Анисим Кронгауз

Жил старожил около кладбища,
Неотделимый от лопат.
Копал, капал, в земле не клад ища —
Закапывая в землю клад.

Он сыт и пьян наверняка бывал,
Коль город мор одолевал.
Какие клады он закапывал,
Бедняга не подозревал.

Доволен зрелищем покойника,
Он обобрать умел вдову.
Как молоко о жесть подойника,
Монеты звякали: «Живу!»

«Живу!» — черна большая лапища.
Он пил на мраморе могил…
Жил старожил около кладбища,
Себя полвека хоронил.

У меня отекают ноги.
Как дойти до конца дороги?
А дороги конца всё нет.
Я шагаю уже полвека.
Тяжело —
По колено снега,
И плетусь не спеша —
След в след.

Улетели мои составы.
Захрустели мои суставы.
И пешком уже не дойти.
Видно, здорово сдал я, каюсь.
Через каждый шаг спотыкаюсь.
Я чуть-чуть посижу, прости.

Я довольствуюсь нынче малым:
Голосую лишь самосвалам,
Но меня ослепляет свет.
У меня отекают ноги,
Не дойти до конца дороги —
Ведь конца у дороги нет.

Как будто на пустынном берегу
Покинутая женщина родная —
Вернёшься ли — и знает и не знает.
До боли вглядывается в пургу
Зелёных брызг.
Я в них нырнул однажды.
Она одна,
Измучена от жажды,
Сидит на обесцвеченном песке,
Сидит под зноем
Три часа, не меньше…
Что три часа!
Коль женщина в тоске,
И разве есть предел терпенью женщин?..

Я поднял покрасневшие глаза,
Приподнялся и замер, по колено,
Пробормотав смиренно, покаянно:
— Неужто я проплавал три часа?
Я их воспринимал, как три минуты.
Там, в одиночестве небес и брызг,
Я третьим был,
Я счастлив был как будто…
Прости мне, что такой я эгоист.-

А может, и не женщина,
А домик,
Ветрами продуваемый насквозь,
Плетень,
Собака,
Алыча и, кроме,
Обломки шхун,
Отдельно или врозь.
Меня заждались,
Я не возвращаюсь,
В столичной хаотичности вращаюсь,
Как будто бы тружусь и не тружусь…
Не понимаю,
Существую так ли я,
Но ждёт меня пустынная Анаклия,
И ни на миг не покидает грусть.

В приресторанном холле за стеклом
Плыла ты, как в аквариуме рыба.
И плащ переливался серебром,
Как чешуя.
Ты, кажется, курила.

В зеленоватом кубе из стекла,
Довольная собою и работой,
Ты, кажется, кого-нибудь ждала,
«Кого-нибудь» ждала, а не «кого-то».

Кого-нибудь… Возможно, и меня,
Спешившего в автобус иностранца,
Ждала ты, с наслаждением дымя,
Застывшая без робости и страха.

И не пыталась скрыть, что всё равно
Вокруг кого, как жимолость, обвиться:
Холодное зеркальное окно
Не отражало даже любопытства.

Дым выдохнула в сторону мою
И ногу не убрала: «Не заденьте!»
Манила, усмехаясь: «Не маню!»
Но так глядела, словно не за деньги.

И, заглянув в глаза твои, в глаза твои,
Я захлебнулся серою прохладой,
Я ощутил в гортани вкус струи
Холодной, свежей, чуть солоноватой.

Разрядом промелькнул в моём мозгу,
Короче чем десятая секунды,
Мираж, который вспомнить не смогу,
Но и забыть который будет трудно.

…Как будто жизнь не кончилась моя
И впереди достаточно досуга —
Мне предстоят награды бытия
И эта равнодушная подруга…

Плащ чешуёю тело облегал.
Она осталась за зеркальной дверью,
Неуловима, словно облака,
Естественна, как рыбы и деревья.

