Евгений Винокуров

Человек пошел один по свету,
Поднял ворот, запахнул полу.
Прикурил, сутулясь, сигарету,
Став спиною к ветру, на углу.

В парк вошел. Зеленоватый прудик.
В лодках свежекрашенных причал.
Отломил, посвистывая, прутик,
По ноге зачем-то постучал.

Плюнул вниз с дощатого помоста.
Так, лениво плюнул, не со зла.
Ничего и не случилось, просто
Понял вдруг: а жизнь-то ведь прошла.

Что там ни говори, а мне дороже
И все милее с каждым годом мне
И ритм деревьев, зябнущих до дрожи,
И ритм капели на моём окне…

И оттого, что сущность мира скрытна
И до сих пор темна ещё она,
Нам истина того простого ритма,
Как истина последняя дана.

Что б ни было, но ценим все же
мы женщин. И за те года,
когда вдруг холодок по коже
бежал при встрече иногда.

За каплю слабого участья
в минуту страшную беды.
За тот браслетик вкруг запястья.
За поданный стакан воды.

…Под утро, дыбясь волосами,
сидели, пряди теребя.
За то, что всё не могут сами
они понять самих себя.

Вдруг захотелось правды мне,
как кислого — больному.
Так путника в чужой стране
вдруг да потянет к дому.

Казалось бы: на что она?
А мне — хоть мало проку!—
как пить в болотце из «окна»,
раздвинувши осоку.

Как мел, наскобленный в горсти
со стенки! Ведь, бывало,
ее, как извести в кости,
мне часто не хватало.

Что мне она? И что я ей?
Какая в ней пожива?
А правда мне всего милей
одним: она не лжива.

Как мясо пес, рывок — и съем!
Я жду со ртом разъятым,
еще не зная, будет чем:
лекарством или ядом.

Нет, не только все время ветер зловещий,
Нет, не только пожаров коричневый цвет —
В мире были такие хорошие вещи,
Как, например, восемнадцать лет,

Как, например, темно-синие ночи,
Очень грустные песни, кустарник в росе,
На котором весна узелочки почек
Завязала затем, чтобы помнили все…

Но о чем же нам помнить? У нас все с собою
Все, что надо для юности, здесь вот, у ног:
Километр дороги до первого боя,
У плеча в вещмешке на неделю паек.

Но однажды, особенным вечером, в мае
Бородатый солдат под смолистый дымок
У костра на досуге, шинель зашивая,
Про любовь рассказал нам нескладно, как мог..

Про гармонь, про небесные звезды сырые
Да про запах девичьих тяжелых волос…
Мы курили, молчали, в тот вечер впервые
В грусть всех песен солдатских поверив всерьез.

«Не гоже человеку быть едину»,—
угрюмо изречение гласит.
Надену плащ и кепку зло надвину
и выйду. Мелкий дождик моросит.

Да, правду книга древняя сказала!..
По черным лужам ухожу во тьму —
на шум трамвая и на свет вокзала,
лишь только б не остаться одному.

Сижу, сутулясь, предо мной учебник,—
моя мольба восходит горячо!
И добрый появляется волшебник,
заглядывает мне через плечо…

Бьет артналет, разламывая в щебень
быки моста,— обрушился кессон.
Но трехминутный перерыв волшебен,
и ангел машет мне,— в я спасен!..

Мы ищем гриб — а ждем, чтоб почему-то
вдруг вышел в колпаке высоком гном!..

…Но разве можно без наличья чуда
постичь задачу, выжить под огнем?!

Я жизнь свою, как бритву, тонко правил:
хотел, чтоб без зазубринки была…

Жизнь оказалась просто шире правил
любых! Она черна. Она бела.

Вот занавески длинные из тюля.
Натерт паркет. Будь умник! Не сбеги…

Жизнь развезло! Смотри в окно, чистюля!
Натягивай до бедер сапоги…

Ворчит шофер. Он, видно, с перепою.
Повсюду тьма. Где мы сейчас? Бог весть!

И хлещет дождь. Сечет глаза крупою…
И ты поймешь: вот это жизнь и есть.

Вы умеете скручивать плотные скатки?
Почему? Это ж труд пустяковый!
Закатайте шинель, придавите складки
И согните вот так — подковой.
Завяжите концы, подогнавши по росту.
Всё! Осталось теперь нарядиться…
Это так интересно, и мудро, и просто.
Это вам еще пригодится.

