Евгений Агранович

Был урожайный год
на тополиный пух –
Сугробы у ворот
и тучи белых мух.
И ёлочка плыла, как фея на балу,
Пушинку наколов на каждую иглу.

И пенился прибой
у самого крыльца,
И метил сединой
беспечного юнца.
А девочка его –
принцесса белых стай
В накидке меховой,
как царский горностай.

Пророчествовал пух,
прикидываясь вдруг
Для девочки – фатой,
для мальчика пургой.
От сплетен и невзгод
укутывало двух…
Был урожайный год
на тополиный пух.

В метельный час ночной
ты шёл на дальний свет,
А кто-то за тобой
настойчиво вослед.
И тополиный пух,
Обманывая слух,
Похрустывал снежком
Под чьим-то башмаком…

Счастливый, молодой внезапно умер друг.
Был урожайный год на тополиный пух.

Город прописки
Я вижу в окне.
Рядом я, близко
И всё-таки вне.
Кто же обижен,
Любезный сосед:
Я тебя вижу,
А ты меня – нет.

Судороги, спазмы
Трясут молодёжь.
Я тебя спас бы,
А ты не даёшь.
Топот по крыше
И камни вослед…
Я тебя слышу,
А ты меня – нет.

Грозные кары
И брызги свинца
Против гитары
И шутки певца.
Каша из башен,
Ракет и анкет.
Я тебе страшен,
а ты мне – нет.

Первые три строфы — по стихам Р.Киплинга в переводе Я.Ишкевича-Яцаны, остальные сочинены Е.Аграновичем на фронте в годы войны.

День, ночь, день, ночь,
Мы идем по Африке,
День, ночь, день, ночь,
Всё по той же Африке.
Только пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.

Ты, ты, ты, ты —
Пробуй думать о другом.
Чуть сон взял верх —
Задние тебя сомнут.
Пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.

Я шел сквозь ад
Шесть недель, и я клянусь:
Там нет ни тьмы,
Ни жаровен, ни чертей —
Только пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.

Весь май приказ:
Шире шаг и с марша в бой,
Но дразнит нас
Близкий дым передовой.
Пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отдыха нет на войне.

Года пройдут,
Вспомнит тот, кто уцелел,
Не смертный бой,
Не бомбежку, не обстрел,
А пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог,
И отдыха нет на войне.

Весна тиха была сначала,
И не проснулась ты, когда
В окошко пальцем постучалась
Весенняя вода.

Но как орлёнок разбивая
Непрочную скорлупку льда,
Забила крыльями живая
Весенняя вода.

И вот, глядишь, под небом синим
Широк лежит разлив речной,
По грудь берёзам и осинам,
Калине – с головой.

Не думай, что любовь слабее,
Что ей раскрыться не дано,
Когда смущаясь и робея
Она стучит в окно.

Высоко над крышами, на морозе голом
Мельница-метелица жернова крутит,
Засыпает улицы ледяным помолом.
Засыпает милая на моей груди.

Весь я сжат отчаянно тонкими руками,
Будто отнимает кто и нельзя отдать.
А уста припухшие шепотом ругают
И велят покинуть тёплую кровать:

«Встань, лентяй бессовестный, и закрой заслонку.
Уголь прогорел давно, ведь упустим печь!
Слышишь, в окна стужа бьёт, словно в бубен звонкий?
Нам тепло в такой мороз надо поберечь…»

Я же ей доказывал: это не опасно,
И пока мы рядышком – не замёрзнем мы…
Я ещё не знал тогда, что теплом запасся
На четыре лютых фронтовых зимы.

Отболели многие горшие потери,
Только эта – всё ещё ранка, а не шрам.
И в Зарядье новое захожу теперь я,
Там ищу домишко твой я по вечерам.

Словно храм гостиница, гордая «Россия»,
Мелочь деревянную сдула и смела.
И не помнят граждане, кого не спроси я,
Где такая улица, где ты тут жила.

А церквушка старая чудом уцелела –
Есть с кем перемолвиться, помянуть добром.
Знать, она окрашена снегом, а не мелом,
Прислонись – и вот он тут, ветхий старый дом.

Аж до крыш засыпана ледяной мукою
Рубленая, тёсаная старая Москва…
До рассвета мутного колотясь и воя,
Мельница-метелица вертит жернова.

К неоткрытому полюсу мы не протопчем тропинки,
Не проложим тоннелей по океанскому дну,
Не подарим потомкам Шекспира, Родена и Глинки,
Не излечим проказы, не вылетим на Луну.

Мы готовились к этому, шли в настоящие люди,
Мы учились поспешно, в ночи не смыкая глаз…
Мы мечтали об этом, но знали прекрасно – не будет:
Не такую работу век приготовил для нас.

Может, Ньютон наш был всех физиков мира зубастей,
Да над ним ведь не яблоки, вражие мины висят.
Может быть, наш Рембрандт лежит на столе в медсанбате,
Ампутацию правой без стона перенося.

