоскливый
Светишь, друг, мне иногда,
Как сквозь плачущие ивы
Светит вечера звезда.

Меня вы терзали, томили,
Измучили сердце тоской,
Одни — своей скучной любовью,
Другие — жестокой враждой.

Вы хлеб отравили мне, ядом
Вы кубок наполнили мой,
Одни — своей скучной любовью,
Другие — жестокой враждой.

Лишь та, что всех больше терзала
И мучила с первого дня, —
Как мало она враждовала,
Как мало любила меня.

С душою, для любви открытою широко,
Пришел доверчиво ты к ним?
Зачем же в их толпе стоишь ты одиноко
И думой горькою томим?

Привета теплого душа твоя искала,
Но нет его в сухих сердцах:
Пред золотым тельцом они, жрецы Ваала,
Лежат простертые во прах…

Не сетуй, не ропщи — хоть часто сердцу больно,
Будь горд и тверд в лихой борьбе —
И верь, что недалек тот день, когда невольно
Они поклонятся тебе!

Три мудрых царя из полуденных стран
Кричали, шатаясь по свету:
«Скажите, ребята, нам путь в Вифлеем!» —
И шли, не дождавшись ответа.

Дороги в тот город не ведал никто,
Цари не смущалися этим:
Звезда золотая их с неба вела
Назло непонятливым детям.

Над домом Иосифа стала звезда,
Цари туда тихо вступали,
Теленок ревел там, ребенок кричал,
Святые цари подпевали.

Пускай свой путь земной пройду я
Людьми не понят, не любим, —
Но час настанет: не тоскуя,
Я труп безгласный брошу им!
И пусть могилы одинокой
Никто слезой не оросит —
Мне всё равно! Заснув глубоко,
Душа не узрит мрамор плит.

«Жизнь пережить — не поле перейти!»
Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее,
Но грустно до того сознания дойти,
Что поле перейти мне все-таки труднее!

Чуден был он, точно ангел рая,
Красотою кто б сравнился с ним?
Взор его — как луч от солнца мая,
Отраженный морем голубым.

Поцелуи — сладкие мгновенья!
Как на пламя — пламя набежит,
Как двух арф согласное стремленье,
Полное гармонии, звучит.

Так текли, стремились чувства, пламенея,
Губы, щеки наклоненными
Искрились, дрожали; свет и небо, млея,
Проносились над влюбленными.

Нет его! Напрасно, о, напрасно
Вслед ему звучал пугливый стон…
Нет его — и жизни сон прекрасный
Только в плач ненужный превращен.

Для вас так много мы трудились,
И вот в один и тот же час
Мы развелись и помирились
И даже плакали для вас.
Нас слишком строго не судите,
Ведь с вами, право, господа, —
Хотите ль вы иль не хотите —
Мы разведемся навсегда.

Еду я ночью. Темно и угрюмо
Стелется поле кругом.
Скучно! Дремлю я. Тяжелые думы
Кроются в сердце моем.

Вижу я чудные очи… Тоскою
Очи исполнены те,
Ласково манят куда-то с собою,
Ярко горят в темноте.

Но на приветливый зов не спешу я…
Мысль меня злая гнетет:
Вот я приеду; на небе, ликуя,
Красное солнце взойдет,

А незакатные чудные очи,
Полные сил и огня,
Станут тускнеть… И суровее ночи
Будут они для меня.

Сердце опять мне взволнуют страданья,
Трепет, смущение, страх;
Тихое слово любви и признанья
С воплем замрет на устах.

И, безотрадно чуя несчастье,
Поздно пойму я тогда,
Что не подметить мне искры участья
В этих очах никогда,

Что не напрасно ль в ночи безрассветной
Ехал я… в снах золотых,
Жаждал их взора, улыбки приветной,
Молча любуясь на них?

Забыть так скоро, Боже мой,
Всё счастье жизни прожитой,
Все наши встречи, разговоры,
Забыть так скоро, забыть так скоро!

Забыть волненья первых дней,
Свиданья час в тени ветвей,
Очей немые разговоры
Забыть так скоро, забыть так скоро!

Забыть, как полная луна
На нас глядела из окна,
Как колыхалась тихо штора,
Забыть так скоро, забыть так скоро!

Забыть любовь, забыть мечты,
Забыть те клятвы — помнишь ты? —
В ночную пасмурную пору?
Забыть так скоро, так скоро! Боже мой!

Дайте мне наряд суровый,
Дайте мурмолку мою,
Пред скамьею стол дубовый,
Деревянную скамью.
Дайте с луком буженины,
Псов ужасных на цепях
Да лубочные картины
На некрашеных стенах.

Дайте мне большую полку
Всевозможных древних книг,
Голубую одноколку,
Челядинцев верховых.
Пусть увижу в доме новом
Золотую старину
Да в кокошнике парчовом
Белобрысую жену.

Чтоб подруга дорогая
Все сидела бы одна,
Полотенце вышивая
У закрытого окна,
А на пир с лицом смиренным
Выходила бы она
И огромный кубок с пенным
Выпивала бы до дна…

Петр Первый не любил попов. Построив Питер,
Он патриарха сократил…
Чрез двести лет ему Кустодиев пресвитер
Своею речью все отмстил.

О жизнь! ты миг, но миг прекрасный,
Мне невозвратный, дорогой;
Равно счастливый и несчастный
Расстаться не хотят с тобой.

Ты миг, но данный нам от Бога
Не для того, чтобы роптать
На свой удел, свою дорогу
И дар бесценный проклинать.

Но чтобы жизнью наслаждаться,
Но чтобы ею дорожить,
Перед судьбой не преклоняться,
Молиться, веровать, любить.

Есть одиночество в глуши —
Вдали людей, вблизи природы, —
Полно задумчивой свободы,
Оно целебно для души.

В нем утихают сердца бури,
В нем думы, как цветы полей,
Как звезды в тьме ночной лазури,
Сияют чище и светлей.

Есть одиночество иное, —
Его, мой друг, не знаешь ты, —
Кругом холодное, чужое
Бушует море суеты.

Шумит толпа, конца нет бою
Ее слепых безумных волн.
Напрасно к пристани, к покою
Стремится сердца утлый челн.

О, никогда, никто в пустыне
Так не забыт, не одинок,
Как это сердце в злой пучине
Чужих страстей, чужих тревог.

Два сердца любящих и чающих ответа
Случайно встретились в пустыне черствой света,
Но долго робостью томилися они.
И вечной суетой наполненные дни,
И светской черни суд, без смысла, без пощады,
Им клали на пути тяжелые преграды;
И, словно нехотя, в тиши полей пустых
С рыданьем вырвалась святая тайна их.
С тех пор помчались дни, как сон волшебный, странный,
Преграды рушились, и близок день желанный,
Когда прекрасный сон не будет больше сном…

И ночи целые я думаю о нем,
Об этом близком дне… В тумане ожиданья
Грядущего еще не ясны очертанья,
И страстно допросить хочу я у судьбы:
Грозят ли им часы сомнений и борьбы,
Иль ждет их долгое, безоблачное счастье?
Душа моя полна тревоги и участья;
Порою злая мысль, подкравшись в тишине,
Змеиным языком нашептывает мне:
«Как ты смешон с твоим участием глубоким!
Умрешь ты, как и жил, скитальцем одиноким,
Ведь это счастие чужое, не твое!»
Горька мне эта мысль, но я гоню ее
И радуюсь тому, что счастие чужое
Мне счастья моего милей, дороже вдвое!