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
— Больно! Хватит бинты крутить!..-
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колёса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.

Я эти песни написал не сразу.
Я с ними по осенней мерзлоте,
С неначатыми, по-пластунски лазил
Сквозь чёрные поля на животе.

Мне эти темы подсказали ноги,
Уставшие в походах от дорог.
Добытые с тяжёлым потом строки
Я, как себя, от смерти не берёг.

Их ритм простой мне был напет метелью,
Задувшею костёр, и в полночь ту
Я песни грел у сердца, под шинелью
Одной огромной верой в теплоту.

Они бывали в деле и меж делом,
Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.
Я эти песни выдумал всем телом,
Решившим все невзгоды побороть.

Характер всех любимых одинаков!
Веселые, они вдруг загрустят,
Отревновав, отмучившись, отплакав,
Они угомонятся и простят,

И зацелуют. Не дадут покою!
Руками шею крепко обовьют.
Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою,
Затормошат. Любимым — назовут!

Но лишь попробуй встретить их сурово,
Лишь руку осторожно отстрани,
Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова
На целый день надуются они.

…Нет трогательней в мире беспорядка
Волос их мягких в тот рассветный час,
Когда они доверчиво и сладко
Спят, разметавшись, на руке у нас.

Любимые!
Когда мы уезжали,
Нас, юных, мешковатых и худых,
Они одни средь ночи провожали
По черным лужам в туфельках худых.

Мы строго шли вперед. Что нам, героям,
Смятенье их,— дорога далека!
Они бежали за поющим строем,
Стирая слезы кончиком платка.

Они в ночи стояли вдоль перрона,
Рыдая,
с непокрытой головой,
Пока фонарь последнего вагона
Не потухал за хмарью дождевой.

И в час, когда на тротуарах наледь,
Возвышенных достойные судеб,
Они стояли, чтобы отоварить
Мукою серой карточки на хлеб.

И снилось нам в огне чужого края:
Их комнатка — два метра в ширину,—
Как, платье через голову снимая,
Они стоят, готовятся ко сну.

Любимых, как известно, не балуют —
Два-три письма за столько лет и зим!
Они прижмут к груди и зацелуют
Те десять строк, что мы напишем им.

Они в товарниках, по первопуткам
К нам добирались в тот далекий год.
С убогим узелком, они по суткам
Толкались у казарменных ворот.

А часовой глядел на них сурово.
Любимые,
не зная про устав,
Молили их пустить и часового
В отчаянье хватали за рукав.

Они стоять могли бы так веками,
В платках тяжелых, в легких пальтецах,
От частых стирок с красными руками,
С любовью беспредельною в сердцах.

В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.

Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.

Мы из столбов и толстых перекладин
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.

А в жизни, помню, отзывался ротный
О нем как о сознательном бойце!
Он был степенный, краснощекий, плотный,
Со множеством веснушек на лице.

Бывало, выйдет, головой поникнет,
Как надо, руки скорбно сложит, но
Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,
Всем почему-то делалось смешно.

Я Гамлетов на сцене видел многих,
Из тьмы кулис входивших в светлый круг,-
Печальных, громогласных, тонконогих…
Промолвят слово — все притихнет вдруг,

Сердца замрут, и задрожат бинокли…
У тех — и страсть, и сила, и игра!
Но с нашим вместе мерзли мы и мокли
И запросто сидели у костра.

Теплым, настежь распахнутым вечером, летом,
Когда обрастут огоньками угластые зданья,
Я сяду у окна, не зажигая света,
И ощупью включу воспоминанья.

И прошлое встанет…
А когда переполнит
Меня до отказа былого излишек,
Позову троих, вихрастых, беспокойных.
С оборванными пуговицами, мальчишек.

Я им расскажу из жизни солдата
Были, в которые трудно поверить.
Потом провожу их, сказав грубовато:
— Пора по домам! — и закрою двери.

И забуду. А как-нибудь, выйдя из дому,
Я замру в удивленье: у дровяного сарая
Трое мальчиков ползают по двору пустому
С деревянными ружьями,- в меня играя…

Про смерть поэты с болью говорили
Высокие, печальные слова.
И умирали, и на их могиле
Кладбищенская высилась трава.

