Егор Исаев

Как в дозоре каком, выше птицы в полёте,
Не княгиня — крестьянка стоит на омёте
И глядит далеко за луга и затоны,
Из-под низких бровей, из-под жёсткой ладони.

Если по полю прямо идти до заката
Через Дон, через Днепр, через горы Карпаты, —
Там река есть такая, Дунай, у Дуная
Овдовела она, Ярославна степная.

Много стаяло зим, много выцвело вёсен.
Вот и осень пришла, сорок первая осень.
Но ещё не пора… Ах, какая краса в ней!
На ветру на широком стоит Ярославна.

И в глазах — если б кто заглянул под ресницы —
Двадцать лет как разлука всё длится и длится…
Рядом девки. Да что им, да что им, девчатам.
Их любовь не открыта ещё, не почата, —

Где-то в сердце ещё, как река, прибывает.
— Тётя Яря, споём? — И она подпевает.
— Тётя Яря, поёми… — И в смешном нетерпенье
Все секреты свои отдают на храненье.

Отдают. И совсем невдомёк озорницам,
Что ей тоже, ей тоже ночами не спится.
Ночи длинные, вдовьи, бессонные ночи,
Их одной не согреть и не сделать короче.

Даже годы бессильны, бессильна усталость,
Ведь в душе ещё много улыбки осталось
И тепла одинокого бабьего лета…
Но кому это нужно? Не надо об этом.

Луна торжествовала. Полночь. Тишь.
Трава спала, спал берег, спал камыш,
Волна спала в ногах у камыша…
И лишь бессонно маялась душа.
О чём? О ком? А всё о том, о том,
Что где-то там стоит мой старый дом.
Стоит один. Стоит, как сирота.
И вся земля вокруг него пуста.

Очень грустно, друзья, вот что вам я скажу.
Мать свою из деревни в Москву увожу.
Увожу от дверей, от крыльца, от ворот,
От знакомой тропинки в сарай, в огород,
От высоких — до неба — пяти тополей,
Увожу от реки, от лугов, от полей,
От могилы отца, от родного всего…
Очень тяжко, друзья. Ну а ей каково?

Вздыблен весь и страшно крут.
Всё в нём загазовано.
Дьявол-город, город-спрут,
Чудище Гудзоново.
Ни травинки, ни листка…
Разве ж это зодчество?
Вертикальная тоска,
Бездна одиночества.

1

Нам не по курсу камерность и косность,
Нам ни к чему трибунный гром и спесь…
Есть километр, который прямо в космос
Отважно устремляется, а есть…
Есть и такой, который тут, под небом
Под этим синим, рядом с бороздой,
Из века в век ходил к земле за хлебом
И прозывался издавна верстой.
Стожильный наш! Ходил и недалече
И далеко — по всей, по всей, по всей…
Ох, сколько ж он тягла перекалечил!
Ох, сколько ж он пообломал осей
По всей стране!.. Треклятый на ухабах
И бранно крытый посреди дождей…
А было, помню, было: наши бабы
Входили в упряжь вместо лошадей
И хлеб везли на станцию для фронта,
Для мужиков, что бились на войне…

Я эту память прямо с горизонта
Глазами взял. И до сих пор она во мне,
Она болит, не закрывает двери
В живую даль неотболевших лет.

2

И вот стою, стою — ногам не верю:
Да тот ли это твёрдый километр,
Который так везде и всюду ждали —
И долгий век, и год, и каждый день —
Вот эти все соломенные дали,
Вся эта глушь российских деревень?
И — дождались!
Сквозь летний зной, сквозь осень,
Сквозь белые пустыни февраля
Пролёг асфальт, как праздник всем колёсам, —
Газуй, шофёр, аж до ворот Кремля!
Рули, давай, полями и лугами,
Через леса, с моста лети на мост!..

3

И вдруг я вздрогнул — космос под ногами:
Хлеб на шоссе, как миллионы звёзд!
Хлеб на шоссе, как золото на чёрном,
И не с каких-то высших там орбит,
А из «КамАЗов» — зёрна… зёрна… зёрна…
Такое чувство, будто кто убит —
Хлеб на шоссе! Овёс… Ячмень… Пшеница…
Ну как такой разор остановить?!
Течёт зерно!.. Чубы мелькают… Лица…
И я кричу, чтоб волком не завыть:
— Да это ж хлеб, товарищи! Негоже
С ним так безбожно поступать в пути! —
А те чубы: — Ты кто такой хороший?
— Я человек. — Тогда иди, иди…
— А я-то думал, поп какой в берете.
Садись, давай!.. Подброшу за трояк. —
И с места — вжик! Один. Второй. И третий…
А я?.. А я, как вопиющий знак,
Чуть не дымлюсь от лекторского пыла,
Машу руками возле полотна…

4

О, если б вдруг… О, если б можно было
Достать дорогу с ладожского дна!
Достать всю ту, что по льду шла, как в гору,
Как солнце сквозь блокадное ушко,
Вся в пятнах крови — курсом на «Аврору» —
Где днём с огнём, а где и с посошком
На ощупь шла, не изменяя курсу,
В голодный прорываясь Ленинград.

Одно зерно — в цене равнялось пульсу
И капле крови в тысячу карат.
Одно зерно! А тут их — миллионы
Течёт и под колёсами хрустит…
О если б можно было, если б можно —
Да пусть меня милиция простит! —
Я б ту дорогу накрутил, как вожжи,
И, вознеся молитву небесам,
По тем чубам, по лицам, как по рожам,
По их пустым, беспамятным глазам —
Вот так и так!.. — Да где же ваша совесть?
В каком таком застряла далеке?! —
Витийствую.

5

А малость успокоясь,
Гляжу: старушка в пёстреньком платке
Сметает зёрна веничком в совочек
С дороги, как с артельского стола.
Зовёт меня: — Иди сюда, сыночек, —
И край мешка мне в две руки дала. —
— Не упускай, держи вот — палец в палец. —
И я, как новобранец на плацу,
Во фрунт стою. Стою и улыбаюсь
Её рукам, её глазам, лицу.
Стою и улыбаюсь… И она мне
Даёт свой свет и ласковый уют.
— Как вас зовут? — Марией Николавной. —
А я подумал: совестью зовут.

1

Есть, есть он, двадцать пятый час,
Не в круглых сутках есть, а в нас,
Есть в нашей памяти о тех,
Кто под траву ушёл, под снег.
Ушёл за свой последний след
Туда, где даже тени нет.

