Евгений Гребенка

Ты не люби ее, безумец молодой,
Такой высокою и беспредельной страстью;
Ты видишь ли, на пыл души твоей святой
В ней нет сочувствия, нет даже в ней участья.
Она дитя еще, тебя ей не понять,
Ей куклы нравятся и розовые щеки,
А на челе твоем следы страстей глубоких
И опыта тяжелая печать.

Ты любишь пламенно – ей этого не надо:
Ей непонятен чувств мятежных разговор;
Ей светской болтовни приятен милый вздор
Под легкие мотивы галопада.
Так не люби ж ее, безумец молодой,
Не жертвуй для нее души священным миром,
Не падай перед ней – как древле жрец, с мольбой,
Коленопреклонясь, молился пред кумиром.

Порой ко мне с далекой вышины
Слетит фантазия цветущая, живая,
Мелькнет и – скроется; и после долго сны,
Ее волшебный образ повторяя,
Тревожат мир душевной глубины.
Вы, как фантазия, беспечны, прихотливы –
Явились и исчезли предо мной…
Вы будете по-прежнему счастливы,
А я? Быть может, я порой
(Чудак, взлелеянный мечтами),
Былое вспомня в тишине,
Я стану петь и плакать над стихами
О той, которая не думает о мне.

Бело личко, черны очи –
Хороша я, молода;
Как любить бы мне хотелось,
Как мне хочется любить!..

Ах, утратила я счастье!
Я была еще глупа,
А любил меня мой милый –
Насмеялась я над ним!..

Он уехал – стало жалко,
Стало сердце тосковать…
Воротись, мой раскрасавец,
Как тебя я полюблю!..

Тяжко жить на белом свете.
Не успела я расцвесть,
А приходится завянуть:
Сердце бедное болит.

Тебе, с супругой молодою,
Я посылаю мой поклон;
Хоть кстати, хоть некстати он,
А я пишу; со всех сторон
Я буду прав: стихом докучным,
Быть может, стану я смешон,
Но ты ведь знаешь мой закон,
Что лучше быть смешным, чем скучным.
Давно ли мы на острову
С тобой так скромно жили вместе?
Ты ни во сне, ни наяву
Тогда не бредил о невесте;
Но год прошел, а много – два,
Твоя ученая глава
Венцом супружества сияет!
Егор опять на острову,
Женат не в шутку – наяву,
Живет себе да поживает.
Да укрепит тебя аллах,
Чтоб ты страницы новой жизни
Безропотно, без укоризны
Читал и в прозе, и в стихах;
Желаю – в море дней безбрежном
Чтоб дни украсились твои
Покоем, счастьем безмятежным,
Согретые приветом нежным
Святой супружеской любви,
Чтоб ты супругой был утешен,
Чтоб ты довольством был богат,
Чтоб на квартиру твой возврат
Всегда был поцелуем встречен,
Чтоб каждый шаг твой был отмечен
Блаженством, чтоб в кругу друзей
Ты был довольней, веселей,
А дома чтоб провел приятней
Ряд зимних, длинных вечеров,
Чтоб жег поменьше в печке дров,
Чтоб даже чай был ароматней –
Ну, словом, счастлив будь, мой друг,
Как человек и как супруг,
Фундаментально – не мечтами!
А я – но это между нами –
Опять свое, опять мечтать!
Примусь на небе замки строить…
Одно меня лишь беспокоит:
Ужасно зубы, брат, болят.

Очи черные, очи страстные!
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час!

Ох, недаром вы глубины темней!
Вижу траур в вас по душе моей,
Вижу пламя в вас я победное:
Сожжено на нем сердце бедное.

Но не грустен я, не печален я,
Утешительна мне судьба моя:
Все, что лучшего в жизни бог дал нам,
В жертву отдал я огневым глазам!

Молода еще девица я была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я стояла у ворот —
А по улице все конница идет.
К воротам подъехал барин молодой,
Мне сказал: «Напой, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал…
Он уехал… долго я смотрела вслед,-
Жарко стало мне, в очах мутился свет,
Целу ноченьку мне спать было невмочь:
Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

Вот недавно — я вдовой уже была,
Четырех уж дочек замуж отдала —
К нам заехал на квартиру генерал,
Весь простреленный, так жалобно стонал…
Я взглянула — встрепенулася душой:
Это он, красавец барин молодой;
Тот же голос, тот огонь в его глазах,
Только много седины в его кудрях.
И опять я целу ночку не спала,
Целу ночку молодой опять была.

Благоговею я пред девой,
Когда, полна поэзии святой,
Она волшебною рукой
Разбудит спящие напевы.
И звуки чудные толпою полетят:
То громом торжества октавы загремят,
То переходят в стон и ропот злополучья,
То вдруг сливаются в широкие созвучья,
И тянется аккордов длинный ряд,
Друг друга жалобней, сильней, могучей!..
Как много для меня их стоны говорят!
Не золотом, но чувствами богат,
Я весь сочувствую гармонии кипучей.
А кроткое небес сапфирное стекло
Передо мной так теплится светло…
Тогда мой дух горит от вдохновений,
Уста дрожат неведомым стихом;
И я готов, упавши на колени,
Пред девой мирру жечь при звуках песнопений,
Как пред цветущим божеством.

Я видел сон: Аравии пустыни,
Раскалены, необозримы,
Раскинулись в моих глазах.
И, будто манием волшебные десницы,
Святые библии страницы
На них воскресли в чудесах.
Взыграл на пустыне враждебный дух бури,
Нахмурилось небо во гневе своем,
Свинцовые тучи легли на лазури,
И страшно пустыня завыла кругом:
Иегова то казни достойные шлет
На свой малодушный народ.

Вот лопнула туча, и небо дождем
Шумит в вышине недоступной;
Из неба блестящим широким снопом
Дождь змей рассыпается крупный.
По воздуху гады с шипеньем летят,
Упали – клубятся, ползут и свистят!..

Смерть жадная идет со всех сторон,
Шумит над головой и вьется под ногами;
Я слышу вопль и муки стон
Между Израиля сынами!
С мольбой упал пред господом народ;
И вот господь свой гнев на милость изменяет,
Он им спасение дает
И чудом их от смерти избавляет:
Там, среди нагих степей,

Возвышаясь над толпою,
Допотопной красотою
Дивно блещет медный змей!
Этот змей залог спасенья,
Он как символ искупленья
Неразгаданный стоит;
И, подняв с мольбою вежды,
Оживлен лучем надежды,
Весь народ к нему спешит.

Там торжественна картина:
Там собрались воедино
Все старейшины племен,
Многодумные левиты;
Вот и знанием повитый
Черноокий Аарон,
Мудрецами окруженный,
Вот и он, в венце лучей,
Весь в молитву погруженный,
Вдохновеньем окрыленный,
Боговидец Моисей!..
В созерцательном покое,
Как видение святое,
Неподвижен он стоит;
А вокруг него толпами
С благодарными мольбами,
Как волна, народ кипит.

Но нет, то не был сон. Еще свершилось чудо
Над поколением Иуды!
Волшебник севера, художник и поэт,
Из праха кистию их выкликал на свет,
Он свиток древности, вокруг перста святого
Свиваемый течением веков,
Отважно развернул – и перед нами вновь
Живут на полотне сказания былого!..

Велик, велик Иегова!..

1

Их было два. Один, как божья кара,
Неумолим, как твердый рок,
При воплях жертв, при зареве пожара
С мечом вселенную протек.
И в ужасе, поникнув головою,
Склонились царства перед ним;
А он кровавою рукою
Подписывал законы рабства им.

Другой, беспечный и веселый,
Пел мир, и дружбу, и любовь
И, проходя с бандурой сёлы,
Везде имел привет и кров.
Его, как друга, все встречали.
Он пел в кругу веселых дев –
И после долго повторяли,
Как утешенье в дни печали,
Его восторженный напев.

Но час настал – и их со сцены света
Судьба в могилу низвела:
И честолюбца, и поэта,
Как дань свою, земля взяла.
Над прахом сильного и гордо и высоко
Гранитный памятник красиво, восходил,
А на могиле одинокой
Певца березку кто-то посадил.

2

Пролетают дни за днями,
Идут годы за годами,
И спешит за веком век –
И с презреньем разрушает
Все, что гордый созидает
Для бессмертья человек.
Где же памятник чудесной?
Там, в пустыне безызвестной,
Позолоченный гранит
В прах поверженный, разбит;
А над тихою могилой,
Где поэта прах лежит,
Роща темная шумит
Юной свежестью и силой:
Там весной цветы цветут,
И щебечут вольны птицы,
И красавицы-девицы
Про любовь свою поют.