Блажен, блажен поэт, который цепи света
На прелесть дум и чувств свободных не менял:
Ему высокое название поэта
Дарит толпа с венком восторженных похвал.
И золото бежит к избраннику фортуны
За гимн невежеству, порокам и страстям.
Но холодно звучат тогда поэта струны,
Над жертвою его нечистый фимиам…
И, насладившися богатством и чинами,
Заснет он наконец навеки средь могил,
И слава кончится похвальными стихами
Того, кто сам толпу бессмысленно хвалил.

Но если он поймет свое предназначенье,
И станет с лирою он мыслить и страдать,
И дивной силою святого вдохновенья
Порок смеющийся стихом начнет карать, —
То пусть не ждет себе сердечного привета
Толпы бессмысленной, холодной и глухой…
И горько потечет земная жизнь поэта,
Но не погаснет огнь в курильнице святой.
Умрет… И кое-где проснутся сожаленья…
Но только внук, греха не видя за собой,
Смеясь над предками, с улыбкою презренья,
Почтит могучий стих холодной похвалой…

Давно ль, ваш город проезжая,
Вошел я в старый, тихий дом
И, словно гость случайный рая,
Душою ожил в доме том!
Давно ли кажется? А годы
С тех пор подкрались и прошли,
И часто, часто, в дни невзгоды,
Мне, светлым призраком вдали,
Являлась милая картина.
Я помню: серенький денек,
По красным угольям камина
Перебегавший огонек,
И ваши пальцы, и узоры,
Рояль, рисунки, и цветы,
И разговоры, разговоры —
Плоды доверчивой мечты…
И вот, опять под вашим кровом
Сижу — печальный пилигрим…
Но — тем живым, горячим словом
Мы обменяться не спешим.
Мы, долго странствуя без цели,
Забыв, куда и как идти,
Сказать не смею: постарели,
Но… утомились на пути.
А где же те, что жили вами,
Кем ваша жизнь была полна?
С улыбкой горькою вы сами
Их перебрали имена:
Тот умер, вышла замуж эта
И умерла — тому уж год,
Тот изменил вам в вихре света,
Та — за границею живет…
Какой-то бурей дикой, жадной
Их уносило беспощадно,
И длинный ряд немых могил
Их милый образ заменил…
А наши думы и стремленья,
Надежды, чувства прежних лет?
Увы! От них пропал и след,
Как от миражей сновиденья…
Одне судьбой в архив сданы
И там гниют под слоем пыли,
Другие горем сожжены,
Те — нам, как люди, изменили…
И мы задумались, молчим…
Но нам — не тягостно молчанье,
И изредка годам былым
Роняем мы воспоминанье;
Так иногда докучный гость,
Чтоб разговор не замер сонный,
Перед хозяйкой утомленной
Роняет пошлость или злость.
И самый дом глядит построже,
Хоть изменился мало он:
Диваны, кресла — все в нем то же,
Но заперт наглухо балкон…
Тафтой задернута картина
И, как живой для нас упрек,-
По красным угольям камина
Бежит и блещет огонек.

Идиллия

Жарко мне! Не спится…
Месяц уж давно,
Красный весь, глядится
В низкое окно.
Призатихло в поле,
В избах полегли;
Уж слышней на воле
Запах конопли,
Уж туманы скрыли
Потемневший путь…
Слезы ль, соловьи ли —
Не дают заснуть…

Жарко мне! Не спится…
Сон от глаз гоня,
Что-то шевелится
В сердце у меня.
Точно плачет кто-то,
Стонет позади…

В голове забота,
Камень на груди;
Точно я сгораю
И хочу обнять…
А кого — не знаю,
Не могу понять.

Завтра воскресенье…
Гости к нам придут,
И меня в селенье,
В церковь повезут.
Средь лесов дремучих
Свадьба будет там…
Сколько слез горючих
Лить мне по ночам!
Все свои печали
Я таю от дня…
Если б только знали,
Знали про меня!

Как вчера я встала
Да на пашню шла,
Парня повстречала
С ближнего села.
Нрава, знать, такого —
Больно уж не смел:
Не сказал ни слова,
Только посмотрел…
Да с тех пор томится
Вся душа тоской…
Пусть же веселится
Мой жених седой!

Только из тумана
Солнышко блеснет,
Поднимусь я рано,
Выйду из ворот…
Нет, боюсь признаться…
Как отцу сказать?
Станет брат ругаться,
Заколотит мать…
Жарко мне! Не спится…
Месяц уж давно,
Красный весь, глядится
В низкое окно.

Позднею ночью, равниною снежной
Еду я. Тихо. Все в поле молчит…
Глухо звучат по дороге безбрежной
Скрип от полозьев и топот копыт.

Все, что, прощаясь, ты мне говорила,
Снова твержу я в невольной тоске.
Долог мой путь, и дорога уныла…
Что-то в уютном твоем уголке?

Слышен ли смех? Догорают ли свечи?
Так же ль блистает твой взор, как вчера?
Те же ли смелые, юные речи
Будут немолчно звучать до утра?

Кто там с тобой? Ты глядишь ли бесстрастно
Или трепещешь, волнуясь, любя?
Только б тебе полюбить не напрасно,
Только б другие любили тебя!

Только бы кончился день без печали,
Только бы вечер прошел веселей,
Только бы сны золотые летали
Над головою усталой твоей!

Только бы счастье со светлыми днями
Так же гналось по пятам за тобой,
Как наши тени бегут за санями
Снежной равниной порою ночной!

Добры к поэтам молодым,
Вы каждым опытом моим
Велели мне делиться с вами,
Но я боюсь… Иной поэт,
Чудесным пламенем согрет,
Вас пел могучими стихами.

Вы были молоды тогда,
Для вдохновенного труда
Ему любовь была награда.
Вы отцвели — поэт угас,
Но он поклялся помнить вас
И в небесах, и в муках ада.

Я верю клятве роковой,
Я вам дрожащею рукой
Пишу свои стихотворенья
И, как несмелый ученик,
У вас хотя б на этот миг
Прошу его благословенья.

Была пора: что было честно,
Талантливо в родном краю,
Сходилось дружески и тесно
В литературную семью;

Назваться автором решался
Тогда не всякий спекулянт…
И как смешон для всех казался
Уединенный дилетант!

Потом пришла пора иная:
Россия встала ото сна,
Литература молодая
Ей оставалася верна:
Добру, отчизне, мыслям чистым
Служил писателя талант,
И перед смелым публицистом
Краснел ненужный дилетант!

