Антиох Кантемир

Аще и росски пишу, не росска есмь рода;
Не из подлых родиться дала мне природа.
Трудов, бед житье мое исполнено было,
Ища лучшего, добро, бывше в руках, сплыло.
Отца, матерь погребох в отрочески лета,
Хоть могу быть не отец, житель бедный света.

Речь к благочестивейшей государыне Анне Иоанновне, императрице и самодержице всероссийской

Жена, превышающа женскую природу
И родом красяща и дающа роду
Царску многу красоту, Анна благонрава!
Дому, царству твоему беспритворна слава!
Если, зря твои дела, уст не отверзаю
И, молча, к твоей славе перст не направляю,
Если муза моя спит и не бренчит лира
В похвалах твоих — не тем, что одна сатира
Люба, будучи к иным мысль моя не склонна,
Ей, нет, и была бы та леность беззаконна!
Вижу мудрость в поступках твоих сколь есть многа,
Сколь тобой расчищена к истине дорога.
Раззнаю в лице людей, что сердца вещают,
Вижу, что россияне скачут, не вздыхают,
Звук поющих, радостны возгласы до ада
Пронзая, взбудить могут адамлева чада,
Смехи и веселия, довольствия знаки,
Блистательны подданных твоих творят зраки!
Все то, хоть скудоумен, и вижу и знаю,
Да ползать повадився — летать не дерзаю.
Боюся к твоим хвалам распростерти руку:
Помню Икара повесть, продерзость и муку.
Нужно бо обычайны пределы превзыти
Хотящу дела твои и тебя хвалити!
И столь славну имеяй писати причину,
Не подлого должен быть у Фебуса чину.
Трижды я принимался за перо, дрожащи,
В благодарство дел твоих хвалить тя хотящи,
Трижды, с неба прилетев, Аполлон отвагу
Мою с гневом обличил; вырвал с рук бумагу,
Изломал перо, пролил дерзостно чернило.
«Кое тя безумие, — рекше, — обступило?
За что ты хватаешься и на что дерзаешь?
Анну-самодержицу хвалити желаешь?
Не знаешь ли ты смолчать, уме беспокойный,
Что не твои для такой стихи суть пристойны.
Где тебе сплесть и сыскать слова, столь согласны,
Каковы дела ее диваны и ужасны?
Ведь тут нечего писать, чтоб было утешно,
К чему и мысль и перо твое скользит спешно.
И к хвале той негоден, слаб стиль твой подлейший,
Для ваги такой Атлас потребен сильнейший.
Виргилий, да и тому надобно б подумать,
Чтоб достойное для сей августы придумать.
Не успел бы он стихов так скоро прибрати,
Как сия злые нравы может скореняти.
Я, сам не подлейший бог, что хвалить дерзаю
Йовиша и пением всю тварь наслаждаю,
Не скоро б осмелился; сказать не стыжуся —
Похвалу ея соткать почти не гожуся.
Похлебства не любит та — правду ищет ясну;
Как же, не похлебствовав, составить песнь красну?
Знаю, что не нужно то — хоть правду писати,
Дела той многим царям в образ может дати, —
Да искусство требует наше стихотворно,
Чтоб меж правдою было нечто и притворно.
Покинь и впредь не дерзай в сие вступать смело,
Оставь мудрейшим себя, не твое то дело».
Сия изрек, вознесся в парнасски палаты,
Восшумели колеса блистательны, златы;
Содрогнулся, бедный, я, скочил с стула спешно, —
Что не мог благодарства явить, неутешно
Тужил. Но, однако же, безбедный молчати
Быть узнал, нежли грубы похвалы писати.
Молчу убо, но молча сильно почитаю
Тую, от нея же честь и жизнь признаваю.

Письмо

К Вертумну, книга моя, кажешься и к Яну
Смотреть, хочется тебе, сиречь, показаться
Чиста и украшена у Сосиев в лавке,
Ненавидишь ты замок и печати, кои
Смирным приятны детям. Скучаешь немногим
Быть показана, и над всем площадь почитаешь.
Не к таким воспитана от меня ты нравам;
Ин пойди, беги, куды тянет тебя воля, —
Выпущенной, уж тебе возврату не будет.
«Что я, бедна, сделала? что, — скажешь, — желала?»,
Когда кто подосадит тебе; а ты знаешь,
Как я сам, любовник твой, когда мне наскучишь,
Тебя, сжимая, верчу. Если меня ярость,
Котору вина твоя вспалила, не нудит
Слепо прорекать твой рок: любима ты Риму
Будешь, пока новости твоей не падет цвет,
Когда ж, измята в руках черни, впадать станешь
В презрение, или моль, праздна, молчалива,
Кормить станешь, иль, сальна, сошлешься в Илерду,
Иль в Утику побежишь, — тогда твой презренный
Советник станет тебе со всех сил смеяться,
Как тот, что упрямого, прогневався, в пропасть
Сам спихнул осла своего; кто бо против воли
Собственной кого спасти трудиться похочет?
И то станется тебе, что, когда уж старость
Достигнет заиклива, детей учить станешь
Первым основаниям учения в дальных
Улицах. Когда же зной солнца приумножит
Слушателей, скажи им, что был свобожденник
И скуден родитель мой; я большие крылья,
Чем гнездо было мое, протянул, и тем ты
Добродетели придашь, что роду отымешь;
Скажи, что я нравен был римским так в военных,
Как и в гражданских делах начальнейшим мужем,
Мал телом измолоду, сед, снося зной солнца
Без трудности, к гневу скор, но скор же смириться;
Если кто по случаю спросит мои лета,
Скажи, что исполнилось сорок и четыре
Декабрей в самой тот год, когда консул Лоллий
Товарищем себе быть Лепида доставил.

Отрасль Петра Первого, его же сердцами
Великим и отцом звал больше, чем устами,
Народ твой! Отрасль, рукой взращенна самого
Всевышшего полкруга в надежду земного!
Если, видя общу я, при твоем восходе
На престол родителев, не только в народе
Твоем радость, но почти во всех краях мира,
В песнях твоих не брячит одна моя лира, —
Не возмни, что с лености мысль моя не склонна
Тебе петь, была бы та леность беззаконна!

Трижды я лиру снастил и дрожащи персты
Трижды на струны навел, и уста отверзты
Готовили тебе песнь; трижды, разделяя
Быстро воздух, прилетел из вышнего края
Небес белокурый бог, обличил отвагу
Мою с гневом; изодрав струны, лиру нагу
Вырвал из рук, изломал и стиснул мне губы.
Видел я в светлом его лбу морщины грубы,
Молний ярости в очах, и на лице — пламень;
Безгласен, недвижен я стал с страху, как камень.
Грозным тогда голосом «Кое тя обняло
Безумие? — сказал мне. — Тебе ли пристало
Богов вышних прославлять в смертном теле племя?
Не твоих сил на плеча кладешь себе бремя,
Ты поскользнешься под ним, причину дашь смеху
Тем, что с чуждого стыда чувствуют утеху.

Елисавету сердца на престол возводят,
И пусть, оставя Олимп, ей уж служить сходят
Веселие, и Любовь, и три Благодати;
Видя ее, с зависти плачет любве мати;
Бежат неправость ея и злые обиды,
И гордость, и лакомство, и все злочинств виды.
Добродетели делят с нею царства бремя,
Возвращая сладкое вам Петрово время;
И как Перун имя той с Север исхождая
Светло и страшно земли до другого края;
Столь славну песням своим имеяй причину,
Не подлого должен быть в Еликоне чину;
Тебе в низу той горы еще ползать кстати.

сли же знак хвального благодарства дати
Твоего какой-либо августе желаешь,
Поднеси ей книжицу, в которой пятнаешь
Злые веселым лицом обычьи и нравы.
Августе смелость твоя придаст много славы,
Явно бо, что книжку раб дая ей такую,
Другом добродетели весь свет признал тую».
Сказав то, поднялся он в парнасски палаты,
Быстра воза колеса восшумели златы.

Тяжек мне был тот заказ из уст властелина
Девяти сестр и тяжка заказу причина,
Котора невежество мое обличала, —
Да покорность мне всего более пристала.

Убо, самодержице, прими, что дать знаю:
Вот книжка, обычай чем и злой нрав пятнаю.
Многих лет в ней приношу бдения и поты;
Не пощадил, боязлив, я своей работы;
Лист написав, два иль три изодрал, исхерил,
Да и так достойну глаз твоих быть не верил.
Аполлу послушен я, ты из край до края
Тихим сердцем ту прочтешь, зрак не пременяя.

Тщетную мудрость мира вы оставьте,
Злы богоборцы! обратив кормило,
Корабль свой к брегу истины направьте,
Теченье ваше досель блудно было.
Признайте бога, иже управляет
Тварь всю, своими созданну руками.
Той простер небо да в нем нам сияет,
Дал света солнце источник с звездами.
Той луну, солнца лучи преломляти
Научив, темну плоть светить заставил.
Им зрятся чудны сии протекати
Телеса воздух, и в них той уставил
Течений меру, порядок и время,
И так увесил все махины части,
Что нигде лишна легкость, нигде бремя,
Друг друга держат и не могут пасти.
Его же словом в воздушном пространстве,
Как мячик легкий, так земля катится;
В трав же зеленом и дубрав убранстве
Тут гора, тамо долина гордится.
Той из источник извел быстры реки,
И песком слабым убедил схраняти
Моря свирепы свой предел вовеки,
И ветрам лешим дал с шумом дышати,
Разны животных оживил он роды.
Часть пером легким в воздух тела бремя
Удобно взносит, часть же сечет воды,
Ползет иль ходит грубейшее племя.
С малой частицы мы блата сплетенны
Того ж в плоть нашу всесильными персты
И устен духом его оживленны;
Он нам к понятью дал разум отверзтый.
Той, черный облак жарким разделяя
Перуном, громко гремя, устрашает
Землю и воды, и дальнейша края
Темного царства быстр звук достизает;
Низит высоких, низких возвышает;
Тут даст, что тамо восхотел отъяти.
Горам коснувся — дыметь понуждает:
Манием мир весь силен потрясати.

Язык один и лицо, к пременам удобно,
Человеку подобных себе уловляти
Посредство довольно есть; но то ж неспособно
Прочи животны ловить, коих засыпляти
Не может сладкая речь, ни смешок притворный:
Тенета, и неводы, и верши, и сети,
И сило вымыслил ум, к вреду им проворный.
Чижу некогда туда с снегирем летети
Случилось, где пагубны волоски расставил
Ловец, наветы прикрыв свои коноплями.
Мимо тотчас чижик свой быстрый лет направил,
Кой, недавно убежав из клетки, бедами
Своими искус имел, что клевать опасно
Зерны те, и снегирю лететь за собою
Советовал, говоря: «Не звыкли напрасно
Люди кидать на поле чистою душою
Свое добро; в коноплях беды берегися.
Я недавно, лаком сам, увязил в них ноги
И чуть вольность не сгубил навеки. Учися
Моим страхом быть умен; лежат везде многи
Зерна, хоть вкусны не столь, да меньше опасны».
Улыбнувшися, снегирь сказал: «Мое брюхо
Не набито, как твое, и без действа красны
Проходят голодному из уха сквозь ухо
Твои речи, коих цель, чтоб тебе остался
Одному корм». Вымолвив, на зерна пустился
И, два клюнуть не успев, в сило заплутался.
Напрасно ногу тащил и взлететь трудился:
Узел злобный вяжется, сколь тянут сильнее.
И ловец, пришед, в клети затворил, где, бедный, —
Жалостна детям игра — дни в два, несытнее,
Чем в поле был, испустил с духом глас последний.
Баснь нас учит следовать искусных совету,
Если хотим избежать беды и навету.

Аще из земли престанут реки
Истекати
И начнут моря брег свой великий
Преступати,
А падше небо землю покриет
Всю звездами,
Воздух, в огнь пришед, воссвирепеет
Молниями —
То ниже тогда благость вышняго
Многомощна
Предаcт праведна в руки грешнаго
Беспомощна,
Ни душ избранных всеблагой отец
В злой печали
Оставит, дабы, лишенны, в конец
Погибали.
А моя едва не поползнулась
Нога слизка,
Егда божьей мерить коснулась
Судьбы сблизка
И плохим умом промысл безмерный
Рассуждати,
Коим раздает творец всемирный
Благодати.
Гневом завистным сердце кипело
От ревности,
Егда сим внешним оком смотрело
Полных злости
И потопленных во водах темных
Злобы зельны, —
Как процветают, сих благих земных
Изобильны;
Как с добрым счастье непостоянно
И неверно —
Сим служит всегда, яко связанно,
Весьма смирно,
Слепа фортуна ведет их, здравых,
Як стоока,
В старость глубоку по путех правых,
Без порока.
Егда праведным сердце снедают
Злы болезни —
Сии в радости век провождают
И дни жизни;
Чуждая печаль, беды, напасти
И кручина
Им веселия и новой сласти
Суть причина.
Уж лишних богатств дом их пространный
Не вмещает —
Счастия своего ни дух высокий
Обымает;
Роскошь надежду их и охоту
Утрудила,
Но не чрез сию самых щедроту
Насытила;
В таковом счастии полны гордости
И надменны,
Самолюбием жестоким в злости
Ослепленны,
Свиньею смотрят на люди равны
Как скотины,
И давят бедных, сильно злонравны,
Без причины;
Стращать грозными меньших словами
Не довольны,
Что ядом уст их и клеветами
Земли полны, —
Уже коснулась языка злого
Злоба многа
Небес и смеет и на самого
Лгати бога;
Сие егда зрит праведник в мире,
Озлобленный,
Не дивно, что весь шатнется в вере,
Изумленный,
И речет в себе: «Есть ли бог? или
Сущ, не видит,
Иль громовые потерял стрелы
И, тощ, сидит,
Когда грешный в сем и в том свете
Изобильный.
Не есть праведен в своем совете
Бог всесильный!
Всуе живется в краткой сей жизни
Беспорочно,
И с кротостью терпеть болезни
Есть непрочно».
Но егда ум свой обратит паки
На советы,
Бога боится чрез сии знаки
Погрешити,
Да не сих вменит як овец стада
Заколенна,
Их же он своя нарече чада
Возлюбленна;
В том сумнительстве праведный Давид,
Весь смущенный,
Егда трудился, да вины узрит
Утаенны,
Скрытых советов исследить дела
Не возможе,
Пока обратил ум свой в светила
Твоя, боже!
И тамо узрел конец сих, славных
В счастья цвете,
Коя премена ждет их, злонравных,
На сем свете.
И се ты, боже, сих гордых роги
Сокрушаешь,
Их славу и честь смирным под ноги
Повергаешь,
А прелести их платишь, прав, грозно,
И в сей жизни
И в оном веце ощутят поздно
Злы болезни,
Кроме совести, яже их мучит
Всегда тайно,
Паче тиранов лютых, и скучит
Чрезвычайно.
Гнев твой праведный гонит их везде
Непрестанно,
Пока с богатством исчезнут отзде
Окаянно,
Яко сон, иже мечтами спящих
Устрашает,
А потом, в мале оставя бдящих,
Исчезает.
Дондеже и аз сия постигох,
Как скотина
Бых неразумен, знати не могох,
Кая вина
Зельного счастья грешных, от тебе
Отверженных.
И уж едва не почтох себе
Меж прельщенных,
Но твоей руки тайная сила
Мя держала,
Промыслов твоих скрытые дела
Мне являла.
Се ныне познах, что ничто слава
Небес вышних
Без тебе, ничто земли держава
Есть у грешных.
Все мое тело, в злых изможденно,
Унывает,
К тебе в сердце, в злых утружденно,
Воздыхает.
Ты моя буди един довольна
Часть, о боже!
Без тебе небо и земля полна
Мне ничто же,
Когда безбожных, иже тя, отца
Всех, не знают,
И лживых богов за тебе, творца,
Почитают,
Как либо в свете сем суть счастливы,
Погубиши
И в конец чрез гнев зело страшный
Потребиши, —
Буду за сладость тогда едину
Почитати,
Тебе любити и на тя выну
Уповати,
И прославляти твой совет скрытый,
Весьма правый,
И твои хвалы в жизни сей пети,
Боже, славы!
Ты бог, и мирне иже не дремлешь,
Как Вил глухий,
Егда грешников вскоре отъемлешь
Злобных духи
И хранишь твоих сынов избранных
В злой печали,
Дабы тя, творца всех сих дел странных,
Прославляли.

Увидев верблюд козла, кой, окружен псами,
Храбро себя защищал против всех рогами,
Завистью тотчас вспылал. Смутен, беспокоен,
В себе ворчал, идучи: «Мне ли рок пристоен
Так бедный? Я ли, что царь скотов могу зваться,
Украсы рогов на лбу вытерплю лишаться?
Сколь теми бы возросла еще моя слава!»
В таких углубленному помыслах, лукава
Встрелась лисица, и вдруг, остра, примечает
В нем печаль его, вину тому знать желает,
Всю возможную сулит ревностну услугу.
Верблюд подробно все ей изъяснил, как другу.
«Подлинно, — сказала та, — одними ты скуден
Рогами, да знаю в том способ я нетруден.
В ближнем, что видишь, лесу нору близ дороги
Найдешь; в нее голову всунув, тотчас роги
На лбу будут, малый страх претерпев без раны.
Там свои берут быки, козлы и бараны».
Лестный был ея совет; лев жил в норе хищный;
Да в голове, что рога ищет, ум нелишный.
Верблюд скоком побежал в лес, чтоб достать скору
Пользу, в нору голову всунул без разбору;
Рад добыче, лев тотчас в гостя уцепился,
С ушми был тогда верблюд — в них ногтьми влепился.
Тянет лев, узнал верблюд прелесть, стало больно;
Дерет из щели главу, та идет не вольно.
Нужно было, голову чтоб вытянуть здраву,
И уши там потерять, не нажив рог славу.
Славолюбцы! вас поют, о вас басни дело,
Верблюжее нанял я для украсы тело.
Кто древо, как говорят, не по себе рубит,
Тот, большого не достав, малое погубит.

Что дал Гораций, занял у француза.
О, коль собою бедна моя муза!
Да верна; ума хоть пределы узки,
Что взял по-галльски — заплатил по-русски.

Тебе ж, самодержице, посвятить труд новый
И должность советует и самое дело;
Извинят они ж мою смелость пред тобою.
Приношу тебе стихи, которы на римском
Языке показались достойными ухо
Августово насладить; тебе он подобие
Расширив и утвердив, везде победитель,
Державы своей предел, по трудах покойно
Миром целым властвовал, в одной лишь различен
Мести к врагам, коих ты прощаешь славнее.
К нравов исправлению творец писать тщался,
Искусно хвалит везде красну добродетель,
И гнусное везде он злонравие хулит:
Ты и добродетели лучшая защита,
И пороки прогонять не меньше прилежна.
Сильнее, приятнее венузинца звоны,
Но я твоим говорю языком счастливым,
И, хоть сладость сохранить не могли латинских,
Будут не меньше стихи русские полезны;
Недалеко отстою, хоть с ним не равняюсь,
Если ж удостоюся похвал твоих ценных —
Дойдет к позднейшим моя потомкам уж слава,
И венузинцу свою завидеть не стану.