Солнце сокрылось за гору высокую;
В сумраке дальний восток;
Кто-то неведомый кистью широкою
Запад раскрасил, зажег.
Не замирая, те краски небесные
Бледным румянцем горят;
По высотам уже мраки безвестные
Легкой толпою летят.
С поля оратай идет озабоченный;
Стадо в деревню спешит;
И на лугу ноготок позолоченный
Между травой не блестит:
Он лепестки свои пышно-махровые
Вечером скромно сложил;
В листья, дышащие свежестью новою,
Голову тихо склонил.
В мраке суровом со тьмою сливаются
Ярких цветов красоты,
В мраке безжалостном не распускаются –
Роскошь для глаза – цветы.

Но когда опять восстанет
Солнце-радость на восток,
Улыбаясь, вновь проглянет
Золотистый ноготок:
Он распустит цвет прелестный,
Нити злата разовьет
И опять в красе чудесной,
Отражая блеск небесный,
Пышно, ярко расцветет!

Уже вечереет. Над дальним закатом
Румяная млеет заря,
И веют прохладою и ароматом
Степей разноцветных моря.

На вольном раздолье чернеет могила;
Развесистый дуб на могиле растет.
Там, сидя на ветке, кукушка уныло
Тоскует, и стонет, и грустно-поет.

Прохожий, ты слышишь ли эти напевы?
Небесная в них красота!
Нет, это не плачет по прихоти дева:
То матери стонут уста.

«Раздвинься, раскройся, немая могила –
Мой сын, на меня посмотри!
Забыл ты, как я тебя нежно любила:
Встань, матери слезы отри!

Казак мой, открой соколиные очи,
Твой конь вороной тебя ждет;
Не ест и не пьет он и целые ночи
Копытами землю гребет.

Ох, крепко уснул ты! Вставай, мой коханой!
Хоть раз на меня погляди!
Подай мне хоть руку! вставай же! не рано –
До дому меня отведи.

Нет, ты на меня уже больше не взглянешь:
Из темной могилы глаза не глядят;
Ты рук своих, сын мой, ко мне не протянешь,
Они под тяжелой землею лежат…»

Прохожий! Ты понял ли песню простую,
Но сильную песню души?
Скорей на колени – молитву святую
О матери бедной сверши!..

В зеленой дубраве, где гордо и смело
Могучие дубы растут,
Лилея на стебле высоком и стройном
Цветком белоснежным цветет.
Приблизься к ней, путник – и негой душистой
Повеет тебе от короны сребристой!

Когда же над рощей слетаются тучи,
И ветер по роще шумит,
И молнья сверкает, и, бурю встречая,
Нахмурившись дубы стоят:
Красавица гордая, эта лилея,
К земле приникает, пред бурей робея.

Ты, как лилия дубравы,
Друг мой, девица-душа,
И нежна и величава,
И горда и хороша…
Ты пленяешь, расцветая,
Непорочностью своей!
Как лазурь под небом мая,
Так чиста лазурь живая
Голубых твоих очей!..

Но когда желаний страстных
Буря вкруг тебя кипит
И язык страстей опасных
Перед тобою загремит,
Ты, как лилия долины,
Не склоняешься главой,
А властители-мужчины,
Эти дубы-исполины,
Смяты огненной грозой,
Падают перед тобой!..

Мой друг, ты недоволен светом?
Ты быть доволен им не мог:
Узнай, смешал премудро тень со светом
В картине нашей жизни бог.
Ты в этом мире странник новый,
Еще не знаешь ты людей;
Ты не носил еще оковы
Чужих капризов и страстей.
Цепями скованный приличья,
Пред глупостью ты не молчал
И подлому рабу двуличья
Руки, как другу, не сжимал.
Ты не видал в чести бездарность
И честь, добытую ценою клеветы;
Но низкую неблагодарность,
Мой друг, уже изведал ты…
Утешься, нам одно осталось утешенье,
Оно с земли несет нас к небесам:
Не ждавши от людей вознагражденья,
За зло добром платить людям.
И если б за добро всегда добром платили,
Оно вошло б в холодный наш расчет,
Его бы как товар ценили,
И даже стал бы добрым тот,
Кому теперь одни заботы
Его ничтожные расчеты,
Кто рад за золото и друга удушить…
Ну, было б что тогда на свете,
Когда бы стали люди эти
По-своему благотворить?..

Что ты? скажи мне, мое сновидение,
Что ты, добро или зло?
Случай слепой иль само провидение
В мир наш тебя привело?

Часто с друзьями на жертву веселию
Ночь посвятив напролет,
Чуть засыпаю – уже над постелию
Слышу видений полет.

Вот прилетели – достойны проклятия –
Думу тревожат, мятут…
Вижу во сне, как и други, и братия
Яд мне с улыбкой дают.

Страшных чудовищ и когти и крылия
Над головою шумят…
Скрыться хочу, но напрасны усилия:
Ноги бежать не хотят.

Часто, убитый тоской безнадежною,
Я засыпаю в слезах.
Чуть задремлю я – и музыкой нежною
Что-то повеет мне в снах.

Вижу: опять с чудодейной улыбкою
Дева мне в очи глядит,
Нежно ласкает и тению зыбкою
Легче сильфиды летит.

Или прошепчет она упоительно
Чудное слово: люблю
И поцелуем любви сокрушительно
Душу сжигает мою.

Что ты такое, мое сновидение?
Что ты несешь для меня?
Горе иль радость пророчит видение
Мне для грядущего дня?

Кажется, чтоб не забылись мы в счастии,
Сон нам бедами грозит
И, утешая в годину ненастия,
Светлые грезы дарит…

Пир волшебными огнями
Разливался и горел,
Стройнозвучными стихами
Хор певцов веселый пел.
Мы гуляли именины
Басни русския творца,
От времен Екатерины
К нам дошедшего певца.
Все мы шумно пировали
На волшебном пире том
И поэта увенчали
Свежим лавровым венком.
Как он был велик, прекрасен
В этот миг, седой певец!
Неподкупен и согласен
Был восторг к нему сердец.
Мы смотрели с умиленьем
На поэта-старика;
Жрец прекрасный вдохновенья,
Он нам дал благословенье:
Лист лавровый от венка.

Этот чистый дар поэта
Я умею оценить,
В треволненьях, в буре света
Стану я его хранить;
А о празднике народном,
Бескорыстном, благородном,
Поздним внукам расскажу
И листок венка Крылова
Для потомка молодого
Как святыню покажу.

В зале душно: блеск и свечи,
Пестрая толпа гостей;
В зале хохот, в зале речи,
В зале слышен соловей.
То искусно свищет песни
Пред восторженной толпой
Иноземец молодой.
«Восхитительно, чудесно!» –
Гости, хлопая, кричат –
И пред ними снова песни
Те же самые звучат.
А певец земли небесный,
А свободный соловей
Этой самою порою
Над уснувшею рекою
Сам, один в тиши ночей
Для подруги только милой,
Не для славы и похвал,
Песнью звонкой, полной силы,
Сад и рощу обдавал.

В ту ненастную годину
(Как преданье говорит),
Как в Украине святыней
Торговал ничтожный жид,
Как богатые поляки,
Златолюбием дыша,
Продавали с барыша
Позволение на браки
И кимвалов грустный звон
Для казачьих похорон.

Город Нежин православный
На Украйне был силен.
Верой чуждою, бесславной
Опозорен не был он.
Граждане его – казаки –
Вынесли из смертной драки
Самобытные права,
И о Нежине отвсюду
Шла хорошая молва.
Но одно там было худо:
Был за городом пустырь,
И на нем, пугая око,
В небо выбегал высоко
Униатский монастырь…

Вот настала ночь святая,
Окончание поста.
Все молились, ожидая
Воскресения Христа.
И пробил он, час урочный,
Прогремел нам радость клир
И под ризой полуночной
Встрепенулся божий мир.
Травы в поле зашептали,
Волны в море заплескали,
И отгрянул свод небес
Звучное: «Христос воскрес!»

Храмы радостью сияют;
Легким дымом фимиам
С песнопеньем улетает
К растворенным небесам.
Вот, собравшись воедино,
Отщепенцы от святыни
Освящают монастырь,
И – прости им, царь небесный! –
Хочет петь святые песни
Их отступнический клир…

Вдруг – земля поколебалась,
Свет померк у них в очах;
Недопета песнь осталась
На испуганных устах –
Провалилась в область ада
Эта грешная громада,
Этот унии оплот;
Убежали в землю своды,
И над ними снова воды
Затянули новый свод.

