Андрей Белый

Далек твой путь: далек, суров.
Восходит серп, как острый нож.
Ты видишь я. Ты слышишь — зов.
Приду: скажу. И ты поймешь.
Бушует рожь. Восходит день.
И ночь, как тень небытия.
С тобой Она. Она, как тень.
Как тень твоя. Твоя, твоя.
С тобой — Твоя. Но вы одни,
Ни жизнь, ни смерть: ни тень, ни свет,
А только вечный бег сквозь дни.
А дни летят, летят: их — нет.
Приди. — Да, да: иду я в ночь.
Докучный рой летящих дней!
Не превозмочь, не превозмочь.
О ночь, покрой кольцом теней!
Уйдешь — уснешь. Не здесь, а — там
Забудешь мир. Но будет он.
И там, как здесь, отдайся снам:
Ты в повтореньях отражен.
Заснул — проснулся: в сон от сна.
И жил во сне; и тот же сон,
И мировая тишина,
И бледный, бледный неба склон;
И тот же день, и та же ночь;
И прошлого докучный рой…
Не превозмочь, не превозмочь!..
Кольцом теней, о ночь, покрой!

В окне: там дев сквозных пурга,
Серебряных, — их в воздух бросит;
С них отрясает там снега,
О сучья рвет; взовьет и носит.
Взлетят и дико взвизгнут в ночь,
Заслышав черных коней травлю.
Печальных дум не превозмочь.
Я бурю бешеную славлю.
Когда пойду в ночную ярь,
Чтоб кануть в бархате хрустящем,
Пространство черное, ударь, —
Мне в грудь ударь мечом разящим.
Уснувший дом. И мы вдвоем.
Пришла: «Я клятвы не нарушу!..»
Глаза: но синим, синим льдом
Твои глаза зеркалят душу.
Давно всё знаю наизусть.
Свершайся, роковая сказка!
Безмерная, немая грусть!
Холодная, немая ласка!
Так это ты (ужель, ужель!),
Моя серебряная дева
(Меня лизнувшая метель
В волнах воздушного напева),
Свивая нежное руно,
Смеясь и плача над поэтом, —
Ты просочилась мне в окно
Снеговым, хрупким белоцветом?
Пылит кисеи кисейный дым.
Как лилия, рука сквозная…
Укрой меня плащом седым,
Приемли, скатерть ледяная.
Заутра твой уснувший друг
Не тронется зеркальным телом.
Повиснет красный, тусклый крут
На облаке осиротелом.

Я — отстрадал; и — жив… Еще заморыш навий
Из сердца изредка свой подымает писк…
Но в переполненной, пересиявшей яви
Тысячемолнийный, гремучий светом диск.
Мне снова юностно: в душе, — в душе, кликуше —
Былые мглы и дни раздельно прочтены.
Ты, — ненаглядная?.. Ax, — оветряет уши
Отдохновительный, веселый свист весны.
Всё, всё, — отчетливо, углублено, попятно
В единожизненном рожденьи «я» и «ты»,
Мгла — лишь ресницами рождаемые пятна:
Стенанье солнечной, бестенной высоты.

1
Есть край, где старый
Замок
В пучину бьющих
Вод
Зубцами серых
Башен
Глядит — который
Год!
Его сжигает
Солнце;
Его дожди
Секут…
Есть королевна
В замке,
И есть горбатый
Шут!
Докучно
Вырастая
На выступе
Седом, —
Прищелкивает
Звонко
Трескучим
Бубенцом.
Струею красной
В ветер
Атласный плащ
Летит —
На каменных
Отвесах
Подолгу шут
Сидит;
И долго, долго
Смотрит
На запад
Огневой;
В вечерние
Туманы
Колпак подкинет
Свой.
Из каменных
Пробоин
Взлетает стая
Сов,
Когда несется
С башни
Трубы далекой
Рев.
2
В тяжелый, знойный полдень,
Таясь
В тени
Аркад, —
Выходит королевна
Послушать
Треск
Цикад.
Из
Блещущих
Травинок,
Из росянистых пней, —
Небесною коронкой
Цветок
Смеется
Ей.
Едва
Она
Сломала
Высокий стебелек, —
«О
Королевна,
Вспомни», —
Пролепетал цветок;
Едва
Она
Сломала
Высокий стебелек, —
Кипучею струею
Ей в очи
Брызнул
Сок.
Блестя, запели воды —
Окрестность,
Луг,
Цветы…
Запел
Старинный
Ветер:
«О вспомни, вспомни ты!»
Прошел родимый замок.
Как облако над ней:
Зубцами
Старых
Башен
Растаял
В бездне
Дней…
3
За порослью лиловою грозился
Старый
Шут:
Над ней. как адский
Пламень,
Мелькнул
Его
Лоскут…
На солнечные травы
Упала тень горбом:
И
Теневые
Руки —
Качались
Над
Цветком!..
Беззвучно колыхалась
Хохочущая
Грудь;
Бубенчики
Запели:
«Забудь,
Забудь,
Забудь!»
На башенных оконцах
Блеснули
Огоньки;
Как змеи
Шелестели
В тяжелый
Зной
Листки.
Горбатый,
Серый
Замок
Над лугом в белый день
Крылом — нетопыриным
Развеял
Злую
Тень.
Очнулась королевна:
Всему —
— Конец,
Конец!..
Разбейся же, —
— О сердце! —
Трескучий
Бубенец…
Ты, —
— Одуванчик —
Счастье:
Пушинкой облетай!
Пошла,
Роняя
Слезы
На белый горностай.
Отмахиваясь веткой
От блещущих стрекоз, —
За ней
Седой
Насмешник —
Тяжелый
Шлейф
Понес.
Качались
Стебелечки
Пленительных
Вербен
Между атласных
Черных,
Обтянутых
Колен.
4
Поток
Рыдает
Пеной,
Клокочет
Бездной
Дней…
В решетчатые окна
Влетает сноп огней
Расплачется в воротах
Заржавченный засов:
Пернатый,
Ясный
Рыцарь
Летит
Из тьмы
Веков.
Конем
Кидаясь
В солнце
Над пенистым pучьем, —
Гремит трубою в ветер,
Блистает
Вдаль
Копьем.
Дрожащий
Луч
Играет,
Упав из-за плеча,
Голубоватой сталью
На
Острие
Меча.
И
Бросило
Забрало
Литое серебро
Косматым
Белым
Дымом
Летящее перо.
И
Плещется попона
За
Гривистым конем —
Малиновым,
Тяжелым,
Протянутым
Крылом.
5
Есть край,
Где старый
Замок
В пучину
Бьющих
Вод
Зубцами
Серых
Башен
Глядит —
Который
Год!
Его сжигает
Солнце,
Его дожди
Секут…
Есть
Королевна
В замке
И есть
Горбатый
Шут.
С вершины мшистой
Башни
Гремит в закат
Труба, —
И над мостом
Чугунным
Мелькает тень
Горба:
То за стеной зубчатой
Докучный бег
Минут
Трещоткой деревянной
Отсчитывает
Шут.
О королевна, близко
Спасение твое:
В чугунные ворота
Ударилось копье!

Я в струе воздушного тока,
Восстану на мертвом одре
Закачается красное око
На упавшем железном кресте.
Мне подножие — мраморный камень,
Но я встану, омят бирюзой.
На ланитах заискрится пламень
Самоцветной, как день, слезой.
Скоро, скоро — сквозным я духом
Неотвратно приду за ней,
Облеченный бледным воздухом,
Как вуалью все тех же дней.
И к ней воздушный скиталец —
Прижму снеговое лицо.
Наденет она на палец
Золотое мое кольцо.
Знаю все: в сквозные вуали
И в закатный красный янтарь,
Облечемся, — царица, царь.
Был окован могилой сырою,
Надо мною качался крест.
А теперь от людей укрою
Ее колыбелью звезд.

Старшему брату в Антропософии

Ты надо мной — немым поэтом —
Голубизною глаз блеснул,
И засмеявшись ясным светом,
Сквозную руку протянул.
В воспоминанье и доныне
Стоишь святыней красоты
Ты в роковой моей године
У роковой своей черты.
Тебя, восставшего из света,
Зовет в печали ледяной —
Перекипевшая планета,
Перегремевшая войной;
В часы возмездия подъявший
Свои созвездия над ней, —
В тысячелетья просиявший
Тысячесветием огней, —
Как и тогда, во мне воскресни,
Воспламенясь, ко мне склони
Свои просвеченные песни
В грозой отмеченные дни.

Старинный друг, моя судьбина —
Сгореть на медленном огне…
На стогнах шумного Берлина
Ты вспомни, вспомни обо мне.
Любимый друг, прости молчанье —
Мне нечего писать: одно
В душе моей воспоминанье
(Волнует и пьянит оно) —
Тяжелое воспоминанье…
Не спрашивай меня… Молчанье!..
О, если б…
…Помню наши встречи
Я ясным, красным вечерком,
И нескончаемые речи
О несказанно дорогом.
Бывало, церковь золотится
В окне над старою Москвой.
И первая в окне ложится,
Кружась над мерзлой мостовой,
Снежинок кружевная стая…
Уединённый кабинет,
И Гете на стене портрет…
О, где ты, юность золотая?
Над цепью газовых огней
Пурга уныло песнь заводит…
К нам Алексей Сергеич входит.
Лукаво глядя из пенснэ,
И улыбается закату…
Будя в душе напев родной.
Твой брат С-mol’ную сонату
Наигрывает за стеной…
Последние аккорды коды
Прольются, оборвутся вдруг…
О, если б нам в былые годы!
Перенестись, старинный друг!
Еще немного — помелькает
Пред нами жизнь: и отлетит —
Не сокрушайся: воскресает
Всё то, что память сохранит.
Дорога от невзгод к невзгодам
Начертана судьбой самой…
Год минул девятьсот восьмой:
Ну, с девятьсот девятым годом!..

В предсмертном холоде застыло
Мое лицо.
Вокруг сжимается уныло
Теней кольцо.
Давно почил душою юной
В стране теней.
Рыдайте, сорванные струны
Души моей!

В
Долине
Когда-то
Мечтательно
Перед
Вами
Я, —
Старый
Дурак, —
Игрывал
На
Мандолине.
Вы —
Внимали
Старательно.
И —
— Стародавний Зодиак.
Как-то
Избили
И
Выгнали
Меня
Из
Цирка
В
Лохмотьях
И
В
Крови
Вопиющего —
— О Боге!
— Боге!
— Боге!
И
О —
— Вселенской любви.
Вы
Случайно
Встретили
Поющего
Паяца —
Постояли,
Послушали
Пение.
Вы —
Отметили
Дурацкий
Колпак.
Вы —
Сказали
Внимательно:
— «Это —
Путь
Посвящения…»
Вы —
Мечтательно
Уставились
В —
— Зодиак.

Цветок струит росу.
Живой хрусталь в пруду.
Так жизнь, мою росу,
В живой хрусталь снесу…
С улыбкой в смерть пройду.

Вы ль, —
— Мои
Небыли?
Ты ль, —
— Быстрый
Свет?
Были ли,
Не были ль —
— Искры, —
Поэт?
Гарево —
— Пыли —
— Из марева —
— Лет!
Нет, —
Не измеривай!..
Дерево —
— Там —
— Пляшет
Листвой
Оголтелою —
— В гам.
Машет
Рукой
Омертвелою —
— Нам…
Падает —
— Падает —
— Падает —
— Ночь…
Дай, —
Изнемочь!..
Прочь, —
— Постылая, —
Прочь!
Прыснула —
Прочь —
— Острокрылая —
Ночь…
Прыснула
В выспрь —
— Острокрылая —
Быстрь…
Падаю —
— Падаю —
— Падаю —
— Я…
Не превозмочь
Тебя, —
Быстрь
Бытия.

Муха жужукает в ухо,
Пыльная площадь — пуста…
В пригород, тукнувший глухо,
Желтая ступит пята.
Крик погибающих братии
Встанет в пустой балалай,
Лай наступающих ратей
Слышишь ли, царь Николай?
В блеск восходящего солнца,
Став под окошко тюрьмы,
Желтая рожа японца
Выступит скоро из тьмы.
Тухни, — помойная яма!
Рухни, — российский народ!
Скоро уж маршал Ояма
С музыкой в город войдет.

Над долиной мглистой в выси синей
Чистый-чистый серебристый иней.
Над долиной, — как извивы лилий,
Как изливы лебединых крылий.
Зеленеют земли перелеском,
Снежный месяц бледным, летним блеском,
В нежном небе нехотя юнеет,
Хрусталем, небо зеленеет.
Вставших глав блистающая стая
Остывает, в дали улетая…
Синева ночная, — там, над нами,
Синева ночная давит снами!
Молньями как золотом в болото
Бросит очи огненные кто-то.
Золотом хохочущие очи!
Молотом грохочущие ночи!
Заликует, — все из перламутра
Бурное, лазуревое утро:
Потекут в излучине летучей
Пурпуром предутренние тучи.

Посвящается А.П. Печковскому

На бледно-белый мрамор мы склонились
и отдыхали после долгой бури.
Обрывки туч косматых проносились.
Сияли пьяные куски лазури.
В заливе волны жемчугом разбились.
Ты грезила. Прохладой отдувало
сквозное золото волос душистых.
В волнах далеких солнце утопало.
В слезах вечерних, бледно-золотистых,
твое лицо искрилось и сияло.
Мы плакали от радости с тобою,
к несбыточному счастию проснувшись.
Среди лазури огненной бедою
опять к нам шел скелет, блестя косою,
в малиновую тогу запахнувшись.
Опять пришел он. Над тобой склонился.
Опять схватил тебя рукой костлявой.
Тут ряд годов передо мной открылся…
Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..»
Скелет веселый мне кивнул лукаво.
И ты опять пошла за ним в молчанье.
За холм скрываясь, на меня взглянула,
сказав: «Прощай, до нового свиданья»…
И лишь коса в звенящем трепетанье
из-за холма, как молния, блеснула.
У ног моих вал жемчугом разбился.
Сияло море пьяное лазури.
Туманный клок в лазури проносился.
На бледно-белый мрамор я склонился
и горевал, прося грозы и бури.
Да, этот сон когда-то мне уж снился.

В тот час, когда над головой
Твой враг прострет покров гробницы, —
На туче вспыхнет снеговой
Грозящий перст моей десницы.
Над темной кущей
Я наплываю облаком, встающим
В зное.
Мой глас звучит,
Колебля рожь.
Мой нож
Блестит
Во имя Бога —
— Обломок месячного рога
Сквозь облако немое.
Всхожу дозором
По утрам
Окинуть взором
Вражий стан;
И там —
На бледнооблачной гряде
Стою с блеснувшим копием,
Подобным утренней звезде
Своим алмазным острием
Пронзившим веющий туман.

Чугунные тумбы
Торчат под крыльцом;
Проросшие клумбы;
Заброшенный дом.
Дворянских фамилий
Облупленный герб;
И — заросли лилий;
И — заросли верб.
Там ставнею сорванной
Хлопнет окно;
Там жизни оборванной
Темное дно —
Кушетки, козетки,
Куранты, чехлы
И мертвые предки —
Проблекли из тьмы.
Под сводами арок
Тенеет порой
Там плачущих парок
Бормочущий рой.

Открылось!
Весть весенняя!
Удар молниеносный!
Разорванный, пылающий, блистающий покров:
В грядущие,
Громовые
Блистающие весны,
Как в радуги прозрачные, спускается — Христос.
И голос
Поднимается
Из огненного облака:
«Вот чаща благодатная, исполненная дней!»
И огненные
Голуби
Из огненного воздуха
Раскидывают светочи, как два крыла, над ней.

1
В глухих
Судьбинах,
В земных
Глубинах,
В веках,
В народах,
В сплошных
Синеродах
Небес
— Да пребудет
Весть:
— «Христос
Воскрес!» —
Есть.
Было.
Будет.
2
Перегорающее страдание
Сиянием
Омолнило
Лик,
Как алмаз, —
— Когда что-то,
Блеснувши неимоверно,
Преисполнило этого человека,
Простирающего длани
От века и до века —
За нас.
— Когда что-то
Зареяло
Из вне-времени,
Пронизывая Его от темени
До пяты…
И провеяло
В ухо
Вострубленной
Бурею Духа: —
— «Сын,
Возлюбленный —
Ты!»
Зарея
Огромными зорями,
В небе
Прорезалась Назарея…
Жребий —
Был брошен.
3
Толпы народа
На Иордане
Увидели явственно: два
Крыла.
Сиянием
Преисполнились
Длани
Этого человека…
И перегорающим страданием
Века
Омолнилась
Голова.
И по толпам
Народа
Желтым
Маревом,
Как заревом,
Запрядала разорванная мгла, —
Над, как дым,
Сквозною головою
Веющею
Верою
Кропя Его слова. —
Из лазоревой окрестности,
В зеленеющие
Местности
Опускалось что-то световою
Атмосферою…
Прорезывался луч
В Новозаветные лета…
И помавая кровавыми главами
Туч,
Назарея
Прорезывалась славами
Света.
4
После Он простер
Мертвеющие, посинелые от муки
Руки
И взор —
В пустые
Тверди…
Руки
Повисли,
Как жерди,
В густые
Мраки…
Измученное, перекрученное
Тело
Висело
Без мысли.
Кровавились
Знаки,
Как красные раны,
На изодранных ладонях
Полутрупа.
Глаз остеклелою впадиною
Уставился пусто
И тупо
В туманы
И мраки,
Нависшие густо.
А воины в бронях,
Поблескивая шлемами,
Проходили под перекладиною.
5
Голова
Окровавленного,
Лохматого
Разбойника,
Распятого —
— Как и Он —
Хохотом
Насмешливо приветствовала:
— «Господи,
Приемли
Новоявленного
Сына Твоего!»
И тяжелым грохотом
Ответствовали
Земли.
6
В опрокинутое мировое дно,
Где не было никакого солнца, которое
На Иордани
Слетело,
Низринутое
В это тело
Перстное и преисполненное бремени —
Какое-то ужасное Оно,
С мотающимися перепутанными волосами,
Угасая
И простирая рваные
Израненные
Длани, —
В девятый час
Хрипло крикнуло из темени
На нас:
— «Или… Сафахвани!»
7
Деревянное тело
С темными пятнами впадин
Провалившихся странно
Глаз
Деревенеющего Лика, —
Проволокли, —
Точно желтую палку,
Забинтованную
В шелестящие пелены —
Проволокли
В ей уготованные
Глубины.
Без слов
И без веры
В воскресение…
Проволокли
В пещеры —
В тусклом освещении
Красных факелов.
8
От огромной скорби
Господней
Упадали удары
Из преисподней —
В тяжелый,
Старый
Шар.
Обрушились суши
И горы,
Изгорбились
Бурей озера…
И изгорбились долы…
Разламывались холмы…
А души —
Душа за душою —
Валились в глухие тьмы.
Проступали в туманы
Неясные
Пасти
Чудовищной глубины…
Обнажались
Обманы
И ужасные
Страсти
Выбежавшего на белый свет
Сатаны.
В землетрясениях и пожарах
Разрывались
Старые шары
Планет.
9
По огромной,
По темной
Вселенной,
Шатаясь,
Таскался мир.
Облекаясь,
Как в саван тленный,
В разлагающийся эфир.
Было видно, как два вампира,
С гримасою красных губ,
Волокли по дорогам мира
Забинтованный труп.
10
Нам желтея,
В нас без мысли
Подымаясь, как вопрос, —
Эти проткнутые ребра,
Перекрученные руки,
Препоясанные чресла —
В девятнадцатом столетии провисли:
— «Господи,
И это
Был —
Христос?»
Но это —
Воскресло…
11
Снова там —
Терновые
Венцы.
Снова нам —
Провисли
Мертвецы
Под двумя столбами с перекладиною,
Хриплыми глухими голосами,
Перепутанными волосами,
Остеклелой впадиною
Глаз —
Угрожая, мертвенные
Мысли
Остро, грозно, мертвенно
Прорезываются в нас.
12
Разбойники
И насильники —
Мы.
Мы над телом Покойника
Посыпаем пеплом власы
И погашаем
Светильники.
В прежней бездне
Безверия
Мы. —
Не понимая,
Что именно в эти дни и часы —
Совершается
Мировая
Мистерия…
13
Мы забыли: —
Из темных
Расколов
В пещеру, где труп лежал,
С раскаленных,
Огромных
Престолов
Преисподний пламень
Бежал.
Отбросило старый камень;
Сорваны пелены:
Тело,
От почвы оторванное.
Слетело
Сквозь землю
В разъятые глубины.
14
Труп из вне-времени
Лазурей,
Пронизанный от темени
До пяты
Бурей
Вострубленной
Вытянулся от земли до эфира…
И грянуло в ухо
Мира:
— «Сын,
Возлюбленный —
Ты!»
Пресуществленные божественно
Пелены,
Как порфира,
Расширенная без меры,
Пронизывали мировое пространство,
Выструиваясь из земли.
Пресуществленное невещественно
Тело —
В пространство
Развеяло атмосферы,
Которые сияюще протекли.
Из пустыни
Вне-времени
Преисполнилось светами
Мировое дно, —
Как оно —
Тело
Солнечного Человека,
Сияющее Новозаветными летами
И ставшее отныне
И до века —
Телом земли.
Вспыхнула Вселенной
Голова,
И нетленно
Простертые длани
От Запада до Востока, —
Как два
Крыла.
Орла,
Сияющие издалека.
15
Страна моя
Есть
Могила,
Простершая
Бледный
Крест, —
В суровые своды
Неба
И —
В неизвестности
Мест.
Обвили убогие
Местности
Бедный,
Убогий Крест —
В сухие,
Строгие
Колосья хлеба,
Вытарачивающие окрест.
Святое,
Пустое
Место, —
В святыне
Твои сыны!
Россия,
Ты ныне
Невеста…
Приемли
Весть
Весны…
Земли,
Прордейте
Цветами
И прозеленейте
Березами:
Есть —
Воскресение…
С нами —
Спасение…
Исходит огромными розами
Прорастающий Крест!
16
Железнодорожная
Линия…
Красные, зеленые, синие
Огоньки
И взлетающие
Стрелки, —
Всё, всё, всё
Сулит
Невозможное…
Твердят
Голосящие
Вдали паровики,
Убегающие
По линии:
«Да здравствует Третий
Интернационал».
Мелкий
Дождичек стрекочет
И твердит:
«Третий
Интернационал».
Выкидывает телеграфная лента:
«Интернационал»…
Железнодорожная
Линия,
Убегающая в сети
Туманов, —
Голосит свистками
распропагандированного
Паровика
Про невозможное.
И раскидывает свои блески —
За ветвями зеленеющего тополя…
Раздаются сухие трески
Револьверных переливов.
17
А из пушечного гула
Сутуло
Просунулась спина
Очкастого, расслабленного
интеллигента.
Видна, —
Мохнатая голова,
Произносящая
Негодующие
Слова
О значении
Константинополя
И проливов, —
В дующие
Пространства
И в сухие трески
Револьверных взрывов…
На мгновение
Водворяется странная
Тишина, —
В которую произносятся слова
Расслабленного
Интеллигента.
18
Браунинг
Красным хохотом
Разрывается в воздух, —
Тело окровавленного
Железнодорожника
Падает под грохотом.
Подымают его
Два безбожника
Под забором…
На кого-то напали…
На крик и на слезы —
Ответствуют паровозы,
Да хором
Поют о братстве народов…
Знамена ответствуют
Лепетом.
И воробьи с пригородных огородов
Приветствуют
Щебетом —
Падающих покойников.
19
Обороняясь от кого-то,
Заваливает дровами ворота
Весь домовой комитет.
Под железными воротами —
Кто-то…
Злая, лающая тьма
Прилегла —
Нападает
Пулеметами
На дома, —
И на членов домового комитета.
Обнимает
Странными туманами
Тела, —
Злая, лающая тьма
Нападает
Из вне-времени —
Пулеметами…
20
Из раздробленного
Темени,
С переломленной
Руки —
Хлещут красными
Фонтанами
Ручьи…
И какое-то ужасное Оно
С мотающимися перекрученными
Руками
И неясными
Пятнами впадин
Глаз —
Стремительно
Проволокли —
Точно желтую забинтованную
Палку, —
Под ослепительный
Алмаз
Стоящего вдали
Автомобиля.
21
Это жалкое, желтое тело
Пятнами впадин
Глаз, —
Провисая между двух перекладин,
Из тьмы
Вперяется
В нас.
Это жалкое, желтое тело
Проволакиваем:
Мы —
— В себя —
Во тьмы
И в пещеры
Безверия, —
Не понимая,
Что эта мистерия
Совершается нами —
— в нас.
Наше жалкое, желтое тело
Пятнами впадин
Глаз, —
Провисая меж двух перекладин,
Из тьмы
Вперяется
В нас.
22
А весть
Прогремела Осанной.
Есть
Странный
Пламень
В пещере безверия, —
Когда озаряется
Мгла
И от нас
Отваливаются
Тела, —
Как падающий камень.
23
Россия,
Страна моя —
Ты — та самая,
Облеченная солнцем Жена,
К которой
Возносятся
Взоры…
Вижу явственно я:
Россия,
Моя, —
Богоносица,
Побеждающая Змия…
Народы,
Населяющие Тебя,
Из дыма
Простерли
Длани
В Твои пространства, —
Преисполненные пения
И огня
Слетающего Серафима.
И что-то в горле
У меня
Сжимается от умиления.
24
Я знаю: огромная атмосфера
Сиянием
Опускается
На каждого из нас, —
Перегорающим страданием
Века
Омолнится
Голова
Каждого человека.
И Слово,
Стоящее ныне
По середине
Сердца,
Бурями вострубленной
Весны,
Простерло
Гласящие глубины
Из огненного горла:
— «Сыны
Возлюбленные, —
Христос Воскрес!»

