Демьян Бедный

Поемный низ порос крапивою;
Где выше, суше — сплошь бурьян.
Пропало все! Как ночь, над нивою
Стоит Демьян.

В хозяйстве тож из рук все валится:
Здесь — недохватка, там — изъян…
Ревут детишки, мать печалится…
Ох, брат Демьян!

Строчит урядник донесение:
«Так што нееловских селян,
Ваш-бродь, на сходе в воскресение
Мутил Демьян:

Мол, не возьмем — само не свалится,-
Один конец, мол, для крестьян.
Над мужиками черт ли сжалится…»
Так, так, Демьян!

Сам становой примчал в Неелово,
Рвал и метал: «Где? Кто смутьян?
Сгною… Сведу со света белого!»
Ох, брат Демьян!

«Мутить народ? Вперед закается!..
Связать его! Отправить в стан!..
Узнаешь там, что полагается!»
Ась, брат Демьян?

Стал барин чваниться, куражиться:
«Мужик! Хамье! Злодей! Буян!»
Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться?
Ну ж, брат Демьян!..

С тревогой жуткою привык встречать я день
Под гнетом черного кошмара.
Я знаю: принесет мне утро бюллетень
О тех, над кем свершилась кара,
О тех, к кому была безжалостна судьба,
Чей рано пробил час урочный,
Кто дар последний взял от жизни — два столба,
Вверху скрепленных плахой прочной.
Чем ближе ночь к концу, тем громче сердца стук…
Рыдает совесть, негодуя…
Тоскует гневный дух… И, выжимая звук
Из уст, искривленных злой судорогой мук,
Шепчу проклятия в бреду я!
Слух ловит лязг цепей и ржавой двери скрип…
Безумный вопль… шаги… смятенье…
И шум борьбы, и стон… и хрип, животный хрип…
И тела тяжкое паденье!
Виденья страшные терзают сердце мне
И мозг отравленный мой сушат,
Бессильно бьется мысль… Мне душно… Я в огне…
Спасите! В этот час в родной моей стране
Кого-то где-то злобно душат!
Кому-то не раскрыть безжизненных очей:
Остывший в петле пред рассветом,
Уж не проснется он и утренних лучей
Не встретит радостным приветом!..

Язык мой груб. Душа сурова.
Но в час, когда так боль остра,
Нет для меня нежнее слова,
Чем ты — «работница-сестра».

Когда казалось временами,
Что силе вражьей нет числа,
С какой отвагой перед нами
Ты знамя красное несла!

Когда в былые дни печали
У нас клонилась голова,
Какою верою звучали
Твои бодрящие слова!

Пред испытанья горькой мерой
И местью, реющей вдали,
Молю, сестра: твоею верой
Нас подними и исцели!

Чудных три песни нашел я в книге родного поэта.
Над колыбелью моею первая песенка пета.
Над колыбелью моею пела ее мне родная,
Частые слезы роняя, долю свою проклиная.
Слышали песню вторую тюремные низкие своды.
Пел эту песню не раз я в мои безотрадные годы.
Пел и цепями гремел я и плакал в тоске безысходной,
Жаркой щекой припадая к железу решетки холодной.
Гордое сердце вещует: скоро конец лихолетью.
Дрогнет суровый палач мой, песню услышавши третью.
Ветер споет ее буйный в порыве могучем и смелом
Над коченеющим в петле моим опозоренным телом.
Песни я той не услышу, зарытый во рву до рассвета.
Каждый найти ее может в пламенной книге поэта!

По просьбе обер-прокурора,
Дабы накинуть удила
На беглеца Илиодора,
Шпиков испытанная свора
Командирована была.
Шпики ворчали: «Ну, дела!
Почесть, привыкли не к тому мы!
Гранить панель, торчать у Думы,
Травить эсдека иль жида —
Наш долг святой,- а тут беда:
Паломник, мол, и всё такое.
Паломник в холе и покое
В палатах вон каких сидит!
А не «найти» его — влетит,
«Найти» — влетит, пожалуй, вдвое!»

Порой, тоску мою пытаясь превозмочь,
Я мысли черные гоню с досадой прочь,
На миг печали бремя скину,-
Запросится душа на полевой простор,
И, зачарованный мечтой, рисует взор
Родную, милую картину:

Давно уж день. Но тишь в деревне у реки:
Спят после розговен пасхальных мужики,
Утомлены мольбой всенощной.
В зеленом бархате далекие поля.
Лучами вешними согретая, земля
Вся дышит силою живительной и мощной.
На почках гибких верб белеет нежный пух.
Трепещет ласково убогая ракитка.
И сердцу весело, и замирает дух,
И ловит в тишине дремотной острый слух,
Как где-то стукнула калитка.
Вот говор долетел,- откуда, чей, бог весть!
Сплелися сочный бас и голос женский, тонкий,
Души восторженной привет — о Чуде весть,
И поцелуй, и смех раскатистый и звонкий.
Веселым говором нарушен тихий сон,
Разбужен воздух бодрым смехом.
И голос молодой стократно повторен
По всей деревне гулким эхом.
И вмиг всё ожило! Как в сказке, стали вдруг —
Поляна, улицы и изумрудный луг
Полны ликующим народом.
Скликают девушки замедливших подруг.
Вот — с песней — сомкнут их нарядно-пестрый круг,
И правит солнце хороводом!
Призывно-радостен торжественный трезвон.
Немых полей простор бескрайный напоен
Певцов незримых звучной трелью.
И, набираясь сил для будущих работ,
Крестьянский люд досуг и душу отдает
Тревогой будничных забот
Не омраченному веселью.

…О брат мой! Сердце мне упреком не тревожь!
Пусть краски светлые моей картины — ложь!
Я утолить хочу мой скорбный дух обманом,
В красивом вымысле хочу обресть бальзам
Невысыхающим слезам,
Незакрывающимся ранам.

Бывает час: тоска щемящая
Сжимает сердце… Мозг — в жару…
Скорбит душа… Рука дрожащая
Невольно тянется к перу…

Всё то, над чем в часы томления
Изнемогала голова,
Пройдя горнило вдохновения,
Преображается в слова.

Исполненный красы пленительной,
И буйной мощи, и огня,
Певучих слов поток стремительный
Переливается, звеня.

Как поле, рдеющее маками,
Как в блеске утреннем река,
Сверкает огненными знаками
Моя неровная строка.

Звенит ее напев рыдающий,
Гремит призывно-гневный клич.
И беспощаден взмах карающий
Руки, поднявшей грозный бич.

Но — угасает вдохновение,
Слабеет сердца тетива:
Смирив нестройных дум волнение,
Вступает трезвый ум в права,

Сомненье точит жала острые,
Души не радует ничто.
Впиваясь взором в строки пестрые,
Я говорю: не то, не то…

И, убедясь в тоске мучительной,
Косноязычие кляня,
Что нет в строке моей медлительной
Ни мощи буйной, опьянительной,
Ни гордой страсти, ни огня,

Что мой напев — напев заученный,
Что слово новое — старо,
Я — обессиленный, измученный,
Бросаю в бешенстве перо!

Годков тому примерно пять
Помещик некий в лес заехал погулять.
На козлах Филька красовался,
Такой-то парень — богатырь!
«Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь.
Молодняком помещик любовался.-
Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок?
Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок?
В острастку мужикам… на случай своеволья!»-
«М-да!- Филька промычал, скосивши вбок
глаза.-
М-да… розги — первый сорт…
Молоднячок… Лоза…
Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!»

Какой же в басенке урок? Смешной вопрос.
Года всё шли да шли — и молодняк подрос.

Подмяв под голову пеньку,
Рад первомайскому деньку,
Батрак Лука дремал на солнцепеке.
«Лука,- будил его хозяин,- а Лука!
Ты что ж? Всерьез! Аль так, валяешь дурака?
С чего те вздумалось валяться, лежебоке?
Ну, полежал и будет. Ась?
Молчишь. Оглох ты, что ли?
Ой, парень, взял себе ты, вижу, много воли.
Ты думаешь, что я не подглядел вчерась,
Какую прятал ты листовку?
Опять из города! Опять про забастовку?
Всё голь фабричная… У, распроклятый сброд…
Деревня им нужна… Мутить простой народ…
«Ма-ев-ка»! Знаем мы маевку.
За что я к пасхе-то купил тебе поддевку?
За что?.. Эх, брат Лука!..
Эх, милый, не дури… Одумайся… пока…
Добром прошу… Потом ужо не жди поблажки…
Попробуешь, скотина, каталажки!
До стражника подать рукой!»
Тут что-то сделалось с Лукой.
Вскочил, побагровел. Глаза горят, как свечи.
«Хозяин!- вымолвил: — Запомни… этот… май!..-
И, сжавши кулаки и разминая плечи,
Прибавил яростно: — Слышь? Лучше не замай!!»

Жена кормильца-мужа ждет,
Прижав к груди малюток-деток.
— Не жди, не жди, он не придет:
Удар предательский был меток.
Он пал, но пал он не один:
Со скорбным, помертвелым взглядом
Твой старший, твой любимый сын
Упал с отцом убитым рядом.
Семья друзей вкруг них лежит,-
Зловещий холм на поле талом!
И кровь горячая бежит
Из тяжких ран потоком алым.
А солнце вешнее блестит!
И бог злодейства не осудит!
— О братья! Проклят, проклят будет,
Кто этот страшный день забудет,
Кто эту кровь врагу простит!

В родных полях вечерний тихий звон,-
Я так любил ему внимать когда-то
В час, как лучи весеннего заката
Позолотят далекий небосклон.
Милей теперь мне гулкий рев, и стон,
И мощный зов тревожного набата:
Как трубный звук в опасный бой — солдата,
Зовет меня на гордый подвиг он.
Средь суеты, средь пошлости вседневной
Я жду, когда, как приговор судьбы,
Как вешний гром, торжественный и гневный,
В возмездья час, в час роковой борьбы,
Над родиной истерзанной и бедной
Раскатится набата голос медный.

Святое царство правды строится
В родимой стороне.
Незримой много силы кроется
В народной глубине!
Вставайте ж, новые работники,
Рожденные в борьбе!
Поэты, пахари и плотники,
Мы вас зовем к себе!
Там, над Днестром, во мгле туманной,
Все с той же песнью боевой,
Все той же поступью чеканной
Советский ходит часовой!
Встань, рать подвижников суровая,
Грядущего оплот!
Расти и крепни, завязь новая,
И дай нам зрелый плод!

Пою. Но разве я «пою»?
Мой голос огрубел в бою,
И стих мой… блеску нет в его простом наряде.
Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе-напевный
Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
Я не служитель муз:
Мой твердый четкий стих — мой подвиг ежедневный.
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!

В телеге колесо прежалобно скрипело.
«Друг,- выбившись из сил,
Конь с удивлением спросил,-
В чем дело?
Что значит жалоба твоя?
Всю тяжесть ведь везешь не ты, а я!»

Иной с устало-скорбным ликом,
Злым честолюбьем одержим,
Скрипит о подвиге великом,
Хвалясь усердием… чужим.

Однажды летом
У речки, за селом, на мягком бережку
Случилось встретиться пастушьему Рожку
С Кларнетом.
«Здорово!»- пропищал Кларнет.
«Здорово, брат,- Рожок в ответ,-
Здорово!
Как вижу — ты из городских…
Да не пойму: из бар аль из каких?»-
«Вот это ново,-
Обиделся Кларнет.- Глаза вперед протри
Да лучше посмотри,
Чем задавать вопрос мне неуместный.
Кларнет я, музыкант известный.
Хоть, правда, голос мой с твоим немножко схож,
Но я за свой талант в места какие вхож?!
Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.
А все скажу, не утаю:
Под музыку мою
Танцуют, батенька, порой князья и графы!
Вот ты свою игру с моей теперь сравни:
Ведь под твою — быки с коровами одни
Хвостами машут!»
«То так,- сказал Рожок,- нам графы не сродни.
Одначе помяни:
Когда-нибудь они
Под музыку и под мою запляшут!»

Однажды Барс перед Лисою
Хвалился силою своею и красою:
«Уж не прогневайся, я говорю любя:
Как погляжу я на тебя,
Чем, думаю, со мной поспорить ты могла бы?
И ростом ты мала,
И силой не взяла,
И ноги слабы…
Тогда как у меня…»-
«Прости свою рабу,-
Лиса ответила лукаво,-
Нашел ты с кем равняться, право!
Я за одно лишь то благодарю судьбу,
Что ты, по милости своей, со мною дружен.
Твои достоинства… Я знаю их сама!
Когда бы к ним еще немножечко ума…»-
«Что?- ухмыльнулся Барс.- Ум?!
Разве так он нужен?!»

Помню — господи, прости!
Как давно все было!-
Парень лет пяти-шести,
Я попал под мыло.

Мать с утра меня скребла,
Плача втихомолку,
А под вечер повела
«К господам на елку».

По снежку на черный ход
Пробрались искусно.
В теплой кухне у господ
Пахнет очень вкусно.

Тетка Фекла у плиты
На хозяев злится:
«Дали к празднику, скоты,
Три аршина ситца!

Обносилась, что мешок:
Ни к гостям, ни к храму.
Груне дали фартушок —
Не прикроешь сраму!»

Груня фыркнула в ладонь,
Фартушком тряхнула.
«Ну и девка же: огонь!-
Тетушка вздохнула.-

Все гульба нейдет с ума —
Нагуляет лихо!
Ой, никак, идет «сама»!»
В кухне стало тихо.

Мать рукою провела
У меня под носом.
В кухню барыня вошла,-
К матери с вопросом:

«Здравствуй, Катя! Ты — с сынком?
Муж, чай, рад получке?»
В спину мать меня пинком:
«Приложися к ручке!»

Сзади шум. Бегут, кричат:
«В кухне — мужичонок!»
Эвон сколько их, барчат:
Мальчиков, девчонок!

«Позовем его за стол!»
«Что ты, что ты, Пепка!»
Я за материн подол
Уцепился крепко.

Запросившися домой,
Задал реву сразу.
«Дём, нишкни! Дурак прямой,
То ль попорчен сглазу».

Кто-то тут успел принесть,
Пряник и игрушку:
«Это пряник. Можно есть».
«На, бери хлопушку».

«Вот — растите дикарей:
Не проронит слова!..
Дети, в залу! Марш скорей!»
В кухне тихо снова.

Фекла злится: «Каково?
Дали тож… гостинца!..
На мальца глядят как: во!
Словно из зверинца!»

Груня шепчет: «Дём, а Дём!
Напечем-наварим,
Завтра с Феклой — жди — придем.
То-то уж задарим!»

Попрощались и — домой.
Дома — пахнет водкой.
Два отца — чужой и мой —
Пьют за загородкой.

Спать мешает до утра
Пьяное соседство.
____________

Незабвенная пора,
Золотое детство!

При свете трепетном луны
Средь спящей смутным сном столицы,
Суровой важности полны,
Стоят кремлевские бойницы,-
Стоят, раздумье затая
О прошлом — страшном и великом.
Густые стаи воронья
Тревожат ночь зловещим криком.
Всю ночь горланит до утра
Их черный стан, объятый страхом:
«Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра!
Пошло всё прахом, прахом, прахом!»
О, воплощенье мертвых душ
Былых владык, в Кремле царивших,
Душ, из боярских мертвых туш
В объятья к черту воспаривших!
Кричи, лихое воронье,
Яви отцовскую кручину:
Оплачь детей твоих житье
И их бесславную кончину!
Кричи, лихое воронье,
Оплачь наследие твое
С его жестоким крахом! Крахом!
Оплачь минувшие года:
Им не вернуться никогда:
Пошло всё прахом, прахом, прахом!

Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:

«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.

Без тебя большевики
Обойдутся.
Поневоле ты идешь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня, пропадешь
Ни за что ты.

Мать, страдая по тебе,
Поседела.
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!

Как дела теперь пошли:
Любо-мило!
Сколько сразу нам земли
Привалило!

Утеснений прежних нет
И в помине.
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.

С молодой бы жил женой.
Не ленился!»
Тут я матери родной
Поклонился.

Поклонился всей родне
У порога:
«Не скулите вы по мне.
Ради бога.

Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?

Все пошло б на старый лад,
На недолю.
Взяли б вновь от вас назад
Землю, волю;

Сел бы барин на земле
Злым Малютой.
Мы б завыли в кабале
Самой лютой.

А иду я не на пляс —
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку:

С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом,

Что с попом, что с кулаком —
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою,-

Не кровавый пьяный рай
Мироедский,-
Русь родная, вольный край,
Край советский!»

Давая прошлому оценку,
Века и миг сводя к нолю,
Сегодня я, как все, на стенку
Тож календарик наколю
И, уходя от темы зыбкой,
С благонамеренной улыбкой,
Впадая ловко в общий тон,
Дам новогодний фельетон.

То, что прошло, то нереально,-
Реален только опыт мой,
И потому я, натурально,
Решил оставить путь прямой.
Играя реже рифмой звонкой,
Теперь я шествую сторонкой
И, озираяся назад,
Пишу, хе-хе, на общий лад.

Пишу ни весело, ни скучно —
Так, чтоб довольны были все.
На Шипке всё благополучно.
Мы — в новой, мирной полосе.
Программы, тезисы, проекты,
Сверхсветовые сверхэффекты,
Электризованная Русь…
Всё перечислить не берусь.

И трудно сразу перечислить.
Одно лишь ясно для меня:
О чем не смели раньше мыслить,
То вдруг вошло в программу дня.
Приятно всем. И мне приятно,
А потому весьма понятно,
Что я, прочистив хриплый бас,
Готовлюсь к выезду в Донбасс.

Нам приходилось очень круто.
Но труд — мы верим — нас спасет.
Всё это так. Но почему-то
Меня под ложечкой сосет.
Боюсь, не шлепнуть бы нам в лужу.
Я вижу лезущих наружу —
Не одного, а целый стан —
Коммунистических мещан.

Мещанство — вот она, отрава!-
Его опасность велика.
С ним беспощадная расправа
Не так-то будет нам легка.
Оно сидит в глубоких норах,
В мозгах, в сердцах, в телесных порах
И даже — выскажусь вполне —
В тебе, читатель, и во мне.

Ты проявил в борьбе геройство.
Я в переделках тоже был.
Но не у всех такое свойство —
Уметь хранить геройский пыл.
Кой-где ребятки чешут пятки:
«Вот Новый год, а там и святки…»
Кой-где глаза, зевая, трут:
«Ах-ха!.. Соснем… Потом… за труд…»

Для вора надобны ль отмычки,
Коль сторож спит и вход открыт?
Где есть мещанские привычки,
Там налицо — мещанский быт.
Там (пусть советские) иконы,
Там неизменные каноны,
Жрецы верховные, алтарь…
Там, словом, всё, что было встарь.

Там — общепризнанное мненье,
Там — новый умственный Китай,
На слово смелое — гоненье,
На мысль нескованную — лай;
Там — тупоумие и чванство,
Самовлюбленное мещанство,
Вокруг него обведена
Несокрушимая стена…

Узрев подобную угрозу,
Сказать по правде — я струхнул.
И перейти решил на прозу.
В стихах — ведь вон куда махнул!
Трусливо начал, а кончаю…
Совсем беды себе не чаю…
А долго ль этак до беды?
Стоп. Заметать начну следы.

Я вообще… Я не уверен…
Я, так сказать… Согласен, да…
Я препираться не намерен…
И не осмелюсь никогда…
Прошу простить, что я так резко…
Твое, читатель, мненье веско…
Спасибо. Я себе не враг:
Впредь рассчитаю каждый шаг.

Я тож, конечно, не из стали.
Есть у меня свои грехи.
Меня печатать реже стали —
Вот за подобные стихи.
Читатель милый, с Новым годом!
Не оскорбись таким подходом
И — по примеру прошлых лет —
Прими сердечный мой привет!

Красноармеец — Пров, Мефодий,
Вавила, Клим, Иван, Софрон —
Не ты ль, смахнув всех благородий,
Дворян оставил без угодий,

Князей, баронов — без корон?
Вся биржа бешено играла
«На адмирала Колчака».
Где он теперь, палач Урала?
Его жестоко покарала
Твоя железная рука!

Деникин? Нет о нем помина.
Юденич? Вечный упокой.
А Русь Советская — едина.
Сибирь, Кавказ и Украина
Защищены твоей рукой!

Ты сбавил спеси польской своре,
Сменив беду полубедой.
Кто победит, решится вскоре,
Пока ж — ты мудро доброй ссоре
Мир предпочел полухудой.

Ты жаждал подвига иного:
Рабочей, творческой страды.
Где места нет у нас больного?
Пора, дав жить тому, что ново,
Убрать гнилье с родной гряды.

Но оставалася корона,
Еще не сбитая тобой.
И — всходов новых оборона —
Ты на последнего барона
Пошел в последний, страшный бой.

Под наши радостные клики
Хвалой венчанный боевой,
Гроза всех шаек бело-диких,
Ты — величайший из великих,
Красноармеец рядовой!

Герой, принесший гибель змею,
Твоих имен не перечесть!
Тебе — Вавиле, Фалалею,
Кузьме, Семену, Еремею —
Слагаю стих я, как умею,
И отдаю по форме честь!

Еще не все сломили мы преграды,
Еще гадать нам рано о конце.
Со всех сторон теснят нас злые гады.
Товарищи, мы — в огненном кольце!
На нас идет вся хищная порода.
Насильники стоят в родном краю.
Судьбою нам дано лишь два исхода:
Иль победить, иль честно пасть в бою.
Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды
И к небесам взметнув наш алый флаг,
Мы верим все, что за кольцом осады
Другим кольцом охвачен злобный враг,
Что братская к нам скоро рать пробьется,
Что близится приход великих дней,
Тех дней, когда в тылу врага сольется
В сплошной огонь кольцо иных огней.
Товарищи! В возвышенных надеждах,
Кто духом пал, отрады не найдет.
Позор тому, кто в траурных одеждах
Сегодня к нам на праздник наш придет.
Товарищи, в день славного кануна
Пусть прогремит наш лозунг боевой:
«Да здравствует всемирная коммуна!»
«Да здравствует наш праздник трудовой!»

Дрожит вагон. Стучат колеса.
Мелькают серые столбы.
Вагон, сожженный у откоса,
Один, другой… Следы борьбы.
Остановились. Полустанок.
Какой? Не все ли мне равно.
На двух оборванных цыганок
Гляжу сквозь мокрое окно.
Одна — вот эта, что моложе,-
Так хороша, в глазах — огонь.
Красноармеец — рваный тоже —
Пред нею вытянул ладонь.
Гадалки речь вперед знакома:
Письмо, известье, дальний путь…
А парень грустен. Где-то дома
Остался, верно, кто-нибудь.

Колеса снова застучали.
Куда-то дальше я качу.
Моей несказанной печали
Делить ни с кем я не хочу.
К чему? Я сросся с бодрой маской.
И прав, кто скажет мне в укор,
Что я сплошною красной краской
Пишу и небо и забор.
Души неясная тревога
И скорбных мыслей смутный рой…
В окраске их моя дорога
Мне жуткой кажется порой!

О, если б я в такую пору,
Отдавшись власти черных дум,
В стихи отправил без разбору
Все, что идет тогда на ум!
Какой восторг, какие ласки
Мне расточал бы вражий стан,
Все, кто исполнен злой опаски,
В чьем сердце — траурные краски,
Кому все светлое — обман!

Не избалован я судьбою.
Жизнь жестоко меня трясла.
Все ж не умножил я собою
Печальных нытиков числа.
Но — полустанок захолустный…
Гадалки эти… ложь и тьма…
Красноармеец этот грустный
Все у меня нейдет с ума!
Дождем осенним плачут окна.
Дрожит расхлябанный вагон.
Свинцово-серых туч волокна
Застлали серый небосклон.
Сквозь тучи солнце светит скудно,
Уходит лес в глухую даль.
И так на этот раз мне трудно
Укрыть от всех мою печаль!

Трум-ту-ту-тум!
Трум-ту-ту-тум!
Движутся, движутся, движутся, движутся,
В цепи железными звеньями нижутся,
Поступью гулкою грозно идут,
Грозно идут,
Идут,
Идут
На последний, на главный редут.
Главная Улица в панике бешеной:
Бледный, трясущийся, словно помешанный,
Страхом смертельным внезапно ужаленный.
Мечется — клубный делец накрахмаленный,
Плут-ростовщик и банкир продувной,
Мануфактурщик и модный портной,
Туз-меховщик, ювелир патентованный,-
Мечется каждый, тревожно-взволнованный
Гулом и криками, издали слышными,
У помещений с витринами пышными,
Средь облигаций меняльной конторы,-
Русский и немец, француз и еврей,
Пробуют петли, сигналы, запоры:
— Эй, опускайте железные шторы!
— Скорей!
— Скорей!
— Скорей!
— Скорей!
— Вот их проучат, проклятых зверей,
Чтоб бунтовать зареклися навеки!-
С грохотом падают тяжкие веки
Окон зеркальных, дубовых дверей.
— Скорей!
— Скорей!
— Что же вы топчетесь, будто калеки?
Или измена таится и тут!
Духом одним с этой сволочью дышите?
— Слышите?..
— Слышите?..
— Слышите?..
— Слышите?..
Вот они… Видите? Вот они, тут!..
— Идут!
— Идут!

С силами, зревшими в нем, необъятными,
С волей единой и сердцем одним,
С общею болью, с кровавыми пятнами
Алых знамен, полыхавших над ним,
Из закоулков,
Из переулков,
Темных, размытых, разрытых, извилистых,
Гневно взметнув свои тысячи жилистых,
Черных, корявых, мозолистых рук,
Тысячелетьями связанный, скованный,
Бурным порывом прорвав заколдованный
Каторжный круг,
Из закоптелых фабричных окраин
Вышел на Улицу Новый Хозяин,
Вышел — и все изменилося вдруг:
Дрогнула, замерла Улица Главная,
В смутно-тревожное впав забытье,-
Воля стальная, рабоче-державная,
Властной угрозой сковала ее:
— Это — мое!!
Улица эта, дворцы и каналы,
Банки, пассажи, витрины, подвалы,
Золото, ткани, и снедь, и питье —
Это — мое!!
Библиотеки, театры, музеи,
Скверы, бульвары, сады и аллеи,
Мрамор и бронзовых статуй литье —
Это — мое!!
Воем ответила Улица Главная.
Стал богатырь. Загражден ему путь.
Хищных стервятников стая бесславная
Когти вонзила в рабочую грудь.
Вмиг ощетинясь штыками и пиками,
Главная Улица — страх позабыт!-
Вся огласилася воплями дикими,
Гиком и руганью, стонами, криками,
Фырканьем конским и дробью копыт.
Прыснули злобные пьяные шайки
Из полицейских, жандармских засад:
— Рысью… в атаку!
— Бери их в нагайки!
— Бей их прикладом!
— Гони их назад!
— Шашкою, шашкой, которые с флагами,
Чтобы вперед не сбирались ватагами,
Знали б, ха-ха, свой станок и верстак,
Так их!
Так!!
— В мире подобного нет безобразия!
— Темная масса!..
— Татарщина!..
— Азия!..
— Хамы!..
— Мерзавцы!..
— Скоты!..
— Подлецы!..
— Вышла на Главную рожа суконная!
— Всыпала им жандармерия конная!
— Славно работали тоже донцы!
— Видели лозунги?
— Да, ядовитые!
— Чернь отступала, заметьте, грозя.
— Правда ль, что есть средь рабочих убитые?
— Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!..
— Впрок ли пойдут им уроки печальные?
— Что же, дорвутся до горшей беды!

Вновь засверкали витрины зеркальные.
Всюду кровавые смыты следы.
Улица злого полна ликования,
Залита светом вечерних огней.
Чистая публика всякого звания
Шаркает, чавкает снова на ней,
Чавкает с пошло-тупою беспечностью,
Меряя срок своих чавканий вечностью,
Веруя твердо, что с рабской судьбой
Стерпится, свыкнется «хам огорошенный»,
Что не вернется разбитый, отброшенный,
Глухо рокочущий где-то прибой!

Снова…
Снова.
Бьет роковая волна…
Гнется гнилая основа…
Падает грузно стена.
— На!..
— На!..
— Раз-два,
Сильно!..
— Раз-два,
Дружно!..
— Раз-два,
В ход!!
Грянул семнадцатый год.
— Кто там?
Кто там
Хнычет испуганно:
«Стой!»
— Кто по лихим живоглотам
Выстрел дает холостой?
— Кто там виляет умильно?
К черту господских пролаз!
— Раз-два,
Сильно!..
— Е-ще
Раз!..
— Нам подхалимов не нужно!
Власть — весь рабочий народ!
— Раз-два,
Дружно!..
— Раз-два,
В ход!!
— Кто нас отсюдова тронет?
Силы не сыщется той!
. . . . . . . . . . . . .
Главная Улица стонет
Под пролетарской пятой!!

Эпилог

Петли, узлы — колеи исторической…
Пробил — второй или первый?- звонок.
Грозные годы борьбы титанической —
Вот наш победный лавровый венок!

Братья, не верьте баюканью льстивому:
«Вы победители! Падаем ниц».
Хныканью также не верьте трусливому:
«Нашим скитаньям не видно границ!»

Пусть нашу Улицу числят задворками
Рядом с Проспектом врага — Мировым.
Разве не держится он лишь подпорками
И обольщеньем, уже не живым?!

Мы, наступая на нашу, на Главную,
Разве потом не катилися вспять?
Но, отступая пред силой неравною,
Мы наступали. Опять и опять.