Ночь прошла, и над востоком
Зарумянилась заря,
А на поле одиноком
Не видать монастыря.
И по монастырским башням
С плеском, с ропотом всегдашним
Волны синие бегут.
Непостижно, дивно, тайно
Там шумит широкий пруд:
Этот пруд теперь в Украине
Нежин-озером зовут.

Есть молва, что в ночь святую
Воскресения Христа
На мгновенье тьму ночную
Гонит с озера вода:
Волны примут цвет огнистый,
И далеко, там, на дне,
В недоступной глубине
Виден монастырь нечистый;
В нем огни еще горят,
И как будто в отдаленье
Под водою слышно пенье
И колокола звучат.

Слыхали ль вы, когда в дубраве темной
Под кровом девственных ветвей,
Склонясь на грудь подруги скромной,
Руладит песню соловей?

Видали ль вы, когда пожар Авроры
Горит на небе голубом
И темный лес, и степь, и горы
Румянит розовым лучом?

Слыхали ль вы, когда краса-девица
«Люблю», робея, говорит:
Слеза сверкает на реснице,
И пурпур на щеках горит?

Не правда ль, тот огонь ярчей огня востока
И голос тот приятней соловья?
Он дух живит, он мысль несет высоко
И красит дни земного бытия.

1

Горит и красуется пышное лето;
Все в зелень, и в пурпур, и в злато одето,
Все полною жизнью роскошно цветет.
А там, посмотрите, на ветке крапивной
Уродливый червь, бледно-желтый, лениво
С листка на листочек ползет
И, жадно безвкусные листья съедая,
Родимой крапивы своей не бросая,
Спокойно на ветке живет.

2

Но пролетело скоро лето
И осень скучная пришла.
Природа мрачная раздета.
На опустелые поля
Повеял ветер – и метели
По рощам грустно зашумели;
Трещат морозы, и сама
К нам в гости жалует зима.
Все мертво в страшную годину;
И, завернувшись в паутину,
Примерз, укрывшись под листок,
К родимой ветке червячок.

3

Вот весенний ветер веет,
Чист и ясен свод небес,
И душисто зеленеет
Молодой кудрявый лес;
Развернулся луг цветами,
Зажурчал опять ручей,
И опять между кустами,
Будто Пушкина стихами,
Хвалит бога соловей!..

Луч живительной денницы
И в черве, в его темнице,
Жизнь прекрасную зажег.
Час настал преображенья,
И из мрака заточенья
Вышел светлый мотылек.
Цветом радуги сверкая,
Пышно крылья развернул,
Встрепенулся и порхнул,
В синем воздухе играя…
Как оторванный цветок,
Он несется над лугами,
Он кружится над водами
И прелестен, и легок!..

Люди-братья, вы успели
Ваше дело совершить:
Вы умели, как хотели,
Пламя юности убить.
Эти кудри шелковые,
Эти очи огневые.
Эта музыка речей
Девы-радости моей,
И любовь моя земная,
Этот светлый отблеск рая,
Это счастия зерно –
Все другому отдано.

Часто грешною мечтою
Я бываю возмущен;
Но меж девою и мною
Исполин стоит – закон.
Перед ним благоговея,
Я главу клоню на грудь
И шепчу, в душе немея:
«Чародейку позабудь!»
Смейтесь, люди – ваше дело
Вы окончили вполне:
В грудь расчетливо умели
Влить недуг смертельный мне.

Но слушайте, братья, за страшной чертой,
За гробом, опять я душой бестелесной
Вспорхну к небесам и блестящей звездой
Пред вами заискрюсь на тверди небесной.
Я буду бесплотен, свободен, легок!
И что ваш коварный мир сделать мне мог?

Тогда я, безгрешный, ночною порой
Слечу к ненаглядной, к ее изголовью,
Ей кудри рассыплю бесплотной рукой,
Уста поцелую с нездешней любовью
И, тихим струясь по челу ветерком,
Навею ей грезы о счастье былом.

Распустятся розы у ней на щеках,
В груди пробежит сладкий трепет,
Улыбка засветит опять на устах,
Знакомый послышится лепет.
Когда ненаглядная вспомнит о мне,
Я буду далеко – опять в вышине…
За зло я сумею людям отомстить:
Когда в темноте, неизвестной тропою,
Над пропастью будете вы проходить
И пропасть готова пожрать вас собою –
Падучей звездою я к вам полечу
И близкую гибель собой освечу.
Когда в вышину налетят облака,
И глухо застонут там громы,
И мстящая праведно неба рука
Захочет карать ваши домы,
Пред громом сверкну я кровавой змеей,
Скажу вам: бегите – удар роковой!

Когда, увлекаясь корыстной мечтой,
Бы будете плыть океаном
И ночь, вас покроя своей темнотой,
На вас заревет ураганом,
Я в вихре и буре пред вами пойду
И в пристань спокойную вас приведу.

Я буду хранить вас на вашей земле.
Живите, терзайте друг друга,
Всегда пресмыкаясь во прахе и мгле,
Как дети греха и недуга,
И думать не смея о той вышине,
Которая станет родимою мне…

Я дружен в печалью, как с нежной сестрою.
Не помню, когда я ее полюбил:
Ребенок, я сладко мечтал под грозою,
Ветр буйный понятно душе говорил.
Измлада, от самой моей колыбели,
Мне грустно стенали пастушьи свирели;
Печаль разливалася в песнях родных:
Рыдая, я слушал унылую чайку,
Мне пели, как ляхи сожгли Наливайку, –
И сердце приятно болело от них.
И, детские игры свои забывая,
Я с думою свыкся в ночной тишине;
И чудная гостья тогда, неземная,
Темнее полночи являлась ко мне…

Но годы летели; я, юноша смелый,
Взглянул безбоязненно в светлую даль:
Там в радугах прелести мира горели,
Неясные страсти в душе закипели,
И презрел я старую гостью – печаль.
Я деву увидел, венец мирозданья,
Земной и небесный аккорд красоты!
Пред нею поверг я надежды, желанья
И юности сладкие грезы, мечты.
Она, улыбаясь, мне в очи смотрела
И сердце лучами улыбки прожгла.
Душа моя дивным пожаром горела
И яркою страстью вполне расцвела.
Как дева земная, прелестна была!
Я песни звучал ей – и стих, непокорный
Богатству и власти, пред ней трепетал.
«Люблю» – прошептала мне дева притворно;
Но златом пред нею богач прозвучал,
И я был осмеян изменой позорной:
Променяны чувства на подлый металл!
Страдалец, я к людям расширил объятья –
Безумец! Сочувствия ждал от людей!
К растерзанной груди хотел их прижать я
И обнял – шипящих от зависти змей.

Я в мире остался опять одинокий,
Всю горькую чашу испив бытия:
Мне люди разрезали сердце глубоко,
И холодом опыт обвеял меня.
Со вздохом я призвал дней детства подругу,
И мрачная гостья явилась ко мне:
Она протянула мне руку, как другу,
И вновь неразлучна со мной в тишине…
Она овладела убитой душою,
Она моя дева, мой друг, властелин!
Я чувства делю с ней, как с нежной сестрою.
И в мире коварном живу не один.

В. В. Григорьеву

На долине степной,
Над широкой рекой
Одиноко скала вырастает,
И природы рука
Из земли, из песка
Гордо к небу ее подымает.

Как сиротка, она
Бесприютна, одна
Под безгранным шатром небосклона;
Летом зной ее жжет,
Снег зимой заметет –
От скалы не услышите стона.

Но ее ты не тронь:
Чудотворный огонь
При рожденье миров в ней закован.
В жилах каменных он
До поры заключен
Всемогущим предвечного словом.

То – источник огня,
То скала из кремня.
Ты ударь в нее острою сталью –
И алмазным снопом
Брызнут искры кругом,
Свет проглянет и высью, и далью.

Молчалив и угрюм,
Полон пламенных дум
Сын любимой мечты, вдохновенья.
Он один меж толпой;
Проза жизни людской
Не пробудит его песнопенья.

Но когда уязвлен
В сердце твердое он
От удара судьбы непреклонной,
Он струнами звучит –
И блестит и горит
Над толпой его стих среброзвонный.

