Елена Аксельрод

Ненадёванные платья,
Неговоренные речи,
Нераскрытые объятья,
Несвершившиеся встречи.

Я застряла в лифте тёмном,
Не поднявшись, не спустившись —
В лифте тёмном, неподъёмном,
Не простясь, не расплатившись.

Нахожу наощупь кнопки.
Жму на все подряд вслепую.
Зов мой из ночной коробки
Падает в нору пустую.

Мечется во тьме сознанье,
Точно в петлях серпантина.
Но прощенье, воздаянье,
Воздух, свет — улыбка сына.

Ты мучился, думал, рядил и гадал,
Надумал, решился, свободу мне дал.
Свободу ты дал мне холодную,
Ненужную, безысходную.
Так русло свободно, расставшись с водой,
Земля, что простилась с травой молодой.
Да только была бы тебе незнакома
Пустая свобода остывшего дома.

Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе её мучила жалость…
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, надрывно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток –
Только упрямство, надежда на чудо –
Ни от кого, ни за чем, ниоткуда.

В пожизненной одиночке –
Счастливей всех заключённых –
Нижу судьбу на цепочки
Стихов моих обречённых.

Другой удачи не надо,
Другой не знаю свободы,
Лишь строчка приходит наградой
Под эти давящие своды.

Отчаянье и забвенье,
Немые тюремные стены –
Лишь музыка, только пенье,
Лишь голос мой откровенный.

Сидел человек на дороге,
Сидел на большой дороге,
Сидел на проезжей дороге
И говорил, говорил…
Шли по дороге женщины,
И говорил он женщинам:
– Как хороши вы, женщины,
Женщины, вы прекрасны!
Нравилось это женщинам,
И улыбались женщины,
И уходили женщины,
В себя ненадолго поверив.
Шли по дороге мужчины,
Он говорил мужчинам:
– Как вы сильны, мужчины,
Горы вам воротить!
Нравилось это мужчинам,
И улыбались мужчины,
И уходили мужчины
Твёрдым решительным шагом.
Мужчины встречали женщин,
И обнимали женщины,
И целовали женщин,
И вместе смеялись над ним:
– Сидит, чудак, на дороге,
Сидит на большой дороге,
Сидит на проезжей дороге
И говорит, говорит…

Тень птицы на стене.
Тень жизни в пол-лица.
Тигрово-полосатое
сочится небо в дом.
А я — в прошедшем дне,
И нет ему конца,
Зачем горящим взглядом
стращает окоём?

На кочке золотой
Болотный дым вбирать —
Ну чем не простофиля,
ну чем я не кулик?
Темно. Окно закрой.
Захлопни, как тетрадь.
Оставь лишь птичью тень,
оставь дрожащий блик.

Огромный город, коротышка Чарли.
Слепая девушка в хитончике из марли
Надежду за немой улыбкой прячет
И видит в прозорливости незрячей,
Как семенящие его шажки
И растопыренные башмаки
Вот-вот махнут над временем. Прыжок —
И полетит примятый котелок —
Над модами, погодами, порядками,
Чумными, золотыми лихорадками…

Труху столетья Чарли отряхнёт,
Как бомж, в ночном тоннеле прикорнёт,
И правнучка той девушки незрячей
С ним рядом сядет, ноги раскорячит,
С прилипчивой улыбкою похмелья
Разбудит, клянча курева иль зелья…

Вздохнёт смущённо коротышка Чарли
И в новое столетие отчалит.

Холодное солнце сквозь ватные своды.
Твой профиль размыт. Я в поступках вольна.
Покой и печаль пустоты и свободы.
Такой мне запомнится эта весна.
Любви уходящей глухая враждебность
И дождь смертоносный по снежной броне.
Болезни целебность, молчанья целебность —
Таким этот месяц запомнится мне.
Беду приняла. Что посулы да слухи?
Не страшен мороз, не опасна метель.
Текут переулки. Глаза мои сухи.
Таким мне запомнится этот апрель.
Предчувствие встречи, предчувствие краха.
Дробь ливня, стук сердца и ночи без сна.
И вот она – встреча,
И вот она – плаха.
Так вот какова она – эта весна.

Все знакомы с Ванькой-Встанькой,
Но не знают Саньки-Спаньки.
Ваньку не уложишь спать,
Саньку не заставишь встать.
Не лежится Ваньке-Встаньке,
Сладко спится Саньке-Спаньке.
Ванька всё спешит куда-то,
На рассвете будит брата,
Санькину трясет кровать:
– Хватит, Санька-Спанька, спать!