И всё ж, я уверяю вас,
Он в междучасье есть, тот час,
Есть в промежутке том, куда —
Что сутки! — целые года
Вмещаются, как смысл в слова,
И где особенно жива,
И где особенно одна
Земля от высших сфер до дна,
Одна с утра и до утра.
От общей массы до ядра
Мельчайших атомов-частиц,
От скорбных до весёлых лиц
Одна на миллиарды нас…

2

И вот как раз
В тот самый час,
Не знаю, явь ли это, сон,
Но с пьедестала сходит он,
Той вечной памяти солдат,
Из бронзы с головы до пят,
И, верность подвигу храня,
Девчонку ту, что из огня
Он вынес много лет назад,
Баюкая, несёт в детсад
Сквозь Трептов-парк… И там в саду,
Укладывает спать в ряду
Других ребят — о том и речь, —
А рядом с ней кладёт свой меч,
Тот самый, коим искромсал
Громаду свастики, а сам
Тем часом — всё по форме чтоб —
Пилотку уголком на лоб
Хотел подправить, да забыл,
Пилотку ту осколок сбил
Ещё тогда, тогда, тогда…

Года — как за грядой гряда.

Уж скоро вечность будет, как
Сюда пришёл он, в Трептов-парк,
Из тех обугленных равнин,
В одном лице — отец и сын,
В одном лице — жених и муж,
В одном родстве на весь Союз,
Оплакан всюду и любим,
Пришёл и встал, неколебим,
На самый высший в мире пост,
Лицом и подвигом — до звёзд.

3

И вдруг… В горах ли что стряслось!
Земная ль отклонилась ось!
Подвижку ль сделал континент!
А то и просто: в тот момент
Он сам — что тоже может быть —
Такой телесной жаждой жить
Проникся с головы до ног,
Что, хоть и бронзовый, не мог
Он не пойти домой к себе,
Чтоб там размяться на косьбе,
Чтоб там во сне, как наяву,
Обнять жену свою — вдову,
Детей, внучат своих обнять,
А если мать жива, и мать
Обнять и далее идти,
Чтоб службу памяти нести, —
Везде — мосты ли, не мосты —
Узнать: на месте ль все посты
И каково стоится им,
Друзьям-товарищам своим.
В граните, в бронзе, здесь и там,
По деревням, по городам!..

И не забыть зайти притом
И в дальний тот, и в ближний дом,
Зайти на боль от старых ран
И — с ветераном ветеран —
Побыть, горюючи, любя,
И взять отчасти на себя,
На свой на бронзовый магнит
Ту боль, что столько лет болит.
Взять, как берёт громоотвод.

4

Что ж, и такой вот поворот
Возможен здесь.

Но в этот раз
Он от берлинских новых штрасс,
Стараясь больше по прямой,
Не на восход идёт, домой,
А на заход — в ту сторону,
Откуда ох как он в войну,
На том пожаре мировом,
Подмоги ждал в сорок втором,
Ждал: да когда ж он, второй фронт?!
Ждал год… И два… И третий год…
А если кровью мерить — век.

Зато, когда второй Дюнкерк
Назрел в Арденнах, — он не ждал
И миру мир принёс не в дар,
А в память, чтоб его беречь.
Об этом, собственно, и речь
И в этом смысл всего того,
Что так встревожило его
Теперь.

И он к Па-де-Кале
Идёт не как скала к скале,
А к человеку — человек.
Всё тем же курсом — на Дюнкерк,
Всё с тем же чувством, как тогда…
Года — как за грядой гряда.
Шаги — как за волной волна.
Поводырём ему — луна
И голос всех отважных тех,
Кто под траву ушёл, под снег.
Там, на второй передовой.

5

И вот уж голос их травой
Восходит у его сапог:

«Спасибо, что тогда помог
И что пришёл сюда сейчас.
Остановись, послушай нас,
У наших надмогильных плит.
Не всем же — бронза и гранит,
Не всем же — память во весь рост,
Лицом на зюйд, на вест, на ост…
Не всем. Поскольку знаем: всем
В пределах даже двух систем
Не хватит камня и литья,
Чтоб всех поднять из забытья.
А хватит — тесно будет им
От нас, от каменных, живым —
Так много здесь погибших нас,
Парней, шагнувших за Ла-Манш.
Но трижды больше ваших там —
По всем дорогам на Потсдам,
Да что там трижды — во сто крат.
Спасибо вам за Сталинград.
За Курск, за Днепр, за встречный тот
Удар с привисленских высот.
Когда б не вы — нам всем каюк!

Вот почему ты вправе, друг,
Стоять, как ты сейчас стоишь,
Чтоб Лондон видел и Париж,
Чтоб запад знал и знал восток,
Какой ты памятью высок,
И что тебе ещё расти.

Пусть будет так. Но ты учти,
Нам тоже не одни холмы.
Мы — прах не просто, почва — мы.
Ты — у вершин, мы — у корней.
Тебе — видней. А нам — больней.
И тяжелей день ото дня.

Кто там сказал: «В тени огня!»
Кто там сказал: «В тени ракет!»
Да будь он трижды президент,
Безумец он. Иди к нему
И подскажи его уму:
В такой тени, в огне таком,
Чуть что, всё небо — кувырком.
И вся земля — как головня.

В предчувствии того огня
Болят все кладбища — скажи, —
Окопы все и рубежи
Болят на весь двадцатый век,
Как перед бурей у калек
Болят обрубки ног и рук…
Нельзя — скажи — на третий круг
За крайний край, за Рубикон
Нельзя! И это — как закон,
Как просьба всех корней и губ…

Квадрат огня, теперь он — куб,
Теперь он больше, чем сама
Земля, и больше, чем с ума
Сойти — сойти за ту черту,
Где бездна ловит пустоту,
Где шар земной — как не земной,
Не шар — а череп под луной
Летит — безбров, безглаз, безнос —
И — ни червя… Такой прогноз
Прими как «SOS»,
как наш набат,
Опереди крылатый ад
И упреди как наш посол.

А явь ли это или сон? —
Не так уж важно. Важен мир
Как первый твой ориентир,
Держись его по ходу звёзд.
Тебе опорой — лунный мост
С материка на материк.
Ты по нему иди, старик.
И твёрдо знай: не подведёт…»

6

И — представляете — идёт
Всем исполинам исполин.
В одном лице — отец и сын,
В одном лице — жених и муж,
В одном родстве на весь Союз.
Идёт над бездной, под луной.
Четыре ветра за спиной
В порыве парусных веков, —
И поступь легче облаков.
И ход стремительней луча
Рассветного. А у плеча
На удаленье небольшом
Звезда Полярная с ковшом
По ходу вечности на вест
Перстом указывает: есть,
Есть, есть он, двадцать пятый час!