На горах наших, Пимене, славный
Сединами!
Ни свирелию тебе кто равный,
Ни стадами:
На рожку ль поешь, или на сопели
Хвалу богу,
Стихом ли даешь промежду делы
Радость многу;
Забывши травы, к ней же из млада
Наученны,
Стоят овцы и козлищ стада
Удивленны.
Сенька и Федька когда песнь пели
Пред тобою,
Как немазанны двери скрипели
Ветчиною;
Славному млека и волны зело,
Когдась вору
Лошадей столько в мысли не было
И Егору,
Сколько есть овец в твоей ограде
В летнем зною.
Молоко свежо при твоем стаде
И зимою.
Ты же был горазд и волков бити
Из пищали,
Беда не могла тебе вредити
И печали;
И еще сена у тебя много
Вместо травы;
Есть и хлевина, для дождю злого
Ту исправи.
Сии запасы твоему стаду
В зиму люту
И в осень мокру дадут отраду
И приюту.
А ты сам в теплой сиди хижине,
Можешь сети
Вязать, или что плесть при лучине,
Или пети,
Или, милую возвав дружину,
Промеж делы
Бражку и винцо поднось по чину,
Не унылый.
Они ти за то будут при делах
Помогати,
Масло и творог жирный в творилах
Истискати.
Для чего ж плачешь, чрез пять дней было
Что ненастье,
На дождь и стужу смотришь уныло
За несчастье?
Что мокра осень следует лету,
Той противо
Отъемлет зима остаток свету —
То не диво,
Послыша весну, уж ластовицы
Появились,
Уж журавли и ины птицы
Возвратились;
Солнце с барашка уж на близнята
Преступило,
С матерьми юны в полях ягнята
Блевут мило;
И славна в горах наших Диана
Благодатна,
Весны дарами, — цветы венчанна,
Всем приятна.
Оставя горы, в леса проходит
С дружиною
И, знатна, красных нимф превосходит
Лишь главою;
На ней черкесский в туле сияет
Лук; страшливых,
Готова на лов, уж примечает
Зверей дивых,
В коих вертепах щенков выводят
Львы ужасны,
Лютый бобр и барс, где детей плодят,
Пятном красны;
Вскоре ловитвы будет корысти
Разделяти,
Сих зверей кожи вместо монисты
Раздавати;
Она и тебя и твое стадо
Охраняет,
Да не вас льстивых волков зло чадо
Повреждает;
Ты бо ей главу шипковым венцом
Венчал красно,
Да в лике богинь России солнцем
Светит ясно.
Ты в ее праздник в жертву приносишь
Агнцев белых,
Сыченый братьи медок подносишь
С сотов зрелых,
И ее похвал ты певец славный
На сопели —
Так петь Амфион и Орфей давный
Не умели.
Для чего ж плачешь, чрез пять дней было
Что ненастье?
Уже сияет шестый день мило
В твое счастье!
Сим ныне вёдром буди довольный,
После зноя
Седьмый наступит любого полный
День покоя!
Тогда, богатый Пимене, сидя,
Безопасный,
Под дубом или под кленом, видя
Стада красны,
Висящи от гор и овец кущи
Исполненны,
Вымена млеком тяжки имущи
И раздменны,
Не забудь и нам, пастушкам малым,
Помогати.
Не дай Егора другам нахалым
Нападати:
У меня было мало козляток,
Ты известен,
Сей был моея паствы начаток
Некорыстен,
Но и сих Егор и его други
Отогнали,
Млеко и волну вороги туги
Всю раскрали.
Уж трожды солнце вкруг обежало
Путь свой белый,
А я не имею льготы нимало,
Весь унылый.
Лишен и стадца, лишен хижины,
Лишен нивы,
Меж пастушками брожу единый
Несчастливый;
Ниже в наймиты кто нанимает,
Ни козлятем
На завод бедну кто помогает,
Ни ягнятем!
То праведнейше, нежли в ненастье
Я скучаю,
Плачу тяжкого сего несчастья
И случаю.
Никто не счастлив, разве сравнится
С тресчастливым,
Или бессчастным, когда дивится
И плачливым.
Присмотрись токмо моему лиху
И несчастью —
Будешь в печали иметь утеху
И в ненастью.

Кто любит бога, не ревнуй лукавым,
Ниже завиди грешникам неправым,
Ибо исчезнут, яко трава, вскоре,
Яже зелена при утренней зоре
И цвет ей красен, скрепленный росою,
Потом увянет, посечен косою.
А ты как начал, так твори благое,
Да на сей земли время немалое
Даст ти в богатстве бог земном пожити
И чад любимых на ней населити.
Та твоя сладость и утеха многа
Буди, всем сердцем уповай на бога,
Ему все нужды объяви смиренно,
И, как сын отца, проси умиленно.
Он, чего просишь зде, услышит горе
И твои нужды, щедр, исполнит вскоре,
И добродетель, юже творишь втайне,
И правду явит, да узрится крайне, —
Так, яко вещи, ко зрению трудны,
Всяк видит ясно при светлом полудни.
Паки глаголю: не ревнуй лукаву,
Хотя и спеет от славы во славу,
И аще бы был и всегда счастливый,
Ты о том желчен не будь и гневливый;
Да не погрешишь, худо рассуждая,
Что благим токмо случаются злая.
Се бо судии вышнего гнев правый
Разорит вскоре всяк совет лукавый,
И скоро, где был, грешника нечиста
Будешь искати, да не сыщешь места.
А тихий духом и муж терпеливый
Наследит землю в покое счастливый.
Правда есть, грешный его презирати
Будет и зубом нань злым скрежетати;
Но и бог ему посмеется выну,
Понеже видит злу его кончину;
Будет и меч свой грешный изостряти
И лук стрелами тугий натягати,
Дабы бедного убить непорочно-
Понеже сердце меч пронзит самого
И лук, сокрушен, не успеет много.
Лучше праведну имение мало,
Еже праведно тщание собрало,
Нежели многи корысти излишны,
Их же зле собрал с обидою грешный;
Ибо сим будет скорая премена,
И не дождутся ни внука, ни сына;
А имение праведных малое
Укрепит господь и умножит втрое,
Дабы от сынов до внуков сторично
Их преходило в наследие вечно.
Когда грешницы погибнут от глада —
Сих и в зло время сыты будут чада.
Враг божий только подымется в гору,
Как дым и пара исчезнет в ту ж пору;
А пока живет, хотя и богатый,
То непрестанно будет занимати;
Супротив того, праведник и нищий
Будет и ближним уделяти пищи;
Кто его, злобный, будет проклинати,
Тот и сам будет от бога проклятый.
Стопы праведных господь управляет
И все промыслы и пути их знает.
Не будут, хотя падут, поврежденны,
От силы вышней всегда укрепленны,
Даже по старость не видех из млада
Любящих бога умерших от глада,
Не видех, дабы оных дети милы,
Просяще хлеба, по миру бродили.
Всех без коварства любит и попросту
И дает взаймы потребным без росту,
Не щадит скудным и последней лепты,
Аки вдовицы с Сидонской Сарепты;
Ни оскудеет, пока жити станет,
А после его и внукам останет.
Того ради перестань, иже творишь злое,
И начни за то творити благое, —
Да будешь богатств праведных причастен
И на сей земли в век глубокий счастен.
Видишь, господни како судьбы правы,
Как никогда же любящих остави,
А нечестивых потребляет имя,
Дабы злых плевел не остало семя.
У добрых людей премудрое слово
В устах на правду всякую готово,
И закон божий, в сердце изваянный,
Как ноги правит дела их избранны;
Сопротив того, клеветник лукавый,
Таковой правых ненавидя славы,
Будет лживые соплетати сети,
Как бы невинных злобно умертвити;
Но сих десница сохранит державна,
Да объявится лжа на суде явна.
Дай только сроку, буди терпеливый —
Ты на сей земле так будешь счастливый,
Что твое славно еще узрит око,
Как казнит злобных гнев божий жестоко.
Я не одного видел истукана
Гордого, яко кедр с горы Ливана,
И только прошел (сие правда иста),
Искал, где он был, и не сыскал места.
То лучше быть в жизни незлобиву
И просту иметь душу, а не криву.
Когда таковых по старость из млада
Бог хранит мирных, яко отец чада, —
Егда лукавы всегдашней боязни,
Ей же трепещут, не убегнут казни;
И то не диво, что бог заступает
Праведных в скорби и им помогает,
Что его к простым щедрота излишна,
Что их спасает от обиды грешна,
Ибо всем сердцем те нань уповают
И, кроме его, иного не знают.

Искусный в деле своем восколей, прилежно
Трудився, излил болван, все выразив нежно
В нем уды, части, власы, так что живо тело
Болванчика того быть всяк бы сказал смело.
Окончав все, неумно забыл отдалити
Болван от огня, где воск случилось топити.
Осягл жар пламени воск, расползлося тело
Болванчика; пропал труд, пропало все дело.
Кто, дело свое вершив, утвердить желает
В долги веки, должен все, что тому мешает,
Отдалять и, что вредит, искоренять скоро;
Без того дело его не может быть споро.

Кто я таков — не скажу, а вот мне примета:
Не русак, дик именем, млады мои лета.

Умен ты, Бруте, порук тому счесть устанешь;
Да и ты же, Бруте, глуп. Как то может статься?
Изрядно, и, как я мню, могу догадаться:
Умен ты молча; а глуп, как говорить станешь.

Хотя телом непригож, да ловок умишком,
Что с лица недостает, то внутре залишком.
Горбат, брюхат, шепетлив, ножечки как крюки, —
Гнусно на меня смотреть, а слушать — нет скуки;
Сам я, весь будучи крив, правду похваляю;
Не прям будучи, прямо все говорить знаю;
И хоть тело справить мне было невозможно,
Много душ исправил я, уча правду ложно.

Устами ты обязал меня и рукою,
Дал хвалу мне свыше мер, заступил немало —
Сатирику то забыть никак не пристало,
Иже неблагодарства страсть хулит трубою.
Нет! но силы воздавать дары равномерны
В знак благодарения — увы! — запрещают.
Приими убо сия, и хоть не блистают
Дары изящством, однак знаки воли верны.

В обществе все писано, имена не ваши;
Чтите убо без гневу сии стихи наши.
А буде не нравен слог, что вам досаждает,
Смените нрав, — то сатир не вас осмевает.

Ей, змииного яда не столь вредит сила,
Сколько сердце и устне злобного Зоила!
По нем, может ли что быть в целом свете право?
Все не туды, один он мыслит только здраво.
Игрока осуждает и его повадку,
Что имение свое загнул на девятку;
Роскошного ругает: «Сам-де ты впал в бедства,
Для чего так промотал сильных три наследства?
Забыл ты яишницы кушать голубины,
Ортоланов нет: с нуждой промыслишь мякины;
И жена твоя ходит покрыта убрусом,
Как Лазарь обязан встал, воскресши Исусом».
Если с печальна сердца страждет, лицо в поте —
«Почто с детыми та ходит в французском бармоте?»
Обняла уж их нужда и бедность без меры —
«Не пора ли им отстать католицкой веры?»
Ах, хотя жалость сама оных защищает,
Но Зоилина стрела и тому ударяет.
Не так цельно чрез воздух шар летит с металла,
Сколь быстро мрачится честь от твоего жала.
Скажи, что тебе нравно, что по твоей моде?
Иной в девятый пишет не последний в роде,
Что уж слова на спинах легче писать мелом,
Неж вредительному быть без причины делом;
Хитрым твоим советом и твоей рукою
Чуть иного не пустил таскаться с сумою;
Да еще мало и той показалось злости —
Начал поносить, что он мот в карты и кости.
Пусть, государь, по-твоему, всяк бывает страстный, —
Ты разве тех избежал и ни в чем причастный?
Вспомни, вспомни и к себе собственны досады:
Сладостно ли ты вкусил печальны обряды,
Где друзья, врази ль твои с тобой поступали,
Здравого в веселиях мертвым тя сказали,
Да в противность законам и в противность чести
Зловредным тем действием исполнили вести.
Ну, если бы я имел сердце свое злобно,
Конче б стихами во вред твой писать удобно,
Но оставлю грубым те краски и кисти.
Хоть ты меня обидел, а мне нет корысти
Равномерно воздавать хулы за обиды.
Разве уж позволено честь бить так, как гниды?
Возьми все имение, збавь жизнь, а не чести.
Правду я тебе сказал, написал без лести:
Ты рожден благороден, разумом доволен,
Изобилуешь во всем, разных искусств полон;
Дети тебе утеха зрятся благонравны,
Промыслом твоим будут почтенны и славны,
Коль страхом закона тех в добродетель справишь, —
Почто, почто обыкность твою не оставишь?
Кому друг — там услуги, там честь, там и верность.
Сие хвально, да на что ж безмерность?
Кто недруг или хотя пришел не по нраву —
Злишься, терзаешь всяко и отъемлешь славу.
Престань, бедная муза! что так рассуждаешь,
Столь грубыми стихами почто исправляешь?
Про нас с тобой уж и так всякое зло трубят;
Иль тебе не печально, что люди не любят?
И не в твою пору, князь, красота Парнаса,
Кинул сатиры, смолчал, престал того ж часа
Злые нравы исправлять с забавою складно,
Когда уже усмотрел, что многим досадно.
А мы с тобой на свете малейша атома,
Счастие наше слабе паукова дома,
Да столь дерзновенны! ей, чтоб не пострадали,
Молчи убо впредь, а то быть так, как сказали.

Говорят, что некогда птичий воевода
Убит быв, на его чин из воздушна рода
Трое у царя орла милости просили,
Ястреб, сова и павлин, и все приносили,
Чтобы правость просьбы явить, правильны доводы.
Ястреб храбрость представлял и многие годы,
В которых службы на ся военной нес бремя;
Сова сулила не спать век в ночное время;
Павлин хвастал перьями и хвостом пригожим.
Кто, мнишь, казался царю в воеводск чин гожим? —
Сова; ястребу отказ, отказ и павлину.
Орел, своего суда изъяснив причину,
Сказал, что ястреб, хоть храбр, хоть и многи леты
В военной службе служил, достойно приметы
Ничего не учинил, почему уж мало
И впредь плода ожидать: в ком бо славы жало
С младых лет не действует — седина бесплодна;
Что павлину перья так, как и гордость, сродна;
А сова нравом тиха, ссор она напрасно
Не ищет, знает себя защищать согласно
Своим силам, когда кто вредить ей желает;
Недремно та бодрствует, пока унывает
Прочее племя во сне. Таков воевода
Годен к безопасности целого народа.

Змея, к пчельной на цветке подкравшися матке
И подражая льстецов прегнусной повадке,
Скучными стала взносить ее похвалами,
Славя в ней силу, красу над всеми пчелами,
Добрый чин, в ком подданный народ держать знает,
И пользу, что от трудов ея получает
Все племя пчел и весь свет. Потом же, склоняя
К цели своей хитру речь: «Заслуга такая
В веки б, де, могла твою утвердить державу,
Если б было чем тебе щитить свою славу
И власть против всякого, кто вред твой желает;
Но беззлобие твое злобных ободряет
Сердца, видя, что тебе бог, дав пчел корону,
Собственну против врагов не дал оборону.
Все скоты могут вредить и отмщать досады —
Ты безопасность свою от их ждешь пощады,
Взыди в небо к Йовишу испросить ти жала,
Никому так, как царю, лютость не пристала».
Простерши крыла, пчела от зверя лукавна
Отлетела, сказав: «Речь мне твоя не нравна.
От внешних врагов щитят меня мои дети;
Внутренних — любовь к моим не даст мне имети.
Изрядно ж бог в образ мя царям хотел дати,
Чтоб, будучи добрыми, как злым быть, не знати».
Злы советы травящим под небом народы
Бегать должно и добрым — не злым быть с природы.

К императрице Анне в день ея рождения

В одном разуме живот состоится,
Когда прочая подлежат вся смерти
И когда ово гинет, ово тлится, —
Преславный разум ни смерть может стерти.

Хитр ум естество всего испытует: звездный
Что круг сей ни объемлет, вин истинну с бездны
Недр самых выводит,
Полки стройно водит,
Всех дел поведения устрояет мудро.

Народами той же Разум управляет,
Преступающих же с злочинств достягает,
Он царства правит. Но, тем не доволен,
Небесну имея природу, весь волен,
К небесам ся простирает
И, аки пернатный,
Землю круг сей блатный
Презрев, в вышня возлетает.

Зная же небесного царя, благочестно
Того чтит, иже душу (как, то неизвестно)
Разумную вложил в тело,
Причастницу божественна духа.

Многи, правда, храбры во бранях бывают,
Но те безрассудно сил употребляют.
Колико же кормчий матроса честнейший,
Колико воина есть изящнейший,
Над храбростью толико
Мудрость нечто велико.

Греков против римска был всего защититель
Войска Архимед один, дивных вымыслитель
Орудий, поразив
Войско и превратив
В пепел, в прах флот воздушным
Огнем, уму послушным;
Хитростию и советы,
Оружие и наветы
Воспятив сопротивных,
В мужестве, в деле дивных.

Сего для музы всегда любимы, почтенны
Бывали тем, которы лучшим одаренны
Свыше разума светом.
Есть бо уму врожденно
Науки искати, которых советом
И действом свирепство народ усмиренно
Много бывает, и теми правы
Насаждаются, нам в пользу, нравы.

Тем одни радетели мудрости блаженны,
Хоть и таковых не нет, которы, разженны
Ненавистью, на нее зрят злыми глазами
И продерзством безумным; если б учинити
Можно было, готовы (злобны суще сами)
И саму добродетель вдруг искоренити;
Которы всезлобными терзают зубами
Всех дела, кроме своих; те токмо хвалити
Обыкши, завистью всегда изумленны,
Любовью к единым себе наполненны.

Но егда конь доброродный,
Иже в смелости блистает,
Или цинтия пресветла,
Краса и утеха ночи,
Смотрит на то, что с всей мочи
Ярящийся пес в ветр лает?

Невредимо пребывает
Все, что мужественно, честно,
Благо, истинно, нелестно;
Я ко же вдавшася в море
Камениста гора валы,
Возвышающися горе
С стремлением и немалый
Ужас с собою влекущи,
Сильны ветры, все гнев сущи,
Ни во что, тверда, вменяет.

Видел я многих, и неоднократно,
Которые, в старость достигше глубоку,
Горькие слезы с вздыханием лили,
Что оных лета глупо провожденны,
И «О, дай, боже, видеть возвращенны
Мне мои лета!» — умильно вопили;
Видел потерю мнящих ту жестоку,
Когда уж время стало невозвратно.

Отвсюду бессмертная хвала и велика
Тебе слава пристоит, о Анна; толика
Пространство, империя, яже управляешь
Праведными законы и счастливо знаешь,
Державствуя, добрые вводить в народ нравы,
Добродетели в себе дая образ здравый.
Долженствовать всяк тебе здравие согласно
Свое исповедует; и мир цветет красно,
Всеприятный при тебе, мир, един над многи.

Приятны благодати,
Танцы вы водя под древом,
Двигайте ноги легонько,
Велите играть тихонько,
Или, далее отшедши,
Приятные благодати,
Танцы вы свои водите:
Любимица моя близко,
Спочивает тут под древом,
Взбудить ее берегитесь;
Когда взглянут тыя очи,
Уже будут ничто ваши;
Уж вам, красны благодати,
Не похочется плясати.

Наставляет всех Клеандр и всех нравы судит:
Тот спесив, тот в суетах мысли свои нудит;
Другой в законе не тверд, и соблазны вводит,
И науки новостью в старый ад нисходит, —
Наведи и на себя, Клеандр, зорки очи,
Не без порока и ты; скажу, нет уж мочи:
Самолюбец ты, Клеандр; все, кроме тя, знают:
Слепец как ведет слепца, в яму упадают.