Душа мираж прекрасный унесла:
…Природная естественность изгиба,
Серебряная с сигаретой рыба
В зеленоватом кубе из стекла…

Я не о той,
Которую имеет
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца.
Увижу — и сразу душа немеет,
Едва она явится у колодца,
Девушка с розовыми ногами,
Как на раннем восходе солнце,
Как ещё не раздутое небо-пламя, —
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца!

Я не о той,
Которую имеет
Мартовское молодое солнце
Над осугробленными дворами:
Сугробы разделит,
Лёд перемелет,
Всё переменят, чего коснётся.
Я не о власти его над нами,
Мартовского молодого солнца
С бахромой развевающимися лучами.
Я не о власти тепла и света,
Ума и страсти, —
Я не про это.
Я о напасти.

Я не о власти солнца над снегом
И не о власти юной любови —
А человека над человеком, —
Власти жестокой смерти и крови.
Власть —
Односложно жуткое олово,
Если глядит из ствола свинцово.
Из ствола смотрит власть:
Ствол вместо рта,
Стволы вместо глаз,
Из чугуна уста.
А без ствола
Властью она навряд ли б была.
Власть!
Можно всласть
Повторять это слово,
Если это души твоей часть.
Оно всегда будет ново,
Едва появится у колодца
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца,
Как мартовское молодое солнце
Над осугробленными дворами.

Что сделал я сегодня за день?
Его не прожил задарма:
Я не повесился, не запил
И даже не сошел с ума.

Окаменелостью такою
Не преградишь дорогу злу.
Лицо я с каменной тоскою
Прижал к холодному стеклу.

Над улицей стоял я долго,
Как будто камень над рекой.
Уверенный, что выше долга
Не существует в день такой —

День безвозвратного прощанья
С частицей самого себя…
А я — как ялик без причала,
Сейчас никто мне не судья!

Бывал я и к минуте жаден,
А нынче к суткам охладел.
Что сделал я сегодня за день?
Немало: прожил целый день.

Думай, дура, дикарка, дубина,
Воплощенная нега и лень!
Оттого, что меня не добили,
Я с тобою сижу целый день.

Чай тяну и целуюсь лениво,
Водку пью, передернувшись весь.
Как ревнива несжатая нива
И несносная женская спесь!

Не богаче в тебе, чем в кутёнке,
Страсть, хоть сколько ее ни зови!..
На Волхонке, в твоей комнатёнке
Целый день говорим о любви.

Чайку убило прибоем
У ноздреватых камней,
Ветер с торжественным воем
Круг совершает над ней.

И, без согласья, без спросу,
Вот уже более дня
Чайку мотает по скосу
Так, как мотает меня.

Камешки береговые
Сложены в лунки запруд.
Мокрый песок, как живые,
Мёртвые крылья метут.

Мужчины отправлялись на охоту,
А жёны дожидались у огня.
Поверь, как тем мужчинам, мне охота,
Чтобы в тревоге ты ждала меня.

Чтобы стояла у окна, немея,
Дрожа всем телом, думая: «Убит!..»
Чтоб возвращался каждый раз к тебе я,
Как из небытия, в московский быт.

Я ради той иллюзии рискую
Всем, чем могу, — но риска нынче нет:
Не попадусь бандитскому ножу я
И не поеду я на красный свет.

Не терпит смерть душевного изыска,
Меч не выхватывает из ножон,
И стал неинтересен я для риска —
Наверно, слишком стар да искушён.

Ни раны нет, ни шрама нет на теле;
Никто серьезно не поверит ведь,
Что каждый день хочу я в самом деле
Не рисковать, в просто умереть!..

Всю ночь маюсь.
Ночные страхи летают по комнате.
Болит бок.
Окно зашторено, как в затемнение.
А на шестиэтажном тополе поёт птица.
Её сечёт ледяной ливень,
Срывает с ветки ветер,
Но она коготками вцепляется в кору.
На шестиэтажном тополе поёт птица.
Болит бок.
Поёт птица.
Болит бок.
Поёт птица.
Почему она поёт?
Как это ей удаётся?
Возможно, потому, что она — птица,
И ей поётся.