Может, Костя Ракитин из всех симфонистов планеты
Был бы самым могучим, осколок его бы не тронь.
А Кульчицкий и Коган – были такие поэты! –
Одиссею бы создали, если б не беглый огонь.

Нас война от всего отделила горящим заслоном,
И в кольце этих лет такая горит молодежь!
Но не думай, мой сверстник, не так уж не повезло нам:
В эти черные рамки не втиснешь нас и не запрешь.

Человечество будет божиться моим поколеньем,
Потому, что мы сделали то, что мы были должны.
Перед памятью нашей будет вставать на колени
Исцелитель проказы и покоритель Луны.

Если б каждая мина и каждый снаряд,
Что сегодня с рассвета над нами висят,
Оставляли бы след за собой, —
То сплелись бы следы эти в плотный навес,
Даже вовсе тогда не видать бы небес.
Вот бой!

Автоматом треща, встал ефрейтор мой,
Пули первые – в бруствер, потом – над землёй, —
Через миг все встаём, пора.
Уши громом забило и нам и им.
Не слыхать. Наплевать – для себя кричим:
«Ура!»

Брось гранату в траншею и прыгай в разрыв,
Оглушённого немца собой накрыв,
А теперь уж – победа моя…
Кто заметил, что первым ефрейтор встал?
Тут же следом вскочил я под тот же шквал, —
Почему же он, а не я?

Завтра вместе к полковнику нас позовут,
Ордена одинаковые дадут,
Будет равный почёт двоим.
А ведь он вставал, когда я лежал.
Когда я вставал, он уже бежал.
Он – в траншею, а я – за ним.

Даже доброе дело непросто начать,
А на парне, должно быть, такая печать…
Свой табак я ему отдаю.
Паренька сохранить, уберечь мы должны.
Как он будет нам нужен и после войны –
Тот, кто первым встаёт в бою!

Зарубите на носу,
Не дразните волка.
Кто мне встретится в лесу,
Проживёт недолго.
Тут в лесу любой герой
Предо мною – птаха.
Щёлкнут зубы – даже свой
Хвост дрожит от страха.

Домом пахнет от печурки красной,
Из открытой дверцы – добрый свет.
Чисто, мягко, тихо… Всё напрасно.
Ни черта ему покоя нет.

Он ещё кипит в угаре боя,
Немца ищет воспалённый взгляд.
И в лубок закованной рукою
Держит он незримый автомат.

Загремит в печурке сук сосновый,
Ветка треснет, пламя загудит, —
А сержанту кажется, что снова
Он идёт в атаку впереди.

И брезент санротовской палатки
На ветру трещит, как пулемёт, —
А сержант хрипит: «Пора, ребятки.
Через ров, одним броском, вперёд!»

Вот сестрица лоб ему рукою
Гладит, и баюкает как мать…
Отойди, оставь его в покое,
Не мешай сержанту воевать.

Если б в этот миг слетать могла ты
За реку, где бой кипит у рва, —
Увидала б, что его солдаты
Выполняют все его слова.

Когда перед сосновым бором,
Как поезд, с лязгом, встал отряд,
Майор немецкий тусклым взором
Окинул русских сосен ряд.

Ощеряясь острыми суками
При виде вражеской орды,
Они смыкались со штыками,
Столетней выправкой горды.

И краснокожи, бородаты,
С зарубцевавшейся корой
Они стояли, как солдаты,
В струну выравнивая строй.

Так важен был их опалённый,
Прославленный на целый мир,
Гвардейский, в ёлочку зелёный,
Местами выцветший мундир.

И тут, зажав ладонью рану,
Майор пополз от леса вспять:
Ему не показалось странным,
Что сосны начали стрелять.

Земля от разрывов стонала,
Слетала листва от волны,
И шёл как ни в чём не бывало
Пятнадцатый месяц войны.

Старуха – былинка сухая,
Мой взвод уложив на полу,
Всю ночь бормоча и вздыхая,
Скрипела, как нож по стеклу.

Предвидя этап наступлений
И Гитлера близкий провал,
Её стратегический гений
Прогнозы с печи подавал.

Часа через три наша рота
В дальнейший отправится путь.
Кончайте вы политработу,
Позвольте, мамаша, уснуть.

А утром старуха – ну сила! –
Схватила за полу: постой!
И трижды перекрестила
Морщинистой тёмной рукой.

А я никогда не молился,
Не слушал звона церквей,
И сроду я не крестился.
Да я вообще еврей.

Но что-то мне грудь стеснило,
Я даже вздохнуть не мог,
Когда – «Мой сыночек милый,
Гони их, спаси тебя Бог!»

И растеряв слова я
С покорной стоял головой,
Пока меня Русь вековая
Благословляла на бой.

Да пусть же пулею вражей
Я сбит буду трижды с ног –
Фашистам не дам я даже
Взглянуть на её порог.