1
Грядой пурпурной
проходят облачка все той же сменой.
В них дышит пламень.
Отхлынет прочь волна, разбившись бурной
шипучей пеной
о камень.
Из чащи вышедший погреться, фавн лесной,
смешной
и бородатый,
копытом бьет
на валуне
Поет
в волынку гимн весне,
наморщив лоб рогатый.
У ног его вздохнет
волна и моется
Он вдаль бросает взгляды.
То плечи, то рука играющей наяды
меж волн блеснет
и скроется…
2
В небе туча горит янтарем.
Мглой курится.
На туманном утесе забила крылом
белоснежная птица.
Водяная поет.
Волоса распускает.
Скоро солнце взойдет,
и она, будто сказка, растает.
И невольно грустит.
И в алмазах ресницы.
Кто-то, милый, кричит.
Это голос восторженной птицы.
Над морскими сапфирами рыбьим хвостом
старец старый трясет, грозовой и сердитый.
Скоро весь он рассеется призрачным сном,
желто-розовой пеной покрытый.
Солнце тучу перстом
огнезарным пронзило.
И опять серебристым крылом
эта птица забила.

И раки старые; и — мраки позолоты;
В разливе серебра — черна дыра киота; —
И кто-то в ней грозит серебряным перстом;
И змея рдяного разит святым крестом.
Под восковой свечой седой протоиерей
Встал золотым горбом из золотых дверей;
Крестом, как булавой, ударил в ладан сизый:
Зажглись, как пламенем охваченные, ризы.
Два световых луча, как два крыла орла…
И, — тяжело крича, дрожат колокола.

В трус городов
Рос
Гул и глас
Некий:
— «Я, — Христос
Иисус, —
С вами здесь
Вовеки.
Я — гром,
Гул…
Я — мировой
Слом.
Я — вас
Сомкнул
В дом световой
Свой».
Вы — дым, —
Дни!
Вы — прах, —
Храмы!
Кройте дымом
Седым
Тысячелетние
Срамы.
Стройте свой
Дом,
В легкий лет
Поднебесий!
Руки в гром
Прострем;
И — пропоем:
«Воскресе!»

Прошлое мира
В душу глядится язвительно.
Ветром рыдает устало.
С неба порфира
Ниспала
Стремительно —
Черною, мягкою тенью ниспала.
Прямо на легкие плечи
Порфиру летящую
С неба приемлю,
Бархатом пышным свой стан заверну.
Вот и рассеется лик человечий!
Лиру гремящую
Брошу на землю.
Тенью немой над полями мигну.
Призрачной дланью взволную
Луга я.
Нежно в овес опрокинусь лицом
Теневым.
В легких волнах проплыву и овес зацелую,
Лаская.
Встану,
Паду я пронизан копьем
Золотым.
Солнце, ты новую рану
Наносишь.
Много веков, как ты грудь мне прожгло.
Бархат порфиры сорвешь и разбросишь
С плеч моих черных
Десницею злой.
Солнце, не надо плескаться
Томительно
Яркими блеснами,
Злыми червонцами.
Лиру старинную,
Только ее подниму я стремительно,
Чтоб насмехаться
Над солнцами
Струнными всплесками,
Песенью мстительной.

Меж сиреней, меж решеток
Бронзовых притих.
Не сжимают черных четок.
Пальцы рук твоих.
Блещут темные одежды.
Плещет темный плат.
Сквозь опущенные вежды
Искрится закат.
У могил, дрожа, из келий
Зажигать огни
Ты пройдешь — пройдешь сквозь ели:
Прошумят они.
На меня усталым ликом
Глянешь, промолчишь.
Золотое небо криком
Остро взрежет стриж.
И, нарвав сирени сладкой,
Вновь уйдешь ты прочь.
Над пунцовою лампадкой
Поднимаюсь в ночь.
Саван крест росою кропит,
Щелкнет черный дрозд,
Да сырой туман затопит
На заре погост.

К небу из душных гробов
Головы выше закинем:
Видишь — седых облачков
Бледные пятна на синем.
Ринемся к ним
Сквозь это марево пыли.
Плавно взлетим
Взмахом серебряных крылий.
Память о прошлом уснет.
Робко на облако встанем.
В синий пролет
Робко заглянем.
В страхе замрем
Грустны и немы,
И не поймем,
Где мы.
Белый атлас.
Свод полнозвездный…
Приняли нас
Вечные бездны.

Кротко крадешься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.
Там народ мой — без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.
Я в полях надышался свинцами.
Ты — кисейным, заоблачным мифом.
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.
Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, легкий локон свивая
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.
Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь

От Ницше — Ты, от Соловьева — Я:
Мы в Штейнере перекрестились оба…
Ты — весь живой звездою бытия
Мерцаешь мне из… кубового гроба.
Свергается стремительно звезда,
Сверкая в ослепительном убранстве: —
За ней в обетованный край, — туда —
Пустынями сорокалетних странствий!
Расплавлены карбункул и сапфир
Над лопнувшей трубою телескопа…
Тысячекрылый, огнекрылый мир!
Под ним — испепеленная Европа!..
Взлетаем над обманами песков,
Блистаем над туманами пустыни…
Антропософия, Владимир Соловьев
И Фридрих Ницше — связаны: отныне…
От Ницше — Ты, от Соловьева — Я;
Отныне будем в космосе безмерном:
Tы — первозванным светом бытия,
Я — белым «Христианом Моргенштерном».

Л.Л. Кобылинскому

1
Вижу скорбные дали зимы,
Ветер кружева вьюги плетет.
За решеткой тюрьмы
Вихрей бешеный лет.
Жизнь распыляется сном —
День за днем.
Мучают тени меня
В безднах и ночи, и дня.
Плачу: мне жалко
Былого.
Времени прялка
Вить
Не устанет нить
Веретена рокового.
Здесь ты терзайся, юдольное племя:
В окнах тюрьмы —
Саван зимы.
Время,
Белые кони несут;
Грива метельная в окна холодные просится;
Скок бесконечных минут
В темные бездны уносится.
Здесь воздеваю бессонные очи, —
Очи,
Полные слез и огня.
Рушусь известно в провалы я ночи
Здесь с догорающим отсветом дня.
В окнах тюрьмы —
Скорбные дали, —
Вуали
Зимы.
2
Ночь уходит. Луч денницы
Гасит иглы звезд.
Теневой с зарей ложится
Мне на грудь оконный крест.
Пусть к углу сырой палаты
Пригвоздили вновь меня:
Улыбаюсь я, распятый —
Тьмой распятый в блеске дня.
Простираю из могилы
Руки кроткие горе,
Чтоб мой лик нездешней силой
Жег, и жег, и жег в заре,
Чтоб извечно в мире сиром,
Вечным мертвецом,
Повисал над вами с миром
Мертвенным челом —
На руках своих пронзенных,
В бледном блеске звезд…
Вот на плитах осветленных
Теневой истаял крест —
Гуще тени. Ярче звуки.
И потоки тьмы.
Распластал бесцельно руки
На полу моей тюрьмы.
3
Плачу. Мне жалко
Света дневного.
Времени прялка
Вновь начинает вить
Нить
Веретена рокового.
Время белые кони несут:
В окна грива метельная просится;
Скок бесконечных минут
В неизбежность уносится.
Воздеваю бессонные очи —
Очи,
Полные слез и огня,
Я в провалы зияющей ночи,
В вечереющих отсветах дня.

В.Б.

Ты над ущельем, демон горный,
Взмахнул крылом и застил свет.
И в туче черной, враг упорный,
Стоял Я знал: пощады нет —
И длань воздел — и облак белый
В лазурь меня — в лазурь унес…
Опять в эфирах, вольный, смелый,
Омытый ласковостью рос.
Ты несся ввысь со мною рядом,
Подобный дикому орлу.
Но, опрокинут тяжким градом,
Ты пал, бессильный, на скалу.
Ты пылью встал. Но пыль, но копоть
Спалит огонь, рассеет гром.
Нет, не взлетишь: бесцельно хлопать
Своим растрепанным крылом.
Моя броня горит пожаром.
Копье мне — молнья. Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.

Откос под ногами песчаный, отлогий.
Просторы седые открылись с откоса.
И спелою кистью усталые ноги
Целует и гладит мне спелое просо.
Но облак, порфирой своей переметной
Лизнувший по морю колосьев кипящих,
Поплыл, оттеняя в душе беззаботной
Немые пространства восторгов томящих.
Я плакал: но ветром порфира воздушно,
Как бархатом черным, — она продышала;
И бархатом черным безвластно, послушно
Пред солнцем, под солнцем она облетала.
Я в солнце смеялся, но было мне больно.
На пыльной дороге гремели колеса.
Так ясен был день, но тревогой невольной
Вскипело у ног медно-ржавое просо.

Поднял голос —
— Упорный, лукавый,
Как Пан —
— И —
— Отрывистый —
Гривистый
Черный
Курчавый
Тимпан.
Точно сон из забвенья,
Точно хитон
Фиолетовый, —
— Флейты —
— В день
Трепетный —
— Пение…
Сафо —
— Из шарфа
Душистым,
Как воздух, —
— Лицом —
Озарилась —
На звук…
Арфа —
— Струилась —
— Ручьем —
— Серебристым —
— Из рук!

В неизносный,
Косный
Ком —
— Бьется
Сердце, —
— Светоем.
Телo
Бренное
И пленное —
— Бьется —
— Солнечной
Вселенною.
Очи — прянут:
Станут
Свет —
— В золотые —
— Ливни лет, —
— В золотое —
— Бездорожие…
В уши —
Грянут
Трубы —
— Божие!..
Суши
Каменные
Жгла —
— Сила пламенного
Молота…
Души —
Божьи
Зеркала, —
— Отражающие —
Золото.

Я — убежавший царь;
Я — сумасшедший гений…
Я, в гаснущую гарь
Упавши на колени, —
Всё тем же дураком
Над срывом каменистым
Кидался колпаком
С заливистым присвистом;
Влез на трухлявый столп
В лугах, зарей взогненных;
И ждал народных толп
Коленопреклоненных.
Но вышли на луга,
В зубах сжимая розы,
Мне опустив рога,
Испуганные козы.
В хмуреющую синь
Под бредящим провидцем —
Проблеяли: «Аминь!»
Пристукнули копытцем.

А.С. Петровскому

Как дитя, мы свободу лелеяли,
Проживая средь душной неволи.
Срок прошел. Мы былое развеяли.
Убежали в пустынное поле.
Там, как в тюрьмах, росло наше детище;
Здесь приветствовал стебель нас ломкий.
Ветерок нежно рвал наше вретище.
Мы взвалили на плечи котомки, —
И пошли. Силой крестного знаменья
Ты бодрил меня, бледный товарищ,
Над простором приветствовал пламень я
Догоравших вечерних пожарищ.
Ветерки прошумели побегами.
Мы, вздохнув, о страданье забыли.
День погас. На дороге телегами
Поднимали столбы серой пыли.
Встало облако сизыми башнями.
С голубых, бледнотающих вышек
Над далекими хлебными пашнями
Брызнул свет златоогненных вспышек.
Зорька таяла пологом розовым.
Где-то каркал охрипший галчонок.
Ты смотрел, как лесом березовым
Серп луны был и снежен, и тонок.

Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,
любовно охваченный старым пьянящим эфиром,
в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,
простерший свои онемевшие руки над миром.
Когда-то у ног его вечные бури хлестали.
Но тихое время смирило вселенские бури.
Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.
Крылатое время блаженно утонет в лазури.
Задумчивый мир напоило немеркнущим светом
великое солнце в печали янтарно-закатной.
Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом
сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.
Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое
к холодным ногам, обнимая руками колени…
Во взоре потухшем волненье безумно-немое,
какая-то грусть мировых, окрыленных молений.

Вот на струны больные, скользнувши, упала слеза.
Душу грусть oбуяла.
Все в тоске отзвучало.
И темны небеса.
О Всевышний, мне грезы, мне сладость забвенья подай.
Безнадежны моленья.
Похоронное пенье
наполняет наш край.
Кто-то Грустный мне шепчет, чуть слышно вздыхая «Покой»…
Свищет ветер, рыдая…
И пою, умирая,
от тоски сам не свой…

Исчезает долин
беспокойная тень,
и средь дымных вершин
разгорается день.
Бесконечно могуч
дивный старец стоит
на востоке средь туч
и призывно кричит:
«Друг, ко мне! Мы пойдем
в бесконечную даль.
Там развеется сном
и болезнь, и печаль»…
Его риза в огне…
И, как снег, седина.
И над ним в вышине
голубая весна.
И слова его — гром,
потрясающий мир
неразгаданным сном…
Он стоит, как кумир,
как весенний пророк,
осиянный мечтой.
И кадит на восток,
на восток золотой.
И все ярче рассвет
золотого огня.
И все ближе привет
беззакатного дня.

1
Год минул встрече роковой,
Как мы, любовь лелея, млели,
Внимая вьюге снеговой,
Как в рыхлом пепле угли рдели.
Над углями склонясь, горишь
Ты жарким, ярким, дымным пылом;
Ты не глядишь, не говоришь
В оцепенении унылом.
Взгляни чуть теплится огонь;
В полях пурга пылит и плачет;
Над крышею пурговый конь,
Железом громыхая, скачет.
Устами жгла давно ли ты
До боли мне уста, давно ли,
Вся опрокинувшись в цветы
Желтофиолей, роз, магнолий.
И отошла… И смотрит зло
В тенях за пламенной чертою.
Омыто бледное чело
Волной волос, волной златою.
Почерк воздушный цвет ланит.
Сомкнулись царственные веки.
И всё твердит, и всё твердит:
«Прошла любовь», — мне голос некий.
В душе не воскресила ты
Воспоминанья бурь уснувших…
Но ежели забыла ты
Знаменованья дней минувших, —
И ежели тебя со мной
Любовь не связывает боле, —
Уйду, сокрытый мглой ночной,
В ночное, в ледяное поле:
Пусть ризы снежные в ночи
Вскипят, взлетят, как брошусь в ночь я,
И ветра черные мечи
Прохладным свистом взрежут клочья.
Сложу в могиле снеговой
Любви неразделенной муки…
Вскочила ты, над головой
Свои заламывая руки.
1907
Москва
2
Над крышею пурговый конь
Пронесся в ночь… А из камина
Стреляет шелковый огонь
Струею жалящей рубина.
«Очнись: ты спал, и я спала…»
Не верю ей, сомненьем мучим.
Но подошла, не обожгла
Лобзаньем пламенно текучим.
«Люблю, не уходи же — верь!..»
А два крыла в углу тенистом
Из углей красный, ярый зверь
Рассеял в свете шелковистом.
А в окна снежная волна
Атласом вьется над деревней:
И гробовая глубина
Навек разъята скорбью древней…
Сорвав дневной покров, она
Бессонницей ночной повисла —
Без слов, без времени, без дна,
Без примиряющего смысла.

Мне слышались обрывки слов святых.
Пылала кровь в сосудах золотых.
Возликовав, согбенный старый жрец
пред жертвой снял сверкающий венец.
Кадильницей взмахнул, и фимиам
дыханьем голубым наполнил храм.
Молельщикам раздал венки из роз.
Пал ниц и проливал потоки слез.
Прощальным сном, нетленною мечтой
погас огонь небесно-золотой.
В цветных лампадах засиял чертог.
Заговорил у жертвенника рог.
Возликовав, согбенный старый жрец
из чащ пролил сверкающий багрец.
Средь пряных трав, средь нежных чайных роз
пал ниц и проливал потоки слез.

На нас тела, как клочья песни спетой…
В небытие
Свисает где-то мертвенной планетой
Всё существо мое.
В слепых очах, в глухорожденном слухе —
Кричат тела.
Беспламенные, каменные духи!
Беспламенная мгла!
Зачем простер на тверди оледелой
Свои огни
Разбитый дух — в разорванное тело,
В бессмысленные дни!
Зачем, за что в гнетущей, грозной гари,
В растущий гром
Мы — мертвенные, мертвенные твари —
Безжертвенно бредем?

Меж вешних камышей и верб
Отражена ее кручина.
Чуть прозиявший, белый серп
Летит лазурною пустыней —
В просветах заревых огней
Сквозь полосы далеких ливней.
Урод склоняется над пей.
И всё видней ей и противней
Напудренный, прыщавый нос,
Подтянутые, злые губы,
Угарный запах папирос,
И голос шамкающий, грубый,
И лоб недобрый, восковой,
И галстук ярко огневой;
И видит —
где зеленый сук
Цветами розовыми машет
Под ветром, — лапами паук
На паутинных нитях пляшет;
Слетает с легкой быстротой,
Качается, — и вновь слетает,
И нитью бледно-золотой
Качается, а нить блистает:
Слетел, и на цветок с цветка
Ползет по росянистым кочкам.
И падает ее рука
С атласным кружевным платочком;
Платочек кружевной дрожит
На розовых ее коленях;
Беспомощно она сидит
В лиловых, в ласковых сиренях.
Качается над нею нос,
Чернеются гнилые зубы;
Угарной гарью папирос
Растянутые дышат тубы;
Взгляд оскорбительный и злой
Впивается холодной мглой,
И голос раздается грубый:
«Любовницей моею будь!»
Горбатится в вечернем свете
В крахмал затянутая грудь
В тяжелом, клетчатом жилете.
Вот над сафьянным башмачком
В лиловые кусты сирени
Горбатым клетчатым комком
Срывается он на колени.
Она сбегает под откос;
Безумие в стеклянном взгляде…
Стеклянные рои стрекоз
Летят в лазуревые глади.
На умирающей заре
Упала (тяжко ей и дурно)
В сырой росе, как серебре,
Над беломраморною урной.
Уж в черной, лаковой карете
Уехал он…
В чепце зеленом,
В колеблемом, в неверном свете,
Держа флакон с одеколоном,
Старушка мать над ней сидит,
Вся в кружевах, — молчит и плачет.
То канет в дым, то заблестит
Снеговый серп; и задымит
Туманами ночная даль;
Извечная висит печаль;
И чибис в полунощи плачет…

Жду — твой глагол из пламени приять.
Жду — знамений… Но ужас, —
— Дух гнетущий, —
Как вор,
Как тать, —
В горах
Ползущий.
Косматый прах бормочет в облаках, —
Метет горе всклокоченные —
— Суши…
Как раб
В норе, —
Спасаю
Душу…
Из тучи злой летучая змея
Иглой огня меня пронзит —
— Бесцельно…
Душа
Моя
Скорбит
Смертельно.