Если б этот Ванька-Встанька
Был хотя б немножко Спанькой,
Если б этот Санька-Спанька
Был хотя б немножко Встанькой,
Не было тогда бы Встаньки,
Не было тогда бы Спаньки –
Был тогда бы просто Ванька,
Был тогда бы просто Санька.

Всевышний! К тебе я с молитвой одной!
Пусть будет беда моя глубже колодца,
Но пусть она будет моею бедой,
Пусть тех, кто мне дорог, она не коснётся.
Мой Боже! Пускай твоя кара строга,
Но только с улыбкой не дай мне расстаться,
Чтоб те, кому я до сих пор дорога,
О боли моей не могли догадаться.
Пускай моя доля – неволя и страх,
Ты сердце мне высуши, если угодно,
Да только и высуши слёзы в глазах,
Чтоб рядом со мною дышали свободно.

Мягкие крылья мыши летучей
больно бьются о потолок.
Ей со мной боязно,
мне с ней не лучше,
мечется, гонит мой сон за порог.

Там, за порогом, летучие сёстры,
тьмой возвеличенные, парят.
Слух, от бессонницы слишком острый,
опережает притупленный взгляд.

Гостье моей страшно пола коснуться,
жутко мне с нею, жутко прогнать.
И не заснуть мне, и не очнуться,
ночи не кончиться, глаз не поднять.

Но отчего ж?. Незлобивые твари!
Кто виноват, что мраком рождён?
Тьма и меня в котле своём варит,
чёрной шумовкой снимая сон.

Шедевры вeдомы – творцы ведoмы.
Пророка нет в отечестве своём.
Почудятся непрошенные громы —
Так свет погасим, крепко дверь замкнём.
Нам жить на кузне рукотворных молний,
Хоть пламя ест глаза и пальцы жжёт.
А если непокорный гром не молкнет,
Так пусть его – у нас громоотвод,
Да и любой замком немедля щёлкнет,
Отгородясь от нечестивых вод.

Два года звёзды падали с небес
За палисады, за дома и лес.
Они спешили с высоты сорваться,
Чтоб я сумела загадать желанье:
Всегда одно – с тобой не расставаться,
Всегда одно – с тобой продлить свиданье.
Смотрю в окно за чёрные кусты
И вижу вновь, как стену темноты
Звезды падучей разрезает свет…
А у меня желаний больше нет.
Что мне теперь звезда чужая эта?
Не вспыхнуть ей твоею сигаретой.
Что мне теперь внезапный этот свет,
Когда тебя на свете больше нет!

Задула свечи я. Окно прозрело.
В него ввалилась жёлтая стена.
И неподвижная звезда горела,
Как я и он, не знающая сна.

Я в этой комнате, прозябшей, белой,
Нечастый гость – не дочь, и не жена.
И снова я, как девочка, робела,
И жизнь моя казалась мне смешна.

Здесь мебель – подоконник, стул да свечи.
Во временном жилье, как на вокзале,
Сидели мы всю ночь. Худые плечи,
Взгляд испытующий и борозды вдоль щёк
Который раз о том напоминали,
Чего я не могу и что он смог.

Ах, щебет, щебет, щебет,
Ах, лепет за окном!
Там кто-то дом свой лепит, —
Надолго ль этот дом?
И май мне душу ранит.
Теплы и ясны дни.
Ах, май, рассветом ранним
Покой мой не спугни.
Дел у тебя немало,
Мой милосердный май…
О том, что потеряла,
Ты не напоминай.
Журчаньем, пересвистом
Настигни, оглуши.
Я верю: в мае чистом
Бессмертие души.

И здесь обманчива весна,
И здесь она непостоянна.
Беда моя, моя вина,
Что ей доверилась я рано.
Который день стекло окна
Так мутно, как стекло стакана
Из-под вчерашнего вина.
Но вижу я издалека:
Стоит девчушка на балконе
И вверх глядит, на облака,
Навстречу им раскрыв ладони.
В её доверчивости тонет
Ночных предчувствий хоровод,
И только облака – вразлёт.

От Чёрной речки в двух шагах Машук.
Елабуга видна с его высот.
Размашистую сеть свою плетёт
Российской географии паук.

Повсюду щупальца царёвых слуг –
От хищной Персии до Камских вод.
Арбе, что Грибоедова везёт,
Сопутствует теплушек скрытный стук.

Палач закатывает рукава.
Ты дома. Это значит – ты в петле.
Впадает в Каму вольная Нева.

Каким же чудом в непроглядной мгле,
Захлёбываясь в пыточной смоле,
Всё новые всплывают острова?

Покосы, откосы, плёсы –
несло нас, везло, катило.
Домчались – раздето, босо,
лезет в глаза светило.