Уже давно фонарь погас
На башне Эйфеля. Давно
Биг-Бен дозорное окно
Не поднимал из-за спины
И сам давно сошёл с волны…
И вот уж, вот — левей, правей —
Под своды бронзовых бровей
Всплывает мощно берег тот…

Солдат честь флагу отдаёт
По форме всей и лишь потом
Спокойным шагом входит в дом,
Опередив на шаг рассвет.

«Прошу прощенья, президент,
Что рано потревожил вас.
Такой уж — извините — час,
Час памяти. А кто я есть?
Как видите, из бронзы весь,
И никаких таких камней
Вот здесь, за пазухой моей.
Я — чрезвычайней всех послов
И с вами говорю со слов
Не только наших — ваших всех,
Кто под траву ушёл, под снег.
Ушёл за всех живущих вас.

Я двадцать миллионов раз
Там, в полосе военных лет,
Убит. А это, президент,
Не просто цифра в семь нулей.
Представьте в памяти своей —
За миллионом миллион —
Всех тех, кто был испепелён,
Расстрелян, кто ушёл ко дну…
Представьте всех по одному,
Не в общем свете бытия,
А как своё в момент бритья
Лицо и где-то за лицом
Себя представьте мертвецом
Все двадцать миллионов раз.

Представьте: землю рвёт фугас
Не чью-то там, а вашу, здесь,
И кровь течёт фронтально, взресь,
Не где-то там, не где-то там,
А тут, по вашим же цветам,
Течёт и вдоль, и поперёк…

Представьте: Хьюстон и Нью-Йорк
Лежат в руинах, как тогда
Лежали наши города,
Не два — а сотни городов…
Представьте миллионы вдов,
Как муж, как детям их — отец…
И перестаньте ж наконец
Перед лицом моей страны
Махать во имя сатаны
Ракетно-ядерным крестом…

Я не один прошу о том,
То — просьба всех корней и губ:
Квадрат огня, теперь он — куб,
Теперь он больше, чем сама
Земля. И больше, чем с ума
Сойти — сойти за ту черту,
Где бездна ловит пустоту,
Где шар земной — как не земной,
Не шар — а череп под луной,
Как с плеч, летит сквозь чёрный ад.
То — просьба ваших же солдат,
Тех, что в Европе полегли
От родины своей вдали.
Внемлите им как президент.
А сон ли это или нет? —
Судите сами. Мне пора».

7

Играет в парке детвора,
Шумит листвой зелёный вал…
А он стоит, как и стоял,
Тот славной памяти солдат,
Из бронзы с головы до пят.
Девчонка та же — у плеча,
В деснице — молния меча,
И небо вечности у глаз…

Есть, есть он, двадцать пятый час!

1

Третью ночь, третий день всё вперёд и вперёд
Мы идём неуклонно
По проклятой земле, по немецкой, на фронт, —
Растянулась колонна.
Третью ночь, третий день по полям, по лесам,
Не всегда, чтобы в ногу.
И всё круче, всё ближе к бессонным глазам
Подступает дорога.
И всё дальше и дальше отходит от глаз
Дымный край горизонта.
И всё строже и строже суровый приказ:
Выйти за полночь к фронту.
— Подтянись! — Он железно стоит на своём,
И ворчать бесполезно.
Не железные мы, а всё то, что несём,
С каждым шагом железней
От сапог до штыков. Третью ночь. Третий день…

И тогда наконец-то
Подобрел командир, приказал: — Лошадей
Поищите у немцев.
— Отобрать лошадей! — Уточнил старшина
Тот приказ на привале.
И конечно ж, конечно ж — война есть война —
Что скрывать: отобрали.

2

А действительно, что, что нам было скрывать?
Ведь они не скрывали.
К нам пришли их сыны, нас пришли воевать
И у нас пировали.
Пили, ели — они! — их сыны, их зятья,
Записные вояки.
Рукава до локтей, в дом ещё не войдя:
— Млеко, — щерились, — яйки.

Дай им то, дай им сё, как указкой, вели,
Где штыком, где кинжалом…
Брали всё, что хотели, и сверху земли,
И что снизу лежало.
Брали всё подчистую скребком и ковшом
В эшелоны и ранцы.
Брали уголь и хлеб, женщин брали силком,
Потому что — германцы.
Потому что превыше всего! За людей
Нас они не считали…

Ну а мы лишь забрали у них лошадей,
Потому что устали.
Потому что не вправе мы были устать,
Потому что нам надо —
Кровь из носу! — а Гитлера лично достать
Не штыком, так гранатой.
Лично каждому, да! И добро, что война —
Их война! — на закате.
Потому и шумел, торопил старшина:
— Побыстрей запрягайте!
Дайте грузу побольше тому жеребцу
И поменьше карюхе!..

3

А пока он шумел, собрались на плацу
Старики и старухи,
Собрались и глядели на нас, как во сне,
На всю нашу погрузку.

Вдруг один осмелел — подошёл к старшине
И на ломаном русском
Объяснил: — Эти люди боятся всех вас… —
И в торжественном тоне:
Их бин есть коммунист! — И партайаусвайс
На широкой ладони
Протянул старшине, как комраду комрад,
Сквозь года, сквозь этапы,
От совместных ещё, тех, испанских бригад.
Через пытки гестапо,
Через боль, через кровь, через расовый бред,
Через пламя пожарищ:
— Дас ист есть, как у вас говорьят, парт-би-лет.
Это дал мне товарищ
Тельман…
— Тельман?! — Лицом просиял старшина. —
А ведь правда, ребята,
Тельман сам подписал!.. Уберёг, старина?!
— Уберьёг. — Это ж надо! —
И обнял старика, словно век с ним дружил,
Гимнастёрку расправил
И пошёл — капитану про всё доложил
И при этом добавил
От себя и, конечно, от нас, рядовых
И немного весенних:
Дескать, время приспело работ полевых,
Скоро май, надо сеять.
— Ребятишки у них, капитан. Скоро мир.
Пусть людьми вырастают…
Я вас понял, Петрович. — Сказал командир.
Дал команду: — Отставить!
Разгрузить и обратно вернуть лошадей!
Только быстро, ребята!..