Посвящается Э.К. Метнеру

1
Старинный друг, к тебе я возвращался,
весь поседев от вековых скитаний.
Ты шел ко мне в твоей простертой длани
пунцовый свет испуганно качался.
Ты говорил: «А если гном могильный
из мрака лет нас разлучить вернется?»
А я в ответ «Суровый и бессильный,
уснул на веки Больше не проснется»…
К тебе я вновь вернулся после битвы.
Ты нежно снял с меня мой шлем двурогий.
Ты пел слова божественной молитвы.
Ты вел меня торжественно в чертоги.
Надев одежды пышно-золотые,
мы, старики, от счастья цепенели.
Вперив друг в друга очи голубые,
у очага за чашами сидели.
Холодный ветер раздувал мятежно
пунцовый жар и шелковое пламя.
Спокойно грелись… Затрепался нежно
одежды край, как золотое знамя.
Вдруг видим — лошади в уборе жалком
к чертогу тащат два железных гроба.
Воскресший гном кричит за катафалком:
«Уйдете вы в свои могилы оба»…
В очах сверкнул огонь смертельной муки.
Коротко было расставанье наше.
Мы осуши та праздничные чаши.
Мы побрели в гроба, сложивши руки.
2
Янтарный луч озолотил пещеры…
Я узнаю тебя, мой друг старинный!
Пусть между нами ряд столетий длинный,
в моей душе так много детской веры.
Из тьмы идешь, смеясь «Опять свобода,
опять весна, и та лее радость снится»
Суровый гном, весь в огненном, у входа
в бессильной злобе на тебя косится.
Вот мы стоим, друг другу улыбаясь…
Мы смущены все тем же тихом зовом.
С тревожным визгом ласточки, купаясь,
в эфире тонут бледно-бирюзовом.
О, этот крик из бездн, всегда родимый.
О друг, молчи, не говори со мною!..
Я вспомнил вновь завет ненарушимый,
волной омыт воздушно-голубою…
Вскочил, ногой стуча о крышку гроба,
кровавый карлик с мертвенным лицом:
«Все улетит. Все пронесется сном…
Вернетесь вы в свои могилы оба!»
И я очнулся… Старые мечтанья!..
Бесцелен сон о пробужденье новом.
Бесцельно жду какого-то свиданья.
Касатки тонут в небе бирюзовом.
3
Над гробом стоя, тосковал бездонно.
Пещера той же пастью мне зияла.
К провальной бездне мчащийся исконно,
поток столетий Вечность прогоняла.
Могильный гном, согнувшийся у входа,
оцепенев, дремал в смертельной скуке.
«О где ты, где, старинная свобода!»
Я зарыдал, крича, ломая руки,
порывом диким, трепетно-бескрылым,
с тупым отчаяньем безвинной жертвы.
И пронеслось шептаньем грустно-милым:
«Пройдут века, и ты восстанешь, мертвый…
В гробах сквозь сон услышите вы оба
сигнальный рот, в лазури прогремевший.
Старинный друг придет к тебе из гроба,
подняв на солнце лик запламеневший».
Текла лазурь Поток столетий шаткий
в провалах темных Вечность прогоняла.
Дремавший гном уткнулся в покрывало.
Рвались по ветру огненные складки.
И я молчал, так радостно задетый
крылами черных, шелковых касаток.
Горели славой меркнущие светы.
Горел щита червонного остаток.
4
Старела Вечность Исполнялись сроки.
И тихо русла смерти иссякали.
Лазурные, бессмертные потоки
железные гробницы омывали.
Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.
Иисус Христос безвременной свечою
стоял один в своей одежде льняной,
обвитый золотистою парчою.
Чисто столетий в безднах роковое
бесследным вихрем в Вечность пролетело.
Его лицо янтарно-восковое
в лазурно-ясном счастье цепенело.
Две ласточки с любовным трепетаньем
уселися к Спасителю на плечи.
И он сказал «Летите с щебетаньем
в страну гробов — весенние предтечи»…
На тверди распластался, плача слезно,
пятном кровавым гном затрепетавший.
Христу вручил он смерти ключ железный,
услышав рог, в лазури прозвучавший.
5
Лежал в гробу, одетый в саван белый,
Гроб распахнулся Завизжала скоба.
Мне улыбался грустно-онемелый,
старинный друг, склонившийся у гроба.
Друг другу мы блаженно руки жали.
Мой друг молчал, бессмертьем осиянный.
Две лacточки нам в уши завизжали
и унеслись в эфир благоуханный.
Перекрестись, отправились мы оба
сквозь этот мир на праздник воскресенья.
И восставали мертвые из гроба.
И раздавалось радостное пенье.
Сияло небо золотой парчою.
Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.
Иисус Христос безвременной свечою
стоял вдали в одежде снежно-льняной.

Соединил нас рок недаром,
Нас общий враг губил… И нет —
Вверяя заревым пожарам
Мы души юные, поэт,
В отдохновительном Петровском,
И после — улицам московским
Не доверяя в ноябре,
Томились в снежном серебре:
Томились, но не умирали…
Мы ждали…
И в иные дата
Манила юная весна,
И наши юные печали
Смывала снежная волна.
Какое грозное виденье
Смущало оробевший дух,
Когда стихийное волненье
Предощущал! наш острый слух!..
В грядущих судьбах прочитали
Смятенье близкого конца:
Из тьмы могильной вызывали
Мы дорогого мертвеца —
Ты помнишь? Твой покойный дядя,
Из дата безвременной глядя,
Вставал в метели снеговой
В огромной шапке меховой,
Пророча светопреставленье…
Потом — японская война:
И вот — артурское плененье,
И вот — народное волненье,
Холера. смерть, землетрясенье —
И роковая тишина…
Покой воспоминаний сладок:
Как прежде, говорит без слов
Нам блеск пурпуровых лампадок,
Вздох металлических венков,
И монастырь, и щебет птичий
Над золотым резным крестом:
Там из сиреней лик девичий,
Покрытый черным клобуком.
Склоняется перед могилой,
И слезы на щеках дрожат…
Какою-то нездешней силой
Мы связаны, любимый брат.
Как бы неверная зарница,
Нам озаряя жизни прах,
Друзей минутных вереница
Мелькнула в сумрачных годах;
Ты шел с одними, я — с другими;
Шли вчетвером и впятером…
Но много ли дружили с ними?
А мы с тобой давно идем
Рука с рукой, плечо с плечом.
Годины трудных испытаний
Пошли нам Бог перетерпеть, —
И после, как на поле брани,
С улыбкой ясной умереть.
Нас не зальет волной свинцовой
Поток мятущихся времен.
Не попалит стрелой багровой
Грядущий в мир Аполлион…
Мужайся: над душою снова —
Передрассветный небосклон:
Дивеева заветный сон
И сосны грозные Сарова.

Г.А. Рачинскому

Вокзал: в огнях буфета
Старик почтенных лет
Над жареной котлетой
Колышет эполет.
С ним дама мило шутит,
Обдернув свой корсаж, —
Кокетливо закрутит
Изящный сак-вояж.
А там — сквозь кустик мелкий
Бредет он большаком.
Мигают злые стрелки
Зелененьким глазком.
Отбило грудь морозом,
А некуда идти —
Склонись над паровозом
На рельсовом пути!
Никто ему не внемлет.
Нигде не сыщет корм.
Вон: — станция подъемлет
Огни своих платформ.
Выходят из столовой
На волю погулять.
Прильни из мглы свинцовой
Им в окна продрожать!
Дождливая окрестность,
Секи, секи их мглой!
Прилипни, неизвестность,
К их окнам ночью злой!
Туда, туда — далеко,
Уходит полотно,
Где в ночь сверкнуло око,
Где пусто и темно.
Один… Стоит у стрелки.
Свободен переезд.
Сечет кустарник мелкий
Рубин летящих звезд.
И он на шпалы прянул
К расплавленным огням:
Железный поезд грянул
По хряснувшим костям —
Туда, туда — далеко
Уходит полотно:
Там в ночь сверкнуло око,
Там пусто и темно.
А всё: в огнях буфета
Старик почтенных лет
Над жареной котлетой
Колышет эполет.
А всё: — среди лакеев,
С сигары армянин
Пуховый пепел свеяв, —
Глотает гренадин.
Дождливая окрестность,
Секи, секи их мглой!
Прилипни, неизвестность,
К их окнам ночью злой!

Подсолнечный дождик
В лазурь
Омолненным золотом
Сеет;
С востока — вечерняя
Хмурь;
И в лоб — поцелуями
Веет.
В полях — золотые
Снопы
Вечернего, летнего
Света.
И треплется тополь
С тропы,
Как влепленный в лепеты
Лета.
В объятиях облака
Спит —
Кусок голубого
Атласа;
И звездочка — ясно
Слезит,
Мерцая из мглы
Седовласой.
Я — милые щебеты
Пью,
И запах полыни
Не горек.
Тебя узнаю: —
Узнаю!
Из розовых, розовых
Зорек.
Ты? Нет — никого…
Только лен —
У ног провевает
Атласом;
Да жук, пролетая
Под клен,
Зажуркает бархатным
Басом, —
Да месяц, — белеющий
Друг, —
Опалом очерчен
Из сини;
Да тускло остынувший
Луг
Под ним серебреет,
Как иней.

Грустен взор. Сюртук застегнут.
Сух, серьезен, строен, прям —
Ты над грудой книг изогнут,
Труд несешь грядущим дням.
Вот бежишь: легка походка;
Вертишь трость — готов напасть.
Пляшет черная бородка,
В острых взорах власть и страсть.
Пламень уст — багряных маков —
Оттеняет бледность щек.
Неизменен, одинаков,
Режешь времени поток.
Взор опустишь, руки сложишь…
В мыслях — молнийный излом.
Замолчишь и изнеможешь
Пред невеждой, пред глупцом.
Нет, не мысли, — иглы молний
Возжигаешь в мозг врага.
Стройной рифмой преисполни
Вихрей пьяные рога,
Потрясая строгим тоном
Звезды строящий эфир…
Где-то там… за небосклоном
Засверкает новый мир; —
Там за гранью небосклона —
Небо, небо наших душ:
Ты его в земное лоно
Рифмой пламенной обрушь.
Где-то новую туманность
Нам откроет астроном: —
Мира бренного обманность —
Только мысль о прожитом.
В строфах — рифмы, в рифмах — мысли
Созидают новый свет…
Над душой твоей повисли
Новые миры, поэт.
Всё лишь символ… Кто ты? Где ты?..
Мир — Россия — Петербург —
Солнце — дальние планеты…
Кто ты? Где ты, демиург?..
Ты над книгою изогнут,
Бледный оборотень, дух…
Грустен взор. Сюртук застегнут.
Горд, серьезен, строен, сух.

Туда, во мглу Небытия,
Ты безвременным, мертвым комом
Катилась, мертвая земля,
Над собирающимся громом.
И словно облак обволок
Порядок строя мирового,
И презирающий зрачок,
И прорастающее слово.
Толчками рухнувших Мессин,
Провалом грешной Мартиники
Среди неузнанных руин
Приподымался смысл великий.
Развили грозные огни
Все беспокойней, все нестройней —
Нечеловеческие дни,
Нечеловеческие бойни…
И я к груди земли приник
И понял: в гром землетрясений
Склоняет исполинский лик
Из дней глаголющий нам Гений.
Он — Справедливый Судия. —
Мерцая мрачным приговором,
Давно смятенного меня
Опламенил глухим прозором.
И видел там, за громом битв
Восстанье Светлого Завета
В волне рыданий и молитв
И набегающего Света.
И ныне знаю: морок злой
Нас обуявших ослеплений
Перегорит, как ветхий слой,
И Солнце спустится, как гений, —
И громовая полоса,
Огнем палящая глазницы, —
Далекий грохот колеса
Золотордяной колесницы.

Зори, —
Вы
Угарно
Огневое —
— Старое
Янтарное
Вино!
Тот же круг
И ков
Столетий —
— Те же сети —
Ткет
Из года в год —
— Веков
Веретено!
Трав
Густой
Настой
На луге колосистом!
Полни, —
— Солнце, —
— Круг,
Кольцо
Из молний!
Ты —
Змея!
…Змея
Из трав
В лицо —
— Взвилась —
— Сердитым
Свистом…
. . . . . . . . . .
Жаль
Восторгом ядовитым, —
Жаль, —
Печаль
Моя!
Полудень, —
Стой!..
— «О, золотой,
О, —
Мой!»
Полудень —
Непробуден:
Я —
Отравлен тьмой —
От
Света!
О, конец!
Кольцо
Колец!
О, —
— Злое, злое,
Злое —
— Лето!

Посвящается М.И. Балтрушайтис

Заплели косицы змейкой
графа старого две дочки.
Поливая клумбы, лейкой
воду черпают из бочки.
Вот садятся на скамейку,
подобрав жеманно юбки,
на песок поставив лейку
и сложив сердечком губки.
Но лишь скроется в окошке
образ строгий гувернантки, —
возникают перебранки
и друг другу кажут рожки.
Замелькали юбки, ножки,
кудри, сглаженные гребнем…
Утрамбованы дорожки
мелким гравием и щебнем.
Всюду жизнь и трепет вешний,
дух идет от лепесточков,
от голубеньких цветочков,
от белеющей черешни.
И в разгаре перебранки
языки друг другу кажут…
Строгий возглас гувернантки:
«Злые дети, вас накажут!..»
Вечер. Дом, газон, кусточек
тонут в полосах тумана.
«Стонет сизый голубочек», —
льется звонкое сопрано.
И субтильные девицы,
подобрав жеманно юбки,
как нахохленные птицы,
в дом идут, надувши губки.

Выглянут лихие очи
Из-под камня; вновь
Выглянет грозней, жесточе
Сдвинутая бровь.
И целует, и милует
Девку паренек,
На лужок летит и дует, —
Дышит: ветерок,
Стелет травные атласы.
Не отходит прочь
Старичище седовласый:
«Сердце, не морочь!»
Парень девичий упругий
Обнимает стан.
Перешукнется в испуге
С лебедой бурьян.
Выглянут лихие очи
Из-под камня; вновь
Выглянет грозней, жесточе
Сдвинутая бровь.
Задымят сырые росы
Над сырой травой.
Заплетает девка в косы
Цветик полевой.
Парень девичий упругий
Оплетает стан.
Перешукнется в испуге
С лебедой бурьян.
Отуманен, в сердце ранен,
Стар отходит прочь,
Пал на камень бездыханен:
«Ты пролейся, ночь!
Борода моя — лопата;
Стар купчина я.
Всё — мое: сребро и злато.
Люба — не моя!
И богатство мне — порука ль?»
Ветр летит с реки;
А вокруг танцует куколь,
Плещут васильки.
Тяжело дыша от зноя,
Сел в густую рожь:
«Отточу-точу ужо я, —
Отточу я нож».
Задымят сырые росы
Над сырой травой.
Заплетает девка в косы
Цветик полевой —
Улыбнется, рассмеется.
Жаворонок — там —
Как взовьется, изольется
Песнью к небесам.
Знойный ток и жжет, и жарит.
Парит: быть грозе.
Тучей встав, она ударит
Молньей в бирюзе.
Светоч бешено багровый
Грохнет, тучи взрыв: —
С кручи куст многовенцовый
Хряснет под обрыв.

Кругом крутые кручи.
Смеется ветром смерть.
Разорванные тучи!
Разорванная твердь!
Лег ризой снег. Зари
Краснеет красный край.
В волнах зари умри!
Умри — гори: сгорай!
Гремя, в скрипящий щебень
Железный жезл впился.
Гряду на острый гребень
Грядущих мигов я.
Броня из крепких льдин.
Их хрупкий, хрупкий хруст.
Гряду, гряду — один.
И крут мой путь, и пуст.
У ног поток мгновений.
Доколь еще — доколь?
Минуют песни, пени,
Восторг, и боль. и боль —
И боль… Но вольно — ах,
Клонюсь над склоном дня,
Клоню свой лик в лучах…
И вот меня, меня
В край ночи зарубежный,
В разорванную твердь,
Как некий иней снежный,
Сметает смехом смерть.
Ты — вот, ты — юн, ты — молод,
Ты — муж… Тебя уж нет:
Ты — был: и канул в холод,
В немую бездну лет.
Взлетая в сумрак шаткий,
Людская жизнь течет,
Как нежный, снежный, краткий
Сквозной водоворот.

М.А. Эртелю

Сквозь зелень воздушность одела
их пологом солнечных пятен.
Старушка несмело
шепнула: «День зноен, приятен…»
Девица
клубнику варила средь летнего жара.
Их лица
омыло струею душистого пара.
В морщинах у старой змеилась
как будто усмешка…
В жаровне искрилась,
дымя, головешка.
Зефир пролетел тиховейный…
Кудрявенький мальчик
в пикейной
матроске к лазури протягивал пальчик:
«Куда полетела со стен ты,
зеленая мушка?»
Чепца серебристого ленты,
вспотев, распускала старушка.
Чирикнула птица.
В порыве бескрылом
девица
грустила о милом.
Тяжелые косы,
томясь, через плечи она перекинула разом.
Звенящие, желтые осы
кружились над стынущим тазом.
Девица за ласточкой вольной
следила завистливым оком,
грустила невольно
о том, что разлучены роком.
Вдруг что-то ей щечку ужалило больно —
она зарыдала,
сорвавши передник…
И щечка распухла.
Варенье убрали на ледник,
жаровня потухла.
Диск солнца пропал над лесною опушкой,
ребенка лучом искрометным целуя.
Ребенок гонялся
за мушкой
средь кашек.
Метался,
танцуя,
над ним столб букашек.
И вот дуновенье
струило прохладу
волною.
Тоскливое пенье
звучало из тихого саду.
С распухшей щекою
бродила мечтательно дева.
Вдали над ложбиной —
печальный, печальный —
туман поднимался к нам призраком длинным.
Из птичьего зева
забил над куртиной
фонтанчик хрустальный,
пронизанный златом рубинным.
Средь розовых шапок левкоя
старушка тонула забытым мечтаньем.
И липы былое
почтили вздыханьем.
Шептала
старушка: «Как вечер приятен!»
И вот одевала
заря ее пологом огненных пятен.

Ты горем убит,
измучен страданьем —
Медведица в небе горит
бесстрастным сияньем.
Вся жизнь — лишь обман,
а в жизни мы гости…
Метель набросает курган
на старые кости.
Снеговый шатер
протянется скучно…
На небе огнистый костер
заблещет беззвучно.
Алмазом сверкнет
покров твой морозный.
Медведь над могилой пройдет
походкою грозной.
Тоскующий вой
в сугробах утонет.
Под льдистой, холодной броней
вдруг кто-то застонет.

Я шел один своим путем;
В метель застыл я льдяным комом…
И вот в сугробе ледяном
Они нашли меня под домом.
Им отдал все, что я принес:
души расколотой сомненья,
Кристаллы дум, алмазы слез,
И жар любви, и песнопенья,
И утро жизненного дня.
Но стал помехой их досугу.
Они так ласково меня
Из дома выгнали на вьюгу.
Непоправимое мое
Воспоминается былое…
Воспоминается ее
Лицо холодное и злое…
Прости же, тихий уголок,
Где жег я дни в бесцельном гимне!
Над полем стелется дымок.
Синеет в далях сумрак зимний.
Мою печаль, и пыл, и бред
Сложу в пути осиротелом:
И одинокий, робкий след,
Прочерченный на снеге белом, —
Метель со смехом распылит.
Пусть так: немотствует их совесть,
Хоть снежным криком ветр твердит
Моей глухой судьбины повесть.
Покоя не найдет они:
Пред ними протекут отныне
Мои засыпанные дни
В холодной, в неживой пустыне…
Всё точно плачет и зовет
Слепые души кто-то давний:
И бледной стужей просечет
Окно под пляшущею ставней.

Снег — в вычернь севшая, слезеющая мякоть.
Куст — почкой вспухнувшей овеян, как дымком.
Как упоительно калошей лякать в слякоть —
Сосвистнуться с весенним ветерком.
Века, а не года, — в расширенной минуте.
Восторги — в воздухом расширенной груди…
В пересерениях из мягкой, млявой мути
Посеребрением на нас летят дожди.
Взломалась, хлынула, — в туск, в темноту тумана
Река, раздутая легко и широко.
Миг, — и просинится разливом океана,
И щелкнет птицею… И будет —
— солнышко!

В звучном жаре
Дыханий —
Звучно-пламенна мгла:
Там, летя из гортани,
Духовеет земля.
Выдыхаются
Души
Неслагаемых слов —
Отлагаются суши
Нас несущих миров
Миром сложенным
Волит —
Сладких слов глубина,
И глубинно глаголет
Словом слов Купина
И грядущего
Рая —
Тверденеет гряда,
Где, пылая, сгорая,
Не прейду: никогда!