На безотказном джипе
петляем. Без леса подлески.
С весёлым водителем в кипе
бесстрашны, как рыба на леске.

На ветви упали белёного неба осколки.
Сосны разбушевались, силятся их стряхнуть.
На этой прибрежной мартовской барахолке
Чего только нет — лишь выбери, что стрельнуть.
Снег пены коснётся, и тает, и гибнет, рождая
Застывшие брызги, под ними дрожит изумруд.
Янтарная капля в песок закопалась, нагая,
Не тронем её. Ювелиры пускай подождут.

Прибалтика в марте. Как мало потрачено краски,
Как много оттенков в себя вобрала акварель.
Мы тихо уйдём. Мы покамест боимся огласки,
Но бережно так, как младенца несут в колыбель,
Тебя унесём на завещанное побережье,
Над коим восходит огромный слепящий янтарь,
Сжигает и плавит все наши сегодня и прежде,
И твёрдой рукой пишет заново наш календарь.

Не раз себе надгробную пела,
Не знала, что этот — последний раз.
Пела заносчиво, слишком смело,
С необоримым борясь.

Искру предчувствия музыка прячет.
Слов окончательных нет.
Что сломан голос, что звук утрачен,
Не разумеет поэт.

Жёсткие, хмурые ели,
Снег всё бледней и бледней.
Тихий ты мой, неужели
Плакали вьюги в апреле,
Двинуться реки не смели,
Памяти верны твоей?
Но отчего ж так задорно
Кто-то свистит за окном,
Будто совсем не зазорно
Думать о том, как узорно,
Весело как и просторно
В мире, уже не твоём?…

Я старомодна. Я люблю музеи.
Брожу часами. На людей глазею,
Потом они со стен глядят мне вслед.
Однако нынче не в чести портрет —
Пожалуйте со мною в галерею.

Москва, Чикаго, Иерусалим.
Просторный зал бесплотен, нелюдим.
Где выставка? Растерянный мой взгляд
Встречается со взглядом унитаза,
А вдоль стены усладою для глаза
Телеэкранов чёрно-белый ряд
Невыразимую смакует муку —
Одна рука другую чешет руку.
Вот зал второй — квадраты и круги.
Нет лиц, нет глаз. Бутылка, сапоги,
Клочок газеты, проволока, гвоздь.
С кем взглядом встретиться?
Случайный гость,
В недоуменьи пялюсь на отходы
Толпы, в которой лиц не разберёшь.
Серьгу, афишку, жвачку, ржавый нож
Художник хищный притащил с охоты.

Прокрустово ложе России —
Ноги целы, сыскать бы голову.
Живу безголовая. Ноги босые
Песком раскалённым исколоты.

Мысли остались на улице Бронной
Вместе с моей головой обронённой.
Плачу, сгорая, по белым лесам.
Плачу, сняв голову, по волосам.

Стремительно взлетает вверх дорога.
Обрыв, обвал – и будущего нет.
Но не смотри так пристально и строго,
Даст Бог и нам ещё десяток лет.
Десяток лет – не вместе, не отдельно.
Не лучше ли десяток общих дней?
Но счёт подвел. Разменян срок недельный,
И с каждым утром на день мы бедней.
Отмерены нам общие рассветы
Не слишком тороватою рукой…
Нам подан поезд. Куплены билеты.
Сменилось море медленной рекой
Воспоминаний…

Жизнь после смерти есть. Я умерла
и вот попала в вечность – город вечный.
Теперь я знаю, что скрывала мгла
последняя и что сказал мне встречный,
последний в жизни той, когда осуждена
была я на Эдем, который не заслужен,
не выстрадан моим безверием досужим –
ни этот грозный зной, ни эта тишина.
А встречный говорил, что соль крута в раю,
где персик да инжир свисают с ветки каждой,
что буду мучиться неутолимой жаждой –
хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?
Живу внутри стиха, где между строк – песок,
где юный Яаков – рубашка цвета хаки –
с Рахелью обнялся – их караулят маки,
и чёрный автомат, как пёс, лежит у ног.

Зачем я в бестелесности моей,
предвидя и в раю явленье Амалека,
в больную даль гляжу, где больше полувека
жила, не зная, что в раю больней.

Там на столе горой тетрадки.
В окне последние лучи.
На тёмной лестничной площадке
ищу забытые ключи.

От глаз чужих в квартире скроюсь,
друг забредёт на огонёк.
Но зря в бездонной сумке роюсь –
кефир, очёчник, кошелёк.

Сижу я, к двери прижимаясь.
Лифтёр, храпя, подъезд хранит.
А там, внутри, не унимаясь,
мой телефон по мне звонит.