Был день – и земля, упоенная жаром,
Роскошно томилась в объятьях небес;
Обширное море пылало пожаром,
Дышал ароматами лес.
Но день догорел – и обычной порою
Затеплился месяц над сонной землею:
Пред ним задрожала земная краса –
А месяц, открывши бесстрастные очи,
Все выше плывет. И под куполом ночи
Свершались небес чудеса…
Звучат сладострастно леса и поляны:
То песни поет соловей;
И тонкой струею дымятся туманы
От гор – от земли алтарей.
Душистые недра цветы раскрывая,
Курят в тишине фимиам…
И в знойном томленье земля, изнывая,
Трепещет и рвется к блестящим лучам,
А месяц какой-то неведомой силой
Земные восторги впивал,
И веял на землю покоем могилы,
И блеском холодным ее обливал.
Недолго она теплотою дышала
И негой душистой: на жарких полях
Цветы затворились, земля засверкала
Пред месяцем светлым в холодных слезах.
О дева милая! Напрасно,
Полна и неги, и огня,
Так бешено, так сладострастно
Ты жмешь в объятиях меня.
Мой ангел юга черноокий!
Восторг любви твоей высокой,
И бескорыстный, и святой,
Я не пойму моей душой,
И на кипучие лобзанья
Я, света хладного созданье,
Отвечу лаской ледяной –
И взор твой светлый, полный жизни,
С улыбкой горькой укоризны
Сверкнет печальною слезой.

В степи седой стоит курган передо мною;
И мысль моя полна неясною мечтой!
Он говорит забытой стариной
И дух животворит собою.
На нем растет полынь, всегдашний друг степей;
Густой крапивою его чело венчалось.
Украйна исстари войною раздиралась,
И шум воинственный умолк недавно в ней.
Но для чего курган насыпан величавый?
Питомец давний многих лет,
Иль нашим прадедам, любимцам бранной славы,
Служил он пристанью в дни грозные побед?
Или под этою землею
Лежат Украины сыны,
Сраженные врага рукою
За славу и покой отеческой страны?
Быть может, в разъездах отважных, далеких
Казаки летели в чужой стороне;
Оставивши домы и дев чернооких,
Искали добычи в кровавой войне.
И, гривы вздымая, питомцы Сулы
По полю отважных, как ветры, несли
Далеко, далеко – к родным куреням.
На запад клонилось светило;
А шайка скакала по чистым степям,
На степи все сумрачно было:
Безбрежна пустыня; все дико кругом,
Сливался с равниной вдали небосклон.
Лишь изредка коршун пред ними взлетит
И кущи ракиты ветвистой,
Иль змей, изгибаясь, в траве зашипит,
Блестя чешуей серебристой.
Но кони стремятся – и горная пыль,
Всклубившись, садится опять на ковыль.
Покрылась пустыня вечернею мглой.
И ветер надулся полночи…
Пред шайкою скачет казак удалой;
На юг устремляет он очи
И мчится, как вихорь, вдоль гладких полян,
То их предводитель, то их атаман.
Но вот на кургане мерцается свет;
Блестит он приветно, как прежде.
Так в мрачную душу порою прольет
Утеху луч ясной надежды!
«Дружнее, товарищ! Дружнее, дружней!
Повеяло ветром знакомых полей!
Там плещется Уда[й] о берег родной;
Я слышу родимые звуки!
Как сладко забыться в объятьях драгой,
Скитавшись так долго в разлуке».
Казаки примчались в отеческий стан,
И местом веселья был мрачный курган.
Иль, может быть, когда война ярилась,
Коварный лях Украйну разорял,
И гайдамаков шайка билась,
И сын степей средь боя возрастал,
Когда несчастною страною
Ордынец шел, как мрачный демон зла –
Пред ним смерть жадная текла
И кровь дымилась под рукою.
В то время смутное войны
Дрались Украины сыны
За вольность родины святую.
Они с врагом пытали сил,
И тыл ордынец обратил,
Забывши славу боевую.
Но на кровавых тех полях
Был не забыт усопший враг:
Христовой верой пламенея,
Казак чтит мертвого злодея.
И под твоей, курган, землей
Татарский прах зарыт в глуши степной.
Теперь же на кургане этом,
Не думая о старине,
О храбрых предках, о войне,
В палящий полдень, жарким летом.
Под темнолистным холодком
Пастух храпит спокойным сном!
И часто здесь в часы заката,
Когда на тверди голубой
Утонет солнце в лоне злата
И даль сольется с темнотой,
Чумак, идя в пыли дорогой,
С простосердечным земляком
Свой ужин разделив убогой,
Перед раздутым огоньком
Затянет песню на кургане
О Самойловиче-гетмане,
О запорожских казаках –
И пламень дедов на глазах,
Как луч мгновенный зарницы,
Блеснет сквозь черные ресницы,
Но замирает в тот же миг!..
Я часто средь степей глух[их] Внимал сим песням заунывным.
Наполнен вдохновеньем дивным
И дивным чувством обуян,
Глядел на сумрачный курган
Под ясным кровом лунной ночи;
Мои горели чем-то очи;
И свиток древности седой,
Я мнил, развернут предо мной.

Были у орла два сына.
Вырос старший сын;
Младший рано на чужбину
Залетел один.

Но лета не укрепили
Мощного крыла;
Он устал — и окружили
Вороны орла.

И, летая, жадным криком
Смерть сулят ему.
Знать, орлу на поле диком
Сгибнуть одному!

Крылья есть, да мало силы;
Смутен он сидит;
Смотрит вверх — о боже милый,
Старший брат летит!

Робко в_о_роны сокрылись
С криком в темный лес.
Оба брата очутились
В синеве небес…

Братья обнялись родные
И сильны опять,
Как великая Россия
Да Украйна-мать!

Хочу я молиться; душа моя просит
Беседы отрадной с источником сил;
Волнение мира она не выносит,
Ей мало курений обычных кадил,
Ей тусклым сияньем горят наши свечи,
Безжизненны наши хвалебные речи
И слаб и незвучен наш клир!
О, дайте мне волю! Где степи родные
Слились с небосклоном в безбрежной дали,
Где чистые своды небес, голубые,
Лобзают зеленые волны земли,
Туда полечу я: в час грозныя бури,
Как ветер взволнует степной океан
И тучи столпятся в небесной лазури,
Бестрепетно стану на дикий курган.
Пусть небо сверкает святыми огнями,
Земля, как преступник, дрожит под ногами;
Спокойствие ляжет на душу мою.
И там я, внимая громов перекаты,
Святую молитву святому трикраты
Языком достойным спою!

В час ночи безмолвный, в час грозных видений,
Когда, засыпая, весь видимый мир
Сольется в неясные, чудные тени,
И дремлют пучины, и дремлет эфир,
И, тайной и мраком весь свет обвивая,
Как тяжкая дума, темны небеса, –
В тот час вдохновенный, дочь светлого рая,
Нисходит на землю роса.
Смотрите! Долины подернулись паром;
Повеял прохладой с полей ветерок,
И вспыхнул небесным пожаром
Алтарь мирозданья, далекий восток.
И в девственной свежести луг ароматной,
Унизан перловой росою, горит;
И в каждой росинке – для нас непонятно –
Мир божий, и небо, и солнце блестит.

Земля пробудилась; поклонник корысти,
Народ-трудолюбец к работе спешит:
Небес бриллианты он вмиг запылит,
Луга он притопчет стопою нечистой…
Не бойтесь. Вот солнце с воздушных высот
Пригреет – и гостью на небо возьмет.

Видишь, там сомкнулись тучи,
Дружной стаею свились,
И на них перун гремучий
Огнебежный и летучий,
Грозно над землей повис.
То, презренная толпою,
Гостья божия – роса
Улетела в небеса
И грозит земле войною.
Вот идет она, идет!
Под воздушными полками
Затрещал небесный свод;
Перекрестными огнями
Тучи молния сечет;
Грома буйные раскаты
Прогремели в небесах –
И, боязнию объятый,
Человек склонился в прах!