4

И опять мы идём третью ночь, третий день
В направленье заката.
Третий день, третью ночь — на рубеж, где враги.
Только так — неуклонно.
Не железные мы… Но не сбились с ноги,
Подтянулась колонна.
Только так. Только так. А в двенадцать уже
Ночью рыли окопы
На последнем своём огневом рубеже,
В самом центре Европы.

1

Гляжу: нигде и никого окрест.
И вдруг, невольно оглянувшись, замер:
Из плах замшелых сотворённый крест
Сошёл с холма и встал перед глазами.
Клянусь, я разглядел лицо креста.
И голос, голос — аж мороз по коже —
Позвал меня: — Иди, иди сюда
И прикоснись рукой ко мне, прохожий,
И выслушай.

2

Отсюда в двух верстах
Жил-был народ — страдал, любил, работал
И песни пел, да так, что в нас, в крестах,
И то, бывало, просыпалось что-то
От песен тех и, как зелёный ток,
Просилось в жизнь из мёртвой древесины.
И нам хотелось развернуть листок
И прошуметь берёзой иль осиной
Хотя бы раз!

И так из года в год:
И жизнь — и смерть, и молодость — и старость…
Но в чём-то разуверился народ,
Ушёл с земли, а кладбище осталось.
И стало дважды кладбищем. Пустырь
В беспамятстве дичал и разрастался.
Уже давно попадали кресты
И пирамидки. Я один остался.

И вот стою. Стою и в дождь и в снег,
И в час луны, и в час восхода солнца,
И всё надеюсь: кто-нибудь из тех,
Из деревенских, всё-таки вернётся.
Отстроится. Примнёт асфальтом грязь,
Приложит руки к почве одичалой…

Но только раз, всего лишь только раз
Пришёл один. И — бог ты мой! — сначала
Открыл бутылку с помощью гвоздя
И выпил всю. И стал безумно весел —
Пел, как рыдал… А после, уходя,
Свою фуражку на меня повесил.

О, как я был фуражке этой рад.
Какая-никакая, а забота.
Шёл от сукна не запах — аромат,
Да, аромат, жилья, подворья, пота…
Казалось, дым над смятым козырьком
От папиросы всё ещё дымился.
Его к траве сносило ветерком…
Мне даже, помню, сон потом приснился.
Как будто я из этих скорбных мест
Ушёл тайком, как из дому уходят,
Что я уже не надмогильный крест,
А пугало в июльском огороде.
Подсолнухи кругом, а не репьи.
Стою, ни перед кем не понижаюсь
И вижу, как воришки воробьи
Геройских из себя изображают,
Чиликают, разбойники… Но кот
Уже, я вижу, хитро к ним крадётся…

А вот и девка вышла в огород,
Весёлая, похожая на солнце,
И щиплет нежно сельдерей и лук,
В пучки их вяжет ниткой-перевязкой,
Кладёт в корзинку белую…

И вдруг
Холодный ветер сбил с меня фуражку.
И сон погас — отпраздновал, отцвёл.
И я опять, как видишь, на погосте
Стою один. Спасибо, что пришёл.
И приходи хозяином, не гостем.

3

И крест умолк. Замшелый, старый крест,
И показалось, отошёл к закату.
Гляжу: нигде и никого окрест.
А здесь моя любовь жила когда-то.

Не исполняет, а поёт.
Поёт! Да как ещё — пленяет.
Вот так когда-то пел народ,
Теперь эстрада… исполняет.

Письмо в три угла, в два крыла, в две страницы,
Как только что с облака белая птица
В ладони к солдату, — и кажется, он
Вот в эту минуту — дома.

«Ну, здравствуй, сыночек, прими мой поклон,
Поклон от родни и знакомых.
В колхозе дела к улучшенью идут.
Приедешь — увидишь, Коля,
Какой мы той осенью сделали пруд,
Какие хлеба у нас в поле.

А яблонька, Коля, два раза цвела,
Что ты посадил на рассвете,
Когда на войну я тебя собрала:
Она доросла до повети.
Как солнце опустится, станет темно,
За вербами ветер проснётся, —
Трёхлетка твоя постучится в окно, —
Сердечко моё встрепенётся:
Не ты ль возвернулся, сдаётся?»

Выйду в поле, небу поклонюсь,
Маленьким Егоркой обернусь,
Босиком отправлюсь к муравью, —
Жизнь зарегистрирую свою.
А потом, при первой седине,
С пулей разминуюсь на войне,
А потом от любящей жены
Выйдут в поле рослые сыны,
А за ними внуки – на подбор…
В них и завершится дед Егор.

1

Мои осенние поля…
Как пусто в них! Ни журавля,
Ни аиста в холодном небе,
Ни даже вздоха там о хлебе,
Давно сошедшем в закрома.
И где-то там уже зима
Готовит белую угрозу,
И дни одной щекой к морозу
Идут, снижая облака…

И вот уж с вешалки рука
Снимает плащ, и чья-то воля
Из одного в другое поле
Ведёт меня. Зачем? Куда?
Какая странная звезда
Сокрыта там, в седом тумане?
Хоть не видать её, а манит,
Как донный вздох из камыша…

И вот уже щемит душа
В моей груди и там, во поле,
Как боль сама и эхо боли,
Чужая чья-то и своя —
Зовёт, и я иду в поля.

2

Иду в осенние поля,
Не рву рывком с плеча ружья,
Не целюсь в бедного зайчишку,
Пускай себе живёт, трусишка,
Пускай бежит за горизонт
И всё, что поле даст, грызёт.
А я, где пахотой, где пожней,
Иду и в полдний час, и в поздний
В литых отцовских сапогах,
Не тороплю усталый шаг,
Души своей не тороплю
И говорю себе: люблю.

До слёз люблю такую пору,
Когда и сам, под стать простору,
Раскидан весь и отворён,
Как взрыв, и тут же взят в полон
Тоской полей остро и хватко
До узелка…

Но вот загадка:
Куда иду? И почему?
Подал бы руку — но кому?
Сказал бы слово — но о чём?
Плечо бы чьё своим плечом
Доукрепил… Да только жаль,
Во все концы немая даль
Крестом лежит сквозно и мглисто…
И никого — ни тракториста,
Ни конюха, ни овчара,
Лишь я один, как и вчера.
Один, но мне не одиноко, —
Во мне самом идёт дорога
Особой меты и длины —
Дорога в память той войны
И в сторону того омёта,
Что, словно кто открыл ворота
Из августа в предзимний день,
Стоит и отрицает тень.