Но все непрочно в нашем веке…
С тех пор как в номере любом
Я мог прочесть о Льве Камбеке
И не прочесть о Льве Толстом,
Я перестал седлать Пегаса —
Милей мне скромный Росинант!
Что мне до русского Парнаса?
Я — неизвестный дилетант!

Я родился в семье дворянской
(Чем буду мучиться по гроб),
Моя фамилья не Вифанский,
Отец мой не был протопоп…
О хриях, жупеле и пекле
Не испишу я фолиант,
Меня под праздники не секли…
Что ж делать мне, я дилетант!

Я нахожу, и в том виновен,
Что Пушкин был не идиот,
Что выше сапогов Бетховен
И что искусство не умрет,
Чту имена (не знаю, кстати ль),
Как, например, Шекспир и Дант…
Ну, так какой же я писатель?
Я дилетант, я дилетант!..

На площадях перед народом
Я в пьяном виде не лежал,
Стрижом, лукошком, бутербродом
Своих противников не звал;
Болезнью, брюхом или носом
Их не корил, как пасквилянт,
И не входил о них с доносом…
Я дилетант, я дилетант!..

В грехе покаюся сугубом
(Хоть нелегко сознаться в том):
Знаком я с графом Соллогубом
И с князем Вяземским знаком!..
Не подражая нравам скифов,
Белье меняю, хоть не франт…
Мне не родня Гиероглифов…
Я дилетант, я дилетант!..

Я не ищу похвал текущих
И не гонюсь за славой дня,
И Лонгинов веков грядущих
Пропустит, может быть, меня.
Зато и в списке негодяев
Не поместит меня педант:
Я не Булгарин, не Минаев…
Я, слава Богу, дилетант!..

П.И. Чайковскому

Едешь, едешь в гору, в гору…
Солнце так и жжет;
Ни души! Навстречу взору
Только пыль встает.

Вон, мечты мои волнуя,
Будто столб вдали…
Но уж цифры не могу я
Различить в пыли.

И томит меня дремою,
Жарко в голове…
Точно, помнишь, мы с тобою
Едем по Неве.

Все замолкло. Не колышет
Сонная волна…
Сердце жадно волей дышит,
Негой грудь полна,

И под мерное качанье
Блещущей ладьи
Мы молчим, тая дыханье
В сладком забытьи…

Но тряска моя телега,
И далек мой путь,
А до мирного ночлега
Не могу заснуть.

И опять все в гору, в гору
Едешь, — и опять
Те ж поля являют взору
Ту ж пустую гладь.

Гремела музыка, горели ярко свечи,
Вдвоем мы слушали, как шумный длился бал,
Твоя дрожала грудь, твои пылали плечи,
Так ласков голос был, так нежны были речи;
Но я в смущении не верил и молчал.

В тяжелый горький час последнего прощанья
С улыбкой на лице я пред тобой стоял,
Рвалася грудь моя от боли и страданья,
Печальна и бледна, ты жаждала признанья…
Но я в волнении томился и молчал.

Я ехал. Путь лежал передо мной широко…
Я думал о тебе, я все припоминал,
О, тут я понял все, я полюбил глубоко,
Я говорить хотел, но ты была далеко,
Но ветер выл кругом… я плакал и молчал.

ПОСВЯЩЕНИЕ

К «Году в монастыре»

О, возврати мне вновь огонь, и вдохновенье,
И светлую любовь недавней старины,
И наших первых встреч счастливое волненье,
И красотой твоей навеянные сны!

Останови на мне чарующие взоры,
Когда-то ласково встречавшие мой стих,
Дай мне услышать вновь былые разговоры,
Доверчивый рассказ надежд и дум твоих.

Опять настрою я ослабленную лиру,
Опять я жить начну, не мучась, но любя,
И пусть погибну я — но на прощанье миру
Хочу я бросить песнь, достойную тебя.

О, наконец! Из вражеского стана
Я убежал, израненный боец…
Из мира лжи, измены и обмана
Полуживой я спасся наконец!
В моей душе ни злобы нет, ни мщенья,
На подвиги и жертвы я готов…

Обитель мира, смерти и забвенья,
Прими меня под твой смиренный кров!

* * *

Игумен призывал меня. Он важен,
Но обходителен; радушно заявил,
Что я к монастырю уж «приукажен»,
И камилавкою меня благословил.
Затем сказал: «Ты будешь в послушаньи
У старца Михаила. Он стоит
Как некий столб меж нас, им наш украшен скит,
И он у всех в великом почитаньи.
Все помыслы ему ты должен открывать
И исполнять безропотно веленья,
Да снизойдет к тебе Господня благодать
И да обрящешь путь спасенья!»

Итак, свершилось: я монах!
И в первый раз в своей одежде новой
Ко всенощной пошел. В ребяческих мечтах
Мне так пленительно звучало это слово,
И раем монастырь казался мне тогда.
Потом я в омут жизни окунулся
И веру потерял… Но вот прошли года,-
И к детским грезам снова я вернулся.

* * *

Уж две недели я живу в монастыре
Среди молчания и тишины глубокой.
Наш монастырь построен на горе
И обнесен оградою высокой.
Из башни летом вид чудесный, говорят,
На дальние леса, озера и селенья;
Меж кельями разбросанными — сад,
Где множество цветов и редкие растенья
(Цветами монастырь наш славился давно).
Весной в нем рай земной, но ныне
Глубоким снегом все занесено,
Все кажется мне белою пустыней,
И только куполы церквей
Сверкают золотом над ней.
Направо от ворот, вблизи собора,
Из-за дерев едва видна,
Моя ютится келья в два окна.
Приманки мало в ней для суетного взора:
Дощатая кровать, покрытая ковром,
Два стула кожаных, меж окон стол дубовый
И полка книг церковных над столом;
В киоте лик Христа, на Нем венец терновый.

Жизнь монастырская без бурь и без страстей
Мне кажется каким-то сном беспечным.
Не слышу светских фраз, затверженных речей
С их вечной ложью и злословьем вечным,
Не вижу пошлых, злобных лиц…
Одно смущает: недостаток веры,
Но Бог поможет мне; Его любви нет меры
И милосердью нет границ!
Проснувшись, каждый день я к старцу Михаилу
Иду на послушанье в скит.
Ему на вид лет сто, он ходит через силу,
Но взор его сверкает и горит
Глубокой, крепкой верой в Бога
И в душу смотрит пристально и строго.
Вчера сказал он с гневом мне,
Что одержим я духом своеволья
И гордости, подобно сатане;
Потом повел меня в подполье
И показал мне гроб, в котором тридцать лет
Спит, как мертвец, он, саваном одет,
Готовясь к жизни бесконечной…
Я с умилением и горестью сердечной
Смотрел на этот одр унынья и борьбы.
Но старец спит в нем только летом;
Теперь в гробу суровом этом
Хранятся овощи, картофель и грибы.