О! коль мысли спокойны зрю в тебе, Сенека!
Ей, ты должен быть образ нынешнего века.
Всяк волен тя презирать или подражати —
Я тебе подобну жизнь хочу повождати.
Пусть клянет кто несчастья, а я им доволен,
И когда мя забыли, так остался волен.
Ах! дражайшая воля, с чем тебя сравняти?
Жизнь, так покойну, можно ль несчастием звати?
Если осталась хотя мала часть наследства,
Живу там, отдаленный, дни текут без бедства;
Когда заря румяна приступит к востоку
И прогонит всю с неба темноту глубоку,
За ней лучи златые солнца воссияют,
Цвет придав всем вещам, их оживотворяют;
Разны птицы под небом лишь любовь запели —
Отложив сон свой спешно, встаю я с постели.
Коли приятно время, иду гулять в поля,
Сто раз в себе размышляю, коль блаженна воля.
Ниже желание чести и богатства мучит
Покойны во мне чувствы, все мне не наскучит.
Смотрю ли густы леса, верхи их зелены —
Разность несказанну древ и всякой премены
Исполнила природа обильной рукою,
Дивлюся и говорю тогда сам с собою:
«О, как вся тварь красна есть повсюду доброта!
Боже, неизмерима твоя к нам щедрота!
Неизмерима благость, ты всего начало,
Ты творец, от тебе все сие быти стало.
Небесное пространство, купно в нем светилы,
Смертным нашим очам и жизни столь милы,
Движение законы от тебя приемлет,
Всяко тело небесно ум наш не объемлет».
Оставя высокие мысли, мне невнятны,
Еще обращу очи на вещи приятны,
Которыми зрение мое веселится,
И чем место здешнее отвсюду красится.
Малы пригорки зрятся, а при них долины;
Различных трав множество, благовонны крины
Там с прочими цветами растут под ногами.
Страна вдали покрыта темными лесами;
Другая вся отверзста, где стада пасутся
И по лугам зеленым источники вьются.
Вокруг жатва златая места наполняет,
За труды земледельцев та обогащает.
Пройдет довольно время, и мысль веселится,
Когда уже надлежит домой возвратиться,
Где все просто, но чисто; пища мне готова;
Говорю что попало, нет коварна слова,
По обеде ту или другую забаву
Найду, приличную мне и моему нраву;
Иль, чиня брань животным, оных я стреляю,
Либо при огне книжку покойно читаю.
Знав все непостоянство и лесть всего мира,
Не тужу, что мя счастье оставило сира;
Доволен что есть; впрочем, на что затевати,
Коли известная смерть всех имать пожрати.

«Что с ключом, Петре, стоишь?» — «Хочу впустить дети
Восточныя церкви в рай». — «А что в папски сети
Впали, будут ли они стоять за дверями?» —
«Есть, есть у них свой ключарь; войдут те и сами».

В великом числе вельмож Сильван всех глупее,
Не богатей, не старей, делом не славнее;
Для чего же, когда им кланяются люди,
Кланяются и они, — Сильван один, груди
Напялив, хотя кивнуть головой ленится?
Кувшин с молоком сронить еще он боится.

На что Друз Лиду берет? дряхла уж и седа,
С трудом ножку воробья сгрызет в полобеда. —
К старине охотник Друз, в том забаву ставит;
Лидой медалей число собранных прибавит.

Издавна в дружбе к себе верною познанну,
Градскую некогда мышь полевая в гости
Зазвала в убогую нору непространну,
Где без всякой пышности, от воздуха злости
Щитяся, вела век свой в тишине покойный.
Мох один около стен, на полу солома
Составляла весь убор, хозяйке пристойный;
В лето собранный запас щель, лишь ей знакома,
К умеренну корму ей тут же сокрывая.
Торовата, для гостя крупы, и горохи,
И оглоданный кусок от окорка края
И подносит черствые ему хлеба крохи,
Разнством яств приятнее обед учинити
Желая; но гордым той зубом, пожимаясь,
Того, другого куснет — и невкусно быти
Все находит; а бедна хозяйка, стараясь
Гостю, пищу лучшую собя, угодити,
Ест сама вялый ячмень и гнилу мякину.
Напоследок он так к ней начал говорити:
«Никак я, дружок, дознать не могу причину,
Для чего ты на горах пустых меж лесами
Жить избрала, и людей обществу любезну,
И городов красоте, обильных сластями,
Так бедную предпочла жизнь и неполезну?
Оставь, поверь мне, твое жилище, так дико,
И мне следуй. Всякому животну земному
Земной рок пал, и хотя мало, хоть велико
Неизбежную смерть ждет, всякому знакому.
Для того можно пока, отложив все бремя
И печалей и сует, живи, наслаждаясь
Мира вещми, и помни, сколь коротко время
Жизни твоей, на всяк час к концу приближаясь».
Лестны дружины слова нетрудно склонили
Мышь лесную, и, тотчас из норы легонько
Выскочив, в намеренный обе путь вступили,
В темный час в город войти имея тихонько.
Средину неба уж ночь самую обняла,
Когда обеим был вход в огромны палаты,
Златотканна где парча обильно блистала
На кроватях костяных; останки богаты
Где пышной вчерашния ужины храненны
В многих зрились кошницах. Тогда полевую
Гостью уложив на те парчи позлащенны,
Гражданка бежит, тащит то ту, то другую
И подносит лакому еству, прикушая
Сама прежде, как слуги все звыкли чинити.
Поселянка, на златых себя растягая
Коврах, радость всю в себе не может вместити
В счастья премене такой: пирует обильно,
Веселым другу себя гостем являть ищет, —
Когда вдруг у дверей стук, поднявшийся сильно,
Обеих с ложа согнал. По комнате рыщет
Без ума, в дрожи, в поту, одна за другою;
Еще страх удвоился, когда зазвучали
Криком меделянских псов своды. Уж с душою
В зубах, лесная тогда другу, что с печали,
С стыда и страха поднять чуть голову может,
«Нет, такая, — говорит, — жизнь мне неугодна;
Пред тобой в лесу, в щели, хоть корку зуб гложет,
От наветов я живу в покое свободна».
Степень высока, богатство бывают
Без беды редко, всегда беспокойны.
Кои довольны в тишине быть знают
Малым, те зваться умными достойны.

Уже довольно лучший путь не зная,
Страстьми имея ослепленны очи,
Род человеческ из краю до края
Заблуждал жизни в мрак безлунной ночи,
И в бездны страшны несмелые ноги
Многих ступили — спаслися немноги,

Коим, простерши счастье сильну руку
И не хотящих от стези опасной
Отторгнув, должну отдалило муку;
Но стопы оных не смысл правя ясной —
Его же помочь одна лишь надежна, —
И тем бы гибель была неизбежна,

Но, падеж рода нашего конечный
Предупреждая новым действом власти,
Произвел Мудрость царь мира предвечный,
И послал тую к людям, да, их страсти
Обуздав, нравов суровость исправит
И на путь правый их ноги наставит.

О, коль всесильна отца дщерь приятна!
В лице умильном красота блистает;
Речь, хотя тиха, честным ушам внятна,
Сердца и нудит и увеселяет;
Ни гневу знает, ни страху причину,
Ищет и любит истину едину,

Толпу злонравий влеча за собою,
Зрак твой не сильна снесть, ложь убегает,
И добродетель твоею рукою
Славны победы в мал час получает;
Тако внезапным лучом, когда всходит,
Солнце и гонит мрак и свет наводит.

К востоку крайны пространны народы,
Ближны некреям, ближны оксидракам,
Кои пьют Ганга и Инда рек воды,
Твоим те первы освещенны зраком,
С слонов нисшедше, счастливы приемлют
Тебя и сладость гласа твого внемлют.

Черных потом же ефиоп пределы,
И плодоносный Нил что наводняет,
Царство, богатством славно, славно делы,
Пользу законов твоих ощущает,
И людей разум грубый уж не блудит
В грязи, но к небу смелый лет свой нудит.

Познал свою тьму и твою вдруг славу
Вавилон, видев тя, широкостенный;
И кои всяку презрели державу,
Твоей склонили выю, усмиренны,
Дикие скифы и фраки суровы,
Дав твоей власти в себе знаки новы.

Трудах по долгих стопы утвердила,
Седмью введена друзьями твоими
В греках счастливых, и вдруг взросла сила,
Взросло их имя. Наставленный ими
Народ, владетель мира, дал суд труден:
Тобой иль действом рук был больше чуден.

Едва их праздность, невежства мати
И злочинств всяких, от тя отлучила,
Власть уж их тверда не могла стояти,
Презренна варвар от севера сила
Западный прежде, потом же востока
Престол низвергла в мгновение ока.

Была та гибель нашего причина
Счастья; десница врачей щедра дала
Покров, под коим бежаща богина
Нашла отраду и уж воссияла
Европе целой луч нового света;
Врачей не умрет имя в вечны лета.

Мудрость обильна, свиту многолюдну
Уж безопасна из царства в другое
Водя с собою, видели мы чудну
Премену: немо суеверство злое
Пало, и знаем служить царю славы
Сердцем смиренным и чистыми нравы.

На судах правда прогнала наветы
Ябеды черной; в войну идем стройны;
Храбростью ищем, искусством, советы
Венцы с Победы рук принять достойны;
Медные всходят в руках наших стены,
И огнь различны чувствует премены.

Зевсовы наших не чуднее руки;
Пылаем с громом молния жестока,
Трясем, рвем землю, и бурю и звуки
Страшны наводим в мгновение ока.
Ветры, пространных морь воды ужасны
Правим и топчем, дерзки, безопасны.

Бездны ужасны вод преплыв, доходим
Мир, отделенный от век бесконечных.
В воздух, в светила, на край неба всходим,
И путь и силу числим скоротечных
Телес, луч солнца делим в цветны части;
Чувствует тварь вся силу нашей власти.

Петрида, или Описание стихотворное смерти Петра Великого, императора всероссийского

Я той, иже некогда забавными слоги,
Не зол, устремлял свои с охотою роги,
Бодя иль злонравия мерзкие преступки,
Иль обычьем ствердимы не в пользу поступки, —
Печаль неутешную России рыдаю:
Смеху дав прежде вину, к слезам побуждаю;
Плачу гибель чрезмерну в роксолян народе,
Юже введе смерть Петра перва в царском роде.
Петра когда глаголю — что не заключаю
В той самой речи? Мудрость, мужество к случаю
Злу и благополучну, осторожность сильну,
Любовь, попечение, приятность умильну,
Правдивого судию, царя домостройна,
Друга верна, воина, всех лавров достойна, —
Словом, все, что либо звать совершенным можно.
О, бы плачь сей мой быть могл, в стыд мне, нечто ложно!
Музы! аще когда бысть иным просить вольно
Вас в помощь, мне паче всех причины довольно
Требовать то: и дела бо мужа списати
Толь чудны, где страх смертный смысл взвыкл одоляти,
Нелеть смертму, и силы печаль отымает:
Когда скорбь сердце теснит, ум мыслить не знает.
Вы убо дайте силу, причины представьте
Бедства сего, вы ум мой, вы перо наставьте!
Ты же, Россия, когда недозрелу рану
Повесть моя вновь терзать имать отчаянну,
Не вовсе себя яви, ниже, унывая,
В слезах горьких томися — времена суть злая.
Правда, немалой, с Петром, лишились защиты,
Сильнейшие уже с ним стены твоя сбиты,
И видишь в персть твою красу обращенну, —
Но не вовсе надежду непщуй прекращенну:
Анна, с той же, что и Петр, преславныя крови,
Подымет опалые твои скорби брови,
Наградит твой весь упал, и, аще Петрову
Не прейдет славу, вижу явить тя готову
И недругам показать, что хоть ин владеет —
Оружие твое всяк раздражать не смеет,
Но страхом в иных руках ту же силу славит
И извнутрь обильну тя гражданам представит
Сторицею. Круг неба чрез пути пространны
Тещи начинал светлый отродок питанны,
Отнележе Петр, труд всяк сый смерть презирати,
Поморие Персиды власть его познати
Убедил и, дотоле непреходну гору
Кавказскую одолев, властелин бысть морю.
Ужасно, еже древность вси со страхом чтили,
Отколь с Запад до Восток росски стали силы!
И пространного царства пространны пределы
К Северу мраз удержал, и не сосед смелый —
К Югу, но вредный нам зной и место ненравно.
Когда всесильный творец, правящий всем славно,
Небо престол имея и землю под ноги,
Намерився народы воззреть свои многи,
Подъял веки всевидно и с единым взглядом
Узрел все, что на небе, на земле, под адом;
Узрел, что искони знал мир, в злобах обильный;
Узрел, как слабейшего топчет, теснит сильный,
Обиды, убивства злы и коварство в нравах,
И к сребру лепу склонность, беспредельность в правах —
Словом, видел, что мало добра в человецех,
Но злы ныне, якоже быша в прошлых вецех.
Вострепета вся земля от очей превечных,
Россия в ней паче всех, в страхах бесконечных
Чувствовася, не яко протчи превосходит
Злостью страны, но яко ту печаль наводит
Всевышний зеницу сий; и меж так пространным
Родо?м увидел Петра делом весьма странным —
Едина паче добра, его же носити
Землю недостойную возмнев творец быти,
К себе мужа возвести, и духом и телом
Божественна, смертных всех превозшедша делом,
Восхоте. Увы, воля того непременна
И с действом не, как смертных нас бедных, отменна.
Восхоте — и абие полки сил небесных
Обступают отца всех и ждут неизвестных
Повелений, грозные гласы во всей твари
Трепещут, не могуще снесть блистаний зари.
Есть между огненными его вои сильный,
Главнейший воевода, в блистаньи обильный,
Страх ада и сил его, душ главный хранитель —
Михаил, первый в святых чинов всех правитель.
Сего призвав: «Возлюбих, — рече, — Петра мужа,
Правяща скипетр российск, его же днесь ужа
Держат плоти, и хощу да царит со мною:
Не к тому жизни крушим есть печалью злою —
Хощу, да его ко мне возведши славно,
Со мной, хощу, да будет, что мне стало нравно.
Знаю, что скорбна будет России цветущей
Гибель сия, сирою тем быти имущей;
Но не терпит уж мужа сего совершенна
Благость быти небесных благ ему лишенна.
Сие же веждь, что того не прежде отьяти
Имаши от россиян, нежли бег начати
Вторый солнце имеет от запад к востоку,
С северным ветром ведущ хлад, зиму глубоку;
Суть бо, яже довершить с зачатых имеет
И нива, по нем расти имуща, посеет,
Да тако, исполнь славы, путь обрящет к небу,
Исправив и себе, что к вечности в потребу».
Рече той, и абие страшны воевода
Приемлет оружие от всякого рода:
Шлем блистательный златом главу прикрывает,
Тело латми оболче, в них же вся сияет,
Что в камнях драгоценно, и приемлют руки:
Одна — щит, им же весь ад терпит злые муки, —
В нем же бога вышнего страшно имя зрится,
Другая — меч пламенный, чим всяка страшится
Везде тварь, неступимый, острый обоюду;
Нозе шумят железом, носящим страх всюду.
Таже, распустив свои светозарны крыла,
Их же неведома сотка бога сила,
Полете владыки всех исполняти волю.
Яко же стрела легка спущенна в неволю
С тетивы крепка лука мужественны персты,
Делящи быстро воздух, путь себе отверзтый
Спешно творит и скоро в мгновенье доходит
Цели, в ню же зрение стрелец мудр наводит;
Иль яко же всецаря перун грозно смелый,
С одного исшед края, все мира пределы
Внезапно светом, звуком, страхом наполняет, —
Так сей с высоты, юже ум понять не знает,
Гремящ в пространстве, твердый воздух, землю, воды
Претек, преисподнего достигает входы.
Толкнул врага, спадают стальные запоры,
Стенят на твердых крюках железны затворы,
И звук страшный металла, всюду расширенный,
Ужаснул подземную и народ геенны.
Содрогнулся светонос, и все полки темны
Бегут в глубочайшие пещеры подземны,
Воззреть вспять никто смеет, топчет сей другова,
Адск правитель не может с страху рещи слова.
«Что се есть, — в себе мыслит, — что сей воевода?
Не паки ли прейде скореняти рода
Нашего власть, якоже сбил нас с неба прежде?
Не ада ли нам отъять хощет уж послежде
И безместны — увы мне! — убедит нас быти,
Неимуще где главы бедны преклонити?»
Так мыслил он, ибо, злый и слабым ужасен,
Ветра духом бывает прах мал ему страшен,
И казнь всяка, хоть ему не грозит, сумнится:
Достойна всего зная ся, всего боится;
Но не то всевышнего вестник твое было
Намеренье: не аду, но россам грозило
Сшествие твое, и сил не ада лишити
Хотел, но России смех в слезы преложити.
Пред дверьми там самими, в самом входе ада,
Сидит печаль и мысли тоя люты чада:
Старость скорбна, и ужас, и глад, предводитель
К смерти, тут и срамная нищета, и бдитель
Врат темных — грозна смерть видом и косою;
Также сродственный смерти лежит сон, рукою
Подперши главу, дремящ; внутрь же, за порогом,
Смертоносная война в оружии многом,
Со всех стран вредительна, и зависть всезлобна
С ехидными власами, и единородна
Сестра ея — ненависть; тут и скудоплотны
Лежат бледы болезни, к вреду нам охотны.
Бесчисленно множество сих убийцев тела:
Одна, чрезмерна люта, стоит вдаль несмела,
Яже неспешно свою показует злобу,
Показавши-чрезмерно, люто ведет к гробу.
Странгурио имя есть, римляне уж дали,
«Запором мочи» россы (впредь себе) звать стали.
Сию рассмотрев сильный Михаил подробну,
К исполнению ему веленных удобну
Изобрел, и се, вступив в страшну толпу тую,
Извлече ю едину и, основав злую,
Яко же скор вниз слете, так и вверх поднялся;
Двизанием крыл его весь ад облистался.
Странгурио влекома вожду вслед, рыдая,
Течет, куда ведется и на что, не зная.
Уже грозный перввестник претек пропасть бездны,
Уже землю, уж воздух, уж достиг и звездный
Круг, таже, вселенныя на лицо пространно
Наведши очи светлы, как ветр, несказанно
Сильный, на северные краи опустился,
Там точно, где новый град Петров поселился.
Плоды суть оружия, свыкшего в победах,
Земля тая, бывшая в долзе у соседах
Подвластна, — на ней же Петр град новый сзидати
Когда начал, и свершил так, что устрашати
Прежде видом сей зачал, неж вести успели
Прийти в мир, что российцы в Ингрии засели.
Течет меж градом река быстрыми струями,
В пространно тречисленными впадая устами
Море, его же воды брега подмывают
Северных царств, Балтицко древни называют.
Над бреги реки всходят искусством иреславным
Домы так, что хоть нов град, ничем хуждши давным,
И имать любопытно чим бы насладиться
Око; имать и недруг, чего устрашиться:
Шестибочная крепость, в воде водруженна,
Не боится усильства Марса воруженна,
Но, щитя своих, крепко грозит и смелейшим.
Тут рукой трудился Петр и умом острейшим;
Обонпол искусные древоделов руки
Производят сильные врагам нашим муки,
Растут суды всех родов, и флот, уже страшный
Многим, творят что дневно наипаче ужасный.
Оттоль вверх, в приму черту, вельмож непресечны
Пространны зрятся дворы; где же скоротечны
Вторицей в граде струи Нева искривляет,
Деляся в два рамена, тут Петр обитает:
Не пространно жилище, довольно и покою —
Что внешна пышность тому, кто велик душою?
Седяще зде, Петр многим вельмож числом всюду
Окружен, иль обиды, учиненны люду,
Испытуя, иль в нуждах, наступить имущих
Народу, способ ища, или в бедности сущих
Награждая, законы счиняя полезны,
Иль обычаи в своих вводя всем любезны;
Не вем точно, что творил; знаю, что пристойны,
Что б ни делал, были б те дела и достойны
Мир весь к удивлению — не едино племя
Россов токмо побудить. Уже царства бремя
Сорало было лицо морщинми прекрасно,
Блистало величество, однак, в очах ясно,
И страшно было зрети вид мужа предивна,
Хоть приятству ни одна черта в нем противна.
Внезапно возвеял тих ветр во всю палату,
Невидим никому бысть вшедший, токмо злату
Подобен чист блеск очи помрачи стоящим,
Навел страх, молчание друг на друга зрящим.
Тогда внийде вождь светлый, сильною рукою
Связанну Странгурию влекущ за собою.
Вшед, очи к ней обратив, перстом показует
Петра, таже скорбный сей указ ей сказует.
«Сего, — рече, — не диви: хоть толь страшен делы,
Хотя силен, хотя царь, хотя в бранях смелый,
Твоей вручаю власти и свирепу нраву;
Вся, яже хощешь, твори; но токмо, да славу
Свою лучше окончит, не дерзай столь злобу
Твою люто изощрять и не прежде к гробу
Темный путь ему яви, нежели круг свой велий
Обтечет годом Фебус, как исполин смелый.
Тогда уже наведи хотя смерть с косою,
Так годно владеющу мною и тобою».
Рече — и возвысился в чертоги небесны.
Сверже с себя вредные оковы, ей тесны,
Радуется и грозит; яко же лев жадный,
Когда агнца усмотрит, бедный сей скот стадный
Трепещет весь, той же, лют, нань ся устремляет,
Веселяся добычи, с гневом нападает,
Безгласного терзая и углубив грубы
Когти в нем, злохищные насыщает зубы, —
Так Странгурио, прияв власть, в вред нам ей данну,
Устремися на Петра и, видя прерванну
Неволю свою, гордо смеет обладати
Тем, ему же скипетр всего мира можно б дати.