Киты – неразговорчивые звери,
Понятно: при солидности такой.
Не принято у них ни в коей мере
Надоедать соседям болтовнёй.

И только в случае последнем, крайнем,
Когда он тяжко болен или ранен,
Не в силах всплыть, чтоб воздуху глотнуть, —
Кит может кинуть в голубую муть
Трёхсложный клич. Нетрудно догадаться,
Что это значит: выручайте, братцы!

И тут к нему сквозь толщи голубые
Летят со свистом на призыв беды
Не то чтобы друзья или родные –
Чужие, посторонние киты.

И тушами литыми подпирая,
Несчастного выносят на волну…
«Ух, братцы, воздух! Думал, помираю.
Ну всё, хорош, теперь не утону».

Бионика – наука есть такая,
Проникшая в глубокие места, —
Язык зверей прекрасно понимая,
На плёнку записала крик кита.

Гуляет китобоец над волнами.
К магнитофону подошёл матрос,
И вот под киль прикрученный динамик
Пускает в океан китовый SOS.

За много миль тревожный крик услышав,
Бросает кит кормёжку и детишек,
Чтоб вынести собрата на горбу.
Торпедою летит… Успел, удача!
Ещё кричит, еще не поздно, значит…
И в аккурат выходит под гарпун.

Мудрец-бионик, было ли с тобою,
Чтоб друга на спине ты нёс из боя,
От тяжести и жалости дрожа?
Была ли на твоём веку минута,
Когда бы ты на выручку кому-то,
Захлёбываясь воздухом, бежал?

Тут все друг друга жрут, я понимаю.
Я не с луны, я сам бифштексы жру.
Я удочку у вас не отнимаю,
Но вот наживка мне не по нутру.

По-всякому на этом свете ловят:
Щук – на блесну, а птичек – на пшено.
Мышей – на сало, а людей – на слове.
На доброте ловить – запрещено.

Плывите, корабли, дорогой новой
За пищей, по которой стонет мир, —
За грузом солидарности китовой,
Она нужней нам, чем китовый жир.

Как сказать о тебе? Это плечи ссутулила дрожь,
Будто ищешь, клянёшься, зовёшь – отвечают: не верю.
Или в стылую ночь, когда еле пригревшись, заснёшь, —
Кто-то вышел бесшумно и бросил открытыми двери.

О тебе промолчу, потому что не знаю, снесу ль?
Я в беде новичок, так нелепо, пожалуй, и не жил…
Избалован на фронте я промахом вражеских пуль,
Мимолётностью мин, и окопным уютом изнежен.

Под стеклянный колпак обнажённых высоких небес
Приняла меня жизнь и поила дождём до отвала,
Согревала пожаром, как в мех меня кутала в лес,
И взрывною волной с меня бережно пыль обдувала…

Края траншеи заросли травой,
Идёшь — и стебли вровень с головой.

Местами даже надо нагибаться,
Чтоб избежать их несмышлёной ласки.
Так стебельки звенят, звенят по каске,
Цветы – те прямо лезут целоваться.

Очередей настильных горячей
Струится ливень солнечных лучей,
Осколком мины срезанный цветок –
Как бабочка летит в его поток.

Вот здорово! Волнистый воздух чист,
И посвист пули – будто птичий свист.
Такой покой, порядок и уют.
Сейчас уверен я, что не убьют.

Должно быть – после, одолев беду,
От свиста птицы наземь упаду.

Когда я эти годы – ревущие сороковые –
Проходил, плащ-палатку как парус раскрыв над собой,
Градом капель бомбили и били дожди грозовые,
На лице оставляя воронки, как на поле – бой.

От тоскующих губ ускользали любимые руки,
Коченели друзья, навсегда ничего не должны.
Каски вязли в земле… Вдоволь муки, да мало науки,
Потому и хожу второгодником в школе войны.

Вдоволь было, порой оглянусь и не верю,
Капли ливня бегут, только давишь ресницами их.
Но теперь не хочу – ни слезы, ни одной на потерю, —
Чтоб скрипели глаза, повернувшись в глазницах сухих.

Постарела война, улеглась под могильные камни.
Жизнь! А я ничего не слыхал, не видал, не сказал.
Каска нашего века была велика мне:
Как надвинул – закрыла и уши мои, и глаза.

Но когда в трудный час твой я в тесную башню залезу,
Люк захлопну и ринусь, могучим мотором трубя, —
Приучи мою кожу к огню и сердце – к железу,
Я опять сослужу тебе службу, достойный тебя.

Некрасивых не дразни:
Исправляются они.
Если гусеница учится –
Может, бабочка получится!

Майор приказал кормить людей,
И – чтобы внешний вид.
А мой котелок решета худей.
Пулями весь пробит.

Зеркальце есть у меня про запас,
Одно на целый взвод.
Вижу я в нём скулу и глаз,
Носа кусок и рот.