Красного фронта всемирная линия
Пусть перерывиста, пусть не ровна.
Мы ль разразимся словами уныния?
Разве не крепнет, не крепнет она?

Стойте ж на страже добытого муками,
Зорко следите за стрелкой часов.
Даль сотрясается бодрыми звуками,
Громом живых боевых голосов!

Братья, всмотритесь в огни отдаленные,
Вслушайтесь в дальний рокочущий шум:
Это резервы идут закаленные.
Трум-ту-ту-тум!
Трум-ту-ту-тум!

Движутся, движутся, движутся, движутся,
В цепи железными звеньями нижутся,
Поступью гулкою грозно идут,
Грозно идут,
Идут,
Идут
На последний всемирный редут!..

Латыш хорош без аттестации.
Таков он есть, таким он был:
Не надо долгой агитации,
Чтоб в нем зажечь геройский пыл.

Скажи: «барон!» И, словно бешеный,
Латыш дерется, всё круша.
Чай, не один барон повешенный —
Свидетель мести латыша.

Заслуги латышей отмечены.
Про них, как правило, пиши:
Любые фланги обеспечены,
Когда на флангах — латыши!

Где в бой вступает латдивизия,
Там белых давят, как мышей.
Готовься ж, врангельская физия,
К удару красных латышей!

Парадный ход с дощечкой медной:
«Сергей Васильевич Бобров».
С женой, беременной и бледной,
Швейцар сметает пыль с ковров.
Выходит барин, важный, тучный.
Ждет уж давно его лихач.
«Куда прикажете?» — «В Нескучный».
Сергей Васильевич — богач.
Он капиталов зря не тратит.
А капиталы всё растут.
На черный день, пожалуй, хватит,-
Ан черный день уж тут как тут.

Пришли советские порядки.
Сергей Васильичу — беда.
Сюртук обвис, на брюхе складки,
Засеребрилась борода.
Нужда кругом одолевает,
Но, чувство скорби поборов,
Он бодр, он ждет, он уповает,
Сергей Васильевич Бобров.
Когда Колчак ушел со сцены,
Махнули многие рукой,
Но у Боброва перемены
Никто не видел никакой.
Юденич кончил полным крахом:
У многих сердце в эти дни
Каким, каким сжималось страхом,
А у Боброва — ни-ни-ни.
Деникин — словно не бывало,
Барон — растаял аки дым.
Боброву, с виду, горя мало —
Привык уж он к вестям худым.
И даже видя, что в газетах
Исчез военный бюллетень,
Он, утвердясь в своих приметах,
Ждет, что наступит… белый день.

И вдруг… Что жизнь и смерть? Загадка!
Вчера ты весел был, здоров,
Сегодня… свечи, гроб, лампадка…
Не снес сердечного припадка
Сергей Васильевич Бобров.

Бубнит псалтырь наемный инок
Под шепоток старушек двух:
«Закрыли Сухарев-то рынок!»
— «Ох, мать, от этаких новинок
И впрямь в секунт испустишь дух!»

Разжигатель неуемный —
Я кочую по фронтам.
Мой вагон дырявый, темный
Нынче здесь, а завтра там.

Плут иль трус — моя добыча:
Опозорю, засмею.
Я, повсюду нос свой тыча,
Зря похвал не раздаю.

Рожи лодырей малюя,
Их леплю на все углы.
Но когда кого хвалю я,
Значит, стоит он хвалы.

Шляхта подлая, тупая
Понапрасну нос дерет.
Отступая, наступая,
Мы идем вперед, вперед.

Путь известен: до Варшавы.
Видел место я вчера,
Где наводят переправы
Наши чудо-мастера.

Красным штабом самый точный
Обозначен им урок:
«Нужен мост на диво прочный
В срок — кратчайший. Жесткий срок».

Молотки стучат задорно.
Топоры звенят-поют.
Средь высоких свай проворно
Чудо-техники снуют.

Через Неман на Варшаву
«Шьют» стальную колею.
Всем путейцам нашим славу
Я охотно пропою.

Не напрасно путь здесь ляжет.
Красный фронт наш дал зарок:
Чванной шляхте он покажет,
Что такое «жесткий срок».

В жаркой битве, в стычке мелкой,
Средь строительных лесов
Жадно мы следим за стрелкой
Исторических весов.

Стрелки слабое движенье,
Чуть приметная дуга,
Отмечает напряженье
Наших сил и сил врага.

Крым — еще он полон дыма,
Не улегся бранный шум,
Глядь, а стрелка уж от Крыма
Повернула на Батум.

И в раздумье вновь твержу я
Затверженные зады.
Вновь придется про «буржуя»
Мне писать на все лады.

Вновь тончайшие эстеты
Будут хныкать (как и встарь!),
Что гражданские поэты
Оскорбляют их алтарь.

Вновь придется ждать мне часу,
Чтоб пройтися (жребий злой!)
По советскому «Парнасу»
С сатирической метлой.

Стрелка влево пишет дуги.
«Сэр, с какой ступать ноги?»
У Ллойд-Джорджа от натуги
Раскорячились мозги.

Лорда Керзона он молит
Дать ему совет благой:
«Сэр, нас Ленин приневолит
Левой выступить ногой!»

Сэр бормочет: «Левой! Правой!
Вы — одной, а я — другой!»
И с усмешкою лукавой
Наблюдает за дугой.

Сегодня — день от всех отличный,
Сегодня — праздник символичный:
Сегодня утренней порой
В наш боевой рабочий строй
Победно входит «энергичный»
Наш торжествующий герой —
Электросильный Днепрострой.
Как мы мечтали, как гадали,
Как нажимали все педали,
Как торопили дни, часы,
Чтобы скорей мильонно-тонной
Мускулатурою бетонной
Он обрастал — кремнисто-донный
Гигант невиданной красы!

Как много пиголиц пищало,
Как много воронов вещало
О «фантастической игре»,
«Затее дикой» на Днепре.
И вот — затея стала фактом,
Игра — великим, смелым актом,
И мир, весь мир, в любой стране,
Мир пролетарский — с теплой лаской,
Мир буржуазный — с злой опаской,
С тоской, понятной нам вполне,
Внимает радиоволне
И ловит радостные хоры,
Рабочий смех и разговоры,
И — голос будущих судьбин —
Гул торжествующих турбин!
А там, за звуками, картина:
Сталебетонная плотина,
Замкнувши ток днепровских вод,
Дает им новый, точный ход,
Чтоб Украине, «неньке милой»,
Они запели в наши дни
Не то, что пели искони.
Организованною силой
Отныне сделались они!
Вперед днепровские пороги
Не преградят уж им дороги,
Не будет их водоворот
Ломать челны, губить народ.
Все вековечные заторы,
Ликуя, волны погребли.
В глубоководные просторы
Войдут морские корабли
И станут гордо у плотины,
Где чудо-электротурбины
Дают — неслыханный захват —
Мильярды сило-киловатт,
Невидимых, но ощутимых
Богатырей неутомимых,
Отважных электросолдат,
Всегда готовых вмиг, по знаку,
За поворотом рычага,
Лавиной ринуться в атаку
На старо-косного врага,
Который уж не будет боле
Держать в убожестве, в неволе
И чудо-Днепр, и чудо-поле,
И эти чудо-берега!

Взрывая скалы, землю роя,
Водой Днепра пороги кроя,
Мы на плотине Днепростроя
Свершали подвиг трудовой.
Темп забирая боевой,
Мы до конца его не сдали,
И — средь машин, бетона, стали
В работе творчески-живой
Мы, закаляясь, обрастали
Мускулатурой волевой.
На горе вражеским пророкам
Их предсказаньям вопреки,
Мы повышали гонку срокам
Снуя по руслу и протокам
В бетон закованной реки.
Мы сдали творческий экзамен!
Всей зло-пророческой гурьбе
Теперь кричать «аминь» и «амен»
Не нам придется, а себе.

Там, где с порогами в борьбе
Вода, бурля, взметалась пылью,
Где историческою былью
Дышала каждая скала,
Свершились дивные дела:
Над ровной водной пеленою,
Над новозданной глубиною,
Гряду порогов поборов
И к реву их неумолимы,
Победу празднуя, зажгли мы —
Взамен угаснувших костров —
Гирлянду солнц-прожекторов.
Чтоб больше древние пороги
Не заступали нам дороги
К грядущей, сказочной судьбе,
С водой и скалами в борьбе
Мы не работали — горели!

Пороги есть в одном Днепре ли?
Им в жизни не было числа.
Не позабыть всей тьмы и зла,
Всей тяготы непереносной
Минувшей жизни старо-косной:
Она «порожиста» была.
Не только взрослые — и дети —
В пучине жизни заодно,
Разбившись о пороги эти,
Метались горестно, бедно,
В тоске — изранено смертельно —
Метались брошенно, бездельно
И опускалися «на дно».
О, сколько жизней, сил, талантов,
Народных творческих гигантов,
Топя тоску свою в вине,
Тоску по жизни светлой, новой,
С разумной творческой основой,
Страдало, корчилось «на дне»!
Их всех, чьи гибли дух и тело
«На дне» погибельно-гнилом,
Их сердце Горького узрело,
И пожалело, и согрело
Сердечно-ласковым теплом,
И перед всем раскрыло светом:
Кто погибал «на дне» на этом,
Кого забросила сюда,
Кого измяла, сокрушила,
Услады жизненной лишила,
Лишила радостей труда
Порогов жизненных гряда.

Работы горьковской итоги
Росли пред нами вглубь и вширь.
Он рвал проклятые пороги,
Передовой наш богатырь,—
В боях с ним вражеская стая
Не мало понесла потерь,—
Он шел, ряды врагов сметая,
Как он сметает их теперь.

Ему, грозе дворцов, чертогов
При старом строе, при царе,
Ему, «взрывателю порогов»,
Тех, что мы рвали в Октябре,
Ему, певцу иной культуры,
Культуры нашей, трудовой,
Ее стальной мускулатуры,
Ее закалки волевой,
Ему, чье знамя буревое
Пред нами реет столько лет,
Моим «Стихом о Днепрострое»,
О нашем энерго-герое,
Я энергичный шлю привет!

Не та уж кровь. Не те уж годы.
Все ж, не вписавшись в ворчуны,
На молодые хороводы
Люблю смотреть… со стороны.

Певец иного поколенья,
С немою радостью порой
Гляжу я, полный умиленья,
На комсомольский бодрый строй.

Враги хотят нас сжить со свету.
А комсомольская братва?!
Глядите, сила какова!
И у меня тревоги нету.
Чтоб уничтожить силу эту?
Н-ну, черта с два!

На ниве черной пахарь скромный,
Тяну я свой нехитрый гуж.
Претит мне стих языколомный,
Невразумительный к тому ж.

Держася формы четкой, строгой,
С народным говором в ладу,
Иду проторенной дорогой,
Речь всем доступную веду.

Прост мой язык, и мысли тоже:
В них нет заумной новизны,-
Как чистый ключ в кремнистом ложе,
Они прозрачны и ясны.

Зато, когда задорным смехом
Вспугну я всех гадюк и сов,
В ответ звучат мне гулким эхом
Мильоны бодрых голосов:

«Да-ешь?!»- «Да-ешь!»- В движенье массы.
«Свалил?»- «Готово!»- «Будь здоров!»
Как мне смешны тогда гримасы
Литературных маклеров!

Нужна ли Правде позолота?
Мой честный стих, лети стрелой —
Вперед и выше!- от болота
Литературщины гнилой!

Заткало пряжею туманной
Весь левый склон береговой.
По склону поступью чеканной
Советский ходит часовой.

Во мгле туманной берег правый.
За темной лентою Днестра
Припал к винтовке враг лукавый,
В чьем сердце ненависть остра.

Кто он? Захватчик ли румынский?
Иль русский белый офицер?
Иль самостийник украинский?
Или махновский изувер?

Пред ним, дразня его напевом
Рабочей песни боевой,
На берегу на том, на левом,
Советский ходит часовой.

Лукавый враг — стрелок искусный,
Послал он пулю, знал куда.
Но не ушел убийца гнусный
От справедливого суда:

В кругу ль убийц, ему подобных,
Наедине ли, все равно,
Под вихрь и чувств и мыслей злобных
Ему мерещится одно:

Там, над Днестром, во мгле туманной,
Все с той же песнью боевой,
Все той же поступью чеканной
Советский ходит часовой!

Живые, думаем с волненьем о живом
И верим, хоть исход опасности неведом,
Что снова на посту ты станешь боевом,
Чтоб к новым нас вести победам.

В опасности тесней смыкая фронт стальной,
Завещанное нам тобой храня упорство,
Мы возбуждённо ждём победы основной,
Которой кончишь ты, любимый наш, родной,
С недугом злым единоборство!

Время темное, глухое…
И забитость и нужда…
Ой, ты, времечко лихое,
Мои юные года!

Перед кем лишь мне, парнишке,
Не случалось спину гнуть?
К честным людям, к умной книжке
Сам протаптывал я путь.

Темь. Не видно: ров иль кочка?
Друг навстречу или гад?
Сиротливый одиночка,
Брел я слепо, наугад.

Вправо шел по бездорожью,
Влево брал наискосок,-
И дрожал пугливой дрожью
Мой незрелый голосок.

Нынче красной молодежи
В дядьки я уже гожусь.
На ребяческие рожи
Все гляжу — не нагляжусь.

Зашумит ли резвым роем
В светлых залах новых школ,
Иль пройдет военным строем
Предо мною Комсомол,

Я, состарившись наружно,
Юным вновь горю огнем:
«Гей, ребятки! В ногу! Дружно!
Враг силен. Да шут ли в нем?

Враг стоит пред грозной карой,
Мы — пред заревом побед!»
Юной гвардии от старой
Героический привет!

Засыпала звериные тропинки
Вчерашняя разгульная метель,
И падают и падают снежинки
На тихую задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною —
Смертельною тоской пронзённый день.

Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок,
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали и падали снежинки
На ленинский — от снега белый — гроб.

Был день как день, простой, обычный,
Одетый в серенькую мглу.
Гремел сурово голос зычный
Городового на углу.
Гордяся блеском камилавки,
Служил в соборе протопоп.
И у дверей питейной лавки
Шумел с рассвета пьяный скоп.
На рынке лаялись торговки,
Жужжа, как мухи на меду.
Мещанки, зарясь на обновки,
Метались в ситцевом ряду.
На дверь присутственного места
Глядел мужик в немой тоске,-
Пред ним обрывок «манифеста»
Желтел на выцветшей доске.
На каланче кружил пожарный,
Как зверь, прикованный к кольцу,
И солдатня под мат угарный
Маршировала на плацу.
К реке вилась обозов лента.
Шли бурлаки в мучной пыли.
Куда-то рваного студента
Чины конвойные вели.
Какой-то выпивший фабричный
Кричал, кого-то разнося:
«Про-щай, студентик горемычный!»
_____________________

Никто не знал, Россия вся
Не знала, крест неся привычный,
Что в этот день, такой обычный,
В России… Ленин родился!

Какой-то тип страдал запоем.
В запое был он зверски лют,
Бросаясь с руганью, с разбоем
На неповинный встречный люд.
Казалось, за его разбойные замашки
Ему недолго ждать смирительной рубашки.
Но пьяницу друзья решили излечить,
Зло пьянства перед ним насквозь разоблачить
И водку поднести ему с такой приправой,
Чтоб он с минуты самой той,
Как выпьет мерзостный настой,
Пред водкой морщился б, как перед злой отравой,
Чтоб водочный ему был неприятен дух,—
Друзья преподнесли ему настой… из мух:
«Пей, милый! Снадобье особой изготовки!»

Что ж пьяница? Без остановки
Он стопку вылакал, икнул, взглянул на дно
И, там увидя мух — брюшко и две головки,—
Глотнул их тоже заодно,
Причмокнувши: «Ух ты! Уж не пивал давно
Такой чудеснейшей… муховки!»

В Берлине так один фашистский коновод,
Смеясь, хватался за живот,
Когда, фашистскую пред ним пороча шпанку,
Его стыдило: дескать, вот
Фашистских подвигов вскрываем мы изнанку.
Ответ далеким был от всякого стыда:
«Что?.. Молодцы мои — погромщики?.. О да!
Не понимаю, господа,
За что ж на них вы так сердиты?
Великолепные, ей-богу же, бандиты!»

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!

У китайцев генералы
Все вояки смелые:
На рабочие кварталы
Прут, как очумелые.

Под конец они, пройдохи,
Так распетушилися:
На советские «подвохи»
Дать отпор решилися:

«Большевистскую заразу
Уничтожить начисто!»
Но их дело стало сразу
Очень раскорячисто.

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы тоже не сидели,
Того дожидалися!

Так махнули,
Так тряхнули,
Крепко так ответили,
Что все Чжаны
Сюэ-ляны
Живо дело сметили.

Застрочили быстро ноты
Мирные и точные,
Мастера своей работы
Мы дальневосточные!

Наш ответ Чжан Сюэ-лянам1 —
Схватка молодецкая,
А рабочим и крестьянам —
Дружба всесоветская!

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы даром не сидели,
Того дожидалися!

Где объявился еж, змее уж там не место
«Вот черт щетинистый! Вот проклятущий бес-то!
Ну, погоди ужо: долг красен платежом!»
Змея задумала расправиться с ежом,
Но, силы собственной на это не имея,
Она пустилася вправлять мозги зверьку,
Хорьку:
«Приятель, погляди, что припасла к зиме я:
Какого крупного ежа!
Вот закусить кем можно плотно!
Одначе, дружбою с тобою дорожа,
Я это лакомство дарю тебе охотно.
Попробуешь, хорек, ежиного мясца,
Ввек не захочешь есть иного!»
Хорьку заманчиво и ново
Ежа испробовать. Бьет у хорька слюнца:
«С какого взять его конца?»
— «Бери с любого!
Бери с любого!—
Советует змея.— С любого, голубок!
Зубами можешь ты ему вцепиться в бок
Иль распороть ему брюшину,
Лишь не зевай!»
Но еж свернулся уж в клубок.
Хорь, изогнувши нервно спину,
От хищной радости дрожа,
Прыжком метнулся на ежа
И напоролся… на щетину.
Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!..
Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!»
А у хорька темно в глазах от боли
И морда вся в крови.
«Дави сама его!— сказал змее он злобно.—
И ешь сама… без дележа.
Что до меня, то блюдо из ежа,
Мне кажется, не так-то уж съедобно!»

Мораль: враги б давно вонзили в нас клыки,
Когда б от хищников, грозящих нам войною,
Не ограждали нас щетиною стальною
Красноармейские штыки.

В саду зеленом и густом
Пчела под розовым кустом
Заботливо и радостно жужжала.
А под кустом змея лежала.
«Ах, пчелка, почему, скажи, судьба твоя
Счастливее гораздо, чем моя?—
Сказала так пчеле змея.—
В одной чести с тобой мне быть бы надлежало.
Людей мое пугает жало,
Но почему ж тогда тебе такая честь
И ты среди людей летаешь так привольно?
И у тебя ведь жало есть,
Которым жалишь ты, и жалишь очень больно!»
— «Скажу. Ты главного, я вижу, не учла,—
Змее ответила пчела,—
Что мы по-разному с тобою знамениты,
Что разное с тобой у нас житье-бытье,
Что ты пускаешь в ход оружие свое
Для нападения, я ж — только для защиты».

Взбежавши на пригорок,
Зайчишек тридцать-сорок
Устроили совет
«Житья нам, братцы, нет».
«Беда. Хоть с мосту в воду».
«Добудемте права!»
«Умрёмте за свободу!»

От смелых слов у всех кружилась голова.
Но только рядышком шелохнулась трава,
Как первый, кто кричал: «За волю в землю лягу!»
С пригорка задал тягу.
За ним все зайцы, кто куда,
Айда!

Зайчишка с заинькой под кустиком сидела.
«Охти мне, без тебя уж стала тосковать.
Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела.
Договорились, что ль, в совете вы до дела?»
«Договорилися. Решили бунтовать!»

О бунте заячьем пошли повсюду толки.
Не говоря уж о лисе,
Теперь, поди, хвосты поджали звери все, —
А больше всех, понятно, волки?!

Вешней ласкою Алешку
Воздух утренний свежит.
Растянулся лодырь влежку
И — лежит, лежит, лежит.

Пашут пусть, кому охота,
Кто колхозом дорожит,
Для кого мила работа.
Он, Алешка, полежит.

Встала рожь густой стеною,
Спелым колосом дрожит.
Книзу брюхом, вверх спиною
Лодырь рядышком лежит.

Весь колхоз воспрянул духом:
«Урожай нам ворожит!»
Вверх спиною, книзу брюхом
Лодырь, знай свое, лежит.

Вот и осень. После лежки
Лодырь мчит с мешком в колхоз.
«Ты чего?» — «Насчет дележки!»
— «Шутишь, парень, аль всерьез?!»

Все смеются: «Ну и штуки ж!»
У Алешки сердце — ёк!
Обернулся в голый кукиш
Полный лодырский паек!

Вперед иди не без оглядки,
Но оглянися и сравни
Былые дни и наши дни.
Старомосковские порядки —
Чертовски красочны они.
Но эти краски ядовиты
И поучительно-страшны.
Из тяжких мук народных свиты
Венки проклятой старины.
На этих муках рос, жирея,
Самодержавный гнусный строй,
От них пьянея и дурея,
Беспечно жил дворянский рой,
Кормились ими все кварталы
Биржевиков и палачей,
Из них копились капиталы
Замоскворецких богачей.

На днях в газете зарубежной
Одним из белых мастеров
Был намалеван краской нежной
Замоскворецкий туз, Бугров
Его купецкие причуды,
Его домашние пиры
С разнообразием посуды
Им припасенной для игры
Игра была и впрямь на диво:
В вечерних сумерках, в саду
С гостями туз в хмельном чаду
На «дичь» охотился ретиво,
Спеша в кустах ее настичь.
Изображали эту «дичь»
Коньяк, шампанское и пиво,
В земле зарытые с утра
Так, чтоб лишь горлышки торчали.
Визжали гости и рычали,
Добычу чуя для нутра.
Хозяин, взяв густую ноту,
Так объявлял гостям охоту:

«Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник прибегает,
Прямо в зайчика стреляет.
Пиф-паф, ой-ой-ой,
Умирает зайчик мой!»

Неслися гости в сад по знаку.
Кто первый «зайца» добывал,
Тот, соблюдая ритуал,
Изображал собой собаку
И поднимал свирепый лай,
Как будто впрямь какой Кудлай.
В беседке «зайца» распивали,
Потом опять в саду сновали,
Пока собачий пьяный лай
Вновь огласит купецкий рай.
Всю ночь пролаяв по-собачьи,
Обшарив сад во всех местах,
Иной охотник спал в кустах,
Иной с охоты полз по-рачьи.
Но снова вечер приходил,
Вновь стол трещал от вин и снедей,
И вновь собачий лай будил
Жильцов подвальных и соседей.

При всем при том Бугров-купец
Был оборотистый делец,—
По вечерам бесяся с жиру,
Не превращался он в транжиру,
Знал: у него доходы есть,
Что ни пропить их, ни проесть,
Не разорит его причуда,
А шли доходы-то откуда?
Из тех каморок и углов,
Где с трудового жили пота.
Вот где купчине был улов
И настоящая охота!
Отсюда греб он барыши,
Отсюда медные гроши
Текли в купецкие затоны
И превращались в миллионы,
Нет, не грошей уж, а рублей,
Купецких верных прибылей.
Обогащал купца-верзилу
Люд бедный, живший не в раю,
Тем превращая деньги в силу,
В чужую силу — не в свою.

Бугров, не знаю, где он ныне,
Скулит в Париже иль в Берлине
Об им утерянном добре
Иль «божьей милостью помре»,
В те дни, когда жильцы подвалов
Купца лишили капиталов
И отобрали дом и сад,
Где (сколько, бишь, годков назад?
Года бегут невероятно!)
Жилось купчине столь приятно.
Исчез грабительский обман.
Теперь у нас рубли, копейки
Чужой не ищут уж лазейки,
К врагам не лезут уж в карман,
А, силой сделавшись народной,
Страну из темной и голодной
Преобразили в ту страну,
Где мы, угробив старину
С ее основою нестойкой,
Сметя хозяйственный содом,
Мир удивляем новой стройкой
И героическим трудом.
Не зря приезжий иностранец,
Свой буржуазный пятя глянец
В Москве пробывши день иль два
И увидав, как трудовая
Вся пролетарская Москва
В день выходной спешит с трамвая
Попасть в подземное нутро,
Чтоб помогать там рыть метро,—
Всю спесь теряет иностранец
И озирается вокруг.
Бежит с лица его румянец,
В ресницах прячется испуг:
«Да что же это в самом деле!»
Он понимает еле-еле,
Коль объясненье мы даем,
Что государству наш работник
Сам, доброй волею в субботник
Свой трудовой дает заем,
Что он, гордясь пред заграницей
Своей рабочею столицей,
В метро работает своем,
Что трудовой его заем
Весь оправдается сторицей:
Не будет он спешить с утра,
Чтоб сесть в метро, втираясь в давку,
Он сам, жена и детвора
В метро усядутся на лавку
Без лютой брани, без толчков,
Без обдирания боков,
Без нахождения местечка
На чьих-нибудь плечах, грудях,—
Исчезнет времени утечка
И толкотня в очередях,—
Облепленный людскою кашей
Не будет гнать кондуктор взашей
Дверь атакующих «врагов».
Метро к удобствам жизни нашей —
Крупнейший шаг из всех шагов,
Вот почему с такой охотой
— Видали наших молодчаг?—
Мы добровольною работой
Спешим ускорить этот шаг.
Не надо часто нам агитки:
Мы знаем, долг какой несем.
И так у нас везде во всем
от Ленинграда до Магнитки,
от мест, где в зной кипит вода,
от наших южных чудостроев
И до челюскинского льда,
Где мы спасли своих героев.
На днях — известно всем оно!—
Магниткой сделано воззванье.
Магнитогорцами дано
Нам всем великое заданье:
Еще налечь, еще нажать,
Расходов лишних сузить клетку
И новым займом поддержать
Свою вторю лятилетку.
Воззванье это — документ
Неизмеримого значенья.
В нем, что ни слово, аргумент
Для вдохновенья, изученья,
Для точных выводов о том,
Каких великих достижений
Добились мы своим трудом
И вкладом в наш советский дом
Своих мильярдных сбережений.

Магнитострой — он только часть
Работы нашей, но какая!
Явил он творческую страсть,
Себя и нас и нашу власть
Призывным словом понукая.
Да, мы работаем, не спим,
Да, мы в труде — тяжеловозы,
Да, мы промышленность крепим,
Да, поднимаем мы колхозы,
Да, в трудный час мы не сдаем,
Чертополох враждебный косим,
Да, мы культурный наш подъем
На новый уровень возносим,
Да, излечась от старых ран,
Идя дорогою победной,
Для пролетариев всех стран
Страной мы стали заповедной,
Да, наши твердые шаги
С днем каждым тверже и моложе!
Но наши ярые враги —
Враги, они не спят ведь тоже,—
Из кузниц их чадит угар,
Их склады пахнут ядовито,
Они готовят нам удар,
Вооружаясь неприкрыто;
Враг самый наглый — он спешит,
Он у границ советских рыщет,
Соседей слабых потрошит,—
На нас он броситься решит,
Когда союзников подыщет,
Он их найдет: где есть игла,
Всегда подыщется к ней нитка.

Сигнал великий подала
Нам пролетарская Магнитка.
Мы в трудовом сейчас бою,
Но, роя прошлому могилу,
В борьбе за будущность свою
Должны ковать в родном краю
Оборонительную силу.
И мы куем ее, куем,
И на призыв стальной Магнитки —
Дать государству вновь заем —
Мы, сократив свои прибытки,
Ответный голос подаем:
Да-е-е-е-ем!!!

Дворяне, банкиры, попы и купечество,
В поход обряжая Тимох и Ерем,
Вопили: «За веру, царя и отечество
Умрем!»
«Умрем!»
«Умрем!»
И умерли гады нежданно-негаданно,
Став жертвой прозревших Ерем и Тимох.
Их трупы, отпетые нами безладанно,
Покрыли могильная плесень и мох.
«За веру!»—
Мы свергли дурман человечества.
«Царя!»—
И с царем мы расчеты свели.
«Отечество!»—
Вместо былого отечества
Дворян и банкиров, попов и купечества —
Рабоче-крестьянское мы обрели.

Бетоном и сталью сменивши колодины,
Мы строим великое царство Труда.
И этой — родной нам по-новому — родины
У нас не отбить никому никогда!

Высоких гениев творенья
Не для одной живут поры:
Из поколений в поколенья
Они несут свои дары.

Наследье гениев былого —
Источник вечного добра.
Живое ленинское слово
Звучит сегодня, как вчера.

Трудясь, мы знаем: Ленин — с нами!
И мы отважно под огнем
Несем в боях сквозь дым и пламя
Венчанное победой знамя
С портретом Ленина на нем!

Пусть приняла борьба опасный оборот,
Пусть немцы тешатся фашистскою химерой.
Мы отразим врагов. Я верю в свой народ
Несокрушимою тысячелетней верой.

Он много испытал. Был путь его тернист.
Но не затем зовет он Родину святою,
Чтоб попирал ее фашист
Своею грязною пятою.