К.Н. Бугаевой

Не лепет лоз, не плеск воды печальный
И не звезды изыскренной алмаз, —
А ты, а ты, а — голос твой хрустальный
И блеск твоих невыразимых глаз…
Редеет мгла, в которой ты меня,
Едва найдя, сама изнемогая,
Воссоздала влиянием огня,
Сиянием меня во мне слагая.
Я — твой мираж, заплакавший росой,
Ты — над природой молодая Геба,
Светлеешь самородною красой
В миражами заплакавшее небо.
Все, просияв, — несет твои слова:
И треск стрекоз, и зреющие всходы,
И трепет трав, теплеющих едва,
И лепет лоз в серебряные воды.

Посвящается Нине Петровской

Плачем ли тайно в скорбях,
грудь ли тоскою теснима —
в яснонемых небесах
мы узнаем Серафима.
Чистым атласом пахнет,
в небе намотанном.
Облаком старец сойдет,
нежно разметанным.
«Что с тобой, радость моя, —
радость моя?..»
Смотрит на нас
ликом туманным, лилейным.
Бледно-лазурный атлас
в снежно-кисейном.
Бледно-лазурный атлас
тихо целует.
Бледно-лазурный атлас
в уши нам дует:
«Вот ухожу в тихий час…
Снова узнаете горе вы!..»
С высей ложится на нас
отблеск лазоревый.
Легче дышать
после таинственных знамений.
Светит его благодать
тучкою алого пламени.

Твердь изрезая молньи жгучей
Копиевидным острием,
Жизнь протуманилась — и тучей
Ползет в эфире голубом.
Всклубились прошлые годины
Там куполами облаков.
А дальше — мертвые стремнины
В ночь утопающих веков.
За жизнь, покрытую обманом,
Ужалит смертью огневой
Повитый ледяным туманом
Тучегонитель роковой.
Восстанет из годин губитель
В тумане дымно грозовом,
Чтоб в поднебесную обитель
Тяжелый опрокинуть гром.
Копиеносец седовласый,
Расплавленное копие,
В миг изрывая туч атласы.
На сердце оборви мое.

Посвящается П.А. Флоренскому

Ибо в те дни будет такая скорбь,
какой не было от начала творения.
Марк XIII, 19

Бескровные губы лепечут заклятья.
В рыданье поднять не могу головы я.
Тоска. О, внимайте тоске, мои братья.
Священна она в эти дни роковые.
В окне дерева то грустят о разлуке
на фоне небес неизменно свинцовом,
то ревмя ревут о Пришествии Новом,
простерши свои суховатые руки.
Порывы метели суровы и резки
Ужасная тайна в душе шевелится.
Задерни, мой брат, у окна занавески:
а то будто Вечность в окошко глядится.
О, спой мне, товарищ! Гитара рыдает.
Прекрасны напевы мелодии страстной.
Я песне внимаю в надежде напрасной…
А там… за стеной… тот же голос взывает.
Не раз занавеска в ночи колыхалась.
Я снова охвачен напевом суровым,
Напевом веков о Пришествии Новом…
И Вечность в окошко грозой застучалась.
Куда нам девать свою немощь, о братья?
Куда нас порывы влекут буревые?
Бескровные губы лепечут заклятья.
Священна тоска в эти дни роковые.

Сергею Соловьеву

Ряд соломой крытых хижин
Встал со всех сторон.
Под одною, неподвижен,
Притаился он.
Над сквозным зеленым роем
Лепет льющих лоз.
Вьет и моет дымным зноем
Рой сквозных стрекоз.
Средь горшков, помой, корытец
Роет землю хряк.
Уж алеет алый ситец
Там в дверной косяк.
Рдеет россыпь кос размытых,
Позументов блеск,
Бирюзовых глаз, несытых,
Бирюзовый всплеск.
Средь развешанных лохмотьев
Топчут ноги грязь.
Горсть провеянных хоботьев
Сыплет в коновязь.
Груди матовым опалом
Дышат из монист.
Под плетнем — навесцем малым —
Молодецкий свист.
Тает трепет слов медовых
В трепетных устах —
В бледно-розовых, в вишневых,
В сладких лепестках.
Под соломенный навесец
Листья льет лоза;
И подъемлет тонкий месяц
Неба бирюза.

Посвящается «бедным рыцарям»

Я нарезал алмазным мечом
себе полосы солнечных бликов.
Я броню из них сделал потом
и восстал среди криков.
Да избавит Царица меня
от руки палачей!
Золотая кольчуга моя
из горячих, воздушных лучей.
Белых тучек нарвал средь лазури,
приковал к мирозлатному шлему.
Пели ясные бури
из пространств дорогую поэму.
Вызывал я на бой
ослепленных заразой неверья.
Холодеющий вихрь, золотой,
затрепал мои белые перья.

Тужила о милом.
Левкою
Весною
Носила к могилам.
Над вечным покоем
Стояла
С левкоем.
Упала
Она на граниты.
Бериллы, и жемчуг,
И слезы
Зажгли ей ланиты.
И душные розы,
И душные розы —
Пурпурные —
Могилы
Вонею кропили.
Вставали,
Бродили, —
Она
И с ней милый.
Они проходили
В эфиры лазурные.

Тяжелый, сверкающий кубок
Я выпил: земля убежала —
Все рухнуло вниз: под ногами
Пространство холодное, воздух.
Остался в старинном пространстве
Мой кубок сверкающий — Солнце.
Гляжу: под ногами моими
Ручьи, и леса, и долины
Уходят далеко, глубоко,
А облако в очи туманом
Пахнуло и вниз убегает
Своей кисеей позлащенной…
Полдневная гаснет окрестность;
Полдневные звезды мне в душу
Глядятся, и каждая «Здравствуй»
Беззвучно сверкает лучами:
«Вернулся от долгих скитаний —
Проснулся на родине: здравствуй!..»
Часы за часами проходят,
Проходят века: улыбаясь,
Подъемлю в старинном пространстве
Мой кубок сверкающий Солнце.

Слышу вновь Твой голос голубой,
До Тебя душой не достигая:
Как светло, как хорошо с Тобой,
Ласковая, милая, благая.
Веют мне родные глубины
Лепестками персикова цвета,
Благовонным воздухом весны,
Пряными роскошествами лета.

Пылит и плачется: расплачется пурга.
Заря багровая восходит на снега.
Ты отошла: ни слова я… Но мгла
Легла суровая, свинцовая — легла.
Ни слова я… И снова я один
Бреду, судьба моя, сквозь ряд твоих годин.
Судьба железная задавит дни мои.
Судьба железная: верни ее — верни!
Лихие шепоты во мгле с лихих нолей.
Сухие шелесты слетают с тополей.
Ни слова я… Иду в пустые дни.
Мы в дни погребены: мы искони одни.
Мы искони одни: над нами замкнут круг.
Мой одинокий, мой далекий друг, —
Далек, далек и одинок твой путь:
Нам никогда друг друга не вернуть.

Как нам уйти
От терпких этих болей?
Куда нести
Покой разуверенья?
Душе моей
Еще — доколь, доколе? —
Душе моей
Холодные волненья?
Душа — жива:
Но — плачет невозбранно;
Земля мертва…
Пройдут и не ответят
Но — там: смотри!..
В огни зари, — туманно.
В огни зари —
Иные земли светят.
Воздушный путь!
Яснеющие земли!
И зреет высь,
И зреет свет пустыни!
Но здесь — пребудь
До века ты отныне…
Ты покорись —
И долгий мрак приемли.
Пусть он растет!
И вновь склонись послушно
Душой немой…
И жди: и час настанет…
И водомет
Своей струёй воздушно,
Своей струёй,
Как некий призрак, встанет
Бесследны дни,
Несбыточны волненья.
Мы — искони
В краю чужом, далеком.
Безвременную
Боль разуверенья —
Безвременную
Боль — замоет током.

Трещит заискренным забором
Сухой рождественский мороз…
И где-то ветер вертким вором
Гремит заржавленным запором;
И сад сугробами зарос.
И те же старые турусы
Под бородою Иеговы…
О, звезды — елочные бусы, —
И ты. Юпитер синеусый,
Когда же оборветесь вы?
Протми сияющие песни,
Уйми слезливую игру, —
Вселенная, — погасни, тресни:
Ты злая глыба глупой блесни!
Ты рыба, льющая икру!
Нет, лучше не кричать, не трогать
То бездыханное жерло:
Оно — черно, как кокс, как деготь…
И по нему, как мертвый ноготь, —
Луна переползает зло.

Те же — росы, откосы, туманы…
Над бурьянами —
Рдяный
Восход;
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий бедный народ.
И в раздолье, на воле — неволя;
И суровый,
Свинцовый
Наш край —
Нам бросает с холодного поля,
Посылает нам крик: —
— «Умирай».
Мараморохи по полю носят:
Те же стаи несытых смертей
Под откосами
Косами косят —
Под откосами
Косят
Людей.
Свищут желтые, желклые травы;
И грозит горизонтов кольцо: —
Свистоломами точит
Суставы;
Пустоплюями мочит
Лицо.
Отголоски собачьего лая…
Тучи — взапуски. Небо — взадуй…
Коловерть, —
Сумасшедшая, злая…
Смерть, —
Пади: и меня — расколдуй.

Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
разлетится их клич боевой
о грядущих, священных годинах,
о последней борьбе мировой.
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует —
мы храним наши белые сны.

(Леониду Ледяному)

Вы — завсегдатай съездов, секций,
Авторитет дубовых лбов,
Афишами публичных лекций
Кричите с уличных столбов.
Не публицист и не философ,
А просто Harlequin Jaloux,
Вы — погрузили ряд вопросов
В казуистическую мглу, —
Вы томы утонченных мистик,
Нашедши подходящий тон,
Сжимаете в газетный листик,
В пятисотстрочный фельетон.
Корней Чуковский вас попрытче,
Ю. Айхенвальд пред вами тих;
Вы и не Нитче и не Фритче,
А нечто среднее из них.
Года вытягивая в строки
Крикливых мыслей канитель,
Вы — пестроногий, пестробокий
Бубенчатый Полишинель.

Мы ждем. Ее все нет, все нет…
Уставившись на паперть храма
В свой черепаховый лорнет,
Какая-то сказала дама.
Завистливо: «Si jeune… Quelle ange…»[1] Гляжу — туманится в вуалях:
Расправила свой флер д’оранж, —
И взором затерялась в далях.
Уж регент, руки вверх воздев,
К мерцающим, златым иконам,
Над клиросом оцепенев,
Стоит с запевшим камертоном.
Уже златит иконостас
Вечеровая багряница.
Вокруг уставились на нас
Соболезнующие лица.
Блеск золотых ее колец…
Рыдание сдавило горло
Ее, лишь свадебный венец
Рука холодная простерла.
Соединив нам руки, поп
Вкруг аналоя грустно водит,
А шафер, обтирая лоб,
Почтительно за шлейфом ходит.
Стою я, умилен, склонен,
Обмахиваясь «Chapeau claque’ом». [2] Осыпала толпа княжон
Нас лилиями, мятой, маком.
Я принял, разгасясь в углу,
Хоть и не без предубежденья,
Напечатленный поцелуй —
Холодный поцелуй презренья.
Между подругами прошла
Со снисходительным поклоном.
Пусть в вышине колокола
Нерадостным вещают звоном, —
Она моя, моя, моя…
Она сквозь слезы улыбнулась.
Мы вывали… Ласточек семья
Над папертью, визжа, метнулась.
Мальчишки, убегая вдаль,
Со смеху прыснули невольно.
Смеюсь, — а мне чего-то жаль.
Молчит, — а ей так больно, больно.
А колокольные кресты
Сквозь зеленеющие ели
С непобедимой высоты
На небесах заогневели.
Слепительно в мои глаза
Кидается сухое лето;
И собирается гроза,
Лениво громыхая где-то.

Серебряный Колодезь

[1]Такая молодая… Какой ангел… (фр.)
[2]Складная шляпа, цилиндр на пружинах (фр.)

Мы былое окинули взглядом,
но его не вернуть.
И мучительным ядом
сожаленья отравлена грудь.
Не вздыхай… Позабудь…
Мы летим к невозможному рядом.
Наш серебряный путь
зашумел временным водопадом.
Ах, и зло, и добро
утонуло в прохладе манящей!
Серебро, серебро
омывает струёй нас звенящей.
Это — к Вечности мы
устремились желанной.
Засиял после тьмы
ярче свет первозданный.
Глуше вопли зимы.
Дальше хаос туманный…
Это к Вечности мы
полетели желанной.

1
Мы шли в полях. Атласом мягким рвало
одежды наши в дуновенье пьяном.
На небесах восторженно пылало
всё в золоте лиловом и багряном.
Я волновался страстно и мятежно.
Ты говорил о счастье бытия.
Твои глаза так радостно, так нежно
из-под очков смотрели на меня.
Ты говорил мне: «Будем мы, как боги,
над миром встанем… Нет, мы не умрем».
Смеялись нам лазурные чертоги,
озарены пурпуровым огнем.
Мы возвращались… Ты за стол садился.
Ты вычислял в восторге мировом.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном.
2
Вот отчетливо спит в голубом
контур башни застывший и длинный.
Бой часов об одном
неизменно-старинный.
Так недавно бодрил ты меня,
над моею работой вздыхая,
среди яркого дня
раскаленного мая.
Знал ли я, что железный нас рок
разведет через несколько суток…
Над могилой венок
голубых незабудок.
Не замоет поток долгих лет
мое вечное, тихое горе.
Ты не умер — нет, нет!..
Мы увидимся вскоре.
На заре черных ласточек лёт.
Шум деревьев и грустный, и сладкий…
С легким треском мигнет
огонечек лампадки.
Закивает над нами сирень…
Не смутит нас ни зависть, ни злоба…
И приблизится день —
день восстаний из гроба.
3
За опустевший стол я вновь садился.
Тоскуя, думал, думал об одном.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном…
Казалось мне, что ты придешь из сада
мне рассказать о счастье бытия…
И я шептал: «Тебя, тебя мне надо…
О, помолись! О, не забудь меня!..
Я вечно жду… Сегодня ты мне снился!..
О жизнь, промчись туманно-грустным сном!»
Я долго ждал… Поток червонцев лился
в твое окно сияющим пятном.

Ночь, цветы, но ты
В стране иной.
Ночь. Со мною ты…
Да, ты — со мной.
Вздох твоих речей
Горячей —
В глушь моих степей
В ветре взвей!
Будто блеск лучей
В моей глуши, —
Ясный блеск твоей,
Твоей души.
Пусть душа моя —
Твоя
Голубая колыбель:
Спи, усни…
Утра первые огни…
Чу! Свирель…

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева

Ночь темна. Мы одни.
Холод Ветер ночной
деревами шумит. Гасит в поле огни.
Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…
за мной!..»
И не знаешь, кто там.
И стоишь, одинок.
И боишься довериться радостным снам.
И с надеждой следишь, как алеет восток.
В поле зов «Близок день.
В смелых грезах сгори!»
Убегает на запад неверная тень.
И все ближе, все ярче сиянье зари.
Дерева шелестят:
«То не сон, не обман…»
Потухая, вверху робко звезды блестят…
И взывает пророк, проходя сквозь туман.

Пусть в верху холодно-резком,
Где лежит хрусталь прошедших бурь,
Дерева бездумным плеском
Проливают золото в лазурь.
Крутятся, крутятся блеском,
Шепчут невнятно
Над перелеском
Листьев обвеянных ярко блеснувшие пятна.
На пороге обветшалом
Я сижу один.
Вижу: в блеске грустно-алом
Бег вечерних льдин.
И не рад, что ясным воском
Купола покрыл закат.
Пусть тревожно бьет по доскам
Льдяной дробью белый град.
Осень холодная выпала.
Сколько на небе холодного льду.
Облако градом обсыпало
И отразилось в пруду.

1
Зарю я зрю — тебя…
Прости меня, прости же:
Немею я, к тебе
Не смею подойти…
Горит заря, горит —
И никнет, никнет ниже.
Бьет час: «Вперед». Ты — вот:
И нет к тебе пути.
И ночь встает: тенит,
И тенью лижет ближе,
Потоком (током лет)
Замоет свет… Прости!
Замоет током лет
В пути тебя… Прости же —
Прости!
2
Покров: угрюмый кров —
Покров угрюмой нощи —
Потоком томной тьмы
Селенье смыл, замыл…
Уныло ропщет даль,
Как в далях взропщут рощи…
Растаял рдяных зорь,
Растаял, — рдяный пыл.
Но мерно моет мрак, —
Но мерно месяц тощий,
Летя в пустую высь
Венцом воздушных крыл —
Покров, угрюмый кров —
Покров угрюмой нощи —
Замыл.
3
Душа. Метет душа, —
Взметает душный полог,
Воздушный (полог дней
Над тайной тайн дневных):
И мир пустых теней,
Ночей и дней — осколок
Видений, снов, миров
Застывших, ледяных —
Осколок месячный: —
Над сетью серых елок
Летит в провал пространств
Иных, пустых, ночных…
Ночей, душа моя,
Сметай же смертный полог, —
И дней!
4
Угрюмая, она
Сошла в угрюмой нощи:
Она, беспомощно
Склонись на мшистый пень, —
Внемля волненью воли
(Как ропщут, взропщут рощи), —
В приливе тьмы молчит:
Следит, как меркнет день.
А даль вокруг нее
Таинственней и проще;
А гуще сень древес, —
Таинственная сень…
Одень ее, покров —
Покров угрюмой нощи, —
Одень!

Наскучили
Старые годы…
измучили:
Сердце,
Скажи им: «Исчезните, старые
Годы!»
И старые
Годы
Исчезнут.
Как тучи, невзгоды
Проплыли.
Над чащей
и чище и слаще
Тяжелый, сверкающий воздух;
И — отдыхи…
В сладкие чащи
Несутся зеленые воды.
И песня знакомого
Гнома
Несется вечерним приветом.
«Вернулись
Ко мне мои дети
Под розовый куст розмарина…
Склоняюсь над вами
Цветами
Из старых столетий…»
Ты, злая година, —
Рассейся!
В уста эти влейся —
— О нектар! —
Тяжелый, сверкающий воздух
Из пьяного сладкого кубка.
Проснулись:
Вернулись!..

Руки рвут раскрытый ворот,
Через строй солдат
Что глядишь в полдневный город,
Отходящий брат?
В высь стреляют бриллиантом
Там церквей кресты.
Там кутил когда-то франтом
С ней в трахтире ты.
Черные, густые клубы
К вольным небесам
Фабрик каменные трубы
Изрыгают там.
Там несется издалека,
Как в былью дни —
«Распрямись ты, рожь высока,
Тайну сохрани».
Вольный ветр гудит с востока.
Ты и нем, и глух.
Изумрудом плещут в око
Злые горсти мух.

Ты светел в буре мировой.
Пока печаль тебя не жалит.
Она десницей роковой
В темь изначальную провалит.
Веселье xмельное пьяно.
Всё мнится что восторг пронижет.
Гортань прохладное вино
Огнистою cтpyею лижет.
Испил: — и брызнувший угар
Похмельем пенистым пылится.
И кубок ядовитых чар,
Опорожненный, чуть дымится.
Нет, он меня не обожжет:
Я возлюбил души пустыню.
Извечная, она лиет
Свою святую благостыню.
Извечная, она, как мать,
В темнотах бархатных восстанет.
Слезами звездными рыдать
Над бедным сыном не устанет.
Ты взору матери ответь:
Взгляни в ее пустые очи.
И вечно будешь ты глядеть
В мглу разливающейся ночи.
Вот бездна явлена тоской,
Вот в изначальном мир раздвинут…
Над бездной этой я рукой
Нечеловеческой закинут.
Ее ничем не превозмочь…
И пробегают дни за днями;
За ночью в очи плещет ночь
Своими смертными тенями.
* * *
Вздохнешь, уснешь — и пепел ты,
Рассеянный в пространствах ночи…
Из подневольной суеты
Взгляни в мои пустые очи, —
И будешь вечно ты глядеть,
Ты, — бледный, пленный, бренный житель —
За гранями летящих дней
В теней прохладную обитель…

Завечерел туман ползущий
В вечеровую тень огней;
Тусклы оливковые кущи.
И — светит месяц из теней.
Он, Серебристый, волей рока
Бросает в зримый наш позор, —
Как ясноокого пророка
Неизъяснимо грустный взор.
В тысячелетние разгулы
Он поднимает ясный жар:
И бронзорозовые скулы,
И взора горнего загар.
Струя исчисленного смысла,
Как трепетание крыла
Переливного коромысла,
От ясноротого чела —
Взметает пепельные кучи
Неистлевающих волос,
И из-под них — на нас текучий,
Слезой сияющий вопрос;
Переливной игрою линий
Топазы сыплются из глаз;
И расширяет блеск павлиний
Переливной его атлас;
И в нас стремительно забьется
Наш ослепительный ответ;
И ослепительно взорвется
Из волосатой груди свет
И, точно взвизгнувшие диски,
Взорвут кипящие слова
И волоса, как василиски,
Взовьет горящая глава.
В переливных браслетах света
Его воздушные персты
Воспламененный знак завета
Взогнят из тихой высоты.

Красотка летит вдоль аллеи
в карете своей золоченой.
Стоят на запятках лакеи
в чулках и в ливрее зеленой.
На кружевах бархатной робы
всё ценные камни сияют.
И знатные очень особы
пред ней треуголку снимают.
Карета запряжена цугом…
У лошади в челке эгретка
В карете испытанным другом
с ней рядом уселась левретка.
На лошади взмыленно снежной
красавец наездник промчался,
он, ветку акации нежной
сорвав на скаку, улыбался.
Стрельнул в нее взором нескромно…
В час тайно условленной встречи,
напудренно-бледный и томный, —
шепнул ей любовные речи
В восторге сидит онемелом…
Карета на запад катится…
На фоне небес бледно-белом
светящийся пурпур струится
Ей грезится жар поцелуя…
Вдали очертаньем неясным
стоит неподвижно статуя,
охвачена заревом красным.

