Алексей Гастев

В этот город — сто железных дорог.
Мы высадимся сразу.
На дома, на заводы, на колонны,
Все соединим, вместе.
Будет дом в три миллиона жителей.
Наверху зажжем неистовый жертвенник:
Факела,
Урагано-печи,
Прожекторо-пожары.
П-пах. Сразу потушим.
Ослепим материки…
Трехмиллионный дом, утонувший во мраке, взорвем.
И заорем в трещины и катакомбы:
Выходи Железный.
Выходи же бетонный.
Высотой в версту.
Нога его — броненосец.
Ступня его — как Везувий.
Глаза его — домны.
Руки его — виадуки.
Иди.
И молча,
Ни звука.
Тяжеленными бродами.
Прогуляйся по свету.
Твой путь:
Европа, Азия, Тихий океан, Америка.
Шагай и топай средь ночи железом и камнем.
Дойдешь до уступа,
Это Атлантика.
— Гаркни.
Ошарашь их.
Океаны залязгают, брызнут к звездам.
Миссиссипи обнимется с Волгой.
Гималаи ринутся на Кордильеры.
— Расхохочись!
Чтоб все деревья на земле встали дыбом и из холмов выросли горы.
И не давай опомниться.
Бери ее безвольную.
Меси ее, как тесто.

Медленно…
Ох, грузно мы движемся.
С нами весь скарб наш —
Сто поездов с кандалами.
Погреба пыток.
Озеро гнилого пота.
Собрали всю кровь, опоясали землю и провели кровавый экватор.
Трупный смрад миллионных кладбищ с нами.
Прекрасные, великие командиры мира. Мы все торжественно несем с собой.
Вот улики.
Встать! Суд идет.
— Монахи. Попы. Проповедники.
Ваше слово.
Входите.
Ваш конвой из страшных чертей оставьте.
Херувимы, чудотворцы, немедленно в огненные ризы, в огненные крылья. И
марш на небо.
— Монахи. Пузатые архиереи, ваше слово.
Молчите?
— Приговор: в огороды, на сбор картошки.
— Императоры, большие, маленькие, живые, мертвые, наследники, короли,
принцы.
Все в золотую шеренгу.
Кто из вас способен к нам, чернорабочие:
Плата по тарифу.
— Финансисты, империалисты, дипломаты.
Это вы начали человеческую мясорубку.
Вот они восемь миллионов могил двадцатого века.
Вот восемь миллионов кандидатов харкают кровью.
Глядите, вот миллионы сумасшедших.
К ответу!
Мы в черном, мы злые, мы зверски решительны.
— На кухню,- чистить и подметать отбросы.
А-а-а-а…
Вы испугались?
Вы в новом белье.
Вы приготовились к расстрелу.
Ну, так знайте.
Начнем.
Наделаем триста тысяч глупостей.
Миллион ошибок.
Тысячу раз растеряемся по-детски.
Мы сотни раз явимся на торжественное собрание и прожжемся сомнением.
И опустим руки.
И снова кверху.
Мы будем окружены своими…
И попробуем голод превратить в праздник.
— Чтобы не пикнуть.
Ни слова…
Иначе мы опять вас разжалуем из чернорабочих в монахи, императоры,
дипломаты.
И скажем:
Вот.
Поезда с кандалами.
Погреба пыток.
Озера пота.
Кровавый пояс земли.
И кладбища, кладбища.
Все перед вами.
Не мигайте.
И ждите.
Год.
Два.
Десять лет.
Но включим машину и без сожаленья загремим фортиссимо.