В копоти я, как котёл из огня,
Кожа темна, как броня…
Интеллигентная мама моя,
Ты б не узнала меня.

Лес и луг светлей и чище,
И подробней стали,
Будто мир протёр глазищи,
Что во сне устали.

Свод сосновый снова молод,
В небе синь и пламя.
Снег – как сито весь исколот
Острыми лучами.

Лёд скребут под каждой горкой,
Копоть с крыш смывая.
Грандиозную уборку
Весна затевает.
В руки ей сдаю по списку
Хату и подружку,
Душу – в стирку, память – в чистку,
И судьбу – в утюжку.

И вхожу в хмельной и сладкий
Дух весны сосновый –
Без царапинки и складки,
Человек – как новый.

Но сквозь снег непрочный, тонкий
Вылезла на волю,
Как начёс волос в гребёнке,
Проволока на кольях.

Из сугроба у колодца
Ржавых касок лезет рать…
Чему быть – то не вернётся,
Что прошло – не миновать.

Мы выходим на рассвете
Из Сахары дует ветер
Раздувая тучи пыли до небес
Только мы не унываем,
С нами Бог и наше знамя
И тяжелый карабин наперевес

Командир у нас хреновый
Несмотря на то, что новый
Только нам на это дело наплевать.
Нам не хуже и не легче,
Нам бы выпить что покрепче,
Все равно с какой холерой воевать.

Ну а если кто-то помер,
Мы без них играем в покер,
Не жалея ни о чем и ни о ком
Есть у каждого в резерве
Деньги, слава и консервы
И могила, занесенная песком.

Говорят, я парень бравый,
Скоро выбьюсь в генералы,
Ну а если я не выйду из огня
От несчастия такого
Ты найдешь себе другого
И навеки позабудешь про меня…
………..
Маслом смажу я «Винчестер»,
Собираюсь честь по чести,
Враг разбит и не оправится вовек,
Я всегда в себе уверен,
Отступать я не намерен,
Я не кто-нибудь, я — белый человек.

Любовь пытаясь удержать
Как шпагу держим мы её:
Один — к себе за рукоять,
Другой — к себе за остриё.

Любовь пытаясь оттолкнуть
Как шпагу дарим мы её:
Один — эфесом другу в грудь,
Другой — под сердце остриё.

И тот, кто лезвие рукой
Не в силах удержать,
Когда-нибудь в любви другой
Сожмёт надёжно рукоять.

И рук, сжимающих металл,
Ему ничуть не будет жаль,
Как-будто сам не испытал,
Как режет сталь, как режет сталь.

С надменным видом феодала
Взирает рыцарь на Арбат.
Таких, как он, сегодня мало,
Внизу не видно что-то лат.

Среди прохожей молодёжи
Найти друзей мечтает он —
Галантных юношей, похожих
На рыцарей былых времён.

Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Он понапрасну время тратит,
Других стараясь отыскать.

Вчера в гостях мы пили, ели,
Плясали лихо и хитро.
Троллейбус мы пересидели,
Не досидели до метро.

Подруга тихая спросила:
— Заветы рыцарства храня,
Конечно, ты проводишь, милый,
Пешком в Сокольники меня?

Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Я буду спать в своей кровати,
А он вас может провожать!

Тут на углу под светофором
Один не в меру смелый тип
С большим душевным разговором
К прохожей школьнице прилип.

Она мне крикнуть не посмела.
Я понял всё, едва взглянул.
И, возмущённый до предела,
Я тут же за угол свернул.

Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Скандалы мне совсем некстати,
А он вас должен защищать!

Я в переполненном вагоне
Сижу удобно у окна,
А стоя рядом, тихо стонет
Старушка хрупкая одна.

Я не могу смотреть на это!
За вас в беде я постою.
Я вам готов помочь советом
И точный адрес вам даю:

Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Свое местечко на фасаде
Он вам, мадам, готов отдать!

Конечно, в песне правды мало
И краски слишком сгущены.
Что больше рыцарей не стало,
Вы думать вовсе не должны.

За эту шутку не судите,
Не принимайте крайних мер.
А рыцарей сколько хотите
Я назову вам! Например,

Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Его ещё надолго хватит,
Он годы может простоять.

Его ещё надолго хватит,
Он годы может простоять.
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.

Простая дворняга запела:
— Не в предках, я думаю, дело.
Не помню ни маму, ни папу…
И всё-таки можете смело
Пожать мою честную лапу.

Сильнее огромного пса я,
Когда я хозяйку спасаю.
Я страха не ведаю в драке,
А многие люди, я знаю,
Не могут любить, как собаки.

Хоть я не из принцев, поверьте,
Хозяйке я предан до смерти.
Породой блистать не рискую,
Но знаю, за верное сердце
Я взял бы медаль золотую.

Поля войны свинцом засеяны.
Бегут с пути «мессеров» журавли.
А листья звонкие из золота осеннего –
Как ордена легли на грудь родной земли.