Когда же, когда это было?
За валом охотился вал,
Всю бухту болтало, знобило,
Причал, как шакал, завывал.
И псы словно остервенели,
Горланили стаи ворон.
Ворочались люди в постели,
Латая разорванный сон.
Усильем, как ночь эта, длинным
Пыталась я выдворить страх,
Не думать о том, что сулит нам
Рассвет в наших первых горах.

Ни кола,
Ни двора.
Пожила —
И пора.

Крик гусей
На пруду.
По Расее
Иду.

Что мой день,
То и ночь.
Кочка, пень —
Сутки прочь.

Ни родни,
Ни дружка.
Лишь огни
Да река.

То ль в реке,
То ль в пруду
Я беду
Разведу —

На чужом
Берегу.
На вчерашнем
Снегу.

В свет уставясь головою,
Ёлка вывесила хвою
На просушку, как бельё.
И мое житьё-бытьё
Развиднеется, быть может.
Хищный день, похоже, прожит.
Но последняя, одна,
Туча, как вчера, черна,
Ненароком вспомянула
Утолённый Божий гнев
И, вздохнув, слезу смахнула,
Нехотя меня задев.

Трагедию сначала сочинять,
Потом её героем становиться.
Невольник слова — не на что пенять —
Нет воли продохнуть иль протрезвиться.

Ослушнику послушен только слух
И музыкой подсказанное слово.
Что небеса — лишь клочковатый пух,
Покуда нет словесного покрова.

Ты каменного гостя сам впустил,
И чёрный человек — твоя химера.
Но вымысел твой зова не простил,
Воздал за приглашенье полной мерой.

От Чёрной речки и до Англетера,
И дальше, дальше — посвист чёрных крыл.

Рифма повисла на карандаше.
Тихо, мой милый, у нас в шалаше.
Нынче безвыходный день выходной,
сам задыхается зной обложной.
Только бы вечером, ближе к семи,
голос родной услыхать за дверьми.

Танцую. Топчутся вокруг
Плясуньи, не совсем младые.
Их каблуков не точен стук,
Причёски высятся седые,
Окрашенные в пламя дня,
Окрашенные в сумрак ночи —
Примерно так, как у меня.
Нас балетмейстер в звёзды прочит,
Кричит, стучит: «Батман тандю!»
Меня не слушаются ноги,
По безучастному дождю,
По оседающей дороге
Плетусь в балетных башмачках
На еле слышный звон трамвая.
Огни зелёные впотьмах
Скользят, меня не задевая.
Крахмальный, как пуанты, снег
Ложится на асфальт осенний,
И неподвижен мой побег,
Лишь сходятся, как в танце, тени.
Мне сто или пятнадцать лет?
Всплывают, пропадают лица.
Никак не кончится балет —
Ни выпрыгнуть, ни провалиться.

Голые чёрные ветки –
Загадочная картинка.
Задача: найти твой профиль.
Контур, изогнутый ветром,
Над ним чуть заметный штрих –
И я тебя вижу, а рядом
Другой, непрошеный, профиль,
Я знать его не хотела,
Но тополь меня не щадил.

Загадочная картинка –
Что она означает?
Может в сплетении веток
ТА сторона бытия?
Как они изогнутся,
С кем окажусь я рядом –
Так ли все это важно?
Лишь бы стояло дерево
И рисовало загадки
Тонкими карандашами
На ватмане голубом.

Слово толкнулось и замерло,
Будто под сердцем дитя.
Я его переупрямила,
Жизнь подарила шутя.

Знала ли я, каково оно
Будет, явившись на свет?
Туго спелёнато, сковано,
Чувства угасшего след.

Мой раскалённый дом оледенел.
Под люстрой бьётся мотылёк, как парус.
В отчаянии плотном нету пауз.
Нет воздуха. Весь мир оцепенел.

Неужто весь? В окно моё летит
Речь неразборчивая, шёпот шины,
И снова я с настырностью мышиной
Скребу пером. Бумага шелестит.