Смерть неизбежно явится за всяким.
О жизнь моя, как ты мне дорога!
Но я умру когда-нибудь в атаке,
Остывшей грудью придавив врага.

Иль с палкою в руке, в смешной панаме,
С тропы сорвавшись, в бездну упаду.
И я умру под горными камнями,
У звезд остекленевших на виду.

А может, просто — где дорога вьется,
Где, кроме неба, нету ничего,-
Замолкнет сердце вдруг и разорвется
От песен, переполнивших его…

Где б ни было: путем пролегшим круто,
Под ветровой неистовый напев,
Умру и я, до роковой минуты
Задуматься о смерти не успев.

Кто только мне советов не давал!
Мне много в жизни выдалось учебы.
А я все только головой кивал:
— Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..

Поднявши перст, кто только не держал
Меня за лацкан! — Да, ага, понятно!
Спасибо! Ладно! — я не возражал:
Ну что мне стоит, а ведь им приятно…

— Да, да, согласен! Ой ли! Ей-же-ей!
Пожалуй! Как вы правы, что ж, не скрою.
Чем больше слушал я учителей,
Тем больше я хотел быть сам собою.

На небо взглянешь —
Звезд весенних тыщи!
Что юности в блескучей высоте?!
Но яростнее, чем потребность в пище,
Была у нас потребность в красоте.
Нам красота давалась понемножку…
По вечерам, когда шумел привал,
Сапожник ротный, мучая гармошку,
Ее для нас упорно добывал.
Она была минутной и не броской.
Мелькнет — и нет: под утро вдалеке,
На горке — стеариновой березкой,
В ночи — луной, раздробленной в реке.
А то бывало: осень, вязнут танки,
И чад, и гарь — и вдруг она возьмет
И чистым взором познанской крестьянки
Из-под руки, лукавая, сверкнет.

В судьбу походную влюбленный,
Не в фото, где луна у скал,
В казарме, густо побеленной,
Я честно красоту искал.
Ее искал я в дисциплине,
И в пайке, выданной в обрез,
И в алом клине, дымном клине
В теплушку глянувших небес.
Прослушав грустный хрип гармони,—
А я грустил тогда всерьез!—
От глаз я отрывал ладони,
Ладони,
Мокрые от слез…
Через овраги и низины,
Через расплесканную грязь
Я мчался в кузове машины,
На плащ-палатке развалясь.
Я брел по снежным первопуткам,
Сквозь ночь летел в товарняках,
Питался сечкой по продпунктам
И мылся в санпропускниках.
Я понимал лишь только грозы,
Дорог замес, снегов обвал…
Скупой и тонкий дух березы
В те годы я не понимал.

Я на кручу пудовые шпалы таскал.
Я был молод и тонок — мне крепко досталось!

Но лишь пот в три ручья да надсадный оскал
На подъеме крутом выдавали усталость.

Налегая всем телом, я глину копал,
Я кидал эту глину лопатой совковой.
Я под вечер с лица потемнел и опал.
Землекоп из меня мог бы выйти толковый.

Я был выделен в баню для носки воды
В группе старых бойцов, работящих и дюжих.
Мы таскали три дня. На ладонях следы
Целый год сохранялись от ведерных дужек.

Я поленья с размаху колол колуном.
Я для кухни колол и колол для котельной.
Только мышцы ходили мои ходуном
Под намокшей и жесткой рубахой нательной.

Я был юным тогда. Был задор, был запал.
Только к ночи, намаявшись, словно убитый,
Я на нарах, лица не умыв, засыпал,
На кулак навалившись щекою небритой.

Моя любимая стирала.
Ходили плечи у нее.
Худые руки простирала,
Сырое вешая белье.

Искала крохотный обмылок,
А он был у нее в руках.
Как жалок был ее затылок
В смешных и нежных завитках!

Моя любимая стирала.
Чтоб пеной лба не замарать,
Неловко, локтем, убирала
На лоб спустившуюся прядь.

То плечи опустив, родная,
Смотрела в забытьи в окно,
То пела тоненько, не зная,
Что я слежу за ней давно.

Заката древние красоты
Стояли в глубине окна.
От мыла, щелока и соды
В досаде щурилась она.