Когда штыки атаку кончили,
Шёл первый снег. И не видел десант,
Как две снежинки мне спустились на погончики…
Поздравь, любовь моя: я – младший лейтенант!

Редеет полк, чадят пожарища,
А я вернусь невредим из огня.
А сели слягу здесь – придут мои товарищи.
Ты среди них тогда
найди себе
меня.

Ночью огневой налёт –
Свыше всякой меры.
А с утра дождь пойдёт –
Сразу сыро, серо.

А сержант – как будто гвоздь
Загоняет в душу,
Воет третий день насквозь
«На-берег-Катюшу».

Языка он брал не раз,
Вылезал из петли,
И ему ты не указ –
Напевать ли, нет ли.

Потолка привычный гнёт,
Вечный запах гари…
Тут, пожалуй, не убьёт,
Разве что – состарит.

Вдруг – за шиворот песку
Полная лопата:
Загремели наверху
Брёвнышки наката.

Сели, ждём, — куда теперь?
Взвыла мина волком.
Застучали прямо в дверь
Нервные осколки.

Все упали на живот.
Но, спокойно сидя.
Наш сержант кивнул на вход:
«Можно, заходите!»

Писем нет. Таким же холодом
Снег траншею заметал.
Говорят, молчанье – золото.
Люди гибнут за металл.

Как буханка снится с голоду –
Так мне снится твой конверт.
Говорят, молчанье – золото.
Значит – я миллионер.

Что-то сломано, расколото.
Ты не пишешь. Всё. Конец.
Говорят, молчанье – золото?
Иногда оно – свинец.

Там, где берег оспою разрыт
На пути к немецкой обороне,
Он одним снарядом был убит,
И другим снарядом – похоронен.

И сомкнулась мёрзлая земля,
Комьями солдата заваля.

Пала похоронка в руки прямо
Женщине на станции Азов,
Голосом сынка сказала: «Мама!» —
Мама встала и пошла на зов.

На контрольных пунктах, на заставах
Предъявляла мать свои глаза.
Замедляли скорый бег составы,
Жали шофера на тормоза.

Мальчик – это вся её отрада,
Мать – ведь в смерть не верует она.
Думает, что сыну что-то надо –
Может быть, могилка не ровна.

Вот стоит перед майором мать,
И майор не знает, что сказать.

«Проводите к сыну!» — «Но, мамаша,
Вам сейчас нельзя туда пройти:
За рекой земля ещё не наша».
«Ну сынок, ну миленький, пусти!»

«Нет». – «Ты тоже чей-нибудь сынишка.
Если бы твоя была должна
Так просить?..» Не то сказала. Слишком.
Горе говорило. Не она.

«Ладно, — говорит он, — отдыхайте.
Капитан, собрать сюда людей!»
Тесно стало вдруг в подземной хате,
Много здесь стояло сыновей.

«Мы два раза шли здесь в наступленье –
И два раза возвращались вспять.
Разрешили нам до пополненья
Берега пока не штурмовать.

Но вот это – Лебедева мать,
И она не может больше ждать».

…Не спала она, и всё слыхала –
Как сначала рядом рвался бой,
А потом всё дальше грохотало
И затихло где-то за горой.

Утром над могилой сына стоя,
Услыхала: трижды грянул залп.
Поклонилось знамя боевое,
И майор снял шапку и сказал:

«То, что мы отдали за полгода,
Мы берём обратно третий год.
Тяжкий камень на сердце народа.
Скоро ли? Народ победы ждёт.

Мать пришла сюда, на поле боя,
Чтобы поддержать нас на пути.
Тех, кто пал, желает успокоить,
Тех, кто жив, торопится спасти.

Родина – зовётся эта мать,
И она не может больше ждать!»

Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить – оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.

Вот на Одере было – похоже. А то – и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.

Я не то что рукой – шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.

Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.

В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться – не помнит никто из живых.

Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть – достиженье.

Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.

И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую – всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.

Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу – ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.

Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.

Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.

Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.

Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.

А под маской – то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.

Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.

Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску, —

Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.

Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда…

Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит – мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.

«Уйди, не надо, — сказал он ей, —
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь – хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.

Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.

Сверкают – театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие…

Морозу окно распахнул слепой,
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.

Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.

По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.

И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.

И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»

Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».

И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он – «Беречь, как волю к борьбе».

Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.

Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.

Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» —
И один уходит в поток машин.

На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!

Хрупкая мишень, добыча случая –
В непроглядном взрывчатом аду
Рядовой надеялся на лучшее
И ещё пожить имел в виду.

Скрёб из котелка он пшёнку горькую,
В лужице мочил он сухари,
Рвал газетку, засыпал махоркою,
А война давала прикурить.

И тогда, прикрыв пилоткой темечко,
Шёл он в драку, грозный и глухой.
Автомат лущил патроны-семечки
И плевался медной шелухой.