Рой серых сел
Маячит
В голый дол;
Порывы пыли;
Bырывы ковыли.
Сюда отдай бунтующий
Глагол —
В маячащие,
Дующие
Плачи…
Прокопы, торчины, —
Пески…
Маячат трёпы туч
На дико сизом небе…
И точно —
Скорбно скорчены —
Лески;
И точно —
Луч
На недожатом хлебе.
Шатнет листвою
Ерзнувшая
Жуть;
В пустой овраг
По сорным косогорам
Течет ручей, —
Замерзнувшая
Ртуть…
Мой шалый шаг —
В разлом
Пустых
Просторов.
Страх,
Как шарах мышей — в пустых
Парах,
Повиснувших, как сизый камень,
В небе…
Но грянет
Гром,
И станет
Пламень
В прах —
Ерошить: — мглой
Свой,
Яснокрасный
Гребень…

Есть в лете что-то роковое, злое…
И — в вое злой зимы…
Волнение, кипение мирское!
Плененные умы!
Все грани чувств, все грани правды стерты;
В мирах, в годах, в часах
Одни тела, тела, тела простерты,
И — праздный прах.
В грядущее проходим — строй за строем —
Рабы: без чувств, без душ…
Грядущее, как прошлое, покроем
Лишь грудой туш.
В мятеж миров, — в немаревные муки,
Когда-то спасший нас, —
Прости ж и Ты измученные руки, —
В который раз.

П.И. Астрову

На дворе с недавних пор
В услуженье ты у прачки.
День-деньской свожу на двор
Кирпичи для стройки в тачке.
День-деньской колю дрова,
Отогнав тревогу.
Все мудреные слова
Позабыл, ей-богу!
От зари до поздних рос
Труд мой легок и налажен.
Вот согнулся я, и тес
Под рубанком срезан, сглажен.
Вдоль бревна скользит рубанок,
Завивая стружки.
Там в окне я из-за банок
Вижу взгляд подружки.
Там глядишь ты из угла
На зеленые березки…
С легким присвистом пила,
Накалясь, вопьется в доски.
Растяжелым утюгом
Обжигаешься и гладишь.
Жарким, летним вечерком
Песенку наладишь: —
Подхвачу… Так четко бьет
Молоток мой по стамеске:
То взлетит, то упадет,
Проблистав в вечернем блеске.

В.Ф. Эрну

Укройся
В пустыне:
Ни зноя,
Ни стужи зимней
Не бойся
Отныне.
О, ток холодный,
Скажи,
Скажи мне —
Куда уносишь?
О брег межи
Пучок
Бесплодный
Колосьев бросишь.
Туда ль, в безмерный
Покой пустынь?
Душа, от скверны, —
Душа — остынь!
И смерти зерна
Покорно
Из сердца вынь.
— А ток холодный
Ковыль уносит.
У ног бесплодный
Пучок
Колосьев бросит…
. . . . . . . . . . . . . . .
Эфир; в эфир —
Эфирная дорога.
И вот —
Зари порфирная стезя
Сечет
Сафир сафирного
Чертога
В пустыне —
Мгла. И ныне
Ставит Бога
Душа моя!
Остынь, —
Страстей рабыня, —
Остынь,
Душа моя!
Струи эфир,
Эфирная пустыня!
Влеки меня.
Сафирная стезя!
— А ток холодный
Ковыль уносит.
У ног бесплодный
Пучок
Колосьев бросит… —

Внемлю речам, объятый тьмой
Философических собраний,
Неутоленный и немой
В весеннем, мертвенном тумане.
Вон — ряд неутомимых лбов
Склоняется на стол зеленый:
Песчанистою пылью слов
Часами прядает ученый.
Профессор марбургский Когэн,
Творец сухих методологий!
Им отравил меня N.N.,
И увлекательный, и строгий.
Лишь позовет она, как он
Мне подает свой голос кроткий,
Чуть шелковистый, мягкий лен
Своей каштановой бородки
Небрежно закрутив перстом,
И, как рога завьются турьи,
Власы над неживым челом
В очей холодные лазури; —
Заговорит, заворожит
В потоке солнечных пылинок;
И «Критикой» благословит,
Как Библией суровый инок.
Уводит за собой; без слов
Усадит за столом зеленым…
Ряды прославленные лбов…
С ученым спорит вновь ученый.

Не струя золотого вина
В отлетающем вечере алом:
Расплескалась колосьев волна,
Вдоль межи пролетевшая шквалом.
Чуть кивали во ржи васильков
Голубые, как небо, коронки,
Слыша зов,
Серебристый, и чистый, и звонкий.
Голосистый поток
Закипал золотым водометом:
Завернулась в платок, —
Любовалась пролетом.
На струистой, кипящей волне
Наши легкие, темные тени —
Распростерты в вечернем огне
Без движений.
Я сказал: «Не забудь»,
Подавая лазурный букетик.
Ты — головку склонивши на грудь,
Целовала за цветиком цветик.

Памяти М.С. Соловьева

Призывно грустный шум ветров
звучит, как голос откровений.
От покосившихся крестов
на белый снег ложатся тени.
И облако знакомых грез
летит беззвучно с вестью милой.
Блестя сквозь ряд седых берез,
лампада светит над могилой
пунцово-красным огоньком.
Под ослепительной луною
часовня белая, как днем,
горит серебряной главою.
Там… далеко… среди равнин
старинный дуб в тяжелой муке
стоит затерян и один,
как часовой, подъявший руки.
Там, далеко… в полях шумит
и гонит снег ночная вьюга…
И мнится — в тишине звучит
давно забытый голос друга…
Старинный дуб порой вздохнет
с каким-то тягостным надрывом…
И затрепещет, и заснет
среди полей глухим порывом.

Издалека
Прошушукаю милой
Легким лепетом,
Руки складывая
На груди:
«Приходи!»
Над могилой
Трепетом
Колыхается красное око.
Из сирени
В тени
Падаю,
Руки складывая
На груди.
К милой
Лепетом
Прилечу издалека.
Над могилой
Трепетом
Колыхается страстное око.

Тянулись тяжелые годы,
Земля замерзала… Из трещин
Огонь, нас сжигавший годами,
Теперь потухающий глухо,
Сиял средиземной жарою.
Гляжу: под ногами моими
В твердеющих, мертвенных землях —
Простертые, мертвые руки, —
Простертые в муке —
Умерших…
А небо, —
Как синие шали:
Алмазами
Страстными
Блещет.
И — снова земля отделилась;
И — синяя шаль: мои крылья.
И снова несут меня крылья
В когда-то постигнутый
Дорнах!
И — там,
В бирюзеющих землях,
В негреющих светочах, —
Дорнах!
Ты — там:
В розовеющих
Зорях,
В негреющих
Светах,
Как прежде…
Отдаться ль, как прежде,
Надежде —
Росе бирюзеющей,
Нелли?
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Вставай, подымайся в пространстве
Трезвеющим светочем. Солнце!

Давно я здесь в лесу — искатель счастья.
В душе моей столетние печали.
Я весь исполнен ужасом ненастья.
На холм взошел, чтоб лучше видеть дали.
Глядит с руин в пурпурном карлик вещий
с худым лицом, обросшим белым мохом.
Торчит изломом горб его зловещий.
Сложив уста, он ветру вторит вздохом.
Так горестно, так жалобно взывает:
«Усни, мечтатель жалкий, — поздно, поздно»…
Вампир пищит, как ласточка, шныряет
вокруг него безжизненно и грозно.
Ревут вершины в ликованье бурном.
Погасли в тучах горние пожары.
Горбун торчит во мгле пятном пурпурным.
На горб к нему уселся филин старый…
Молился я… И сердце билось, билось.
С вампирным карлом бой казался труден…
Был час четвертый Небо просветилось.
И горизонт стал бледно-изумруден.
Я заклинал, и верил я заклятью.
Молил творца о счастии безбурном.
Увидел вдруг — к высокому распятью
был пригвожден седой вампир в пурпурном.
Я возопил восторженно и страстно:
«Заря, заря!.. Вновь ужас обессилен!..»
И мне внимал распятый безучастно.
Вцепившись в крест, заплакал старый филин.

Сентябрьский, свеженький денек.
И я, как прежде, одинок.
Иду — бреду болотом топким.
Меня обдует ветерок.
Встречаю осень сердцем робким.
В ее сквозистою эмаль
Гляжу порывом несогретым.
Застуденеет светом даль, —
Негреющим, бесстрастным светом.
Там солнце — блещущий фазан
Слетит. пурпурный хвост развеяв;
Взлетит воздушный караван
Златоголовых облак — змеев.
Душа полна: она ясна.
Ты — и утишен, и возвышен.
Предвестьем дышит тишина.
Всё будто старый окрик слышен,
Разгульный окрик зимних бурь,
И сердцу мнится, что — навеки.
Над жнивою тогда лазурь
Опустит облачные веки.
Тогда слепые небеса
Косматым дымом даль задвинут;
Тогда багрянец древеса,
Вскипая, в сумрак бледный кинут.
Кусты, вскипая, мне на грудь
Хаосом листьев изревутся;
Подъятыми в ночную муть
Вершинами своими рвутся.
Тогда опять тебя люблю.
Остановлюсь и вспоминаю.
Тебя опять благословлю,
Благословлю, за что — не знаю.
Овеиваешь счастьем вновь
Мою измученную душу.
Воздушную твою любовь,
Благословляя, не нарушу.
Холодный, темный вечерок.
Не одинок, и одинок.

Прошумит ветерок
Белоствольной березой;
Колыхается грустный венок
Дребежжащей, фарфоровой розой.
Черных ласточек лет;
Воздух веющий, сладкий…
С легким треском мигнет
Огонечек лампадки.
Ты не умер — нет, нет!
Мы увидимся вскоре…
Не замоет потоками лет
Мое тихое горе.
Над могильным холмом
Из-за веток сирени
Бледно-белым лицом
Тихо клонится гений.

Крыши. Камни. Пыль. Звучит
Под забором ругань альта.
К небу едкий жар валит
Неостывшего асфальта.
Стен горячих вечный груз.
Задыхается прохожий…
Оборванец снял картуз.
Смотрит палец из калоши.
«Сударь, голоден, нет сил,
Не оставьте богомольца.
На руках и я носил
Золотые кольца.
Коль алтын купец дает,
Провожу в ночлежке ночь я…»
Ветерок, дохнув, рванет
На плечах иссохших клочья.
На танцующую дрянь
Поглядел купец сурово:
«Говорят тебе, отстань,
Позову городового!..»
Стены. Жар. В зубах песок.
Люди. Тумбы. Гром пролеток.
Шелест юбок. Алость щек
Размалеванных красоток.

Посвящается С.А. Соколову

1
Он был пророк.
Она — сибилла в храме.
Любовь их, как цветок,
горела розами в закатном фимиаме.
Под дугами его бровей
сияли взгляды
пламенно-святые.
Струились завитки кудрей —
вина каскады
пенно-золотые.
Как облачко, закрывшее лазурь,
с пролетами лазури
и с пепельной каймой —
предтеча бурь —
ее лицо, застывшее без бури,
волос омытое волной.
Сквозь грозы
и напасти
стремились, и была в чертах печальных
нега.
Из багряницы роз многострадальных
страсти
творили розы
снега.
К потокам Стикса приближались.
Их ветер нежил, белыми шелками
вея, —
розовые зори просветлялись
жемчугами —
умирали, ласково бледнея.
2
На башнях дальних облаков
ложились мягко аметисты.
У каменистых берегов
челнок качался золотистый.
Диск солнца грузно ниспадал,
меж тем как плакала сибилла.
Средь изумрудов мягко стлал
столбы червонные берилла.
Он ей сказал: «Любовью смерть
и смертью страсти победивший,
я уплыву, и вновь на твердь
сойду, как бог, свой лик явивший».
Сибилла грустно замерла,
откинув пепельный свой локон.
И ей надел поверх чела
из бледных ландышей венок он.
Но что их грусть перед судьбой!
Подул зефир, надулся парус,
помчался челн и за собой
рассыпал огневой стеклярус.
3
Тянулись дни. Он плыл и плыл.
От берегов далеких Стикса,
всплывая тихо, месяц стыл
обломком матовым оникса.
Чертя причудливый узор,
лазурью нежною сквозили
стрекозы бледные. И взор
хрустальным кружевом повили.
Вспенял крылатый, легкий челн
водоворот фонтанно-белый.
То здесь, то там средь ясных волн
качался лебедь онемелый.
И пряди длинные кудрей,
и бледно-пепельные складки
его плаща среди зыбей
крутил в пространствах ветер шаткий.
4
И била временем волна.
Прошли года. Под сенью храма
она состарилась одна
в столбах лазурных фимиама.
Порой, украсивши главу
венком из трав благоуханных,
народ к иному божеству
звала в глаголах несказанных.
В закатный час, покинув храм,
навстречу богу шли сибиллы.
По беломраморным щекам
струились крупные бериллы.
И было небо вновь пьяно
улыбкой брачною закатов.
И рдело золотом оно
и темным пурпуром гранатов.
5
Забыт теперь, разрушен храм,
И у дорической колонны,
струя священный фимиам,
блестит росой шиповник сонный.
Забыт алтарь. И заплетен
уж виноградом дикий мрамор.
И вот навеки иссечен
старинный лозунг «Sanctus amor».
И то, что было, не прошло…
Я там стоял оцепенелый.
Глядясь в дрожащее стекло,
качался лебедь сонный, белый.
И солнца диск почил в огнях.
Плясали бешено на влаге, —
на хризолитовых струях
молниеносные зигзаги.
«Вернись, наш бог», — молился я,
и вдалеке белелся парус.
И кто-то, грустный, у руля
рассыпал огненный стеклярус.

Бросила красная Пресня
В ветер свои головни…
Кончено: старая песня —
Падает в дикие дни.
В тучи горючие, в крики —
Тучей взметаемый прах…
Те же — колючие пики,
Кучи мохнатых папах.
Спите во тьме поколений,
Никните в грязь головой,
Гните под плети колени, —
Дети семьи трудовой!
Будет, — направленный прямо
В нас орудийный огонь…
Та же помойная яма
Бросила тухлую вонь.
В то же слепое оконце,
В злеющий жужелжень мух
И в восходящее солнце —
Пухнет мохнатый паук.

Я —
Словами так немощно
Нем:
Изречения мои — маски…
И —
Рассказываю
Вам всем —
— Рассказываю
Сказки, —
— Потому что —
Мне так суждено,
А почему —
Не понимаю; —
— Потому что —
Все давно ушло во тьму,
Потому что — все равно:
Не знаю, или знаю…
Потому что мне скучно — везде…
Потому что сказка — изумрудная,
Где —
Все — иное…
Потому что так хочется в брызнь
Утех;
Потому что: трудная
Жизнь
у всех —
— С одною развязкою…
Потому что, —
— Наконец, —
— Зачем
Этот ад?
Потому что —
— Один конец
Всем…
И во мне подымается смех
Над
Судьбою
Всех —
— И —
— Над
Собою!..

Бальмонту

О, —
— Поэт, —
Твоя речь
Будит
Грусть!
Твоя
Речь —
Будет
Пусть —
— Верч
Планет, —
Смерч
Веков, —
— Меч
Планет —
Световой
Вой
Миров —
— В горнем мареве
Мрака, —
— Блеснувший,
Как дым, —
— Золотым
Колесом
Зодиака.

Пришла… И в нечаемый час
Мне будишь, взметая напасти,
Огнями блистательных глаз
Алмазные, ясные страсти.
Глаза золотые твои
Во мне огневеют, как свечи…
Люблю: — изныванья мои,
Твои поцелуйные плечи.

И сеет перлы хладная роса.
В аллее темной — слушай! — голоса:
«Да, сударь мой: так дней недели семь
Я погружен в беззвездной ночи темь!
Вы правь!: мне едва осьмнадцать лет,
И говорят — я недурной поэт.
Но стыдно мне, с рожденья горбуну,
Над ней вздыхать и плакать на луну…
Нет, сударь мой: иных я мыслей полн…»
Овеян сад плесканьем темных волн;
Сухих акаций щелкают стручки.
«Вот вам пример: на нос надев очки.
Сжимаю жадно желтый фолиант.
Строка несет и в берег бросит: Кант.
Пусть я паук в пыли библиотек:
Я просвещенный, книжный человек,
Людей, как мух, в сплетенья слов ловлю:
Встаю чуть свет: читаю, ем и сплю…
Да, сударь мой: так дней недели семь
Я погружен в беззвездной ночи темь.
Я не монах: как шум пойдет с реки,
Не раз — не раз, на нос надев очки
И затая нескромную мечту,
Младых Харит младую наготу,
К окну припав, рассматриваю я,
Рассеянно стаканом мух давя:
Иль крадусь в сад к развесистой ольхе…»
И крикнет гость, и подмигнет: «Хе-хе…»
Молчит. И ночь. Шлют шелест тростники.
Сухих акаций щелкают стручки.
Огнистый след прочертит неба склон.
Слетит алмаз в беззвездный бездны сон.

Глядят — невеста и жених
Из подвенечной паутины,
Прохаживаясь вдоль куртины,
Колеблемой зефиром; их —
Большой серебряный дельфин,
Плюющийся зеркальным блеском,
Из пурпуровых георгин
Окуривает водным блеском.
Медлительно струит фонтан
Шушукающий в выси лепет…
Жених, охватывая стан,
Венчальную вуаль отцепит;
В дом простучали костыли;
Слетела штора, прокачавшись.
Он — в кружевной ее пыли,
К губам губами присосавшись.
Свой купол нежно-снеговой
Хаосом пепельным обрушит —
Тот облак, что над головой
Взлетающим зигзагом душит;
И вспучилась его зола
В лучей вечеровые стрелы;
И пепел серый сеет мгла,
Развеивая в воздух белый;
Чтоб неба темная эмаль
В ночи туманами окрепла, —
Там водопадом топит даль
Беззвучно рушимого пепла.

Пары кипят,
Росой перловой тая;
Едва дымят
Из бледных отдалении, —
Как нежный вздох,
Как стая горностая,
На серый мох
Перегоняя тени.
Стальным зубцом
В развеянные пряжи
Проткнулся блеск
Алмазящихся стекол —
Под месящем
В серебряные кряжи,
Крича, кентавр
Караковый процокал.

Я попросил у вас хлеба — расплавленный камень мне дали,
И, пропаленная, вмиг, смрадно дымится ладонь…
Вот и костер растрещался, и пламень танцует под небо.
Мне говорят: «Пурпур». В него облеклись на костре.
Пляшущий пурпур прилип, сдирая и кожу, и мясо:
Вмиг до ушей разорвался черный, осклабленный рот.
Тут воскликнули вы: «Он просветленно смеется…»
И густолиственный лавр страшный череп покрыл.

Ты одинок. И правишь бег
Лишь ты один — могуч и молод —
В косматый дым, в атласный снег
Приять вершин священный холод.
В горах натянутый ручей
Своей струею серебристой
Поет — тебе: и ты — ничей —
На нас глядишь из тучи мглистой.
Орел вознесся в звездный день
И там парит, оцепенелый.
Твоя распластанная тень
Сечет ледник зеркально-белый.
Закинутый самой судьбой
Над искристым и льдистым пиком,
Ты солнце на старинный бой
Зовешь протяжным, вольным криком.
Полудень: стой — не оборвись,
Когда слетит туманов лопасть,
Когда обрывистая высь
Разверзнет под тобою пропасть.
Но в море золотого льда
Падет бесследно солнце злое.
Промчатся быстрые года
И канут в небо голубое.

Б.К. Зайцеву

Века текут… И хрипло рухнул в лог
Старинный куст, изъеденный судьбою.
А я в слезах простерт у мшистых ног,
Как дым кадильный пред тобою.
В последний раз дупло — твое дупло —
Лобзаю я, наполненное гнилью.
Века текут; что было, то прошло.
Ты прорастешь седою былью.
Медвяных трав касается мой лоб.
Испив елей, и ныне, как намедни,
В последний раз — твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.
Над золотой, вечернею рекой
Свивают кольца облачные змии
Скорей, скорей, — о поле, упокой
В твоей бездомной киновии.
Меня прими, — в простор простертый гроб!
Рассейтесь вы, как дым, седые бредни!
В последний раз — твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.