Велика в прошлом, бесконечна в будущем жизнь моя.
Много столетий я не запомнил. Помню лишь, когда ходил закованный и был
привязан к тюрьме моей — работе.
Это я двести лет тому назад бил и разбивал машины. Это я, еще весь
человеческий, восстал против холодных недругов своих. Я отдал тогда всю
страсть свою этому железному единоборству; я тогда призывал богов на помощь
себе и все же в борьбе потерял не одну голову. Я отчаивался тогда и бросался
на отточенные резцы машин, крошил их, но и сам бился в тисках металла.
Это я сто лет назад залил улицы мировых городов своей кровью и
развертывал знамена со словами восстания и мести.
Это я же бился потом и терзал свое собственное тело по ту и по эту
сторону границ.
И теперь опять я, и уже как будто вновь рожденный, иду н строю. Все
проходит через мои руки в орудия. Создаю виадуки, дороги, машины,
микроскопы. Через пульс моего ставка и штрих моей пилы я ощущаю самые
сокровенные мысли.
Я — носитель беспощадного резца познания.
Всюду иду со своим молотом, зубилом, сверлом. По всему миру… Шагаю
через границы, материки, океаны. Весь земной шар я делаю родиной.
Стою перед рабочим домом в Берлине. Стою и восторгаюсь: вот мой
громадный, мой тяжелый, неуклюже-сильный дом. И все в нем мое: н входная
арка с высеченным молотом, Который рвется из камня и просит песни, и
Наковальня на столе секретаря, и шеренги товарищей, идущих взад и вперед.
Вхожу в кооператив в Манчестере и дрожу от радости: мое. Рожденное
вдали, но по созвучию с моим, близким.
Я под сводами парижской Биржи Труда, прокопченной и черной. Сначала
чужая, выстроенная на чужие, нерабочие деньги, она стала наша, и ее
прокопченные стены сделались символом надорванной усталой силы.
Несчастие… Яма, могила… На юге Африки взрыв. Тысяча жертв. Это -~
удар, это… мне удар… в самое сердце.
Бездымные шахты, покрытые пеплом… Это — на краю света, памятник
моему раненому, моему мировому сердцу.
Умерло мое вчера, несется мое сегодня, и уже бьются огни моего завтра.
Не жаль детства, нет тоски о юности, а только — вдаль.
Я живу не годы.
Я живу сотни, тысячи лет.
Я живу с сотворения мира.
И я буду жить еще миллионы лет.
И бегу моему не будет предела.

На жутких обрывах земли, над бездною страшных морей выросла башня,
железная башня рабочих усилий.
Долго работники рыли, болотный пни корчевали и скалы взрывали
прибрежные.
Неудач, неудач сколько было, несчастий!
Руки и ноги ломались в отчаянных муках, люди падали в ямы, земля их
нещадно жрала.
Сначала считали убитые, спевали им песни надгробные. Потом помирали
без песен провальных, без слов. Там, под башней, погибла толпа безымянных,
но славных работников башни.
И все ж победили… и внедрили в глуби земля тяжеленные, плотные кубы
бетонов-опор.
Бетон, это — замысел нашей рабочей постройки, работою, подвигам,
смертью вскормленный.
В бетоны впились, в них вросли, охватили огнем их железные лапы-устои.
Лапы взвились, крепко сцепились железным об’ятьем, кряжем поднялись
кверху и, как спина неземного титана, бьются в неслышном труде-напряженьи и
держат чудовище-башню.
Тяжела, нелегка эта башня земле. Лапы давят, прессуют земные пласты. И
порою как будто вздыхает сжатая башней земля; стоны несутся с нивов,
подземелья, сырых необ’ятных подземных рабочих могил.
А железное эхо подземных рыданий колеблет устой и все об умерших, все
о погибших за башню работниках низкой железной октавой поет.
На лапы уперлась колонны, железные балки, угольники, рельсы.
Рельсы и балки вздымаются кверху, жмутся друг к другу, бьют и давят
друг друга, на мгновенье как будто застыли крест-на-крест в борьбе и опять
побежали все выше, вольнее, мощнее, друг друга тесня, отрицая и снова
прессуя стальными крепленьями.
Высоко, высоко разбежались, до жути высоко, угольники, балки и рельсы;
их пронзил миллион раскаленных заклепок, — и все, что тут было ударом
отдельным, запертым чувством, восстало в гармонии мощной порыва единого…
сильных, решительных, смелых строителей башни.
Что за радость подняться на верх этой кованной башни! Сплетенья гудят
и поют, металлическим трепетом бьются, дрожат лабиринты железа. В этом
трепете все — и земное, зарытое в недра, земное и песня к верхам, чуть
видным, задернутым мглою верхам.
Вздохнуть, заслепиться тогда и без глаз посмотреть в почувствовать
музыку башни рабочей: ходят тяжелыми ходами гаммы железные, хоры железного
ропота рвутся в душу зовут к неизведанным, большим, чем башня, постройкам;
Их там тысячи. Их миллион. Миллиарды… рабочих ударов гремят в этих
отзвуках башни железной.
Железо — железо!.. гудят лабиринты.
В светлом воздухе башня вся кажется черной, железо не знает улыбки:
горя в нем больше, чем радости, мысли в нем больше, чем смеха.
Железо, покрытое ржавчиной времени, это — мысль вся серьезная, хмурая
дума эпох и столетий.
Железную башню венчает прокованный, светлый, стальной — весь
стремление к дальним высотам — шлифованный шпиль.
Он синее небо, которому прежние люди молились, давно разорвал,
разбросал облака, он луну по ночам провожает, как странника старых, былых
повестей и сказаний, он тушит ее своим светом, спорит уж с солнцем…
Шпиль высоко летит, башня за ним, тысяча балок и сеть лабиринтов
покажутся вдруг вдохновенно легки, и реет стальная вершина над миром
победой, трудом, достиженьем.
Сталь, это — воля труда, вознесенного снизу к чуть видным верхам.
Дымкой и иглою бывает подернут наш шпиль: это черные дни неудач,
катастрофы движенья, это ужас рабочей неволи, отчаяние, страх и безверье…
Зарыдают сильнее тогда, навзрыд зарыдают октавы тяжелых устоев,
задрожит; заколеблется башня, грозит разрушеньем, вся пронзенная воплями
сдавшихся жизни тяжелой, усталых… обманутых… строителей башни.
Те, что поднялися кверху, на шпиль, вдруг прожгутся ужасным сомненьем:
башни, быть может, и нет, это только мираж, это греза металла, гранита,
бетона, его — сны. Вот они оборвутся — под нами все та же бездонная пропасть
— могила…
И, лишенные веры, лишенные воли, падают вниз.
Прямо на скалы… На камни.
Но камни, жестокие камни…
Учат!
Или смерть, или только туда, только кверху, — крепить, и ковать, и
клепать, подыматься и снова все строить, и строить железную башню.