Тихо утро загорелось над землей;
Засверкали степи, вспрыснуты росой;
Красно солнышко приветливо взошло;
Всё запело, зашумело, зацвело.
На раздолье, по широким по степям
Днепр-кормилец дал разгул своим водам;
И направо, и налево мурава;
Меж волнами зеленеют острова;
А на тех-то на зеленых островах
Молодой Хмельницкий с войском в тростниках.
То не стая лебединая плывет —
По Днепру то рать казацкая идет;
То идет войной на брата кровный брат:
Хоть не рад он, да идет, когда велят.
С казаками наказной их гетман сам.
Вот приплыли лодки близко к островам;
Вмиг раздвинулись густые тростники —
И зевнули пушки поперек реки.
Пламя брызнуло, отгрянул сильный гром,
Над водою дым расстлался полотном,
И казаки, видя смерть со всех сторон,
Видя гибель неизбежную кругом,
Ну от острова скорей бежать назад;
Только весла, словно крылышки, шумят.
Вот с воды поднялся дым под облака,
Засверкала снова светлая река —
А на острове, играя с ветерком,
Развилося знамя белое с крестом.
Став на береге, бегущим казакам
Громким голосом сказал Хмельницкий сам:
«Христианству мир и воинам Христа
Под защитой чудотворного креста!
Разбегутся так поляки перед ним,
Как от ветру разбежался этот дым.
Нам господь поднять оружие велит:
Дело правое небесный защитит!»
Чудо! — к острову казаки вновь плывут,
Пред Хмельницким сабли острые кладут.
«Будь начальник наш, второй наш будь отец!
Пропадем мы с нашим гетманом вконец:
Перед польскими панами он дрожит;
Кровь собратов проливать он нам велит;
Здесь погибнет он от нашея руки».
И гетмана окружили казаки;
Стали ружья на гетмана наводить;
На коленях он пощады стал просить…
Выстрел — гетмана как не была душа:
Днепр понес на море труп Барабаша!
Вот пришел священник в ризе парчевой
И поставил на земле святой налой:
Благодарственный молебен стал служить,
За победу бога сил благодарить.
Церковь им была — лазурный небосвод,
А лампада — солнце по небу идет;
От кадила вьется кверху легкий дым;
Всё полно благоговением святым…
С верой в сердце и с молитвой на устах
Пред невидимым упали все во прах.
Каждый воин всемогущего молил,
Чтобы нового он гетмана хранил.
Все Хмельницкому присягу дали тут,
И к обозу на руках его несут…
Здесь сыскали чарку пенного вина;
С приговоркой по рукам пошла она,
И поднялся у казаков пир горой.
Во весь день звенели песни над рекой,
Ввечеру зажгли по острову огни,
И до света веселилися они!..

Под тенью липы, перед дверью
Избушки дряхлой и простой,
Играет бандурист седой.
Вокруг него с обычной ленью
Толпа украинцев стоит.
Он тешит их, детей природы:
То им «метелицу» звучит,
То про гетманские походы
Красноречиво говорит,
То упырей в час непогоды
Поет ночные хороводы…
Но вот как будто страшным сном
Старик встревожен; взор угрюмой
Блестит нерадостною думой…
Он покачал седым челом,
Вздохнул — аккорды застонали,
И горьким голосом печали
Запел он песню о былом:

«Там, где быстрая Сула
Лентой по степи пошла,
На полянах солоницы
Коней дикая станица
Без боязни воду пьет;
Где ковыль, как снег, белеет,
Пудовой арбуз растет,
Золотая дыня зреет
И в зерцало глубины
Гордо смотрятся Лубны,
Там широкими степями
Мчатся вольные полки,
Мчатся наши казаки.
Степи стонут под конями:
То за родину войной
Наливайко поднял знамя:
Ляхам всюду меч, и пламя,
И постель в земле сырой.

Полководец Польши дерзкой,
Несговорчивый Жолкевской,
На Украину идет.
Знамя Речи Посполитой
Вьется в воздухе развито;
К бою войско знака ждет.
Лях, по виду — непреклонный,
Раб ксендзов и богачей,
И казак, душою вольный,
Зря врага, самодовольный
Друг на друга мещут взгляд:
В нем пылает мести яд.

— Полно нам в неволе жить,-
Начал гетман говорить,-
Много мы и так терпели:
Униаты захотели
Наш святой закон попрать,
Всюду польские костелы,
Всюду езуитов школы
Самовластно учреждать.
Пусть дадут по крайней мере
Умереть в отцовской вере.
Будет и была чиста
Наша вера во Христа! —

Он сказал — и в бой великий,
Смертоносный полетел…
Огласилось поле криком,
Гром орудий загремел…
Видно, так судьба судила!
Бог Украину наказал:
Наливайко в плен попал;
Наша слава приуныла;
На украинских степях
Победил счастливый враг!
Там, далеко, за границей,
В католической столице,
К площади народ спешит:
Там на месте возвышенном,
В медном чане раскаленном,
Пленника хотят казнить.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Умер он за вольность края
И за веру пострадал…»

Умолк певец, печали полный;
На струнах голос замирал;
О Наливайке вздох невольный
Из уст в уста перелетал.
У черноглазой у девицы
Слеза повисла на реснице,
Старик поникнул головой,
Глаза у юноши сверкали,
И дети в страхе трепетали
От песни стороны родной.

Лисичка настрочила в суд бумагу:
Она-де видела, как серый Вол
Овес господский ел и пил, мошенник, брагу —
Насытился и прочь пошел.
Медведь и Волки, судьи не на шутку
Вола решили проучить,
Уселись чуть ли не на сутки.
«Такое можно ли простить! —
Взревел медведь сердитым басом,-
Когда б он ублажался мясом,
Не мог бы нас он удивить!»-
«А то овес он ел!»- сердито Волки взвыли.
Вол начал было говорить,
Но судьи речь его немедля перебили,
Поскольку был он толст. И так определили
И порешили знаменито:
«Понеже серый Вол изволил сам признать,
Что ел сенцо, овес и сласти крал открыто,
То за грехи его тотчас четвертовать,
А мясо поровну всем судьям разорвать,
Лисице же отдать копыта».

«Ой, мама, не в силах его я любить!
Злосчастная доля — с немилым век жить.
Ни счастья, ни ласки я с ним не узнаю,-
Уж лучше я в девках останусь, родная!»

«Ты разве не видишь, я стала стара,
Мне скоро в могилу глухую пора!
Как очи закрою, что будет с тобою?
Останешься, дочка, одна, сиротою.

Нет горестней жизни, чем жизнь сироты,
Без времени рано состаришься ты.
Везде помыкать станут люди тобою,
Я горлинкой буду стонать под землею!»

«Ой, мама, голубка! Не плачь, не рыдай!
Готовь рушники да платки вышивай!
Пускай с нелюбимым я счастье утрачу,
Ты будь весела, я одна лишь заплачу;»

… На кладбище крест одиноко стоит,
А рядом с могилою мать голосит:
«Что я натворила! Раскройся, могила!
Я дочку родную сама погубила».

Из поэмы «Богдан»

В поднебесьи мчатся тучи,
Выше туч орел парит,
Днепр кипит волной зыбучей,
Ураган в степи шумит.

Но как наш отряд летучий
Понесется на врагов —
Вихрь в степи и в небе тучи
Отстают от казаков!

Что Днепра седого волны
С их ребяческой грозой,
Как курень, отваги полный,
Заколышется войной!

Не орел полетом быстрым
Разостлался над землей —
Перед нами, в поле чистом,
Загорелся кошевой.

Он прекрасен, как отвага,
Быстр, как молнии полет;
С ним наездников ватага
И под бурею поет:

«Гей, неситесь шибче, тучи!
Ураган, шуми сильней!
Разыграйся, Днепр могучий,
В непогоду веселей!»

Рогдай сидел между друзей.
Невнятный говор их в чертоге раздавался.
Пред ними сладкий мед янтарною струей
В блестящий кубок изливался.
Все суетилось вкруг. Рабы со всех сторон
Старались угождать боярам знаменитым,
И по столам, обилием покрытым,
Носился чарок громкий звон…
Вдруг шум затих между веселыми друзьями..
Родную песню им певец Баян запел,
И громкий глас его, в гармонии с струнами,
Казалось, к небесам из храмины летел!
Рокочут вещие, – бояре в упоеньи,
То вдруг все в забытьи, то в страшном исступленья
И сердце каждого восторг и радость пьет:
Певец Баян дела Олеговы поет:

I

Кто там, за курганом, стоит, величавый?
Кто гласом вздымает волну на Днепре?
Кто взмахом колеблет столетни дубравы?
Чьи взоры сверкают, как звезды во тьме?
То витязь славянский, то мудрый Олег
Приемлет на греков отважный набег.

II

Ржут быстрые кони. В доспехах медяных
Под знамя Олега герои летят!
На поле блистают оружия брани,
Звучит изостренный, тяжелый булат!
Ладьи с парусами скользят по водам,
И ветер попутный способен ладьям!