Не просто «руки умываю»,
Как скажут злые языки,-
Обыкновенно умираю.
И это знаем я и ты.

Не нарекут «самоубийца»,
Хоть я себя и не берёг.
Теперь тебе самой учиться
Плыть быстриною поперёк.

На теле не отыщут рану,
Хоть было б легче —
Наповал!
Я постепенно, постоянно,
Обыкновенно умирал.

Я не сдаюсь, не удираю,
А просто падаю в пути.
Прости меня — я умираю,
Теперь тебе самой идти.

Спать старики ложатся в рань такую,
Что тягость суток возвращает вспять.
Но спать не спят,
Толкуют не толкуют,
Сжимают веки ветхие вплотную,
Чтоб в сети их
Минуты сна поймать.

Невестка к сыну за стеной прижмется —
Постель мягка,
Двуспальная кровать:
«Ну что им, старым, до утра неймётся —
Корёжиться,
Ворочаться,
Ворчать».

Но не понять невестке их и сыну:
Срок наступил уже для этих двух,
Когда
Им не пуховую перину,
А только бы земля была как пух.

Непрерывно,
С детства,
Изначально
Душу непутёвую мою
Я с утра кладу на наковальню,
Молотом ожесточённо бью.

Прежде жаль её нередко было —
Юная совсем,
И я не стар.
Молчаливо душенька молила,
Чтоб немного сдерживал удар.

А теперь смотрю —
Всё переносит:
И в крутых ударах и в дыму.
Никогда прощения не просит,
Даже непонятно, почему!..

Кукушка куковала за стеной.
Кукушка издевалась надо мной.
А нужно ли так много куковать
И птичьей ложью истину скрывать?

Врачи и те мне правду говорят,
А ты кукуешь сорок раз подряд.
«Ку-ку, ку-ку,- так сорок раз,-ку-ку»,-
А боль не унимается в боку.

Раскрыл я ставни.
Захотелось мне
Увидеть лес в некрашеном окне
В закатном непогашенном огне,
Где, может, скачет, листьями шурша,
Лесная лгунья —
Добрая душа.

Но там, где свет закатный не потух,
Большим бичом размахивал пастух:
Как рыжую корову на стерне,
Он солнце бил
По огненной спине.

Он был веснушчат и широк в кости,
Не стукнуло ему и двадцати.
И понял я:
Кукушка в тишине
Пророчит долголетие
Не мне.

Честно и скромно живём, без обмана,
Любим по-своему наш неуют.
Двери поют на весь дом неустанно!
Люди зато никогда не поют.

Было время — я выглядел плохо:
Слишком был черноглаз и красив.
А теперь на лицо мое плотно
Лёг годов незабытых курсив.

Снился в шпорах себе, в эполетах,
Шёл, пружиня и тонко звеня.
А теперь не хочу, чтобы ретушь
Украшала на фото меня.

Старых снимков отбросил я груду —
Ложный след моего бытия.
Это я, безусловно, повсюду…
Безусловно, повсюду не я!

А на новом квадратике фото
Измочален, издёрган…
И всё ж
Я ничуть не похож на кого-то,
Разве чуть — на себя я похож.

Снеговыми карнизами брови
И зрачки, налитые свинцом…
Наступила гармония вроде
Между ликом моим и лицом.

Была тишина,
Словно вызов.
Сначала смешно
Увидеть немой телевизор,
Как в детстве кино.

Хоть не раздавалось ни звука,
Экран не погас.
Сверкали тарелки без стука,
Торчал контрабас.

И палочки над барабаном
Натянутей строп,
Как будто бы
Ураганом
Взрывается дробь.

Какие надутые щёки
И потные лбы.
Протянуты губы,
В расчёте
На рокот трубы.