За всю историю суровую свою
Какую стойкую он выявил живучесть,
Какую в грозный час он показал могучесть,
Громя лихих врагов в решающем бою!
Остервенелую фашистскую змею
Ждет та же злая вражья участь!

Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни.
Во вражеском тылу тревожные огни.
Борьба кипит. Она в разгаре.
Мы разгромим врагов. Не за горами дни,
Когда подвергнутся они
Заслуженной и неизбежной каре.

Она напишется отточенным штыком
Перед разгромленной фашистскою оравой:
«Покончить навсегда с проклятым гнойником,
Мир отравляющим смертельною отравой!»

Воздушные бомбардировки городов
противоречат законам этики.
Заявление немецкого генерала авиации Кваде

Расскажем басенку, тряхнём… не стариной.

У деревушки у одной
На редкость лютый волк
в соседстве объявился:
Не то что, скажем, он травою не кормился,
А убивал ягнят
Или телят, —
Нет, он свирепостью был обуян такою,
Что людям не давал покою
И яростно грибной и ягодной порой
Охотился за детворой.
Не диво, что вошёл волк этот лютый в славу:
Мол, вепрю он сродни по силе и по нраву,
И в пасти у него впрямь бивни, не клыки.
Засуетились мужики.
На волка сделали облаву.
«Ату его! Ату!» — со всех сторон кричат.
Лишася вскорости волчихи и волчат,
Волк стал переживать, как говорится, драму:
«У мужиков коварный план.
Того и жди беды: не попадёшь в капкан,
Так угораздишь в волчью яму…
Нагрянут мужики… Возьмут тебя живьём…
Какой бессовестный приём!..
Бить будут!.. Насмерть бить!..»
Волк жалобным вытьём
Весь лес тут огласил, из глаз пуская жижу:
«И уверял ещё меня какой-то враль,
Что, дескать, у людей есть этика, мораль!
Ан этики у них как раз я и не вижу!»

Весенний благостный покой…
Склонились ивы над рекой.
Грядущие считаю годы.
Как много жить осталось мне?
Внимаю в чуткой тишине
Кукушке, вышедшей из моды.
Раз… Два… Поверить? Затужить?
Недолго мне осталось жить…
Последнюю сыграю сцену
И удалюсь в толпу теней…
А жизнь — чем ближе к склону дней,
Тем больше познаёшь ей цену.

Деревенским активистам

Октябрьский праздник… Речи… Флаги…
Нет смятых дракою боков.
Не воют пьяные ватаги
У деревенских кабаков.

Сосредоточенно и строго
Колхозник складывает речь.
Работы срочной, новой много,
И время надобно беречь.

Чересполосица и давка
Кому, отсталому, мила?
Сохе-кормилице — отставка:
Плохой кормилицей была.

Доселе дикой целиною
Идут ряды стальных коней.
Кулак лишь бредит стариною, —
Не беднякам рыдать по ней.

Как жили? Полосы делили.
Земля была худа, тесна.
И сельский «мир» за то хвалили,
Что «на миру и смерть красна!».

Октябрь был битвой не напрасной,
Иным крестьянский стал уряд:
В собраньях не о «смерти красной»,
О красной жизни говорят.

Вперёд от старого бурьяна!
Бойцы за Ленинский завет,
Вам всем от Бедного Демьяна
Октябрьский пламенный привет!

Всё крепче темпы, сжатей сроки.
Маяк победы всё видней.
В какие огненные строки
Вместить величье наших дней?

Пред миром всем под стягом алым
Стоит — культурна и сильна —
Вся героизмом небывалым
Преображённая страна.

На ней не сказочной ли метки,
Не скороходы ль сапоги?
Какие нашей пятилетки
Феноменальные шаги!

Дарит нас дивными дарами
Живого творчества роса.
В необозримой панораме
Необозримая краса:

Где были нищие кочевья,
Сухие травы и кусты,
Растут волшебные деревья,
Цветут волшебные цветы;

Где изнывал народ от муки,
Неся наследья тяжкий груз,
Там Храм Труда и Храм Науки
Вступили в творческий союз, —

Преграды все и все заторы
Народной силой сметены,
Необозримые просторы
Советской осью скреплены.

Творцы невиданной культуры,
Бойцы невиданных фронтов,
Мы сталь своей мускулатуры
Включили в лозунг: «Будь готов!».

Да, мы готовы — без нахвалки.
Пусть знает враг и верит друг:
Кто нам в колёса ставит палки,
Легко останется без рук!

На всю фашистскую свирепость
Ответим словом боевым:
Кто посягнёт на нашу крепость,
Тот не останется живым!

Социализм в стране построив
И укрепив кольцо границ,
Мы знаем: мы — страна героев,
Но не героев-единиц,

Нет, мы десятки миллионов
Для боевых своих заслонов
Бойцов-героев создаём.
Враг подсылает к нам шпионов,
Мы им пощады не даём.

И не дадим врагам пощады,
Коль, обезумевши вконец,
Рискнут фашистские отряды
Нюхнуть наш порох и свинец.

Шумна фашистская галёрка.
Но от Москвы и до Нью-Йорка,
Всем миром — подвиг чей воспет?
Наш Громов, Чкалов — вся шестёрка! —
Не наш прямой залог побед?

Их славный подвиг гениален
В своей невиданной красе.
А кто их выпестовал? — Сталин!
А кто за Сталиным? — Мы — все!

Фашисты — в чаянье победы —
Вопят истошно в дикий глас:
У них-де «рыцарские деды».
Но были деды и у нас!

Фашистам русские уроки
Изрядно следует учесть.
Об Александре Невском строки
У самого у Маркса есть.

Как били немцев новгородцы!
Пусть, испытуя грозный рок,
Фашисты, внуки-полководцы,
Припомнят дедовский урок.

Напомнить «внукам» не пора ли,
Сколь дух их «дедов» был геройск.
— «На-по-ле-он!!» — И «деды» драли,
Любую крепость отпирали,
Завидя взвод французских войск.

Не с немцев брали мы примеры,
Когда в «Двенадцатом году»,
— Какой грозе создав барьеры! —
С наполеоновской карьеры
Сорвали пышную звезду.

В войне последней — кто порочил
Наш всенародный героизм?
Втянул нас в бойню, нас морочил
Наш распроклятый враг — царизм.

И всё ж не сбились мы со следу.
Найдя врага в его норе,
Не величайшую ль победу
Мы одержали в Октябре?

Иль не рабочий класс немецкий,
Грозя фашистский сбить ярём,
Считает наш Октябрь Советский
Всепролетарским Октябрём?!

Не на шестой ли части света
Нет больше рабского клейма?
Вот почему победа эта
Фашистов сводит так с ума!!

И коль они в безумье яром
Нам заявить рискнут: «Война!»,
Мы им покажем контрударом,
Как наша родина сильна,

На героизм какого рода
Она способна в дни похода —
Всего советского народа
Несокрушимая стена!!

…Лучшая змея,
По мне, ни к чёрту не годится.
И. А. Крылов

Стрелок был в сапогах добротных,
Охотничьих, подкованных и плотных.
Он придавил змею железным каблуком.
Взмолилася змея перед стрелком:
«Не разлучай меня со светом!
Я натворила много зла.
Винюсь и ставлю крест на этом!
Есть змеи подлые. Я не из их числа.
Я буду, позабыв, что значит слово «злоба»,
Великодушие твое ценить до гроба.
Вот доказательство: два зуба у меня,
В обоих яд, их все боятся, как огня.
Ты можешь выкрутить мне оба!»
«Умильны, — отвечал стрелок, — слова твои,
Но только тот от них растает,
Природы кто твоей не знает:
Коль не добить зубов лишившейся змеи,
Пасть снова у неё зубами зарастает!»

Ещё не наступили дни,
Но все мы знаем, что они
Не за горою,
Когда, прижатая железным каблуком,
Прикинувшись чуть не родной сестрою,
Фашистская змея затреплет языком:
«Клянусь, я жизнь свою по-новому устрою,
Ребёнку малому не причиню вреда.
Россия!.. Господи, да чтобы я когда…
Я горько плакала порою,
Все, мной сожжённые, припомнив города!
Я каюсь и в своём раскаянье тверда!»
Да мало ли чего ещё змея наскажет.
Но зубы вырастут, она их вновь покажет,
Все покаянные свои забыв слова.
Змеиная природа такова!
Змея, раскаявшись наружно,
Не станет жить с одной травы.
Лишить её, конечно, нужно,
Но не зубов, а — головы!

Скворцов-Степанов мне звонит,
Иван Иваныч мне бубнит,
Редактор-друг меня торопит:
«Брось! Пустяки, что чай не допит.
Звони во все колокола!
Ведь тут какие, брат, дела!»
«Что за дела? Ясней нельзя ли?»
«Шан-хай…»
«Шан-хай!!!»
«Кантонцы взяли!»
«Ур-р-ра, Иван Иваныч!»
«Ур-р-р…»
«Ты что там? Рот закрыл рукою?»
«Не то! Нам радостью такою
Нельзя хвалиться чересчур;
«Известья» — в этом нет секрета —
Официозная газета:
Тут очень тонкая игра.
Давай-ка лучше без «ура»,
Пиши пером, а не поленом, —
Над нашим «другом» — Чемберленом
Не измывайсь, не хохочи,
А так… чуть-чуть пощекочи,
Пособолезнуй мягко даже,
Посокрушайся, повздыхай:
«На кой-де леший в диком раже
Полезли, мистер, вы в Шанхай?
Ведь было ясно и слепому,
Понятно мальчику любому…
А вас нелёгкая… Ай-ай!
Добро б, какая-либо пешка,
Но вы… По вашему уму…»
Демьяша, злобная насмешка
Тут, понимаешь, ни к чему.
Пусть, очарованный собою,
К международному разбою
Он рвётся, как рвался досель.
Не нам, себе он сломит шею.
Ведь он работою своею
Льёт молоко на наш кисель:
Сейчас победно флаг народный
Взвился в Шанхае. «Рабства нет!»
А завтра весь Китай свободный
Пошлёт нам дружеский привет!
Тогда ты можешь не без шика
Взять с Чемберленом новый тон».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Иваныч, разреши-ка
Облечь всё это — в фельетон?!

(Древнегреческая легенда)

Прощался сын с отцом,
со старым, мудрым греком.
Прижавши юношу к груди,
Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди
И возвратись ко мне — великим человеком!»

Прошли года. Вернулся сын к отцу
В наряде дорогом, весь — в золоте, в рубинах.
«Отец, я стал богат. Счастливому купцу —
Не будет равного мне богача в Афинах!»
«Мой сын, — сказал отец, — я вижу, ты богат.
Не говорит, кричит о том твоё обличье.
Но ежели б ты стал богаче во сто крат,
Не в этом истинно бессмертное величье!»
Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу.
«Отец, я знанье всё постиг в его вершинах.
Мне, как первейшему на свете мудрецу,
Все мудрецы поклонятся в Афинах!»
И отвечал отец: «Ты знанием богат,
Прославлен будешь ты,
быть может, целым светом.
Но ежели б ты стал учёней во сто крат,
Величье истинно бессмертное не в этом!»
Прошли ещё года. И в третий раз Клеон
Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам.
Но не один вернулся он,
А с братом,
вырванным из вражьих пыток братом.
«Отец, я услыхал его тюремный стон,
И я ускорил час его освобожденья!»
«Мой сын! Благословен
день твоего рожденья! —
Клеону радостно сказал отец-старик. —
Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.
Ты оправдал мои надежды:
Твой подвиг — истинно велик!»

Или — как отличить на фронтах
подлинные листовки Демьяна Бедного
от белогвардейских подделок под них

Вожу пером, ребятушки,
По белому листу.
С народом я беседовать
Привык начистоту.
За словом, сами знаете,
Не лезу я в карман,
Но не любил я отроду
Пускаться на обман.
За правду распинаюсь я
Уж много-много лет
И за словечко каждое
Готов держать ответ.
Написано — подписано,
Читай меня — суди.
Любовь и злая ненависть
Сплелись в моей груди:
Любовь — к народу бедному
И ненависть — к панам,
К царям, попам, помещикам
И всяческим «чинам».
За то, что раскрываю я
Всю правду бедняку,
Меня б дворяне вздёрнули
На первом же суку.
Пока же на другой они
Пускаются приём:
Печатают стишоночки,
Набитые враньём.
Стишки моею подписью
Скрепляют подлецы,
Чтоб их враньё за истину
Сочли бы простецы.
Но с подписью поддельною
Уйдёшь недалеко.
Мои ль стихи иль барские, —
Друзья, узнать легко:
Одной дороги с Лениным
Я с давних пор держусь.
Я Красной нашей Армией
Гордился и горжусь.
Мне дорог каждый искренний
И честный большевик.
В моём углу два образа:
Рабочий и мужик.
За строй коммунистический
Стоял я и стою.
Помещикам, заводчикам —
Пощады не даю.
Стремясь рассеять знанием
Души народной мрак,
Я — враг всех бабьих выдумок
И всех поповских врак.
Как вы, люблю я родину,
Но — не рабыню-Русь,
Которой помыкала бы
Разъевшаяся гнусь.
Люблю я Русь народную,
Советский вольный край,
Где мироедам — места нет,
Где труженикам — рай.
Ещё, друзья, приметою
Отмечен я одной:
Язык — моё оружие —
Он ваш язык родной.
Без вывертов, без хитростей,
Без вычурных прикрас
Всю правду-матку попросту
Он скажет в самый раз.
Из недр народных мой язык
И жизнь и мощь берёт.
Такой язык не терпит лжи, —
Такой язык не врёт.
У Кривды — голос ласковый,
Медовые уста,
У Правды — речь укорная,
Сурова и проста;
У Кривды — сто лазеечек,
У Правды — ни одной;
У Кривды — путь извилистый,
У Правды — путь прямой;
В сапожках Кривда в лайковых,
А Правда — босиком, —
Но за босою Правдою
Пойдём мы прямиком!

Нагляделся я на большие собрания:
В глазах пестрит от электрического сияния,
Народу в зале — не счесть,
Давка — ни стать, ни сесть.
На эстраде — президиум солидный,
Ораторствует большевик видный,
Стенографистки его речь изувечивают,
Фотографы его лик увековечивают,
Журналисты ловят «интересные моменты»,
Гремят аплодисменты,
Под конец орут пять тысяч человек:
— Да здравствует наш вождь Имя-Рек!

Мне с Имя-Реками не равняться,
Мне бы где-либо послоняться:
У поросшего лопухом забора
Подслушать обрывок разговора,
Полюбоваться у остановки трамвайной
Перебранкой случайной,
Уловить на улице меткое словцо,
Заглядеться на иное лицо,
Обшарить любопытным взглядом
«Пивную с садом»,
Где сад — чахоточное деревцо
С выгребной ямой рядом,
Где аромат — первый сорт,
Хоть топор вешай.
«М-м-мань-ня… ч-чёрт-р-р-т!»
«Не цапайся, леш-шай!..»
У пивного древа
Адам и Ева, —
Какой ни на есть, а рай!
Не разбирай.
Без обману.
Соответственно карману.
А карманы-то бывают разные:
Пролетарские и буржуазные.

Не пробуйте ухмыляться заранее:
Мол, у меня в башке туман —
Начал писать про собрание,
А свёл на карман.
Сейчас вам будет показано,
Как одно с другим бывает связано.

Есть такой город — Евпатория,
У него есть своя история.
Но прошлое нас мало касается,
Когда настоящее кусается.
К Чёрному морю этот городок
Выпятил свой передок,
Приманчивый, кокетливый,
К нэпманам приветливый,
А спиной пролетарской,
Разорённою, мёртвой, «татарской»,
Повернулся к равнине степной,
Где пылища и зной.
Здесь, за этой спиною,
Задыхаясь от зною,
Приютился вокзальчик невзрачный,
По ночам сиротливый, покинутый, мрачный,
На припёке на три изнурительных дня
Приютивший в вагоне меня.

Как мужик я изрядно известный,
То пролетариат весь местный,
Железнодорожный,
Прислал мне запрос неотложный:
Не угодно ли мне, так сказать,
Себя показать
И обменяться живыми словами?
— Интересуемся оченно вами…

Без председательского звона,
Без заранее намеченного плана
Разместились на путях, у вагона,
Вокруг водопроводного крана
Человек… ну, едва-едва
Десятка полтора или два.
Может быть, я ошибся в количестве:
Не заметил тех, кто лежал на животе.
Ведь собрание шло не при электричестве,
А в ночной темноте.
Тем не менее
Был оркестр, проявивший большое умение,
Оркестр — собранью под стать —
Какого в Москве не достать:
От чистого сердца, отнюдь не халтурно,
Кузнечики — вот кто! — звенели бравурно,
Без дирижёра — и явного и тайного —
Показали пример искусства чрезвычайного,
Оттеняя старательно каждый нюанс.
Гениальный степной Персимфанс!.. {*}
Под эту игру бесконечную
Повели мы беседу сердечную.
Разливаться ли тут соловьём,
Иль противно ломаться под видом всезнайки?
Говорили душевно. И я без утайки
Говорил даже что-то о детстве своём.
Обо всём говорило собрание,
Под конец — про карман.
Обратил на это внимание
Рабочий, Димитренко Емельян.
Спросите у Димитренка, бедняги,
Кто он — по чину — такой?
«Я, — скажет он, — служба тяги,
Я — на всё и у всех под рукой».
Одна по штату, незаменимая,
Эта «тяга» неутомимая.
Начальник вокзала — всему голова,
У него заместителей два.
Телеграфист с телеграфистом чередуются.
Одна «тяга» бессменно «мордуется».
Праздник, не праздник — Емельян на пути.
«Емельян, подмети!»
Емельян подметает.
«Емельян, угля не хватает!»
Емельян кряхтит под кулём
С углём.
«Емельян, на уборку поездного состава!»
«Емельян, есть во всех ли вагонах вода?»
Емельян танцует и слева и справа,
Емельян тянет шлангу туда и сюда.
«Емельян, на промывку вагонов для соли!»
С Емельяна — пот ручьём, не росой,
На ногах ему соль разъедает мозоли,
Потому что — босой.
«Емельян, — кличет слесарь, — в депо на минутку.
Емельян — в водопроводную будку,
Там у бака какой-то изъян!..»
— Емельян!..
— Емельян!..
— Емельян!..
Емельян надрывается зиму и лето.
Ему отдыха нет: не гуляй, не болей!
Емельян Димитренко получает за это
В месяц… девять рублей!
Димитренко — весь потный и чёрный, —
Он богач бесспорный.
Любому Ротшильду, Форду
Он плюнет презрительно в морду.
Его щедрость достойна удивления.
Подсчитайте его отчисления.
«Емельян, два процента в союз».
«Даю-с!»
«Емельян, отчисление в МОПР».
«Отчисляю, я добр!»
«Емельян, дай на Воздухофлот».
«Вот!»
«Емельян, Доброхим».
«Дадим!»
«На «Долой неграмотность» гони четвертак».
«Так!»
«В кассу взаимопомощи…»
«Сколько?»
«Процент!»
«В момент!»
«Емельян, в Ох… мат… млад…» {**}
«Что такое?»
«Ох… мат…»
«Что ж, и я не лохмат!»
«Емельян, на борьбу с этим… с этим…»
«Говори сразу: сколько? Ответим!»
«На газету «Гудок»… надо всем поголовно…»
«Сколько нужно?»
«Расход — пустяков:
Шестьдесят пять копеечек ровно».
Результат получился таков:
На пятнадцать рабочих — пятнадцать «Гудков».
«Понимаю, — кряхтит Емельян, — значит нужно.
Горе: в грамоте слаб. И читать недосужно».
Дома ждут Емельяна жена и ребята.
Рубль за угол. На что этот угол похож!..
Дочка в школе, и в месяц по рублику тож.
Рубль. А где его взять? Вот как тает зарплата…
На руках остаётся от всех прибылей…
Пять рублей!

Ночь. Кузнечики шпарят симфонию ту же.
Димитренко кончает о быте своём.
«Да, живем всё ещё не просторненько, друже,
Но, одначе, живём.
Из деревни не кума дождёшься, так свата.
Кум — не кум, сват — не сват без муки или круп.
Хоть деревня, сказать, и сама небогата…»
Кто-то сплюнул: «Ну, да. Знаем ихнего брата.
Привезёт на пятак, чаю схлещет на руп…»
«Чем ещё, — я спросил, —
есть у вас похвалиться?»
«Есть у нас Крымтепо,
чтоб ему провалиться! {***}
На картошку, товарищ, имейте в виду,
Деньги взяты ещё в двадцать третьем году,
А картошки всё нет. Деньги канули в воду».
«В Евпатории ж цены — беда!
Летом сколько народу приезжает сюда!»
«Цены скачут, как блохи!
Всё же летом бывали делишки неплохи.
Вещи нэпманам раньше носили. Доход.
За сезон кой-чего мы б себе накряхтели.
Да от нас отошло это в нынешний год.
Появились носильщики. Вроде артели».
«Что носильщики скажут?»
«Да нету их тут!»
«Почему?»
«Потому. Так они и придут.
Ведь они у нас летний кусок отобрали».
«Братцы! Поздно. Идти по домам не пора ли?»

Рано утром я высунул нос из вагона,
Посмотрел. Димитренко-то — вона!
«Служба тяги» на рельсах.
«Здоров, Емельян!
Тянем?»
«Тянем, товарищ Демьян!»
Пригляделся к нему. Тот же потный и чёрный,
Но — приветливый, бодрый, проворный,
Не вчерашний, какой-то другой.
Вправду ль он? Горемыка ли?
Говорит мне: «Простите уж нас, дорогой,
Что вчера мы пред вами маленько похныкали.
Это верно: бывает порой чижало.
Точно рыбе, попавшей на сушу.
А в беседе-то вот отведёшь этак душу,
Глядь, — совсем отлегло».
«Е-мель-я-я-ян!..
Будешь там толковать до обеда!..»
Емельян встрепенулся: «Прощайте покеда!»
И, на лбу пот размазав рукою корявою,
Побежал к паровозу со шлангой дырявою.
___ * Персимфанс — первый симфонический ансамбль.
** Охматмлад — охрана материнства и младенчества.
*** Крымтепо — Крымское транспортное потребительское общество.

(Современная баллада)

В аду прошёл тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заёрзал в ужасе на троне:
«Эй, — закричал он, — Асмодей!
Ты — чёрт хитрейший в преисподней,
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней,
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я — понимаешь? — не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск «гуманнейших» идей
Там служит только для парада?..»
«Олл райт!» — ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.

Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой,
Плут Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
«Ну что? С разоруженьем как?» —
Владыка ада зубы стиснул.
Чёрт, рожу скорчивши в кулак,
Так прямо со смеху и прыснул.
И — от стены и до стены —
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне —
И те смеялись до упаду.
А через час в аду — глазей! —
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты «адовых друзей» —
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,
Портреты надпись обвела,
Вонючей писанная смесью:
«Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!»

Сырость и мгла.
Ночь развернула два чёрных крыла.
Дымовка спит средь простора степного.
Только Андрей Малиновский не спит:
Сжавши рукою обрез, сторожит
Брата родного.

Тьма. В переулке не видно ни зги.
Плачет капелью весеннею крыша.
Страшно. Знакомые близко шаги.
«Гриша!
Гриша!
Я ли тебя не любил?»
Мысль замерла от угара хмельного.
Грохнул обрез. Малиновский убил
Брата родного.

В Дымовке шум и огни фонарей,
Только темна Малиновского хата.
Люди стучатся: «Вставай… Андрей!…»
«Брата убили!..»
«Брата!»

Тихо снуют по деревне огни.
Людям мерещится запах железа.
Нюхом берут направленье они.
Ищут обреза.
Сгинул обрез без следа.
Но приговор уже сказан у трупа:
«Это его Попандопуло». — «Да!»
«Это — проклятый Тюлюпа!»
Сбилися люди вокруг.
Плачет Андрей, их проклятия слыша.
Стонет жена, убивается друг:
«Гриша!»
«Гриша!»

Солнце встаёт — раскалённый укор,
Гневно закрывши свой лик облаками.
В луже, прикрытый рогожей, селькор
Смотрит на небо слепыми зрачками.

Не оторваться ему от земли,
Жертве злодейства и братской измены.
Но уж гремит — и вблизи и вдали —
Голос могучей селькоровской смены:

«Злые убийцы себя не спасут.
Смело вперёд, боевые селькоры!
Всех подлецов — на селькоровский суд.
Сыщем, разроем их тёмные норы!

Тёмная Дымовка сгинет, умрёт.
Солнце осветит родные просторы.
Рыцари правды и света, вперёд!
Мы — боевые селькоры!»

Случай в деревне Югостицы Смоленской губ.

Мужик Исай Слепых, уже давно больной,
Жить приказал на фоминой.
Покой ему, бедняге, вечный.
Вдова к попу — насчёт убогих похорон.
А, к слову, поп, отец Мирон,
Был, не в пример другим,
на редкость поп сердечный.
Узнав от плачущей вдовы,
Что нечем будет ей платить за похороны,
Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы.
Сам знаю я, твои достатки каковы.
Да, много горестей узнаешь ты, вдовея…
А что до платы мне… так дело не в деньгах…
Покойный твой Исай, мне помнится, говея,
У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах».

На следующий день несли в гробу Исая.
Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая
(Ух, чёрт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот,
А сзади по снегу с гурьбой босых сирот
Исаева вдова плелась босая.

Посвящается многим «пролетарским» поэтам

Гений шествует за гением!..
— Эй, послушайте, юнцы,
«Пролетарским» самомнением
Заражённые певцы!

Я с тревогою сторожкою
Наблюдал ваш детский рост.
Вы пошли чужой дорожкою,
За чужой держася хвост.

Увлекаясь «стихопластикой»,
Возведя в канон — «курбет»,
Вы дурацкою гимнастикой
Надломили свой хребет.

Вы, привив себе клинически
«Пролеткультовский» порок,
Дали визг неврастенический
Вместо мужественных строк.

Брюсов, Белый и Компания,
Вот какой шмелиный рой
Втиснул ваши начинания
В свой упадочный настрой.

Яд условности и сложности
В души юные проник,
Замутив до невозможности
Пролетарских дум родник.

Отравив себя отравою
Опьянительной и злой,
Вы кичитеся лукавою
Буржуазной похвалой.

Сквозь смешок пренебрежения —
Лести каверзной приём:
«Да! Вот это — достижения!
Браво, Кузькин! Признаём!»

Кузькин пыжится, топорщится,
Сочиняет: «Бил бы лбом!» —
У станка читатель морщится:
«Ах, едят те!.. Бил!.. Был!.. Бом…»

Для земного пролетария
Тошен вид твоих красот.
Кузькин! Ждёт тебя авария!
Снизься с дьявольских высот!

Иль непонятым прелестником
Ты умрёшь в конце концов
Однодневкою, предвестником
Новых, подлинных певцов!

С расейской эмиграцией
Нам прямо сладу нет:
Военной операцией
Пугает сколько лет!

И тычет нам три чучела:
— Ура!
— Ура!
— Ура!
Тьфу! Как ей не наскучила
Подобная игра?

Вот зубры-консерваторы,
Магнаты без земли,
Кирилла в императоры
Они произвели.

Картёжный плут и пьяница
Их сердцу всех милей.
Кому ещё приглянется
Подобный дуралей?

Берите, вот, готовенький,
— Готовят десять лет! —
Краплёный, уж не новенький,
Бубновенький
Валет!

Другие — трёхаршинного
(Срединного смотри!)
Князька Николу Длинного
Готовят нам в цари.

Но не сейчас, так вскорости
(Все видите: шкелет!)
Распутство, пьянство, хворости
Сведут его на нет.

Вот слева третье чучело:
Сотлевший туалет.
Старуху крепко скрючило
За эти десять лет.

О ней весьма поносная
Катилася молва.
Вдова порфироносная
Жива иль не жива?

Где краски все линючие
Былой её судьбы?
Пошли по ней вонючие
Могильные грибы.

Читать заупокойную!
Какие тут «ура»?
Всех в яму их в помойную
Швырнуть уже пора!