Посвящается А.А. Блоку

На столике зеркало, пудра, флаконы,
что держат в руках купидоны,
белила,
румяна…
Затянута туго корсетом,
в кисейном девица в ладоши забила,
вертясь пред своим туалетом:
«Ушла… И так рано!..
Заснет и уж нас не разгонит…
Ах, котик!..»
И к котику клонит
свои носик и ротик…
Щебечет другая
нежнее картинки:
«Ма chere, дорогая —
сережки, корсажи, ботинки!
Уедем в Париж мы…
Там спросим о ценах…»
Блистают
им свечи.
Мелькают
на стенах
их фижмы
и букли, и плечи…
«Мы молоды были…
Мы тоже мечтали,
но кости заныли,
прощайте!..» —
старушка графиня сказала им басом…
И все восклицали:
«Нет, вы погадайте…»
И все приседали,
шуршали атласом
«Ведь вас обучал Калиостро…»
— «Ну, карты давайте…»
Графиня гадает, и голос звучит ее трубный,
очами сверкает так остро.
«Вот трефы, вот бубны…»
На стенах портреты…
Столпились девицы с ужимками кошки.
Звенят их браслеты,
горят их сережки.
Трясется чепец, и колышатся лопасти кофты.
И голос звучит ее трубный:
«Беги женихов ты…
Любовь тебя свяжет и сетью опутает вервий.
Гаси сантимента сердечного жар ты…
Опять те же карты:
Вот бубны,
вот черви…»
Вопросы… Ответы…
И слушают чутко…
Взирают со стен равнодушно портреты…
Зажегся взор шустрый…
Темно в переходах
и жутко…
И в залах на сводах
погашены люстры…
И в горнице тени трепещут…
И шепчутся. «Тише,
вот папа
услышит, что дочки ладонями плещут,
что возятся ночью, как мыши,
и тешат свой норов…
Вот папа
пришлет к нам лакея „арапа“»
Притихли, но поздно:
в дали коридоров
со светом в руках приближаются грозно.
Шатаются мраки…
Арапы идут и — о Боже! —
вот шарканье туфель доносится грубо,
смеются их черные рожи,
алеют их губы,
мелькают пунцовые фраки…

Она улыбнулась, а иглы мучительных терний
ей голову сжали горячим, колючим венцом —
сквозь боль улыбнулась, в эфир отлетая вечерний…
Сидит — улыбнулась бескровно-туманным лицом.
Вдали — бирюзовость… А ветер тоскующий гонит
листы потускневшие в медленно гаснущий час.
Жених побледнел. В фиолетовом трауре тонет,
с невесты не сводит осенних, задумчивых глаз.
Над ними струятся пространства, лазурны и чисты.
Тихонько ей шепчет: «Моя дорогая, усни…
Закатится время. Промчатся, как лист золотистый,
последние в мире, безвременьем смытые, дни».
Склонился — и в воздухе ясном звучат поцелуи.
Она улыбнулась, закрыла глаза, чуть дыша.
Над ними лазурней сверкнули последние струи,
над ними помчались последние листья, шурша.

Чего мне, одинокой, ждать?
От радостей душа отвыкла…
И бледная старушка мать
В воздушном капоре поникла, —
У вырезанных в синь листов
Завившегося винограда…
Поскрипывающих шагов
Из глубины немого сада
Шуршание: в тени аллей
Урод на костылях, с горбами,
У задрожавших тополей,
Переливающих листами,
Подсматривает всё за мной,
Хихикает там незаметно…
Я руки к выси ледяной
Заламываю безответно.

Таинственной, чудною сказкой
Над прудом стояла луна
Вся в розах, с томительной таской
Его целовала она.
Лучи золотые дрожали
На легкой, чуть слышной волне.
Огромные сосны дремали,
Кивая, в ночной тишине.
Тихонько шептались, кивая,
Жасмины и розы с тоской.
Всю ночь просидели, мечтая,
Они над зеркальной водой…
С востока рассветом пахнуло.
Огнем загорелась волна.
В туманах седых потонула
Ночная царица луна.
Веселые пташки проснулись.
Расстались на долго они.
И вот с той поры потянулись
Для них беспросветные дни…
И часто, и долго весною,
Когда восходила луна,
Бывало, над прудом с тоскою,
Вся в розах, сидела она.
И горькая жалоба сосен
Тиха, безнадежно была.
И много обманчивых весен
Над прудом она провела…

Тучек янтарных гряда золотая
в небе застыла, и дня не вернуть.
Ты настрадалась: усни, дорогая…
Вечер спустился. В тумане наш путь
Пламенем желтым сквозь ветви магнолий
ярко пылает священный обет.
Тают в душе многолетние боли,
точно звезды пролетающий след.
Горе далекою тучею бурной
к утру надвинется Ветром пахнет
Отблеск зарницы лилово-пурпурной
вспыхнет на небе и грустно заснет.
Здесь отдохнем мы. Луна огневая
не озарит наш затерянный путь.
Ты настрадалась, моя дорогая,
Вечер спускается. Время уснуть.

О! Слушали ли вы
Глухое рокотанье
Меж пропастей тупых?
И океан угроз
Бессильно жалобных?
И грозы мирозданья?
Аккорды резкие
Невыплаканных слез?
О! Знаете ли вы
Пучину диссонансов,
Раскрытую, как пасть,
Между тернистых скал?
И пляску бредную
Уродливых кадансов?
И тихо плачущий
В безумстве идеал?

Нет, буду жить — и буду пить
Весны благоуханной запах.
Пусть надо мной, где блещет нить,
Звенит комар в паучьих лапах.
Пусть на войне и стон, и крик,
И дым пороховой — пусть едок: —
Зажгу позеленевший лик
В лучах, блеснувших напоследок.
Пусть веточка росой блеснет;
Из-под нее, горя невнятно,
Пусть на меня заря прольет
Жемчужно-розовые пятна…
Один. Склонился на костыль.
И страстного лобзанья просит
Душа моя…
И ветер пыль
В холодное пространство бросит,
В лазуревых просторах носит.
И вижу —
Ты бежишь в цветах
Под мраморною, старой аркой
В пурпуровых своих шелках
И в шляпе с кисеею яркой.
Ты вот: застенчиво мила,
Склоняешься в мой лед и холод:
Ты не невестой мне цвела:
Жених твой и красив, и молод.
Дитя, о улыбнись, — дитя!
Вот рук — благоуханных лилий —
Браслеты бледные, — блестя,
Снопы лучей озолотили.
Но урони, смеясь сквозь боль.
Туда, где облака-скитальцы, —
Ну, урони желтофиоль
В мои трясущиеся пальцы!
Ты вскрикиваешь, шепчешь мне:
«Там, где ветвей скрестились дуги,
Смотри, — крестовик а вышине
Повис на серебристом круге…»
Смеешься, убегаешь вдаль;
Там улыбнулась в дали вольной.
Бежишь — а мне чего-то жаль.
Ушла — а мне так больно, больно…
Так в бирюзовую эмаль
Над старой, озлащенной башней
Kaсатка малая взлетит —
И заюлит, и завизжит.
Не помня о грозе вчерашней;
За ней другая — и смотри:
За ней, повизгивая окол,
В лучах пурпуровой зари
Над глянцем колокольных стекол —
Вся черная ее семья…
Грызет меня тоска моя.
И мне кричат издалека, —
Из зарослей сырой осоки,
Что я похож на паука:
Прислушиваюсь… Смех далекий,
Потрескиванье огонька…
Приглядываюсь… Спит река…
В туманах — берегов излучья…
Туда грозит моя рука,
Сухая, мертвая… паучья…
Иду я в поле за плетень.
Рожь тюкает перепелами;
Пред изумленными очами
Свивается дневная сень.
И разольется над лугами
В ночь умножаемая тень —
Там отверзаемыми мглами,
Испепеляющими день.
И над обрывами откоса,
И над прибрежною косой
Попыхивает папироса,
Гремит и плачет колесо.
И зеленеющее просо
Разволновалось полосой…
Невыразимого вопроса —
Проникновение во всё…
Не мирового ль там хаоса
Забормотало колесо?

А.М. Ремизову

1
По полям, по кустам,
По крутым горам,
По лихим ветрам,
По звериным тропам
Спешит бобыль-сиротинка
Ко святым местам —
Бежит в пространство
Излечиться от пьянства.
Присел под осинкой
Бобыль-сиротинка.
«Сломи меня в корне», —
Осинка лепечет листвяная —
Лепечет
Ветром пьяная —
Над откосами
В ветре виснет;
Слезными росами
Праздно прыснет —
— «Сломи меня в корне», —
Осинка лепечет.
Осинка — кружев узорней —
Лепечет
В лес, в холод небес,
В холод горний —
— «Сломи меня в корне», —
Осинка лепечет.
Листики пламенные
Мечет
В провалы каменные, —
Всё злей, всё упорней
— «Сломи меня в корне», —
Лепечет:
Бормочет
В сердитой сырости,
Листами трескочет:
«Свой посох
Скорей —
Багрецом перевитый,
Свой посох —
Скорее
Сломи ты: —
Твои посох
В серебре
Да в серебряных росах.
Твой посох
Тебе не изменит: —
Врагов одорожных в пространство
Размечет —
От пьянства
Излечит».
Молчит сиротинка
Да чинит
Свой лапоть
Над склоном зеленым.
Согнется поклоном, —
И хочет
Его молодая осинка
Слезами своими окапать.
2
И срезал осинку
Да с ней и пошел в путь-дороженьку —
По полям, по кустам.
По крутым горам,
По лихим ветрам,
По звериным тропам
Ко святым местам —
Славит господа-боженьку:
«Господи-боженька,
Мой посох
Во слезах —
Во серебряных росах.
Ныне, убоженький,
С откосов
В пустыни
Воздвигаю свой посох.
Господи-боженька.
Ныне сим посохом
Окропляю пространства:
Одеваю пространства:
В золотые убранства —
Излечи меня от пьянства!
В путь-дороженьку
Уносите меня, ноженьки, —
По полям, по кустам
Ко святым местам».
3
Привели сиротинку кривые
Ноги
Под склон пологий.
Привели сиротинку сухие
Ветви
В места лихие.
— «Замолю здесь грехи я»,
Зашел в кабачишко —
Увязали бутыль
С огневицею —
С прелюбезной сестрицею.
Курил табачишко.
Под вышкой песчаной
Склонил нос багряный
В пыль.
Бобыль —
Пьяница!
У бобыля нос —
Румянится!
— «Ты скажи мне, былиночка,
Как величают места сии?»
Отвечала былиночка:
«Места сии —
Места лихие,
Песчаные:
Здесь шатаются пьяные —
Места лихие
Зеленого Змия».
— «Замолю здесь грехи я!»
4
Плыла из оврага
Вечерняя мгла;
И, булькая, влага
Его обожгла.
Картуз на затылок надвинул,
Лаптями взвевая ленивую пыль.
Лицо запрокинул,
К губам прижимая бутыль.
Шатался детина —
Шатался дорогой кривой;
Вскипела равнина
И взвеяла прах над его головой;
Кивала кручина
Полынной метлой; —
Подсвистнула ей хворостина
В руках багряневшей листвой:
«Ты — мой, сиротина,
Ты — мой!»
Рванулась,
Мотнулась,
Помчалась в поля —
Кружится,
Пляшет
Вокруг бобыля:
«Бобыль —
Пьяница:
У бобыля —
Нос румянится» —
Кружится,
Пляшет, —
Руками своими
Сухими,
Колючими машет.
На смех тучам —
Шутам полевым и шутихам —
Пляшет
По кручам!
. . . . . . . . . . . . . . .
Гой еси, широкие поля!
Гой еси, всея Руси поля! —
Не поминайте лихом
Бобыля!

Н.Н. Русову

Я помню день: враги с окрестных сел
Восстали на меня — и вот: погибли,
Когда на них молитвенно пошел,
Закляв словами травных библий.
Когда, как месть, волшебств туманный ток,
Дымящийся росою и ветрами,
Подъяв, заклятьем пролил на восток
Над охладненными лугами.
Эй. ты! Падешь, коль вновь возмнишь восстать
На божество, как пал в веках твой прадед, —
И мой репейник бешеный, как тать,
Иглою шип под сердцем всадит.
Я вольный поп: и ныне, как и встарь,
Сюда кустом на брань рукоположен.
И вещий — сам. И вещий мой алтарь
Из крепких, красных камней сложен.
Колючий клир (ревнивое репье) —
Мои прозябшие цветами прихожане —
Вознес над вами, скрыв лицо мое,
Благославляющие длани.
Вот соберу с болот зеленый хвощ,
От ульев — мед, от нивы — колос хлебный!
Текут века… Я утро, день и нощь
Служу целебные молебны.
Цветись, цветок, — и в ветер венчик кинь!
Взлетайте выше, ладанные струи!
Вовек туда, в темнеющую синь
Пространств восходят аллилуйи.
Медовый ветр струит густой елей,
Cлaстит уста и льется быстротечно.
Стоят холмы, подъяв престол полей
Тысячелетия, извечно.
И космами над синею водой
Вдали поник в бунтующей порфире
Сердитый бог с зеленой бородой —
Последний бог в пустынном мире.
Твой вопль глухой гудит, летит, твердит, —
Твердит в поля. лиет елей и стынет;
Зеленой хлябью вновь — и вновь — вскипит,
Листвяной купой хладно хлынет.
Из уст твоих — златые словеса!
Из уст дуплистых, сластно в высь кидаясь,
Они туда — в немые небеса
Текут, потоком изливаясь.
Как возвещу в простор окрестных сел
Сладчайших уст, о куст порфирородный, —
Как возвещу бунтующий глагол,
Неизреченный и свободный.
Из вековой, из царственной глуши
Ты — сук сухой наставя, как трезубец, —
Туда — во мрак трухлявой их души
Грозишь, косматый душегубец.

Посвящается Эллису

1
Из дали грозной Тор воинственный
грохочет в тучах.
Пронес огонь — огонь таинственный
на сизых кручах.
Согбенный викинг встал над скатами,
над темным бором,
горел сияющими латами
и спорил с Тором.
Бродил по облачному городу,
трубил тревогу.
Вцепился в огненную бороду
он Тору-богу.
И ухнул Тор громовым молотом,
по латам медным,
обсыпав шлем пернатый золотом
воздушно-бледным:
«Швырну расплавленные гири я
с туманных башен…»
Вот мчится в пламени валькирия.
Ей бой не страшен.
На бедрах острый меч нащупала.
С протяжным криком
помчалась с облачного купола,
сияя ликом.
2
Ослепший викинг встал над скалами,
спаленный богом.
Трубит печально над провалами
загнутым рогом.
Сердитый Тор за белым глетчером
укрылся в туче.
Леса пылают ясным вечером
на дальней круче.
Извивы лапчатого пламени,
танцуя, блещут:
так клочья палевого знамени
в лазури плещут.

Бетховену

Образ возлюбленной — Вечности —
встретил меня на горах.
Сердце в беспечности.
Гул, прозвучавший в веках.
В жизни загубленной
образ возлюбленной,
образ возлюбленной — Вечности,
с ясной улыбкой на милых устах.
Там стоит,
там манит рукой…
И летит
мир предо мной —
вихрь крутит
серых облак рой.
Полосы солнечных струй златотканые
в облачной стае торят…
Чьи-то призывы желанные,
чей-то задумчивый взгляд.
Я стар — сребрится
мой ус и темя,
но радость снится.
Река, что время:
летит — кружится…
Мой челн сквозь время,
сквозь мир помчится.
И умчусь сквозь века в лучесветную даль…
И в очах старика
не увидишь печаль.
Жизни не жаль
мне загубленной.
Сердце полно несказанной беспечности —
образ возлюбленной,
образ возлюбленной —
— Вечности!..

Листочком
Всхлипнет ветка осиновая.
Глазочком
Поморгает лампадка малиновая.
Милые
Приходят ко мне с веночком, —
С цветами —
Белыми, сладостными
Цветами
Из могилы я
Орошаю радостными
Моими слезами
Цветы.
Кругом —
Кресты
Каменные.
Крутом —
Цветы
Да фонарики пламенные.

1
Огромное стекло
в оправе изумрудной
разбито вдребезги под силой ветра чудной —
огромное стекло
в оправе изумрудной.
Печальный друг, довольно слез — молчи!
Как в ужасе застывшая зарница,
луны осенней багряница.
Фатою траурной грачи
несутся — затенили наши лица.
Протяжно дальний визг
окрестность опояшет.
Полынь метлой испуганно нам машет.
И красный лунный диск
в разбитом зеркале, чертя рубины, пляшет.
2
В небесное стекло
с размаху свой пустил железный молот…
И молот грянул тяжело.
Казалось мне — небесный свод расколот.
И я стоял,
как вольный сокол.
Беспечно хохотал
среди осыпавшихся стекол.
И что-то страшное мне вдруг
открылось.
И понял я — замкнулся круг,
и сердце билось, билось, билось.
Раздался вздох ветров среди могил —
«Ведь ты, убийца,
себя убил, —
убийца!»
Себя убил.
За мной пришли. И я стоял.
побитый бурей сокол —
молчал
среди осыпавшихся стекол.

Посвящается С.М. Соловьеву

Как невозвратная мечта,
сверкает золото листа.
Душа полна знакомых дум.
Меж облетающих аллей
призывно-грустный, тихий шум
о близости священных дней.
Восток печальный мглой объят.
Над лесом, полные мечты,
благословенные персты
знакомым заревом стоят.
Туманный, красно-золотой
на нас блеснул вечерний луч
безмирно-огненной струей
из-за осенних, низких туч.
Душе опять чего-то жаль.
Сырым туманом сходит ночь.
Багряный клен, кивая вдаль,
с тоской отсюда рвется прочь.
И снова шум среди аллей
о близости священных дней.

Посвящается В.С. Соловьеву

Я вновь один. Тоскую безнадежно.
Виденья прежних дней,
нас звавшие восторженно и нежно,
рассеялись, лишь стало холодней.
Стою один. Отчетливей, ясней
ловлю полет таинственных годин.
Грядущее мятежно.
Стою один.
Тоскую безнадежно.
Не возродить… Что было, то прошло —
всё время унесло.
Тому, кто пил из кубка огневого,
не избежать безмолвия ночного.
Недолго. Близится. С питьем идет
ко мне. Стучит костями.
Уста мои кровавый огнь сожжет.
Боюсь огня… вдали, над тополями
двурогий серп вон там горит огнями
средь онемело-мертвенных вершин.
Туман спустился низко.
Один, один,
а смерть так близко.

Я — молода: внимают мне поэты;
Я — как звезда, над блеском вечерниц;
Стан — как лоза; глаза — как кастаньеты,
Бросаются из шелковых ресниц.
И тут, и там, — мне юноши Гренады
Бряцают саблями, — по вечерам, —
Под окнами играя серенады,
А по утрам — сопровождая в храм.
Мне посвящал рондэли — Пирсо Памбра,
Мне обещал дуэли — дон Баран;
Но мне милее — минарет Альгамбры,
Вдруг задрожавший в воздух ятаган.
Где мраморами белого бассейна
Украшен сад и где всклокочен лавр, —
Там — на заре проходит в дом Гуссейна
Хавей-Хумзи, мой ненаглядный мавр!
Его тюрбан, как митра снеговая,
Волной кисеи полощется с плечей,
Свой пенный шелк в лазурь перевивая;
А блеск очей, как… плеск кривых мечей.
Как дым, разлет молочного бурнуса;
Как роза, розовая гондура —
Играет чешуей сереброусой;
Бряцает в ночь браслет из серебра.
За ухом цветик зыблется лениво…
Но… в полумрак… — взорвется барабан!..
И — выбрызнет, вдруг завизжав плаксиво,
Кривой, как месяц, ясный ятаган.
И станет красной белая веранда:
Качаясь в ночь, оскалясь из руки, —
Там голова распластанного гранда
Поднимется над берегом реки.

Опять он здесь, в рядах борцов.
Он здесь — пришелец из Женевы.
Он верит: рухнет гнет оков.
Друзья свободы, где вы, где вы?
Друзья, на выручку ужель
Не шлете вольного отряда?
Уже рассыпалась шрапнель
Над опустевшей баррикадой.
Вот позвонят, взломают дверь.
В слепом усердии неистов,
Команду рявкнет, будто зверь, —
Войдет с отрядом лютый пристав.
Не дрогнет он. Безумный взгляд
Его лицо не перекосит,
Когда свой яростный снаряд
Жандарму под ноги он бросит.
Промчится бредом пьяный миг.
В груди всклокочет вольный хохот,
Пред ним заслонит мертвый лик —
Всклубится дымом черный грохот.
Тяжелым смрадом пас обдав,
Растянется вуалью блеклой.
Холодный ветер, простонав,
Забьет в разбрызганные стекла.
Швырнуть снаряд не тяжкий труд
(Без размышленья, без боязни).
Тюрьма. Потом недолгий суд,
Приготовленья к смертной казни.
Команду встретит ровный взвод,
Зальются трелью барабаны.
И он взойдет на эшафот,
Взойдет в лучах зари багряной.
Глядит в окно: вдоль мостовых
Расставленная для ареста
Немая цепь городовых
Вокруг условленного места.

Пролетела весна.
Лес багрянцем шумит.
Огневая луна
из тумана глядит.
Или вспомнила вновь
ты весенние дни,
молодую любовь,
заревые огни?
Пролетела весна —
вечно горький обман…
Побледнела луна.
Серебрится туман.
Отвернулась… Глядишь
с бесконечной тоской,
как над быстрой рекой
покачнулся камыш.

Предубежденья мировые
Над жизнию парят младой —
Предубежденья роковые
Неодолимой чередой.
Неодолимо донимают,
Неутолимы и грозны,
В тот час, как хаос отверзают
С отчизны хлынувшие сны.
Слетают бешено в стремнины,
В тьмы безглагольные край
За годом горькие годины.
Оскудевают дни мои.
Свершайся надо мною, тризна
Оскудевайте, дни мои!
Паду, отверстая отчизна,
В темнот извечные рои.

Сергею Соловьеву

Как минул вешний пыл, так минул страстный зной.
Вотще покоя ждал: покой еще не найден.
Из дома загремел гульливою волной,
Волной размывчивой летящий к высям Гайден.
Презрительной судьбой обидно уязвлен,
Надменно затаишь. На тусклой, никлой, блеклой
Траве гуляет ветр; протяжным вздохом он
Ударит в бледных хат мрачнеющие стекла.
Какая тишина! Как просто всё вокруг!
Какие скудные, безогненные зори!
Как все, прейдешь и ты, мой друг, мой бедный друг.
К чему ж опять в душе кипит волнений море?
Пролейся, лейся, дождь! Мятись, суровый бор!
Древес прельстительных прельстительно вздыханье.
И дольше говорит и ночи скромный взор,
И ветра дальний глас, и тихое страданье.