Отсыпался раненый-контуженый,
Чуть очнулся – в полк ему пора.
«Нас, — шутил, — двенадцать штук на дюжину.
Кто мы сеть? Славяне, пехтура».

Не таскал в засаленном кармане он
Никакой трофейки золотой,
И не стал он лично мстить Германии,
Только всё пытал: «Когда домой?»

…Принимал от баб свои владения,
С головешек поднимал колхоз.
Где-то пили за его терпение,
Он не пил – как раз возил навоз.

Пояснял старухе в дни печальные:
«Главное, детишки-то растут!»
А над ним менялися начальники –
Он же оставался на посту.

День и ночь мотался словно маятник:
Севу, жатве – всё отдай сполна.
А пиджак – негнущийся, как памятник –
В сундуке скрывает ордена.

У меня знакомых в море много —
Прямо ими я не нахвалюсь, —
В том числе миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Я и не бываю одиноким,
А ведь это в жизни крупный плюс:
У меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Не перебивая всю дорогу —
Разве что я сам остановлюсь, —
Слушают миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Их просить не надо о подмоге.
Никого я в драке не боюсь:
За меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Вот и получается в итоге,
Что устроил всех такой союз:
Счастливы миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск!

Просто крылья устали,
А в долине война…
Ты отстанешь от стаи,
Улетай же одна.
И не плачь, я в порядке,
Прикоснулся к огню…
Улетай без оглядки,
Я потом догоню.

Звезды нас обманули,
Дым нам небо закрыл.
Эта подлая пуля
Тяжелей моих крыл.
Как смеркается, Боже,
Свет последнего дня…
Мне уже не поможешь,
Улетай без меня.

До креста долетели,
Ты — туда, я — сюда.
Что имеем — поделим,
И прощай навсегда.
Каждый долю вторую
Примет в общей судьбе:
Обе смерти — беру я,
Обе жизни — тебе.

Ждать конца тут не надо.
Нет, пока я живу —
Мой полет и отраду
Уноси в синеву.
Слышишь — выстрелы ближе?
Видишь — вспышки огня?
Я тебя ненавижу.
Улетай без меня.

Тащу корявые корни.
Упорны они, непокорны.
Они угнетают руки
Подобно ржавым оковам.
Костями скрипят с натуги
И пахнут окопом.

А что мне до вашей боли?
Вы немы? Ну и молчите.
Я нанимался, что ли,
От немоты лечить их?
Годами учить их речи
Разборчивой, человечьей?

И без корней бы прожил.
Брошу их. Не брошу.
Мне они не чужие,
Я соком корней пропитан,
Во мне отзываются живо
Безмолвные их обиды.

Как нежно лжёт отраженье
Клёна в зеркальной луже:
Что может быть совершенней?
А правда выглядит хуже.
Правда – в подземных клёнах,
Заживо погребённых.

Там без весны, без лета,
Без заката и без рассвета
Корни – бойцы простые –
Сражаются беззаветно.
А ордена золотые
Осень навесит веткам.

Ветер сметёт их в копны,
А то – унесёт с собою…
А голые рудокопы
Так и умрут в забое,
Камень сдавив отчаянно,
Смерти не замечая.

Здесь, под ногами, близко
Герой погребён без славы.
Служит ему обелиском
Только пенёк трухлявый.

Над пнём пустота голубая,
Под ним – зазеркалье болотца,
Где борется корень, не зная,
Что не за кого бороться.

Добыв осторожной киркою
Очищу его и отмою.
Спасу от тлена – от плена
Безвестности и забвенья –
Плечи корней и колена –
Мужество и напряженье.

Тащу корявые корни.
И верю, что пусть не скоро –
В забытом своём забое
Дождусь за работу платы:
Услышав и над собою
Спасительный звон лопаты.

Еврей-священник — видели такое?
Нет, не раввин, а православный поп,
Алабинский викарий, под Москвою,
Одна из видных на селе особ.

Под бархатной скуфейкой, в чёрной рясе
Еврея можно видеть каждый день:
Апостольски он шествует по грязи
Всех четырёх окрестных деревень.

Работы много, и встаёт он рано,
Едва споют в колхозе петухи.
Венчает, крестит он, и прихожанам
Со вздохом отпускает их грехи.

Слегка картавя, служит он обедню,
Кадило держит бледною рукой.
Усопших провожая в путь последний,
На кладбище поёт за упокой…

Он кончил институт в пятидесятом —
Диплом отгрохал выше всех похвал.
Тогда нашлась работа всем ребятам —
А он один пороги обивал.

Он был еврей — мишень для шутки грубой,
Ходившей в те неважные года,
Считался инвалидом пятой группы,
Писал в графе «Национальность»: «Да».

Столетний дед — находка для музея,
Пергаментный и ветхий, как талмуд,
Сказал: «Смотри на этого еврея,
Никак его на службу не возьмут.