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Писали до сих пор историю врали,
Да водятся они ещё и ноне.
История «рабов» была в загоне,
А воспевалися цари да короли:
О них жрецы молились в храмах,
О них писалося в трагедиях и драмах,
Они — «свет миру», «соль земли»!
Шут коронованный изображал героя,
Классическую смесь из выкриков и поз,
А чёрный, рабский люд был вроде перегноя,
Так, «исторический навоз».
Цари и короли «опочивали в бозе»,
И вот в изысканных стихах и сладкой прозе
Им воздавалася посмертная хвала
За их великие дела,
А правда жуткая о «черни», о «навозе»
Неэстетичною была.
Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,
Когда «навоз» уже — владыка, Власть Советов! —
Пред вами вновь всплывёт
«классическая смесь».
Коммунистическая спесь
Вам скажет: «Старый мир —
под гробовою крышкой!»
Меж тем советские эстеты и поднесь
Страдают старою отрыжкой.
Кой-что осталося ещё «от королей»,
И нам приходится чихать, задохшись гнилью,
Когда нас потчует мистическою гилью
Наш театральный водолей.
Быть можно с виду коммунистом,
И всё-таки иметь культурою былой
Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой
Интеллигентский зуб со свистом.
Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ»,
Больших любителей с искательной улыбкой
Пихать восторженно в свой растяжимый зоб
«Цветы», взращённые болотиною зыбкой,
«Цветы», средь гнилистой заразы,
в душный зной
Прельщающие их своею желтизной.
Обзавелися мы «советским»,
«красным» снобом,
Который в ужасе, охваченный ознобом,
Глядит с гримасою на нашу молодёжь
При громовом её — «даёшь!»
И ставит приговор брезгливо-радикальный
На клич «такой не музыкальный».
Как? Пролетарская вражда
Всю буржуятину угробит?!
Для уха снобского такая речь чужда,
Интеллигентщину такой язык коробит.
На «грубой» простоте лежит досель запрет, —
И сноб морочит нас «научно»,
Что речь заумная, косноязычный бред —
«Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,
С эпохой нашею настроенный созвучно!»
Нет, наша речь красна здоровой красотой.
В здоровом языке здоровый есть устой.
Гранитная скала шлифуется веками.
Учитель мудрый, речь ведя с учениками,
Их учит истине и точной и простой.
Без точной простоты нет Истины Великой,
Богини радостной, победной, светлоликой!
Куётся новый быт заводом и селом,
Где электричество вступило в спор с лучинкой,
Где жизнь — и качеством творцов и их числом —
Похожа на пирог с ядрёною начинкой,
Но, извративши вкус за книжным ремеслом,
Все снобы льнут к тому, в чём вящий есть излом,
Где малость отдаёт протухшей мертвечинкой.
Напору юных сил естественно — бурлить.
Живой поток найдёт естественные грани.
И не смешны ли те, кто вздумал бы заране
По «формочкам» своим такой поток разлить?!
Эстеты морщатся. Глазам их оскорблённым
Вся жизнь не в «формочках» —
материал «сырой».
Так старички развратные порой
Хихикают над юношей влюблённым,
Которому — хи-хи! — с любимою вдвоём
Известен лишь один — естественный! — приём,
Оцеломудренный плодотворящей силой,
Но недоступный уж природе старцев хилой:
У них, изношенных, «свои» приёмы есть,
Приёмов старческих, искусственных, не счесть,
Но смрадом отдают и плесенью могильной
Приёмы похоти бессильной!
Советский сноб живёт! А снобу сноб сродни.
Нам надобно бежать от этой западни.
Наш мудрый вождь, Ильич,
поможет нам и в этом.
Он не был никогда изысканным эстетом
И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост,
В беседе и в письме был гениально прост.
Так мы ли ленинским пренебрежём заветом?!
Что до меня, то я позиций не сдаю,
На чём стоял, на том стою
И, не прельщаяся обманной красотою,
Я закаляю речь, живую речь свою,
Суровой ясностью и честной простотою.
Мне не пристал нагульный шик:
Мои читатели — рабочий и мужик.
И пусть там всякие разводят вавилоны
Литературные советские «салоны», —
Их лжеэстетике грош ломаный цена.
Недаром же прошли великие циклоны,
Народный океан взбурлившие до дна!
Моих читателей сочти: их миллионы.
И с ними у меня «эстетика» одна!

Доныне, детвору уча родному слову,
Ей разъясняют по Крылову,
Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух
Приятней соловья поёт простой петух,
Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!
Осёл меж тем был прав, по-своему, сугубо,
И не таким уже он был тупым ослом,
Пустив дворянскую эстетику на слом!
«Осёл» был в басне псевдонимом,
А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.
И этот вот мужик, Ефим или Пахом,
Не зря прельщался петухом
И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:
Не уши слушали — мозолистые руки,
Не сердце таяло — чесалася спина,
Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!
Так мужику ли слать насмешки и укоры,
Что в крепостные времена
Он предпочёл родного певуна
«Любимцу и певцу Авроры»,
Певцу, под томный свист которого тогда
На травку прилегли помещичьи стада,
«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»
И, декламируя слащавенький стишок
(«Амур в любовну сеть попался!»),
Помещичий сынок, балетный пастушок,
Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!
«Чу! Соловей поёт! Внимай! Благоговей!»
Благоговенья нет, увы, в ином ответе.
Всё относительно, друзья мои, на свете!
Всё относительно, и даже… соловей!
Что это так, я — по своей манере —
На историческом вам покажу примере.
Жил некогда король, прослывший мудрецом.
Был он для подданных своих родным отцом
И добрым гением страны своей обширной.
Так сказано о нём в Истории Всемирной,
Но там не сказано, что мудрый сей король,
Средневековый Марк Аврелий,
Воспетый тучею придворных менестрелей,
Тем завершил свою блистательную роль,
Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?-
Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.
В предсмертный миг, с гримасой тошноты,
Он молвил палачу: «Вот истина из истин:
Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен
Гораздо более, чем ты!»

Что приключилося с державным властелином?
С чего на соловьёв такой явил он гнев?
Король… Давно ли он, от неги опьянев,
Помешан был на пенье соловьином?
Изнеженный тиран, развратный самодур,
С народа дравший десять шкур,
Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам,
Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,
Философ царственный и покровитель муз,
Для государственных потреб и жизни личной
Избрал он соловья эмблемой символичной.
«Король и соловей» — священные слова.
Был «соловьиный храм»,
где всей страны глава
Из дохлых соловьёв святые делал мощи.
Был «Орден Соловья», и «Высшие права»:
На Соловьиные кататься острова
И в соловьиные прогуливаться рощи!
И вдруг, примерно в октябре,
В каком году, не помню точно, —
Со всею челядью, жиревший при дворе,
Заголосил король истошно.
Но обречённого молитвы не спасут!
«Отца отечества» настиг народный суд,
Свой правый приговор постановивший срочно:
«Ты смерти заслужил, и ты умрёшь, король,
Великодушием обласканный народным.
В тюрьме ты будешь жить
и смерти ждать дотоль,
Пока придёт весна на смену дням холодным
И в рощах, средь олив и розовых ветвей,
Защёлкает… священный соловей!»
О время! Сколь ты быстротечно!
Король в тюрьме считал отмеченные дни,
Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,
И за тюремною стеною вечно, вечно
Вороны каркали одни!
Пусть сырость зимняя,
пусть рядом шип змеиный,
Но только б не весна, не рокот соловьиный!
Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!
О, если б вновь себе вернул он власть былую,
Декретом первым же он эту птицу злую
Велел бы начисто, повсюду, истребить!
И острова все срыть! И рощи все срубить!
И «соловьиный храм» —
сжечь, сжечь до основанья,
Чтоб не осталось и названья!
И завещание оставить сыновьям:
«Проклятье соловьям!!»

Вот то-то и оно! Любого взять буржуя —
При песенке моей рабоче-боевой
Не то что петухом, хоть соловьём запой! —
Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:
«Да это ж… волчий вой!»
Рабочие, крестьянские поэты,
Певцы заводов и полей!
Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:
Для люда бедного вы всех певцов милей,
И ваша красота и сила только в этом.
Живите ленинским заветом!!

Стиннес имел переговоры с ген. Дегутом о
прекращении сопротивления в Руре и посетил
сидящего в тюрьме Круппа, с которым сговорился
о подробностях возобновления работ.

«Бьен!» — Стиннесу сказал
палач-француз, Дегут.
Ему ответил Стиннес: «Гут!»
«Грабители всех стран»,
чья подлость так безмерна,
«Объединяются» под флагом
«Грабинтерна».

С колчаковского аэроплана
в красноармейские окопы была
сброшена обёрнутая в
прокламации французская булка

Отец служил у «дорогих господ»
(Свои харчи и восемь красных в год),
А я, малец, был удостоен чести:
С сопливым барчуком играл нередко вместе;
Барчук в колясочке мне кнутиком грозил,
А я… возил.
Не помню: то ль «игра» мне эта надоела,
То ль просто мною дурь мужичья овладела,
Но… «конь» забастовал и, бросивши игру,
К отцу забился в конуру.
Барчук, упорствуя, стучал ко мне в окошко:
«Ну, повози меня, Демьян, ещё немножко!»
И соблазнял меня,
Забастовавшего коня,
Ревевшего в каморке гулкой…
Французской булкой!

Когда я услыхал о «булке Колчака»,
Я вспомнил барчука.
Ну что ж? Польстясь на ласку,
Впряжёмся, что ль, опять
в господскую коляску?!
«Дай, барин, булку. А потом…
Хоть застегай нас всех кнутом!»

Друзья мои, открыто говорю,
Без хитростных раздумий и сомнений:
Да, Пушкин — наш ! Наш добрый светлый гений!
И я ль его минувшим укорю?
Он не стоял ещё… за «власть Советов»,
Но… к ней прошёл он некую ступень.
В его лучах лучи других поэтов —
Случайная и трепетная тень.
Ему чужда минувшей жизни мерзость,
Он подходил с насмешкой к алтарю:
Чтоб нанести царю земному дерзость,
Он дерзко мстил небесному царю.
Он говорил: «Тиран несправедливый,
Библейский бог, угрюмый и строптивый!»
А у Невы, средь Зимнего дворца,
Набитого охраною гвардейской,
Бродил другой тиран с душой злодейской,
Земной портрет небесного творца,
И не одну он возлюбил Марию, —
И в час, когда он в свой гарем входил,
Попы в церквах свершали литургию,
И дым синел над тысячью кадил.
— Благослови, господь, царёво дело!
Пошли успех его святым трудам! —
И сколько их, таких царей, сидело
По деревням, по сёлам, городам!
Им долгий день казался сладким мигом,
В хмельном чаду летел за годом год.
Под их ярмом, под их жестоким игом,
Стонал народ, рабы своих господ!

Друзья, для нас пришла пора иная:
Мы свергли всех земных своих богов.
Клянитесь же, что больше Русь родная
Не попадёт под гнёт её врагов!
Пусть будет свят для нас завет пророка,
Рукой врагов сражённого до срока,
И пусть его разбитой лиры глас
Ободрит вас в тревоги жуткий час!
Меня ж, друзья, прошу, не обессудьте
И, отдохнув за пушкинским стихом,
Таким простым и мудрым, позабудьте
О «предисловии» плохом.
___________ Дореволюционные издания поэмы А. С. Пушкина «Гавриилиада» выходили с огромным количеством купюр, искажавших смысл поэмы. Д. Бедный написал своё стихотворное предисловие в 1918 г., к выходу в свет полного текста «Гавриилиады». Была ли издана поэма с данным предисловием, пока не установлено.

Сегодня «День советской пропаганды» —
Призыв для тех, кого объяла лень.
Пропагандист, как я, не ждёт команды:
Я бью в набат уже не первый день.
Враг опьянён безумною отвагой,
Идёт к концу неразрешённый спор,
В последний раз с дворянской тонкой шпагой
Скрестили мы наш боевой топор.
Пронзит ли враг нам сердце острой сталью?
Иль голова слетит с дворянских плеч?
От братских сил отрезаны мы далью,
А у врага нет сил для новых сеч.
В отчаянье он всё на карту ставит,
Ему назад дорога отнята…
Вперёд, бойцы! И пусть змею раздавит
Железная рабочая пята!

Связь потеряв с обычной обстановкой,
Отдавшись весь работе фронтовой,
Ищу я слов, рифмующих с «винтовкой»,
Звучащих в лад с командой боевой.
Но слово есть одно, святое слово,
То слово — Труд. Оно горит огнём,
Оно звучит чеканно и сурово.
Вся наша мощь, всё упованье в нём.
Товарищ, знай, справляя наш субботник:
К победе путь — тернист и каменист.
Кто коммунист — тот истинный работник,
Кто не работник — тот не коммунист!

Кто говорит: передышка.
Кто говорит: карачун.
Кто говорит: старой жизни отрыжка.
Кто говорит: новой жизни канун.
Выдался вечер погожий.
Тройка летит по Тверской.
Кучер-то, кучер какой краснорожий!
Весело окрик звучит кучерской:
— «Эп! Сторонися, прохожий»!..
Эп!..
Эп!!.
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!..
Нэп!!.»

Публика… Батюшки-светы!
Шику-то сколько, беда!
Барыни эвона как разодеты!..
Подняли головы вновь господа.
Ярко блестит магазея.
Выставка в каждом окне.
Публика топчется, жадно глазея.
Всё расхватает… По всякой цене!..
— «Эп! Сторонися, прохожий!..
Эп!
Эп!!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!..
Нэп!!.»

Соболь, фальшивые блёстки…
Слой из румян и белил…
Роскошь и бедность… Девицы… Подростки…
Густо «панельный товар» повалил.
Всем — по одёжке дорожка:
Этим — в шикарный «Ампир»,
Этим туда, где не шёлк, а рогожка,
В тёмный вонючий, сивушный трактир.
— «Эп! Сторонися, прохожий!..
Эп!..
Эп!!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!
Нэп!!.»

Кружев прозрачная пена…
Ножек приманчивый взлёт.
— «Митя… Нам море теперь по колена…
Всю, брат, Расею возьмём в переплёт!..
Митя… Поедем к цыганам!..»
— «Тройкою?..»
— «Тр-рой-ку скарей!!.»
— «Нищие… Чорт их несёт к ресторанам…
Клянчат, мерзавцы, у каждых дверей!»
— «Эп! Сторонися, прохожий!
Эп!
Эп!!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися прохожий!
Нэп!!.»

Дробь выбивают копыта
Взмыленных, быстрых коней.
Отзвук ли это минувшего быта?
Иль первоцвет наступающих дней?
Выдался вечер пригожий.
Тройка летит по Тверской.
Кучер-то, кучер какой краснорожий!
Весело окрик звучит кучерской:
— «Эп! Сторонися, прохожий!
Эп!
Эп!!.»
Окрик разгульный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!
Нэп!!.»

(Солдатская песня)

Нам в бой идти приказано:
«За землю станьте честно!»
За землю! Чью? Не сказано.
Помещичью, известно!

Нам в бой идти приказано:
«Да здравствует свобода!»
Свобода! Чья? Не сказано.
А только — не народа.

Нам в бой идти приказано —
«Союзных ради наций».
А главного не сказано:
Чьих ради ассигнаций?

Кому война — заплатушки,
Кому — мильон прибытку.
Доколе ж нам, ребятушки,
Терпеть лихую пытку?

Чем демократичнее власть, тем
она дороже обходится народу.
«Новая жизнь», 16-3/11

Вот это строгий суд! Суда не надо строже:
Народная им власть обходится дороже,
Чем власть — какая же? Ну, что стесняться зря!
Чья власть милей вам и дешевле?
Не ваши ль это предки древле
Пред Зевсом квакали, чтоб дал он им царя?

То не рать идёт на нас, не сила ханская,
Не орда деревни топчет басурманская, —
Это армия идёт чернопогонная,
Та ль оравушка сибирская — чалдонная,
С офицерами, с помещичьим правительством,
Под колчаковским верховным
предводительством,
Под знамёнами с колчаковской короною —
То ль с орлом былым, то ль с дохлою вороною.
Сам Колчак, по фронту едет он со свитою,
Со всей сволочью дворянской именитою,
Скалит зубы лютый аспид, ухмыляется,
Перед армией своею похваляется:
«Уж, чалдоны вы, чалдоны мои верные,
Холуи мои, холопы вы примерные,
Потрудился я над выправкою вашею,
Не жалел, кормил берёзовою кашею,
Все изведали моё вы милосердие,
Покажите ж вы теперь своё усердие:
Не жалея своей силы — алой кровушки,
Положите за меня свои головушки,
Чтоб, деревни, города спаливши целые,
Через трупы через ваши посинелые
С офицерской моей гвардиею пламенной
Я дошёл бы до Москвы до белокаменной
И, увенчанный всесветной царской славою,
Осчастливил Русь колчаковской державою:
Посадил бы вкруг себя господ сенаторов,
По губерниям назначил губернаторов,
Разослал бы становых к местам насиженным,
Землю всю б вернул помещикам обиженным, —
Склады, фабрики — железные, суконные —
Снова в руки передал бы я в законные;
Богачам-купцам вернув статью доходную,
Разрешил бы я торговлю им свободную,
Городским бы господам вернул владения,
Вновь питейные открыл бы заведения,
В ход пустил бы все заводы спиртогонные,
С винных лавок брал прибытки б миллионные,
Все казармы вновь набил бы я солдатами:
«Маршируйте перед царскими палатами!
Расправляйтесь, черти, с братьями и сёстрами:
Утверждайте власть мою штыками острыми!
Защищайте достояние господское!
Запрягайте в барский плуг сословье скотское!»
С подлой чернью, своевольной, узколобою,
Поведу я, новый царь, уж речь особую:
Задушу двойной, тройною контрибуцией,
Запорю, чуть где запахнет революцией, —
Не за речи, а за помыслы продерзкие
В клочья мяса превращу все рожи мерзкие, —
В тюрьмах буду подлецов гноить повалкою,
В церкви буду загонять железной палкою:
«Войте, псы, на четвереньках по-звериному,
Присягайте — покоряться мне единому
С благоверною супругой и со чадами!»
Мужичью пригну я головы прикладами:
«Много, черти, вы мутили да похабили!
Возвращайте, что у бар вы понаграбили,
Всё до пёрышка сносите мне, до ниточки:
Покрывайте-ка господские убыточки!»
Не забыты будут мной отцы духовные:
Увеличу я доходы их церковные
И земельные угодья им пожалую:
«Службу вы, отцы, несли царям не малую,
Проявите ж и ко мне святое рвение:
Всенародное устройте вы говение,
Исповедайте всю челядь непокорную,
Помогите мне траву всю вырвать сорную,
Злые плевелы отвеять все решительно, —
А уж я по ним ударю сокрушительно;
Не осталось чтобы семени проклятого,
Буду вешать бунтарей через десятого!
Никакого лиходеям послабления,
Чтобы помнили, как делать разграбления,
Как господское добро себе присваивать,
Как советское правление устраивать!
Будут маяться, как деды их не маялись!
Так зажму, чтоб бунтовать навек закаялись!»

Кончил речь Колчак, из пушки ровно выпалил,
Свои буркалы на фронт свирепо выпялил,
Ажно пятки у чалдонов зачесалися.
(Только пятками чалдоны и спасалися.)
«Ой вы, пятки ж наши быстрые, вы пятушки!»
Переглядываться стали тут ребятушки,
То ль колчаковское воинство хороброе:
«А ведёт Колчак на дело нас недоброе,
На Иудино ведёт на злодеяние!
Ждёт какое ж нас за это воздаяние?
А не в пору ль, чем служить такому ворону,
Передаться всем на красную нам сторону,
На ту ль сторону рабочую, крестьянскую,
Сообща с ней доконать всю сволочь панскую,
Всю дворянскую породу именитую,
С Колчаком и всей его проклятой свитою?!
А не в пору ль,
чем нам биться с братьей кровною,
Кончить дело мировою полюбовною,
Да просить, чтоб нас простили обмороченных,
Да в Советы слать людей неопороченных,
Власть Советскую повсюду строить честную,
Трудовую жизнь налаживать совместную?!»

Эх, кабы да это, братцы, всё случилося!
Уж и что бы на Руси-то получилося!
Кабы оземь Колчаков мы всех шарахнули,
То-то б зажили, — святые б в небе ахнули!
Жизнь земная стала б слаще райской сладости,
И уж выпил бы я здорово на радости!

Настоящая фамилия деникинского
генерала Шкуро, как оказывается,
не Шкуро, а Шкура — по отцу,
казачьему атаману, мордобойце и шкуродёру.

Чтоб надуть «деревню-дуру»,
Баре действуют хитро:
Генерал-майора Шкуру
Перекрасили в Шкуро.
Шкура — важная фигура:
С мужика семь шкур содрал,
Ай да Шкура, Шкура, Шкура,
Шкура — царский генерал!

Два соседа — Клим с Авдеем —
Голосят во всё нутро:
«Оказался лиходеем
Генерал-майор Шкуро!»
Ждали, видно, с ним амура, —
Он же в лоск их обобрал,
Ай да Шкура, Шкура, Шкура,
Шкура — царский генерал!

Плачет тётушка Маланья,
Потеряв своё добро:
«Вытряс всё до основанья
Генерал-майор Шкуро!
На Совет смотрела хмуро, —
Вот господь и покарал!»
Ай да Шкура, Шкура, Шкура,
Шкура — царский генерал!

Раздавал, подлец, воззванья:
«Буду с вами жить в ладу.
Против вашего желанья
Ни за что я не пойду».
В волке скажется натура,
Как бы сладко он ни врал,
Ай да Шкура, ай да Шкура,
Шкура — царский генерал!

«Я, — твердил, — такого мненья:
Перед богом все равны».
Глядь, за ним в свои именья
Все вернулися паны.
Счесть его за балагура,
Так, гляди, он что удрал —
Этот Шкура, этот Шкура,
Расторопный генерал!

Шкура к барам: «Извините…
Мужичьё поблажек ждёт.
Так уж вы повремените,
Ваше к вам само придёт».
Мол, такая «конъюнктура»;
Подкузьмил совсем Урал.
Очень хитрый этот Шкура,
Шкура — царский генерал.

«Пусть вперёд мужик привыкнет
К барской власти, господа!»
Тут мы в крик. А он как цыкнет!
Мы с испугу — кто куда.
Шкура — важная фигура,
С мужиков семь шкур содрал,
Ай да Шкура, ай да Шкура,
Ну и что за генерал!

Назывался демократом,
Брал обманом. А потом
Расправлялся с нашим братом
И прикладом и кнутом.
В волке скажется натура,
Как бы сладко он ни врал,
Ай да Шкура, Шкура, Шкура,
Шкура — царский генерал!

Стали «шкурники» порядки
На деревне заводить:
Кто оставлен без лошадки,
Кто в наряды стал ходить.
Стали все глядеть понуро:
Чтобы чёрт тебя побрал,
Пёс поганый, волчья шкура,
Шкура — царский генерал!

Поп да дьякон — богомольцы —
Вкруг парней давай кружить:
«Поступайте в добровольцы
Генералу послужить!»
Шкура — в этом вся причина, —
Кто не шёл — тех силой брал.
Ай да Шкура, молодчина,
Расторопный генерал!

Да парней-то нету боле,
Дезертиры есть одни,
«Добровольцы» поневоле —
Горько каялись они:
Страх берёт и совесть мучит
Всех «зелёных» молодцов.
Ай да Шкура, он научит,
Всех проучит подлецов.

Взвыли дурни: «Злому гаду
Сами влезли мы в хайло,
Вот в какую нас засаду
Дезертирство завело!»
Бьют и слева их и справа,
Бьют враги и бьёт родня:
Вся «зелёная орава»
В первой линии огня!

Той порой казачьи шайки
Всюду рыщут, всё берут, —
Что не так — сейчас «в нагайки»
Иль в холодную запрут.
Воют всеми голосами
Клим, Аким, Авдей, Панкрат:
«Ай да Шкура! Видим сами,
Что ты есть за демократ!»

После дел такого рода
Научившись рассуждать,
Красной Армии прихода
Вся деревня стала ждать.
«Караул! Не жизнь, а мука:
Шкура шкуру с нас сдерёт!»
Это, братцы, вам наука:
Быть умнее наперёд!
__ Генерал Шкура — Шкуро А. — белогвардейский генерал (ред.).

(Фронтовая песня)

Красноармейцы Петроградского фронта называют танки — «таньками».

Танька козырем ходила,
Пыль по улице мела,
Страх на Ваньку наводила,
Форсовитая была!
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..
Подступиться — думать брось!»
Расхрабрился как-то Ванька, —
Танька, глядь, копыта врозь!

Уж как Ванька размолодчик,
Он прицел берёт на глаз.
Нынче красный он наводчик
В артиллерии у нас.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..»
«Эх ты, дуй её наскрозь!»
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

В Красной Армии воякой
Ванька стал за первый сорт,
В переделке был он всякой,
И в бою Ванюха — чёрт.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!..»
«Эх ты, дуй её наскрозь!»
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

Ежли кто при виде таньки
Вдруг начнёт ошалевать,
Ванька лается: «Без няньки
Не привыкли воевать?!»
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Ну так что?! Сплошал небось?
Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька,
Танька, глядь, колёса врозь!

Вишь от таньки как подрали
Все под Детским-то Селом.
Мы ж руками танек брали
Под Одессой и Орлом.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Ну так что?! Сплошал небось?
Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька,
Танька, глядь, колёса врозь!

«Таньке ходу нет в болоте,
Не пойдёт она в снегу.
С пушкой подступы к пехоте
Не один я стерегу».
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Где она? Собьём небось!..»
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

«Пусть лишь танька подвернётся,
Угощу я калачом.
Танька к белым не вернётся,
Не вернётся нипочём».
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Не уйдёт от нас небось!»
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

И у нас теперь умело
Стали танек снаряжать.
Да не в таньках, братцы, дело:
Трус всегда охоч бежать.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!».
«Ну так что?! Сплошал небось?
Эх ты, трус!» Как ухнет Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

Шкурник вечно в злой тревоге,
Смотрит в страшные очки.
Все телеги на дороге
Для него — броневички.
«Ванька! Танька прёт с разбега!
Защищаться — думать брось!»
«Да ведь это же телега.
Пронесло б тебя наскрозь!»

Жалкий трус от бабьей палки
Убежит наверняка.
Но бойцы стальной закалки
Посильней броневика.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Лезет, стерва, на авось!»
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

Танька тож не без осечек,
Таньке люб не всякий грунт —
И завзятый человечек
Подорвёт её в секунт.
«Ванька, глянь-ка: танька, танька!»
«Ладно. Справимся небось».
Как пальнёт по таньке Ванька, —
Танька, глядь, колёса врозь!

Танька — ценный приз для смелых,
Трусу — пугало она.
Стоит таньку взять у белых —
Белым сразу грош цена.
Взвоют белые ребятки, —
Тут их малость поднажать,
Засверкают только пятки,
Как начнут они бежать.

На карачках за машиной
Лезет белая орда.
Таньку сбей — толпой мышиной
Все помчат невесть куда:
Унести лишь ноги рады.
Красный знай-ка напирай,
Таньки, пушки и снаряды —
Всё у белых забирай!

Хоть не в таньках, братцы, дело
(Надо смелость уважать!),
Но и мы теперь умело
Стали таньки снаряжать.
Ванька — эвон! — через ниву
Прёт на таньке молодец.
Дует белых в хвост и в гриву!
Тут и песенке конец!

Случилася беда: сгорело полсела.
Несчастной голытьбе в нужде её великой
От бедности своей посильною толикой
Своя же братья помогла.
Всему селу на удивленье
Туз, лавочник Мокей, придя в правленье,
«На дело доброе, — вздохнул, — мы, значит, тож…
Чего охотней!..»
И раскошелился полсотней.
А в лавке стал потом чинить дневной грабёж.
«Пожар — пожаром,
А я весь свет кормить, чай, не обязан даром!»
«Так вот ты, пёс, каков!»
Обида горькая взяла тут мужиков.
И, как ни тяжело им было в эту пору,
Они, собравши гору
Последних медяков
И отсчитав полсотни аккуратно,
Мокею дар несут обратно:
«На, подавись, злодей!»
«Чего давиться-то? — осклабился Мокей,
Прибравши медяки к рукам с довольной миной. —
Чужие денежки вернуть немудрено, —
А той догадки нет, чтоб, значит, заодно
Внесть и процентики за месяц… руп с полтиной!»

Ночной порой, когда луна
Взойдёт над тёмными лесами,
Внимай: родная сторона
Полна живыми голосами.

Но, зачарованный волной
Ночных напевов и созвучий,
Прильни к груди земли родной,
Услышишь ты с тоскою жгучей:

Среди лесов, среди степей,
Под небом хмурым и холодным,
Не умолкает звон цепей
В ответ стенаниям народным.

«Союзника» корил сановник, хмуря брови:
«Взгляни назад: какое море крови!
Взгляни вперёд: какой зловещий мрак!
Ты понимаешь ли, дурак:
Все замыслы мои бесплодно гинут,
Я осуждён, оплёван, я покинут
Разумными и честными людьми!
А ты мне чем помог? Чем, прах тебя возьми?
Едва не каждый день мне поднося иконы,
Знамёна да жетоны,
Ты, утопая весь во лжи,
Сулил мне доблестных «союзников» «мильёны».
А где они? А где они, скажи?..»
Упрёкам нет конца. Сановник в гневе пылок.
«Союзник» же то запыхтит,
То закряхтит,
То поскребёт всей пятернёй затылок,
То пальцем ковырнёт в носу…

Так я уж, так и быть, отечество спасу,
Скажу сановнику открыто,
Холопским душам не во гнев:
«Поставь скорей казённое корыто,
«Союзников» набьётся полон хлев!»

Благодарю тебя, создатель,
Что я не плут и не предатель,
Не душегуб, не идиот,
Не заскорузлый патриот.
Благодарю тебя, спаситель,
Что дан мне верный «охранитель»
На всех путях, во всех местах,
Что для меня всегда в Крестах
Готова тихая обитель.

Сысой Сысоич, туз-лабазник,
Бояся упустить из рук барыш большой,
Перед иконою престольной в светлый праздник
Скорбел душой:
«Услышь мя, господи! — с сияющей иконы
Сысоич не сводил умильно-влажных глаз. —
Пусть наживает там, кто хочет, миллионы,
А для меня барыш в сто тысяч… в самый раз…
Всю жизнь свою потом я стал бы… по закону…»
Сысоич глянул вбок, — ан возле богача
Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону
Тож зенки выпялил, молитвенно шепча:
«Пошли мне, господи, в заказчиках удачу…
Последние достатки трачу…
Чтоб обернуться мне с детишками, с женой,
С меня довольно четвертной…»
Купчина к бедняку прижался тут вплотную,
От злости став белей стены:
«Слышь? Лучше замолчи!..
На, сволочь, четвертную
И не сбивай мне зря цены!»