Заманя,
Помаргивает светляками
На нас —
— Скат…
На меня
Вздрагивают глаз —
Твоих —
— Умерки…
И —
тенеет: малиново-апельсинный
Закат —
В малиново-апельсинные
Сумерки…
Отуманенная, остуженная, серебряная
Вода
Под ногами, под нами —
Там…
Что-то, под гору замирающее
В хрусте…
Там —
Под нами, под ногами —
Вниз убегающие
Года,
Поднимающие
Туманами —
Серебряные
Грусти…
«Мертвых слов не говори,
Не тверди, —
Дорогая!..»
И мигнуло —
— Над —
— Беспризорными
Проблесками
Зари, —
— В тверди
Призорочной
Перегорая, —
— «Тебе одна дорога, а мне —
Другая!»

Даль, — как стекло:
Над золотистой нивой —
— Шумит овес…
Всё, всё — прошло!
С души нетерпеливой —
— Слетел вопрос.
Кипят колосья
Над межою тою —
— Как злая шерсть;
Слетает солнце
Краснозолотое —
— В седую персть.
Завеют тени
Призрачного мира —
— Сквозной волной,
Дыша в поля,
Как золотой порфирой —
— Замглеет зной.
Нет — ничего!
И — ничего не будет —
— И ты — умрешь…
И рухнет мир…
И Бог его забудет… —
— Чего ж ты ждешь?
Ось мировую
Время расшатает —
— Потухнет свет.
Во мгле пустой,
Как дым седой, растает, —
— Полет планет.
Росеет луг…
Слетает, холодея, —
— В перловый жар,
Оранжевою
Ржавчиною рдея, —
— Багровый шар.
Пространства гаснут,
Прахом распадаясь; —
— И — я; и — ты…
Там — жизни нет:
Грозят, туда бросаясь, —
— Мои персты.

Сирый убогий в пустыне бреду.
Все себе кров не найду.
Плачу о дне.
Плачу… Так страшно, так холодно мне.
Годы проходят. Приют не найду.
Сирый иду.
Вот и кладбище… В железном гробу
чью-то я слышу мольбу.
Мимо иду…
Стонут деревья в холодном бреду…
Губы бескровные шепчут мольбу…
Стонут в гробу.
Жизнь отлетела от бедной земли.
Темные тучи прошли.
Ветер ночной
рвет мои кудри рукой ледяной.
Старые образы встали вдали.
В Вечность ушли.

Посвящается дорогой матери

Сияет роса на листочках.
И солнце над прудом горит.
Красавица с мушкой на щечках,
как пышная роза, сидит.
Любезная сердцу картина!
Вся в белых, сквозных кружевах,
мечтает под звук клавесина…
Горит в золотистых лучах
под вешнею лаской фортуны
и хмелью обвитый карниз,
и стены. Прекрасный и юный,
пред нею склонился маркиз
в привычно заученной роли,
в волнисто-седом парике,
в лазурно-атласном камзоле,
с малиновой розой в руке.
«Я вас обожаю, кузина!
Извольте цветок сей принять…»
Смеется под звук клавесина
и хочет кузину обнять.
Уже вдоль газонов росистых
туман бледно-белый ползет.
В волнах фиолетово-мглистых
луна золотая плывет.

Солнца эфирная кровь,
Росный, серебряный слиток,
Нежность, восторг и любовь.
Вот он — пьянящий напиток
Знай: это — я, это — я,
Это — мои поцелуи.
Я зачарую тебя.
Струи, жемчужные струи!
Если с улыбкой пройдешь
Лугом, межой, перелеском,
Я — в закипевшую рожь
Брызну рассыпчатым блеском.
Если ты пьешь, чуть дыша,
Венчиком розовых губок, —
Знай, молодая душа —
Неба взметенного кубок.
Кубок лазурный испей:
Слаще, звончей и чудесней
Там — меж струистых зыбей —
Райские, райские песни.
Сердишься, прячешь кольцо, —
Душу грозою наполню,
Ярые тучи в лицо
Мечут янтарную молнью.

Кублицкой-Пиоттуx

Вот ночь своей грудью прильнула
К семье облетевших кустов.
Во мраке ночном утонула
Там сеть телеграфных столбов.
Застыла холодная лужа
В размытых краях колеи.
Целует октябрьская стужа
Обмерзшие пальцы мои,
Привязанность, молодость, дружба
Промчались: развеялись сном.
Один. Многолетняя служба
Мне душу сдавила ярмом.
Ужели я в жалобах слезных
Ненужный свой век провлачу?
Улегся на рельсах железных,
Затих: притаился — молчу.
Зажмурил глаза, но слезою —
Слезой овлажнился мой взор,
И вижу: зеленой иглою
Пространство сечет семафор.
Блеснул огонек, еле зримый,
Протяжно гудит паровоз.
Взлетают косматые дымы
Над купами чахлых берез.

Боль сердечных ран,
и тоска растет.
На полях — туман
Скоро ночь сойдет.
Ты уйдешь, а я
буду вновь один…
И пройдет, грозя,
меж лесных вершин
великан седой:
закачает лес,
склон ночных небес
затенит бедой.
Страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!..
Буйный ветер спит.
Ночь летит на нас…
Сквозь туман горит
пара красных глаз —
страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!
Мне не страшно, нет…
Ты как сон… как луч…
Брызжет ровный свет
из далеких туч…
Надо спать… Всё спит…
Я во сне…
…Вон там
великан стоит
и кивает нам.

О ночь, молю, —
Да бледный серп заблещет…
Скорей сойди, скорей!
На грудь мою
Прохладой хладно плещет, —
На грудь мою Борей.
Окован я
Железной цепью рока
Минут, часов, недель.
Душа моя,
Хлебни хмельного тока, —
Пьяни, осенний хмель!
Дыши, дыши
Восторгом суеверий,
Воздушных струй и пьянств.
Души, души
Заоблачные двери
В простор иных пространств.
Березы, вы —
Безропотные дщери
Безропотных пространств;
Да щедро вам
Метнет сверканий зерна
Обломок янтаря, —
Да щедро вам
Метнет златые зерна
Златистая заря, —
Вершиной там,
Вершиной в ночи черной
Вскипайте, как моря…
Кругом, кругом
Зрю отблеск золотистый
Закатных янтарей,
А над ручьем
Полет в туман волнистый
Немых нетопырей…
Небытием
Пади, о полог мглистый, —
Сойди, о ночь, — скорей!

Сергею Кречетову

Хотя бы вздох людских речей,
Хотя бы окрик петушиный:
Глухою тяжестью ночей
Раздавлены лежат равнины.
Разъята надо мною пасть
Небытием слепым, безгрозным.
Она свою немую власть
Низводит в душу током грозным.
Ее пророческое дно
Мой путь созвездьями означит
Сквозь вихрей бледное пятно.
И зверь испуганный проскачет.
Щетинистым своим горбом:
И рвется тень между холмами
Пред ним на снеге голубом
Тревожно легкими скачками:
То опрокинется в откос,
То умаляется под елкой.
Заплачет в зимних далях пес,
К саням прижмется, чуя волка.
Как властны суеверный страх,
И ночь, и грустное пространство,
И зычно вставший льдяный прах —
Небес суровое убранство.

Ты, вставая, сказала, что — «нет»;
И какие-то призраки мы:
Не осиливает свет —
Не Осиливает: тьмы!..
Солнце легкое, — красный фазан,
Месяц матовый, — легкий опал…
Солнце, падая, — пало: в туман;
Месяц — в просерень матово встал.
Прошли — остывающие струи —
К теневым берегам —
Облака — золотые ладьи
Парусами вишневыми: там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитами лет,
Преклонен — пред Тобой и под Тобой…
Но — Ты выговорила. «Нет!»
И холодный вечерний туман
Над сырыми лугами вставал.
Постигаю навсегда, что ты — обман.
Поникаю, поникаю: пал!
Ты ушла… Между нами года —
Проливаемая куда? —
Проливаемая — вода:
Не увижу — Тебя — Никогда!
Капли точат камень: пусть!
Капли падают тысячи лет…
Моя в веках перегорающая грусть —
Свет!
Из годов — с теневых берегов —
Восстают к голубым глубинам
Золотые ладьи облаков
Парусами крылатыми — там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитам лет.
В этом пении где-то — в кипении
В этом пении света — Видение —
Мне:
Что — с Тобой!

Б.А. Садовскому

Мгновеньями текут века.
Мгновеньями утонут в Лете.
И вызвездилась в ночь тоска
Мятущихся тысячелетий.
Глухобезмолвная земля,
Мне непокорная доныне, —
Отныне принимаю я
Благовестительство пустыни!
Тоскою сжатые уста
Взорвите, словеса святые,
Ты — утренняя красота,
Вы — горние кран златые!
Вот там заискрились, восстав.
Там, над дубровою поющей —
Алмазами летящих глав
В твердь убегающие кущи.

1
В хрустальные
Дали, —
— Где —
— Ясным
Стеклярусом —
— Пересняли
Блисталища: стаи пoляpныe
Льдин —
И —
— Где —
— Блеснью
Янтарные
Копья
Заката — изжалили
Слепшие
Взоры —
— В печальные
Стали
Буруна —
— Отчалила шхуна.
2
И —
— Парусом —
— Красным,
Как ясный рубин, —
И —
— Окрепшею
Песней —
— Под зорькой —
— Отчалили —
— В хлопья
Тумана —
— Поморы.
3
Заводит —
— Разрывами
Вод
Свою песнь —
— Ходит
Водами, —
— Носится —
Горькое море!
И —
— Год
Осиянный —
— За годами
Бросится
Там —
— Ураганами
Менами,
Брызгами
Вод
Разрывными —
Слетит —
— В коловорот
Разливанный.
4
Ничто не изменится!..
Только —
— Мятежится
Море,
Да тешится
Кит —
— Проливными
Фонтанами —
— Пенами,
Взвизгами,
Взрывами
Вод —
— В коловорот
Разливанный…
5
И над каменным
Кряжем —
— Невнятными
Майями
Дальних
Печальных
Годин —
Быстро выпала
Ворохом
Белого пепла
Зима…
И —
— Окрепла
Хрустальною пряжей
Полярная тьма.
И —
Осыпала —
— Пламенным
Мороком —
— Пятнами
Спаянных льдин.

Ты шепчешь вновь: «Зачем, зачем он
Тревожит память мертвых дней?»
В порфире легкой, легкий демон,
Я набегаю из теней.
Ты видишь — мантия ночная
Пространством ниспадает с плеч.
Рука моя, рука сквозная,
Приподняла кометный меч.
Тебе срываю месяц — чашу,
Холодный блеск устами пей…
Уносимся в обитель нашу
Эфиром плещущих степей.
Не укрывай смущенных взоров.
Смотри — необозримый мир.
Дожди летящих метеоров,
Перерезающих эфир.
Протянут огневые струны
На лире, брошенной в миры.
Коснись ее рукою юной:
И звезды от твоей игры —
Рассыплются дождем симфоний
В пространствах горестных, земных:
Там вспыхнет луч на небосклоне
От тел, летящих в ночь, сквозных.

Горы в брачных венцах.
Я в восторге и молод.
У меня на торах
очистительный холод.
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу:
«Это — диск пламезарного солнца…»
Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.
Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.

Муни

Здравствуй, —
Желанная
Воля —
Свободная,
Воля
Победная,
Даль осиянная, —
Холодная,
Бледная.
Ветер проносится, желтью травы колебля, —
Цветики поздние, белые.
Пал на холодную землю.
Странны размахи упругого стебля,
Вольные, смелые.
Шелесту внемлю.
Тише…
Довольно:
Цветики
Поздние, бледные, белые,
Цветики,
Тише…
Я плачу: мне больно.

Песчаные, песчаные бугры, —
Багряные от пиршества заката.
Пространств моих восторги и пиры
В закатное одеты злато.
Вовек в степи пребуду я — аминь!
Мои с зарей — с зарею поцелуи!
Вовек туда — в темнеющую синь
Пространств взлетают аллилуйи.
Косматый бог, подобием куста
Ко мне клонясь, струит росу листвою
В мои, как маки, яркие уста, —
Да прорастут они травою.
Твой ныне страж убогих этих мест
Я, старый бог, степной завет исполню:
Врагов твоих испепелю окрест,
Прияв трезубец жарких молний.
Пред ним простерт, взываю: «Отче наш».
Бурмидским жемчугом взлетело утро.
Косматый бог лист лазурь из чаш
И водопад из перламутра.
Заря горит: ручьи моих псалмов
Сластят уста молитвою нехитрой.
На голове сапфиром васильков
Вся прозябающая митра.

Я все узнал. На скате ждал.
Внимал: и всхлипнула осинка.
Под мертвым верхом пробежал
Он подовражною тропинкой.
Над головой седой простер
Кремня зубчатого осколок.
Но, побледнев, поймав мой взор,
Он задрожал: пропал меж елок.
Песок колючий и сухой —
Взвивается волной и стонет.
На грудь бурьян, кривой, лихой,
Свой поздний пух — на грудь уронит.
Тоску любви, любовных дней —
Тоску рассей: рассейся, ревность!
Здесь меж камней, меж зеленей
Пространств тысячелетних древность.
Прозябли чахлою травой
Многогребенчатые скаты.
Над ними облак дымовой,
Ворча, встает, как дед косматый.
В полях плывет, тенит, кропит
И под собою даль означит.
На бледной тверди продымит.
У ходит вдаль — дымит и плачет.

Он в черной маске, в легкой красной тоге.
И тога щелком плещущим взлетела.
Он возглашает: «Будете как боги».
Пришел. Стоит. Но площадь опустела.
А нежный ветер, ветер тиховейный,
К его ногам роняет лист каштана.
Свеваясь пылью в зеркало бассейна
Кипит, клокочет кружево фонтана.
Вознес лампаду он над мостовою,
Как золотой, как тяжковесный камень.
И тучей искр взлетел над головою
Ее палящий, бледный, чадный пламень.
Над головой дрожит венок его из елки.
Лампаду бросил. Пламя в ней угасло.
О мостовую звякнули осколки.
И пролилось струёй горящей масло.
За ним следят две женщины в тревоге
С перил чугунных, каменных балконов.
Шурша, упали складки красной тоги
На гриву черных, мраморных драконов.
Открыл лицо. Горит в закатной ласке
Оно пятном мертвеющим и мрачным.
В точеных пальцах крылья полумаски
Под ветром плещут кружевом прозрачным.
Холодными прощальными огнями
Растворены небес хрустальных склоны.
Из пастей золотыми хрусталями
В бассейн плюют застывшие драконы.

(см. Откр. Иоанна)
1
Редеет с востока неверная тень…
Улыбкой цветет наплывающий день…
А там, над зарею, высоко, высоко
Денницы стоит лучезарное око.
И светит на фоне небес голубом,
Сверкая серебряно-белым лучом…
2
Великий полудень… как прежде, я царь…
И мне воздвигают, как прежде, алтарь…
И жаждущих толпы стекаются снова…
И ждут от царя всепобедного слова…
На троне тяжелом сижу — полубог, —
. . . . . . . . . . . . . . .
На кудри возложен огнистый венок,
Как кровь, на парче моей бетой рубины!
На грудь и на плечи ложатся седины,
Алмаз серебрится в кудрях, как роса
. . . . . . . . . . . . . . .
Над храмом темней и темней небеса…
3
Как Бог, восседаю на троне моем,
Сердца прожигаю лучистым огнем,
Зову, вызываю я Нового Духа,
Как гром и как буря, те речи для слуха.
Мой жрец седовласый, кадилом звеня,
Ко мне подошел и кадит на меня…
И я продолжаю сзывать в фимиаме
И шепот, и ропот, и вздохи во храме…
Мой жрец седовласый в испуге дрожит,
Снимает венец и из храма бежит…
4
Над морем погасла заря золотая —
Над лесом восходит луна огневая…
Над храмом простерта туманная ночь.
…Я кончил. И толпы отхлынули прочь.
. . . . . . . . . . . . . . .
Один я, как прежде!.. Один и покинут.
Венец мой огнистый на брови надвинут…
Стою, потрясая железным жезлом…
Погасли лампады во храме моем…

Вот прошел леса и долы.
Подо мной откос.
На реке огонь веселый
Блещет с дальних кос.
В зеленях меж гнезд и норок
Протоптал я стезь.
Берегись ты, лютый ворог,
Берегись, я — здесь.
Близок час: падешь в крови ты
Натруди земли,
Здесь падешь, ножом пробитый.
(Ай, люли-люли!)
Ты не бейся, сердце-знахарь.
(Ай, люли-люли!)
За сохой плетется пахарь
Там вдали, вдали.
Отнесу тебя, сердешный,
В прибережный ров.
Будут дни: смиренный, грешный,
Поплетусь в Саров.
День пройдет: вечор на воле!
Лягу под лопух.
Не усну от горькой боли
Да от черных мух.

Уж год таскается за мной
Повсюду марбургский философ.
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов.
Когда над восковым челом
Волос каштановая грива
Волнуется под ветерком,
Взъерошивши ее, игриво
На робкий роковой вопрос
Ответствует философ этот,
Почесывая бледный нос,
Что истина, что правда… — метод.
Средь молодых, весенних чащ,
Омытый предвечерним светом,
Он, кутаясь в свой черный плащ,
Шагает темным силуэтом;
Тряхнет плащом, как нетопырь,
Взмахнувший черными крылами…
Новодевичий монастырь
Блистает ясными крестами —
Здесь мы встречаемся… Сидим
На лавочке, вперивши взоры
В полей зазеленевший дым,
Глядим на Воробьевы горы.
«Жизнь, — шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений…»
И клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
Пред взором неживым меня
Охватывает трепет жуткий, —
И бьются на венках, звеня,
Фарфоровые незабудки.
Как будто из зеленых трав
Покойники, восстав крестами,
Кресты, как руки, ввысь подъяв,
Моргают желтыми очами.

Незабвенной памяти М.С. и О.М. Соловьевых

Могилу их украсили венками.
Вокруг без шапок мы в тоске стояли.
Восторг снегов, крутящийся над нами,
в седую Вечность вихри прогоняли.
Последний взмах бряцавшего кадила.
Последний вздох туманно-снежной бури.
Вершину ель мечтательно склонила
в просвете ослепительной лазури.

Поле убогое:
Плесени пней:
В них рогорогое
Тменье теней.
Вымутнен куревом
Плесенный пруд:
В небе лазуревом
Вытянут прут.
Полнится мутями
Всё бытие:
Полнится жутями
Сердце мое.
— «Лапою темной
Тебя обойму…»
Лапою темною
Брошен во тьму.

Памяти М.С. и О.М. Соловьевых

— «Пора, пора!» —
Фарфоровые розы
В рой серебра
С могилы их зовут.
— «Пора, пора!»
Стоят, как дым, березы.
Ветра, как дым,
Седым порывом рвут.
Играет прах;
Бряцает взмах кадила…
Рой серебра,
Осолнечная брызнь…
Над нами — глаз —
Лазоревая сила!
Над нами, в нас —
Невидимая жизнь!

Мои слова — жемчужный водомет,
средь лунных снов бесцельный,
но вспененный, —
капризной птицы лёт,
туманом занесенный.
Мои мечты — вздыхающий обман,
ледник застывших слез, зарей горящий —
безумный великан.
на карликов свистящий.
Моя любовь — призывно-грустный звон,
что зазвучит и у летит куда-то, —
неясно-милый сон,
уж виданный когда-то.

Мигнет медовой желтизною скатов, —
Пахнет в окно сосною смоляной, —
Лимонна — бабочка… И томно матов
Над голубем голубизною зной.
Из-за чехла — мельканье мелкой моли, —
Из сердца — слов веселый перещелк.
Мне не к лицу лирические роли:
Не подберешь безутолочи толк.
Я над собой — песчанистою дюной —
В который раз пророс живой травой!
Вспорхнув, веду, — нелепо, глупо, юно, —
В который раз — напев щеглячий свой.
В который раз мне и близки, и милы, —
Кустов малиновые листики, —
Целительно расплещенные силы
И длительно облещенные дни!
В который раз мне из меня дохнула
Сознанию незнаемая мощь, —
Волной неумолкаемого гула,
Парной жарой и птичьим щелком рощ.

Бледно-красный, весенний закат догорел.
Искрометной росою блистала трава.
На тебя я так грустно смотрел.
Говорит неземные слова.
Замерла ты, уйдя в бесконечный простор.
Я все понял Я знал, что расстанемся мы.
Мне казалось — твой тающий взор
видел призрак далекой зимы.
Замолчала… А там степь цвела красотой.
Все. синея, сливалось с лазурью вдали.
Вдоль заката тоскливой мечтой
догоревшие тучки легли.
Ты, вставая, сказала мне. «Призрак… обман…»
Я поник головой Навсегда замолчал.
И холодный, вечерний туман
над сырыми лугами вставал.
Ты ушла от меня. Между нами года.
Нас с тобой навсегда разлучили они.
Почему же тебя, как тогда,
я люблю в эти серые дни?