Прекрасней нет на целом свете,—
Все города пройди подряд!—
Чем руки худенькие эти,
Чем грустный, грустный этот взгляд.

Широко глаза расставлены
И хитрят, хитрят слегка,
Эти синие хрусталины
Из-под низкого платка…

Молодые и безгрешные
Очи ясности полны,
Мою душу отогревшие
Посреди большой войны.

В избах около Мукачева —
Издавна заведено —
Девки песни пели вкрадчиво,
И вилось веретено.

Песни были все неясные,
Непонятные для нас.

Розы белые и красные
Повторялись много раз…

Меня в Полесье занесло.
За реками и за лесами
Есть белорусское село —
Все с ясно-синими глазами.

С ведром, босую, у реки
Девчонку встретите на склоне.
Как голубые угольки,
Глаза ожгут из-под ладони.

В шинельке,— видно, был солдат,—
Мужчина возится в овине.
Окликни — он поднимет взгляд,
Исполненный глубокой сини.

Бредет старуха через льны
С грибной корзинкой и с клюкою.
И очи древние полны
Голубоватого покоя.

Пять у забора молодух.
Судачат, ахают, вздыхают…
Глаза — захватывает дух!—
Так синевой и полыхают.

Девчата. Скромен их наряд.
Застенчивые чаровницы,
Зардевшись, синеву дарят,
Как драгоценность, сквозь ресницы.

Я посетил тот город, где когда-то
Я женщину всем сердцем полюбил.
Она была безмерно виновата
Передо мной. Её я не забыл.

Вот дом её. Мне говорят подробно,
Как осенью минувшей умерла…
Она была и ласкова и злобна,
Она была и лжива и мила.

…Я не решаю сложную задачу,
Глубинные загадки бытия.
Я ничего не знаю. Просто плачу.
Где всё понять мне? Просто плачу я.

Полы трет полотер.
Бредет он полосой.
Так трогают — хитер!—
Ручей ногой босой.

Он тропку все торит.
Его неверен шаг.
Но вот простор открыт —
Он вышел на большак!

Полы трет полотер.
А ну смелее. Жарь!
И он вошел в задор,
Как на косьбе косарь.

Вперед он сделал крен.
Рубахи нет — штаны.
А ноги до колен
Его обнажены.

Полы трет полотер.
Он с плешью. Он костист.
Он руки вдаль простер,
Кружа, как фигурист.

Веселую игру
Он воспринял всерьез.
Чечетку бьет в углу,
Как «Яблочко» матрос.

Полы трет полотер.
Как будто на пари,
Напористый мотор
Работает внутри.

Струится пот со щек,
А пляска все лютей.
Он маятник. Волчок.
Сплошной костер страстей.

Полы трет полотер.
Паркет да будет чист!
Он мчит,— пустынен взор!—
Как на раденье хлыст.

Ему не до красот.
Он поглощен трудом.
Ой-ёй, он разнесет,
Того гляди, весь дом!

Полы трет полотер.
Его летит рука.
Он как тореадор,
Пронзающий быка!

Он мчит. Он там. Он тут.
Устал. Как поднял воз!
Он начертал этюд
Из жестов и из поз.

Полы трет полотер.
В нем порох. В нем запал.
Вот он нашел упор.
От плоти валит пар.

Расплавил пыл его.
А ритм его слепил.
Ухваток торжество.
Телодвиженья пир.

Полы трет полотер.
А позы, как хорал!
Мимический актер
Трагедию сыграл.
Он мчит, неумолим,
От окон до дверей…

Движенье правит им.
Оно его мудрей.

Художник, воспитай ученика,
Сил не жалей его ученья ради,
Пусть вслед твоей ведет его рука
Каракули по клеточкам тетради,
Пусть на тебя он взглянет свысока,
Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.

Крестились готы… В водоем до плеч
Они входили с видом обреченным.
Но над собой они держали меч,
Чтобы кулак остался некрещеным.

Быть должен и у кротости предел,
Чтоб заповедь смиренья ни гласила…
И я кулак бы сохранить хотел.
Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.

Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.
Это только музыка! Не плачь.
Это всего-навсего соната.
Плачут же от бед, от неудач.