Кто на завалинке? А, ты, сосед Панкрат!
Здорово, брат!
Абросим, здравствуй! Друг Микеша, это ты ли?
Ну, что вы, деда не забыли?
А я-то до чего вас, братцы, видеть рад!..
Покинувши на время Петроград,
Прибрёл я, старина, в родную деревеньку.
Что? Как мне в Питере жилось?
Перебивался помаленьку,
Всего изведать довелось.
С врагами нашими за наше дело споря,
Немало вытерпел я горя,
Но… терпит бог грехам пока:
Не только мяли нам бока,
Мы тоже кой-кому помяли их изрядно.
Да, схватка крепкая была…
Как вообще идут дела?
Ну, не скажу, чтоб очень ладно:
Тут, глядь, подвох, а там — затор.
Народные враги — они не дремлют тоже.
Одначе мы… того… нажмём на них построже.
Чай, не о пустяках ведём мы с ними спор.
Не в том суть нашей схватки,
Что мироедов мы уложим на лопатки.
Нет, надо, чтобы враг наш лютый — сбитый с ног —
Подняться больше уж не мог.
Иначе, милые, сыграем мы впустую.
Подобный проигрыш случался зачастую.
Раз наши вечные враги,
Очнувшись, сил накопят,
Они не то что гнуть начнут нас в три дуги,
А всех в крови утопят.
И учинят грабёж такой,
Что ой-ой-ой!
Вот почему всегда твержу я,
Чтоб по головке, мол, не гладили буржуя.
Вот, други-братцы, почему
Из щелкопёров кой-кому,
Умам трусливым и нелепым,
Я стариком кажусь свирепым.
А вся загвоздка в том, что я твержу одно:
Родной народ, тебе другого не дано.
Сваливши с плеч своих грабительскую шайку,
Завинчивай покрепче гайку!
Завинчивай покрепче гайку!!
И если хочешь ты по новой полосе
Пройти с сохою трудовою,
Все корни выкорчуй! Все корни злые, все,
Со всею мусорной травою!..

Порой мне кажется, что я схожу с ума,
Что разорвётся грудь от непосильной муки.
Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки,
Скорблю, но скорбь моя — нема!
Сегодня, как вчера, — одни и те же вести:
Насилий новых ряд, а всех — уже не счесть!
Врагом, ликующим в порыве дикой мести,
Всё попрано — закон, свобода, совесть, честь!
Ты хочешь закричать: «Довольно же, довольно!
Остановитесь же, злодеи, палачи!»
Но кто-то горло сжал тебе и давит больно:
«Молчи!»

Дошёл до станового слух:
В селе Голодном — вольный дух:
У двух помещиков потрава!
И вот — с несчастною, покорною толпой
Кровавая учинена расправа.
Понёсся по селу и плач, и стон, и вой…
Знал озверевший становой,
Что отличиться — случай редок,
Так лил он кровь крестьянскую рекой.
Что ж оказалось напоследок?
Слух о потраве был пустой:
От мужиков нигде потравы никакой.
«Ах, чёрт! Дела на слабом грунте!
Не избежать плохой молвы!»
Но, не теряя головы,
Злодей строчит доклад об усмирённом бунте.
Меж тем, очнувшися от бойни, мужики
На тайном сходе у реки
Постановили: быть Афоне
За дело общее в столице ходоком,
Пред Думой хлопотать, — узнать, в каком
законе
Дозволено всё то, что ноне
Лихие вороги творят над мужиком?
Уехал наш ходок и через две недели
Привозит весть.
Не дали мужики Афоне с возу слезть,
Со всех сторон насели:
«Был в Думе?» — «Был».
«Ну, что?»
«Да то:
Судились овцы с волком…»
«Эй, не томи!.. Скорее толком
Всё говори, — кричит Егор, —
Нашёл на извергов управу?»
«Не торопись ты… Больно скор…
Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.
Шёл в Думе крепкий спор
Про наше — слышали? — про наше изуверство!
Но всех лютей чернил нас некий старичок…
По виду так… сморчок…
А вот — поди ж, ответ держал за министерство:
«Потравы не было. Да дело не в траве:
У мужика всегда потрава в голове».
Так, дескать, господа нас малость постращали,
Чтоб мы-де знали:
Крепка ещё на нас узда!
А кровь… Так не впервой у нас её пущали…
Что, дескать, было так и будет повсегда!»
«Ай, горе наше! Ай, беда!
Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! —
Тут с кулаками все к Афоне. —
Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?
Ведь ты же был, никак, балда,
В разбойничьем притоне!»

Недавно случай был с Барбосом:
Томила пса жара,
Так средь двора
Клевал он носом.
А не заснуть никак! Усевшись на тыну,
Сорока-стрекотуха
Мешала сну.
«Ой, натрещала ухо…
И принесло же сатану!
Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха:
Уж ты б… таё…
Недалеко до лесу…
Летела б ты, ей-богу, к бесу!»
Сорока же — своё:
То сядет, то привскочит,
Слюною глазки мочит,
Псу жалобно стрекочет:
«Голубчик, не озорь!
Ведь у меня, гляди, какая хворь:
Я так измаялась, устала, —
Пить-есть почти что перестала, —
Вся измытарилась и сердцем и душой,
Скорбя о братии меньшой!
И ко всему щеку раздуло… вспухли губы…
Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!»
«Щека и губы… Тьфу! — рычит Барбос. — Позволь,
Трещотка чёртова, кому бы
Врала ты, да не мне.
Где ж видано, в какой стране, —
Уж разве что во сне, —
Чтоб у сороки были… зубы?!»

Урок вам нужен? Вот урок:
Встречаются меж нас нередко лицедеи:
Высокие слова, высокие идеи, —
Нет подвигов, но будут — дайте срок!
Известно urbi et — et orbi *:
Их грудь —
вместилище святой гражданской скорби!
На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок!
___ * — Urbi et orbi — городу и миру (лат.)

С.-Петербургское общество призрения животных
сообщило Пермской городской управе,
что вешать бродячих собак — не гуманно.
Удобнее пользоваться специальным удушливым газом.
Из газет

«Барбос!» — «Трезор!»
«Ты что же смотришь истуканом?»
«Собачник, вижу я, бежит сюда с арканом!»
«Шмыгнём-ка под забор!»
Шмыгнули,
Улепетнули
На чей-то задний двор
И продолжают разговор:
«Слыхал, Барбос, ты новость эту?
Намедни в мусоре я выудил газету,
Так в ней прочел я: дан по городам приказ,
Что вешать, мол, собак бродячих… не гуманно…
А дальше… как-то так… туманно:
Удушливый удобней, дескать, газ…»
«Туман — в твоей башке!.. Однако же как странно! —
Ворчит в ответ Барбос
Трезору. —
Ты, чай, слыхал про Лисий Нос?
Не дай господь попасть туда в ночную пору!
И всё же это — пустяки:
Хоть я учён на медяки,
Газетки ведь и я читаю между прочим, —
Так слушай: у людей — какую богачи
На Ленских приисках пустили кровь рабочим!
Вот тут гуманность-то людскую и сличи:
Без виселиц, без газу,
А живота лишить сумели город сразу!»

Барбосу выводов подсказывать не будем.
Сказать по совести, не знаю я и сам,
Кому завидовать кто должен: люди — псам
Иль псы-бродяги — людям?

Не примирился — нет! — я с гнусной рабской долей,
Всё так же пламенно я грежу вольной волей,
Всё с той же яростью позорный гнёт кляну,
Но — голос мой ослаб, но — песнь моя в плену,
Но — грудь истерзана, и сердцу нет отрады,
Но из усталых рук исторгнут грозный бич!
Ликует злобный враг. Кровавой жатве рады,
Клубятся в чёрной мгле, шипя победно, гады.
Бой кончен. Нет бойцов. Призыва гневный клич
Напрасен: из живых никто не отзовётся,
А мёртвые из гроба не встают…
И я молчу. Молчу.
Запел бы — не поётся!
Заплакал бы — но слёзы не текут.

Тщетно рвётся мысль из рокового круга.
В непроглядной тьме смешались все пути:
Тайного врага не отличить от друга…
И стоять нельзя, и некуда идти…
Здесь — навис обрыв, а там — развалин груда;
Здесь — зияет ров, а там — торчит стена.
В стане вражьих сил — ликующий Иуда:
Страшный торг свершён, и кровь оценена.
Братья, песнь моя повита злой печалью,
Братья, голос мой — души скорбящей стон, —
В жуткой тишине над беспросветной далью,
Ободряя вас, пусть пронесётся он.
Братья, не страшна ни злоба, ни измена,
Если в вас огонь отваги не потух:
Тот непобедим и не узнает плена,
Чей в тяжёлый час не дрогнул гордый дух.

В Москве вышла новая газета
партии большевиков «Наш путь».
(Из рабочей хроники 1913 г.)

«Уж у меня ли, кум, завод был не завод?
Без остановки шёл — сочти, который год?
Чуть не Расею всю мог завалить товаром! —
Московский некий туз, налёгши на чаёк,
Пыхтел за пятым самоваром. —
А нонь к чему идёт? Нет, братец мой, — недаром
Всё жуть меня брала, и сердце ёк да ёк.
Я как людей держал? В ежовых рукавицах!
Не пикни у меня о разных небылицах.
Замятня вышла раз — так я, не будь глупцом:
«Вот как вы, — говорю, — с родным своим отцом!
Кто ж, как не я,
всегда держался с вами вкупе?» —
Умаслил дураков одним-другим словцом,
Наобещал им… чёрта в ступе.
Утихомирились. Покой и благодать.
Ан новой-то беды пришлось недолго ждать.
Всё Питер, съешь его проказа!
Там вольнодумство все свои дало ростки,
«Звезда»… и «Правда» вслед…
Проклятые листки!
От них ведь вся зараза.
Заглянешь на завод — кругом шу-шу, шу-шу.
Шуршат газетами… Смешки да переглядки…
«У, черти, — думаю, — уж я вас распушу!»
Куда там. Самого трясёт без лихорадки.
Боюсь. Чего? И не понять.
Всё Питер. Сразу бы принять
Решительные меры.
Нет, спохватились через год:
Бьют «Правду» и теснят на всякие манеры.
Да что! Умнее стал народ:
Набрался бодрости и веры —
И не доест и не допьёт,
Последний грош в газету шлёт.
Газета, что ни день, за карой терпит кару.
Но каждому удару
Готов отпор, —
Не оставляют без ответа:
Была до этих пор
Одна газета,
А нынче будет две —
И в Петербурге и… в Москве!
Да, нечего сказать, хорошие итоги!
Где? У кого искать подмоги?
Просить, чтоб и Москва с газетою дубьём
Боролася и плетью?
Дразнить рабочих вновь? Нарваться на подъём
И на газету… третью?..»

Я тоже думаю: пусть «Нашему пути»
Враги не слишком рады.
Товарищи! Кто как там ни верти,
Нет силы, чтобы нас держали взаперти!
Рабочей мысли нет преграды!

Полна страданий наших чаша,
Слились в одно и кровь и пот.
Но не угасла сила наша:
Она растет, она растет!

Кошмарный сон — былые беды,
В лучах зари — грядущий бой.
Бойцы в предчувствии победы
Кипят отвагой молодой.

Пускай шипит слепая злоба,
Пускай грозит коварный враг,
Друзья, мы станем все до гроба
За правду — наш победный стяг!

Конец был сказки очень прост.
Самою жизнью нам досказан он правдиво:
Федот, вернувшися и вызволяя Диво,
Как зверь, набросился на мироедский хвост.
Хоть жадной сволочи порядочно влетело,
Но как окончится всё дело,
Покамест трудно угадать.
Вся свора злобная еще весьма ретива.
Держись, Федотушка! Без Дива
Тебе равно ведь пропадать!
Федотушка, держись! Не заражайся страхом
Ни пред хлыстом, ни пред крестом!
Знай: всё, чем жизнь твоя красна, пойдет все прахом,
Коль не расправишься ты начисто с хвостом.

I

Ну-тка, братцы, все в кружок
На зелёный на лужок.
Трында-брында, трында-брында,
На зелёный на лужок.

Я вам песню пропою
Про деревню про свою.
Трында-брында, трында-брында,
Про деревню про свою.

Все деревни обошёл,
Нигде лучшей не нашёл.
Трында-брында, трында-брында,
Нигде лучшей не нашёл.

Как у нас-то кулаки,
Они всё не дураки.
Трында-брында, трында-брында,
Они все не дураки.

С ними дело-то веди,
Пальца в рот им не клади.
Трында-брында, трында-брында,
Пальца в рот им не клади.

Потому — народ такой, —
Палец сцапают с рукой.
Трында-брында, трында-брында,
Палец сцапают с рукой.

Мастера они орать
Да декреты разбирать.
Трында-брында, трында-брында,
Да декреты разбирать.

Вмиг сумеют отличить:
Надо «дать» иль «получить»?
Трында-брында, трында-брында,
Надо «дать» иль «получить»?

«Получить» — декрет хорош,
«Дать» — цена декрету грош!
Трында-брында, трында-брында,
«Дать» — цена декрету грош.

Города нас извели:
Коммунизму развели!
Трында-брында, трында-брында,
Коммунизму развели!

Как Перфильев наш Кузьма,
Оборотлив он весьма.
Трында-брында, трында-брында,
Оборотлив он весьма.

Перед миром лебезит,
Коммунистам всем грозит.
Трында-брында, трында-брында,
Коммунистам всем грозит:

«Не ходите по следам.
Я вам Митьки не отдам!»
Трында-брында, трында-брында,
Я вам Митьки не отдам.

А Митюха у Кузьмы
Дома прячется с зимы.
Трында-брында, трында-брында,
Дома прячется с зимы.

Дезертир — сынок родной —
Прохлаждается с женой.
Трында-брында, трында-брында.
Прохлаждается с женой.

То скрывается в лесу.
Ан беда-то на носу.
Трында-брында, трында-брында,
Ан беда-то на носу.

Дезертирам всем беда,
Не уйти вам от суда!
Трында-брында, трында-брында,
Не уйти вам от суда!

II

МУРАВЬИНАЯ КОММУНА

Дремлет Митя на прогалинке лесной.
Хорошо лежать на травушке весной,
Эх, на травушке-муравушке лежать,
Резвы ножки то раскинуть, то поджать.
Смотрит Митя: рядом возится жучок,
Настоящий работяга-мужичок,
Копошится у навоза целый день;
Муравьи в труху изъели старый пень,
То туда бегут мурашки, то сюда,
После общего весёлого труда
В муравейник мчат — порядки там навесть.
Муравьиная коммуна, так и есть!
Тронул Митя муравейник сапогом,
Муравьи из муравейника — бегом.
Дружно кинулись в атаку на врага,
Митя — смахивать рукой их с сапога,
Ан мурашки лезут тучей из травы,
За коммуну не жалеют головы, —
Храбрецы уже у Мити на руке.
Как ожжённый, Митя бросился к реке,
Наступивши по дороге на жука.
Раскраснелася у Мити вся рука.
Раздеваться стал наш Митя — весь в огне,
Слышит — бегают мурашки по спине.
Окунулся Митя в речку с головой:
«Муравейник-то, одначе, боевой.
Что бы делал я, когда бы не вода?»
Ай, мурашки! Коммунисты хоть куда!

III

Митька, одевшись, сидит над рекой,
Мокрые волосы гладит рукой,
С маслицем хлеб уплетает.
Митьке невесело. Митька сердит.
На воду Митька печально глядит.
Думушка где-то витает.
Гложет Митюху и стыд и тоска:
«Где-то там красные бьются войска…
Бьются за правое дело…
Спутал мне голову тятенька мой…»
Вечером Митька плетётся домой.
Ноет усталое тело.

Дома Митюхе, одначе, не спать:
Будет всю ночь лихорадка трепать,
Будет то слева, то справа
Слышаться лай растревоженных псов,
Топот и звуки чужих голосов:
«Не на меня ли облава?»
Митька всё чаще ночует в лесу.
«Глаша, еды принеси». — «Принесу».
«Режь мне потолще краюхи».
Глаша смеётся. Мигает свеча.
Эх, и сноха ж у Кузьмы Лукича!
Сам выбирал… для Митюхи.

IV

Митька прятался умело.
За потворство же ему
Волостной совет «на дело»
Приневолил стать Кузьму.

Муж на фронте у Малашки,
Неуправка ей самой, —
По наряду ползапашки
Ей запахано Кузьмой, —

Уделить пришлось навозу,
Нарубить, привезть дрова.
Затаил Кузьма угрозу:
«Вот они пошли права!

Митька, слышишь? Ваших пару
Подрядить бы молодцов:
Пусть-ка всыпят комиссару,
Чтоб не мучили отцов.

Мямли, будь вам разнеладно!
По другим-то волостям
Комиссаров беспощадно
Оптом бьют и по частям!»

На свирепого папашу
Митька жалобно смотрел:
«Так-то так… Заваришь кашу, —
Угораздишь под расстрел!»

V

Пришло из города в деревню «обращенье»:
Мол, дезертирам всем объявлено прощенье
В последний раз.
Все, кто не явится исполнить долг свой честно,
Караться будут повсеместно, —
Таков приказ.

Даётся льготный срок. А после — не взыщите:
Тому, кто отказал республике в защите,
Пощады нет.
И кто предателя подобного укроет,
Тот сам себе могилу роет.
Один ответ.

Все, в «перелётчики» попавшие случайно,
Те были льготою довольны чрезвычайно:
Пришли на сбор.
Кулацкие ж сынки и сволочь всякой масти
Решили дать Советской власти
Лихой отпор.

У Митьки-бегунца приятели нашлися,
К нему с винтовками молодчики сошлися
В лесной отряд.
Митюха дробовик отцовский взял с собою.
«Слышь, не сдавайсь, сынок, без бою;
Всади заряд!»

Ватага молодцов, Вавила — коноводом,
А как рискованно в своих местах с народом
Стать на ножи, —
Ушли в чужой уезд. В лесу, в деревне, в поле
Пришлось пуститься поневоле
На грабежи:

Где выкрадут коров из-под чужой повети,
Где унесут добро, хранившееся в клети.
В конце концов
Сумели насолить так трудовому люду,
Что мужики пошли повсюду
На бегунцов.

VI

О Колчаке ходили слухи.
Росли надежды кулачья.
«Большевики, едят вас мухи!
Что Волга? Чья?»

Читая каждый день газеты,
Кузьма Лукич глядел орлом:
«Чать, скоро, братцы, все советы
Пойдут на слом.

В Москве дошло до забастовок,
Шумят рабочие, хе-хе!»
Кузьма на радостях обновок
Привёз снохе.

В лес дезертиры перестали
Крестьянских угонять коров:
Держаться все поближе стали
Своих дворов.

Но вот пошли другие вести.
Вновь кулаков тоска грызёт:
«Колчак отогнан вёрст на двести…
Нет, не везёт!

Знать, счастья долго дожидаться».
Пришла худая полоса.
И бегунцам пришлось податься
Опять в леса.

VII

Ванька, Фролка,
Пров, Николка
Да Панкрат,
Клим, Епишка
Да Микишка
Крепко спят.

Митька, Петька,
Гришка, Федька
У костра
Трубки курят,
Балагурят
До утра.

Вот светает,
Быстро тает
Синь-туман.
Лес проснулся.
Не вернулся
Атаман.

«Эх, Вавила!»
Охватила
Всех тут жуть:
«Поднимайтесь,
Собирайтесь,
Братцы, в путь!»

«Эх, Вавила!»
Приуныла
Вся семья.
Гнутся ветки.
«Гей, вы, детки!
Вот и я!

Из разведки
Прямо редкий
Вышел прок.
Эвон, сколько —
Жрите только! —
Приволок.

Тише, Гришка:
Тут кумышка,
Не пролей.
Кто потянет,
Сразу станет
Веселей.

В сборе все ли?»
Парни сели
На траве.
Пили смело,
Зашумело
В голове.

На кумышку
До излишку
Налегли.
«Эх калина!»
«Эх малина!»
«Ай люли!»

«Сдобна, пряна,
И румяна,
И бела
Наша тётка,
Что лебёдка,
Проплыла!»

Фролка пляшет,
Шапкой машет:
«Ну ж дела!
Слышь, ребята:
Жёнка брата
Родила!»

Фролка скачет,
Митька плачет,
Сам не свой
Весь трясётся,
Оземь бьётся
Головой!

VIII

«Ой, лесные вы ребятушки, зелёные,
Вы головушки-головки забубённые,
Дезертиры, бегуны вы все проворные,
А настали дни-денёчки нынче чёрные,
Пробежало лета больше половинушки,
А куда теперь податься нам, детинушки?
Возле Питера войска разбиты белые
И колчаковцы бегут, как ошалелые.
Войско красное с Урала как воротится,
По лесам оно за нами поохотится,
Покарает дезертиров всех без жалости,
Половину расстреляет нас по малости.
Уж и так-то мы в лесу боимся шороху,
А придётся, видно, нам понюхать пороху,
А придётся передаться нам Деникину.
Я, Вавилушка, флажок зелёный выкину,
Будь что будет, раз такое положение.
Не пошлют авось нас сразу же в сражение.
Той порою, может, смута и уляжется:
Как Деникин победителем окажется.
Все домой вернёмся с честью мы с великою:
На коне донском, с нагайкою и с пикою!»

IX

«Ваше выс-с-превосходительство!
Верьте истинным словам,
Вы — законное правительство,
И явилися мы к вам!»
«Мо-лод-цы!»

«Мы не красные, — зелёные,
Натерпелися мы бед.
Все в побегах закалённые:
Не угнать за нами вслед».
«Мо-лод-цы!»

«Мы от красных отбивалися,
Отбивались день и ночь:
По лесам густым скрывалися,
Удирали во всю мочь».
«Мо-лод-цы!»

«Еле-еле к вам пробилися,
Трудный сделали мы путь,
Все ужасно истомилися:
Нам бы малость отдохнуть!»
«Мо-лод-цы!

Был бы отдых вам, ребятушки,
Если б враг не напирал,
Все вы — бравые солдатушки, —
Ухмыльнулся генерал: —
Мо-лод-цы!

Вашу доблесть в полной мере я
Оценю само собой,
Всех зелёных — в знак доверия —
Назначаю в первый бой!
Мо-лод-цы!»

X

Перекосились рожи сразу
У всех «зелёных молодцов»:
По генеральскому приказу
Ведут в окопы бегунцов.

Дрожат в руках у них винтовки,
И сердце так щемит-щемит,
А красный враг без остановки
Их артиллерией громит.

В груди у Митьки всё упало.
А сзади хохот казаков:
«Учили вас, чертей, да мало…
Сменять — на что?! — большевиков!»

«Ох, Митя, — плачется Вавила:
Раскис зелёный атаман, —
Могила всем нам тут, могила!..
Полезли сами мы в капкан!

Слышь? Тут, что ночь, то перебежки:
К большевикам бегут донцы!»
А сзади злее всё насмешки:
«Эй вы, лесные храбрецы!

Вон там, за рощей, «враг» укрылся,
Идти в атаку ваш черёд!»
Со страху в землю б Митька врылся,
Не то что двинуться вперёд!

XI

Все зелёные вояки
Доигрались до конца:
Не вернулись из атаки,
Кроме… Митьки-бегунца!

«Вместе, Митя, плутовали, —
Вместе будем помирать!»
Но Митюху — Митькой звали:
Умудрился вновь удрать!

Засверкали только пятки.
Криков сзади не слыхал.
Вёрст полсотни без оглядки,
Не присевши, отмахал.

В поле прятался за рожью
Иль в оврагах по кустам, —
Мчал, как волк, по бездорожью,
По неведомым местам.

Как-то утром заблестела
Перед Митькою река.
Камышами шелестела
Мутно-жёлтая Ока.

Тут дорожка уж знакома.
Огляделся бегунец:
«Скоро, скоро буду дома,
Скоро мукам всем конец.

Повинюся перед миром,
К комиссару сам приду.
Был, скажу я, дезертиром, —
Покарайте по суду.

Пусть я совесть успокою.
Смерть? Расстрел? Не задрожу,
Жизнью подлою такою
Больше я не дорожу.

Был досель в отцовской воле,
У отца на поводу.
По его указке боле
Я уж — баста! — не пойду.

Пощадить меня решите?
Дайте милость лишь одну:
Мне на фронте разрешите
Кровью смыть свою вину!»

XII

Входит Митя, словно вор,
На отцовский двор.

Никого среди двора.
Поздно. Спать пора.

«Глаша, Глаша… Сколько дней
Не видался с ней.

Рада будет как теперь!»
В дом открыта дверь.

Митя, ставши на порог,
Устоять не мог, —

Захватило сразу дух,
Свет в очах потух.

Старый свёкор и сноха…
Нет для них греха!

Позабывши честь, закон,
Не стыдясь икон…

Глаша шепчет старику:
«Дверь-то… на крюку?!»

Митька бросился, как зверь:
«Вот те, стерва, дверь!»

«Ай, спасите!» — Глаша в крик.
Зарычал старик.

В горло сын отцу впился:
«Вот где правда вся?»

Старина тряхнул плечом:
«Всё мне нипочём!»

Подвернулся тут топор.
Кончен сразу спор.

Глаша вопит у ворот.
Прибежал народ.

Смотрит, ахает, скорбит:
Сын отцом убит!

XIII

Могилка свежая. И крест. А на кресте,
В сердечной простоте,

Под образком, глядящим кротко,
Каракулями кто-то вывел чётко:

«Поплачьте все над Митей-бегунцом.
Боялся смерти он. Скитался дезертиром.

И дома смерть нашёл: убит родным отцом.
Спи, дорогой товарищ, с миром!

Раскаявшийся дезертир Спиридоновского
лесного отряда Тимофей Ряз…»
(Фамилия неразборчива.)

Да, вспомнить есть о чем, и есть чем похвалиться.
В каких превратностях прошли пятнадцать лет!
Какие крепости успели развалиться!
Каких людей уж больше нет!

И сам я… Грустного сознанья,
Увы, ни от себя, ни от других не скрыть:
Не те года, не та уж прыть, —
И мне уж говорят: «Пиши… воспоминанья!»

Ах, «Правда» милая, тебе — пятнадцать лет!
Не радоваться как такому юбилею?
Но — запевала твой, присяжный твой поэт,
На юбилеях всех обычно я болею.

Воспоминания острей, и глубока
Печаль о выбывших героях славной были.
На свитках памяти моей — нет, нет! — пока
Не наросло еще, друзья, архивной пыли!

1

ОРГАНИЗАЦИЯ БЕДНОТЫ

У кулака, у Прова Кузьмича,
С советом рядом — лавка.
Пров перед лавкою стоит с попом, ворча:
«Как, батя, думаешь? Для ча
У сельсовета, глянь, сейчас такая давка?
Там — видишь? — стол. А за столом
Какой-то городской фабричный… костолом.
— Ломать приехал наши кости! —
Рабочий, значит, шеф пожаловал к нам в гости.
Не к нам с тобой, не, не! Я б на него — ату! —
Спустил бы всех собак, а ты, отец, от злости
Пред алтарём, забыв святую лепоту,
Завыл бы матерно,
взамен «Премудрость! Прости!»
Шеф стал мне сниться.
Сплю — проснуся: весь в поту!..
Четвёртый день уже аль пятый
Он всё толчется здесь — шеф этот распроклятый:
Ор-га-ни-зу-ет бед-но-ту.
Чтоб, значит, вся она «продуманно, по плану
Шла на борьбу сплошной стеной».
С кем на борьбу? С тобой, а главное — со мной!
Не по башке начнут лупить, а по карману,
Снимать штаны с меня, последнее пальто! —
Кто мне поможет, а? Скажи мне без обману!»
«Никто, как бог! никто!..»
«Вот то-то, что… никто! —
Ворчит кулак, словам поповским злобно вторя. —
Сам не придумаешь, останешься без ног».
«Никто как бог!»
«Молчи! Заладил: бог да бог!
Он много нам — твой бог — доселева помог!
Эх, ты!.. Пойдём-ка, что ль,
да выпьем лучше… с горя!»

2

ТРАКТОРИЗАЦИЯ

«Ну-к что? — куражился над беднотой кулак; —
Был шеф?
Подзуживал вас всех держаться вкупе
Да насулил вам чёрта в ступе?
Получите, хе-хе, от падали… мослак!
Посульщиков таких видали мы, ребятки:
Раз в год приедут, погалдят,
Да вас же обопьют, да вас же объедят, —
Нажравшися, намажут пятки,
И все с них взятки
Гладки!»
Куражился кулак неделю, две и три,
А на четвёртой — «Пров! — ему кричат. — Смотри!
Шеф!.. Ей же богу, шеф!.. На трахтере явился!»
Пров глянул, обомлел, а в горле — словно ком:
Кулак своим предлинным языком
Едва не подавился!
Впрямь — шеф на тракторе. Ту-ту, ту-ту, ту-ту!
Гудком сзывает бедноту:
«Вот, братцы, конь так конь!
Садись! Бери за холку!
Железный этот конь вам натворит делов,
А перво-наперво сломает вам трёхполку.
Всяк знает, кто не безголов,
Что с многополья-то куда побольше толку!»
Шеф держит речь, ну прямо агроном!
По старенькой сохе справляет панихиду!
А Пров Кузьмич, кулак, укрылся за гумном,
Осатанев от этакого виду,
Под шефские слова озлобленно рыча:
«Трах-те-ри-за-ция!.. Заветы Ильича!..
Так!.. Бедноту не дать в обиду!..
Так, так!.. Оно видать: парнишка развитой!..
Подохнуть бы тебе с твоею беднотой!..
Так!.. Трахтер!.. Есть чем похвалиться!..
Сквозь землю бы тебе
с ним вместе провалиться!!»