III

Уже в Цареграде Олег победитель.
Он греков надменных рассеял в полях –
И щит свой широкий бесстрашный воитель
Повесил на гордых Царьграда вратах!
Сам Лад освящает славянскую брань!..
Олег собирает богатую дань!..

IV

Заря загорелась на небе востока,
И утренний ветер подул по полям;
Но что там – я вижу – чернеет далеко?
Чей топот и ржанье несется к ушам?
То едет с воинских походов Олег!
И радостны волны, и радостен брег!

V

И греков роскошных златые изделья
Украсили князя любимый чертог…
Весь Киев престольный пирует в веселье!
По стогнам летает согласия бог!
Заздравные кубки повсюду звучат:
Народ торжествует Олега возврат!
Баян умолк; но перст его игриво
Еще летал по пламенным струнам…
И на лице бояр изображалось живо,
Как песнь его приятна их сердцам!
Но вот прервалось их минутное молчанье…
И чашник снова ковш боярам наливал,
И вновь шумит дружнее пированье,
И вещий по струнам в восторге пробегал..,
И долго прадеды седые пировали.
У них поднялся пир горой;
И кубки в их руках до полночи блистали,
Меды древлянские лилися вкруг рекой!..
Лишь к утренней заре смежилися их вежды,
Но сладок был их сон:
Во сне ласкали их блестящие надежды;
Им снился ратных строй, мечей и копий звон,
Им чудились врата златые Цареграда,
И греки робкие, восточная награда,
И гордых прадедов набег,
И слава их, и вещий князь Олег!

Я недугом томим,
Но отрадно мне с ним,
Мне приятны недуга мученья.
Он ужасней всего,
Но и прелесть его
На земле не имеет сравненья.

Я недугом объят:
Вижу демонов, ад,
Вижу мир в наготе подземельной;
Вижу солнце без дня,
Вижу свет без огня,
Вижу мглы океан беспредельный.

С чёрной тучей грущу,
С буйным морем ропщу,
Вижу светлых алмазов рожденье;
Знаю, в недрах земли
Как граниты росли,
Чую трав и дерев прозябенье.

На земле тяжело,
На земле несветло:
Всё здесь пахнет и златом, и кровью!
Люди ближних гнетут,
Люди честь продают
И торгую святою любовью…

Полечу на эфир:
Как прекрасен тот мир!
Как блестящие звёзды роями
В стройном чине плывут,
Кольца огненны вьют
И расходятся вольно кругами…

И в гармонии той
Я летаю душой.
Свет неведомый ум озаряет.
Пред умом тает тьма,
И природа сама
Перед ним тайники отворяет.

Звёзд небесных светлей,
Краше солнца лучей
И зарницы полночной живее,
Ярче жгучих очей
Ненаглядной моей
Он в душе непонятно светлеет!

Но недуг отлетит:
Начинаю я жить,
Прозябать, как земное творенье,
Стану в мире страдать
И, как радости, ждать
Мой прекрасный недуг — вдохновенье.

Взыграло, запенилось синее море,
И ярые ветры — над морем шумят,
И волны, вздымаясь, как черные горы,
Бегут друг за другом подряд.

Как темная ночка, надвинулись тучи;
Как неба карающий голос могучий,
Грома — за раскатом раскат.

Запенилось синее море, играя…
Но челн кто-то в море пустил:
Скользнув по волне, беззаботно ныряя,
От берега он уходил;
Качается, бедный, один, без весельца…
Ох, жаль мне челна, беспокойного сердца.
Зачем же он в бурю поплыл!

Вот море затихло, и волны осели,
Лишь в пене русалка видна;
Раскинулись вновь байдаки*, забелели,
Вся даль байдаками полна.
А где же тот челн, где он плавает, милый?
Не плавает, нет… Стали волны могилой,
Белеют обломки челна.

Как море — челну, так мне с детства свет белый
Был страшен и был незнаком;
Но где же укрыться? Нельзя же век целый
Прожить одиноко, тайком.
Прощай, мой покой, я пускаюся в море,
И, может, натешится лютое горе,
Играя моим челноком!..

Я был в степи. Кругом, как море, широко
Земля раскинулась, от взора убегая.
Всё тихо, всё мертво, всё степь да степь нагая,
Да небо над землей безбрежно высоко.
Хоть ветер бы дохнул, пустыню оживляя!
И грустно стало мне в пустынной тишине;
Тоска сдавила грудь… Вдруг песня надо мною!
Я радостно гляжу: в лазурной вышине
Певица божия промчалась над землею,
И — смолкло всё опять. Но песню эту я
До гроба сохраню в душе моей, друзья!

По озеру красивый Лебедь плыл,
Один среди гусиной серой стаи…
«К чему свои он перья распустил? —
В сердцах Гусак заголосил: —
Чего любуетесь, как он плывет, блистая?.
Мы — серые тут все, а он один средь нас
Такой чистюля белоснежный!
Да если б взяться нам прилежно,
Его б мы перекрасили тотчас:
Не чванься, что такой ты белый, нежный!»
Пришлось по сердцу всем Гусям
Простое предложенье это:
Хватают грязь и там и сям
И мажут Лебедя, чтоб серого был цвета…
Обмазали кругом — остыл гусиный пыл;
А Лебедь лишь нырнул — и белым стал, как был.

Был кем-то разведен Костер
В лесу. Кругом шумела осень.
Стояли холода, и ветер был несносен,
Снег мокрый изморозь по веткам распростер.
Быть может, человек здесь у огня сушился
И, уходя, не погасил его.
И вот, не знаю отчего,
Вдруг серый Волк здесь очутился.
Промерзший, весь в грязи, не ел уже три дня,
Дрожит, как мокрый пес, и лязгает клыками;
К Костру примчался он скачками
И отбежал, свой мех от пламени храня
(Ведь отроду не видел он огня).
И вот от радости он млеет,
Что шерсть его Костер, как солнце летом, греет.
Стал мех оттаивать, пар от него идет.
Сосульки, что везде вокруг него бренчали,
Уже совсем поопадали.
Зверь то к огню поближе подойдет,
То возле жара лапы греет,
То около Костра кудлатый хвост развеет,-
Его Костер-то больше не пугал.
Зверюга думает: «А что его бояться?
Я с ним запанибрата стал».

Вот ночь кончается, вот стало рассветать.
Вот начала вокруг погода проясняться.
«Пора,- Волк думает,- отсюда удирать!»
Ну, что б ему идти? — нет, надо попрощаться:
Безумный захотел Костер поцеловать,
Но только он в огонь свое засунул рыло,
Как пламенем ему всю морду опалило.

Отец мой говорил: «С панами мирно жить,
Водиться с ними — пусть господь тебе поможет.
Мы можем с ними есть и пить,
Но целоваться — сохрани вас боже!»

Опять передо мной знакомые поля,
И села мирные с цветущими садами,
И речки тихие, и песни соловья,
И степи вольные, покрытые цветами.

Всё так же, как в былые дни,
Безбрежно тянутся зеленые поляны,
И степью голою несутся табуны,
И одинокие стоят курганы.

Везде звучит Украины язык,
И песня родины так сладостно-уныла…
Со мной опять всё то, к чему я так привык,
Что сердце так тепло из детства полюбило.

Зеленая трава моя
Под косою гнется.
Головушка казацкая
Знай себе смеется.

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

В калиновом саду моем
Соловей щебечет;
Мне, молодцу, в дому моем
Всё жена перечит.

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

До города до Киева
Женушка ходила;
Головушка казацкая
Осемь дней кутила.

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

Сказал гетман: миритеся —
Вот и помирились;
Луга были не кошены —
Вот и покосились.

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

Кошу, кошу — не косится…
Дал же бог работу!
Винтовочка всё просится
В поле на охоту.

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

В Пирятине мой дядюшка,
Под Лубнами тетка…
Косить сено, пахать поле,
Право, не находка!

Щебетун соловей,
Слушай песни моей!

Миряне, слушайте, хочу вам рассказать,
Как после рождества, на самые Меланки*,
Тупой школяр Денис, запрягши клячу в санки,
К родителю спешил из школы — ночевать,
Чтоб завтра по закону
Зерном всю хату обсыпать.
В пути, однако, вышла незадача:
Домашний кров почуяв, кляча
Рванула раз, другой — и понесла!
Денис ее сдержал, но злость его взяла,
Хотелось проучить скотину, да боялся,
А все-таки себя ведь надо показать,-
Так по оглоблям — ну кнутом хлестать.

Как только с паном пан связался,
Глядишь — у мужиков пошли чубы трещать.