Раскрытые рты в саксофоне
Отображены,
Нелепою шуткой на фоне
Сплошной тишины.

Седой дирижёр —
Как повис он,
Согнулся в дугу.
Ах, выключите телевизор,
Я так не могу!

С немым телевизором схожи
Мы словно родня:
Мне кажется часто,
Что тоже
Не слышат меня.

Я долго прощался с тобой,
Прощался,
Прощался.
За пыльной вагонной скобой
Топтался,
Смущался.

За валом накатывал вал,
Толпой угрожая.
Дежурный звонков не давал.
Ты стала чужая.

Я трижды сказал,
Где лежат
Последние строки
И малая горстка деньжат
На долгие сроки.

Я больше сюда не вернусь,
На площадь большую.
Ты знаешь уже наизусть
Всё то, что скажу я.

Я вижу твой сомкнутый рот,
Спокойные брови.
Дежурный звонков не даёт…
Ну в чем я виновен?

Я долго уехать не мог,
Но необходимо
Растаять,
Как третий звонок,
Как пятнышко дыма.

Задумался в кино юнец
На миг о постороннем деле,
И вдруг во весь экран:
«Конец»,-
Все кадры мимо пролетели.

Дни молодости и любви,
Войны нацеленные дула,
И тонущие корабли —
Всё кончилось,
Всё промелькнуло.

Героя молодого прыть
И жертвенность не ради выгод…
И кто-то просит прикурить
Под электротабличкой:
«ВЫХОД».

Подошвы шаркают вокруг,
И бледные мелькают лица.
И толкотня.
И кресел стук.
И пар над лестницей клубится.

Поверить трудно,
Что прошло
Всего не более момента…
У кассы было так светло
И впереди была вся лента.

Был я езжим, а стал я пешим.
Был я вешним, а стал я лешим
Со щетиною на щеках
Даже не благородно белой —
Грязноватой, негодно серой,
Словно пыль не стёр впопыхах.

Как глаза у меня смеялись!
Только губы чуть искривлялись —
Нет, не губы — краешек губ.
Разве прошлому кто поверит,
Повстречавшийся с полузверем,
С полустарцем, что зол и груб?

Где гусарство моё и доблесть?
Но ведь это такая область,
Что обманчива каждый раз.
Хоть не тот, в неприглядном виде,
Погодите, не хороните,
Даже если придёт тот час!..

Вспоминаю о будущем.
Но и былое не стёрлось.
Сторож вспомнился — будочник, —
Я, его взявший за горло.

Ночь четвёртую маяться
В телячьей теплушке жутко —
Сапоги не снимаются.
Пустим на нары будку!

Напрягается левая.
Мокрый, будто в жарищу.
Что же это я делаю:
Правой беру топорище.

Где характер рассудочный,
Литинститут,
Семинары?..
Я убью тебя, будочник,
Чтоб смастерить себе нары.

На стоянке двухсуточной
В полкилометре от станции
Я убью тебя, будочник,
Чтобы хоть ночь отоспаться.

Прошлое, понимаете,
Вдруг поросло лебедою.
Мой колун,
Словно маятник,
Над головой седою.

Он озирается, суд ища:
«Будку руби!
Ваша сила!»
Тут я вспомнил о будущем.
Впрочем, не так это было.

Веки задёргались потные.
Мчался зрачок по орбите.
Просто он плюхнулся под ноги.
Просто он крикнул:
— Берите!

Просто, убийцей не будучи,
Шёл я откосом поросшим…
Но вспоминайте о будущем.
Это важней,
Чем о прошлом.

Как много открыто слепому:
Он может разглядывать тьму,
И стены тяжёлые дома
Смотреть
Не мешают ему.

Огромные зоркие руки.
В сверкающих кнопок глазкu
Он может разглядывать звуки,
Как зрячие —
Красок мазки.

В мелодии яростной пляски
Он видит на синем снегу
Одни только
Чистые краски,
Что с детства засели в мозгу.