Видишь, Никито, как крылато племя
Ни землю пашет, ни жнет, ниже сеет;
От руки высшей, однак, в свое время
Пищу, довольну жизнь продлить, имеет.

Лилию в поле видишь многоцветну —
Ни прядет, ни тчет; царь мудрый Сиона,
Однако, в славе своей столь приметну
Не имел одежду. Ты голос закона,

В сердцах природа что от век вложила
И бог во плоти подтвердил, внушая,
Что честно, благо, — пусть того лишь сила
Тобой владеет, злости убегая.

О прочем помысл отцу всемогущу
Оставь, который с облак устремляет
Перуны грозны и бурю, дышущу
Гибель, в приятно ведро обращает.

Что завтра будет — искать не крушися;
Всяк настоящий день дар быть считая,
Себе полезен и иным потщися
Учинить, вышне наследство жадая.

Властелин мира нужду твою знает,
Не лишит пищи, не лишит одежды;
Кто того волю смирен исполняет,
Не отщетится своей в нем надежды.

Письмо

Беллоны часто видев, не бледнея,
Уста кровавы и пламень суровый,
И чело многим покрыто имея
Листом победным, я чаял, ты новый
Начал род жизни; я чаял, ты, спелый
Плод многовидных трудов собирая,
В покое правишь крайние пределы
Пространна царства, что вблизи Китая.
Слава другую теперь весть мне трубит;
Слышу, что нужны труды твои судит
Матерь народов, коих она любит,
Сколько ее — бог, и бдеть тебя нудит,
Чтоб чин и правда цвела в пользу люду,
И в суде страсти вески не качали,
Чтоб был обидчик слаб себе в остуду,
И слезы бедных на землю не пали.
Нудит приятно кто в путь правой славы
Ввлекает славы любителя иста.
Сколько отрады сулят твои нравы
Честны и тихи! сколько твоя чиста
Совесть сулит тем, коих утесняя
Нападок, нужда и ябед наветы,
С зарею вставши, печально зевая,
Слепой девицы ждут косны ответы!
В общей я пользе собственную чаю.
Когда столичный град ты обитаешь,
Чаще, надежней твои ожидаю
Письма и вести, буде еще чаешь
Меня достойным другом твоим зваться.
И так довольно терпел я урону;
Косно без них мне, скудны дни течь мнятся,
Как попам праздник без пиру, без звону.

Почитаю здесь закон, повинуясь правам;
Впрочем, волен я живу по своим уставам:
Дух спокоен, ныне жизнь идет без напасти,
Всякий день искоренять учась мои страсти
И взирая на предел, так жизнь учреждаю,
Безмятежно свои дни к концу направляю.
Не скучаю никому, нужды нет взысканий,
Счастлив тем, что сократил дней моих желаний.
Тленность века моего ныне познаваю,
Не желаю, не боюсь, смерти ожидаю.
Когда вы милость свою ко мне неотменно
, то я счастлив буду совершенно.

Пять стенных, пять столовых и столько ж карманных
Имеет Леандр часов; в трудах несказанных
Век за ними возится, заводя и правя,
И то взад, то наперед по теченью ставя
Солнца стрелки. С тех трудов кой плод получает?
Никто в городе, кой час, лучше его знает.

Гораздо прихотлив ты, дружок мой Эраздо.
Все девки наши за тя сватались бесстудно,
А ты сед и неженат: выбрать было трудно.
Та стара, та неумна, та рода не славна,
Та не красна, та гола, та не добронравна;
Все негодны. Прихотлив ты, друг мой, гораздо.

К архиепископу Новгородскому

Дивный первосвященник, которому сила
Высшей мудрости свои тайны все открыла
И все твари, что мир сей от век наполняют,
Показала, изъяснив, отчего бывают,
Феофан, которому все то далось знати,
Здрава человека ум что может поняти!
Скажи мне (можешь бо ты!): всем всякого рода
Людям, давши тело то ж и в нем дух, природа —
Она ли им разные наделила страсти,
Которые одолеть уже не в их власти,
Иль другой ключ тому ручью искать нужно?

На Хрисиппа первый взгляд вскинь, буде досужно:
Хрисипп, хоть грязь по уши, хоть небо блистает
Огнями и реки льет, Москву обегает
Днем трожды из краю в край; с торгу всех позднее,
Вчерашний часто обед кончает скорее,
Чем в приходский праздник поп отпоет молебен.
Сон, отрада твари всей, ему не потребен,
По вся утра тороплив, не только с постели,
Но выходит из двора — петухи не пели.
Когда в чем барыш достать надежда какая,
И саму жизнь не щадит. Недавно с Китая,
С край света прибыв, тотчас в другой уж край света
Сбирается, несмотря ни на свои лета,
Ни на злобу воздуха в осеннюю пору;
Презирает вод морских то бездну, то гору;
Сед, беззуб и весь уж дряхл на корабль садится,
Не себя как уберечь, но товар, крушится.
Торгует ли что Хрисипп — больше проливает
Слез, больше поклон кладет, чем денег считает.
Когда продает — божбы дешевле товару;
И хоть Москву всю сходить — другого под пару
Не сыщешь, кто б в четверти искусней осьмушку,
У аршина умерял вершок, в ведре — кружку.
Весь вечер Хрисипп без свеч, зиму всю колеет,
Жалея дров; без слуги обойтись умеет
Часто в доме; носит две рубашку недели,
А простыни и совсем гниют на постели.
Один кафтан, и на нем уж ворса избита
Нить голу оставила, и та уж пробита;
А кушанье подано коли на двух блюдах,
Кричит: «Куды мотовство завелося в людях!»

За пищу, думал бы ты, Хрисипп суетится,
Собирая, чем бы жить; что за ним тащится
Дряхла жена и детей куча малолетных,
Что те суть его трудов причина приметных.
Да не то, уж сундуки мешков не вмещают,
И в них уж заржавенны почти истлевают
Деньги; а всей у него родни за душою —
Один лишь внук, да и тот гораздо собою
Не убог, деда хотя убожее вдвое.
Скупость, скупость Хрисиппа мучит, не иное;
И прячет он и копит денежные тучи,
Думая, что из большой приятно брать кучи.
Но если из малой я своей получаю
Сколько нужно, для чего большую, не знаю,
Предпочитает? Тому подобен, мне мнится,
Хрисипп, кто за чашею одною тащится
Воды на пространную реку, хотя может
В ручейке чисту достать. Что ему поможет
Излишность, когда рака, берег под ногами
Подмыв, с ними и его покроет струями.
Клеарх сребролюбия и тени боится,
Весь, от головы до пят, в золоте он снится;
Дом огромный в городе, дом и за Москвою,
Оба тщивости самой убраны рукою;
Стол пространный, весь прибор царскому подобен,
Чрез толпу слуг, золотом облитых, удобен

К нему доступ и певцам, и сводникам гнусным,
И б….м, и всех страстей затеям искусным,
Которых он полною горстью осыпает.
Новы к сластолюбию тропы прочищает
Бесперечь, о том одном ночь, день суетится.
Крезуса богатее быть кому возмнится,
Хотя доходы его моих не пошире
И с трудом стают ему дни лишь на четыре;
Прочее в долг набрано обманом, слезами,
Клятвами и всякими подлыми делами.
Растет долг, и к росту роcт на всяк день копится,
Пока Клеарх наш весь гол в тюрьме очутится,
Заимодавцам своим оставя в награду
Скучну надежду, суму, слезы и досаду.
Два-три плутца в пагубе многих разжирели,
Что и белок и желток высосать умели.

С зарею вставши, Менандр везде побывает,
Развесит уши везде, везде примечает,
Что в домех, что в улице, в дворе и в приказе
Говорят и делают. О всяком указе,
Что вновь выдет, о всякой перемене чина
Он известен прежде всех, что всему причина,
Как «Отче наш», — наизуст. Три дни брюху дани
Лучше не даст, чем не знать, что привез с Гиляни
Вчерась прибывший гонец, где кто с кем подрался,
Сватается кто на ком, где кто проигрался,
Кто за кем волочится, кто выехал, въехал,
У кого родился сын, кто на тот свет съехал.
О, когда б дворяне так наши свои знали
Дела, как чужие он! не столько б их крали
Дворецкий с приказчиком, и жирнее б жили,
И должников за собой толпу б не водили.

Когда же Менандр новизн наберет нескудно,
Недавно то влитое ново вино в судно
Кипит, шипит, обруч рвет, доски подувая,
Выбьет втулку, свирепо устьми вытекая.
Встретит ли тебя — тотчас в уши вестей с двести
Насвищет, и слышал те из верных рук вести,
И тебе с любви своей оны сообщает,
Прося держать про себя. Составить он знает
Мнению окружности своему прилично;
Редко двум ту ж ведомость окажет однолично,
И веру сам наконец подаст своей бредни,
Ежели прийдет к нему из знатной передни.
Сказав, тебя как судья бежит осторожный
Просителя, у кого карман уж порожный,
Имея многим еще в городе наскучить.

Искусен и без вестей голову распучить
Тебе Лонгин. Стерегись, стерегись соседом
Лонгина, не завтракав, иметь за обедом.
От жены, детей своих долгое посольство
Отправит тебе, потом свое недовольство
Явит, что ты у него давно не бываешь,
Хоть больну быть новыми зубами дочь знаешь:
Четвертый уже зубок в деснах показался,
Ночь всю и день плачется; жар вчера унялся.
Другую замуж дает, жених знатен родом,
Богат, красив и жены старее лишь годом.
Приданое дочерне опишет подробно,
Прочтет рядную всю сплошь, и всяку особно
Истолкует в ней статью. Сын меньшой, недавно
Начав азбуку, теперь чтет склады исправно.
В деревне своей копать начал он пруд новый,
Тому тотчас, иль чертеж с кармана готовый
Вытаща, под нос тебе рассмотреть положит,
Иль на ту стать ножики и вилки разложит.
Сочтет, сколько в ней берет оброку, земли, что
К какому всяк у него спеет овощ сроку,
И владельцев всех ее друг за другом точно
От потопа самого, и как она прочно
Из руки в руку к нему дошла с приговору
Судей, положа конец долгу с дядей спору.
Милует же тебя бог, буде он осаду
Азовску еще к тому же не прилепит сряду;
Редко минует ее, и день нужен целый —
Выслушать всю повесть ту. Полководец зрелый,
Много он там почудил, всегда готов к делу,
Всегда пагубен врагу. Тут-то уж без мелу,
Без верви кроить обык, без аршина враки;
Правды где-где крошечны увидишь ты знаки.

Да где все то мне списать, что он в стол наскажет!
Не столько зерн, что в снопах мужик в день навяжет,
Не столько купец божбы учинит в продаже
Товаров чрез целый год, и не столько в краже
Раз пойман, давши судье целовальник плату,
Очистит себя и всю казенну утрату.
Весь в пене, в поту, унять уст своих не знает,
Не смеет плюнуть, сморкнуть. Тогда же он чает,
Что весь — ухо, языка во рту не имеешь;
Говорить тебе не даст, хоть даст, — не успеешь.

Варлам смирен, молчалив; как в палату войдет —
Всем низко поклонится, к всякому подойдет;
Глаза в землю втупит; в угол свернувшись потом
Чуть слыхать, что говорит; чуть — как ходит, ступит.
Бесперечь четки в руках, на всякое слово
Страшное имя Христа в устах тех готово.
Молебны петь и свечи класть склонен без меру,
Умильно десятью в час выхваляет веру
Тех, кои церковную славу расширили
И великолепен храм божий учинили;
Души-де их подлинно будут наслаждаться
Вечных благ. Слово к чему, можешь догадаться:
О доходах говорить церковных склоняет;
Кто дал, чем жиреет он, того похваляет,
Другое всяко не столь дело годно богу;
Тем одним легку сыскать можем в рай дорогу.
Когда в гостях, за столом — и мясо противно,
И вина не хочет пить; да то и не дивно:
Дома съел целый каплун, и на жир и сало
Бутылки венгерского с нуждой запить стало.
Жалки ему в похотях погибшие люди,
Но жадно пялит с-под лба глаз на круглы груди,
И жене бы я своей заказал с ним знаться.
Бесперечь советует гнева удаляться
И досады забывать, но ищет в прах стерти
Тайно недруга, не даст покой и по смерти;
И себя льстя, бедный, мнит: так как человеки,
Всевидцы легко прельщать бога вышня веки.

Фока утро все торчит у знатных в передней,
И гнет шею, и дарит, и как бы последней
Слуг низится лишь затем, чтоб чрез свою службу
Неусыпную достать себе знатных дружбу
И народ бы говорил: вишь, как почитают
Господа Фоку, — шепчут с ним, с собой сажают.
Застроил огромный дом, который оставит
Детей его по миру; даром тот доставит
Ему имя тщивого при позднем потомстве.
С родословными писцы, с творцами в знакомстве,
Сыплет он их деньгами, чтоб те лишь писали
В славу его. Кто сочтет, во что ему стали
Тетради, что под его именем недавно
Изданы? Услышав он, что гораздо славно
Ранами военными иметь полно тело, —
Нос разбить и грудь себе расчертить снес смело.
Так шалеет, чтоб достать в жизнь и по смерть славы,
Когда к ней одни ведут лишь добрые нравы.

Гликон ничего в других хвально не находит:
Приятен ли кто во всем, святу ль жизнь кто водит,
Учен ли кто, своему в красу цветет роду,
Дал ли кто власть над огнем, иль укрощать воду,
Одолел ли кто враги сильны и отважны,
К пользе ли кто общества ввел законы важны —
Все то ничто. О себе Гликон уж противно
Рассуждает: всякое слово его дивно,
Все поступки — образцы. Что в ум ему вспало,
Не оспоришь вовеки; дивится немало,
Что главно правление всего государства
Царь давно не дал ему во знак благодарства.
В ум свой не может вместить, что не все вздыхают
Девицы по нем, любви кои сладость знают.
Собою наполнен весь, себя лишь чтить смыслит,
По своим годам почин счастья людей числит,
Чая, что смысленна тварь глаз, ухо имеет
Для того, чтоб дивиться тому, что он деет,
И слушать, что говорит; а то бы и дела
Не осталось нашего тем двум частям тела.

Клитес, отважней чернцов сует мирских бремя
Презирая, все живет беспечален время.
Глаза красны, весь распух, из уст как с захода
Вонь несет; доходы все не стают в полгода.
Когда примется за что — дрожат руки, ноги,
Как под брюхатым дьяком однокольны дроги.
Нищ, дряхл, презрен, лучшему счастью не завидит,
Когда полну скляницу в руках своих видит;
И сколь подобен скоту больше становится
Бессмысленну, столько он больше веселится.

В палату вшедши Иркан, где много народу,
Распихнет всех, как корабль плывущ сечет воду,
И хоть бы знал, что много злата с плеч убудет,
Нужно продраться вперед, взадь стоять не будет.
Садится ли где за стол — то то, то другое
Блюдо пред собой подать велит, снять иное;
Приходят из его рук с здоровьями кубки;
Зависеть от его слов всех должны поступки.
Распялив грудь, бровь подняв, когда знак ти оком
Подаcт за низкий поклон, — в почтеньи глубоком
Имеет тя, ибо с кем проговорить слово
Удается не всегда, не всегда готово.
Мнит он, что вещество то, что плоть ему дало,
Было не такое же, но нечто сияло
Пред прочими; и была та фарфорна глина —
С чего он, а с чего мы — навозная тина.
Созим, смотря на него, злобно скалит зубы,
И шепчут мне на ухо ядовиты губы:
«Гораздо б приличнее Иркан протомою
Помнил бабушку свою и деда с сумою,
Умеряя по семье строй свой и походку.
Гораздо б приличнее зашил себе глотку,
Чтоб хотя один глупец обмануться станом
Его мог, а не весь свет окрестил болваном».
Созим дело говорит, но Иркану б мочно
Дружеский подать совет, чем ему заочно
Насмеваться без плода; но о всех так судит
Строго Созим: «Чистую удачливо удит
Золотом мягкий Силван супругу соседа;
У Прокопа голоден вышел из обеда;
Настя румяна, бела своими трудами,
Красота ея в ларце лежит за ключами;
Клементий, судья, собой взяться не умеет
Ни за что и без очков дьяка честь не смеет».
Ни возраст, ни чин, ни друг, ни сам ближний кровный
Язык Созимов унять не может злословный.
Я несчастливым тот день себе быть считаю,
Когда мне случится с ним сойтись, ибо знаю,
Что как скоро с глаз его сойду — уж готово
Столь злобное ж обо мне будет ему слово.

Сообществу язва он; но больше ужасен
Трофим с сладким языком, и больше опасен.
Может в умных клевета пороки заставить
Нечувствительны пред тем полезно исправить;
Трофим, надсажаясь, все хвалит без разбору, —
Прирастет число глупцов. Веру даем скору
Похвалам мы о себе, и, в сердце вскользая,
Истребят до корени, буде в нем какая
Крылась к добродетели ревность многотрудна.
Самолюбием душа ни одна не скудна,
И одним свидетелем совершенно чаем
Хвальными себя, затем в пути унываем.
Не успев Тит растворить уст, Трофим дивится
Искусной речи его; прилежно трудится
И сам слушать, и других слушать принуждает,
Боясь чихнуть иль дохнуть, пока речь скончает,
Котору мне выслушать нельзя, не зевая.
У Тита на ужине, пальцы полизая,
Небесным всякий зовет кусок, хоть противен
Ему гадит. Нигде он не видал столь дивен
Чин и столько чистоту. Все у Тита чудно
В доме, и сам дом почесть раем уж нетрудно.
Если б Титова жена Парису знакома
Был, — Менелаева пряла б пряжу дома.
Все до облак Титовы дела возвышает,
Тит и нос сморкнуть кривой весьма умно знает.
И не отличен ему Тит один, но равно
Всякому льстит. Все ему чудно и преславно,
И мнит, что тем способом любим всем бывает.
В с……м горшке, в столчаке твоем он признает
Дух мскусный и без стыда подтверждать то станет.
Невий бос и без порток из постели встанет
Пятью и десятью в ночь, осмотрит прилежно,
Заперты ли окна все и двери надежно,
На месте ль лежит ларец, и сундук, и ящик.
Сотью шлет в деревню он изведать, приказчик
Не крадет ли за очми; за дворецким ходит
Сам тайно в ряд; за собой слуг своих не водит,
Чтоб, где берет, где кладет он деньги, не знали.
Котел соседу ссудил — тотчас думы вспали,
Что слуга уйдет с котлом; тотчас шлет другого
По пятам за ним смотреть; и спустя немного
Пришло в ум, что сам сосед в котле отпереться
Может, — воротить слугу третий уже шлется.
Вскинет ли глаз на кого жена ненарочно,
Невий чает, что тому уж ожидать мочно
Все от жены, и затем душу свою мучит:
Детей мать долги копить потаенно учит;
Друг шепчет ли что с другим — Невию наветы
Строят иль смеются те. Меряет ответы
Долго на всякий вопрос, бояся обмана
Во всем. Подозрителен весь свет, и изъяна
Везде опасается. В таком непрестанно
Беспокойстве жизнь свою нудит окаянно.
Я б на таком не хотел принять договоре
Ни самый царский престол: скучил бы мне вскоре
И царский престол. Суму предпочту в покое
И бедство я временно, сколь бы то ни злое,
Тревоге, волнению ума непрестанну,
Хоть бы в богатство вели, в славу несказанну;
Часто быть обманутым предпочту, конечно,
Нежли недоверием мучить себя вечно.