Скачет, форменно одет,
Вестник радостей и бед.
Сумка черная на нем,
Кивер с бронзовым орлом.

Сумка с виду хоть мала —
Много в ней добра и зла:
Часто рядом там лежит
И банкротство и кредит;

Клятвы ложные друзей,
Бред влюбленного о ней,
Без расчетов — так, сплеча —
Спесь и гордость богача,

И педанта чепуха,
Голос вкрадчивый греха,
И невинности привет.
И чего в той сумке нет!

Будто посланный судьбой,
Беспристрастною рукой
Радость, горе, смех и стон
Рассыпает почтальон.

Он весь город обскакал;
Конь едва идет — устал.
Равнодушно вестник мой
Возвращается домой.

А где был он, может быть,
Станут долго слезы лить
О потерянных друзьях,
О несбывшихся мечтах…

Или в радости живой
Лить шампанское рекой…
Где ж волшебник-почтальон?
Дома спит в чулане он.

Кто знает Оржицу? а ну-ка, отзывайтесь!
Эх, шалопаи вы: примолкли все кругом!
Она в Сулу течет у нас, в краю родном.
(Вы, братцы, все-таки отчизны не чурайтесь!)
На этой речке был мой отчий дом
И до чертей панов: Василь, Иван, Микола,
Народ ученый — страх! —
Бывал во всяких школах,
Любой на всяческих болтает языках;
Арабскую цифирь они, закон турецкий —
Все вызнали, кричат, как гуси, по-немецки.-
Подумать лишь, чего не знает человек!
Да дело, вишь, не в том, а в том, что всю-то зиму
Рыбак на Оржице ловил сетями рыбу;
Не дует в ус Рыбак, но вот с весною снег
Стал таять; солнышко с полей его согнало —
Ручьями в Оржицу потек он; заиграла
Река — и сети с глаз вдруг унесла навек.
«Давно уж у меня сидит она в печенках,
Проклятая! — Рыбак промолвил тут: —
Ну, пан или пропал, отправлюсь,- слышишь, женка? —
К Суле и ей подам на бешеную в суд!»
И разные еще произносил он речи,
Со злости, как москаль, он всякое кричал;
А после нацепил себе суму на плечи,
Ткнул в люльку огонек, дубинку в руки взял
И реку звать на суд — к реке он зашагал.
Не знаю, долго ли тогда он прошатался —
О том он никогда словечка не сказал, —
Но только он дошел туда, куда собрался.
Сула шумит, гуляет по степям,
Рыбак протер глаза, глядит, заволновался,
Не веря собственным глазам:
Ведь по Суле — черт взял бы все на свете! —
Плывут хлева, стожки, кадушки, всякий хлам,
И, бедного, его ныряют сети!
Вздохнул тут и назад поплелся мой Рыбак.
Что, помогло тебе, земляк?

Послушайте, паны, мое вам всем почтенье:
Охрименко, чудак смешной,
В уездный подал суд прошенье,
Что ободрал его наш писарь волостной!

Сын

Отец, задам тебе вопрос я!
Ячмень наш так растет зачем,
Что прямы, вижу я, тут многие колосья,
Другие же к земле пригнулися совсем,
Как перед барами мы гнемся поневоле,
Как гнутся пред крючком судейским казаки?

Отец

Прямые эти колоски
Совсем пустехоньки и зря растут здесь, в поле,
А вот поникшие — то божья благодать:
Их гнет зерно, они должны нам пищу дать.

Сын

Затем-то кверху нос изволит задирать
Наш писарь волостной, Онисько Харчовитый!
Он…

Отец

Тише — будешь бит! Уж лучше помолчи ты.

Поехал далёко казак на чужбину
На добром коне вороном.
Свою он Украину навеки покинул,
Ему не вернуться в отеческий дом!
Напрасно казачка его молодая
И утро и вечер на север глядит,
Всё ждет да пождет, из полночного края
К ней милый когда прилетит.
Далёко, откуда к нам веют метели,
Где страшно морозы трещат,
Где сдвинулись дружно и сосны и ели,
Казацкие кости лежат.
Казак и просил, и молил, умирая,
Насыпать курган в головах:
«Пускай на кургане калина родная
Красуется в ярких плодах.
Пусть вольные птицы, садясь на калине,
Порой прощебечут и мне,
Мне, бедному, весть на холодной чужбине
О милой, родной стороне!»

«Светла речка под окном твоим шумит:
Можно, девица, коня мне напоить?»-
«Кто мешает!.. да подальше от меня:
Я мала еще, боюся я коня».-
«Мак червонный под твоим цветет окном;
Мак притоптан: кто ходил к тебе по нем?»-
«Полно, парень, злые речи говорить!
К сиротинке бедной станет кто ходить!»-
«Бог с тобою! До тебя мне дела нет;
Да скажи, зачем ты сердишься на свет?»-
«Я не знаю, что-то сталося со мной:
Все мне грустно, плакать хочется одной».

Ужели правды больше нет на свете?
Ужель она за море утекла?
Я разве меньше, чем Щенок, приметен?
Его вчера хозяйка привезла —
Сегодня уж ему бубенчик прицепила.
Ах, как он весело бренчит,
Когда Щенок, задравши хвост, бежит
И звонко лает что есть силы!» —
Обиженный Козел так всюду говорил.
Хозяин, жалобе внимая
(И по-козлиному, как видно, понимая),
Козлу бубенчик подарил.
Запрыгал наш Козел: бородкою махая,
От гордости совсем рогатый задурил —
Подумать только: честь какая!
Но вскоре был подарку он не рад:
Чуть только он полез в хозяйский сад —
Раздалось «динь-динь-динь», народ скликая,
И выгнан был Козел в три шеи вон!
Беду принес ему тот звон!
Прошло то времечко, когда, бывало,
Тревог не ведая, он шел куда попало:
Поесть, погрызть — во все сады влезал,
А если возвращался и не скоро,
Где был и что поел — никто того не знал.

Писать жене в альбом – немного странно,
Но хочешь ты – и я пишу, мой друг.
Во время оно, помнишь, беспрестанно
Мой взор искал тебя в кругу подруг.
Как упоительны бывали наши встречи!..
И страстным трепетом мои дрожали речи…
Но вот теперь я, Маша, твой супруг,
Люблю тебя почтительно, как друга,
И одного желаю, милый друг,
Чтоб ты всегда любила так супруга.

Порою я мрачен, печален, угрюмый,
С мечтой одинокой сижу
И, скован какою-то грустною думой,
На юг ненаглядный гляжу.

Друзей и родимых, и предков могилы
Покинул на родине я;
Там, полная прелести, девственной силы,
Осталась коханка моя.

Глаза ее смотрят небесной эмалью,
И зелень одежды в рубинах горит,
И поясом синим, как сизою сталью,
Красавицы стан перевит.

Как золото, светло-блестящей волною
Роскошные кудри на плечи бегут;
Уста ее тихой вечерней порою
Унылую песню поют.

И эта чудесная дева — не тайна,
Я высказать душу готов:
Красавица эта — родная Украйна!
Ей всё — моя песнь и любовь!

Как девы прелестной лазурные очи,
Украйны глядят небеса;
Как поясом синим, на юг от полночи
Днепром перевита краса;

Как шелком зеленым, покрыта степями,
И степи в цветах, как в рубинах, горят;
И стелются нивы, как кудри, волнами,
И золотом светлым шумят.

Как тяжкие вздохи печали глубокой,
Как матери вопли над гробом детей,
Мне в душу запали далеко, далеко
Украйны песни моей.

Залез на колокольню дядя
И ну кричать, схватившись за бока:
«Смешно мне сделалось, на землю эту глядя,
Отсюда человек — не больше пятака,
Какая мелочь там? И кто же?
Никак не разберу я,- хоть убей!»

С усмешкой поглядел наверх прохожий
И говорит мне тоже:
«Никак, на колокольне воробей?»

Давно уже я не писал стихов.
Прошел мой сон поэзии прекрасной!..
Мне жить теперь тепло и ясно,
Но не видать уже волшебных снов…
А было время – пел я мотыльков
И пышный сад украинской природы,
Мне нравились лазоревое воды
И в небе строй летучих облаков,
И плакал я, когда певец свободы,
Слепой кобзарь, мне пел про казаков.
Но сон прошел, тот сон красноречивый, –
Хоть, может быть, он был и бестолков.
Проснулся я: кругом так суетливо
Хлопочет наш индустриальный век;
Торгует всем – и смотрит горделиво
На брата современный человек…
Да, числ ряды поэзию сменили,
И многие, что прежде ей служили,
В коммерческий пустились оборот!..
К тому наш век, как видите, идет;
И право, странно в чудном веке этом
Хоть в шутку быть мечтательным поэтом.
Простите ж мне мой стихотворный бред
И там когда-нибудь в садах Украины
Вы вспомните, что есть у вас сосед,
Который был ошибкою, случайно,
На смех людям, как говорят, поэт.