Он видит всю песню,
Как будто
Не песня она — полотно.
А мы только видим, как мутно
Затянуто пылью окно.

И, не рассмотрев из-за пыли
Простор, что ему отворён,
Невольно глаза мы прикрыли,
Чтоб видеть так ясно,
Как он.

Я живу на втором этаже
Старой дачи.
Две недели уже
За окошком стреляет мороз без отдачи,
И так странно легко на душе.

Узенькая лестница в двадцать три ступени
На мой Олимп ведёт,
Скрипит, поёт,
И я научился в два-три мгновенья
Узнавать, кто по мою душу идёт.

Ступени скрипят, себе подпевая:
— Сколько повидали мы вешек и вех!..
И пока я, прислушиваясь, размышляю,
Кто-то поднимается вверх, вверх, вверх.

То ль смертельный враг, обнаживший шпагу,
То ли лучший друг, что врага поверг?..
Но уже я отсчитал двадцать три шага,
А он всё поднимается
Вверх,
Вверх,
Вверх.

В шесть утра встаю я пунктуально
И со страхом думаю о дне.
Я во сне теперь живу реально,
Целый день слоняюсь, как во сне.

Делаю дела по телефону,
Только все срываются дела.
А начнёт смеркаться — полусонно
Подхожу к дивану от стола.

Засыпаю. Брёвна поднимаю,
Разгребаю снег, тянусь к костру!..
Ничего в себе не понимаю
И боюсь проснуться поутру.

Я падал вверх.
Я падал в небо.
И свет земной почти померк.
Быть может, это и нелепо,
Но падал я не вниз, а вверх.

Я ровно восемь дней не брился,
Белок от напряженья ал.
Друзья шептали:
«Опустился.
Ну до чего он низко пал!»

Не ел,
Не покупал я хлеба,
Лишь воду из-под крана пил.
Но падал вверх,
Но падал в небо.
Свое паденье торопил.

«Ну как он низко опустился»,-
Шептали не враги — друзья.
А я трудился,
Оступился,
Но завтра вновь трудился я.

Под небосклонною громадой
Я понял свой короткий век.
Случалось, что и вниз я падал,
Но падаю сегодня вверх.

И вдруг на самой высшей точке,
Минуя молний пересверк,
Я падаю,
И это точно,
Но только вверх
И только вверх.

Я стоял у окна,
И три шестиэтажных тополя
Тянулись к небу сучьями в темноте.
И вдруг один из трёх,
Крайний от моего окна,
Вспыхнул оранжевым пламенем…

Кто поджег его:
Фары автомобиля,
Или пожар где-нибудь,
Или салют,
Или иллюминация,
Или просто за стеной моя жена
Нажала выключатель в кухне?..

У меня ведь теперь отдельная квартира,
И, войдя в одну из её комнат,
Можно поджечь любой из трёх
Шестиэтажных тополей.

Вот он снова гаснет.
Я слышу щёлк выключателя
И шаги жены.
Я смотрю в темноту:
Благополучие и довольство
Плещутся у моих ног.
Я понимаю,
Что с этим борется четверть человечества,
А остальные три четверти
Стараются этого достичь.

Может быть, я слишком долго
Ждал своих деревьев,
Ждал своих окон.
Но это так заманчиво:
Одним движеньем пальца
Поджигать и гасить
Шестиэтажные тополя…
И, словно слабый ток,
Меня покалывает
Что-то похожее на счастье.

Вот и мне наступило прощаться.
Резко третий звонок прогудел.
Миг назад я с холодным участьем
На чужие прощанья глядел.

И не верил, что так же придётся
В паровозном колючем дыму,
Поглощающем раннее солнце,
Поперхнуться и мне самому.

У меня, думал, будет иначе.
Только «третий» ударил едва,
Те же слёзы под веками прячу,
Те же комкаю в горле слова.

По привычке твержу обещанья,
Замечая в скопленье людей,
Как легки мне чужие прощанья
По сравненью с разлукой моей.