3

И я иду в его зарю
И, подойдя, благодарю
За приглашенье в летний полдень,
За свет, которым он наполнен,
За то, что он жилой такой…

И я прилёг, прильнув щекой
К нему, как к печке русской, дома…
И слышу вдруг, как через дрёму
Совет мне кто-то подаёт:
— Ты встань и постучись в омёт.

И я не пренебрёг советом, —
Встаю, стучусь, как будто это
И в самом деле чей-то дом.
А раз есть дом, то в доме том
Должны же быть и домочадцы.
Чего бы к ним не постучаться?

Стучусь. И сам себе не верю:
Передо мной раскрылись двери,
Мол, раз уж надо — заходи
И всё, что можешь, огляди.

4

И я ступил в омёт. Да только
Где тут хоромы со светёлкой?..
Таких тут и в помине нет, —
Тут не хоромы — целый свет.

Но свет не то чтобы всевышний,
Как белый наш, а летописный,
Бестеневой, упавший ниц,
Как тот, с пергаментных страниц.

И не такой уж чтобы светлый, —
В нём что-то есть не то от пепла,
Не то от праха что-то есть, —
Такой он запредельный весь.

5

Зато вокруг всё то же поле,
Но в нём — другое время, что ли? —
Не те косилки, трактора…
В разгаре страдная пора
Косьбы и сенозаготовки, —
Там грабли вон, а тут литовки
Вонзились в жаркие валки…
А бабы где? Где мужики?

И сразу стало сердцу трудно:
Покос в степи, а так безлюдно?
Такого, нет, не может быть.
Кому-то ж надо пособить?

И я, невольно озираясь,
Тревожным взглядом упираюсь
То вон в ходки, то в хомуты.
То в ту вон, полную воды,
Дубовую сырую кадку…
Ну, что за чёрт — и тут загадка,
Хоть самого себя казни!..

И вдруг — ах, вон где все они! —
Увидел их — и сердце радо, —
В лесопосадке всей бригадой
Они сидят, здоровяки, —
Швытковы, Шпаки, Рудаки,
Чинилины и Ивановы,
Кондрашины и Острецовы…
Безусые, но не юнцы,
Плечом и статью — молодцы,
И все едят сливную кашу,
И все молчат. А что тут скажешь?
Обед, брат, он и есть обед.

Но почему здесь женщин нет,
Красавиц, в ком души не чаю?
Меня такое удручает.
Ни кротких нет, ни озорных…
Ну, а какой покос без них?
Без них покоса не бывает,
Без них охота убывает
Валки валить до той межи…
А целоваться с кем, скажи?

Но факт есть факт. А в чём причина? —
Об этом лучше знать мужчинам,
Но те сидят себе, молчат
Про жён своих и про девчат.

Вдруг обожгла меня забота,
В их лицах что-то есть от фото
Тех давних, довоенных лет…
Какой-то запредельный свет?

Но я беспечным быть стараюсь,
К ним подхожу и улыбаюсь,
Безмолвным землякам своим,
И — здрасте! — говорю всем им.
А Рудяку привет особый:
— Как поживаешь, дядя Стёпа? —
И отдаю ему поклон,
Как старшему из всех,
А он… А он — как эхо из окопа:
— Какой тебе я дядя Стёпа?
По возрасту — ты дядя мне.
А по своей по седине
Уже сойдёшь и за папашу.
Ты лет на сорок всех нас старше.
Не веришь? Зеркало бы дал,
Да бабой я ещё не стал.

Так и сказал, как подытожил.
А у меня мороз по коже
От слов, не ясных мне вполне.
— А что сказать твоей жене,
Такой хорошей тёте Нюре?
— А то скажи, что вот покурим,
Докосим клевер и — придём…

6

В лицо ударило дождём, —
И я открыл глаза, опомнясь:
Была уже сырая полночь,
Шёл туч растрёпанный свинец…
И только там я наконец
Пришёл в себя и сердцем понял,
Какой же верой я наполнен
В то, что они ещё живут, —
Докосят клевер и — придут,
Придут в конце моей строки,
Всем похоронкам вопреки.

1

Как эхо выстрела — в поля,
За кругом круг:
— Убил охотник журавля! —
Разнёсся слух.
— Убил!.. Убил!.. — весь небосвод
Кричал о том.

А как убил, охотник тот
Уже потом
Всё рассказал. Он говорил
Не как всегда,
А всё курил, курил, курил,
Как ждал суда.
В дыму повинные слова,
Картуз, пиджак…

— Ведь надо ж так, Лексаныч, а?
Ведь надо ж так!
Убил! За что, не знаю сам,
Сорвал с крыла.
А он и сердцу, и глазам
Родней орла
И ближе памятью своей.
Не прав — поправь.

Артист, конечно, соловей.
А он, журавль,
Трубач! Окликнет с высоты,
С макушки дня, —
И вдруг почудится, что ты
Свояк, родня
Всему, что есть. И эта грусть
Не потому ль,
Что ты однажды пал за Русь
От стрел, от пуль
И вот опять поднялся вдруг
К труду, к добру…

Ведь вот какая сила, друг,
В его «кру-кру».

2

А я ударил по нему.
Ведь надо ж так, —
Себе ж, выходит, самому
Первейший враг.
Навскид ударил, не с плеча,
А так — с руки.
Не понарошке, сгоряча —
И всё ж таки…

И всё ж таки вот где-то тут
Болит с тех пор,
Как будто сам себя на суд,
Под приговор
Веду по совести своей
Один, молчком.
Веду… А он, зелёный змей,
Бочком-бочком
Ко мне и так вот на ушко:
«Мужчиной будь.
Нашёл по ком жалеть, Сашко.
Заспи. Забудь.
А коль заклинило — расклинь
Тут, у стола, —
Налей давай и опрокинь.
И все дела!
А гроши есть — по новой вжарь:
Дымись, косей!..
Ты царь, скажи, или не царь
Природы всей?
А раз уж царь, тогда являй
Себя всего.
Ну, снял, ну, срезал журавля.
И что с того?
Так есть, так было испокон:
Я в корень зрю.
Закон? А что тебе закон?
Тебе? Царю?
Счихнуть — и боле ничего.
Всем задом сесть…
Была б жратва и ряшка — во!
А совесть, честь
Тебе, царю, зачем скажи?
На кой? На что?
Ты лучше встань и закажи
Ещё по сто…»

И так — ты веришь — день за днём
В нутро мне лез,
Гноил меня гнилым огнём,
Как хворью лес.
Чуть оклемаешься:
«Пошли. —
Опять он тут. —
Жена? Да ты её пошли
Туда, в закут,
Как подобает мужику,
Тебе, главе.
Пошли, а сам кути, шикуй,
Ночуй в траве.
А с ночи встал — опять налей
Не всклень, так взресь…»

И вот уж чую, на нуле
И сам я весь.
Шагнул в болото — и не всплыл,
Завяз на дне.