Эй, дяденька Охрим! прошу, за ум возьмись:
Владеешь ты и хлебом и волами,
И денежки в кармане завелись,-
Так черт тебя заносит ввысь,
Брататься с господами?
Шут с ними, брось ты их и с ними не водись,
А то, когда к тебе ни загляну я в хату,
Ты с благородием сидишь запанибрата
И водку хлещешь чуть ли не ведром.
А если в нашу занесет сторонку
Заезжего судейского барчонка —
Уж он, как саранча, живет твоим добром.
Но то по пять деньков, веселый, благодушный
Гостит и пристав сам, что маков цвет лицом,
И жалких кляч его полнехонька конюшня
Сыта твоим сенцом.
А между тем давно хлеб в поле ожидает,
Его и птица бьет и ветер рассыпает,
А дядя — все чудит;
С панами он по чарке да по чарке,
Последний грош уж вытряхнул шинкарке,-
А с ними сам господь равняться не велит.
Ведь сказано: панам гулять и веселиться,
А нам, неграмотным, хлеб добывать, трудиться.
Охрим! не сделайся посмешищем села,
Брось, говорю, торчать в компании неравной!
Вот, слушай. Роза у меня совсем недавно
Вдруг в огороде расцвела,
И надо ж на беду, чтоб рядом хмель пробился!
Сначала хорошо с соседкою он жил,
Ан глядь — уже дружок за ветку зацепился.
Взглянул попозже я — всю розу он обвил,
И роза сразу захирела,
Поблекла, после пожелтела;
А распроклятый хмель, как мята, зелен был.

Господарь Иоанн,
Всей Молдавии пан,
Ожидает гостей издалёка,
Блеск и шум во дворце,
Господарь на крыльце,
И народом кипит двор широкий.

На степи вьется пыль;
Смотрят все: не они ль?
Точно, войско сюда подступает,
Стройно идут полки,
Распустив бунчуки.
Их начальник к двору подъезжает.

Он собой некрасив,
Длинный ус его сив,
Но, как юноша, гетман проворен;
Он приземист, плечист
И на вид неказист,
И лицом, как татарин, он черен.

На гетм_а_не наряд
Не блестящ, не богат,
Только сабля в каменьях сверкает.
То Свирговский гетман.
Господарь Иоанн,
Как родного, его обнимает.

И, как были в пыли,
Во дворец все пошли
И за трапезу шумную сели.
Пир поднялся; кругом
Ходят кубки с вином.
Гости молча и пили и ели.

Близок пир уж к концу;
И у всех по лицу
Разыгралось веселье живое.
Иоанн тут встает
И дукаты кладет
На тяжелое блюдо горою.

И к гетману принес
Золотой тот поднос,
И сказал ему, кланяясь в пояс:
«Из далекой земли
Вы к нам в помощь пришли,
Вы устали, для нас беспокоясь.

Вам неблизко идти,
Отдохните с пути
Да примите ничтожную плату;
А врагов победим —
Мы вам больше дадим:
Сторона наша златом богата».

Как степной ураган,
Потемнел наш гетман,
А глаза, как огни, засверкали;
Блюдо в руки он взял
И сурово сказал:
«Против турков вы нас приглашали.

Из крещеной земли
Мы на помощь пришли
Защищать христианскую веру.
Ты забыл, Иоанн,
Что я вольный гетман,
И расщедрился, право, не в меру.

Я себя не продам;
Это стыд, это срам,
Чтоб казак нанимался из платы.
Денег мы не возьмем! —
И звенящим дождем
На пол брызнули с блюда дукаты. —

Если хочешь друзей
Угостить веселей,
Дай нам бочку вина дорогого:
Мы вино разопьем
И неверных побьем;
Нам подарка не нужно иного».

Десять бочек вина
Осушили до дна
Казаки на дворе Иоанна;
И рубили врагов…
Был обычай таков
Казаков и Свирговского пана.

Люблю я, малиновка, песню твою:
Она не звенит, не сверкает,
Но много мечтаний на душу мою
И сладостных дум навевает.
Давно это было. В родной стороне,
Как жизнь молодая кипела во мне,
Лелеяла сердце надежда,
Я жил в обаянье таинственных снов
И веровал слепо, невежда! –
В безмездную дружбу, в святую любовь!
Я помню, весною, рассветной порой,
В саду моя панна сидела со мной,
На грудь мне головку склонила
И, в сторону кудри откинув рукой,
Мне в очи свой взор утопила.
Я таял в восторге. Я весь трепетал
И страстно коханку мою целовал.
В лобзаньях душа улететь бы хотела…
Все негой дышало. В стыдливых лучах
Заря на востоке алела.
Цветы расцветали. Далеко в кустах
Малиновка пела.

На севере грустном, в еловой тени,
Где мох, да песок, да камни одни,
И здесь я, услышав малиновки песню,
Забудусь на время – душою воскресну..
И вновь надо мною минувшие дни!
Мне кажется: воздух Украины веет
Душистою негой опять на меня;
Заря на востоке опять пламенеет,
И смотрит с улыбкой коханка моя,
Любви поцелуй на устах ее млеет…
А там – над рекою – черешень цветет
И песню малиновка тихо поет.

В степи Чертополох ворчал на Коноплинку:
«Негодная, меня толкаешь под бока!»-
«Да как же мне расти,- ответила былинка.-
Ты не оставил мне земли для корешка!»

Найдется средь людей колючке этой пара.
Других тесня, в ответ он требует любви.
Такого знаю я,
— Попробуй назови!
— Да ну его! Боюсь прогневать комиссара.

На маленькой одной речушке
Стояла мельничка, а в ней и Мельник жил.
Хотя невелика, да, знаешь, как игрушка…
Вертела жернова, из всех шумела сил,
Был от нее доход хозяину немалый.
Когда ни забредешь ты к Мельнику, бывало,-
Есть у него и хлеб, и соль, и сало.
В скоромный день кныши, вареники на стол,
Коврижки с маслицем да пышки со сметаной
И сласти всякие, а в пятницу пришел —
Пампушки с чесноком, гречишники, просол*.
Обедать сядет он — горелка постоянно,
А в праздник поднесет и чарочку калганной,-
На барский лад мой Мельник жил.
И надо ж — позапрошлою весною
Вдруг черт его понес шататься за Десною.
Недолго там он походил,
Но свет зато увидел белый:
Увидел он, как Сейм со зла шумел-бурлил
И как Десна неистово ревела —
Ворочали они, знать, мельниц без числа…
И только Мельник воротился,
Как прямо в церковь зашагал
И слезно господу взмолился,
Чтоб тот акафистам его без гнева внял —
Его речушку сделал бы Десною
Или хоть в Сейм величиною:
«Вот барином тогда б я стал!»
Молебны каждый день спасителю он правит
И свечи у икон по десять фунтов ставит,
Все молится, не ест, не пьет, не спит…
«Земляк! Господь с тобою!
С поездки у тебя в тумане голова.
Неужто ты забыл — такой большой водою
Большим лишь мельницам ворочать жернова?
………………..
………………..
Они ведь и толкут, и веют,
И сами мелют, сами сеют
И сами, кажется, едят…
А мельничка твоя не сможет
Стоять на быстрине». — «Пусть вас свое тревожит!»-
Махнувши рукавом, тут Мельник проворчал.
Господь его молитвам внял:
По небу ветер пробежал
И небо тучами закрыло;
Сверкнула молния, и гром загрохотал,
Из туч, как из лотков, вода хлестнула с силой,-
Речушка мелкая, что медленно текла,
Заклокотала, понесла,
Через плотину покатила.
Как лист осиновый, дрожь мельничку забила:
Вода напрет — глядишь, бедняжку затрясло,
То треснула доска, то в щепки дверь разбило,
А там и мельничку снесло.
Владельца тут лишь осенило:
Пока воды немного было —
Жил без нужды он и тревог.

Лет десять был у нас судьею Глива,
Да, знаешь, повлекло на лакомый кусок,-
В Полтаву перешел: там, молвят, есть пожива;
Помола много там, но там вода бурлива…
А ваша мельничка надежна ли, дружок?