* * *

День знаменательный, и как бы я его
Мог описать, когда бы был поэтом!
По приказанью старца моего
Поехал я рубить дрова с рассветом
В сосновый бор. Я помню, в первый раз
Я проезжал его, томим тяжелой думой;
Октябрьский серый вечер гас,
И лес казался мне могилою угрюмой:
Так был тогда он мрачен и уныл!
Теперь блеснул он мне красою небывалой.
В восторге, как ребенок малый,
Я вежды широко раскрыл.
Покрыта парчевым блестящим одеяньем,
Стояла предо мной гигантская сосна;
Кругом глубокая такая тишина,
Что нарушать ее боялся я дыханьем.
Деревья стройные, как небеса светлы,
Вели, казалось, в глубь серебряного сада,
И хлопья снежные, пушисты, тяжелы,
Повисли на ветвях, как гроздья винограда.
И долго я стоял без мыслей и без слов…
Когда же топора впервые звук раздался,
Весь лес заговорил, затопал, засмеялся
Как бы от тысячи невидимых шагов.
А щеки мне щипал мороз сердитый,
И я рубил, рубил, один в глуши лесной…
К полудню возвратился я домой
Усталый, инеем покрытый.
О, никогда, мои друзья,
Так не был весел и доволен я
На ваших сходках монотонных
И на цинических пирах,
На ваших раутах игриво-похоронных,
На ваших скучных пикниках!

* * *

12 декабря

Неверие мое меня томит и мучит,
Я слепо верить не могу.
Пусть разум веры враг и нас лукаво учит,
Но нехотя внимаю я врагу.
Увы, заблудшая овца я в Божьем стаде…
Наш ризничий — известный Варлаам —
Читал сегодня проповедь об аде.
Подробно, радостно, как будто видел сам,
Описывал, что делается там:
И стоны грешников, молящих о пощаде,
И совести, и глаз, и рук, и ног
Разнообразные страданья…
Я заглушить в душе не мог негодованья.
Ужели правосудный Бог
За краткий миг грехопаденья
Нас мукой вечною казнит?
И вечером побрел я в скит,
Чтоб эти мысли и сомненья
Поведать старцу. Старец Михаил
Отчасти только мне сомненья разрешил.
Он мне сказал, что, верно, с колыбели
Во мне все мысли грешные живут,
Что я смердящий пес и дьявольский сосуд…
Да, помыслы мои успеха не имели!

* * *

20 декабря

Увы! меня открыли! Пишет брат,
Что всюду о моем побеге говорят,
Что все смеются до упаду,
Что басней города я стал, к стыду друзей,
И просит прекратить скорей
Мою, как говорит он, «ескападу».
Я басня города! Не все ли мне равно?
В далекой, ранней юности, бывало,
Боялся я того, что может быть смешно,
Но это чувство скоро миновало.
Теперь, когда с людьми все связи порваны,
Как сами мне они и жалки, и смешны!
Мне дела нет до мненья света,
Но мнение одно хотел бы я узнать…
Что говорит она? Впервые слово это
Я заношу в заветную тетрадь…
Ее не назвал я… но что-то
Кольнуло сердце, как ножом.
Ужель ничем, ничем: ни трудною работой,
Ни долгою молитвой, ни постом
Из сердца вырвать не придется
Воспоминаний роковых?
Оно, как прежде, ими бьется,
Они и в снах, и в помыслах моих,
Смешно же лгать перед самим собою…
Но этих помыслов я старцу не открою!

* * *

24 декабря

Восторженный канон Дамаскина
У всенощной сегодня пели,
И умилением душа была полна,
И чудные слова мне душу разогрели.
«Владыка в древности чудесно спас народ…»
О верю, верю. Он и в наши дни придет
И чудеса свершит другие.
О Боже! не народ — последний из людей
Зовет Тебя, тоскою смертной полный…
В моей душе бушуют также волны
Воспоминаний и страстей.
Он волны осушил морски
О, осуши же их своей могучей дланью!
Как солнцем освети греховных мыслей тьму…
О, снизойди к ничтожному созданью!
О, помоги неверью моему!

* * *

31 декабря

На монастырской башне полночь бьет,
И в бездну падает тяжелый, грустный год.
Я с ним простился тихо, хладнокровно,
Один в своем углу: все спит в монастыре.
У нас и службы нет церковной,
Здесь Новый год встречают в сентябре.
В миру, бывало, я, в гостиной шумной стоя,
Вел тихий разговор с судьбой наедине.
Молил я счастия, — теперь молю покоя…
Чего еще желать, к чему стремиться мне?
А год тому назад… Мы были вместе с нею,
Как будущее нам казалося светло,
Как сердце жгла она улыбкою своею,
Как платье белое к ней шло!

* * *

11 января

Сегодня сценою печальной
Весь монастырь взволнован был.
Есть послушник у нас, по имени Кирилл.
Пришел он из Сибири дальней
Еще весной и все привлек сердца
Своею кротостью и верой без предела.
Он сын единственный богатого купца,
Но верой пламенной душа его горела
От первых детских лет. Таил он мысль свою,
И вот однажды бросил дом, семью,
Оставивши письмо, что на служенье Богу
Уходит он. Отец и мать
Чуть не сошли с ума; потом его искать
Отправились в безвестную дорогу.
Семь месяцев, влача томительные дни,
По всем монастырям скиталися они.
Вчера с надеждою последней
Приехали сюда, не зная ничего,
И нынче вдруг за раннею обедней
Увидели Кирюшу своего…

Вся братия стояла у собора,
Кирилл молчал, не поднимая взора.
Отец — осанистый, седой как лунь старик —
Степенно начал речь, но стольких впечатлений
Не вынесла душа: он головой поник
И стал пред сыном на колени.
Он заклинал его Христом
Вернуться снова в отчий дом,
Он говорил, как жизнь ему постыла…
«На что богатства мне? Кому их передать?
Кирюша, воротись! Возьмет меня могила —
Опять придешь сюда: тебе недолго ждать!»
Игумен отвечал красноречиво, ясно,
Что это благодать, а не напасть,
Что горевать отцу напрасно,
Что сын его избрал благую часть,
Что он грехи отцовские замолит,
Что тяжело идти от света в тьму,
Что, впрочем, он его остаться не неволит:
«Пускай решает сам по сердцу своему!»
А мать молчала. Робкими глазами
Смотрела то на сына, то на храм,
И зарыдала вдруг, припав к его ногам,
И таял белый снег под жгучими слезами.
Кирилл бледнел, бледнел; в душе его опять,
Казалось, перелом какой-то совершался,
Не выдержал и он: обняв отца и мать,
Заплакал горько… но остался.
Так наша жизнь идет: везде борьба, разлад…
Кого ж Ты осудил, о правосудный Боже?
И правы старики, и сын не виноват,
И долгу своему игумен верен тоже…
Как разрешить вопрос? Что радость для одних,
Другим — причина для страданья…
Решать я не могу задач таких…
Но только матери рыданья
Сильней всего звучат в ушах моих!