3

А знал бы ты, каким я был
Там, на войне.
Из «дегтяря», из пушки мог,
Из ПТР.
Жёг «фердинандов», «тигров» жёг,
Жёг и «пантер».
Мог по долинам, по горам
Ползком-броском…

А так за что бы нам сто грамм
Давал нарком?
Давал — солдат ли, офицер,
С наградой — без.
С одним условьем: был бы цел
И чтоб в обрез,
Ни грамма лишку — всем по сто,
На фронт, на цепь.
Приказ — гроза!

Ну, разве что
Какой рецепт
По слову доктора… Но чтоб
Как дурь велит?
Тут старшина осадит: стоп!
И замполит
Заглянет в душу, как отец
Родной тебе:
«Ты ж Красной Армии боец…»

И — нет ЧП,
Нет образины — образ есть
Твой и страны,
Есть гнев святой — не злая месть…

А с тем с войны
Мы и пришли в простом хебе,
В рябой кирзе,
Пришли не сами по себе,
С победой все.
Пришли от всех военных вех,
Столиц и сёл.
С великой памятью о тех,
Кто не пришёл.
И не затем, чтоб на миру
Похвастать, нет.
Пришли с добром служить добру.
Вот наш завет:
Мир — всем. Не только нам и — вам
На жизнь, на труд…

И кто постарше — по домам,
В Союз. А тут…

4

А тут, с какой ты стороны
Ни глянь с колёс,
Сплошной ожог на полстраны
Дотла, до слёз.
Бетон — в разлом, в размол — стекло,
Пустырь нагой…
Куда-то золото текло,
А к нам — огонь.

Огонь с ноги, с колёс, с крыла —
Из-за креста,
Чтоб ни двора и ни кола,
Чтоб ни куста…

Огонь с ремня, с пупка, с плеча,
Сквозь грохот-свист…

Его со всей Европы, чай,
Сгорнул фашист,
Сгорнул и клиньями — марш, марш! —
За танком танк —
На нас! А тут уж встал и наш
Огонь.
И так
Из боя в бой, день изо дня,
Из года в год —
Сходились, бились два огня:
Чья чью возьмёт!
Огонь в огонь, пролом в пролом,
Зола к золе…
И всё на нашей в основном
Живой земле.

Сплошной ожог на полстраны!
Эх, кабы знать,
Кого позвать со стороны
Помочь поднять,
Отстроить, сладить эту жизнь?..
Где взять взаймы?
У них? Да мы за их ленд-лиз —
Опять же мы! —
Платили кровью фронтовой
В жару, в пургу.
А им — ничто, им сверх того
Гони деньгу,
Гони в стальную их мошну,
Из трюма — в сейф…

Вот так и кончили войну:
С победой — все.

5

— Да-а… — он помедлил чуть, вздохнул
И снова: — Да-а…
Ты, я слыхал, в Москву махнул,
А я сюда.
Сюда — на дедовский порог,
К местам родным.
Один пришёл из четырёх
Жив, невредим.
Один, за вычетом калек
И кто в земле.

Так что пришлось тянуть за всех,
И в том числе…
И в том числе — ты уж прости
За прямоту —
И за тебя пластал пласты,
Вёл борозду,
Пахал и сеял, хлеб возил
От всей души.
А на какие сам я жил
Шиши-гроши? —
Молчу.
А тут ещё — налог:
Терпи, село.

Теперь-то что! А было ох
Как тяжело.
А было — ты уж извини,
Скажу как есть, —
Был голый хворост — трудодни,
Корзинки плесть.
А что в корзинки класть? К тому ж —
Соображай —
Два года кряду опаль, сушь,
Неурожай…

А в пятьдесят уже седьмом
Качнулась весть:
Мы там, на самом на самом
Коньке небес.
Мы там, мы там — вокруг Земли
Наш спутник пел.
Один в неезженой дали
И — не робел.
Ходил-звенел по небесам,
Высокий наш.

А вслед за ним Гагарин сам
На тот этаж
Взошёл — весь радостный такой,
Весь мировой —
От нашей силы заводской,
От полевой.
Взошёл, как всходит стебель ржи
Сквозь тлен и прах…

6

Где сердце дерева, скажи?
В его корнях.
И это нет, не ах-стихи,
Не гром-оркестр.
Мотор, он тоже от сохи,
От сельских мест,
От этих вот борозд в поту,
От скотных баз…

Ведь кто, скажи, Караганду,
Второй Донбасс,
Поднял? А кто Кузнецк возвёл?
Магнитогорск?
Конечно — город, комсомол…

Но вот вопрос:
Откуда ж он такой большой,
Рабочий класс?
А всё от нас, где суп с лапшой,
Где щи да квас.
От нас — от этих вот полей
На тот большак, —
Кто по душе-мечте своей,
А кто и так
По спискам тем — в Караганду,
На «Уралмаш»…
Так что металл в своём роду
Он тоже — наш
В длину — цветной ли он, стальной —
И в ширину,
А в общем-целом — земляной.

А взять войну…

7

Кто всем числом ушёл на фронт,
Как тот райком?
А наш мужской, колхозный род —
Весь целиком.
В семнадцать лет и в пятьдесят,
Минуя бронь,
Мужик-солдат, мужик-сержант —
Туда, в огонь.
Туда. И там — в огне с огнём —
Скажи, не так? —
Он — и пехота в основном,
И он же — танк.
Везде по всей передовой,
За рядом — ряд.
Чья пуля первая? Его.
А чей снаряд?
Его. У Волги ль, под Москвой,
Везде, где фронт, —
Он вполовину лёг, мужской
Колхозный род.
Лёг — и уже не отпросить
В обратный ход.

А тут нам атомом грозить
Стал берег тот.
И базы, базы — по кольцу,
Чтоб нас достать…

8

И снова городу-отцу
Деревня-мать
Свой уступила интерес —
В который раз! —
Подрост, какой он ни на есть, —
В рабочий класс,
В науку, в спорт… Нельзя поврозь
Среди людей.