Я не хотела приезжать сюда.
Казалось, память с головою захлестнёт,
как соль морская. Этих тёмных вод,
казалось, не увижу никогда.
Вот странность – ровно через десять лет
я здесь проездом. В грузные суда
всё так же суматошный порт одет,
лишь тот корабль, что белым был тогда,
теперь чернел, цепляясь за причал,
о чём-то, надрываясь, мне кричал,
как будто требовал меня к ответу
за то, что нет тебя…

Автобус звал гостей нетерпеливо.
А с дальнего холма смотрел ревниво
тот куст миндальный, что десятый год,
десятую весну без нас цветёт.
Я больше ничего не узнавала.
Пыхтел автобус, и волна вставала
и отставала…

Снова мерещится
Осень-изменщица,
Мечется, чахнет листва.
Всё перемелется,
Только б осмелиться
В дело пустить жернова.
Прописи нищие,
Станьте мне пищею,
Дайте уверовать в вас.
Мудрость житейская,
Куцая, тесная,
Угол мне сдай хоть на час.
Что же не спится мне?
Чёрными спицами
Ночи мой сон ворошат.
Вечные истины
Жухлыми листьями
У изголовья шуршат.

И ещё один день отжила, отбыла,
дожидаясь полночных снотворных,
правда, день был какой –
ясноликий, морской,
в гребешках и серёжках узорных.
Вместе с вами вдоль моря я шла босиком,
приминая остывший песок.
Позади бело-красные стулья вверх дном,
каменистых холмов поясок.

Я смотрела на вас из окна своего,
сквозь ограду темневшего сада,
да, я видела вас, и уже ничего,
ничего, мне казалось, не надо.
Но душистый свекольник бурлил на огне,
клокотал, точно пена морская,
волны веток метались по тесной стене,
в ночь бессонную не отпуская.

Такой студёной была земля,
Что снег на неё косился встревоженно.
Прохожих пунцоворожих
Да и себя веселя,
Мороженщица в киоске
Нахваливала мороженое.

Девочку не оттащишь:
— Двадцать копеек! Скорей! —
У бабки в руке пустая
Внучкина рукавица:
— Негодница, ты куда?
Дразнят детей, как зверей!
В морозы и без мороженого
Не мудрено простудиться…

А нынче земная плоть
Стала так горяча,
Что дождь боится обжечься,
Коснуться её, испариться.
И девочку в дом не заманишь —
Не сыщешь того калача —
И пусть его — дом на слом —
Ни скрыться, ни воротиться!
От жаркого одиночества
Не отыскать врача.

Где бабка теперь, где внучка,
И где она — та рукавица?

Шёл на цыпочках сперва,
Осторожно, мимо солнца.
А теперь… Держись, листва,
Вон как старый клён трясётся —
От боязни за себя,
За кафтан свой красно-рыжий,
Собственный напев дробя,
Дождь стучит смычком по крыше,
Будто хочет на покой,
Долгим бегом утомлённый,
Будто рвётся к нам с тобой,
Пёс мой сонный, цвета клёна.
Как нас много собралось
Этим днём немноголюдным —
Клён, и дождь, и я, и пёс
На своём ковре лоскутном.

Конец не за горами,
додрёмываю жизнь.
Твержу себе: «Держись
последними дарами».
Поэт сказал: «Не спи»,
в бессоннице покорной
я по квартире чёрной
брожу, как на цепи.
Трёхмесячная жизнь
сопит в кроватке внука,
не спит чешуйка лука,
в луче луны дрожит.
А что не за горами –
не видно из-за гор,
как не заметен сор
в ночной оконной раме.

«Альте захен, альте захен», —
Бедуин кричит на идиш.
Мамелошн — альте захен —
Разве этим нас обидишь?
Надрывается старьевщик:
— Позабудь своё местечко,
Был твой дед перелицовщик,
Просидел весь век за печкой.
Как сюртук того портняжки,
Твой язык перелицован,
Как братишкины рубашки,
Как наследие отцово…

Погоди, старьевщик юный,
Вынесу тебе, пожалуй,
Эти порванные струны,
Этот говор обветшалый,
От завещанного мамой
Мне остались слов осколки.
Пыль её святого Храма
Ты трясёшь в своей кошёлке.

На траву легла коза.
Над козой гремит гроза.
Скорчилась верёвка
Чёрною подковкой.
В три окошка смотрит дом
На деревья под дождём.
Я сижу в одном окне,
Ливень нравится мне.
Бабушка сидит в другом
И ругает громкий гром.
В третьем сохнет кошка –
Мокрая одёжка.
Только как же мы в грозу
Все забыли про козу?

Эвакуация. Коптилка.
Над нею бабушка бормочет.
Разноязыких бед копилка,
Кобылы обречённой очи..

Старик-казах заносит палку,
Чтоб вызволить меня из драки.
На глиняном полу вповалку
В отрепьях каторжных поляки.

Затихли в памяти арыки,
И шёпот бабушки всё глуше.
Младенца унимаю крики –
Моей раскосенькой Катюши.

О чём, захлёбываясь, плачет
Горчайшими слезами детства?
Ужель и перед ней маячит
Неистребимый призрак бегства?