Еврей, скажите мне, где синагога?
Свинину жрущий и насквозь трефной,
Не знающий ни языка, ни Бога…
Да при царе ты был бы первый гой».

«А что? Креститься мог бы я, к примеру,
И полноправным бы родился вновь.
Так царь меня преследовал — за веру,
А вы — биологически, за кровь».

Итак, с десятым вежливым отказом
Из министерских выскочив дверей,
Всевышней благости исполнен, сразу
В святой Загорск направился еврей.

Крещённый без бюрократизма, быстро,
Он встал омытым от мирских обид,
Евреем он остался для министра,
Но русским счёл его митрополит.

Студенту, закалённому зубриле,
Премудрость семинарская — пустяк.
Святым отцам на радость, без усилий
Он по два курса в год глотал шутя.

Опять диплом, опять распределенье…
Но зря еврея оторопь берёт:
На этот раз без всяких ущемлений
Он самый лучший получил приход.

В большой церковной кружке денег много.
Рэб батюшка, блаженствуй и жирей.
Что, чёрт возьми, опять не слава Богу?
Нет, по-людски не может жить еврей!

Ну пил бы водку, жрал курей и уток,
Построил дачу и купил бы ЗИЛ, —
Так нет: святой районный, кроме шуток
Он пастырем себя вообразил.

И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
И громом льётся из худой груди
На прихожан поток забытых истин,
Таких, как «не убий», «не укради».

Мы пальцами показывать не будем,
Но многие ли помнят в наши дни:
Кто проповедь прочесть желает людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.

Еврей мораль читает на амвоне,
Из душ заблудших выметая сор…
Падение преступности в районе —
Себе в заслугу ставит прокурор.

Туфли-лодочки, желанная обнова,
Долго голову кружить бы вы могли,
Так куда ж вы после бала выпускного,
В сине-море синеглазку унесли.

Синеглазка, не в таких еще годах ты,
Чтобы выбежав за школьный за порог,
Заступить на ту пожизненную вахту,
Расставаний, ожиданий и тревог.

Служба в море боевая так сурова,
Что до трапа не проводишь моряка.
Не прощаясь, до рассвета штормового,
Корабли уходят в море без гудка.

Синеглазка лучше всех плясала в школе,
Но пока любимый в море далеко,
Будут, лодочки пылится на приколе,
Между шкафом и старинным сундуком.

Не дает тебе уснуть пальба прибоя,
Моряку должно быть трудно в эту ночь,
И болит твое сердечко молодое,
Долететь бы, защитить бы и помочь.

Синеглазка, нестрашны ему авралы,
Лишь бы ты его любила и ждала,
Никакой другой судьбы не пожелала,
Никакой другой руки не приняла.

«Человеку жить дано не очень –
Лет с полсотни, — рази это жись?
Только рот открыл, кричат: «Короче!»
Чуть поднялся, говорят: «Ложись!»

Сталбыть, выполнение задачи,
Если таковая есть у вас, —
Нечего откладывать – иначе
Неприятно будет в смертный час».

Помню – будто сказаны сегодня
Эти капитановы слова.
Сорок первый, лес восточней Сходни,
Немец рядом, за спиной – Москва.

«Расскажите мне о вашей цели, —
Попросил я, — если не секрет.
Чтобы вы достичь её успели –
Сколько вам понадобится лет?»

«Скромную я цель себе поставил,
Без утайки каждому скажу.
Я ведь пячусь – от погранзаставы,
И вернуться должен к рубежу».

До границы было – ох немало,
А война косила нас, как рожь.
Надо было быть большим нахалом,
Чтобы утверждать, что доживёшь.

Он же шёл, бессмертный и бесстрашный,
Год за годом и за боем бой.
Под своей зелёною фуражкой,
Под своей счастливою звездой.

В двадцати верстах была граница,
Он почти что видел цель свою.
Надо ж было этому случиться –
Главное, не в схватке, не в бою.

А на тихом марше, — вдруг пропела
Пуля одинокая. И вот
Даже слова молвить не успел он,
Лишь взглянул. Мы поняли его.

Побросали мы свои пожитки,
Желтого гороха порошки,
Концентрата каменные плитки,
Вещевые тощие мешки.

Надо же начальника заставы
К месту службы с честью проводить.
И четыре кавалера «Славы»
Понесли носилки впереди.

До границы, думаю, едва ли
Раз коснулся капитан земли:
Тех, кто падал, сразу подменяли.
Мины рвались – мы его несли.

Было ли чужим понятно что-то,
Но не устоял пред нами враг –
Когда молча шла в атаку рота
С мёртвым капитаном на руках.

Мы дошли, обычные солдаты,
Злые, почерневшие в дыму.
Малые сапёрные лопаты
Вырыли укрытие ему.

Памятником лучшим на могиле –
Самым вечным, верным и родным –
Пограничный столб мы водрузили
С буквами советскими над ним.