Ничего нет скучнее праздников:
Кружат труженики, как трутни,
Превращаются люди в бражников,
Хоть для бражников праздник — будни.

Вне станков, вне громад конвейеров,
Вне стихов этот мир — пустыня.
Скучным вечером машет веером
Первокурсница, как графиня.

Комплиментов томит напраслина,
Надоел франтоватый спутник…
В будни все ожидали праздника,
В праздник все ожидают будней.

У балерин измученные лица,
Как у крестьян.
Терпения запас
У балерин, как у крестьян, таится
В неторопливом, ровном блеске глаз.

Им тоже не до спора, не до вздора —
Весну не проленись, не прозевай.
В балете, как и на поле, не скоро
Тяжёлый собирают урожай.

Здесь сутками работать не зазорно
И всё труду крестьянскому сродни.
Но только балерины сами — зёрна
И всходы тоже — сами же они.

Работающие до исступленья,
Податливы тела, сердца тверды.
Ведь сами же они — произведенья
И совершенства своего творцы.

Для человека нет труднее дела:
Себя посеять и себя взрастить
И собственное тоненькое тело
Стальным, жестоким плугом
Бороздить.

Что с этою работою сравнится?
Никто труда не видывал лютей…
У балерин измученные лица,
Как у крестьян,
Как и у всех людей.

Нынче в ельничке колком,
Только сгустилась мгла,
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что жизнь прошла.

Страшно сегодня стало
От правоты мамаш,
Что доживу устало,
Не переплыв Ламанш.

Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что кончен срок,
Что не придумал толком
Дельных двенадцать строк.

Ветер взлетел без шума
До золотых небес.
Кто-то ж меня задумал
Чудом из всех чудес…

На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы —
Полон двор
Детворы.

В песке окопы вырыты
По правилам науки,
Но полководцы — сироты,
А остальные — слуги.

Статисты и премьеры,
Готовые почти,
У них свои карьеры,
У них свои вожди,

У них свои градации,
У них свои традиции,
У них свои Горации,
У них свои патриции.

На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы,
А дворы, дворы,
Как миры, миры…

Перед скамьей садовой
Старенькое окно.
— Мама!- в устах седого
Это звучит смешно.

Мне говорят: уместней
Краткое слово-«мать».
Но с колыбельной песней Легче нам умирать.

— Мама,- кричу я,- мама,
Я возвратился, вот
Первенец твой, тот самый!..
-Мама в ответ:- Не тот…

Этого мужичины
Тяжек свинцовый взгляд.
Врубленные морщины
Многое говорят.

Видимо, в час весёлый
Он пировал как мог,
Но и ладонью голой
Горя ловил клинок.

Где же мой ненаглядный
С белым воротничком,
Чистенький и нарядный,
Наземь упал ничком?

Где же он, что родился
Майским счастливым днём?
— Значит, не возвратился.
Плачь по ночам о нём!

Как спится в дождь!
Глубоко,
Безоглядно!
Вагоны бесплацкартные полны.
На тридцать лет вернувшийся обратно,
На третью полку лезешь —
Как приятно
Уснуть у отопленья у стены.

Как спится в дождь!
Как сны точны и долги.
За кипятком бежит товарищ твой.
Погибшими заполнены все полки.
Ты среди них единственный живой.

Ты можешь спать
И, чтоб не разбудили,
Надвинь ушанку на ухо во мгле.
Спокоен будь: они давно остыли
И больше не нуждаются в тепле.

Почти что тридцать лет вы не видались.
Ах, сколько ты без них уже прошёл!
Сон — та же смерть, но только в идеале.
Ты мёртв и жив.
В дождь спится хорошо!

Я ночью Зов бросал в пустыню —
Никто не откликался мне,
Лишь отголосками пустыми
Дразнило эхо в тишине.