Пробный удар ручника…
Низкая песня мотора. —
Говор железный машины…

И опять побежали от тысячи к тысяче токи. И опять миллионы работников
тянутся к башне. Снова от края до края земного несутся стальные каскады
работы, и башня, как рупор-гигант, собирает их в трепетной песне бетона,
земли и металла.
Не разбить, не разрушить, никому не отнять этой кованной башни, где
слиты в единую душу работники мира, где слышится бой и отбой их движенья,
где слезы и кровь уж давно претворялись в железо.
О, иди же, гори, поднимайся еще и несись еще выше, вольнее, смелее!
Пусть будут еще катастрофы…
Впереди еще много могил, еще много падений.
Пусть же!
Все могилы под башней еще раз тяжелым бетоном зальются, подземные
склепы сплетутся железом, в на городе смерти подземном ты бесстрашно несись.
И иди,
И гори,
Пробивай своим шпилем высоты,
Ты, наш дерзостный, башенный мир!

Когда гудят утренние гудки на рабочих окраинах, это вовсе не призыв к
неволе. Это песня будущего.
Мы когда-то работали в убогих мастерских и начинали работать по утрам
в разное время.
А теперь утром, в восемь часов, кричат гудки для целого миллиона.
Теперь мы минута в минуту начинаем вместе.
Целый миллион берет молот в одно и то же мгновение.
Первые ваши удары гремят вместе.
О чем же воют гудки?
— Это утренний гимн единства!

Я сегодня утром по полю гуляла,
Дожидалась в травке, как пробьет гудок.

Я в тропинках дивных счастье все искала.
Я в овражках чудный сорвала цветок.

Думала, мечтала, зорьку вопрошала,
Не опять ли к нивкам брошенным пойти?

Так в душе легко бы, вольно бы мне стало,
Так легко бы счастье давнее найти.

Но пути-дороженьки все-то позабыты,
Старый дом разрушен, сломан и сожжен,
Милые речушки, прудики разрыты,
Сон мой детский, ранний, жизнью погребен.

Загулял, забегал, зазвонил призывно.
Застонал надрывным голосом гудок:
Встань скорей, работай быстро, непрерывно,
Заведи сверлильный, чистенький станок.

Ну, и не печалься, не гляди тоскливо
В старые сказанья, заглуши их стон,
А беги к надеждам новым торопливо,
Живо откликайся на машинный звон.

Ты укрась машины свежими цветами,
Лаской, нежной грезой Отумань, обвей,
Смелыми оденься, обогнись мечтами,
Алые знамена от станка развей.