Не меньше мучит себя Зоил наш угрюмый:
Что ни видит у кого — то новые думы,
Нова печаль, и не спит бедный целы ночи.
Намедни закинув он завистные очи
В соседний двор и видя, что домишко строит,
Который, хоть дорого ценить, ста не стоит
Рублей, побледнел весь вдруг и, в себе не волен,
Горячкою заболев, по сю пору болен.
У бедного воина, что с двадцать лет служит,
Ощупав в кармане рубль, еще теперь тужит.
Удалось ли кому в чин неважный добиться,
Хвалят ли кого — ворчит и злобно дивится
Слепому суду людей, что свойства столь плохи
Высоко ценит. В чужих руках хлеба крохи
Большим ломтем кажутся. Суму у убогих,
Бороду у чернеца завидит, и в многих
Случаях… да не пора ль, муза моя, губы
Прижав, кончить нашу речь? Сколь наши ни любы
Нам речи, меру в них знать здравый смысл нас учит;
Всякому лишно долга речь уху наскучит.
И должно помнить тебе, с кем мне идет слово.
Феофана чаешь ли не иметь иного
Дела, разве выспаться, досыта покушать
И, поджав руки, весь день стихи мои слушать?
Пастырь прилежный своем о стаде радеет
Недремно; спасения семя часто сеет
И растить примером он так, как словом, тщится.
Главный и церкви всея правитель садится
Не напрасно под царем. Церковныя славы
Пристойно защитник он, изнуренны нравы
Исправляет пастырей и хвальный чин вводит.
Воля нам всевышнего ясна уж исходит
Из его уст и ведет в истинну дорогу.
Неусыпно черпает в источниках многу
Чистых мудрость: потекут оттуду приличны
Нам струи. Труды его без конца различны.

Знает же лучше тебя, сколь мыслью и делы
Разнит мир; жизни к тому тесны суть пределы
Списать то, что всякому любить на ум вспало.
Людей много, и страстей, ей, в людях немало:
Кастор любит лошадей, а брат его — рати,
Подьячий же силится и с голого драти.
Сколько глав — столько охот и мыслей различных;
Моя есть — стихи писать против неприличных
Действ и слов; кто же мои (и я не без пятен)
Исправит — тот честен мне будет и приятен.

Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых
Где вы лет тоскуете в тени за ключами!
Жадно воли просите, льстите себе сами,
Что примет весело вас всяк, гостей веселых,
И взлюбит, свою ища пользу и забаву,
Что многу и вам и мне достанете славу.
Жадно волю просите, и ваши докуки
Нудят меня дозволять то, что вредно, знаю,
Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю
Свободу. Когда из рук пойдете уж в руки,
Скоро вы раскаетесь, что сносить не знали
Темноту и что себе лишно вы ласкали.
Славы жадность, знаю я, многим нос разбила;
Пока в вас цвет новости лестной не увянет,
Народ, всегда к новости лаком, честь нас станет,
И умным понравится голой правды сила.
Пал ли тот цвет? больша часть чтецов уж присудит,
Что предерзостный мой ум в вас беспутно блудит.
Бесстройным злословием назовут вас смело,
Хоть гораздо разнится злословие гнусно
От стихов, кои злой нрав пятнают искусно,
Злонравного охраня имя весьма цело.
Меня меж бодливыми причислят быками:
Мало кто склонен смотреть чистыми глазами.
Другие, что в таком я труде упражнялся,
Ни возрасту своему приличном, ни чину,
Хулить станут; годен всяк к похулке причину
Сыскать, и не пощадят того, кто старался
Прочих похулки открыть. Станете напрасно
Вы внушать и доводить слогом своим ясно,
Что молодых лет плоды вы не ущербили,
Ни малый мне к делам час важнейшим и нужным;
Что должность моя всегда нашла мя досужным;
Что полезны иногда подобные были
Людям стихи. Лишной час, скажут, иметь трудно,
И стихи писать всегда дело безрассудно.

Зависть, вас пошевеля, найдет, что я новых
И древних окрал творцов и что вру по-русски
То, что по-римски давно уж и по-французски
Сказано красивее. Не чудно с готовых
Стихов, чает, здравого согласно с законом
Смысла, мерны две строки кончить тем же звоном.

Когда уж иссаленным время ваше пройдет,
Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты
Гнусно лежать станете, в один сверток свиты
Иль с Бовою, иль с Ершом; и наконец дойдет
(Буде пророчества дух служит мне хоть мало)
Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало.
Узнаете вы тогда, что поздно уж сети
Боится рыбка, когда в сеть уже попалась;
Что, сколь ни сладка своя воля им казалась,
Не без вреда своего презирают дети
Советы отцовские. В речах вы признайте
Последних моих любовь к вам мою. Прощайте.

Кольнул тя? молчи, ибо тя не именую;
Воплишь? Не я — ты выдал свою злобу злую.

Солнце! Хотя существо твое столь есть чудно,
Что ему в век довольно удивиться трудно —
В чем нам и свидетельство древни показали,
Когда тебя за бога чрез то почитали, —
Однако мог бы я то признать несомненно,
Что было б ты в дивности твоей переменно,
Если б ты в себе живость и чувства имело,
Чем бы могло всякое в свете познать дело.
Буде б честь от нас богу ты узнать желало —
В-первых, бы суеверий бездну тут сыскало.
Мужик, который соху оставил недавно,
Аза в глаза не знает и болтнуть исправно,
А прислушайся, что врет и что его вздоры!
Ведь не то, как на Волге разбивают воры.
Да что ж? Он ти воротит богословски речи:
Какие пред иконы должно ставить свечи,
Что теперь в церквах вошло старине противно;
Как брадобритье терпит бог, то ему дивно.
На что, бает, библию отдают в печати,
Котору христианам больно грешно знати?
Вон иной, зачитавшись, да ереси сеет;
Говорит: «Не грешен тот, кто бороду бреет».
Парики — уж всяк знает, что дьявольско дело,
А он, что то не грешно, одно спорит смело;
Платье немецко носит, да притом манжеты;
Кто их назовет добром? все — адски приметы;
А таки сказуют, что то не противно богу.
Ох! как страшно и слышать таку хулу многу!
Все ж то се нет ничего; вон услышишь новый
От него тверд документ, давно уж готовый.

«Как, — говорит, — библию не грешно читати,
Что она вся держится на жидовской стати?
Вон де за то* одного и сожгли недавно,
Что, зачитавшись там, стал Христа хулить явно.
Ой нет, надо библии отбегать как можно,
Бо, зачитавшись в ней, пропадешь безбожно.
Есть и без нея что честь, лишь была б охота,
Вот, полно, мне мешает домашня забота,
А то б я купил книгу, котору, не знаю
Какой, пустынник писал, да Семик быть, чаю.
Так то-то уже книга, что аж уши вянут,
Как было грамотники у нас читать станут!
Там писано, как земля четырьмя китами
Стоит, которы ее подперли спинами;
Сколько Солнце всякий день миллионов ходит,
И где оно в палаты в отдышку заходит;
Как в нынешнее время не будут являться
Святцы и богатыри; что люди мерзятся
Брадобритием и всем бусурманским нравом,
Не ходят в старом отцов предании правом.
Все там есть о старине. С мала до велика
Сказать мне все подробну не станет языка».
Все ж то се еще сошник плесть безмозгло смеет;
Все врет, хоть слова складно молвить не сумеет.
Кто ж опишет которы по грамоте бродят?
Те-то суеверие все в народе родят;
От сих безмозглых голов родятся расколы;
Всякий простонародный в них корень крамолы;
Что же пьянство, то у них в самом живом цвете.
Тая-то вещь им мнится всех шятейша в свете.
Ну-тко скажи такому, что всяк день воскресный
Не в пьянстве должно справлять во всей поднебесной,
Но лучше б в учениях церковных медлети,
Неж на кабаках пьяным бесчинно шумети, —
То уж он ти понесет представлять резоны,
Что с ума тя собьет, хоть ты как будь ученый.
Выймет тебе с сундука тетради цвелые,
Предложит истории все сполна святые,
Не минет и своего отца Аввакума —
Так его запальчивость тут возьмет угрюма.
И тотчас, те предложив, начнет уличати:

«Грешно-де весь день будет богу докучати;
Смотри, что истории в себе заключают:
Ведь и в небе обедни в часы отпевают,
А не весь день по-вашему в молитве трудятся;
Отпев час урочный там, с богом веселятся».
Сей-то муж в философии живет ненарушно:
Признают то пьяницы все единодушно;
Сей и Аристотелю не больно уступит,
Паче когда к мудрости вина кружку купит.
Да что ж сим дивиться? Вон на пастырей взглянем,
Так тут-то уже разве, дивяся, устанем;
Хочет ли кто божьих слов в церкви поучиться
От пастыря, то я в том готов поручиться,
Что, ходя в церковь, не раз по?том обольется,
А чуть ли о том от них и слова добьется.
Если ж бы он подошел к попу на кружало,
То уж там одних ушей будет ему мало,
Не переслушаешь речь его медоточну:
Опишет он там кругом церковь всю восточну.
Да как? Не учением ведь здравым и умным,
Но суеверным мозгом своим, с вина шумным,
Плетет тут без рассмотру и без стыда враки;
В-первых, как он искусен все совершать браки,
Сколько раз коло стола обводити знает
И какой стих за всяким ходом припевает.
То, все это рассказав, станет поучати,
Как с честью его руку должно целовати.
«Не знаю, — говорит, — как те люди спасутся,
Что давать нам на церковь и с деньгами жмутся.
Ведь вот не с добра моя в заплатах-де ряса;
Вон дома на завтра нет купить на что мяса;
Все-де черт склонил людей и с немцами знаться.
О, проклятые! Зачем нас дарить скупятся?
Как такие исцелят души своей раны,
Что не трепещут смело знаться с бусурманы?
Каки б они ни были, да только не русски;
Надобно б их отбегать: уж в них путь не узкий,
Но широкие врата к пагубе доводят,
Они ж, несмотря на то, смело туда входят!
А нам-де уже затем пересеклась дача,
И с просфирами, увы! бедств, достойных плача!»
Но ежели те речи поверстать бы в дело,
То б казанье написал с залишком всецело.
Как же, на таких смотря, уж простолюдины
К заблуждению себе не возьмут причины?
Все ж то это мелкоту я здесь предлагаю,
Которую по силе могу знать и знаю;
Высших же рассуждений чрезмерну примету
О боге суеверий списать силы столько нету.
Такие-то виды суть нашей к богу чести,
Не поминая чудес притворных и лести.
Не думай же, что все тут; нет тысячной части:
Списать то все как надо — в обмороке пасти.
Довольно и сих тебе я собрал к примеру.
Еще мало посмотрим нашу к властям веру.
Смотри: купец украшен в пояс бородою,
В святом и платье ходит, только не с клюкою,
Во всем правдив, набожен: прийдет до иконы —
Пол весь заставит дрожать, как кладет поклоны!
И чаял бы ты, что он весь в правости важен;
Погляди ж завтра аж где? — Уж в тюрьме посажен.
Спросишь: «За что тут муж сидит святой и старый?» —
Воровством без пошлины провозил товары.
Этакой святец! Вот что делает, безгрешный!
К богу лицемер, к власти вор и хищник спешный!
Да что ж над сим дивиться, сей обычной моды?
Вон дивись, как учений заводят заводы:
Строят безмерным коштом тут палаты славны,
Славят, что учения будут тамо главны;
Тщатся хотя именем умножить к ним чести
(Коли не делом); пишут печатные вести:
«Вот завтра учения высоки зачнутся,
Вот уж и учители заморски сберутся:
Пусть как можно скоро всяк о себе радеет,
Кто оных обучаться охоту имеет».
Иной бедный, кто сердцем учиться желает,
Всеми силами к тому скоро поспешает,
А пришел — комплиментов увидит немало,
Высоких же наук там стени не бывало.
А деньги хоть точатся тут бесперерывно,
Так комплиментов много с них — то и не дивно.
Где если то мне о сем все сполна писати,
То книгу превелику надобно сшивати.
Полно, и так можно знать, как то сего много;
Добра мало, а полно во всем свете злого.
Смотри, и летописцы ведь толсты недаром,
Все почти нагружены этим же товаром.
Что ж уж сказать о нашем житье межусобном?
Как мы живем друг к другу в всяком деле злобном?
Тут глаза потемнеют, голова вкруг ходит,
Рука с пером от жалю как курица бродит.
Грозят нам права земски, но бог правосудный —
Чтоб богатый не был прав, а обижен скудный,
Не судило б нас сребро, но правда святая,
Винным казнь, а правым милость подавая.
Мы ж то помним и знаем, как сребра не видим,
И клянемся богу, что бедных не обидим,
Но в правости все будем о душах радети,
А на лица и сребро не станем смотрети.
Когда ж несут подарки, где злато блистает,
То вся та мысль за сто верст от нас отбегает.
Где божий и земский страх? Даром наши души,
Как звонят серебряным колокольцем в уши;
Подьячий ходит сух, худ, лишь кожа да кости,
Ведь не с труда ссох — с коварств да завистной злости,
Что ему не удастся драть так, как другому;
Нет чем жену потешить, как придет до дому;
Лучше б он изволил тут смерть перетерпети,
Нежель над чиим делом без взятки сидети.
Вон иному, хоть деньги он с казны считает,
А не взять ему гривны — душа смертно тает.
Так-то мы милостивы, к бедным правосуды:
Выше душ ставим деньги, не плоше Иуды.
Что ж когда еще глубже мы в свет сей заглянем?
Везде без удовольства удивляться станем.
Философ деревенский оброс сединами,
Сладкими рассуждает о свете речами.
«Как, — говорит он, — теперь черт показал моду
Грех велик творить, то есть табак пить народу,
От которого весь ум человечь темнеет
И мозг в голове весьма из дня на день тлеет;
Уж мы-де таких много образцов видали,
Что многие из того люди пропадали».
То он же обличает в людях моду грубу,
А себе четвериком сам валит за губу.
Так-то людей осуждать мы тотчас готовы,
Людей видим больных, а сами не здоровы:
Так вот иной хвастает, что славы не любит,
А сам за самое то с света людей губит;
Говорит: лицемерство ему неприятно,
А самим делом держать то внушает внятно.
Теперь в свете сем буде кто пожить желает,
Пускай правды далеко во всем отбегает.
Инако бо нельзя двум господам служити,
Нельзя богу и свету вместе угодити.
Так-то сей свет состоит, так всем злым причастный,
Всех бедств, мерзостей полон, во всем суестрастный.
Еще ж то тут у нас нет миллионной доли,
Ибо тое все списать нет силы и воли.
Что ж, Солнце? Погрешил ли я, так рассуждая,
Что если б ощущало ты в свете вся злая,
По-человечески бы могло премениться.
И, право, не престану я о сем дивиться,
Как так ти дана воля сиять терпеливно
На нас бедных, столь богу живущих противно.
Больше с удивления не могу писати,
И хоть не в пору, да уж принужден кончати.

К музе своей

Музо! не пора ли слог отменить твой грубый
И сатир уж не писать? Многим те не любы,
И ворчит уж не один, что, где нет мне дела,
Там мешаюсь и кажу себя чресчур смела.

Много видел я таких, которы противно
Не писали никому, угождая льстивно,
Да мало счастья и так возмогли достати;
А мне чего по твоей милости уж ждати?
Всякое злонравие, тебе неприятно,
Смело хулишь, да к тому ж и говоришь внятно;
Досаждать злым вся жадна — то твое веселье,
А я вижу, что в чужом пиру мне похмелье.

Вон Кондрат с товарищи, сказывают, дышит
Гневом и, стряпчих собрав, челобитну пишет,
Имея скоро меня уж на суд позвати,
Что, хуля Клитесов нрав, тщуся умаляти
Пьяниц добрых и с ними кружальны доходы.
А Никон, тверды одни любящий доводы,
Библию, говорят, всю острожской печати
С доски до доски прошел и, не три тетрати
Наполнив, мудрые в них доводы готовит,
Что нечистый в тебе дух бороду злословит,
Что законоломное и неверных дело —
Полосатой мантию ризою звать смело.
Иной не хочет писать указ об отказе,
Что о взятках говоришь, обычных в приказе.
Одним словом, сатира, что чистосердечно
Писана, колет глаза многим всеконечно —
Ибо всяк в сем зеркале, как станет смотрети,
Мнит, зная себя, лицо свое ясно зрети.

Музо, свет мой! слог твой мне, творцу, ядовитый;
Кто всех бить нахалится, часто живет битый,
И стихи, что чтецам смех на губы сажают,
Часто слез издателю причина бывают.
Знаю, что правду пишу и имен не значу,
Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу;
Да правда редко люба и часто некстати —
Кто же от тебя когда хотел правду знати?
Вдругорь скажу: не нравна — угодить не можно,
Всегда правду говоря, а хвалить хоть ложно,
Хоть излишно, поверь мне, более пристойно
Тому, кто, живя с людьми, ищет жить покойно.

Чего ж плакать, что народ хромает душою?
Если б правдой все идти — таскаться с сумою.
Таков обычай! уйми, чтоб шляп не носили
Маленьких, или живут пусть люди как жили.
Лучше нас пастыри душ, которых и правы
И должность есть исправлять народные нравы,
Да молчат: на что вступать со воем светом к ссору?
Зимой дров никто не даст, ни льду в летню пору.

Буде ты указывать смеешь Ювенала,
Персия, Горация, мысля, что как встала
Им от сатир не беда, но многая слава;
Что как того ж Боало причастник был права,
Так уже и мне, что следы их топчу, довлеет
То ж счастье, — позволь сказать, что ум твой шалеет.
Истая Зевсова дочь перо их водила —
Тебя чуть ли не с другим кем Память родила.
В них шутки вместе с умом цветут превосходным,
И слова гладко текут, как река природным
Током, и что в речах кто зрит себе досадно,
Не в досаду себе мнит, что сказано складно.
А в тебе что такого? без всякой украсы
Болтнешь, что не делают чернца одни рясы.
Так ли теперь говорят, так ли живут в людях?
Мед держи на языке, а желчь всю прячь в грудях;
И, вpaг смертный будучи, тщись другом казаться,
Если хочешь нечто быть и умным назваться.