Колхоз без города — что воз
Без лошадей.
Плуги, цемент, машины там,
Товары все —
Как ток живой по проводам,
К нам — по шоссе,
По большаку — на общий круг.
И — наконец! —
Пришёл и к нам он, ситный друг,
Рубль-молодец.
Пришёл и сразу же сместил,
Снял трудодень.
«Ещё, — как лектор известил, —
Одна ступень
Вперёд…»
Ну, то есть на подъём.
И нет, не врал.

Ты погляди, какой я дом
Срубил-сыграл,
Поднял! И чуть ли не с нуля.
Ступень? Ступень.
Рубль, он — силач! Но у рубля
Есть тоже тень.
А в той тени, хоть путь и прям, —
Остерегись! —
Там их, родимых, дыр и ям —
Что нор от крыс
В подспуд, где с той ещё поры
Дух тех времён…

Вот из одной такой дыры
И выполз он,
Тот самый змей, ему бы в пасть
Хо-ороший кляп.
А он — зигзагом — в барду шасть
И — как да кап!
И — бульк да бульк! — как из онуч,
В змеевики.
Ну а потом — ох и вонюч! —
За кадыки
Из стаканов, а иногда
Так — из горла…

Когда б не он, я б никогда
Не снял с крыла
Такую птицу. Что я — зверь
Иль злобный враг?
Вот и казню себя теперь.
А было как?

9

Всё расскажу про ту беду,
Лексаныч-друг,
Да только дай переведу
Немного дух.
Дай, как малому, по складам
Собраться мне.

Уж год, а я всё в мыслях там,
В том самом дне,
Стою на вырубке — продрог —
И впрямь как пень.
Добыча — тьфу! — один чирок
За целый день.
Один чирок на целый лес
Ещё с утра.
А день уже считай что весь.
Домой пора.
Закат в дожде всё гас и гас —
Светил едва…

Я флягу с пояса — и раз
Глотнул и два…
И телом слышу: потеплел.
Ожил казак.
И только это я успел,
Гляжу: косяк
Углом и прямо на меня:
Куда?! Назад!
Но где там. Лес тому судья:
Хмельной азарт
Опередил рассудок мой
Путём ствола
И кучной дробью по прямой
В излом угла,
В грудь головного журавля
Ударил — ах! —
И словно с мачты корабля
Высокий флаг
Сорвал…

И стал я самому
Себе — не свой.
Двустволку бросил — и к нему.
Гляжу: живой.
Живой! Поднял его к плечу
И так вот с рук
Туда, назад отдать хочу:
Лети, мол, друг.
Такое, нет, не позабыть,
Дышу пока.
Хочу, как на печь, подсадить
На облака.
«Ну, милый, ну… — Я так, я сяк. —
Ну, серый, ну…»

И вот уж, вижу, сам косяк
Скрал вышину
И каруселью по кольцу
То вверх, то вниз, —
И ветром крыльев по лицу
Хлобысть, хлобысть.
За кругом круг всё «кру» да «кру»,
Труба к трубе…

И стало мне уж вот как, друг,
Не по себе.
Все трубы в крик один слились,
В крик всей родни, —
Так жалковать умеют лишь
Одни они.
«Кру-кру!.. Кру-кру!..» — над головой,
Мороз в душе.

И я застыл, как сам не свой.
А ночь уже.
Уже не видно птиц самих
Сквозь морок-мрак…

А тут — представь! — он с рук моих,
Он — их вожак —
Раз протрубил, два протрубил
И в третий раз.
И до меня дошло: то был
Сигнал, приказ
Лететь — держать всё тот же курс
По той звезде
И землю нашу, нашу Русь,
Всегда, везде
Любить — в гостях ли, не в гостях —
И век, и миг…

И не ослушался косяк —
Ушёл, затих,
Истаял ветром вдалеке,
В дожде, в ночи…

И вдруг я слышу: на руке
Оно стучит,
Сердечко пленное его,
Туда-сюда,
Как у внучонка моего,
Когда беда,
Когда ударит над избой
Нежданный гром…

И я где чащей, где тропой
Бегом, бегом,
Как из огня, с передовой,
Быстрей, быстрей,
И Нюрке — на руки его,
Как медсестре.
А сам — была, мол, не была —
Ни врач, ни бог,
Обломок правого крыла
В обжим, в лубок,
И на денник — подранка. Там
Хоть — небосвод.
Насыпал проса к воротам,
Вдруг поклюёт.
И лишь потом уткнулся в сон,
Как в синь-туман…

10

А из тумана, вижу, он,
Мой брат Иван,
Идёт.
В петлицах — кубари
На голубом,
Идёт, касается зари
Высоким лбом,
Как будто с неба, где был сбит,
Из-за Днепра,
И прямо в сердце мне глядит:
«Ты что же, брат,
В своих-то бьёшь. Нехорошо.
Ты что, фашист?..»
И отодвинулся, ушёл, —
Высок, плечист.
Ушёл посмертно молодой,
Во цвете лет…
А я — за ним. Кричу: постой!
Во двор, в рассвет.
Он — на денник, и я за ним.
Рад и не рад.
Гляжу, а он уж недвижим,
Мой журка-брат,
Лежит — крылами на восток —
Как в пепле весь…

Вот с той поры я не ходок
В тот самый лес.
Там суд идёт. — Он глянул вверх,
В пустую синь.

— Не царь природы человек,
Не царь, а сын.

Быть нелегко собой:
Куда ни повернусь,
Больнее боль на боль,
Острее грусть на грусть,
Туман пасёт беду,
Не размыкает круг.
А я всё что-то жду:
А вдруг?.. А вдруг?.. А вдруг?..

Много знаков

В некошеных лугах, при невысоком солнце
Корова одинокая пасётся.
Картина неприглядная для взгляда:
Последний хвост общественного стада.
Неужто травоядная душа
Спаслась от реформатора-ножа?

Не буду подходить издалека,
А буду прямо говорить про это.
Лес – это дом, в лесу живут века,
Лес – это сказка в бороде у деда.
И молодым нисколько не помеха
Его доброжелательное эхо.

Было: юная строка
Возносилась в облака
С рифмой звончатой и без.
Стало: падает с небес
Под углом уклонных лет:
Воспарять охоты нет.

Издерганным эстрадникам
Скажу вам визави,
Скажу и в глаз и в бровь:
Довольно без любви
Паясничать в любовь.

Год за годом, раз за разом –
Всё одни и те же фразы,
Всё одни и те же жесты,
А на деле – шаг на месте,
Даже в чём-то – ход обратный
В рамках площади парадной.