Но вспомнилось войны начало
(Потом к такому я привык):
От горя женщина кричала
В толпе.
Толпа не замечала.
Не слышала тот страшный крик

Перрон окутывало дымом.
«У всех война.
Кричит?..
И пусть!»
С тех пор
(Тогда прошедший мимо)
Я не боюсь быть нелюдимым,
Я не боюсь быть нелюбимым —
Быть неуслышанным боюсь.

Бегу на улицу, как отрок,
Всё начинаю вновь с азов:
Жду, затаив дыханье, Отклик —
Ведь эти строки только Зов.

Мы все себе кажемся больше
И великодушней, чем есть.
И все мы бессмертны (о, Боже!)
И падки при этом на лесть.

Мы в школе учили склоненья,
Чтоб вскоре от дома вдали
От голода или раненья
Склоняться до самой земли.

Нам свадебный блеск был неведом:
Взамен подвенечных цветов,
Дарили мы нашим невестам
Тушёнку из скудных пайков.

А если задумают встречу
Моих одногодков-ребят,
Немного придёт их на вечер —
Курганы построятся в ряд.

Куда приезжают туристы,
Где нынче рекламы зажглись,
Изранены и неказисты,
Ребята шагали без виз.

В местечке каком-нибудь Польши
Погибнуть считали за честь.
Мы все себе кажемся больше,-
А может быть, меньше,
Чем есть.

Все умирают.
Только я живу,
За новыми забыв о старых ранах.
Вот развернул «Вечернюю Москву»,
Опять в глазах рябит
От черных рамок.

Еще не стар,
А на своём веку
Я пережил друзей не меньше сотни.
Уверовал,
Что больше всех могу,
Что из особо прочной ткани соткан.

Товарищи,
Убитые во рву,
Единственные объяснить могли вы:
Как получилось, что один — живу,
Хоть ближе остальных
Был к центру взрыва?

Причудами взрывной волны спасён,
В пыли —
Таким остался я на снимке.
Я стал неуязвимым с тех времён
И для болезни,
И для анонимки.

Секундной стрелки наблюдаю бег.
Как к своему бессмертию привыкнуть?
Ведь было больше случаев погибнуть,
Чем выжить
В мой неполный полувек.

Хотя и тот,
Кто в ров упал,
Не дожил,
Навек уткнулся головой в траву,
Пробормотал почти беззвучно тоже:
«Все умирают.
Только я живу…»

Я вижу:
Крыши,
Краны,
Кроны
И купола в голубизне,
А ты —
Фундаменты и корни
И комья глины в глубине.

Молчу,
Лица не поднимаю
У обелиска твоего.
И до конца не понимаю,
Что ты не видишь ничего.

Когда последним напряженьем воли
Исчерпано терпение моё,
От быстро растекающейся боли
Единственная гавань:
Забытьё.

Но, перепутав забытья границу,
Нырну в небытие…
И в тот момент
Пойму,
Что не сумею возвратиться
К той боли,
Без которой жизни нет.

В общежитии за ярким балаганом,
Что разбили циркачи на той неделе,
Лилипут себе приснился великаном…

— Теснотища! —
Заворочался в постели.-
Ног не вытянешь,
Не разбросаешь руки,
Стал игрушечным домишко почему-то…
Всё сместилось.
Не отыщете в округе
Человека вы огромней лилипута.

И над ним не насмехаются разини,
Смотрят,
Головы задрав,
На Гулливера.
Нет опять ему костюма в магазине
И ботинок подходящего размера.

Он идёт по миру шагом семимильным,
И реке не задержать его разливом.
Лилипута все считают
Самым сильным,
Самым добрым
И, конечно, справедливым.

Этот сон ему казался не обманным,
Только утро
Приближалось по минутам…

Лучше б он себе не снился
Великаном,-
Каково потом проснуться
Лилипутом.

Что со мною случилось?
Меня теперь не мучает голод.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я начал барабанить
В двери булочной,
Закрывшейся
На пять минут раньше обычного.