Зачнем, музо, в похвалах перья притупляти,
Ну-тка станем Туллию приветство писати.
Туллий, знаешь ты, лукав, что если рассудно
Истолковать, то в нем ум выхвалить нетрудно.
Оставя убо, что есть, сделаем такого,
Каков бы он должен быть; тропа та не нова:
Всяк так пишет, кто хвалить у нас кого хочет, —
Тому, кого въявь поет, сам в сердце хохочет.

Туллий не нравен тебе — выбери другого.
Вот хорош Силван; он тих, не добьешься слова
У него чрез целый день, и хотя ты знаешь,
Что он глупости молчит, если пожелаешь —
Можешь сильно доказать, что муж он не простый,
Но с рассудства обуздал язык свой преострый.

И Квинтий, право, хорош; в десть книгу составить
Можешь, коль дела его захочешь прославить.
Видишь, как приятен он, честно всех примает,
Учтиво век говорит, всякого ласкает,
И всякому силится быть он благодетель,
Не однажды, как сулит, слов тех бог свидетель.
Полно того; а с чего таков он бывает,
Писать незачем: добро, что мало кто знает.
Не пиши того, что он затем столь умилен
И добр ко всем, что вредить никому не силен.
Да много таких, об ком списать стопу целу
Можно; легко их узнать, хоть нет в спине мелу.

Буде ж несроден тебе род тех стихов гадких,
Запой в Амариллиных объятиях сладких
Счастливого Титира иль Ирис, бесщадну
К бедну Филену. Свою Титир жизнь прохладну
Не сменит на царскую славу и обильность;
Филен носит на лице жалкую умильность;
Ведет ли стадо поить, иль пасти на поли —
Смутен станет, и текут с глаз слезы доволи;
Ирис, мимо идучи, ход свой ускоряет,
Смеясь, и, горда, его рану огорчает.

Вскинь глаза на прошлу жизнь мою и подробно
Исследуй: счастье ко мне ласково и злобно
Бывало, больше в своей злобе постоянно.
Почерпнув довольну тут печаль, нечаянно
Новым уж родом стихов наполним тетрати,
Прилично чтецам своим; и что больше кстати
Нам здесь, смертным, как печаль? Тужить не напрасно
Можем, приближаяся к смерти повсечасно.

Есть о чем писать, — была б лишь к тому охота,
Было б кому работать — без конца работа!
А лучше век не писать, чем писать сатиру,
Что приводит в ненависть меня всему миру!

Но вижу, музо, ворчишь, жмешься и краснеешь,
Являя, что ты хвалить достойных не смеешь,
А в ложных хвалах нурить ты не хочешь время.
Достойных, право, хвалить — не наших плеч бремя,
К тому ж человечья жизнь редко однолична:
Пока пишется кому похвала прилична,
Добродетель его вся вдруг уж улетает,
И смраден в пятнах глазам нашим представляет
Себя, кто мало пред тем бел, как снег, казался.
Куды тогда труд стихов моих уж девался?
Пойду ль уже чучело искать я другое,
Кому б тые прилепить? иль, хотя иное
В нем вижу сердце, ему ж оставя, образу
Себе в людях навлеку, кои больше глазу
Верить станут своему, нежли моей бредни,
Не меряя доброту по толпе в передни.
Изодрав те, скажет кто, сочини другие,
Третие, десятые; как бы нам такие
Плыли с пера без труда стихи и без поту;
Пусть он сам отведает ту легку работу!
А я знаю, что когда хвалы принимаюсь
Писать, когда, музо, твой нрав сломить стараюсь,
Сколько ногти ни грызу и тру лоб вспотелый,
С трудом стишка два сплету, да и те неспелы,
Жестки, досадны ушам и на те походят,
Что по целой азбуке святых житье водят.
Дух твой ленив, и в зубах вязнет твое слово,
Не забавно, не красно, не сильно, не ново;
А как в нравах вредно что усмотрю, умняе
Сама ставши, — под пером стих течет скоряе.
Чувствую сам, что тогда в своей воде плавлю
И что чтецов я своих зевать не заставлю:
Проворен, весел спешу, как вождь на победу,
Или как поп с похорон к жирному обеду.
Любовны песни писать, я чаю, тех дело,
Коих столько ум неспел, сколько слабо тело.
Красны губки свежие, что на крайках сносят
Душу навстречу моей, губ же себе просят;
Молочны груди ладонь мою потягают,
И жарки взгляды моих глаз взгляд поджидают.
Довольно моих поют песней и девицы
Чистые, и отроки, коих от денницы
До другой невидимо колет любви жало.
Шуток тех минулося время, и пристало
Уж мне горько каяться, что дни золотые
Так непрочно стратил я, пиша песни тые.
Кои в весне возраста жаркой любви служат,
Как невольники в цепях, — пусть о себе тужат,
Вина сущи своему беспокойству сами;
Я отвык себя ковать своими руками.
Мне уж слепое дитя должен беспрестанно
Поводы веселия подавать, и странно
Ему, чаю, все то, что к печали склоняет.
Если веселить меня собою не знает,
Тотчас с ним расстануся; с ним уж водить дружбу
В лишны я часы готов, но не сулю службу.

К чему ж и инде искать печали причину?
Не довольно ли она валится на спину,
Хоть бы ея не искать? Если в мои лета
Минувши скрыться не мог я вражья навета,
Если счастье было мне мало постоянно
Я ль один тому пример? Весь свет непрестанно
Терпит отмены, и то чудно лишь бы было,
Если б мое в тех валах судно равно плыло.
Теперь счастливо плыву — то мне одно полно,
Забываю прошлое, и как мне не вольно
Будущее учредить время, так и мало
О том суечусь, готов принять что ни пало
Из руки всевышнего царя в мою долю.
О дней числе моих жду, тих, его же волю;
Честна жизнь нетрепетна и весела идет
К неизбежному концу, ведая, что внидет
Теми дверьми в новые веки непрестанны,
Где тишина и покой царствует желанный.

Одним словом, сатиру лишь писать нам сродно:
В другом неудачливы; с нравом же несходно
Моим, не писав, прожить в лености с тобою.
Ин, каков бы ни был рок, смелою рукою
Злой нрав станем мы пятнать везде неостудно.
И правда, уж от того и уняться трудно,
Когда тот, что губы чуть помазал в латину,
Хвастает наукою и ищет причину
Безвременно всем скучать долгими речами,
Мня, что мудрость говорит к нам его устами;
Когда хлебник в золоте и цугом катится;
Раздутый уж матери подьячий стыдится,
И бояр лише в родню принять ему нравно;
Когда мельник, что с волос стрёс муку недавно,
Кручинится и ворчит, и жмурит глазами,
Что в палате подняли мухи пыль крылами.

Таким одним сатира наша быть противна
Может; да их нечего щадить, и не дивна
Мне любовь их, как и гнев их мне страшен мало.
Просить у них не хочу, с ними не пристало
Мне вестись, чтоб не счернеть, касаяся сажи;
Вредить не могут мне те, пока в сильной стражи
Нахожуся матери отечества правой.
А коим бог чистый дух дал и дал ум здравой,
Беззлобны — беззлобные наши стихи взлюбят
И охотно станут честь, надеясь, что сгубят,
Может быть, иль уменьшат злые людей нравы.
Сколько тем придается им и пользы и славы!

Первы труд мой в французском прими сей, друже,
Хотя неисправно, однако скончанный есть уже.
Вымарай, что недобро, исправь, что ясно,
Да трудец мой погублен не будет напрасно.
Что же в нам содержится, первый лист являет, —
Да обратит и да чтет, кто знати желает.
Перевел се Антиох, званный Кантемиром,
Ты ж, впрочем, многолетно да живеши с миром.

Того вы мужа, что приятна зрите
Лицом, что в сладких словах, клянись небом,
Дружбу сулит вам, вы, друзья, бегите! —
Яд под мягким хлебом.

Если бы сердце того видеть можно,
Видно б, сколь злобна мысль, хоть мнятся правы
Того поступки, и сколь осторожно
Свои таит нравы.

Помочи в нуждах от него не ждите:
Одному только он себе радеет;
Обязать службой себе не ищите:
Забывать умеет.

Что у другого в руках ни увидит,
Лишно чрезмерно в руках тех быть чает
И неспокойным сердцем то завидит:
Все себе желает.

Когда вредить той кому лише сможет,
Вредит, никую имея причину;
Сильно в несчастье впадшему поможет
Достичь злу кончину.

Ни седина честна, ни святость сана,
Ни слабость пола язык обуздати
Его возможет; вся суть им попрана,
Всех обыкл пятнати.

Кому свое с ним счастие благое
Не дало знаться, хоть хул убегает.
Божие имя щадит он святое,
Что бога не знает.

О царю небес! иже управляешь
Тварь всю, твоими созданну руками,
Почто в нем наши язвы продолжаешь?
Просим со слезами —

Пусти нань быстры с облак твои стрелы,
Законоломцам скованны в погибель,
И человеческ радостен род целый
Узрит его гибель.

Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки:
Не писав летящи дни века проводити
Можно, и славу достать, хоть творцом не слыти.
Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи,
На которых смелые не запнутся ноги;
Всех неприятнее тот, что босы проклали
Девять сестр. Многи на нем силу потеряли,
Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,
И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,
Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,
Пяля на книгу глаза, больших не добьется
Палат, ни расцвеченна марморами саду;
Овцу не прибавит он к отцовскому стаду.

Правда, в нашем молодом монархе надежда
Всходит музам немала; со стыдом невежда
Бежит его. Аполлин славы в нем защиту
Своей не слабу почул, чтяща свою свиту
Видел его самого, и во всем обильно
Тщится множить жителей парнасских он сильно.
Но та беда: многие в царе похваляют
За страх то, что в подданном дерзко осуждают.

«Расколы и ереси науки суть дети;
Больше врет, кому далось больше разумети;
Приходит в безбожие, кто над книгой тает, —
Критон с четками в руках ворчит и вздыхает,
И просит, свята душа, с горькими слезами
Смотреть, сколь семя наук вредно между нами:
Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,
Праотческим шли следом к божией проворны
Службе, с страхом слушая, что сами не знали,
Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину;
Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,
Не прибьешь их палкою к соленому мясу;
Уже свечек не кладут, постных дней не знают;
Мирскую в церковных власть руках лишну чают,
Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,
Поместья и вотчины весьма не пристали».

Силван другую вину наукам находит.
«Учение, — говорит, — нам голод наводит;
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;
Гораздо в невежестве больше хлеба жали;
Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.
Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,
Ни связи, — должно ль о том тужить дворянину?
Довод, порядок в словах — подлых то есть дело,
Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.
С ума сошел, кто души силу и пределы
Испытает; кто в поту томится дни целы,
Чтоб строй мира и вещей выведать премену
Иль причину, — глупо он лепит горох в стену.
Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик
Хотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик,
Что дворецкий крадет в год? как прибавить воду
В мой пруд? как бочек число с винного заводу?
Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,
Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,
Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди —
Можно знать различие злата, сребра, меди.
Трав, болезней знание — голы все то враки;
Глава ль болит — тому врач ищет в руке знаки;
Всему в нас виновна кровь, буде ему веру
Дать хочешь. Слабеем ли — кровь тихо чрезмеру
Течет; если спешно — жар в теле; ответ смело
Дает, хотя внутрь никто видел живо тело.
А пока в баснях таких время он проводит,
Лучший сок из нашего мешка в его входит.
К чему звезд течение числить, и ни к делу,
Ни кстати за одним ночь пятном не слать целу,
За любопытством одним лишиться покою,
Ища, солнце ль движется, или мы с землею?
В часовнике можно честь на всякий день года
Число месяца и час солнечного всхода.
Землю в четверти делить без Евклида смыслим,
Сколько копеек в рубле — без алгебры счислим».
Силван одно знание слично людям хвалит:
Что учит множить доход и расходы малит;
Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,
Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.

Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает:
«Наука содружество людей разрушает;
Люди мы к сообществу божия тварь стали,
Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.
Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мертвых друзей — живущих лишуся,
Когда все содружество, вся моя ватага
Будет чернило, перо, песок да бумага?
В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:
И так она недолга — на что коротати,
Крушиться над книгою и повреждать очи?
Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?
Вино — дар божественный, много в нем провору:
Дружит людей, подает повод к разговору,
Веселит, все тяжкие мысли отымает,
Скудость знает облегчать, слабых ободряет,
Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,
Любовник легче вином в цель свою доходит.
Когда по небу сохой бразды водить станут,
А с поверхности земли звезды уж проглянут,
Когда будут течь к ключам своим быстры реки
И возвратятся назад минувшие веки,
Когда в поcт чернец одну есть станет вязигу, —
Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».

Медор тужит, что чресчур бумаги исходит
На письмо, на печать книг, а ему приходит,
Что не в чем уж завертеть завитые кудри;
Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры;
Пред Егором двух денег Виргилий не стоит;
Рексу — не Цицерону похвала достоит.
Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;
Вот для чего я, уме, немее быть клуши
Советую. Когда нет пользы, ободряет
К трудам хвала, — без того сердце унывает.
Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!
Трудней то, неж пьянице вина не имети,
Нежли не славить попу святую неделю,

Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.
Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,
Что трудно злонравному добродетель славить,
Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны
Науку должны хулить, — да речи их злобны
Умным людям не устав, плюнуть на них можно;
Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно,
Да в наш век злобных слова умными владеют.
А к тому ж не только тех науки имеют
Недрузей, которых я, краткости радея,
Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.
Полно ль того? Райских врат ключари святые,
И им же Фемис вески вверила златые,
Мало любят, чуть не все, истинну украсу.

Епископом хочешь быть — уберися в рясу,
Сверх той тело с гордостью риза полосата
Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,
Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,
Клюку пышно повели — везти пред тобою;
В карете раздувшися, когда сердце с гневу
Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.
Должен архипастырем всяк тя в сих познати
Знаках, благоговейно отцом называти.
Что в науке? что с нее пользы церкви будет?
Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,
От чего доходам вред; а в них церкви права
Лучшие основаны, и вся церкви слава.

Хочешь ли судьею стать — вздень перук с узлами,
Брани того, кто просит с пустыми руками,
Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,
Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.
Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,
Иль естественный закон, иль народны нравы —
Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,
Налагая на судей ту тягость несносну,
Что подьячим должно лезть на бумажны горы,
А судье довольно знать крепить приговоры.

К нам не дошло время то, в коем председала
Над всем мудрость и венцы одна разделяла,
Будучи способ одна к высшему восходу.
Златой век до нашего не дотянул роду;
Гордость, леность, богатство — мудрость одолело,
Науку невежество местом уж посело,
Под митрой гордится то, в шитом платье ходит,
Судит за красным сукном, смело полки водит.
Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов с ругательством сбита;
Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,
Как, страдавши на море, корабельной службы.
Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,
Ученых хоть голова полна — пусты руки».

Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,
Танцует, на дудочке песни три играет,
Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,
Тому уж и в самые молодые леты
Всякая высша степень — мзда уж невелика,
Семи мудрецов себя достойным мнит лика.
«Нет правды в людях, — кричит безмозглый церковник, —
Еще не епископ я, а знаю часовник,
Псалтырь и послания бегло честь умею,
В Златоусте не запнусь, хоть не разумею».
Воин ропщет, что своим полком не владеет,
Когда уж имя свое подписать умеет.
Писец тужит, за сукном что не сидит красным,
Смысля дело набело списать письмом ясным.
Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,
Кому в роде семь бояр случилось имети
И две тысячи дворов за собой считает,
Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает.

Таковы слыша слова и примеры видя,
Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,
Кто в тихом своем углу молчалив таится;
Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,
Весели тайно себя, в себе рассуждая
Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

Счастлив тот, кто, на одной ноге стоя, двести
Стихов пишет в час один и что день полдести
Так наполнит, не смотря ничто, как ни пишет,
Мало суетясь, какой ветр на дворе дышит.
Меня рок мой осудил писать осторожно,
И писать с трудом стихи, кои бы честь можно.

Когда за перо примусь, совесть испытаю:
Не с страсти ли я какой творцом стать желаю,
Не похвал ли, что я жду от тех трудов, жадность,
Не гнев ли, не зависть ли, иль к ближним бесщадность
Волю ту мне взносит в ум? Действо бы никое,
Сколь бы ни добро собой, не может не злое
Быть, когда намеренье и повод неправы.

Если совесть не ворчит, людей уже нравы
Пред собой в смотр выведу и, сколь лучше знаю,
От вредных полезные чисто различаю,
Готовя одним хвалу, другим — смех беззлобный.

Избрав силам своим труд равный и способный,
Пущу перо, но в узде; херить не ленюся;
Много ль, мало ль напишу стишков, не пекуся,
Но смотрю, чтоб здравому смыслу речь служила,
Не нужда меры слова беспутно лепила;
Чтоб всякое, на своем месте стоя, слово
Не слабо казалося, ни столь лишно ново,
Чтоб в бесплодном звуке ум не мог понять дело.
Во всем между тем смотрю, не чресчур ли смело,
Не досадна ли кому речь, что с пера сплыла,
Стрегучись, чтоб, хуля злы нравы, не открыла
Злонравного ясная чрезмеру примета.

Видал ли искусного когда рудомета,
В жирном теле кровь пущать больному в отраду?
Руку сего обвязав, долго, часто, сряду
Напруженну щупает жилу сверху, сбоку
И, сталь впустив, смотрит, чтоб не весьма глубоку,
Ни узку, ни широку распороть в ней рану,
Чтоб не проткнуть, чтоб под ней не нанесть изъяну.
Того осторожности точно подражаю,
И когда стихи пишу, мню, что кровь пущаю.
Кончав дело, надолго тетрадь в ящик спрячу;
Пилю и чищу потом, и хотя истрачу
Большу часть прежних трудов, новых не жалею;
Со всем тем стихи свои я казать не смею.

Стыдливым, боязливым и всегда собою
Недовольным быть во мне природы рукою
Втиснено, иль отческим советом из детства.
Здравый смысл часто по?том и труды и бедства
Грозил мне, если б я стал смел и стыд оставил,
И с тех пор я туды шел, куды он направил.

Верил всегда, что лицо, на коем садится
Часто красный цвет стыда, вдвое становится
Красивее и дает знаки неоспорны
Внутренния доброты; что язык проворный,
Когда бежит без узды, должен спотыкаться;
Что смелость только тогда хвальна может зваться,
Когда нудимся прогнать злобу нашей воли
Иль законно рвем венцы с вражиих рук в поли,
Когда клеветников ложь гнусну обличаем
Иль невинность слабую право защищаем;
Что кто, над всеми себя, — ценя, повышает
Достойным похвал, себя сам не почитает.
Теперь те свойства мои чувствую, умилен,
Сколь вредны мне, и уже избыть их не силен.

Вредны не в одном лишь том, что мешают смело
Стихи писать и казать, и, как многи, дело
Свое в люди выводить, сам то выхваляя.
Часто счастливый случай, что у пальцев края
Моих лежал, упустил, не посмев вжать в руку;
Часто бесконечных врак тяжку снес я скуку,
Потея, сжимаяся и немее клуши,
Стыдясь сказать: пощади, дружок, мои уши.
Между тем другой, кому боги благосклонны
Дали медное лицо, дабы все законны
Стыда чувства презирать, не рдясь, не бледнея,
У всяких стучит дверей, пред всяким и шея
И спина гнется ему; в отказе зазору
Не знает, скучая всем, дерзок без разбору.
Сотью прогнан — сотью он воротится сряду,
Ни слуг, ни господскую помня он досаду.
И так с степени в степень счастье его взносит;
Чтоб избыть его, дают ему, что ни просит.

Пока я даром пять лет, вздыхая, истрачу
При красавицах — один смелому удачу
День доставит и его надежды венчает.