И чтоб память воина нетленно
В нас жила, когда года пройдут,
Лейтенант скомандовал: «С колена,
В сторону противника – салют!»

Я маленький леший, зовут меня Лешей,
Хоть за уши вешай – я весь нехороший.
Я маленький леший, дырява рубаха,
Грязнуля, невежа, хвастун и неряха.
И конный, и пеший, и старцы, и дети
Боятся, чтоб леший в лесу их не встретил.
А маленький леший пошутит, бывает:
Немножко зарежет, чуть-чуть растерзает.
В ущельях не стало спокойной минутки:
Подвохи, скандалы, дурацкие шутки.
Птенцам подаю я дурные примеры,
И необходимы серьезные меры.
Упрямый, как пень, я, дождусь я, повеса,
Что лопнет терпенье у целого леса!

Это в переулке били женщину трое,
От грубой любви и скверной жизни некрасивую, как сова.
Один всё норовил в горло, в горло ногою,
И кашлял плохие привокзальные слова.

А мимо шёл настройщик роялей,
Робкий, как ландыш, обитатель земли,
С глазами, которые негодовали и боялись,
С руками, что чесались, но бить не могли.

Ночами он плакал в холодной постели,
Беспомощный рот ядовито косил
И руки царапал, которые хотели
Настроить весь мир, но не имели сил.

Он шёл и увидел взъярённых уродов,
Тело под ними, растерзанный мех,
Лицо – как бывает у женщины при родах,
И женские пальцы, жующие снег.

Он видел: ногою ударили. Палкой,
Услышал стон и сиплую «…мать!».
И до таких слёз стало женщину жалко,
Что сердце велело ему заорать.

«Мерзавцы!» — крикнул он им, холодея.
И ещё: «Опомнитесь! Я не дам!
Вскормившую вас вы бьёте, злодеи,
Вы бьёте – детей родившую вам!»

Тут сволочи женщину на руки взяли,
Снег с неё счистили, и унесли.
А всё потому, что они увидали
Милиционера, идущего вдали.

А настройщик подумал: так вот она сила
Неотразимого слова-огня,
Которая совесть в сердцах воскресила.
И эта сила – в груди у меня.

Не зря я мечтал о таинственном даре,
Не зря я копил эту ярость и пыл…
Он снял свою шапку и оземь ударил,
И с этого дня головы не покрыл.

И бросил он всё, что имел дорогого,
Пошёл по дорогам и по городам,
Чтоб людям нести своё честное слово,
Чтоб звать и грозить, и приказывать нам.

Но больше ни разу никто не послушал
Пламенных слов истребителя зла,
И уж били настройщика – «в бога» и «в душу…», —
Чтоб он не лазил в чужие дела.

А он был пронизан негнущейся верой –
Пожизненной страстью великих вояк,
Пока на одной полустанции серой
Не выдохнул душу за други своя.

У грязной стены, на открытом морозе,
Под крупною надписью: «КИПЯТОК» —
Он умер, чудак, в неудобной позе,
Рук не разжав и не вытянув ног.

Последнюю рюмку вина в этом доме
Я за него поднимаю от имени всех.
За памятник настройщику.
Но не там, где он помер,
А там, где он шапку бросил на снег.

Я свой путь почти прошёл
За друзьями следом.
Старым быть нехорошо,
Хорошо быть дедом.
Молод был, летел вперёд
К битвам и победам…
Старым быть, какой там мёд,
Хорошо быть дедом.
У меня хороший внук,
С ним я очень дружен.
Первый внук – мне первый друг,
И ему я нужен.

Тут осколок, там ожог,
Крепкий сон неведом…
Старым быть нехорошо,
Хорошо быть дедом.

Дед и внук идут вперёд
Твёрдыми шагами.
Ну а кто кого ведёт?
Догадайтесь сами.

Песня из кинофильма «Осторожно, Василек!» (режиссер Эдуард Гаврилов)

Я свой путь почти прошел
За друзьями следом
старым быть -нехорошо
Хорошо быть дедом
Молод был летел вперед
К битвам и победам
старыть быть совсем не мед
Хорошо быть дедом…

Припев:

Если небо бугриться тучами
Будьте рядом с друзьями лучшими
Будьте рядом с друзьями лучшими
Мне мой внук самый лучший друг
С ним за речку шагаю снова я
Старость это зима суровая
Старость это зима суровая
А весной моей будет внук…

Тут осколок там ожог
Крепкий сон неведом
Старым быть-нехорошо
Хорошо быть дедом,..
Не сменяюсь я судьбой
С молодым соседом…
потому что молодой
Быть не может дедом!

Припев.

Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.

И носило меня, как осенний листок.
Я менял имена, я менял города.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы, не светила луна.

И окурки я за борт бросал в океан,
Проклинал красоту островов и морей
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.

Зачеркнуть бы всю жизнь да с начала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?

Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.