И ветер холодным веником
Листья метёт по полям.
И писем писать некому,
Разве что тополям.
Горько и зябко очень,
С неба свисает тьма…
Это уже не осень.
Это уже зима.

Ну зачем же тем же ломом
Да по тем же переломам,
С перегибом, с перекосом
Да по тем же по колхозам
Ради рыночного рая
В русле общего раздрая?
Ну доколе, ну доколе ж
Нам менять рабфак на колледж?

Есть у народа общая эпоха
И есть одна солдатская судьба.
Замри, мотор, остановись, дорога,
Сойди с колес, прискорбная тропа,
И прислонись к холмам, крестам и обелискам.
Ах, как всё это далеко и как всё это близко.

Прав ли я или не прав,
Но в стране великих трав
В перестроечные дни
Стали редкостью слепни.
Все они сбежали в Польшу:
Там, видать, коров побольше.

Скоропалительный оратор
Он слово взял, разинул рот,
А мысль никак не соберёт, —
Воспламенился и потух
Несостоятельный петух.

Всего лишь штрих
Мой телевизор – бестия.
Порой он хуже бедствия.
От раннего до позднего
Он мне диктует Познера.
И так с утра до вечера,
Как будто делать нечего.

Всё от неё пошло – живое от живого –
И корень злака от неё, и корень слова.
Земля для нас и воздух и вода.
Не каменейте сердцем, города.

А телефон, он не такой уж Бог:
На слово скор, но не всегда глубок.
А по сему – признаюсь – по сему
Я больше склонен доверять письму,
А по сему свою Битюг-реку
Родник в родник хочу вписать в строку
И попросить при этом журавля
Взять под крыло мои луга, поля
И передать собрату-соловью,
Пусть поместит их в песенку свою
И на рассвете землякам вручит.
А телефон пусть малость помолчит.

Москва, дождём умытая, смеётся,
Соборной осеняет высотой,
Цветут цветы, обласканные солнцем,
И женщины, блистая красотой,
Помимо указаний Моссовета
Несут в себе такую силу света,
Такой неукоснительный урок,
Что даже Кремль берёт под козырёк.

Кому-то шиш под нос, ну а кому — кормушка.
Рубль падает опять… А где же та подушка?
Неужто так и будет – шито-крыто –
В потёмках, у разбитого корыта?
Хочу понять, хочу, но не могу:
То где-то – ха-ха-ха! – то где-то ни гугу.

Так скажу вам, судари,
Сердцем, с-под руки:
Мы ребята с придурью,
Но… не дураки.
Для добра открытые,
На поклон – поклоном,
Но… спросите Гитлера
И Наполеона.

Браво – поле! Солнце – браво!
Хлеб – налево, хлеб – направо!
И на ощупь и на вес
Вместе с лирикой и без.

В нём – закат и в нём – рассвет…
Хлеб на завтрак, хлеб в обед.
Ну а я, встречая ночь,
С ним поужинать не прочь.

Ольге Чирковой

Из предрассветной тишины
От сердца в сторону луны,
От родниковых, чистых уст
Пошла она с поющих чувств
На ту высокую звезду, —
Вся на слуху, как на виду,
Как вздох любви, как зов мечты
С ночных полей… И ты, и ты
Кремлевский зал, внемли, внемли:
Какая песня от земли!
Прошу, поаплодируй ей
Ответным эхом в сторону полей.

Вдвоём жилось им здорово,
Всё было ух и ах!
Он жизнь сулил ей в долларах,
А не додал в рублях.
И к чёрту вся стабильность.
А что тут скажешь? Бизнес!

Для куража и просто так не для
Сегодня «бл*» и завтра тоже «бл*»,
Сегодня «блин» и завтра тоже «блин»…
Да ты восстань, язык наш исполин,

И преподай им, что такое бляха
На полный мах от шапки Мономаха.

Мое седое поколенье –
Оно особого каленья!
Особой выкладки и шага –
От Сталинграда до Рейхстага!
Мы – старики, но мы и дети,
Мы – и на том, и этом свете,
А духом все мы – сталинградцы,
Нам Богом велено – держаться!

Ведь был же, был! И где же он теперь?
В стене холма уже закрыта дверь,
И крест стоит, как будто из овражка
Он вышел вдруг – и руки нараспашку,

И свет с небес!
Не просто свет, а светы!
А не его ль гармонь поёт за речкой Сетунь?

Ну, конечно, ну, конечно,
Все цветы от нас – для женщин.
Тут любовь всему причиной.
Ну а что от них – мужчинам?

Как что! Райские сады
В ходе жизненной страды.
Вон, смотри, среди двора
В мяч играет детвора.

По всей по России от края до края
Сгорает деревня, сгорает, сгорает, —
В чаду самогонном безмолвствуют клубы:
Погосты — на прибыль, роддомы — на убыль,

На убыль моторы, в раскройку гектары,
Под нож под убойный стада и отары…
Молчит колокольня в подспудном накале.
Одна телебашня вовсю зубоскалит.

Не знаю, сон ли это или бред
На карте мира с помощью указки
Ищу Россию, а России нет.
Нет Родины, кругом одни Аляски.

Продали всё: и волжскую волну,
И лес, и степь, и все четыре дали.
Продали превеликую страну,
Как без войны внахрап завоевали.

Согласен, друг: клин вышибают клином,
И не простым причем, а журавлиным.
Такое тоже иногда бывает —
Беспамятство тем клином вышибают

В пути от человека к человеку,
Под сводом памяти от века и до века,
От войска Невского у озера Чудского
До сталинградской армии Чуйкова,

У волжских круч, в окопах и руинах…
Такой размах у крыльев журавлиных.
Седой аккордеон
За годом год идет, идет за вехой веха…

И вдруг как будто я свернул за угол века
И замер вдруг на переломе света:
Передо мной она, сама Победа,
Сидит на стульчике у каменных ворот.

Вокруг Москва торопится, снует, —
Гудят машины, плещется неон,
А он, мой друг, седой аккордеон,
Кричит на все лады и ордена:

Не забывайте, что была война!
Поберегите мужика
Не знаю, как там будет, а пока
Нет на земле главнее мужика.

В любом краю и при любой погоде
Он вместе с солнцем на земле восходит.
И отрицать такое было б глупо.
Поберегите мужика, главпупы.

Наконец-то, наконец-то
Снегу радуется сердце!
Разлеглась зима, расселась,
С глаз долой смахнула серость.

Сколько силы, сколько света
В закрома донского лета!