* * *

2 февраля

Второе февраля… О, вечер роковой,
В который все ушло: моя свобода,
И гордость сердца, и покой…
Бог знает почему — тому назад три года —
Забрел я к ней. Она была больна,
Но приняла меня. До этих пор мы в свете
Встречались часто с ней, и встречи эти
Меня порой лишали сна
И жгли тревогою минутной,
Как бы предчувствием далеким… но пока
В душе то чувство жило смутно,
Как подо льдом живет бурливая река.
Она была больна, ее лицо горело,
И в лихорадочном огне
С такой решимостью, с такой отвагой смелой
Глубокий взор ее скользил по мне!
От белой лампы свет ложился так приветно;
Часы летели. Мы вдвоем,
Шутя, смеясь, болтали обо всем,
И тихий вечер канул незаметно.
А в сердце, как девятый вал,
Могучей страсти пыл и рос и поднимался,
Все поняла она, но я не понимал…
Не помню, как я с ней расстался,
Как вышел я в тумане на крыльцо…
Когда ж немая ночь пахнула мне в лицо,
Я понял, что меня влечет неудержимо
К ее ногам… и в сладком забытьи
Вернулся я домой… о, мимо, мимо,
Воспоминания мои!

* * *

7 февраля

Зачем былого пыл тревожный
Ворвался вихрем в жизнь мою
И разбудил неосторожно
В груди дремавшую змею?
Она опять вонзила в сердце жало,
По старым ранам вьется и ползет,
И мучит, мучит, как бывало,
И мне молиться не дает.
А завтра пост. Дрожа от страха,
Впервые исповедь монаха
Я должен Богу принести…
Пошли же, Господи, мне силу на пути,
Дай мне источник слез и чистые восторги,
Вручи мне крепкое копье,
Которым, как Святой Георгий,
Я б раздавил прошедшее мое!

* * *

9 февраля

(Из Великого Канона)

Помощник, Покровитель мой!
Явился Он ко мне, и я от мук избавлен,
Он Бог мой, словно Он прославлен,
И вознесу Его я скорбною душой.

С чего начну свои оплакивать деянья,
Какое положу начало для рыданья
О грешном, пройденном пути?
Но, Милосердый, Ты меня прости!

Душа несчастная! Как Ева,
Полна ты страха и стыда…
Зачем, зачем, коснувшись древа,
Вкусила ты безумного плода?

Адам достойно изгнан был из рая
За то, что заповедь одну не сохранил:
А я какую кару заслужил,
Твои веленья вечно нарушая?

От юности моей погрязнул я в страстях,
Богатство растерял, как жалкий расточитель,
Но не отринь меня, поверженного в прах,
Хоть при конце спаси меня, Спаситель!

Весь язвами и ранами покрыт,
Страдаю я невыносимо;
Увидевши меня, прошел священник мимо
И отвернулся, набожный левит…

Но Ты, извлекший мир из тьмы могильной,
О, сжалься надо мной! — мой близится конец…
Как сына блудного прими меня, Отец!
Спаси, спаси меня, Всесильный!

* * *

13 февраля

Труды говения я твердо перенес,
Господь послал мне много теплых слез
И покаянья искреннее слово…
Но нынче — в день причастия святого,-
Когда к часам я шел в собор,
Передо мною женщина входила…
Я задрожал, как лист, вся кровь во мне застыла,
О, Боже мой! она!.. Упорный, долгий взор
Ее заставил оглянуться.
Нет, обманулся я. Как мог я обмануться?
И сходства не было: ее походка, рост —
И только… Но с тех пор я исповедь и пост —
Все позабыл, молиться я не смею,
Покинула меня святая благодать,
Я снова полон только ею,
О ней лишь я могу и думать и писать!
Два месяца безоблачного счастья!
Пусть невозвратно канули они,
Но как не вспомянуть в печальный день ненастья
Про теплые, про солнечные дни?
Потом пошли язвительные споры,
Пошел обидный, мелочный разлад,
Обманов горьких длинный ряд,
Ничем не вызванные ссоры…
В угоду ей я стал рабом,
Я поборол в себе и ревность, и желанья;
Безропотно сносил, когда с моим врагом
Она спешила на свиданье.
Но этим я не мог ее смягчить…
С каким рассчитанным стараньем
Умела мне она всю душу истомить
То жестким словом, то молчаньем!
И часто я хотел ей в сердце заглянуть;
В недоуменьи молчаливом
Смотрел я на нее, надеясь что-нибудь
Прочесть в лице ее красивом.
Но я не узнавал в безжалостных чертах
Черты, что были мне так дороги и милы;
Они в меня вселяли только страх…
Два года я терпел и мучился в цепях,
Но наконец терпеть не стало силы…
Я убежал…
Мне монастырь святой
Казался пристанью надежной,
Расстаться надо мне и с этою мечтой!
Напрасно переплыл я океан безбрежный,
Напрасно мой челнок от грозных спасся волн,-
На камни острые наткнулся он нежданно,
И хлынула вода, и тонет бедный челн
В виду земли обетованной.

* * *

10 марта

Как медленно проходит день за днем,
Как в одиночестве моем
Мне ночи кажутся и долги, и унылы!
Всю душу рассказать хотелось бы порой,
Но иноки безмолвны, как могилы…
Как будто чувствуют они, что я чужой,
И от меня невольно сторонятся…
Игумен, ризничий боятся,
Что я уйду из их монастыря,
И часто мне читают поученья,
О нуждах братии охотно говоря;
Но речи их звучат без убежденья.
А духовник мой, старец Михаил,
На днях в своем гробу навеки опочил.
Готовясь отойти к неведомому миру,
Он долго говорил о вере, о кресте,
И пел чуть слышным голосом стихиру:
«Не осуди меня, Христе!»
Потом, заметя наше огорченье,
Он нам сказал: «Не страшен смертный час!
Чего вы плачете? То глупость плачет в вас,
Не смерть увижу я, но воскресенье!»
Когда ж в последний раз он стал благословлять,
Какой-то радостью чудесной, неземною
Светился взор его. Да, с верою такою
Легко и жить, и умирать!

* * *

3 апреля

Христос воскрес! Природа воскресает,
Бегут, шумят весенние ручьи,
И теплый ветерок и нежит и ласкает
Глаза усталые мои.
Сегодня к старцу Михаилу
Пошел я в скит на свежую могилу.
Чудесный вечер был. Из церкви надо мной
Неслось пасхальное, торжественное пенье,
И пахло ладаном, разрытою землей,
И все так звало жить, сулило воскресенье!
О, Боже! думал я, зачем томлюсь я тут?
Мне тридцать лет, совсем здоров я телом,
И наслаждение, и труд
Могли бы быть еще моим уделом,
А между тем я жалкий труп душой.
Мне места в мире нет. Давно ли
Я полной жизнью жил и гордо жаждал воли,
Надеялся на счастье и покой?
От тех надежд и тени не осталось,
И призрак юности исчез…
А в церкви громко раздавалось:
«Христос воскрес! Христос воскрес!»