1
Запламенел за дальним перелеском
Янтарно-красным золотом закат.
Кузнечики назойливые треском
Кидали в нас. Вился дымок из хат.
Садились мы, и — что-то, полный смысла,
Ты вычислял, склонившись над пеньком.
И — нить плелась. И — складывались числа.
И — сумерки дышали холодком.
Ты говорил: «Летящие монады
В зонных волнах плещущих времен, —
Не существуем мы; и мы — громады,
Где в мире мир трепещущий зажжен.
В нас — рой миров. Вокруг — миры роятся.
Мы станем — мир. Над миром встанем мы.
Безмерные вселенные глядятся
В незрячих чувств бунтующие тьмы.
Незрячих чувств поверженные боги, —
Мы восстаем в чертоге мировом».
И я молчал. И кто-то при дороге
Из сумерок качался огоньком.
Твои глаза и радостно, и нежно
Из-под очков глядели на меня.
И там, и там — над нивою безбережной —
Лазурилась пучина бытия.
И чуть светил за дальним перелеском
Зеленоватым золотом закат:
Кузнечики назойливые треском
Кидали в нас. Стелился дым от хат.
2
Цветут цветы над тихою могилой.
Сомкнулся тихо светлой жизни круг.
Какою-то неодолимой силой
Меня к тебе приковывает, друг!
Всё из твоих отворенных оконец
Гляжу я в сад… Одно, навек одно…
И проливает солнечный червонец
Мне пламенное на руку пятно.
И веяньем проносится: «Мы — боги,
Идущие сквозь рой миров, — туда,
Где блещет солнце в яркие чертоги,
Где — облака пурпурная гряда…»

А.А. Курсинскому

По вечерам с фельдшерицей
Гуляющий,
Девицей
Жалкою, —
Помавающий
Палкою, —
Села скромный житель,
Задорный,
Горбатый
Учитель
Решил все вопросы, —
Черный,
Длинноносый,
Учитель сельский,
Бельский!!
* * *
Цветы мои,
Цветики!
Вы не знаете,
Любимые —
Вы не знаете
Арифметики!!
* * *
Небеса потухают
Хрустальные.
Вопросы они изучают
Социальные
Вместе —
Бакунина
Подарил, он невесте.
Но втуне она
Прочитала Бакунина!
Ах, она ему снится!
Ах, сердце его будто ножиком
Изранено!
Но топорщится ежиком
Фельдшерица
Галанина.
* * *
Василечки лазурными венчиками
На влюбленных кивают.
Из оврага кони бубенчиками
Закипают, —
И помещик качается
Мимо них в тарантасе.

Вельможа встречает гостью.
Он рад соседке.
Вертя драгоценною тростью,
стоит у беседки.
На белом атласе сапфиры.
На дочках — кисейные шарфы.
Подули зефиры —
воздушный аккорд
Эоловой арфы.
Любезен, но горд,
готовит изящный сонет
старик.
Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет,
надев треуголку на белый парик.
Вот… негры вдали показались —
все в красном — лакеи…
Идет в глубь аллеи
по старому парку.
Под шепот алмазных фонтанов
проходят сквозь арку.
Вельможа идет для встречи.
Он снял треуголку.
Готовит любезные речи.
Шуршит от шелку.

О, вспомни —
Исколоты ноги:
Дожди,
Гололедица, град!
Допрос: ты — вернулась
С дороги
С экспрессом к себе
В Петроград.
— «Предательница!..»
Запахнулся
В изношенный
В серый халат, —
И шел по годинам…
Очнулся —
У двери проклятых
Палат.
В окошко
Ударится камень,
И врубится
В двери топор; —
Из окон разинется
Пламень
От шелковых кресел и
Штор.
Фарфор,
Изукрашенный шандал
Все —
К чертовой матери, все!..
Жестокий, железный мой
Кандал —
Ударится в сердце
Твое.

Играй, безумное дитя,
Блистай летающей стихией:
Вольнолюбивым светом «Я»,
Явись, осуществись, — Россия.
Ждем: гробовая пелена
Падет мелькающими мглами;
Уже Небесная Жена
Нежней звездеет глубинами, —
И, оперяясь из весны,
В лазури льются иерархии;
Из легких крыльев лик Жены
Смеется радостной России.

Упала завеса: и — снова
Сурово разъяты закаты —
В горбатые,
Старые
Скаты —
— И в синие
Линии
Леса.
Упорным размеренным шагом
Проходим над черным обрывом…
Блеснуло —
Бесплодным
Зигзагом: —
— Рвануло —
Холодным
Порывом.
Потухли, — как в пепле, — дороги;
Засохли шершавые травы…
Распухли
Склоненные
Ноги.
Горят
Воспаленные
Веки…
Оглохли,
Ослепли —
— Навеки!

Выкрикивается в берлинскую форточку без перерыва

Бум-бум:
Началось!

1
Сердце — исплакалось: плакать —
Нет
Мочи!..
Сердце мое, —
Замолчи и замри —
В золотоокие, долгие ночи,
В золото-карие
Гари
Зари…
2
Из фиолетовых —
Там —
Расстояний —
Молний малиновых нам
Миготня…
Смотрят браслетами
Ясных
Сияний
Бор —
Красностволый — на умерки
Дня.
3
В этом
С судьбою —
— С тобою —
Не спорящем
Взоре, —
Светами
Полнится
Тихая даль.
Летами
Молнится
Тихое горе, —
Тысячелетием плачет: печаль.
4
Впейся в меня
Бриллиантами
Взгляда…
Под амиантовым
Небом
Сгори.
Пей
Просияние сладкого яда, —
Золотокарие
Гари
Зари.
5
Говори, говори, говори,
Говори же —
— В года —
— Где —
Переценивается
Вода —
— Где —
— Тени
Тишь
И
Тьма —
— Нет
Или
Да? —
— Свет
Или
Тьма?
И — ближе, ближе, ближе —
— Тьма
Сама!
6
В твоем вызове —
Ложь —
— Искажение
Духа
Жизни!..
Так
Взбрызни
Же
В
Очи
Водою забвения! —
Вызови —
— Предсмертную дрожь —
Уничтожь!
7
Зачем, —
— Ты клевещешь на духа?
Зачем, —
Это —
— Уродливое
Искажение
Жизни —
— Худое!
Угодливое
Лицо —
— Со сладострастным
Бесстрастием,
Вкладываемым
В —
— «Значит, так суждено:
Были
Ли
Или
Нет?
Забыли».
8
Что ж?
Если так суждено… —
9
Все равно: —
— Ведь расплещешься в брызни
Разъявшейся ночи
Ты
Так, —
— Как —
— Расплещется в бури
Поднявшейся
Пыли —
— Желтое
И
Седое —
— Кольцо!
10
В твоем
Вызове
Хмури
Ночи —
— И —
— Ложь!
Взбрызни
В очи —
— Забвение!
Вызови ж —
Предсмертную дрожь!
Взвизгни ж,
Сердце
Мое, —
Дикий
Вырванный
Стриж:
В бездны
Звездные —
— Сердце —
— Ты —
Крики дикие
Мчишь!
11
Да, —
— Ты —
— Выспренней ложью обводишь
Злой Круг
Вкруг
Себя, —
И —
— Ты —
— С искренней дрожью уходишь
Навеки,
Злой друг,
От меня —
— Без —
— Ответа…
И —
— Я —
— Никогда не увижу
Тебя —
— И —
— Себя
Ненавижу:
За
Это.
12
Проклятый —
— Проклятый — проклятый —
— Тот диавол,
Который —
— В разъятой отчизне
Из тверди
Разбил
Наши жизни — в брызнь
Смерти, —
Который навеки меня отделил
От
Тебя —
— Чтобы —
— Я —
— Ненавидел за это тебя —
И —
— Себя!
13
Чтобы —
— Плавал
Смежаемым взором
Сквозь веки
Я
Где-то
Средь брызгов разбившейся тверди —
— Просторе
И
Мглой, —
Чтобы —
— Капала —
— Лета
Забвения в веки
Средь визгов развившейся
Смерти —
— Простором
И
Мглой!..
14
Чтобы —
— Плавал —
— Над нами —
— Средь выбрызгов тверди —
Тот диавол, —
Который —
Навеки —
Навеки —
Навеки —
Меня
Отделил
От
Тебя,
Чтобы —
— Я
Не увидел —
Средь вывизгов развизжавшейся смерти —
— Тебя —
И —
— Себя
Ненавидел —
— За
Это!
15
Все ушло —
Далеко —
— Все — иное:
Не то —
О, легко мне,
Легко —
— Все — иное:
Не то —
— Потому что —
16
Исплакались —
— Очи —
И плакать —
— Нет мочи —
Исплакались —
— В ночи —
— Забылось —
Давно:
Изменилось —
— Иное:
Не
То!
Потому что, —
— Поверь, —
— Потому что —
— Я —
— Нем
Теперь!
17
И провеяло —
— В трубах
Тьмы
Смерти
Там —
В клубах
Тьмы
Пыли —
— «Забыли
Мы,
Друг, —
— Были ли
Мы,
Любили ли
Мы —
— Друг
Друга?»
18
Легко мне —
И выше,
И выше,
И выше, —
— Неслись
Времена, —
— Как летучие мыши —
Летучими
Тучами —
— Выше, и выше, и выше,
И выше —
Нетопыриными, дикими
Криками —
— В выси!
19
Легко мне,
Легко —
— Все иное:
Не то…
И —
— Огромный —
— Огромный —
— Огромный —
Расширены
Очи —
— В —
Родное —
— В —
— Пустое,
Пустое
Такое —
В ничто!
20
В вызове
Твоем —
Ложь!..
Взбрызни же
В очи
Забвение…
Вызови ж —
Предсмертную дрожь…
Взвизгни ж,
Сердце
Мое,
Дикий
Вырванный
Стриж, —
— В бездны звездные,
Сердце —
— Ты —
— Крики дикие
Мчишь!..
Бум-бум:
Кончено!

М.Ф. Ликиардопуло

Огневой крюшон с поклоном
Капуцину черт несет.
Над крюшоном капюшоном
Капуцин шуршит и пьет.
Стройный черт, — атласный, красный, —
За напиток взыщет дань,
Пролетая в нежный, страстный,
Грациозный па д’эспань, —
Пролетает, колобродит,
Интригует наугад
Там хозяйка гостя вводит.
Здесь хозяин гостье рад.
Звякнет в пол железной злостью
Там косы сухая жердь: —
Входит гостья, щелкнет костью,
Взвеет саван: гостья — смерть.
Гость — немое, роковое,
Огневое домино —
Неживою головою
Над хозяйкой склонено.
И хозяйка гостя вводит.
И хозяин гостье рад.
Гости бродят, колобродят,
Интригуют наугад.
Невтерпеж седому турке:
Смотрит маске за корсаж.
Обжигается в мазурке
Знойной полькой юный паж.
Закрутив седые баки,
Надушен и умилен,
Сам хозяин в черном фраке
Открывает котильон.
Вея веером пуховым,
С ним жена плывет вдоль стен;
И муаром бирюзовым
Развернулся пышный трон.
Чей-то голос раздается:
«Вам погибнуть суждено», —
И уж в дальних залах вьется, —
Вьется в вальсе домино
С милой гостьей: желтой костью
Щелкнет гостья: гостья — смерть.
Прогрозит и лязгнет злостью
Там косы сухая жердь.
Пляшут дети в ярком свете.
Обернулся — никого.
Лишь, виясь, пучок конфетти
С легким треском бьет в него.
«Злые шутки, злые маски», —
Шепчет он, остановясь.
Злые маски строят глазки,
В легкой пляске вдаль несясь.
Ждет. И боком, легким скоком, —
«Вам погибнуть суждено», —
Над хозяйкой ненароком
Прошуршало домино.
Задрожал над бледным бантом
Серебристый позумент;
Но она с атласным франтом
Пролетает в вихре лент.
В бирюзу немую взоров
Ей пылит атласный шарф.
Прорыдав, несутся с хоров, —
Рвутся струны страстных арф.
Подгибает ноги выше,
В такт выстукивает па, —
Ловит бэби в темной нише —
Ловит бэби — grand papa.
Плещет бэби дымным тюлем,
Выгибая стройный торс.
И проносят вестибюлем
Ледяной, отрадный морс.
Та и эта в ночь из света
Выбегает на подъезд.
За каретою карета
Тонет в снежной пене звезд.
Спит: и бэби строит куры
Престарелый grand papa.
Легконогие амуры
Вкруг него рисуют па.
Только там по гулким залам —
Там, где пусто и темно, —
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.

1
Над одуванным бережком
Жарой струит: переливает:
Пушинки легкие летком
В летениик белый улетают.
Вскипит зеленый лепетай,
Ветвистым лапником присвистнет;
Звепеньем комариных стай
Густой ознойный воздух виснет, —
Над пересушенным листом
И над муругим мухомором…
В полях пройдет пустым винтом;
Дохнет: полуденным измором.
2
Высокий вихорь пылевой,
Народ ругая, но… не очень, —
Густой, косматый головой
Взвивает чернохохлый клочень;
Затеяв дутый пустопляс,
Заколобродит по дорогам,
Задует мутью в рот и в глаз;
И — разрывается над логом.
3
Тропой обрывистой меня
Из дня уводит в прелый тинник —
Глухая, хрусткая лазня
Сквозь сухорукий хворостинник;
Журчит железистый ржавец;
И — моховатое болото,
Где из гнезда шипит птенец, —
Слепой, бесперый, желторотый;
И там, где травы — ползунки,
Где в жар пересыхают броды,
Там — сероперые чирки;
И — пестроперые удоды.
4
Уже слезливые кусты —
Алмазноглазы, сыры, сыты;
Уже с небесной высоты
Слезятся в вечер лазулиты.
И молний миглая игра
Очнется к ночи; месяц — льдинка…
И — ночи первая пора…
И — неба первая звездинка.

Н.А. Залшупиной

Светлы, легки лазури…
Они — черны, без дна;
Там — мировые бури.
Так жизни тишина:
Она, как ночь, черна.

Прогуляй со мною лето:
Я тебе, дружок,
Канареечного цвета
Заколю платок.
Коль отдашь тугие косы
Мне на ночь одну, —
Сапожки на ноги босы
Сам я натяну.
Коли нонче за целковый
Груди заголишь, —
Под завесою шелковой
Ночь со мной поспишь, —
Так ужо из крепких бревен
Сколочу наш дом,
Так ужо с села поповен
В гости призовем.
Ты сумей меня растрогать:
Я — купец богат —
Сею лен, скупаю деготь
И смолю канат.
Борода моя — лопата,
Волосата грудь.
Не гоняюсь за богатой:
Ты моею будь.
Плачет девка, ручки сложит:
«Не томи меня».
Без него прожить не может
Ни едина дня.
Он — высокий, чернобровый,
Статный паренек,
За целковый ей ковровый
Подарил платок.

Она и мать. Молчат — сидят
Среди алеющих азалий.
В небес темнеющих глядят
Мглу ниспадающей эмали.
«Ты милого, — склонив чепец,
Прошамкала ей мать, — забудешь,
А этот будет, как отец:
Не с костылями век пробудешь».
Над ними мраморный амур.
У ног — ручной, пуховый кролик.
Льет ярко-рдяный абажур
Свой ярко-рдяный свет на столик.
Пьет чай и разрезает торт,
Закутываясь в мех свой лисий;
Взор над верандою простер
В зари порфировые выси.
Там тяжкий месяца коралл
Зловещий вечер к долам клонит.
Там в озера литой металл
Темноты тусклые уронит; —
Тускнеющая дымом ночь
Там тусклые колеблет воды —
Там — сумерками кроет дочь,
Лишенную навек свободы.

Из царских дверей выхожу.
Молитва в лазурных очах.
По красным ступеням схожу
со светочем в голых руках.
Я знаю безумии напор.
Больной, истеричный мой вид,
тоскующий взор,
смертельная бледность ланит.
Безумные грезы свои
лелеете с дикой любовью,
взглянув на одежды мои,
залитые кровью.
Поете: «Гряди же, гряди».
Я грустно вздыхаю,
бескровные руки мои
на всех возлагаю.
Ну, мальчики, с Богом,
несите зажженные свечи!..
Пусть рогом
народ созывают для встречи.
Ну что ж — на закате холодного дня
целуйте мои онемевшие руки.
Ведите меня
на крестные муки.

Упорный маг, постигший числа
И звезд магический узор.
Ты — вот: над взором тьма нависла…
Тяжелый, обожженный взор.
Бегут года. Летят: планеты,
Гонимые пустой волной, —
Пространства, времена… Во сне ты
Повис над бездной ледяной.
Безводны дали. Воздух пылен.
Но в звезд разметанный алмаз
С тобой вперил твой верный филин
Огонь жестоких, желтых глаз.
Ты помнишь: над метою звездной
Из хаоса клонился ты
И над стенающею бездной
Стоял в вуалях темноты.
Читал за жизненным порогом
Ты судьбы мира наизусть…
В изгибе уст безумно строгом
Запечатлелась злая грусть.
Виси, повешенный извечно,
Над темной пляской мировой, —
Одетый в мира хаос млечный,
Как в некий саван гробовой.
Ты шел путем не примиренья —
Люциферическим путем.
Рассейся, бледное виденье,
В круговороте бредовом!
Ты знаешь: мир, судеб развязка.
Теченье быстрое годин —
Лишь снов твоих пустая пляска;
Но в мире — ты, и ты — один,
Всё озаривший, не согретый,
Возникнувший в своем же сне…
Текут года, летят планеты
В твоей несчастной глубине.

Звучи же, — о бледная
Блеснь!
Молчи же, — страдание
Мира!
Дыхание — звонкая
Песнь.
Душа — семиструнная
Лира.
Летайте —
Над лепетом лет!
Блистайте, —
Небесные руны!
Зови,
Легкоперстный
Поэт, —
И рви
Свои тонкие
Струны!

Зрю пафосские розы… Мне говорят: «Это — жабы».
От сладковеющих роз прочь с омерзеньем бегу.
Зрю — безобразная жаба сидит под луной на дороге.
«Роза», — мне говорят: жабу прижал я к груди.

Голос ветра
«Когда сквозных огней
Росы листок зеленый
На мой томящий одр
Нальет и отгорит, —
Когда дневных лучей
Слепящий ток, червленый,
Клоня кленовый лист,
По купам прокипит, —
Когда, багров и чист,
Меня восток приметит,
Когда нальет поток
Своих сквозных огней —
Твоя душа, твоя,
Мою призывно встретит
(Последних дней моих,
Твоих весенних дней…)
Ну что ж? Тревожиться?
Тревожиться не надо:
Отрада вешняя кругом —
Смотри: зари
Отрада вешняя
Нисходит к нам, отрада.
Теперь склонись, люби,
Лобзай — скажи: „Умри…“
Лобзай меня! Вотще:
И гаснет лик зажженный,
Уже склоненный в сень
Летейской пустоты…
Прости, мой бедный друг!
Прости, мой друг влюбленный!
Тебе я отдал жизнь…
Нет, не любила ты…»
(Голос ветра замирает)
Тогда сквозных огней
Поток дневной, червленый,
Клоня кленовый лист,
По купам прокипел —
Вотще! И, как слезой,
Росой листок зеленый
Так скромно их кропил…
И скорбно отгорел.

И ночь, и день бежал. Лучистое кольцо
Ушло в небытие.
Ржаной, зеленый вал плеснул в мое лицо —
В лицо мое:
«Как камень, пущенный из роковой пращи,
Браздя юдольный свет,
Покоя ищешь ты. Покоя не ищи.
Покоя нет.
В покое только ночь. И ты ее найдешь.
Там — ночь: иди туда…»
Смотрю: какая скорбь. Внемлю: бунтует рожь.
Взошла звезда.
В синеющую ночь прольется жизнь моя,
Как в ночь ведет межа.
Я это знал давно. И ночь звала меня,
Тиха, свежа, —
Туда, туда…

Проходит дорогой
Из мира ушедший —
В короне двурогой
Король сумасшедший.
И блещут огромные
Синие
Очи —
В зловещие, темные
Линии
Ночи.
И плещут из пыли
Клочки багряницы, —
Как красные крылья
Испуганной птицы.
Он в дикое поле
Бросает
Ладони —
И дикое поле
Топочет
Погоней.

Осенне-серый меркнет день.
Вуалью синей сходит тень.
Среди могил, где все — обман,
вздыхая, стелится туман.
Береза желтый лист стряхнет.
В часовне огонек блеснет.
Часовня заперта. С тоской
там ходит житель гробовой.
И в стекла красные глядит,
и в стекла красные стучит.
Умерший друг, сойди ко мне:
мы помечтаем при луне,
пока не станет холодна
кроваво-красная луна.
В часовне житель гробовой
к стеклу прижался головой…
Кроваво-красная луна
уже печальна и бледна…

— «Да, может быть, — сказала ты, —
Не то…»
— «До нового, — воскликнула
Сирена, —
Свидания…» Но знали мы:
В ничто
Кипучая перекипает
Пена.
— «Не верю я, что — навсегда…»
И вот —
Я вопрошал: твои глаза
Не лгали…
Нас омывал сквозной
Водоворот.
И волны в плач глаза
Перелатали.
Едва серпом юнели
Небеса;
А под рулем смелели светом
Пены;
На корабле надулись
Паруса;
За мелями отпели
В ночь сирены.
И вот тебя в безбрежность
Понесло;
На горизонте бледном,
Золотистом,
Взволнованное облако
Взошло,
Омолненное ярким
Аметистом.
В водовороты, в дым дельфинных
Игр
Белел корабль, как лебедь
Улетавший.
И запад гас, как полосатый
Тигр,
Заоблачные лапы
Распластавший.

Пыль косматится дымом седым;
Мир пророчески очи огнит;
Он покровом, как дым, голубым
В непрозорные ночи слетит.
Смотрит белая в тухнущий мир
Из порфировых высей луна;
Солнце — выбитый светом потир, —
Точно выпитый кубок вина.
Тот же солнечный древний напев, —
Как настой, золотой перезвон —
Золотых, лучезарных дерев
В бирюзовый, как зовы, мой сон.
Тот же ветер столетий плеснул,
Отмелькал ожерельями дней, —
Золотистую лапу рванул
Леопардовой шкуры моей.