Заслуги свои, род, ум с уст он не спускает,
Чужие щиплет дела, о всем дерзко судит,
Себя слушать и неметь всех в беседе нудит,
И дивиться наконец себе заставляет.

Редко кто речи людей право весить знает
И склонен, испытав слов силу всех подробно,
Судить потом, каков мозг, кой родить удобно
Мог те слова: больша часть в нас по числу мерит
Слов разум и глупцами молчаливых верит.
Часто слышу — говорит: Арист мужик честный,
Тих, учтив и может быть другу друг нелестный,
Да в час слова у него не можно добиться,
Сотью жеванная речь с уст его тащится
И недолга и тиха; век я с ним зеваю
И, как льзя умным его звать, не понимаю.

С древле добродетели средину держали
Меж двумя крайми, где злы нравы заседали;
В наших веках тот уже чин дел отменился:
Кто, умеренный доход имея, не тщился,
Правдой и неправдою золота приметны
Копя кучи, накопить богатства бессчетны —
Ленивец он и живет в презрении скудно.
Кто к делу лишь говорит, в меру и рассудно —
Угрюм, скучлив; кто свои дела смыслом правит —
Малодушен, над собой смеяться заставит.
Гоним за славой путем, дерзки и бесстыдны,
На коем славы следы ни малы не видны,
И кажемся нагонять сами себе любы.

Когда облак с наших мы прогоним глаз грубый
И наш увидим обман, что в пропасть нас вводит?
Ужли для нас истины солнце уж не всходит?
Напрасно мы льстим себе; сколь нам ни любезен,
Сколь ни нравен порок наш мнится и полезен —
Хулы достоин всегда и достоин смеха,
Долгого в нем ожидать не можно успеха.
Следует тому всегда зазор, страх и скука,
Долга малой сладости и тяжкая мука.
Что пользует множество людей безрассудно
Привесть в удивление, когда в одном трудно
Час они могут стоять, и что теперь хвалят,
Величают — спустя час хулят уж и малят?
Когда честный, мудрый муж, сколь часто случится
Ему на нас вскинуть глаз, от дел наших рдится?
Над всем, добродетели кто изменил истой,
Пусть не приближается престола, нечистой,
На коем лучший ея друг нас управляет.
Нераздельна от нея, Анна в лицо знает
Верных добродетели слуг и тем обильны
Дары сыплет; лучи снесть глаз ея не сильны
Злонравные, коих вся надежда в обмане,
Как из рук ея перун — скифы, агаряне.

Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,
В тишине знает прожить, от суетных волен
Мыслей, что мучат других, и топчет надежну
Стезю добродетели к концу неизбежну.
Малый свой дом, на своем построенный поле,
Кое дает нужное умеренной воле:
Не скудный, не лишний корм и средню забаву —
Где б с другом с другим я мог, по моему нраву
Выбранным, в лишны часы прогнать скуки бремя,
Где б, от шуму отдален, прочее все время
Провожать меж мертвыми греки и латины,
Исследуя всех вещей действа и причины,
Учася знать образцом других, что полезно,
Что вредно в нравах, что в них гнусно иль любезно, —
Желания все мои крайни составляет.

Богатство, высокий чин, что в очах блистает
Люду неискусному, многие печали
Наносит и ищущим и тем, что достали.

Кто б не смеялся тому, что стежку жестоку
Топчет, лезя весь в поту на гору высоку,
Коей вершина остра так, что, осторожно
Сколь стопы ни утверждать, с покоем не можно
Устоять, и всякий ветр, что дышит, опасный:
Грозит бедному падеж в стремнины ужасны;
Любочестный, однак, муж на него походит.
Редко счастье на своих крылах кого взводит
На высоку вдруг степень, и если бывает
Столько ласково к кому, долго в том ее знает*
Устоять, но в малый час копком его спихнет
Одним, что, стремглав летя, не один член свихнет;
А без помочи того труды бесконечны
Нужны и терпение, хоть плоды ж не вечны.

С петухами пробудясь, нужно потащиться
Из дому в дом на поклон, в переднях томиться,
Утро все торча в ногах с холопы в беседе,
Ни сморкнуть, ни кашлянуть смея. По обеде
Та же жизнь до вечера; ночь вся беспокойно
Пройдет, думая, к кому поутру пристойно
Еще бежать, перед кем гнуть шею и спину,
Что слуге в подарок, что понесть господину.
Нужно часто полыгать, небылицу верить
Болыпу, чем что скорлупой можно море смерить;
Господскую сносить спесь, признавать, что родом
Моложе Владимира одним только годом,
Хоть ты помнишь, как отец носил кафтан серой;
Кривую жену его называть Венерой
И в шальных детях хвалить остроту природну;
Не зевать, когда он сам несет сумасбродну.
Нужно добродетелей звать того, другого,
От кого век не видал добра никакого,
И средь зимы провожать, сам без шапки, в сани,
Притворяясь не слыхать за плечми слух брани.
Нужно еще одолеть и препятства многи,
Что зависть кладет на всяк час тебе под ноги, —
Все ж те труды наконец в надежде оставят,
Иль в удачу тебе чин маленький доставят.

Тогда должность поведет тебя в поле вялить,**
Увечиться и против смерти груди пялить;
Иль с пером в руках сносить шум и смрад приказный,
Боясь всегда не проспать час к делам указный,
И с страхом всегда крепить в суду приговоры,
Чтоб тебя не довели с сильнейшим до ссоры;
Или торчать при дворе с утра до полночи
С отвесом в руках и сплошь напяливши очи,
Чтоб с веревки не скользнуть; а между тем свищет
Славолюбие в ушах, что, кто славу ищет,
В первой степени тому стыд остановиться;
Убо, повторяя труд, лет с тридцать нуриться,
Лет с тридцать бедную жизнь еще продолжати
Станешь, чтоб к цели твоей весь дряхл добежати.
Вот уж достиг, царскую лишь власть над собою
Знаешь; человеческ род весь уж под тобою
Как червяк ползет; одним взглядом ты наводишь
Мрачну печаль и одним — радости свет вводишь.
Все тебя, как бы божка, кадить и чтить тщатся,
Все больше, чем чучела — вороны, боятся.
Искусство само твой дом создало пространный,
Где все, что Италия, Франция и странный
Китайск ум произвели, зрящих удивляет.
Всякий твой член в золоте и в камнях блистает,
Которы шлет Индия и Перу обильны,
Так, что лучи от тебя глаза снесть не сильны.
Спишь в золоте, золото на золоте всходит
Тебе на стол, и холоп твой в золоте ходит,
И сам Аполлон, тебя как в улице видит,
Свите твоей и возку твоему завидит.
Ужли покоен? — Никак! Покой отымает
Дом пышный, и сладк сон с глаз того убегает,
Кто на нежной под парчой постели ложится.
Сильна тревога в сердцах богатых таится —
Не столько волнуется море, когда с сама
Дна движет воды его зло буря упряма.
Зависть шепчет, буде вслух говорить не смеет,
Беспрестанно на тебя, и хоть одолеет
Десятью достоинство твое, погибаешь
Наконец, хотя вину сам свою не знаешь.

С властию славы любовь в тебе возрастая,
Крушится, где твой предел уставить не зная;
Меньше ж пользует, чем песнь сладкая глухому ** ,
Чем нега и паренье подагрой больному,
Вышня честь — сокровище тому несказанно,
Кого надежда и страх мучит беспрестанно.

Еще если б наша жизнь на два, на три веки
Тянулась, не столько бы глупы человеки
Казалися, мнению служа безрассудну,
Меньшу в пользу большия времени часть трудну
Снося и довольно дней поправить имея
Себя, когда прежние прожили шалея,
Да лих человек, родясь, имеет насилу
Время оглядеться вокруг и полезть в могилу;
И столь короткий живот еще ущербляют
Младенство, старость, болезнь; а дни так летают,
Что напрасно будешь ждать себе их возврату.
Что ж столь тяжкий сносить труд за столь малу плату
Я имею? и терять золотое время,
Отставляя из дня в день злонравия семя
Из сердца искоренять? и ища степени
Пышны и сокровища за пустые тени,
Как пес басенный кусок с зуб опустил мяса?

Добродетель лучшая есть наша украса,
Тишина ума под ней и своя мне воля
Всего драгоценнее. Кому богатств доля
Пала и славы, тех трех благ может лишиться,
Хоть бы крайней гибели и мог ущититься.

Глупо из младенчества звыкли мы бояться
Нищеты, презрения, и те всего мнятся
Зла горчае, потому бежим мы в другую
Крайность, не зная в вещах меру никакую;
Всяко, однако ж, предел свой дело имеет:
Кто пройдет, кто не дойдет — подобно шалеет.
Грешит пестун Неронов, что тьмы накопляет
Сокровищ с бедством житья, да и тот, что чает
В бочке имя мудреца достать, часто голод
И мраз терпя, не умен: в шестьдесят лет молод,
Еще дитя, под начал отдать можно дядьки,
Чтоб лозою злые в нем исправил повадки.

Сильвий, масло продая, не хуже кормился
И от досад нищеты не хуже щитился
Малым мешком, чем теперь, что, все края света
Сквозь огнь, сквозь мраз пробежав и изнурив лета
В беспокойстве сладкие, сундуки, палаты
Огромны сокровищу его тесноваты.
Можно скудость не терпеть, богатств не имея
Лишних, и в тихом углу, покоен седея,
Можно славу получить, хоть бы за собою
Полк людей ты не водил, хоть бы пред тобою
Народ шапки не сымал, хоть бы ты таскался
Пешком, и один слуга тебя лишь боялся.
Мудрая малым прожить природа нас учит
В довольстве, коль лакомство разум наш не мучит,
Достать нетрудно доход невелик и сходен
С состоянием твоим, и потом свободен
Желаний и зависти там остановися.
В степенях блистающих имен не дивися
И богатств больших; живи тих, ища, что честно,
Что и тебе и другим пользует нелестно
К нравов исправлению; слава твоя вечно
Между добрыми людьми жить будет, конечно.
Да хоть бы неведом дни скончал и по смерти
Свету остался забыт, силен ты был стерти
Зуб зависти, ни трудов твоих мзда пропала:
Добрым быть — собою мзда есть уже немала.

К князю Никите Юрьевичу Трубецкому

Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
«Напрасно, молокосос, суешься с советом».

И дело он говорит: еще я тридцатый
Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?

Напрасно охрип бы я, доводя доводом,
Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
Так прилежность сильна дать искус в малы лета.
Презренны слова мои будут без ответа,
И свет, почти весь упрям, всегда верить станет,
Что старик трех молодых разумом потянет.

Не одно то мнение здравому разгласно
Видим смыслу втвержено; встречаем чточасно
Подобны и злейшие. Одни тех держаться
Любят, что полезны им и законны зрятся, —
Обман те свой чувствовать грубый не умеют;
Другие, и зная вред, бороться не смеют
С упрямою волею, котора их нудит
Предызбрать то, что им смысл здравый вредно судит.

Буде причину того спросишь у народа,
Скажет, что с зачатия нашего природа
Слабу душу нам дала, и к обману склонну,
И подчиненну страстям; и что ту законну
Над нами природы власть одолеть не можно.

Испытал ли истину он в том осторожно?
Не знаю, Никито, друг! то одно я знаю,
Что если я добрую, ленив, запускаю
Землю свою — обрастет худою травою;
Если прилежно вспашу, довольно покрою
Навозом песчаную — жирнее уж станет,
И довольный плод с нея трудок мой достанет.

Каково б с природы рук сердце нам ни пало,
Есть, есть время некое, в коем злу немало
Склонность уймем, буде всю истребить не можем,
И утвердиться в добре доброму поможем, —
Время то суть первые младенчества лета.
Чутко ухо, зорок глаз новый житель света
Пялит; всяка вещь ему приметна, все ново
Будучи, все с жадностью сердце в нем готово
Принять: что туды вскользнет, скоро вкоренится,
Буде руки приложить повадка потщится;
На веревке силою повадки танцуем.
Большу часть всего того, что в нас приписуем
Природе, если хотим исследовать зрело,
Найдем воспитания одного быть дело.
И знал то высшим умом монарх одаренный,
Петр, отец наш, никаким трудом утомленный,
Когда труды его нам в пользу были нужны.
Училища основал, где промысл услужный
В пути добродетелей имел бы наставить
Младенцев; осмелился и престол оставить
И покой; сам странствовал, чтоб подать собою
Пример в чужих брать краях то, что над Москвою
Сыскать нельзя: сличные человеку нравы
И искусства. Был тот труд корень нашей славы:
Мужи вышли, годные к мирным и военным
Делам, внукам памятны нашим отдаленным.
Но скоро полезные презренны бывают
Дела, кои лакомым чувствам не ласкают.
Кучу к куче накоплять, дом построить пышной,
Развесть сад, завесть завод, расчистить лес лишной,
Детям уж богатое оставить наследство
Печемся, потеем в том; каково их детство
Проходит — редко на ум двум или трем всходит;
И у кого не одна в безделках исходит
Тысяча — малейшего расхода жалеет
К наставлению детей; когда же шалеет
Сын, в возраст пришед, отец тужит и стыдится.
Напрасно вину свалить с плеч своих он тщится:
Богатства сыну копил — презрел в сердце нравы
Добры всадить. Богат сын будет, но без славы
Проживет, мало любим и свету презренный,
Буде в петлю не вбежит плут уж совершенный.

Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен
И всегда желателен, — к тому все науки
Концу и искусства все должны подать руки.
Суд трудный мудро решить, исчислить приходы
Пространна царства и им соравнить расходы
Одним почти почерком; в безднах вод надежный
Предызбирать всегда путь; любитель прилежный
Небес числить всякого удобно светила
Путь и беглость и того, сколь велика сила
Над другим; в твари всему знать исту причину —
Мудрым зваться даст тебе и, может быть, к чину
Высшему отворит вход; народ будет целый
Искусным вождем тя звать, зря царства пределы,
Тобою расширенны, и вражии рати
И городы, стерты в прах. Но буде уняти
Не знаешь ярость твою, буде неприятен
К тебе доступ и тебе плач бедных невнятен,
Ежели волю твою не правит смысл правый,
Ежли развратны, одним словом, твои нравы —
Дивиться станет тебе, но любить не станет;
Хвалы нужда из его уст твои потянет,
Пользу свою лишь в тебе искать он потщится,
Гнушаясь тебя, и той готов отшетиться,
Только б тебя свалить с плеч. Слава увядает
Твоя в мал час; позабыт человек бывает
Скоро ненавидимый, и мало жалеет
Кто об нем, когда ему черный день наспеет.
Добродетель лишь одна может нам доставить
Покойну совесть, предел прихотям уставить,
Повадить тихо смотреть счастья грудь и спину
И неизбежную ждать бесстрашно кончину.
Добродетель потому над всем неотменно
Нужно младенцам внушать, пока совершенно
Вкоренится; притом ум изощрять в пристойных
Им и других знаниях. Так в детях, достойных
К всем чинам, отечеству дашь дар многоценный.
Если б предписан был с двух выбор неотменный,
С чистою совестью ум избрал бы я простый,
И оставил бы я с злым сердцем разум острый.
Вверил бы я все добро тому, кто с чужого
Стыдится жиреть добра, хотя он немного
Счету знает и рубить числа должен в палку;
А грош не дал бы беречь другому, что в свалку
Глотает одну свернув дом, и лес, и пашни,
Хоть числит он лучше всей Сухаревской башни.

Бесперечь детям твердя строгие уставы,
Наскучишь; истребишь в них всяку любовь славы,
Если часто пред людьми обличать их станешь;
Дай им время и играть; сам себя обманешь,
Буде чаешь поспешить, лишно спеша дело;
Наедине исправлять можешь ты их смело.
Ласковость больше в один час детей исправит,
Чем суровость в целый год; кто часто заставит
Дрожать сына пред собой, хвальну в нем загладит
Смелость и невременно торопеть повадит.
Счастлив, кто надеждою похвал взбудить знает
Младенца; много к тому пример способляет:
Относят к сердцу глаза весть уха скоряе.

Пример наставления всякого сильняе:
Он и скотов следовать родителям учит.
Орлий птенец быстр летит, щенок гончий мучит
Куриц в дворе, лоб со лбом козлята сшибают,
Утята, лишь из яйца выдут, плавать знают.
Не смысл учит, не совет — того не имеют,
Сего нельзя им подать — подражать умеют.
С двух братьев, кои росли под теми ж глазами
И коих тот же крушил учитель лозами,
Один добродетелей хвальную дорогу
Топчет; ни надежда свесть с нее, ни страх ногу
Его не могли; в своей должности он верен
И прилежен, ласков, тих и в словах умерен,
В бедности смотреть кого сухими глазами
Не может, сердцем дает, что дает руками.
Другой гордостью надут, яростен, бесщаден,
Готов и отца предать, к большим мешкам жаден,
Казну крадет царскую, и, тем сломя шею,
Весь уж сед, в петлю бежит, в казнь, должну злодею.
В том, по счастью, добрые примеры скрепили
Совет; в сем примеры злы оный истребили.
Если б я сыновнюю имел унять скупость,
Описав злонравия, и гнусность, и глупость,
Смотри, сказал бы ему, сколь Игнатий беден
Над кучей золота, сух, печален и бледен,
Бесперечь мучит себя. Мнишь ли ты счастливу
Жизнь в обильстве такову? Если б чресчур тщиву
Руку его усмотрел, пальцем указал бы
Тюрьму, где сидит Клеарх, и всю рассказал бы
Потом жизнь Клеархову, чрез меру прохладну.
Если б к подлой похоти видел склонность жадну,
Привел бы его смотреть Мелита в постели
И гнусны чирьи, что весь нос ему объели.

Кормилицу, дядьку, слуг, беседу, сколь можно
Лучшую, бы сыну я избрал осторожно.
Не одни те растят нас, коим наше детство
Вверено; со всех сторон находит посредство
Поскользнуться в сердце нрав: все, что окружает
Младенца, произвести в нем нрав помогает.
Так, не довольно одно изрядное семя
Дать изрядный цвет иль плод: нужно к тому время
Умеренно и красно, без мразу, без зною,
Без вихрев; нужна земля жирна, и водою
Нужно в пору поливать, и тихо и в меру;
Семя без всего того прельстит твою веру *.
Филин вырос пьяница? — пьяница был сродник,
Что вскормил. Миртил блядун? — дядька его сводник.
У Савки век на губах правда не садится,
И врет, что на ум взойдет, что в ночь не приснится? —
Лгуньи бабушки его помним бесконечны
Басни, койми надоел язык скоротечный.
Сильвия круглую грудь ** редко покрывает,
Смешком сладким всякому льстит, очком мигает,
Белится, румянится, мушек с двадцать носит;
Сильвия легко дает, что кто ни попросит,
Бояся досадного в отказе ответа? —
Такова и матушка была в ея лета.
Обычно цвет чистоты первый увядает
Отрока в объятиях рабыни; и знает,
Унесши младенец что, небом и землею
Отлыгаться пред отцом, — наставлен слугою.
Слуги язва суть детей. Родителей — злее
Всех пример. Часто дети были бы честнее,
Если б и мать и отец пред младенцем знали
Собой владеть и язык свой в узде держали.
Правдой и неправдою куча мне копится
Денег, и нужусь всю жизнь в высоку добиться
Степень; полвека во сне, в пирах провождаю;
В сластях всяких по уши себя погружаю;
Одних счастливыми я зову лишь обильных,
И сотью то в час твержу; завидую сильных
Своевольству я людей, и дружбу их тщуся
Всячески достать себе, убогим смеюся, —
А, однако ж, требую, чтоб сын мой доволен
Был малым, чтоб смирен был и собою волен
Знал обуздать похоти, и с одними знался
Благонравными, и тем подражать лишь тщался;
По воде тогда мои вотще пишут вилы.
Домашний показанный часто пример силы
Будет важной, и идти станет сын тропою,
Котору протоптану видит пред собою.
И с каким лицом журить сына ты посмеешь,
Когда своим наставлять его не умеешь
Примером? когда в тебе видит повсечасно,
Что винишь, и ищет он, что хвалишь, напрасно?
Если молодому мать раку обличает
Кривой ход: «Прямо сама пойди, — отвечает, —
Я за тобой поплыву и подражать стану».