* * *

2 мая

«Она была твоя!» — шептал мне вечер мая,
Дразнила долго песня соловья,
Теперь он замолчал, и эта ночь немая
Мне шепчет вновь: «Она была твоя!»
Как листья тополей в сияньи серебристом,
Мерцает прошлое, погибшее давно;
О нем мне говорят и звезды в небе чистом,
И запах резеды, ворвавшийся в окно.
И некуда бежать, и мучит ночь немая,
Рисуя милые, знакомые черты…
О незабвенная, о вечно дорогая,
Откликнись, отзовись, скажи мне: где же ты?
Вот видишь: без тебя мне жить невыносимо,
Я изнемог, я выбился из сил;
Обиды, горе, зло — я все забыл, простил,
Одна любовь во мне горит неугасимо!
Дай подышать с тобой мне воздухом одним,
Откликнись, отзовись, явись хоть на мгновенье,
А там пускай опять хоть годы заточенья
С могильным холодом своим!

* * *

4 мая

Две ночи страшные один в тоске безгласной,
Не зная отдыха, ни сна,
Я просидел у этого окна.
И третья ночь прошла, чуть брезжит день
ненастный,
По небу тучи серые ползут.
Сейчас ударит колокол соборный,
По всем дорожкам сада там и тут
Монахи медленно в своей одежде черной,
Как привидения, идут.
И я туда пойду, попробую забыться,
Попробую унять бушующую страсть,
К ногам Спасителя упасть
И долго плакать и молиться!

* * *

28 мая

О Ты, который мне и жизнь и разум дал,
Которого я с детства чтил душою
И Милосердым называл!
В немом отчаяньи стою я пред Тобою.
Все наши помыслы и чувства от Тебя,
Мы дышим, движемся. Твоей покорны власти…
Зачем же Ты караешь нас за страсти,
Зачем же мы так мучимся, любя?
И, если от греха нам убежать случится,
Он гонится за нами по пятам,
В убогой келье грезою гнездится,
Мечтой врывается в Твой храм.
Вот я пришел к Тебе, измученный, усталый,
Всю веру детских лет в душе своей храня…
Но Ты услышал ли призыв мой запоздалый,
Как сына блудного Ты принял ли меня?
О нет! в дыму кадил, при звуках песнопенья,
Молиться я не мог, и образ роковой
Преследовал, томил, смеялся надо мной…
Теперь я не прошу ни счастья, ни забвенья,
Нет у меня ни сил, ни слез…
Пошли мне смерть, пошли мне смерть скорее!
Чтоб мой язык, в безумьи цепенея,
Тебе хулы не произнес;
Чтоб дикий стон последней муки
Не заглушил молитвенный псалом;
Чтоб на себя не наложил я руки
Перед Твоим безмолвным алтарем!

* * *

25 сентября

Как на старинного, покинутого друга
Смотрю я на тебя, забытая тетрадь!
Четыре месяца в томлении недуга
Не мог тебе я душу поверять.
За дерзкие слова, за ропот мой греховный
Господь достойно покарал меня:
Раз летом иноки на паперти церковной
Меня нашли с восходом дня
И в келью принесли. Я помню, что сначала
Болезнь меня безжалостно терзала.
То гвоздь несносный, муча по ночам,
В моем мозгу пылавшем шевелился,
То мне казалось, что какой-то храм
С колоннами ко мне на грудь валился;
И горем я, и жаждой был томим.
Потом утихла боль, прошли порывы горя,
И я безгласен, недвижим
Лежал на дне неведомого моря.
Среди туманной, вечной мглы
Я видел только волн движенье,
И были волны те так мягки и теплы,
Так нежило меня прикосновенье
Их тонких струй. Особенно одна
Была хорошая, горячая волна.
Я ждал ее. Я часто издалека
Следил, как шла она высокою стеной,
И разбивалась надо мной,
И в кровь мою вливалася глубоко.
Нередко пробуждался я от сна,
И жутко было мне, и ночь была черна;
Тогда, невольным страхом полный,
Спешил я вновь забыться сном,
И снова я лежал на дне морском,
И снова вкруг меня катились волны, волны…
Однажды я проснулся, и ясней
Во мне явилося сознанье,
Что я еще живу среди людей
И обречен на прежнее страданье.
Какой тоской заныла грудь,
Как показался мне ужасен мир холодный,
И жадным взором я искал чего-нибудь,
Чтоб прекратить мой век бесплодный…
Вдруг образ матери передо мной предстал,
Давно забытый образ. В колыбели
Меня, казалось, чьи-то руки грели,
И чей-то голос тихо напевал:

«Дитя мое, с тех пор как в гробе тесном
Навек меня зарыли под землей,
Моя душа, живя в краю небесном,
Незримая, везде была с тобой.

Слепая ль страсть твой разум омрачала,
Обида ли терзала в тишине,
Я знала все, я все тебе прощала,
Я плакала с тобой наедине.

Когда ж к тебе толпой неслися грезы
И мир дремал, в раздумье погружен,
Я с глаз твоих свевала молча слезы
И тихо улыбалася сквозь сон.

И в этот час одна я видеть смела,
Как сердце разрывается твое…
Но я сама любила и терпела,
Сама жила, — терпи, дитя мое!»

И я терплю и вяну. Дни, недели
Гурьбою скучной пролетели.

Умру ли я, иль нет, — мне все равно.
Желанья тонут в мертвенном покое.
И равнодушие тупое
В груди осталося одно.

* * *

20 октября

Сейчас меня игумен посетил
И объявил мне с видом снисхожденья,
Что я болезнью грех свой искупил
И рясофорного достоин постриженья,
Что если я произнесу обет,
Мне в мир возврата больше нет.
Он дал мне две недели срока,
Чтоб укрепиться телом и умом,
Чтобы молитвой и постом
Очиститься от скверны и порока.
Не зная, что сказать, в тоске потупя взор,
Я молча выслушал нежданный приговор,
И, настоятеля приняв благословенье,
Шатаясь, проводил до сада я его…
В саду все было пусто и мертво.
Все было прах и разрушенье.
Лежал везде туман густою пеленой.
Я долго взором, полным муки,
Смотрел на тополь бедный мой.
Как бы молящие, беспомощные руки,
Он к небу ветви голые простер,
И листья желтые всю землю покрывали —
Символ забвенья и печали,
Рукою смерти вытканный ковер!

* * *

6 ноября

Последний день свободы, колебанья
Уж занялся над тусклою землей,
В последний раз любви воспоминанья
Насмешливо прощаются со мной.

А завтра я дрожащими устами
Произнесу монашества обет.
Я в Божий храм, сияющий огнями,
Войду босой и рубищем одет.

И над душой, как в гробе мирно спящей,
Волной неслышной время протечет,
И к смерти той, суровой, настоящей,
Не будет мне заметен переход.

По темной, узкой лестнице шагая,
С трудом спускался я… Но близок день:
Я встрепенусь и, посох свой роняя,
Сойду одну последнюю ступень.

Засни же, сердце! Молодости милой
Не поминай! Окончена борьба…
О Господи, теперь прости, помилуй
Мятежного, безумного раба!