Мы падали. Нас поражали.
Но в муках отчаянных все-ж мы кричали:
«Мы явимся снова, придем».
Серые дни поползли по земле.
Попрятались красные зори, забыты надежды, был выжжен сомненьем порыв.
То яростно бился о камни, то черной тоской залегал по долинам ветер —
бездомный скиталец; таился и жался измученный.
Но все-ж, собирая последние силы, он вихрем взвивался в заснувшие
выси, тучи ленивые в миг разрывал и показывал солнце; падал стремглав он
опять с вышины, буйно туманы в низинах кружил и свистом пронзительным даль
прорезал: «Мы явимся снова, придем!»
Кутали землю, как трауром черным, душили тяжелые ночи.
Шарила в царстве своем, разгулялась костлявая смерть. Плакал дождем
постоянно рассвет, в саванах белых все шли без конца вереницы… Злые и
жадные тени кружились над жертвой, ее поругали. Вздох проносился
предсмертный, глубокий, глаза потухали… Но блеском последним все ж тьму
прожигали: «Мы явимся снова, придем!»
А на том берегу пировали, Там — танцы, безумно веселые танцы. На
чьих-то могилах воздвигнуты новые замки. Музыка в диком угаре неслась: «Он
умер, он умер. Не встанет».
Пьяный разгул увлекал… Увлекал до бессилья. Пир истомил их, устал»
они. Мирно, покойно дремали.
Совсем безмятежное, тихое утро…
Вдруг с наших, казалось, умерших постов, началась перекличка:
барабанили зорю.
Музыка замков дала перебои: «Нет, не придет, не воскреснет».
Дала перебой и затихла. Совсем замерла ожиданьем… А с нашего берега
звонко неслось: «Мы снова, мы снова идем.. Мы прямо с работы, мы с душных
заводов, чумазые, с шахт и из темных подвалов. И прямо на светлый ваш пир».
Светало… На замках тревожно играли и бились ночные огни. А со небу
шла, расходилась, как вольная песня, заря, то тихо верха облаков зажигала
надеждой, то дерзким пожаром рвалась, огнем обнимала холодное небо.
Идем мы и дышим мятежной отвагой. Просятся, рвутся, летят н поют
переливы восторженных слов.
Мы идем. Нам нельзя не итти; встали мрачные тени недавних разбитых
бойцов; поднялися живые преданья былого — сраженные раной отцы.
Мы за ними.
Совсем впереди, и сильней, и отважней, чем мы, зашагали пришедшие в
жизнь молодые борцы. А вот ваши подруги — друзья по станку. В руках они
счастье свое дорогое — детей — принесли. И смотрите: от груди едва оторвался
ребенок, а делает радостный взгляд к небесам, вольные всплески рученек, к
новому миру он рвется.
И идем, и бежим, и несемся громадой своей трудовой.
Нас ничто не страшит: мы пути по пустыням, во дебрям проложим.
По дороге — река… Так мы вплавь! По саженям… отмахивать будем и
гребнистые волны разрежем.
Попадутся леса… Мы пронижем и лес своим бешеным маршем!
Встретятся горы… До вздохов последних, до самых отчаянных рисков к
вершинам пойдем. Мы возьмем их!
Мы знаем, — заколет в груди… Но великое с болью дается. Для великого
раны не страшны. До вершин доберемся, возьмем их!
Но выше еще, еще выше! — В победном угаре мы с самых высоких утесов,
мы с самых предательских скал ринемся в самые дальние выси!
Крыльев нет?
Они будут! Родятся… во взрыве горячих желаний.
О, идемте, идем!
Уже — в прошлом осенняя, дикая, пьяная ночь. Впереди — залитая
волшебною сказкой, вся в музыке тонет, вся бьется, как юное счастье —
свобода.
Идем!

Кончено! Довольно с нас песен благочестия!
Смело поднимем свой занавес. И пусть играет наша музыка.
Шеренги и толпы станков, подземные клокот огненной печи, под’емы и
спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты
газовых взрывов и мощь, молчаливая пресса, — вот наши песни, религия,
музыка.
Нам когда-то дали вместо хлеба молот и заставили работать. Нас
мучили… Но, сжимая молот, мы назвали его другом, каждый удар прибавлял нам
в мускулы железо, энергия стали проникала в душу, и мы, когда-то рабы,
теперь посягнули на мир!
Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо —
создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.
Ринемтесь вниз!
Вместе с огнем и металлом, и газом, и паром нароем шахт, пробурим
величайшие в мире туннели, взрывами газа опустошим в недрах земли непробитые
страшные толщи. О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью
стальных линий, мы осветим в обнажим подземные пропасти каскадами света в
наполним их ревом металла. На многие годы — уйдем от неба, от солнца,
мерцания звезд, сольемся с землей; она в нас, и мы в ней.
Мы войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем
океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда… Мы погибнем, мы
схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе.
Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним, но земля
преобразится: запертая со всех сторон — без входов и выходов! — она будет
полна несмолкаемой бури труда; кругом закованный сталью земной шар будет
котлом вселенной, и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит
и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет
человек.
Новорожденные не заметят маленького, низкого неба, потерявшегося во
взрыве их рождения, и сразу двинут всю землю ва новую орбиту, перемешают
карту солнца и планет, создадут новые этажи над мирами.
Сам мир будет новой машиной, где космос впервые найдет свое
собственное сердце, свое биение.
Он несется…
Кто остановит пламя тысячи печей-солнц, кто ослабит напор в взрывы
раскаленных атмосфер, кто умерит быстроту маховиков-сатурнов?
Планеты бешено крутятся на своих осях, как моторные якоря-гиганты. Их
бег не прервать, их огненные искры не залить.
Космос несется…
Он не может стоять, он родятся и умирает и снова родится, растет,
болеет и опять воскресает и гонится дальше…
Он достигает, он торжествует!..
— Упал, упал!
Тонет… Отчаялся…
Но огонь плавит все, даже тоску, даже сомнение, даже неверие.
И снова жизнь, клокотанье, работа!
Будет время, — одним нажимом мы оборвем работу во всем мире, усмирим
машины. Вселенная наводнятся тогда радостным эхом труда, и неизвестно, где
рожденные аккорды зазвучат еще о больших, незримо и немыслимо далеких
горизонтах.
И в эту минуту, когда, холодея, будут отдыхать от стального бега
машины, мы всем мировым миллиардом еще раз, не то божески, не то демонски,
еще сильнее, еще безумнее посягнем!