3

ПОМОЩЬ КРЕСТЬЯНКЕ

Посмотришь на небо: такая синева!
И радостно глядеть на золотое поле!
А Пров Кузьмич, кулак, сварился: «Жив едва!..
Трещит — без хмелю — голова!
Да как ей не трещать?.. О господи, доколе!..
Видала? — Пров пристал к жене. —
Что шефы делают?.. Для мужиков? Не, не!
На этот раз у них подходец… к «женской доле»:
«Мы женщину хотим раскрепостить вполне!
Довольно, говорят, ей жить по старине:
В двойных цепях, в двойной неволе!
Трудна работа, но… рабочий класс упрям!
Мы перво-наперво поможем матерям,
Начнём с главнейшего покуда!»
И вот из города недели две назад
Сюда явилася какая-то паскуда,
Арендовала дом Михеевский и сад.
Теперь в дому — всего: игрушки, и посуда,
И умывальнички — всё шефские дары
Для деревенской детворы.
Подумай: сопляку и кукла и лошадка, —
Заплачет — пряничек дадут.
На доме вывеска, что, дескать, «ЯСЛИ» тут
И «ДЕТСКАЯ ПЛОЩАДКА».
Для деревенских баб-дурёх,
Для Глашек, Машек да Матрёх,
Теперь — лафа: весь день на полевой работе
Уж не метаться им в двойной, тройной заботе:
Тут дело, жаркая пора,
А рядом просит есть и хнычет детвора,
И пёс — не догляди — забрался детям в миску.
Теперь же — «ясли», детский рай!
Матрёхе горя нет: знай, поле убирай!
Нет ни хлопот былых, ни риску.
За детворой надзор и ласковый уход.
Да, шефы — что сказать? — смекалистый народ,
На бабьей струночке играют самой слабой:
Ведь бабьи думки всё о ком?
О детях!.. Ну, так вот… Ах, мать, не дураком
Подмечено: сумей поладить только с бабой,
Так после в пять минут поладишь с мужиком!»

4

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

У кулака, что день, то настроенье хуже.
Пров — некого пилить, так он пилит попа:
«Сидеть, сидеть нам, батя, в луже!
И в лавочку мою народ валит не дюже,
И к лавочке твоей становится всё уже
Травой заросшая тропа.
Исправить мужиков нет никакой надеи:
На шефов молятся злодеи!»
«Никто, как бог!»
«Опять!.. Уж ты меня не зли!..
Давно ли шефы-то свой трахтер привезли,
А нынче новые затеи:
Наладили «СЕЛЬХОЗКРЕДИТ» —
Мол, бедноте кредит весьма не повредит, —
Потом «МАШИННОЕ ТОВАРИЩЕСТВО» — нате! —
С припевом на такой оскоминный мотив:
Чтоб стала жизнь светлей
в бедняцкой каждой хате,
Вся беднота должна сплотиться… в коллектив!
Пусть крепче бьётся в ней общественная жилка!
За коллективом-де никто не пропадёт!
Слышь, поп, машина как гудёт?
То кол-лек-тив-ная — сгореть ей! — молотилка!
Везёт снопы Аким, а следом — Клим, Федот.
Сегодня общий обмолот.
Гудёт!.. В башках у них весь век бы так гудело!
Один старается, ретив, —
Другой — того быстрей!.. Общественное дело!..
Поганый этот… коллектив!..
Ста-ра-ют-ся!.. Глядеть противно!..
Машина за снопом глотает жадно сноп.
Ну, что ж нам делать, а? Скажи мне, глупый поп!
То ль в петлю вместе лезть?
То ль… выпить… кол-лек-тив-но?»
«Ник!.. Ник!.. Ник!.. то, как… бог!»
«Икаешь богом?.. Во!..
Ты, вижу, батенька, хвативши без того!»

5

РАДИОФИКАЦИЯ

«ИЗБА-ЧИТАЛЬНЯ». У избы
На новом столбике две радиотрубы.
Пред сельской беднотой — на общем совещанье —
Рабочий держит речь о радиовещанье,
Насколько от него нам польза велика:
Чем селам, деревням — с пустого языка
Кормиться слухами да всякой небылицей,
Тут — разговор прямой с советскою столицей!
О чём? Да обо всём: как выбирать быка?
Корову как кормить жмыхом да свекловицей,
Чтоб два ведёрка в день давала молока?
Как поле засевать?
Где — рожью? Где — пшеницей?
Что дал «ОКТЯБРЬ» для мужика?
Как наш Союз живёт? Что слышно за границей?
Как можно бедноте стреножить кулака?
Как церковь заменить хорошею больницей?..
Кулак у церкви пред звонницей
На это зрелище глядит издалека.
Увидевши, что поп Лука
Бежит к нему, закрывши уши,
Кулак смеётся: «Что? Придётся бить баклуши?
Шеф-то меня пока,
А нынче уж тебя хватает за бока?
Мужицкие — не ты, а он — спасает души?
Теперь другой закон!.. Совецкая скрижаль!
Ха-ха!.. Одначе, батя, жаль,
Что не попал ты на начало,
Когда тут радиё кричало!
Вот чудеса-то каковы!
Путь от Москвы до нас —
ты знаешь, как он длинен?
Так вот по радию — сейчас вот — из Москвы
Кто говорил-то, а? Подумай! Сам Калинин!
— Крестьяне! — говорил Калинин из трубы. —
Приветствую!.. И всё такое:
Про Чимбирлена там и каменные лбы
Врагов, что не хотят оставить нас в покое.
Я ж думал, слушая: — Эх, если б да кабы
Пришли спасители… ну, те же Чимбирлены!
Нет, не дождаться нам желанной перемены
Лихой теперешней судьбы!
Вот эту радию с каким сравнишь ты ядом?
Калинин говорит — слыхать во всей стране,
А я вот не в Москве, а с мужиками рядом,
Но вроде нет меня: толкаюсь в стороне!
Вон середняк Пахом, гляди-ко.
Мать за рукав его схватила, воет дико:
«Куда ты? Господи-Христе!
Там бес кричал в трубу, усевшись на шесте!»
Одначе, слышь, Пахом, уже не веря в беса,
Орёт на мать, что та не смыслит ни бельмеса,
И тянется туда… к трубе и бедноте!
Новинка шефская… Влечёт само собою!..
Да, времена пошли не те,
Досель нам был не мёд. А с этою трубою…
Труба нам, батюшка, с тобою!»

6

ОРГАНИЗАЦИЯ МОЛОДЁЖИ

Пред сельскою «избой-читальней»
Звонкоголосый смех, галдёж:
Рабочий-отпускник, гость из столицы дальней,
Организует молодёжь.
Лет двадцать самому приезжему парнишке,
Одначе — голова! Работа не легка.
Иное разъяснять приходится по книжке,
По «памятке отпускника».
Вопросов уймища. Не напастись ответов:
Тот спросит про войну, а тот про власть Советов,
Один — про Волховстрой, другой — про комсомол,
Кто — про зерно, кто — про помол,
Кто — про Китай, а кто — насчёт декретов,
Тому — дай книжечку, тому — пяток портретов,
Тому — крестьянский календарь,
Мужицкий справочник настенный.
«Демьяна Бедного видал?»
«Видал».
«Сухарь?»
«Сложить меня с тобой».
«Да ну? Такой толстенный?
А хлёстко пишет как стишки!»
«И просто так — не надо проще!»
«Учитесь, милые дружки,
Так сами будете писать того похлёще!»
«Учиться надобно!»
«Учиться!» — общий крик.
«А то вон в Змиевке пьют волсовет и рик,
А глядючи на них, все тонут в самогонке!»
На молодёжь любуяся в сторонке.
Согнувшись на костыль, стоит Корней, старик.
«Слышь? — Он толкает в бок середняка Евсея. —
Слышь, речи там ведут о чём с отпускником?
Хор-р-ро-ший молодняк!.. С таким молодняком
Не пропадёт Совецкая Расея!»
А где же Пров, кулак? Он дома заперся
И сына запер тож: «Что рвёшься? Не туда ли?..
Мне эта молодёжь осточертела вся!
Глаза бы лучше не видали!»

7

ВОЕНИЗАЦИЯ

Кулак глядит в окно и материт сынишку:
«Брось книжку, говорю!..
Брось, говорю я, книжку!..
«За-ве-ты Ле-ни-на»!.. Сопляк! Небогомол!
Идти желаешь в комсомол?
Вот в эти самые — ну ж ловок! —
Что учатся стрелять из боевых винтовок?..
А кто их учит, ась?.. Кого он учит, ась?..
Стрелять он учит их в кого, скажи, дубина?
Не понимаешь, ась — чай, родился вчерась! —
Что под пристрелом тут… —
от-цов-ска-я судьбина?..
Слышь?.. Слышь, палят как? Тра-та-та!!
Кто учит? — Красный шеф! Палит кто? — Беднота!
А ты, слепой щенок, туда же!
Пристрелка бедноте нужна. И очень даже!
Ей власть Советская не мачеха, кажись!
Ей без неё хоть в гроб ложись!
Им есть что защищать — всем этим голодранцам!
Они дадут отпор не только иностранцам,
Ну, Чимбирленам там или ещё кому,
А могут штык всадить ещё врагу иному.
Кому, рассукин сын?.. Па-па-ше тво-е-му!
Отцу-у-у род-но-о-му!!
Я — враг унутренний!.. Что выпялил белки?
Рискни я только вновь затеять заварушку,
Как эти самые стрелки
Меня в секунт возьмут на мушку!
«А! скажут, ты, подлец, вновь тянешь нас к царю?
Вновь нас мутишь?»
И — бац!! Брось книжку, говорю!
И на стрелков в окно не пялься обалдело!
Как бишь… Язык свихнёшь от этих слов одних!..
Во-ен-ни-за-ци-я у них!..
Пущай стараются. Не наше это дело.
И книжку эту тож… Швырни её в пустырь!
Вот лучше на, читай божественный псалтырь…
Псалом… Псалом…
Не то! Кафизма… Вот поди ты!
Ну ж буквы! Без очков слило всю мелюзгу.
…Во-ен-ни-за-ци-я!.. Стреляют!.. У, бандиты!
Стреляло б до смерти у вас у всех в мозгу!»

8

В ГОСТЯХ У ШЕФОВ

Средь мужиков кулак пустил такой слушок:
«Вы шефов нюхали, какой от них душок?
Тьфу! Благодетелей нашли!.. Эх, вы, Митрохи!
Поди-ко-сь, ближе им казённый-то мешок,
Нахапают себе, а чтоб прикрыть грешок,
Так вам какие-то суют с обеда крохи!..
Рядятся — ше-фа-ми!.. Де-рев-не по-могать!
А сами, надо полагать,
Хоть говорят: «Живём в Москве по-пролетарски»,
Живут однакоже по-барски:
За восемь часиков работы — цап деньжат!
И на боку потом лежат
Да ездят в отпуска, а кто — и на курорты,
Где за казённый счёт в тени под деревцом
Едят пирожные да сладенькие торты
И забавляются… винцом!
Да мне б такую жизнь, примерно,
Я б тоже «шефом» был не хуже их, наверно!»
Бранились мужики, что шеф, мол, не таков,
Что про рабочих, бедняков,
Кулак любую чушь готов плести со злости.
А под конец… в Москву послали ходоков:
«Вы, значит,
на завод… нежданно. Вроде в гости!»

*

«Ну, что? — когда назад вернулись ходоки,
Их обступили мужики. —
Как шефы там живут и как вас принимали?
Да много ль правды в том,
что Пров про шефов нёс?»
«А где он, этот гад, брехливый этот пёс?
Будь здесь он, рёбра бы ему мы поломали!»
«Таких, как Пров, за их бесстыжую брехню
Всех изничтожить бы не жалко на корню!..
Про шефов что сказать? Народ они — затейный,
Работают вовсю. А их житьё-бытьё…
Не знаешь, чем живёт из них иной семейный
А урывает нам — затем, что он — идейный,
На пользу общую привык давать — своё,
А не казённое, как брешет Пров злодейный!..
Попали, стало быть, мы на завод литейный,
Где шефы делают литьё.
Вот где, ребятушки, нагрето-перегрето!
Да у такого-то огня
Наш брат-мужик, в такой жаре-то,
И часу б выстоять не мог, не то что дня!
А взять горячий цех, где делают прокатку
Железных раскалённых змей,
Где повернуться не сумей,
Так кончишь горестно с такой змеёю схватку:
Останешься с одной ногой или рукой.
Вот он — рабочий труд! Идут на труд такой,
Коль говорить всю правду-матку,
Не с жиру, братцы, нет, не с лишнего достатку!»
«Где Пров, язви его?!» — Метнулася толпа.
Пров тем лишь избежал жестокого погрома,
Что не нашли его ни дома,
Ни у попа:
Учуяв, что сулит для них мужичья злоба,
И Пров и пьяный поп куда-то скрылись оба!

Расхвастался Медведь перед Лисой:
«Ты, кумушка, не думай,
Что я всегда такой угрюмый:
Злость на меня находит полосой,
А вообще, сказать не лицемеря,
Добрей меня не сыщешь зверя.
Спроси хоть у людей: ем мертвых я аль нет?»
— «Ах, кум, — Лиса в ответ, —
Что мертвые?! Я думаю другое:
Слух добрый о себе ты всюду б утвердил,
Когда бы мертвецов ты менее щадил,
Но… оставлял живых в покое!»

Смысл этой басенки не нов
Для лицемеров и лгунов:
Прочтут, поймут… и не покажут вида,
Нто их касается обида!

Зеркальная гладь серебристой речушки
В зелёной оправе из ивовых лоз,
Ленивый призыв разомлевшей лягушки,
Мелькание белых и синих стрекоз,
Табун загорелых, шумливых детишек
В сверкании солнечном радужных брызг,
Задорные личики Мишек, Аришек,
И всплески, и смех, и восторженный визг.
У Вани — льняной, солнцем выжженный волос,
Загар — отойдёт разве поздней зимой.
Малец разыгрался, а маменькин голос
Зовёт почему-то: «Ванюша-а! Домо-о-ой!»

У мамки — он знает — большая забота:
С хозяйством управься, за всем присмотри, —
У взрослых в деревне и в поле работа
Идёт хлопотливо с зари до зари, —
А вечером в роще зальётся гармошка
И девичьи будут звенеть голоса.
«Сестре гармонист шибко нравится, Прошка, —
О нём говорят: комсомолец — краса!»
Но дома — лицо было мамки сурово,
Всё с тятей о чём-то шепталась она,
Дошло до Ванюши одно только слово,
Ему непонятное слово — «война».
Сестрица роняла то миску, то ложки,
И мать ей за это не стала пенять.
А вечером не было слышно гармошки
И девичьих песен. Чудно. Не понять.

Анюта прощалася утречком с Прошей:
«Героем себя окажи на войне!
Прощай, мой любимый, прощай, мой хороший! —
Прижалась к нему. — Вспоминай обо мне!»
А тятя сказал: «Будь я, парень, моложе…
Хотя — при нужде — молодых упрежу!»
«Я, — Ваня решил, — когда вырасту, тоже
Героем себя на войне окажу!»

Осенняя рябь потемневшей речушки
Уже не манила к себе детворы.
Ушли мужики из деревни «Верхушки»,
Оставив на женщин родные дворы.
А ночью однажды, осипший от воя,
Её разбудил чей-то голос: «Беда!
Наш фронт отошёл после жаркого боя!
Спасайтеся! Немцы подходят сюда!»

Под утро уже полдеревни горело,
Металася огненным вихрем гроза.
У Ваниной мамки лицо побурело,
У Ани, как угли, сверкали глаза.
В избу вдруг вломилися страшные люди,
В кровь мамку избили, расшибли ей бровь,
Сестрицу щипали, хватали за груди:
«Ти будешь иметь з нами сильный любовь!»

Ванюшу толчками затискали в угол.
Ограбили всё, не оставив зерна.
Ванюша глядел на невиданных пугал
И думал, что это совсем не война,
Что Проше сестрица сказала недаром:
«Героем себя окажи на войне!»,
Что тятя ушёл не за тем, чтоб пожаром
Деревню сжигать и жестоким ударом
Бить в кровь чью-то мамку в чужой стороне.

Всю зиму в «Верхушках» враги лютовали,
Подчистили всё — до гнилых сухарей,
А ранней весною приказом созвали
Всех девушек и молодых матерей.
Злой немец — всё звали его офицером —
Сказал им: «Ви есть наш рабочая зкот,
Ми всех вас отправим мит зкорым карьером
В Германия наша на сельский работ!»
Ответила Аня: «Пусть лучше я сгину,
И сердце моё прорастёт пусть травой!
До смерти земли я родной не покину:
Отсюда меня не возьмёшь ты живой!»
За Анею то же сказали подружки.
Злой немец взъярился: «Ах, ви не жалайт
Уехать из ваша несчастный «Верхушки»!
За это зейчас я вас всех застреляйт!»
Пред целым немецким солдатским отрядом
И их офицером с крестом на груди
Стояли одиннадцать девушек рядом.
Простившись с Ванюшею ласковым взглядом,
Анюта сказала: «Ванёк, уходи!»
К ней бросился Ваня и голосом детским
Прикрикнул на немца: «Сестрицу не тронь!»
Но голосом хриплым, пропойным, немецким
Злой немец скомандовал: «Фёйер! Огонь!»
Упали, не вскрикнули девушки. Ваня
Упал окровавленный рядом с сестрой.
Злой немец сказал, по-солдатски чеканя:
«У рузких один будет меньше керой!»
Всё было так просто — не выдумать проще:
Средь ночи заплаканный месяц глядел,
Как старые матери, шаткие мощи,
Тайком хоронили в берёзовой роще
Дитя и одиннадцать девичьих тел.

Бойцы, не забудем деревни «Верхушки»,
Где, с жизнью прощаясь, подростки-подружки
Не дрогнули, нет, как был ворог ни лют!
Сметая врагов, все советские пушки
В их честь боевой прогрохочут салют!
В их честь выйдет снайпер на подвиг-охоту
И метку отметит — «сто сорок второй»!
Рассказом о них вдохновит свою роту
И ринется в схватку отважный герой!
Герой по-геройски убийцам ответит,
Себя обессмертив на все времена,
И подвиг героя любовно отметит
Родная, великая наша страна!

Но… если — без чести, без стойкости твёрдой —
Кто плен предпочтёт смерти славной и гордой,
Кто долг свой забудет — «борися и мсти!»,
Кого пред немецкой звериною мордой
Начнёт лихорадка со страху трясти,
Кто робко опустит дрожащие веки
И шею подставит чужому ярму,
Тот Родиной будет отвержен навеки:
На свет не родиться бы лучше ему!

Размахнулся б я басней задорною,
Распростясь на минуту с кручиною,
Да боюсь, чтобы слезы не брызнули
Под веселой личиною.

А и спел бы я, братцы, вам песенку
Обо всем, что на сердце скрывается,
Да не всякая песенка
До конца допевается.

Вожу пером, ребятушки,
По белому листу.
С народом я беседовать
Привык начистоту.
За словом, сами знаете,
Не лезу я в карман,
Но не любил я отроду
Пускаться на обман.
За правду распинаюсь я
Уж много-много лет
И за словечко каждое
Готов держать ответ.
Написано — подписано,
Читай меня — суди.
Любовь и злая ненависть
Сплелись в моей груди:
Любовь — к народу бедному
И ненависть — к панам,
К царям, попам, помещикам
И всяческим «чинам».
За то, что раскрываю я
Всю правду бедняку,
Меня б дворяне вздернули
На первом же суку.
Пока же на другой они
Пускаются прием:
Печатают стишоночки,
Набитые враньем.
Стишки моею подписью
Скрепляют подлецы,
Чтоб их вранье за истину
Сочли бы простецы.
Но с подписью поддельною
Уйдешь недалеко.
Мои ль стихи, иль барские, —
Друзья, узнать легко:
Одной дороги с Лениным
Я с давних пор держусь,
Я Красной нашей Армией
Гордился и горжусь.
Мне дорог каждый искренний
И честный большевик.
В моем углу два образа:
Рабочий и мужик.
За строй коммунистический
Стоял я и стою.
Помещикам, заводчикам —
Пощады не даю.
Стремясь рассеять знанием
Души народной мрак,
Я — враг всех бабьих выдумок
И всех поповских врак.
Как вы, люблю я родину,
Но — не рабыню-Русь,
Которой помыкала бы
Разъевшаяся гнусь.
Люблю я Русь народную.
Советский вольный край,
Где мироедам — места нет,
Где труженикам — рай.
Еще, друзья, приметою
Отмечен я одной:
Язык — мое оружие —
Он ваш язык родной.
Без вывертов, без хитростей,
Без вычурных прикрас
Всю правду-матку попросту
Он скажет в самый раз.
Из недр народных мой язык
И жизнь и мощь берет.
Такой язык не терпит лжи, —
Такой язык не врет.
У Кривды — голос ласковый,
Медовые уста,
У Правды — речь укорная,
Сурова и проста;
У Кривды — сто лазеечек,
У Правды — ни одной;
У Кривды — путь извилистый,
У Правды — путь прямой;
В сапожках Кривда в лайковых,
А Правда — босиком, —
Но за босою Правдою
Пойдем мы прямиком!

На днях, отдавши дань «очередным делам»,
Ушел я с головой в бумажный старый хлам:
Пред тем как сбыть его на кухню для растопки,
Попробовал я в нем произвести «раскопки».
И до чего был рад,
Когда нашел пяток полузабытых басен,
Что мною писаны «сто лет» тому назад.
По скромности своей, конечно, я согласен,
Что басни — не ахти какой великий клад.
И все ж, считался со сроком
И с тем, какой я «дом» тогда имел в виду,
Вы скажете, что я в двенадцатом году
Был недурным пророком.
«Дом» — сами знаете: стряслась над ним беда, —
«Хозяин» и «жильцы» из благородной кости
Махнули кто куда, —
По большей части — к черту в гости;
А уцелевшие, осатанев от злости,
Досель еще чинят немало нам вреда.
Но, вырвав все клыки из их широкой пасти,
Мы барской сволочи вернуться снова к власти
Уж не позволим никогда, —
Ни им самим, ни их лакеям,
Всей «демократии» гнилой, —
Мы знаем цену всей работе их былой
И «учредительным» затеям:
В руке их — красный флаг, а белый — под полой.
Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков,
Быть осужденными суровым их судом?
Дом старый рушился. Но мы наш новый дом
Не станем строить из обломков.
Мы, «черные жильцы», дадим врагам ответ;
Как их искусные строители ни бойки,
Но скоро убедить сумеем мы весь свет,
Что дома лучшего не может быть и нет,
Чем дом советской стройки.

Поужинавши с попадьёю обильно,
Глядел поп на попадью умильно:
«Кончала б уж ты, мать, своё чаепитие,
Потому как я чувствую в себе наитие».
И так-то поп в мыслях своих распалился,
Ан, тут мужик к нему в горницу ввалился
И, не отдышавшись, забубнил у дверей:
«Иди ко мне, батя, скорей.
Прибилась ко мне утресь старушка,
Убогая побирушка,
Попросилась с устатку — прилечь,
Пособил я ей взобраться на печь.
Бесперечь весь день на печи
она кашлем давилася,
А нынче у неё икотка появилася,
Губами шевелит, чтой-то сказать старается,
Видать по всему — помирать собирается!»
Очухавшись от прилива супружеской нежности,
Завернул поп в епитрахиль,
какие нужно, принадлежности
И пошёл вдоль деревни, огоньками мелькающей,
К старухе, предсмертно икающей.
Как приложил поп старухе к губам распятие,
Пришла старуха в понятие.
Спросил ее батя: «Как звать тебя, сердешную?»
— «Маланьей… Маланьей…
зовут меня… грешную…»
Простерши епитрахиль волосатую дланью,
Стал батя исповедовать «рабу божью Маланью»:
«Повеждь ми, каковы твои дела?
До скольких лет ты свою непорочность блюла
И во браке иль до брака
Лишилася девственного знака?..»

Не дав ему доспрошать до конца,
Перебила старуха святого отца:
«Вот, — прошамкала старая, — вот, как пред богом…
Грешна я, батюшка, во многом…
Но в одном грехе неповинна я,
Хотя жизнь моя была длинная
И двойной бабий век я пересрочила…
Свово девства, отче, я ни разу не опорочила».
Удивился поп этакому чуду:
«Так-таки ни разу не поддалась ты блуду?..
Поборола необоримые желанья?!»
— «Поборола…» — прошамкала Маланья.
Завопил тут батя, привскочивши с места:
«Радуйся, Христова невеста!
Зане уберегла ты себя от греха,
Гряди в объятия небесного жениха!»
Старуха в кашле опять затрепыхалася,
Хрипела, задыхалася,
Потом раз-другой икнула
И ноги протянула.
Зазвонил батя в пору полуночную:
Прибрал-де господь старуху непорочную!
Обрадованная этакою вестью,
Схоронила деревня старуху честь-честью
В церковной ограде у самого придела.
Маланьина ж душа той порой полетела
Туда, где обитает небесное правительство,
То бишь в рай на вечное местожительство.

«Прими мя, господи, Сусе Христе!»
Очутилась Маланья в громадном хвосте
И добралась до райской пропускной будки
На четвёртые иль пятые сутки.
Непорочная Маланья, на свою беду,
Померла в том самом году,
Когда царь, не щадя ни стариков, ни новобранцев,
Гнал их, безоружных и раздетых,
в поход на германцев
И, сколько их ни гибло от пуль и от морозу,
Говорил, что «у нас хватит этого навозу».
А посему у рая, само собою,
От покойников не было отбою.
Апостолу Петру и днями, и ночами
Приходилось вертеть райскими ключами, —
Без того был он дряхлый, крепко состарился,
А тут с пропусками окончательно запарился —
Из будки на всех без толку орёт.
Как пришёл Маланьин черёд,
Апостол так взъерепенился,
Инда рот у него весь запенился:
«Ты чего тут топчешься, бездомная?
Видишь, очередь какая огромная?
Без тебя тут старух всяких вредных в раю…
Больше я старухам пропусков не даю.
За какие заслуги тебе келья бессрочная?»
— «Отче!.. Девственница я… непорочная…
Всю жизнь свою девство некорыстно блюла…»
— «Экие, подумаешь, важные дела!
На тебе, боже,
Что другим негоже?..
А Мария Магдалина, по-твоему, что же?
Недостойна, выходит, преподобного звания?
Гордость тебя обуяла, Малания!
«Хри-сто-ва не-ве-ста!.. К плоти пре-зре-ние!»
А от доктора есть у тебя удостоверение?
То-то! Ты мне очков не втирай!
Отчаливай! Нет тебе пропуска в рай!..
Ну? — закричал апостол,
пропусками заведующий: —
Подходи, кто там следующий?!»

В рай небесным ключарём не пущенная,
Побрела старуха как в воду опущенная,
И когда притомилися старые ноги,
Присела у края дороги.
Сидит — и плачет и охает.
Вдруг слышит: вдалеке что-то грохает,
Пыль поднимая, на старуху несётся,
Ажно небо трясётся,
И гул идёт от такой матерщины,
Что старуха покраснела до последней морщины.
«Свят-свят-свят, пречестная мати царица!
Да что ж это такое на небе творится?!»

А сотворилось сначала на земле.
Было это в месяце феврале,
В самую мерзопакостную погоду:
Царю-батюшке в угоду
И на пользу церкви и отечеству
(То бишь попам, помещикам,
фабрикантам и купечеству),
Генерал, —
не помню фамилии, хоть помню физию, —
Повёл в наступление четырнадцатую дивизию,
Да назад не вернулся уж боле:
Нарвавшись на минное поле,
Вся дивизия, с пушками, с запряжками,
Взорвалась, полетев вверх тормашками.
Остался бы в живых хоть один калека!
Погибли все до последнего человека!
И, как воины, верно царю послужившие,
Живот свой на поле брани положившие,
Согласно с церковными канонами,
Двинулись в рай походными колоннами!

Не замечая старухи убогой,
Первым делом небесной дорогой, —
Благо не мешали никакие барьеры, —
Проскакали дивизионные квартирьеры
И всякие там адъютанты,
Штабные вояки и франты, —
Подскакали к райским вратам, чертыхнулися.
Врата перед ними распахнулися,
И было слышно за вратами раскрытыми,
Как стучали кони копытами
И командовал кто-то голосом пропойным:
«Отмечай мелом: помещение конвойным.
Здесь дивизионному. Рядом для штаба».
— «Ах ты, дьявол! И смазливая ж баба!»
— «А вона ещё, загребай их гуртом!»
— «Вахрамеев! Сволочь! Успеешь потом!»
— «Флигель для его сиятельства графа…»
— «Помещенье для полевого телеграфа!»
— «У святого Николая офицерское собрание!»
— «Эх, кабы знать это, братцы, заранее!
Рай-то — истинный бабий малинник!»
— «Вот ругается!..»
— «Кто?»
— «Преподобный Калинник!»
— «Да пошли его к…»
— «Эй вы, святые тетери!
Поживей открывайте-ка двери.
Ничего. Потеснитесь. Не одним вам обители.
Как по части махорочки? А? Не любители?»