Сядем на скамейку. Синевато
Небо у ботинок под ледком.
Это всего-навсего соната —
Черный рупор в парке городском.

Каплет с крыши дровяного склада.
Развезло. Гуляет черный грач…
Это всего-навсего соната!
Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.

Я не помню его.
Я не видел его
В московской квартире,
Как он пытался поймать подтяжку
На спине, чтобы прикрепить ее
Сзади на брюках.
Я не помню его и в карантине,
Как стоял он голым в очереди
За горстью жидкого дегтярного мыла.
Я не помню его даже
В момент позора,
Когда он забыл слово «антабка»
И молчал, потупясь,
Под морозным взглядом старшины.
Я даже не помню,
Как страшно он закричал.
Я только помню два его глаза,
Смотрящих из полуопущенных век,
Когда я держал в руках
Культи его ног,
Чтобы они не бились о доски
В тряском кузове полуторатонки.

Прошла война. Рассказы инвалидов
Ещё полны войны, войны, войны…
Казалось мне тогда: в мир не Евклидов —
В мир странный были мы занесены.

Я думал, жизнь проста и слишком долог
Мой век. А жизнь — кратка и не проста.
И я пошёл в себя. Как археолог,
Я докопался до того пласта…

Я был набит по горло пережитым.
Страдания, сводившие с ума,
Меня распёрли, так ломает житом
В год страшных урожаев закрома.

И шли слова. Вот так при лесосплаве
Мчат брёвна… Люди, больше я и дня
Молчать не в силах, я молю о праве
Мне — рассказать, вам — выслушать меня.

Я требую. О, будьте так любезны!
Перед толпою иль наедине.
Я изнемог. Я вам открою бездны,
В семнадцать лет открывшиеся мне.

Я не желаю ничего иного.
Сам заплачу. Награды большей нет!..
Внутри меня вдруг появилось слово
И требует рождения на свет.

Боюсь гостиниц. Ужасом объят
При мысли, что когда-нибудь мне снова
Втянуть в себя придется тонкий яд
Ковров линялых номера пустого.

Боюсь гостиниц. Это неспроста.
Здесь холодом от окон веет люто.
Здесь лампа. Здесь гардины. Здесь тахта.
Иллюзия семейного уюта.

Боюсь гостиниц. Может, потому,
Что чувствую, что в номере когда-то
Остаться мне случится одному.
Навеки. В самом деле. Без возврата.

Итак, всё кончено. Я выжил.
Обмотки. В недрах вещмешка
Буханка. В тряпке соль. Я вышел,
Держась за притолку слегка.

Я приобрёл за две недели
Те утончённые черты,
Что, может быть, и в самом деле
Уже сильнее красоты.

Страданье, что огромным было,
Раздумьем тронуло чело.
Оно подглазья углубило,
У рта морщины провело.

Как тень, стоял я еле-еле…
Душа, где ты была дотоль?
Её я чуял ясно в теле,
Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.

И вот я возникаю у порога…
Меня здесь не считают за пророка!
Я здесь, как все. Хоть на меня втроем
Во все глаза глядят они, однако
Высокого провидческого знака
Не могут разглядеть на лбу моем.

Они так беспощадны к преступленью!
Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?
— Достал таблетки?! Выкупил заказ?
— Да разве просьба та осталась в силе?..
— Да мы тебя батон купить просили!
— Отправил письма? Заплатил за газ?..

И я молчу. Что отвечать — не знаю.
То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..
Но я прощен. Я отдаюсь веселью!
Ведь где-то там оставил я за дверью
Котомку, посох и багряный плащ.

Когда дёргаешь ты за кольцо запасное
И не раскрывается парашют,
А там, под тобою, безбрежье лесное —
И ясно уже, что тебя не спасут,

И не за что больше уже зацепится,
И нечего встретить уже на пути,-
Раскрой свои руки спокойно, как птица,
И, обхвативши просторы, лети.

И некуда пятится, некогда спятить,
И выход один только, самый простой:
Стать в жизни впервые спокойным и падать
В обнимку с всемирною пустотой.

«Мир приключений» — был такой журнал.
Я, помню, раздобыл подшивку где-то…
Кто не сидел над нею до рассвета —
Тот сам себя безбожно обкорнал!