Нельзя ль добрым быть? — будь зол, своим не к изъяну;
Изряднее всякого убегать порока
Нельзя ль? — укрой лишнего от младенча ока.
Гостя когда ждешь к себе, один очищает
Слуга твой двор и крыльцо, другой подметает
И убирает весь дом, третий трет посуду,
Ты сам над всем настоишь, обежишь повсюду,
Кричишь, беспокоишься, боясь, чтоб не встретил
Глаз гостев малейший сор, чтоб он не приметил
Малейшу нечистоту, — а ты же не тщишься
Поберечь младенцев глаз, ему не стыдишься
Открыть твою срамоту. Гостя ближе дети,
Большу бережь ты для них должен бы имети.

Не один острый судья, знаю, зубы скалить,
Злобно улыбаяся, станет и бровь пялить,
И, качая головой, примолвит поважно:
«Смотри, наш молокосос какие отважно
Сказки нам рассказует и, времени цену
Не зная, скучает нам, лепя горох в стену.
Незнамо с чего зачав, нравов уж толкует
Вину, воспитанию склонность приписует
Нашу, уча, как растить детей; одним словом,
Продерзость та родилась в мозгу нездоровом».
Никито, друг! может быть, слово то рассудно
Явится тем, кои, жизнь чая время скудно,
Лучше любят осудить вдруг, что их несходно
Мысли, нежли выслушать доводы свободно.
Тех я людей уверять не ищу, негоден,
Да всяк открывать свое мнение свободен,
Если вредно никому и законов сила
Чтительна нужду молчать в том ее наложила.
Пусть не чтет, кто мои мнит мнения неправы;
С досугу стишки пишу для твоей забавы.
Ты лишь меня извини, что, одно я дело
Начав, речью отскочил на другое смело.
Порядок скучен везде и немножко труден:
Блистает в сумятице умок — в чину скуден,
И если б нам требовать, чтоб дело за делом
Рассуждать и, не скончав одно, в недозрелом
Разговоре не ввернуть некстати другое,
В целой толпе говорить чуть станут ли двое…

Филарет и Евгений

Филарет

Что так смутен, дружок мой? Щеки внутрь опали,
Бледен, и глаза красны, как бы ночь не спали?
Задумчив, как тот, что, чин патриарш достати
Ища, конный свой завод раздарил некстати?
Цугом ли запрещено ездить, иль богато
Платье носить, иль твоих слуг пеленать в злато?
Карт ли не стало в рядах, вина ль дорогого?
Матерь, знаю, и родня твоя вся здорова;
Обильство сыплет тебе дары полным рогом;
Ничто тебе не претит жить в покое многом.

Что ж молчишь? Ужли твои уста косны стали?
Не знаешь ли, сколь нам друг полезен в печали?
Сколь много здравый совет полезен бывает,
Когда тому следовать страсть не запрещает?
А, а! дознаюсь я сам, что тому причина:
Дамон на сих днях достал перемену чина,
Трифону лента дана, Туллий деревнями
Награжден — ты с пышными презрен именами.
Забыта крови твоей и слава и древность,
Предков к общества добру многотрудна ревность
И преимуществ твоих толпа неоспорных, —
А зависти в тебе нет, как в попах соборных.

Евгений

Часть ты прямо отгадал; хоть мне не завидно,
Чувствую, сколь знатным всем и стыд и обидно,
Что кто не все еще стер с грубых рук мозоли,
Кто недавно продавал в рядах мешок соли,
Кто глушил нас: «Сальные, — крича, — ясно свечи
Горят», кто с подовыми горшком истер плечи, —
Тот, на высоку степень вспрыгнувши, блистает,
А благородство мое во мне унывает
И не сильно принести мне никакой польги.
Знатны уж предки мои были в царство Ольги
И с тех времен по сих пор в углу не сидели —
Государства лучшими чинами владели.
Рассмотри гербовники, грамот виды раэны,
Книгу родословную, записки приказны:
С прадедова прадеда, чтоб начать поближе,
Думного, наместника никто не был ниже;
Искусны в миру, в войне рассудно и смело
Вершили ружьем, умом не одно те дело.
Взгляни на пространные стены нашей салы —
Увидишь, как рвали строй, как ломали валы.
В суде чисты руки их: помнит челобитчик
Милость их, и помнит злу остуду обидчик.
А батюшка уж всем верх; как его не стало,
Государства правое плечо с ним отпало.
Когда было выедет — всяк долой с дороги,
И, шапочку сняв, ему головою — в ноги.
Всегда за ним выборна таскалася свита,
Что ни день рано с утра крестова набита
Теми, которых теперь народ почитает
И от которых наш брат милость ожидает.
Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,
Дворецкому кланялись с полными руками.
И когда батюшка к ним промолвит хоть слово —
Заторопев, онемев, слезы у иного
Потекли с глаз с радости; иной, не спокоен,
Всем наскучил, хвастая, что был он достоен
С временщиком говорить, и весь веселился
Дом его, как бы им клад богатый явился.
Сам уж суди, как легко мне должно казаться,
Столь славны предки имев, забытым остаться,
Последним видеть себя, куды глаз ни вскину.

Филарет

Слышав я важну твоей печали причину,
Позволь уж мне мою мысль открыть и советы;
А ведай притом, что я лукавых приметы —
Лесть, похлебство — не люблю, но сердце согласно
С языком: что мыслит то, сей вымолвит ясно.

Благородство, будучи заслуг мзда, я знаю,
Сколь важно, и много в нем пользы признаваю.
Почесть та к добрым делам многих ободряет,
Когда награду в себе вершенных являет.
(Сыщешь в людях таковых, которым не дивны
Куча золота, ни дом огромный, ни льстивный
На пуху покой, ни жизнь, сколь бы ни прохладна, —
К титлам, к славе до одной всяка душа жадна.)
Но тщетно имя оно, ничего собою
Не значит в том, кто себе своею рукою
Не присвоит почесть ту, добыту трудами
Предков своих. Грамота, плеснью и червями
Изгрызена, знатных нас детьми есть свидетель —
Благородными явит одна добродетель.

Презрев покой, снес ли ты сам труды военны?
Разогнал ли пред собой враги устрашенны?
К безопаству общества расширил ли власти
Нашей рубеж? Суд судя, забыл ли ты страсти?
Облегчил ли тяжкие подати народу?
Приложил ли к царскому что ни есть доходу?
Примером, словом твоим ободрены ль люди
Хоть мало очистить злых нравов темны груди?
Иль, буде случай, младость в то не допустила.
Есть ли показаться в том впредь воля и сила?
Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?
Бедных жалки ли тебе слезы и докуки?
Не завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен,
Веришь ли, что всяк тебе человек подобен?
Изрядно можешь сказать, что ты благороден,
Можешь счесться Ектору или Ахиллу сроден;
Иулий и Александр, и все мужи славны
Могут быть предки твои, лишь бы тебе нравны.

Мало ж пользует тебя звать хоть сыном царским,
Буде в нравах с гнусным ты не разнишься псарским.
Спросись хоть у Нейбуша, таковы ли дрожжи
Любы, как пиво, ему, — отречется трожжи;
Знает он, что с пива те славные остатки,
Да плюет на то, когда не, как пиво, сладки.
Разнится — потомком быть предков благородных,
Или благородным быть. Та же и в свободных
И в холопях течет кровь, та же плоть, те ж кости.
Буквы, к нашим именам приданные, злости
Наши не могут прикрыть; а худые нравы
Истребят вдруг древния в умных память славы,
И, чужих обнажена красных перьев, галка
Будет им, с стыдом своим, и смешна и жалка.

Знаю, что неправедно забыта бывает
Дедов служба, когда внук в нравах успевает,
Но бедно блудит наш ум, буде опираться
Станем мы на них одних. Столбы сокрушатся
Под лишним те бременем, если сами в силу
Нужную не приведем ту подпору хвилу.
Светлой воды их труды ключ тебе открыли,
И черпать вольно тебе, но нужно, чтоб были
И чаши чисты твои, и нужно сгорбиться
К ключу: сама вода в рот твой не станет литься.

Ты сам, праотцев твоих исчисляя славу,
Признал, что пала она и делам и нраву:
Иной в войнах претерпел нужду, страх и раны,
Иным в море недруги и валы попраны,
Иной правду весил тих, бегая обиды, —
Всех были различные достоинства виды.
Если б ты им подражал, право б мог роптати,
Что за другими тебя и в пару не знати.

Потрись на оселку, друг, покажи в чем славу
Крови собой — и твою жалобу быть праву.
Пел петух, встала заря, лучи осветили
Солнца верхи гор — тогда войско выводили
На поле предки твои, а ты под парчою,
Углублен мягко в пуху телом и душою,
Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;
Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,
Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидая
Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая;
Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,
Там уж в попечении и труде глубоком,
Женских достойную плеч завеску на спину
Вскинув, волос с волосом прибираешь к чину:
Часть над лоским лбом торчать будут сановиты,
По румяным часть щекам, в колечки завиты,
Свободно станет играть, часть уйдет за темя
В мешок. Дивится тому строению племя
Тебе подобных; ты сам, новый Нарцисс, жадно
Глотаешь очми себя. Нога жмется складно
В тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,
В две мозоли и тебе краса становится;
Избит пол, и под башмак стерто много мелу.
Деревню взденешь потом на себя ты целу.
Не столько стало народ римлянов пристойно
Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно
Сшить кафтан по правилам щегольства и моды:
Пора, место и твои рассмотрены годы,
Чтоб летам сходен был цвет, чтоб, тебе в образу,
Нежну зелень в городе не досажал глазу,
Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,
Но знал бы всяк свой предел, право и законы,
Как искусные попы всякого дни звоны.

Долголетнего пути в краях чужестранных,
Иждивений и трудов тяжких и пространных
Дивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,
Понял, что фалды должны тверды быть, не жидки,
В пол-аршина глубоки и ситой подшиты,
Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;
Каков рукав должен быть, где клинья уставить,
Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;
В лето или осенью, в зиму и весною
Какую парчу подбить пристойно какою;
Что приличнее нашить: сребро или злато,
И Рексу лучше тебя знать уж трудновато.

В обед и на ужине частенько двоится
Свеча в глазах, часто пол под тобой вертится,
И обжирство тебе в рот куски управляет.
Гнусных тогда полк друзей тебя окружает,
И, глодая до костей самых, нрав веселый,
Тщиву душу и в тебе хвалит разум спелый.
Сладко щекотят тебе ухо красны речи,
Вздутым поднят пузырем, чаешь, что под плечи
Не дойдет тебе людей все прочее племя.
Оглянись, наместников царских чисто семя,
Тот же полк, лишь с глаз твоих — тебе уж смеется,
Скоро станет и в глаза: притворство минется,
Как скоро сойдут твоих пожитков остатки.
(Боюсь я уст, что в лицо точат слова сладки.)
Ты сам неотступно то время ускоряешь:
Из рук ты пестрых пучки бумаг не спускаешь
И мечешь горстью твоих мозольми и потом
Предков скопленно добро. Деревня за скотом
Не первая уж пошла в бережную руку
Того, кто мало пред сим кормился от стуку
Молота по жаркому в кузнице железу.
Приложился сильный жар к поносному резу,
Часто любишь опирать щеки на грудь белу,
В том проводишь прочий день и ночь почти целу.

Но те, что стенах твоей на пространной салы
Видишь надписи, прочесть труд тебе немалый;
Чужой глаз нужен тебе и помощь чужая
Нужнее, чтоб знать назвать черту, что, копая,
Воин пред собой ведет, укрываясь, к валу;
Чтоб различить, где стены часть одна помалу
Частым быстро-пагубных пуль ударом пала,
Где, грозно расседшися, земля вдруг пожрала;
К чему тут войска одна часть в четверобочник
Строится; где более нужен уж спомочник
Редким полкам и где уж отмененны силы
Оплошного недруга надежду прельстили.
Много вышних требует свойств чин воеводы
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место, годно к бою, видит одним взглядом;
Лишной безопасности не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы,
Временно предупреждать удобен наветы;
О обильности в своем таборе печется
Недремительно; любовь ему предпочтется
Войска, чем страшным им быть и вдруг ненавидим;
Отцом невинный народ зовет, не обидим
Его жадностью, — врагам одним лишь ужасен;
Тихим нравом и умом и храбростью красен;
Не спешит дело начать; начав, производит
Смело и скоро — не столь бегло Перун сходит,
Страшно гремя; в счастии умерен быть знает,
Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.
Ты тех добродетелей, тех чуть имя знаний
Слыхал ли? Самых числу дивишься ты званий,
И в один все мозг вместить смертных столь мнишь трудно,
Сколь дворецкому не красть иль судье — жить скудно.

Как тебе вверить корабль? ты лодкой не правил,
И хотя в пруду твоем лишь берег оставил,
Тотчас к берегу спешишь: гладких испугался
Ты вод. Кто пространному морю первый вдался,
Медное сердце имел; смерть там обступает
Снизу, сверху и с боков; одна отделяет
От нея доска, толста пальца лишь в четыре, —
Твоя душа требует грань с нею пошире;
И писана смерть тебя дрожать заставляет,
Один холоп лишь твою храбрость искушает,
Что один он отвечать тебе не посмеет.
Нужно ж много и тому, кто рулем владеет,
Искусств и свойств, с самого укрепленных детства,
И столь нужней те ему, сколь вящи суть бедства
На море, чем на земле. Твари господь чудну
Мудрость свою оказал, во всех неоскудну
Меру поставя частях мира и меж ними
Взаимно согласие; лучами своими
Светила небесные, железце, немногу
От дивного камня взяв силу, нам дорогу
Надежную в бездне вод показать удобны;
Небес положение на земле способный
Бывает нам проводник и, когда страх мучит
Грубых пловцов, кормчего искусного учит
Скрытый камень миновать иль берег опасный,
И в пристань достичь, где час кончится ужасный.
Недруга догнать, над ним занять ветр способный
И победу исхитить, вступя в бой удобный, —
Труд немалый. На море, как на земле, те же
Прочи вождев должности: тебе еще реже
Снилась трубка и компас, чем строй и осада.

За красным судить сукном Адамлевы чада
Иль править достоин тот, кому совесть чиста,
Сердце к сожалению склонно и речиста
Кого деньга одолеть, ни страх, ни надежда
Не сильны; пред кем всегда мудрец и невежда,
Богач и нищий с сумой, гнусна бабья рожа
И красного цвет лица, пахарь и вельможа
Равны в суде, и одна правда превосходна;

Кого не могут прельстить в хитростях всеплодна
Ябеда и ее друг — дьяк или подьячий;
Чтоб, чрез руки их прошед, слепым не стал зрячий,
Стречись должен, и сам знать и лист и страницу,
Что от нападения сильного вдовицу
Соперника может спасть и сирот покойну
Уставить жизнь, предписав плутам казнь достойну.
Наизусть он знает все естественны права,
Из нашего высосал весь он сок устава,
Мудры не спускает с рук указы Петровы,
Коими стали мы вдруг народ уже новый,
Не меньше стройный других, не меньше обильный,
Завидим врагу и в нем злобу унять сильный.
Можешь ли что обещать народу подобно?
Бедных слезы пред тобой льются, пока злобно
Ты смеешься нищете; каменный душою,
Бьешь холопа до крови, что махнул рукою
Вместо правой — левою (зверям лишь прилична
Жадность крови; плоть в слуге твоей однолична).
Мало, правда, ты копишь денег, но к ним жаден:
Мот почти всегда живет сребролюбьем смраден,
И все законно он мнит, что уж истощенной
Может дополнить мешок; нужды совершенной
Стала ему золота куча, без которой
Прохладам должен своим видеть конец скорой.
Арапского языка — права и законы
Мнятся тебе, дикие русску уху звоны.

Если в те чины негож, скажешь мне, я, чаю,
Не хуже Клита носить ключ золотой знаю;
Какие свойства его, какая заслуга
Лучшим могли показать из нашего круга?
Клита в постели застать не может день новой,
Неотступен сохнет он, зевая в крестовой,
Спины своей не жалел, кланяясь и мухам,
Коим доступ дозволен к временщичьим ухам.
Клит осторожен — свои слова точно мерит,
Льстит всякому, никому почти он не верит,
С холопом новых людей дружбу весть не рдится,
Истинная мысль его прилежно таится
В делах его. О трудах своих он не тужит,
Идучи упрямо в цель: Клиту счастье служит, —
Иных свойств не требует, кому счастье дружно;
А у Клита без того нечто занять нужно
Тому, кто в царском прожить доме жизнь уставил,
Чтоб крылья, к солнцу подшед, мягки не расплавил:
Короткий язык, лицо и радость удобно
И печаль изображать — как больше способно
К пользе себе, по других лицу применяясь;
Честнее будет он друг, всем дружен являясь;
И много смирение, и рассудность многу
Советую при дворе. Лучшую дорогу
Избрал, кто правду всегда говорить принялся,
Но и кто правду молчит — виновен не стался,
Буде ложью утаить правду не посмеет;
Счастлив, кто средины той держаться умеет.
Ум светлый нужен к тому, разговор приятный,
Учтивость приличная, что дает род знатный;
Ползать не советую, хоть спеси гнушаюсь; —
Всего того я в тебе искать опасаюсь.

Словом, много о вещах тщетных беспокойство,
Ни одно не вижу я в тебе хвально свойство.
Исправь себя, и тогда жди, дружок, награду;
По тех пор забытым быть не считай в досаду:
Пороки, кои теперь прикрывают тени
Стен твоих, укрыть нельзя на высшей степени.
Чист быть должен, кто туды не побледнев всходит,
Куды зоркие глаза весь народ наводит.

Но поставим, что твои заслуги и нравы
Достойным являют тя лучшей мзды и славы;
Те, кои оной тебя неправо лишают,
Жалки, что пользу свою в тебе презирают;
А ты не должен судить, судят ли те здраво,
Или сам многим себя предпочтешь неправо.

Над всем же тому, кто род с древнего начала
Ведет, зависть, как свинье — узда, не пристала;
Еще б можно извинить, если знатный тужит,
Видя, что счастье во всем слепо тому служит,
Кого сколько темен род, столь нравы развратны.
Ни отечеству добры, ни в людях приятны;
Но когда противное видит в человеке,
Веселиться должен уж, что есть в его веке
Муж таков, кой добрыми род свой возвышает
Делами и полезен всем быть начинает.
Что ж в Дамоде, в Трифоне и Туллие гнусно?
Что, как награждают их, тебе насмерть грустно?
Благонравны те, умны, верность их немала,
Слава наша с трудов их нечто восприяла.

Правда, в царство Ольгино предков их не знали,
Думяым и наместником деды не бывали,
И дворянства старостью считаться с тобою
Им нельзя; да что с того? Они ведь собою
Начинают знатный род, как твой род начали
Твои предки, когда Русь греки крестить стали.
И твой род не все таков был, как потом стался,
Но первый с предков твоих, что дворянин звался,
Имел отца, славою гораздо поуже,
Каков Трифон, Туллий был, или и похуже.

Адам дворян не родил, но одно с двух чадо
Его сад копал, другой пас блеюще стадо;
Ное в ковчеге с собой спас все себе равных
Простых земледетелей, нравами лишь славных;
От них мы все сплошь пошли, один поранее
Оставя дудку, соху, другой — попозднее.