Пронеслася мимо старухи кавалерия.
Прогремела за ней артиллерия.
Потом, за ротою рота,
Пошла боевая пехота, —
До раю шла, кому как угодно,
Свободно.
Перед раем — построившись повзводно,
С музыкой впереди, словно на параде
Где-нибудь в Москве аль Петрограде.
«Ать — два!
Ать — два!
Ать!
Ать — два!
Ать!
Левой!
Левой!
В ногу!
Ать — два!
Ать!
В ногу!
В ногу!
Р-р-равнение… напр-р-аво!»
«Жулёв! Гляди браво!
Должон понимать, балда:
В рай идёшь аль куда?»
«Лифатов! Опять перепутался местом.
Выдержу в раю месяц под арестом!»
В раю раздавалися окрики те же:
«Ать — два! Реже.
Реже!»
«Головкин! Раскаталась шинель!»
«Ой, братцы! Гляди на панель!
Захоровожу ж я себе тут девчонку!»
«Не отставай, сто чертей тебе в печёнку!»

А старуха всё проливала у дороги слёзы.
Вот уж потянулись дивизионные обозы
Со всяким добром — боевым и провизионным,
С хламом награбленным и казённым,
С рухлядью сборной и командой сбродной.
А всех сзади, на кухне походной,
По пути светлые огоньки роняя,
Ленивую клячу лениво подгоняя,
Ехал плут из плутов,
Обозный кашевар Петруха КотОв.
Проигравшись накануне до последнего грошА,
Рискнувши всей наворованной суммой,
Уныло пел он, добрая душа,
О том, как «на диком бреге Иртыша
Си-де-е-ел Ермак, объятый дум-мой».
И только хотел сплюнуть вбок Петруха,
Глядь — у дороги сидит старуха, —
Сидит, чегой-то убивается,
Горькими слезами заливается.
Чувствительный к бабьему плачу,
Осадил Петруха клячу:
«Стой ты, безногая!..
О чём плачешь, старушка убогая?»
— «О том я плачу, родной,
Что после праведной жизни земной
Вот как обошлися на небе со мной».
И рассказала старуха всё в точности,
Какой вышел толк из её непорочности.
«Н-да… — сказал Петруха, закручивая цигарку, —
Пошло, значит, твоё девство насмарку!..
Так тебе и надо, дуре стоеросовой,
С твоей непорочностью бросовой!..
Ну, неча пущать понапрасну слезу,
Полезай на передок, я тебя в рай провезу! —
Утешил кашевар несчастную старуху. —
Сойдёшь за полковую потаскуху!»

Не плачьте обо мне, простершемся в гробу,
Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро.
Я за родной народ с врагами вёл борьбу,
Я с ним делил его геройскую судьбу,
Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро.

Морщины новые на лбу —
Тяжелой жизни нашей вехи.
Товарищ, кончим ли борьбу?
Товарищ, сложим ли доспехи?

Свободе нужен пьедестал,
Мы создадим его из стали.
Товарищ, знаю, ты устал.
И я устал. Мы все устали.

Я — не герой. Но ты — герой.
И крепок я — твоею силой.
О, как мне хочется порой
Прийти к тебе, товарищ милый!

Прийти. Взглянуть в твои глаза.
Смотреть в них долго с лаской нежной.
Еще не минула гроза,
И мы пред битвой неизбежной.

Мы будем биться. И следить
Я за тобою буду взглядом.
С тобой я должен победить
Иль умереть с тобою рядом!

О русской славе незаходной
Отрадно петь ее певцам.
Привычкой стало всенародной
Салютовать своим бойцам.

Вчера — победа в Приазовье,
Взят Мариуполь, взят Бердянск,
Сегодня пушек славословье —
Салют бойцам, вернувшим Брянск.

И вот сейчас, сию минуту,
Родной народ по всем стране
Внимает новому салюту:
Стал наш — Чернигов на Десне!

Всё напряженнее и строже
Взгляд у бойцов. Вперед! Вперед!
Отрадно видеть до чего же,
Что наша сила верх берет,

Что не сегодня-завтра грянет
Победоносное «ура»:
То Киев к жизни вновь воспрянет
И руки братски к нам протянет
С крутого берега Днепра!

Глухая ночь — не навсегда,
Не вечны мрак и жуть:
Уж предрассветная звезда
Нам освещает путь.

Фабричный молот, сельский плуг
В ее лучах горят.
Рабочий, пахарь — брат и друг —
Мы стали в тесный ряд!

Навеки спаяны одной
Жестокою судьбой,
Мы некрушимою стеной
Идем на смертный бой.

Идем на смертный бой с врагом.
В бой! Отступленья нет!
Пусть мрак еще царит кругом,
Но близится рассвет!

Глухая ночь — не навсегда,
Исчезнут мрак и жуть.
Нам наша красная звезда
Указывает путь!

На редактора-тетерю
Взглянешь — как его забыть!
Вот гляжу и сам не верю,
Что такие могут быть.

Он, как муха из опары,
Лезет, вырезки гребя.
Ничего, напялив фары
Из очков (четыре пары!),
Он не видит вкруг себя.

Вкруг него живая сказка,
Жизнь кипит, бурлит, гудит,
Но очкастая двуглазка
Только в вырезки глядит.

Что там жизненная сказка,
Гул заводов и полей!
У него своя закваска:
Лишь газет была бы связка,
Были б ножницы да клей!

Прет он текст неутомимо
Из газет, календарей.
Жизнь проходит мимо, мимо
Запертых его дверей.

Попрошайкою безвестной
Постучаться в дверь боясь,
Умирает с жизнью местной
Органическая связь.

О работе ли похвальной,
О работе ли провальной,
Что цветет и что гниет
Рядом — в близости квартальной,
Из газеты из центральной
Лжередактор узнает.

Больше вырезкой одною,
Вот и всё. И ту — в петит!
К местной жизни став спиною,
Под газетной пеленою
Он воды не замутит.

Что! Отчет о местной… «Херю!
В наши дебри неча лезть».
Вот пишу и сам не верю…
А такие типы есть!

Когда, среди богинь метнувши жребий, боги
Вводили жен в свои небесные чертоги,
Суровый бог войны, омытый весь в крови,
Взял в жены чуждую отраде материнства
Богиню грабежа и гнусного бесчинства.
Восторгов неземных и знойных чар любви
Неиссякаемый родник найдя в богине,
Бог неразлучен с ней поныне.
С тех пор, однако, для страны,
Охваченной огнем кровавого пожара,
Изнемогающей от вражьего удара,
Не так ужасен бог войны,
Как подвиги его божественной жены.

Прекрасной Франции поруганная честь,
Угроза смертная ее культуре, жизни
Петэн с Лавалем… Как приятна будет весть
О том, что Францией под клич народный —
«месть» —
Растоптаны предательские слизни.

Нет, гордой Франции фашистский злой полон
Не долго уж терпеть: в огнях уж небосклон,
Уж слышатся со всех сторон
Сил нарастающих грозовые раскаты.
И героический Тулон
Дал боевой сигнал: «Ускорить час расплаты!»

Любовались люди Анкой:
Нет девчоночки былой,
Стала Анка партизанкой,
Комсомолкой удалой.

Вот она — сидит на танке.
Вражий танк. Ее трофей.
Шлем, ружье на партизанке,
А румянец — до бровей.

«Ай да девка!» — «На приметку!»
Разговор про Анку был.
Анка вызвалась в разведку
И пошла во вражий тыл.

Не сплошать — одна забота.
Шла сторожко, как лиса,
Через топкие болота,
Через темные леса.

Край родной! Он весь ей ведом.
Тонок слух. Глаза горят.
Через день за Анкой следом
Партизанский шел отряд.

Подошел к фашистам с тыла,
Захватил врагов врасплох.
У фашистов кровь застыла,
Был конец злодеев плох.

«Анка, глянь, летит к танкетке!
Бьет по танку!» — «Уй-ю-ю!»
«Удала была в разведке,
Удалей того — в бою!»

Жестока была расплата
Славной девушки-бойца
За расстрелянного брата,
За сожженного отца.

За народ, за трудовую
Разоренную семью,
За страну свою родную,
Белоруссию свою!

Да, добрый, старший друг мой, Басов,
Вот мы уже и старики.
Не знали мы с тобой Парнасов,
А нас везли — взамен Пегасов —
Коньки, простые скакунки.

Но эти добрые лошадки
Нас довезли до Октября,
Врезаяся в какие схватки!
Какие пропасти беря!

Вот мы теперь и прискакали.
И пусть нас судят за дела:
Работа наша — велика ли
Была она или мала?

Пусть тонкоплюйные эстеты
О нас брезгливо говорят:
Мы, дескать, вовсе не поэты,
А так, писаки зауряд.

Но мы-то делу знаем цену!
Что нам лавровые венки!
Не к лаврам тянутся, а к сену
Лихие наши скакунки.

Сегодня мы на сеновале
В беседе вспомним старину,
Лошадки наши — не в опале,
Но все ж нестися вихрем дале
Иному впору скакуну.

Бензин ему милее сена,
Огонь в ноздрях его, не пена.
Друг, побеседуем о днях,
Когда — широкая арена! —
Весь мир обскачет наша смена
На электрических конях!

На всё наведена искусно позолота.
Идеи мирные, как шелуху, отвеяв,
Бытописатели российского болота
Преобразилися в Тиртеев.
Победно-радостны, нахмурив грозно брови,
За сценкой боевой спешат состряпать сценку:
С еще дымящейся, горячей братской крови
Снимают пенку!

Я не скажу, что нынче вёдро.
Тут правды незачем скрывать.
Но всё же я настроен бодро
И не намерен унывать,
Хоть на унынье нынче мода.
Из большевистского прихода,
Хоть человек я и не злой,
Я б гнал всех нытиков долой.
Одна любительница позы,
Из крайне-«левых» героинь.
Вчера шептала мне: «Аминь»,
Рисуя мрачные прогнозы.
Я ей сказал: «Шалтай-болтай!
Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,
Что, дескать, «мы уже не те».
Письмо крестьянское намедни
Пришлось прочесть мне в «Бедноте».
Письмо — великого значенья.
Вот образец для поученья!
Мужик стал просо разводить,
Да не умел за ним ходить:
Впервые стал он просо сеять.
Ан, урожай-то вышел плох.
Мужик не хныкал: «ах да ох!» —
Он просо стал усердно веять,
Чтоб приготовить семена
Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь — одна кручина.
Мужик слезы не уронил,
Стал разбираться: где причина?
Не так он просо взборонил.
«Блажной!» Жена уж смотрит косо.
Но в третий раз он сеет просо.
И получились чудеса:
Вся золотая полоса, —
Согнулись мягкие метелки
Под тучной тяжестью зерна.
«И ведь земля-то не жирна!»
Пошли по всей деревне толки:
«Да на моей бы полосе…»
Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,
Но в этой азбуке — урок.
К чему стремится кто упорно,
То он получит в некий срок.
А в срок какой, ответить трудно.
Пороть горячку безрассудно.
Кому медлительность тяжка,
В том, стало быть, тонка кишка
Иль растянулась от натуги, —
Тогда для этаких кишок
Партийный нужен ремешок.
«Эй, подтянитеся, мил-други,
Чтоб близкий, может быть, всполох
Не захватил бы вас врасплох!»

«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась
недотрога!»…
Туго врезалась в твердую землю соха.
«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха».
«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.
Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней
в старину…
Эй, ты, н-ну,
Шевелись, сухопарая!..»
Борозда к борозде… Ком ложится на ком…
Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,
Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.
Окруженные серым, суровым конвоем,
Пыльной летней порой — под мучительным зноем,
Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни,
И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные,
Кандалами гремя, испитые, недужные,
По «Владимирке старой» шагали они.

Не склоняя голов непокорных,
Не смыкая усталых и скорбных очей,
Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,
Мимо пышных усадеб своих палачей,
Подло-мстительной царской покараны карой,
В рудники за бойцом посылавшей бойца,
Шли они — без конца, без конца, без конца —
По «Владимирке старой»!

Сколько скорбных, невидимых нами, теней,
Может быть, в это время проходят по ней
И дивятся на новые яркие всходы!
Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,
Не забудь благодарной слезой помянуть
Всех, кто в оные, злые, проклятые годы
Ради нас проходил этот жертвенный путь!

Былых господ прогнавши взашей,
Мы знаем: есть страшнее враг, —
Мы по пути к победе нашей
Свершили только первый шаг.

Страшнее барской шайки дикой
Нас изнурившая нужда.
Вперед же, воины великой
Единой армии труда!

Отбив рукой вооруженной
Всю злую вражескую гнусь,
Спасем работой напряженной
Коммунистическую Русь.

Работать все станки заставим,
Исправим всё и пустим в ход —
И от смертельных мук избавим
Нуждой измаянный народ.

Мы деревушкам скажем черным:
«Довольно жутких, темных зим!
Себя трудом, трудом упорным,
Мы к светлой жизни воскресим!»

Есть на Руси один хозяин —
Народ свободный, трудовой.
С рабочим пахарь кровно спаян
Одною спайкой боевой:

В одном строю — герой с героем —
Шли в бой, опасности деля.
Вперед же, братья, бодрым строем!
Свои заводы мы откроем,
Свои запашем мы поля.

Свои богатства мы умножим
И возрастим свои плоды,
У общих фабрик горы сложим
Из торфа, угля и руды.

Жизнь забурлит живым потоком,
Не зная вражеских запруд, —
И мы, в спокойствии глубоком,
Окинув Русь хозяйским оком.
Благословим наш общий труд!

На Красной площади, у древних стен Кремля,
Мы — стражи вечные твои, товарищ милый.
Здесь кровью полита земля,
Здесь наши братские могилы.
Бойцы, сраженные в бою,
Мы в вечность отошли. Но ты — еще в строю,
Исполненный огня и пролетарской силы.
Так стой же до конца за власть и честь свою,
За пролетарскую великую семью,
За наши братские могилы!

Лик этот скорбный, слезы эти
И обездоленные дети,
Врагом сожженный дом родной,
От обгорелого порога
Одна осталася дорога —
Искать норы в глуши лесной,
Покинув прах отцов и дедов.
Таков, Россия, жребий твой
В мечтах немецких людоедов!

Но — в испытаньях ты тверда.
Уже не раз, не два чужая
Остервенелая орда
Шла на тебя, уничтожая
Твои деревни, города.
Но на кровавых именинах
Умела ты принять гостей:
О, сколько на твоих равнинах
Истлело вражеских костей!
Ты отстоять себя сумела,
И слава о тебе гремела:
«Все, кто искал на Русь пути,
Ее природу знали скудно:
В Россию вторгнуться — нетрудно,
Трудней — назад живым уйти!»

Уроки прошлого не учат
Ослов: таков ослиный рок.
Им нужен новый, свой урок.
Так пусть они его получат!
Бойцы, дадим святой зарок:
«Разбить врага — в ближайший срок!»

С весны всё лето, ежедневно
По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —
Злой, огнедышащий дракон.
Ничто не помогло: ни свечи у икон,
Ни длиннорясые, колдующие маги,
Ни ходы крестные, ни богомольный вой:
Ожесточилася земля без доброй влаги,
Перекаленные пески сползли в овраги,
Поросшие сухой, колючею травой,
И нивы, вспаханные дважды,
Погибли жертвою неутоленной жажды.
Пришла великая народная беда.

Есть, братья, где-то города:
Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,
Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.
Туда укрылися былые господа,
Мечтающие вновь взобраться нам на спины
И затаившие одно лишь чувство — месть.
О, сколько радостных надежд несет им весть,
Что солнцем выжжены приволжские равнины,
Что обезумевший от голода народ,
Избушки бросивши пустые и овины.
Идет неведомо куда, бредет вразброд,
Что голод, барский друг, «холопскому сословью»
Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,
И что на этот раз придушит мужика
Его жестокая костлявая рука.
А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..
И рад уже эсер заранее ливрее,
В которой будет он, холуй своих господ,
Стоять навытяжку, храня парадный ход:
Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..
Эй, осади, народ!..

Поволжье выжжено. Но есть места иные,
Где не погиб крестьянский труд,
Где, верю, для волжан собратья их родные
Долг братский выполнят и хлеб им соберут.
Пусть нелегко оно — налоговое бремя,
Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?
Мужик ли с мужиком убьют преступно время
В братоубийственной, корыстной, злой вражде?
Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,
Тем яму роя для себя, —
Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,
Об участи его, как о своей, скорбя,
Кто, с целью побороть враждебную стихию,
Даст жертвам голода подмогу в трудный год,
Тот и себя спасет и весь родной народ.
Спасет народ — спасет Россию!

В руках мозолистых — икона,
Блестящий крест — в руке попа.
Вкруг вероломного Гапона
Хоругвеносная толпа.
Толпа, привыкшая дорогу
Топтать к Христову алтарю,
С мольбою шла к земному богу,
К самодержавному царю.
Она ждала, молила чуда.
Стон обездоленного люда
Услыша, добрый царь-отец
Положит мукам всем конец.
Царь услыхал, и царь ответил:
Толпу молящуюся встретил
Его губительный свинец.

Великий, страшный день печали, —
Его мы скорбью отмечали.
Но — крепкий плод его дозрел.
Так пусть же песни наши грянут!
Победным гимном пусть помянут
День этот все, кто был обманут
И кто, обманутый, прозрел!

Сил самых мерзостных подручный,
Шагает Гитлер-людоед.
С ним рядом спутник неразлучный
Свой оставляет мертвый след.
Они пройдут по ниве тучной,
И нивы тучной больше нет.

Сады лишаются в мгновенье
Своей красы, своих плодов.
Зловещей пары появленье
Под гул оружья всех родов
Уничтожает населенье
Цветущих сел и городов.

Но, полный пьяного угару,
Как натиск вражеский ни яр,
Враги узнают нашу кару
В тот час, когда — и млад и стар —
Обрушим мы на эту пару
Наш сокрушительный удар!

У Волка Лев отбил овцу.
«Грабеж! Разбой! —
Волк поднял вой. —
Так вот какой ты есть защитник угнетенных!
Так вот изнанка какова
Твоих желаний затаенных!
Вот как ты свято стал чужие чтить права!
Пусть льстит тебе низкопоклонник,
А я… Когда при мне нарушил царь закон,
Я не боясь скажу, что он
Из беззаконников — первейший беззаконник!
Но, царь, есть божий суд! Есть справедливый гнев!..»
«Брось! — усмехнулся Лев. —
Все это без тебя мне хорошо известно,
Как не в секрет и волчий нрав.
В своих упреках ты, конечно, был бы прав,
Когда бы сам овцу добыл ты честно!»

Волк тяжко занемог:
Почти лишившись ног,
Лежал он, как колода,
Без ласки, без ухода,
В такой беде, увидевши Овцу,
Взмолился Волк:
«Роднулечка Овечка,
Остановись на два словечка!
Ты видишь: жизнь моя приблизилась к концу.
Ах, знаю, я — злодей, и нет мне оправданья!
Но злость ко мне растет пусть в ком-нибудь другом,
А ты, ты сжалишься в порыве состраданья
Над умирающим врагом!
Предсмертной жаждою томимый нестерпимо,
Святая, кроткая, я об одном молю:
Помочь мне доползти к реке, текущей мимо,
Где я жестокие страданья утолю!»
— «Ужель, — Овца в ответ, — я сделаюсь виною
Того, чтоб ты остался жив,
Себя водою освежив
И закусивший после… мною?»

«Слыхал?» — «Слыхал!»
«Видал?» — «А не видал!»
«Подумай: наша, брат, рабочая газетка!..
Чай, жиру не придаст хозяйским-то горбам!»
«Да… Кой-кому не по зубам
Конфетка».
«А нам, гляди, как выйдет впрок!
Пойдем-кась купим номерок».
Пошли, по переулкам рыщут,
Газету ищут,
«Тьфу! Будто черт газетчиков посмел!»
«Нашел газетчика, нашел!»
И впрямь нашел, судя по бляхе медной;
Стоит парнишка сам не свой,
Весь бледный.
«Газетку…» — «Братцы, всю унес городовой!»
«Ой, прах его возьми!.. Теперь хоть волком вой…
Ты шутишь аль взаправду?!»
Нет, не шутил бедняк:
Под глазом у него синяк
За «Правду».

«Но, но, но, ты, разледащая!
Надорвала жилы все!
Эх, работа распропащая
На аршинной полосе!»

Растрепала баба косоньку,
Разомлела от серпа.
Вышла баба жать полосоньку
И нажала… три снопа!

Рядом пахоть — не аршинная!
Трактор весело гудит.
Чудо-силушка машинная
Пашне, явно, не вредит.

Урожаи диво-дивные!
Не узнать: не та земля!
Вот что значит: коллективные,
Обобщенные поля!!

Какой-то филантроп, увидевши с крыльца
Изнеможенного оборвыша-мальца,
Лежащего средь цветника врастяжку,
Воскликнул: «Жалко мне, дружок, измятых роз,
Но больше жаль тебя, бедняжку.
Скажи, зачем ты здесь?»
«Ах, — отвечал сквозь слез
Малютка голосом, исполненным страданья, —
Я третий день… без пропитанья!..
И здесь я рву…
И ем… траву!»
«Траву? — вскричал добряк, разжалобившись
пуще. —
Так обойди же дом и поищи во рву:
Там ты найдешь траву куда погуще!»

«Андрюха — вот столяр! Андрюха — вот мастак!»
С кем речь ни заведи, с мальцом аль со старухой,
Все не нахвалятся Андрюхой.
Захвален под конец был бедный парень так,
Что стал как ошалелый.
«Постойте ж, удивлю, — кричит, — весь свет я белый!
На кой мне ляд верстак?
Плевать мне на рубанки!
Одним лишь топором
Такую штуку я сварганю из болванки —
Не описать пером!
С ней — и пахать и сеять,
С ней — полосу полоть,
С ней — урожай убрать, помолотить, провеять
И хлеб смолоть!»
Андрюха зря болтать не любит,
Он времени не губит:
В горячке скор,
Схватив топор.
Колоду парень рубит.
Набилося народу полон двор.
Всяк видеть первым рад неслыханное диво.
Работает меж тем затейник наш ретиво;
Хоть пар с него валит, ему ништо: упрям!
Зато деревню всю впрямь удивил Андрюха.
Все ахнули, узрев диковинку: «Ай, срам!
Да это ж… рюха!»

Писатель так иной: за дело б молча сесть —
Так нет, он про него каких чудес натрубит!
А взялся за перо, — глядишь, ну, так и есть:
Андрюха рюху рубит!

Ми садился на ишак
И в Париж гулялся.
Клеманса, такой чудак,
Очень нам смеялся.
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем умело.

«Тьфу! — смеялся Клеманса, —
Не было печали!»
Ми ему в два галаса
Гулимджан кричали:
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Честь и совесть за ляржан
Продаем мы смело!

Ллойд-Джорджданья дверь открыл
В кабинет случайно,
Ми с Чхеидзем гаварыл:
«Рады чрезвычайно!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Мы Баку вам за ляржан
Уступаем смело!

Закричали ми: «Ай-ай! —
С невеселым физий. —
Ради бога, присылай
Поскорей дивизий!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Продадим вам за ляржан
Душу мы и тело!

Ленин сжарит шашлыку
С наших демократий,
Он имеет на Баку
Пребольшой симпатий!
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Наш Тифлис — один духан!
Покупайте смело!

Ллойд-Джорджданья атвечал:
«Тронут вашим горем,
Наш английский флот помчал
Нашим Черным морем!»
Гулимджан! Гулимджан!
Нам какое дело?
Нас коварство англичан
Вовсе не задело.

«Мени тенкс!» — «Мерси боку!»
— «Можем обещаться,
Что английский наш Баку
Будет защищаться!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Мы Баку вам за ляржан
Уступаем смело!

Независимый Тифлис
Тут нам объявлялся.
Ми кричали: браво! бис!
И назад гулялся!
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем умело!

Даль степную застилает
Предвечерний мрак.
По тропинке едет шагом
Удалой казак.

Едет, браво заломивши
Шапку набекрень.
Возле речки — камышовый
Старенький курень.

Сивый дед свои лохмотья
Греет у огня.
«Здравствуй, дед!» — Казак лихого
Осадил коня.

«Здравствуй, милый!
Далеко ли Держишь путь ты, друг?»
— «На казацкий круг я еду,
На советский круг».

Дед вздохнул, перекрестился;
«Ох, как с плеч гора!
Уж давно пора б так, детки!
Уж давно пора!»

Знавал я дом:
От старости стоял, казалось, он с трудом
И ждал разрухи верной.
Хозяин в оны дни весьма любил пожить,
И расточительность его была безмерной,
А тут — пришлось тужить:
Дом — ни продать, ни заложить,
Жильцы — вразброд бежали,
А кредиторы — жали,
Грозили под конец судом.
Хозяин их молил: «Заминка, братцы, в малом.
В последний раз меня ссудите капиталом.
Когда я новый дом
Наместо старого построю,
Доходами с него я все долги покрою».
Вранье не всякому вредит:
Хозяин получил кредит.
А чтоб вранье хоть чем загладить,
Он к дому старому почал подпорки ладить,
Подлицевал его немного кирпичом,
Кой-где скрепил подгнившие устои,
Переменил обои
И — смотрит богачом!
Дом — только б не было насчет нутра огласки —
По виду ж — ничего: жить можно без опаски.
Тем временем пошла охота на жильцов:
Хозяин нанял молодцов,
Чтоб распускали слухи,
Что в «новом» доме всё с заморских образцов:
От притолок до изразцов;
Покои все светлы и сухи;
Жильцам — бесплатные услуги и дрова
И даже —
Живи в подвале, в бельэтаже —
Всем честь одна и та же
И равные права.
Порядков новых-де хозяин наш поборник:
Он для жильцов — всего послушный только дворник,
Хозяева ж — они. А что насчет цены,
Так дешевизне впрямь дивиться все должны.
Для люда бедного вернее нет привадки,
Как нагрузить ему посулами карман.
Хоть были голоса, вскрывавшие обман:
Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки,
Внутри же — весь прогнил, —
На новые позарившись порядки,
Жилец валил!
Хозяин в бурное приходит восхищенье:
«Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!»
Набит сарай битком
Не только барами, но и простым народом.
Трясет хозяин кошельком,
Сводя расход с приходом.
Как только ж удалося свесть
Ему концы с концами,
К расправе приступил он с черными жильцами:
Пора-де голытьбе и время знать и честь,
И чтоб чинить свои прорехи и заплаты,
Ей след попроще бы искать себе палаты,
Не забираться во дворец.
Контрактов не было, так потому хитрец
Мог проявить хозяйский норов
И выгнать бедноту без дальних разговоров.
А чтобы во «дворец» не лез простой народ,
Он рослых гайдуков поставил у ворот
И наказал швейцарам
Давать проход лишь благородным барам,
Чинам, помещикам, заводчику, купцу
И рыхлотелому духовному лицу.

Слыхали? Кончилась затея с домом скверно:
Дом рухнул. Только я проверить не успел:
Не дом ли то другой, а наш покуда цел.
Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно.

Восходит день… И как там дальше?
Не мастер я по части од.
Не выношу нарядной фальши,
Хотя б и с маркою свобод.
У одописцев — ну их к богу —
Рассудок с сердцем не в ладу.
Авось без вымыслов дорогу
Я к сердцу вашему найду.
И вряд ли кто меня осудит
И горький мне пошлет упрек.
Не говорю я — «дня не будет»,
Но говорю, что «день далек».
Утешен сказкою обманной
Тот, кто свободу жадно «ждет»:
Она — увы! — небесной манной
Сама собой не упадет.
Все, кто в тоске о сроке скором
Готов проклятья слать судьбе,
Все обратитеся с укором
К самим себе, к самим себе.
Вы, вы творцы свободной доли,
«Судьбу» куете вы одни.
От ваших сил и вашей воли
Зависят сроки все и дни.
От вас зависит: пить отраву
Иль гнать трусливую ораву
Тех, кто лукаво вам твердит:
«Порыв несдержанный вредит,
А — полегоньку, понемножку,
Мы, глядь, и выйдем на дорожку».
Да, говорю я, день далек.
Но пусть не робкий уголек,
Пусть ваше слово будет — пламя
Огня, горящего в груди,
Пусть, развернувшись, ваше знамя
Зареет гордо впереди,
Пусть гневом вспыхнут ваши очи
И с лиц сойдет унынья тень,
Тогда скажу я, — нет уж ночи,
Восходит день!