Меня теперь не мучает жажда.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я припал к мутной луже
И черпал,
Черпал горстями
Или засаленной пилоткой.

Меня уже не манит женщина.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы бежать за первой попавшейся юбкой,
Шепча:
«Вы не можете так уйти.
Только не уходите!
Адрес?..
Или телефон?..
Или хотя бы имя?..»

Меня не захватывает работа.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы перепутать
День с ночью
И, разменяв зябким утром
Последний пятак,
Считать себя
Богатейшим на свете.

Надо мною не властна даже любовь.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы один твой холодный взгляд
Толкнул меня
Под колеса поезда.

Я перестал уделять внимание
Мордобою,
Выпивке,
Хвастовству
И потрясающим открытиям,
Которые делал прежде
Если не ежеминутно,
То ежедневно…

Что же со мной случилось,
Что ты сделало со мною, Время?
И Время ответило:
«То же, что и со всеми».

В наш поселок в середине лета
Человек вернулся с того света.

Прошагал походкой полусонной
Человек неумерший,
Спасённый.

Робко выпил молока из кринки,
А в глазах бесцветных ни искринки,
И в лице прозрачном ни кровинки.

Мы ему некрепко руки жали
И расспросами не обижали.

И хоть путь его едва ли долог,
Переполнен праздником посёлок.

Мы в его глазах,
Бесцветных ныне,
Обнаружили, как небо сине,

Как обычен и необычаен
Мир,
Который мы не замечаем.

Ну, а он идет походкой зыбкой,
С кроткой, удивлённою улыбкой,

Словно это новая планета,
Словно… мы вернулись с того света.

Нет ничего заманчивее славы.
Её одну (коль суть её понять)
Ни маршальский мундир,
Ни плащ дырявый
Ни уронить не могут, ни поднять.
Пред ней робеют сила и ученость
И руки опускаются плетьми,-
Такая ей дана непринужденность
И лёгкость обращения с людьми.

Нет ничего заманчивее в мире.
Я сам в ее не плавал берегах,
Но видел,
Как она пудовой гирей
У избранных висела на ногах.

С ней сладу нет,
Сопротивлялись слабо,
Освободиться было не дано.
Они предполагали:
Парус — слава,
А слава — камень,
Тянущий на дно.

Мне с нею помешала повстречаться
Обычная дорога вдоль беды,
Где за спиною — дом и домочадцы,
А предо мною — трубы и труды.

Осталось мне —
Полвека иль минута?
Но коль, судьба, захочешь ворожить —
При жизни дай со славой разминуться
И жизнь по-человечески прожить.

Человеку без руки легче живётся —
Не надо стричь ногти на двух руках.
Человеку без ноги легче живётся —
Не надо ставить набойки на двух башмаках.

Один не видит моря и солнца,
Другому не слышен плач и смех.
Но нам легче живётся, легче живётся,
Легче всех!

Мы маршировали меж адом и раем,
Грызли кору, попивали пивко…
А час придёт — и жизнь потеряем.
Вот тогда-то и станет совсем легко.

Дом шёл на снос.
Не рушился,
Не падал —
Разваливался балкам вопреки.
И сразу,
Точно вороны на падаль,
За мусором сошлись грузовики.
Пока они площадку расчищали,
Развалины разглядывал народ.
А дом как змей —
Он умирал частями:
Отрубят хвост,
А голова живёт.

Жестоко кирпичи разворотило.
Но возле уцелевшего угла
Прорабом пощажённая квартира
До первой смены завтрашней жила.

Не замечая кранов над собою
И тяжести чугунного ковша,
На старенькие пёстрые обои
Последнею оседлостью дыша,

Порогом проскрипевшая беспечно,
Когда хозяин двери затворил,
Она в ту ночь
Была и вправду вечна
Среди повисших в пустоте перил.

Она была,
Как рыба от остроги,
Защищена
От смерти,
От руин,
От надвигающейся катастрофы
Спасительным неведеньем своим.