* * *

В тот же день вечером

Она меня зовет! Как с неба гром нежданный
Среди холодного и пасмурного дня,
Пять строк ее письма упали на меня…
Что это? Бред иль сон несбыточный и странный?
Пять строк всего… но сотни умных книг
Сказали б меньше мне. В груди воскресла сила,
И радость страшная, безумная на миг
Всего меня зажгла и охватила!
О да, безумец я! Что ждет меня? Позор!
Не в силах я обдумывать решенья:
Ей жизнь моя нужна, к чему же размышленья?
Когда уйдет вся братия в собор,
Я накануне постриженья
Отсюда убегу, как вор,
Погоню слышащий, дрожащий под ударом…
А завтра иноки начнут меня судить,
И будет важно им игумен говорить:
«Да, вы его чуждалися недаром!
Как хищный волк он вторгся к нам,
В обитель праведную Божью;
Своей кощунственною ложью
Он осквернил Господний храм!»
Нет, верьте: не лгала душа моя больная,
Я оставляю здесь правдивый мой дневник,
И, может быть, хотя мой грех велик,
Меня простите вы, его читая.
А там что ждет меня? Собранье палачей,
Ненужные слова, невольные ошибки,
Врагов коварные улыбки
И шутки плоские друзей.
Довольно неудач и прежде рок суровый
Мне сеял на пути: смешон я в их глазах;
Теперь у них предлог насмешки новый:
Я — неудавшийся монах!
А ты, что скажешь ты, родная, дорогая?
Ты засмеешься ли, заплачешь надо мной,
Или, по-прежнему, терзая,
Окутаешь себя корою ледяной?
Быть может, вспомнишь ты о счастье позабытом,
И жалость робким, трепетным лучом
Проснется в сердце молодом…
Нет, в этом сердце, для меня закрытом,
Не шевельнется ничего…
Но жизнь моя нужна, разгадка в этом слове —
Возьми ж ее с последней каплей крови,
С последним стоном сердца моего!
Как вольный мученик иду я на мученье,
Тернистый путь не здесь, а там:
Там ждет меня иное отреченье,
Там ждет меня иной, бездушный храм!
Прощай же, тихая, смиренная обитель!
По миру странствуя, тоскуя и любя,
Преступный твой беглец, твой мимолетный житель
Не раз благословит, как родину, тебя!
Прощай, убогая, оплаканная келья,
Где год тому назад с надеждою такой
Справлял я праздник новоселья,
Где думал отдохнуть усталою душой!
Хотелось бы сказать еще мне много, много
Того, что душу жгло сомненьем и тревогой,
Что в этот вечно памятный мне год
Обдумал я в тиши уединенья…
Но некогда писать, мне дороги мгновенья:
Скорее в путь! Она меня зовет!

Когда мы были с ней и песнь ее звучала,
Всё делалось вокруг теплее и светлей,
И с благодарностью шептали мы, бывало:
«Дай Боже счастья ей!»

Когда же злая жизнь бросала тень печали
От милого лица и ласковых очей,
С боязнью и мольбой мы часто повторяли:
«Дай Боже счастья ей!»

И сердце гордое, что билось так спокойно,
Заговорило вдруг сильней и горячей…
О, счастье нужно ей, она его достойна…
«Дай Боже счастья ей!»

Увы! Разлуки час всё ближе подступает,
И мы в смущении покорно говорим:
«Для солнца и любви она нас покидает,
«Дай Боже счастья им!»

Распятый на кресте нечистыми руками,
Меж двух разбойников Сын божий умирал.
Кругом мучители нестройными толпами,
У ног рыдала мать; девятый час настал:
Он предал дух Отцу. И тьма объяла землю.
И гром гремел, и, гласу гнева внемля,
Евреи в страхе пали ниц…
И дрогнула земля, разверзлась тьма гробниц,
И мертвые, восстав, явилися живыми…
А между тем в далеком Риме
Надменный временщик безумно пировал,
Стяжанием неправедным богатый,
И у ворот его палаты
Голодный нищий умирал.
А между тем софист, на догматы ученья
Все доводы ума напрасно истощив,
Под бременем неправд, под игом заблужденья,
Являлся в сонмищах уныл и молчалив.
Народ блуждал во тьме порока,
Неслись стенания с земли.
Всё ждало истины…
И скоро от Востока
Пришельцы новое ученье принесли.
И, старцы разумом и юные душою,
С молитвой пламенной, с крестом на раменах,
Они пришли — и пали в прах
Слепые мудрецы пред речию святою.
И нищий жизнь благословил,
И в запустении богатого обитель,
И в прахе идолы, а в храмах Бога сил
Сияет на кресте голгофский Искупитель!

О, не тоскуй по мне! Я там, где нет страданья.
Забудь былых скорбей мучительные сны…
Пусть будут обо мне твои воспоминанья
Светлей, чем первый день весны.
О, не тоскуй по мне! Меж нами нет разлуки:
Я так же, как и встарь, душе твоей близка,
Меня по-прежнему твои терзают муки,
Меня гнетет твоя тоска.
Живи! Ты должен жить. И если силой чуда
Ты снова здесь найдешь отраду и покой,
То знай, что это я откликнулась оттуда
На зов души твоей больной.

Зимний воздух сжат дремотой…
В темной зале всё молчит;
За обычною работой
Няня старая сидит.
Вот зевнула, засыпает,
Что-то под нос бормоча…
И печально догорает
Одинокая свеча.

Подле няни на подушке
Позабытое дитя
То глядит в лицо старушке,
Взором радостно блестя,
То, кудрявою головкой
Наклонившись над столом,
Боязливо и неловко
Озирается кругом.

Недалёко за стеною
И веселие, и смех,
Но — с задумчивой душою
Мальчик прячется от всех.
Не боится, как другие,
Этой мертвой тишины…
И глаза его большие
На окно обращены.

Ризой белою, пушистой
Ели искрятся светло;
Блещет тканью серебристой
Льдом одетое стекло;
Сторона лесов далеких
Снегом вся занесена,
И глядит с небес высоких
Круглолицая луна.

А ребенок невеселый
К няне жмется и дрожит…
В зале маятник тяжелый
Утомительно стучит.
Няня спицами качает,
Что-то под нос бормоча…
И едва-едва мерцает
Нагоревшая свеча…

Измученный тревогою дневною,
Я лег в постель без памяти и сил,
И голос твой, носяся надо мною,
Насмешливо и резко говорил:
«Что ты глядишь так пасмурно, так мрачно?
Ты, говорят, влюблен в меня, поэт?
К моей душе, спокойной и прозрачной,
И доступа твоим мечтаньям нет.
Как чужды мне твои пустые бредни!
И что же в том, что любишь ты меня?
Не первый ты, не будешь и последний
Гореть и тлеть от этого огня!
Ты говоришь, что в шумном вихре света
Меня ты ищешь, дышишь только мной…
И от других давно, я слышу это,
Окружена влюбленною толпой.
Я поняла души твоей мученье,
Но от тебя, поэт, не утаю:
Не жалость, нет, а только изумленье
Да тайный смех волнуют грудь мою!»
Проснулся я.- Враждебная, немая
Вокруг меня царила тишина,
И фонари мне слали, догорая,
Свой тусклый свет из дальнего окна.
Бессильною поникнув головою,
Едва дыша, я снова засыпал,
И голос твой, носяся надо мною,
Приветливо и ласково звучал:
«Люби меня, люби! Какое дело,
Когда любовь в душе заговорит,
И до того, что в прошлом наболело,
И до того, что в будущем грозит?
Моя душа уж свыклася с твоею,
Я не люблю, но мысль отрадна мне,
Что сердце есть, которым я владею,
В котором я господствую вполне.
Коснется ли меня тупая злоба,
Подкрадется ль нежданная тоска,
Я буду знать, что, верная до гроба,
Меня поддержит крепкая рука!
О, не вверяйся детскому обману,
Себя надеждой жалкой не губи:
Любить тебя я не хочу, не стану,
Но ты, поэт, люби меня, люби!»
Проснулся я.- Уж день сырой и мглистый
Глядел в окно. Твой голос вдруг затих,
Но долго он без слов, протяжный, чистый,
Как арфы звук, звенел в ушах моих.