Ну, вот:
Жил-был мужик Федот —
«Пустой Живот».
Недаром прозвищем таким он прозывался.
Как черный вол, весь век
Трудился человек,
А всё, как голым был, так голым оставался —
Ни на себе, ни на жене!
Нет к счастью, хоть ты что, для мужика подходу.
Нужда крепчала год от году
И наконец совсем Федотушку к стене
Прижала так — хоть с моста в воду.
Ну, хоть живым ложися в гроб!
«Весна-то… Вёдрышко!.. И этаку погоду
Да прогулять?! — стонал несчастный хлебороб,
Руками стиснув жаркий лоб. —
Святитель Миколай! Мать пресвятая дева,
Избави от лихой беды!»
У мужика зерна не то что для посева,
Но горсти не было давно уж для еды.
Затосковал Федот. Здоровье стало хуже.
Но, явно тая с каждым днем,
Мужик, стянув живот ремнем
Потуже,
Решил говеть. Пока говел —
Не ел,
И отговевши,
Сидел не евши.
«Охти, беда! Охти, беда! —
Кряхтел Федот. — Как быть? И жить-то неохота!»
А через день-другой и след простыл Федота:
Ушел неведомо куда!
Федотиха, в слезах от горя и стыда,
Сама себя кляла и всячески ругала,
Что, дескать, мужа проморгала.
А муж,
Сумев уйти тайком от бабы,
Не разбирая вешних луж,
Чрез ямы, рытвины, ухабы,
По пахоти, по целине
Шагал к неведомой стране, —
Ну, если не к стране, то, скажем, так куда-то,
Где люди, мол, живут и сыто и богато,
Где всё, чего ни спросишь, есть,
Где мужику дадут… поесть!
Худой да легкий с голодовки,
Федот шагал без остановки,
Порой почти бежал бегом,
А как опомнился уж к ночи,
Стал протирать в испуге очи:
Дождь, ветер, а кругом… дремучий лес кругом.
Искать — туда, сюда… Ни признаку дороги.
От устали Федот едва волочит ноги;
Уж мысль была присесть на первый же пенек, —
Ан только в поисках пенька он кинул взглядом,
Ни дать ни взять — избушка рядом.
В окне маячит огонек.
Кой-как нащупав дверь, обитую рогожей,
Федот вошел в избу.
«Здорово, землячок! —
Федота встретил так хозяин-старичок. —
Присядь. Устал, поди, пригожий?
Чай, издалёка держишь путь?»
«Из Голодаевки».
«Деревня мне знакома.
Рад гостю. Раздевайсь».
«Мне малость бы соснуть».
«Располагайся, брат, как дома.
А только что я спать не евши не ложусь.
Ты как на этот счет?»
«Я… что ж? Не откажусь!..»
«Добро. Мой руки-то. Водица у окошка».
«Ну, — думает Федот, — хороший хлебосол:
Зовет за стол,
А на столе, гляди, хотя бы хлеба крошка!»
«Умылся? — между тем хлопочет старичок. —
Теперь садись да знай: молчок!»
А сам залопотал: «А ну-тка, Диво, Диво!
Входи в избушку живо,
Секися да рубися,
В горшок само ложися,
Упарься,
Прижарься,
Взрумянься на огне
И подавайся мне!»
В избу, гагакнувши за дверью,
Вбежало Диво — гусь по перью.
Вздул огонечек гусь в золе,
Сам кипятком себя ошпарил,
В огне как следует поджарил
И очутился на столе.
«Ешь! — говорит старик Федоту. —
Люблю попотчевать гостей.
Ешь, наедайся, брат, в охоту, —
Но только, чур, не трожь костей!»
Упрашивать себя мужик наш не заставил:
Съел гуся начисто, лишь косточки оставил.
Встал, отдувался:
«Ф-фу! Ввек так не едал!»
А дед опять залопотал:
«Ну, кости, кости, собирайтесь
И убирайтесь!»
Глядь, уж и нет костей: как был, и жив и цел,
Гусь со стола слетел.
«Эх! — крякнул тут Федот, увидя штуку эту. —
Цены такому гусю нету!»
— «Не покупал, — сказал старик, — не продаю:
Хорошим людям так даю.
Коль Диво нравится, бери себе на счастье!»
— «Да батюшка ж ты мой! Да благодетель мой!»
На радостях, забыв про ночь и про ненастье,
Федот с подарком под полой,
Что было ног, помчал домой.
Примчал.
«Ну что, жена? Здорова?»
И молвить ей не давши слова,
За стол скорее усадил,
Мясцом гусиным угостил
И Диво жить заставил снова.
Вся охмелевши от мясного,
«Ахти!» — раскрыла баба рот,
Глядит, глазам своим не веря.
Смеется радостно Федот:
«Не голодать уж нам теперя!»

Поживши на мясном денька примерно два,
И телом и душой Федот совсем воспрянул.
Вот в лес на третий день ушел он по дрова,
А следом поп во двор к Федотихе нагрянул:
«Слыхали!.. Как же!.. Да!.. Пошла везде молва
Про ваше Диво.
Из-за него-де нерадиво
Блюсти ты стала с мужем пост.
Как?! Я… отец ваш… я… молюсь о вас, пекуся,
А вы — скоромиться?!» Тут, увидавши гуся,
Поп цап его за хвост!
Ан руки-то к хвосту и приросли у бати.
«Постой, отец! Постой!
Ведь гусь-то не простой!»
Помещик, глядь, бежит соседний, сам не свой:
«Вцепился в гуся ты некстати:
Хоть у деревни справься всей, —
Гусь этот — из моих гусей!»
«Сей гусь?!»
«Вот — сей!!»
«Врешь! По какому это праву?»
Дав сгоряча тут волю нраву,
Помещик наш отца Варнаву
За бороденку — хвать!
Ан рук уже не оторвать.
«Иван Перфильич! Вы — забавник!»
Где ни возьмися, сам исправник:
«Тут дело ясное вполне:
Принадлежит сей гусь казне!»
«Гусями вы еще не брали!..»
«В казну!»
«В казну! кому б вы врали
Другому, только бы не мне!»
Исправник взвыл:
«Нахал! Вы — грубы!
Я — дворянин, прошу понять!» —
И кулаком нахала в зубы.
Ан кулака уж не отнять.
Кричал помещик, поп, исправник — все охрипли,
На крик охотников других несло, несло…
И все один к другому липли.
Гагакал дивный гусь, а жадных душ число
Росло, росло, росло…
Огромный хвост людей за Дивом
Тянулся по горам, пескам, лесам и нивам.
Весна испортилась, ударил вновь мороз,
А страшный хвост у дивной птицы
Всё рос да рос.
И, бают, вот уж он почти что у столицы.
Событья, стало быть, какие у дверей!
Подумать — обольешься потом.
Чем всё б ни кончилось, но только бы скорей!
Федот!! Ну, где Федот?.. Всё дело за Федотом!

В промокших дырявых онучах,
В лохмотья худые одет,
Сквозь ельник, торчащий на кручах,
С сумой пробирается дед.

Прибилися старые ноги,
Ох, сколько исхожено мест!
Вот холмик у самой дороги,
Над ним — покосившийся крест.

«Могилку какого бедняги
Кругом обступили поля?
И где для меня, для бродяги,
Откроет объятья земля?»

Вперед на дымки деревушки
Идет старичок чрез овраг.
Над крышею крайней избушки
Кумачный полощется флаг.

Плакат на стене с пьяной рожей
Царя, кулака и попа.
«Час добрый!»
«Здорово, прохожий!»
Вкруг деда сгрудилась толпа.

«Пожалуй-ка, дед, на ночевку».
«Видать, что измаялся ты».
«Куда я пришел?»
«В Пугачевку»,
«А тут?»
«Комитет бедноты».

Прохожему утром — обновка,
Одет с головы и до ног:
Рубаха, штаны и поддевка,
Тулуп, пара добрых сапог.

«Бери! Не стесняйся! Чего там!
Бог вспомнил про нас, бедняков.
Была тут на днях живоглотам
Ревизия их сундуков».

Надевши тулуп без заплатки,
Вздохнул прослезившийся дед:
«До этого места, ребятки.
Я шел ровно семьдесят лет!»

Пав жертвой дровосека,
Вздохнул могучий Дуб на весь зеленый бор:
«Как ни обидно мне, друзья, на человека
И на его топор,
Но во сто крат больней мне видеть клинья эти,
Которые меня стремятся расколоть:
Все из моих ветвей — мои родные дети
Зубами острыми впились в родную плоть!»

Глубокою ночью воздух морозный
Прорезал призыв твой тревожный и грозный:
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Смертельный твой враг — у ворот!»

Твой голос, стозвучным подхваченный гудом,
Звучал, как набат, над трудящимся людом:
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Насильник стоит у ворот!»

Твой клич повторил пролетарий всесветный,
Доносится к нам его голос ответный:
«Проклятье злодеям, творящим разбой!»
К оружью, народ трудовой!»

Услышав твою боевую тревогу,
К нам рать трудовая спешит на подмогу,
И, слыша ее сокрушительный шаг,
Трепещет зарвавшийся враг.

Священные храмы труда и свободы,
Застыли в суровом молчанье заводы,
Проходят пред ними в щетине штыков
Ряды пролетарских полков.

Гуди же, гудок! Всему миру поведай,
Что все мы умрем иль вернемся с победой!
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Смертельный твой враг — у ворот!»

С фронта русского Бенито
Шлет невесте письмецо.
Он воюет знаменито.
Результаты — налицо.

«Что за люди, миа Бьянка,
В этой чертовой стране:
Здесь крестьянин и крестьянка
Партизан иль партизанка, —
Все участвуют в войне!

Надо быть всегда на страже:
Люди скрытны и хитры,
Здесь приходится нам даже
Опасаться детворы.

Случай был — один из многих:
Пред избушкою одной
Три подростка босоногих
В пляс пустились озорной.

Мы смеялись, чужестранцы —
Немцы, венгры, итальянцы, —
Ухватившись за бока.
Есть ли где на свете танцы
Удалее гопака?!

Но когда мы все, солдаты,
Закричали; «Молодцы!» —
Полетели в нас гранаты!
Вот они какие хваты,
Украинские мальцы!

Грохот, вопли, стоны, охи…
Той порой мальчишки — фить!
«Плясунов» средь суматохи
Было некому ловить.

Три советских пионера
Нам сплясали мастерски:
От красавца офицера
Лишь осталися куски,

Десять с ним солдат убито,
Вдвое — раненых; средь них
Я, удачливый Бенито,
Твой возлюбленный жених.

Сохранен святою девой,
Счастлив я. Тебе привет
Я пишу рукою… левой,
Потому что — правой нет!»

«Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко…
Волга…
Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго.
А не потонем — всё равно
Водой промочит всё зерно».
Приказчик мечется, хлопочет.
А Пантелей Ильич, уставя в небо взор,
Дрожащим голосом бормочет:
«Святители! Разор!
Чины небесные, арханделы и власти!
Спасите от лихой напасти!
Я добрым делом отплачу…
Сведу в лампадах пуд елею…
Под первый праздничек свечу
Вот с эту мачту закачу…
И сотельной не пожалею!»
То слыша, говорит приказчик Пантелею:
«Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то… всурьез?
Да где же ты свечу такую раздобудешь?»
«Молчи, дурак, — умнее будешь! —
Хозяин отвечал сквозь слез. —
Дай только вымолить скорей у неба жалость,
Чтоб я с моим добром остался невредим, —
А там насчет свечи мы после… поглядим…
Укоротим, пожалуй, малость!»

Читатель, за вопрос нескромный извини:
Скажи, ты помнишь ли те дни,
Когда везде толпы народа
Гудели, как шмели
У меда:
«Свобода!»
«Свобода!»
А дела до конца не довели.
На радостях, забыв о старом,
Обмякли перед вольным даром.
Читатель, ежли ты один из тех шмелей,
Сам на себя пеняй и сам себя жалей, —
А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок,
Что заслужил, то получи:
Заместо сотенной свечи —
Копеечный огарок.

Не заражен я глупым чванством,
Покаюсь честно, не солгу:
Перед моей родней, крестьянством,
Я остаюсь в большом долгу.

Мой голос в годы фронтовые
Подобен часто был трубе.
Писал я песни боевые
И призывал народ к борьбе.

К борьбе с судьбой былой, кровавой,
К борьбе с попом и кулаком,
К борьбе с помещичьей оравой,
С Деникиным и Колчаком.

Вновь баре жить хотели жирно.
Мы им сказали: «Черта с два!»
В борьбе прославилась всемирно
Красноармейская братва.

Потом пошли другие годы,
Пора иных забот, хлопот:
Живил и нивы и заводы
Крестьянский и рабочий пот.

Нам было знойно и морозно,
Но — шла работа, как война.
И вот пред вражьей силой грозно
Стоит с деревнею колхозной
Индустриальная страна!

Деревня, жившая так бедно,
Рванулась к свету и красе.
Стальные кони мчат победно
На коллективной полосе.

Легли квадратами гектары —
Пять тысяч га! Семь тысяч га!
Вот — коллективные амбары,
Вот — коллективные стога.

Вот — ну, подумать! — спортплощадка.
Вот комсомольский уголок:
Где были образ и лампадка —
Плакат под самый потолок.

Дурман поповского глагола
Томится в собственном гною,
Совет, лечебница и школа
Победу празднуют свою.

О, сколько их на фронте этом
Не всеми энаемых побед!
Но ни одним еще поэтом
Фронт этот ярко не воспет.

Есть грех и мой в немалой доле,
Но… нету вечных силачей.
Мне одному хрипеть доколе?
Вина на тех певцах поболе,
Кто и моложе и бойчей.

Ребята! Юные поэты!
Певцы — ударники полей!
У вас возможностям нет сметы,
У вас и краски и сюжеты!
Ударней действуйте, смелей!

Чтоб боевая ваша нота
Все перекрыла образцы.
Где гениальная работа,
Там — гениальные певцы!

Самовар свистал в три свиста.
Торопяся и шаля,
Три румяных гимназиста
Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно
Им подсовывала мать
«Вновь проспали! Девять ровно!
Надо раньше поднимать!

Всё поблажкам нет предела!» —
Барин ласково гудел.
Мать на младшего глядела:
«Вася будто похудел…

Нету летнего румянца!..»
Состоя при барчуках,
Тятька мой три школьных ранца
Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади
Я топтался у дверей.
Барин снова: «Бога ради,
Мать, корми ты их скорей!

Вот! — он к тятьке обернулся. —
Сколько нам с детьми хлопот.
Из деревни твой вернулся?
Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!
Велики ль его года?
Покажи-ка, что за книжка?
Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял как деревянный.
Тятька подал книгу вмиг.
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
Мальчик твой по существу
Мог бы лучше на заводе
Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети
Рвутся выйти в господа?..
И опять же книги эти…
Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время
К их зловредным семенам!!»
Тятька скреб смущенно темя:
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали
На ногах стоял едва,
А в ушах моих звучали
Сладкой музыкой слова:

«Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не без добрых душ на свете
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко:
Знай работай, да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!»

Отец, как водится, был злостным воротилой,
Но не таков
Обычай нынче у сынков:
Там, где им взять нельзя ни окриком, ни силой,
Они берут улыбкой милой
И ласковым словцом.

Встречаться мне пришлось в деревне с молодцом.
Шла про него молва в народе:
«Михал Иваныч-то!.. Богач, помещик вроде, —
Какая разница меж тем, гляди, с отцом.
Как распинается за бедноту на сходе!
«Мы, братцы, — грит, — одна семья…
Как, значит, вы да, значит, я…»
Не разобрать хотя, что «значит», —
Заика, видишь ли, с суконным языком!
Но видно, что скорбит: в грудь тычет кулаком
И горько плачет!
«Бог с ним, что не речист: была бы голова!» —
Такая шла молва.
И никому-то мысль в башку не приходила,
Что сын пошел в отца: такой же воротила,
Да только что дела ведет на лад иной.
Где? — За народною спиной.
Сойдутся, снюхавшись, добряк Михал Иваныч
Да Черт Степаныч,
Мошна с мошной,
Да толковать почнут, кого где можно скушать.
Вот тут бы нашего заику и послушать:
Скупой сначала на слова,
Кряхтит он, охает, вздыхает… Но едва
Запахнет жареною коркой,
Заика речь ведет — что чистый жемчуг льет,
Не говорит подлец: поет!
Не как-нибудь: скороговоркой!

Друзья! Скажу вам напрямик:
Держитесь за сто верст от «социал-заик»,
Их развелася нынче — стая.
Но распознать их — вещь простая.
Высоких нот они — зарежьте — не берут,
А и затянут, так соврут.
С доподлинным борцом блистая внешним сходством,
Иной из этаких господ юлит-юлит.
Но вы узнаете, где у него болит,
Когда он заскулит с поддельным благородством:
«Тов… арищи! В борь… бе… все ль средства…
хор… оши?
Ну… ну… к чему… н…алог на
б…ары…ары…ши?
И…и…з…ачем контр…оль…н…ад пр…оиз…оиз…
водством?!»
А дальше уж пошло: «Ваш разум затемнен,
И разгорелись ваши страсти;
Рабочим — надо ждать, а до иных времен,
Пока там что, должны буржуи встать у власти»,
Что «пролетариев другие ждут дела…»

А ждет «хозяйская», конечно, кабала!

Взращенный деревенским полем,
Обкочевавший все большие города,
Куда его гнала не роскошь, а нужда,
Он прозывается не Жаном и не Полем,
А попросту — «товарищ борода».
Ему уж сорок два, немалые года.
Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе
Мучительной борьбы и черного труда,
«Товарищ борода».
Десяток лет батрацкого скитанья
По экономиям помещиков былых, —
Другой десяток лет голодного мотанья
Ремонтной клячею средь гула, грохотанья
Бегущих поездов и треска шпал гнилых, —
Хватанье за букварь, а после — за листовки,
«Тюремный курс» за забастовки,
«Февральский» натиск на царя,
Потом Октябрь, потом — как не считал мозолей,
Так не считал и ран — защита Октября
От барских выродков, от Жанов и от Полей
И прочей сволочи, грозившей нам неволей,
Победно кончилась кровавая страда.
Мы обратилися к хозяйственным основам.
Но где же он теперь, «товарищ борода»?
Усталый инвалид, не годный никуда?
Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте
«Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!»
Он нынче «вузовец», студент.
Штурмует знание. Такие ли препоны
Брать приходилося? А это что! Да-ешь!!
Он твердый коммунист. Такого не собьешь.
«Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны
О страшных трудностях при нашей нищете
И не рассеянной в два счета темноте.
Да мы-то — те или не те?
Какой там пессимизм? Какие там уклоны?
Понятно, трудности. Нашли скулить о чем!
Да новое — гляди! — повсюду бьет ключом.
За гуж взялись-то миллионы!
Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во!
Не из дворян, не из дворянок.
Студенческий паек известен: на него
Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!»
Разметил все свои часы — какой куда —
«Товарищ борода».
Он времени без толку не растратит,
Свой труд — и нынешний и будущий — ценя.
«Как выучусь, других учить начну. Меня
Годков еще на двадцать хватит.
Ведь замечтаешься: работа какова!
Откроюсь — что уж за секреты! —
Когда-то, засучив по локти рукава,
Случалось убирать господские… клозеты.
А нынче — разница! Сравни-ко: тьма и свет!
Да ежели бы мне не то что двадцать лет,
А жить осталось месяц, сутки,
Не опустил бы рук я, нет!
Работе отдал бы последние минутки!..
Я…» —
Тут, как девушка, зардевшись от стыда,
Он вдруг забормотал, «товарищ борода»:
«Учебник я уже… того… Мое творенье…
Послал в Москву на одобренье…
Волнуюсь очень… Жду ученого суда…»

Вниманью молодых товарищей-поэтов,
Что ищут мировых — сверхмировых! — сюжетов,
Друг другу темами в глаза пуская пыль.
Вот вам бесхитростная быль.
Коль ничего она не скажет вашей братье,
Пустое ваше всё занятье!
Спуститесь, милые, туда,
Где подлинный герой — такой простой и скромный —
Свершает подвиг свой огромный,
Советский богатырь, «товарищ борода».

Ох, сложу-сложу
Полномочия.
Не допрос пишу, —
Многоточия!

Положеньице
Невылазное,
И в башку бредет
Несуразное:

То корнилится,
То мне керится,
Будет вправду ль суд, —
Мне не верится.

Помещик прогорел, не свесть конца с концом,
Так роща у него взята с торгов купцом.
Читателям, из тех, что позлословить рады,
Я сам скажу: купчина груб,
И рощу он купил совсем не для прохлады,
А — дело ясное — на сруб.
Всё это так, чего уж проще!
Однако ж наш купец, бродя с сынком по роще,
Был опьянен ее красой.
Забыл сказать — то было вешним утром.
Когда, обрызгана душистою росой,
Сверкала роща перламутром.
«Не роща — божья благодать!
Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге!
Уж рощу я срублю, — орет купец в восторге, —
Не раньше осени, как станет увядать!»
Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок:
«Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!»
«И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда.
Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору!
Да ты пошто ревешь? Какая те беда?»
«Ой, тятенька! Никак, ни одного гнезда
Мне не осталось… для разору!»

Что скажешь о сынке таком?
Он жадность тятькину — в количестве сугубном, —
Видать, усвоил с молоком,
Был тятька — кулаком,
Сын будет — душегубом!

Из-под тучки ветер веет,
Из-под падеры — снежок.
У девчонки сердце млеет,
Что не пишет мил-дружок.

Едут сани из Казани,
Кони падают в снегу.
«Жду я, жду письма от Вани,
Всё дождаться не могу!»

Эвон, снегу сколько, шутка!
Нет ни краю, ни конца.
Не горюй, не плачь, Машутка:
Жди от Вани письмеца.

Мы дороги все исправим
Без особого труда:
На учет весь снег поставим, —
Снег исчезнет без следа!

У батюшки Ипата
Водилися деньжата.
Конечно, дива тут особенного нет:
Поп намолил себе монет!
Однако же, когда забыли люди бога
И стали сундуки трясти у богачей,
Взяла попа тревога:
«Откроют, ироды, ларек мой без ключей!»
Решив добро свое припрятать повернее,
Поп, выбрав ночку потемнее,
Перетащил с деньгами ларь
В алтарь
И надпись на ларе искусно вывел мелом:
«Сей ларь — с Христовым телом».
Но хитрый пономарь,
Пронюхав штуку эту
И выудивши всю поповскую монету,
Прибавил к надписи: «Несть божьих здесь телес:
Христос воскрес!»

Что пономарь был плут, я соглашусь не споря,
Плут обманул плута — так кто ж тут виноват?
Но я боюсь, чтоб поп Ипат
Не удавился с горя.

Мы бурю подняли не бурелома ради.
Уничтожая гниль, гремели мы: «Вали!!»
«Старью, глушившему молодняки, ни пяди,
Ни пяди отнятой у темных сил земли!»
«Долой с родных полей, со всенародной пашни
Всю чужеядную, ползучую траву!!»
И падали дворцы, и рушилися башни,
И царские гербы валялися во рву!
Но разрушали мы не разрушенья ради.
Сказавши прошлому: «Умри и не вреди!» —
С цепями ржавыми весь гнет оставив сзади,
Мы видели простор бескрайный впереди,
Простор — для творчества, простор — для жизни
новой,
Простор — для мускулов, для чувства, для ума!
Мы знали: школою тяжелой и суровой
Добьемся мы, чтоб свет стал жизненной основой
Для тех, чей ум века окутывала тьма.
И потому-то так трясет их лихорадка,
Всех гадов, коим так мила назад оглядка.
Когда мы говорим: «Всему своя чреда
Все — к пашням и станкам! Мы — партия труда
И партия порядка!»

Над мужиком, над Еремеем,
В деревне первым богатеем,
Стряслась беда:
Батрак от рук отбился,
Батрак Фома, кем Еремей всегда
Хвалился.
Врага бы лютого так поносить не след,
Как наш Фома Ерему:
«Людоед!
Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку,
Так будет! Больше мне невмочь
Работать на тебя и день и ночь
Без сроку.
Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда,
Так побоялся б ты хоть бога.
Смотри! ведь праздник у порога,
А у тебя я праздновал когда?
Ты так с работой навалился,
Что впору б дух лишь перевесть.
За недосугом я почесть
Год в церковь не ходил и богу не молился!»
На батрака Ерема обозлился:
«Пустые все твои слова!
Нанес ты, дурья голова,
Большую гору
Вздору.
Никак, довесть меня ты хочешь до разору?
Какие праздники ты выдумал, Фома?
Бес праздности тобой, видать, качает.
Смекай — коль не сошел еще совсем с ума:
Кто любит праздновать, тот не добром кончает.
Ты чем язвишь меня — я на тебя дивлюсь:
«Год богу не молюсь!»
А не подумал, Каин,
Что за тебя помолится хозяин?!»

В далеком-предалеком царстве,
В ненашем государстве,
За тридевять земель
Отсель,
Средь подданных царя мудрейшего Тофуты
Случилось что-то вроде смуты.
«Разбой! — кричали все. — Грабеж!»
Шли всюду суды-пересуды:
Порядки, дескать, в царстве худы,
Насилья много от вельмож!
Одначе
Хоть бунтовали все, но в общей суете
Верх брали те,
Кто посильней да побогаче:
«Чем лезть нам, братцы, напролом,
Нарядимте послов — Тофуте бить челом;
Проведавши от них о нашей злой обиде,
Царь нас рассудит в лучшем виде».
Но — то ли сам дошел, то ль расхрабрясь от слов
Вельможи главного, злодея Протоплута,
Не допустил к себе послов
Мудрейший царь Тофута.
«Нелепо, — молвил он, — мне слушать их, эане
Всё, что известно им, известно также мне.
А ежли что мне неизвестно,
О том им толковать подавно неуместно!»
Но черный люд не сдал; боролся до конца,
Пока не выкурил Тофуту из дворца.
И что же? Не прошло, поверите ль, минуты,
Как власть, отбитую народом у Тофуты,
Присвоили себе всё те же богачи,
Да так скрутили всех, хоть караул кричи,
У бедных стали так выматывать все жилы,
Как «не запомнят старожилы».
Пошел в народе разговор:
«Попали мы впросак!»
— «Того ль душа хотела?»
— «Эх, не доделали мы дела!»
— «От богачей-то нам, гляди, какой разор!»
Потолковали,
Погоревали
И богачей смели, как сор.
Жизнь сразу вышла на простор!
Я в этом царстве жил недавно.
И до чего живут там славно,
На свой особенный манер!
Как это всё у них устроено на месте
И с применением каких геройских мер,
Вы этого всего нагляднейший пример
В Коммунистическом найдете манифесте.

Художник удивительной судьбы,
Боец несокрушимейшей удачи,
Друг класса, сбившего дворянские гербы,
И буревестник классовой борьбы…
Дать верный лик его — труднее нет задачи.
Отдавший жизнь свою великой цели, он,
Чей путь был боевым и мудро-человечным,
Войдет в советский пантеон
Художником, бойцом и нашим другом вечным!

Трибуна славного, любимца муз и граций,
Раз некий юноша спросил: «Скажи, Маклаций,
Что значит этот сон? Ты с некоторых пор
Такими стал не брезговать речами,
Что вчуже пожимать приходится плечами!
Недавно вынес суд строжайший приговор
Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора.
Так на суде стоял за вора,
Как будто сам ты вор!
Беру другой пример — совсем не для эффекта:
Известный взяточник-префект влетел под суд,
А ты уж тут как тут,
Готовый вызволить преступного префекта.
Не ты ль в защитники был позван богачом,
Чью знают все звериную натуру,
Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру
Содрал с него бичом?
Ты с этим палачом
Предстал перед судом, хваля и обеляя,
Сам знаешь, — негодяя!
А между тем забыт тобой твой долг прямой —
Быть люду бедному защитой!
Ответь же, ритор знаменитый,
Скажи по совести и не кривя душой:
Кто для тебя всего дороже —
Почтивший ли тебя доверием народ,
Иль всякий темный сброд,
Пред коим честный люд быть должен настороже?»
И юноше ответствовал трибун,
Любимец муз и граций,
Маклаций:
«Хотя ты очень юн,
Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит
Понять — да и дурак поймет! —
Что всех дороже тот,
Кто всех дороже платит».

Говорила дураку:
Не курил бы табаку,
А сосал бы соску.
Рубль за папироску!

Исходила я все лавки,
Канифасу не нашла.
Пуд муки за три булавки
Я приказчику дала.

Ой, хохонюшки, хо-хой.
Ходит барин за сохой,
В три ручья он слезы льет:
Нашей кровушки не пьет!

Косит Федя на реке
В новом барском сюртуке.
Нарядился дуралей, —
Ты в поддевке мне милей!

На платочке я для Феди
Вышиваю буки-веди.
В Красной Армии, в бою,
Помни милую свою!

Будь я парнем, не девицей,
Была б вольною я птицей.
Не сидела б, не тужила,
В Красной Армии служила!

В работе яростно-кипучей
Юг, запад, север и восток.
Всё полноводней, все могучей
Соревновательный поток.

Пласты глубокие взрывая,
В народных недрах открывая
Ключи энергии живой,
Вступила ярость трудовая
В соревнованье — с боевой.

В строю и молодость и старость,
Все — в напряженье, все — в бою.
Страшней нет ярости, чем ярость
В борьбе за родину свою!

Во времена, как говорится, в оны
Обычно слышались писательские стоны:
«Лицо читателя… Ах, каково оно!»
Нам было бы теперь стонать смешно, грешно,
Когда читают нас — культурно и умно —
Не единицы — миллионы!
«Читатель — это сфинкс загадочно-немой!»
Какая глупая и злая небылица!
Да вот образчик вам прямой:
Живая, свежая портретная страница!
Пять деревенских ходоков,
Здоровых, кряжистых советских мужиков,
Которым «дом родной» — советская столица.

И угощенье, и приют,
И — по утрам — газетки подают!
Пускай враждебная лютует заграница,
Пусть эмигрантская на нас клевещет моль,
Я ей могу сказать с усмешкою: «Изволь,
Поганая ты моль, вглядеться в эти лица,
Как Пров, Корней, Артем, Савелий да Пахом,
Завороженные словесною игрою,
Смеются весело, довольные стихом,
В котором я тебя, моль каверзная, «крою».
«Эй, моль, — без родины, без денег, без царя!
С десятилетьем… Октября!!»