Смотрите! — Я стою среди них: станков, молотков, вагранок и горн и
среди сотни товарищей.
Вверху железный кованный простор.
По сторонам идут балки и угольники.
Они поднимаются на десять сажен.
Загибаются справа и слева.
Соединяются стропилами в куполах и, как плечи великана, держат всю
железную постройку.
Они стремительны, они размашисты, они сильны.
Они требуют еще большей силы.
Гляжу на них и выпрямляюсь.
В жилы льется новая железная кровь.
Я вырос еще.
У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки. Я
слился с железом постройки.
Поднялся.
Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу.
Ноги мои еще на земле, но голова выше здания.
Я еще задыхаюсь от этих нечеловеческих усилий, а уже кричу:
— Слова прошу, товарищи, слова!
Железное эхо покрыло мои слова, вся постройка дрожит нетерпением. А я
поднялся еще выше, я уже наравне с трубами.
И не рассказ, не речь, а только одно, мое железное, я прокричу:
«Победим мы!»

Чуть раздались! приоткрылись облака седой зимы,
Зовы верхние мятежные услышали вдруг мы.
Улыбнулись! заискрились солнца раннего лучи,
В снег сбежали и разбились блеском пурпурной парчи.
И поднялись люди кверху от тоскующей земли,
Забуянили надежды окрыленные вдали.
О, не скоро, не так скоро к нам весна с небес придет,
Нет, не скоро хоры песен светлых с моря приведет.
Но поверьте; мы натешимся, взовьемся, полетим,
Хороводы мы с гирляндами цветными закружим,
Мы забрызжем, мы затопим весь цветами старый мир,
К солнцу, звездам слышен будет наш бескрайный, хмельный пир.
Мы согреем, мы осветим, мы зажжем всю жизнь весной,
Мы прокатимся, промчимся по земле шальной волной,
Мы ударим!
Приударим!
Мы по льдинам,
По твердыням,
Мы… Да что тут говорить? —
Беспощадно зиму будем мы разить и хоронить!

Я люблю вас, пароходные гудки, —
Утром ранним вы свободны и легки,
Ночью темной вы рыдаете, вы бьетесь от тоски.

Я люблю тебя, убогий, грязный трюм,
Этот бешеный подвальной жизни шум,
То мятежный, то, как омут, зол-угрюм.

Я люблю тебя, суровая корма:
Стоном песен рулевых ты вся полна,
Но голубит и ласкает тебя вольная волна.

Я люблю и вечно хмурую трубу,
Что все смотрит — не насмотрится в судьбу,
Мрачно думает, вздыхает про борьбу.

Но всех больше полюбил я вас, сигнальные огни:
В буре, в шторме вы гуляете одни,
С горизонтов нелюдимых всем видны.

Эх, — подымутся напасти злой воды,
Мы помрем, подохнем с голода, с нужды,
Онемеют все гудочки от беды,

Трюм затихнет, похоронит мятежи,
Руль согнется, хоть держи иль не держи,
Пароход погибнет в море мутной лжи.

Но огни сигналов наших будут биться на волнах,
Потухать… но на отчаянных челнах,
Умирать… но как призывный светлый взмах.

Все забудется, все можно потопить,
Можно в глубях наше судно все сгноить,
Не устанут только люди говорить,

Что смеялися огни над злым бичом,
Не хотели сдаться буре ни по чем
И метались перед смертью в море пламенным мечом!