Окно отворено… Последний луч заката
Потух… Широкий путь лежит передо мной;
Вдали виднеются рассыпанные хаты;
Акации сплелись над спящею водой;
Всё стихло в глубине разросшегося сада…
Порой по небесам зарница пробежит;
Протяжный звук рогов скликает с поля стадо
И в чутком воздухе далеко дребезжит.
Яснее видит ум, свободней грудь трепещет,
И сердце, полное сомненья, гонит прочь…
О, скоро ли луна во тьме небес заблещет
И трепетно сойдет пленительная ночь!..

Глянь, как тускло и бесплодно
Солнце осени глядит,
Как печально дождь холодный
Каплет, каплет на гранит.

Так без счастья, без свободы,
Увядая день за днем,
Скучно длятся наши годы
В ожидании тупом.

Если б страсть хоть на мгновенье
Отуманила глаза,
Если б вечер наслажденья,
Если б долгая гроза!

Бьются ровно наши груди,
Одиноки вечера…
Что за небо, что за люди,
Что за скучная пора!?

Ну, старая, гадай! Тоска мне сердце гложет,
Веселой болтовней меня развесели,
Авось твой разговор убить часы поможет,
И скучный день пройдет, как многие прошли!

«Ох, не грешно ль в воскресение?
С нами Господняя сила!
Тяжко мое прегрешение…
Ну, да уж я разложила!

Едешь в дорогу ты дальную,
Путь твой не весел обратный:
Новость услышишь печальную
И разговор неприятный.

Видишь: большая компания
Вместе с тобой веселится,
Но исполненья желания
Лучше не жди: не случится.

Что-то грозит неизвестное…
Карты-то, карты какие!
Будет письмо интересное,
Хлопоты будут большие!

На сердце дама червонная…
С гордой душою такою:
Словно к тебе благосклонная,
Словно играет тобою!

Глядя в лицо ее строгое,
Грустен и робок ты будешь:
Хочешь сказать ей про многое,
Свидишься,- все позабудешь!

Мысли твои все червонные,
Слезы-то будто из лейки,
Думушки, ночи бессонные,-
Все от нее, от злодейки!

Волюшка крепкая скручена,
Словно дитя ты пред нею…
Как твое сердце замучено,
Я и сказать не умею!

Тянутся дни нестерпимые,
Мысли сплетаются злые…
Батюшки светы родимые!
Карты-то, карты какие!!.»

Умолкла старая. В зловещей тишине
Насупившись сидит. — Скажи, что это значит?
Старуха, что с тобой? Ты плачешь обо мне?
Так только мать одна об детском горе плачет,
И стоит ли того? — Я знаю наперед
Все то, что сбудется, и не ропщу на Бога:
Дорога выйдет мне, и горе подойдет,
Там будут хлопоты, а там опять дорога…
Ну полно же, не плачь! Гадай иль говори,
Пусть голос твой звучит мне песней похоронной,
Но только, старая, мне в сердце не смотри
И не рассказывай об даме об червонной!

П. И. Чайковскому

Чудный гений! В тьму пучин
Бросил стих свой исполин…
Шею вывернув Пегасу,
Музу вздевши на аркан,
В тропы лбом, пятой к Парнасу,
Мощный скачет великан.

Как тиха эта ночь! Всё сидел бы без дум,
Да дышал полной грудью, да слушал…
И боишься, чтоб говор какой или шум
Этот чудный покой не нарушил.
Но покоя душе моей нет! Его прочь
Гонит дума печальная…
Мне иная припомнилась ночь —
Роковая, прощальная…

В эту ночь — о, теперь, хоть теперь,
Когда кануло всё без возврата,
Когда всё так далёко, поверь,
Я люблю тебя нежно и свято! —
Мы сидели одни. Бледный день наступал.
Догорали ненужные свечи.
Я речам твоим жадно внимал…
Были сухи и едки те речи.

То сарказмом звучали, иронией злой,
То, как будто ища мне мучения нового,
Замолкали искусно порой,
Чтоб не дать объясненья готового.
В этот миг я бы руки с мольбою простер:
«О, скажи мне хоть слово участья,
Брось, как прежде, хоть ласковый взор, —
Мне иного не надобно счастья!»

Но обида сковала язык,
Головой я бессильно поник.
Всё, что гордостью было, в душе подымалося;
Всё, что нежностью было, беспомощно сжалося, —
А твой голос звучал торжеством
И насмешкой терзал ядовитою
Над моим помертвелым лицом
Да над жизнью моею разбитою…

Настойчиво, прилежно, терпеливо,
Порой таинственно, как тать,
Плоды моей фантазии ленивой
Ты в эту вписывал тетрадь.

Укрой ее от любопытных взоров,
Не отдавай на суд людей,
На смех и гул пристрастных приговоров
Заветный мир души моей!

Когда ж улягусь я на дне могилы
И, покорясь своей судьбе,
Одну лишь память праздного кутилы
Оставлю в мире по себе, —

Пускай тебе тетрадь напомнит эта
Сердечной дружбы нашей дни,
И ты тогда забытого поэта
Хоть добрым словом помяни!

Мне всё равно, что я лежу больной,
Что чай мой горек, как микстура,
Что голова в огне, что пульс неровен мой,
Что сорок градусов моя температура!
Болезни не страшат меня…
Но признаюсь: меня жестоко
Пугают два несносных дня,
Что проведу от вас далеко.
Я так безумно рад, что я теперь люблю,
Что я дышать могу лишь вами!
Как часто я впиваюсь в вас глазами
И взор ваш каждый раз с волнением ловлю!
Воспоминаньями я полон дорогими,
И хочет отгадать послушная мечта,
Где вы теперь, и с кем, и мыслями какими
Головка ваша занята…
Немая ночь мне не дает ответа,
И только чудится мне в пламенном бреду,
Что с вами об руку иду
Я посреди завистливого света,
Что вы моя, навек моя,
Что я карать могу врагов неправых,
Что страх вселять имею право я
В завистниц ваших глупых, но лукавых…
Когда ж очнуся я средь мертвой тишины —
Как голова горит, как грудь полна страданья!
И хуже всех болезней мне сознанье,
Что те мечты мечтами быть должны.