И как гигантский стонущий насос,
Я всасывал в себя ночное чтиво…
Надвинутая кепка детектива.
Корабль, затёртый насмерть льдами. «SOS».

Жизнь — приключение. Иди. Живи!
Вон — побережье моря, реки, взгорья…
…Но ты смотри на помощь не зови,
Когда вдруг жизнь возьмёт тебя за горло!

В глухой тайге напьёшься из корца…
Умрёшь — положат в Грузии к чинаре…
И жизнь твоя, как повесть без конца
В том чудном и растрёпанном журнале.

Об истине и не мечтая,
я жил среди родни, и сплошь
вокруг меня была простая,
но разъедающая ложь.

Со смаком врали, врали сладко.
Кто просто лгал, а кто втройне…
Но словно смутный сон, догадка
тоскливо брезжила во мне.

Я робок был, и слаб, и молод,
я брел ночами сквозь туман,-
весь в башнях, шпилях, трубах город
был как чудовищный обман.

Я брел в ботинках неуклюжих,
брел, сам с собою говоря…
И лживо отражалась в лужах
насквозь фальшивая заря.

Может, это всего только случай,
ко ведь будет тебе невдомек,
почему он возник,— от созвучий
подступающий к горлу комок.

Помню: в роще цыганка гадала.
День был в белых крутых облаках…
И рыдающе пела гитара
у седого цыгана в руках.

Был цыган и неряхой и соней,
голос был его сдавлен и тих.
Только мир неразумных гармоний
на глазах созидался моих.

Это мир поразительных радуг
восходил до небес изо рта,
так как был он всего лишь порядок
и поэтому лишь красота.

Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!
А просто так: уйдет — и я умру.

О чем поете утром, тенора?..
Их может слушать всяк, кому охота.
Что ж, директивным росчерком пера
не вычеркнуть их всех из обихода!

О чем поете утром, тенора?..
Вон голоса их властно зазвучали!
Их песенка, как этот мир, стара,
Песнь Песней это, что была вначале.

О чем поете утром, тенора,
по радио, встав на работу рано?..
Неплохо их проходят номера!
От голоса вибрирует мембрана.

О чем поете утром, тенора?
Зажмурившись. Напрягшись. На пределе…
Древнейшая любовная игра,
наверно, в мире есть на самом деле?

И вот, как бы рожденный для бесед,
я начал, и ко мне с полунаклоном
товарищ мой, что непомерно сед,
прислушался с вниманьем благосклонным…

Когда согнется старчески спина,
ты на судьбу печальную не сетуй,—
потерянное возместишь сполна
одною лишь степенною беседой…

По парку мы проходим вдоль реки,
беседуя, под дальний звон трамвая,
на палки опираясь, старики,
листву, ту, что опала, ковыряя…

Здоровяку завидую немного,
что исполняет предписанья йога,
что ходит в Подмосковье с рюкзаком,
что на педали жмет велосипеда,
что никогда не спит после обеда,
что с болями в предсердье не знаком…

Но, к сожаленью, я живу иначе:
в столице пребываю — не на даче.
День, два брожу в томленье,— ни строки.
Я йоговским советам не внимаю,—
таблетки среди ночи принимаю.
Я жду: вот-вот появятся стихи…

И сколько в жизни ни ворочай
Дорожной глины, вопреки
Всему ты в дом вернешься отчий
И в угол встанут сапоги…

И пусть — хоть лет под девяносто —
Старик прошамкает: «Сынок!»
Но ты принес свое сыновство
И положил его у ног.

И радость новая, как завязь…
Хоть ты от хижины отвык,—
Ты, вырвавшийся от красавиц
И от стаканов круговых.

…Пусть в поле где-то ночь пустая.
Пусть крик и песня вдалеке.
Ты все забудешь, припадая
К покрытой венами руке.

Вот люди: Моцарт и Сальери.
Один, восторженный, парил.
Другой безумца
к высшей мере,
Продумав всё,
приговорил.

— Нет правды на земле! Тем — много,
А этим — искры не дано…—
И в правой злобе против бога
Сальери сыплет яд в вино.

Уж полночь в городе пробило.
Сальери крадется во мглу…

А в грешном мире всё как было,
Лишь гений мёртвый на полу.

Опять с намокшей шляпы каплет,
в кармане звук пустой ключей.
Вот он идет, полночный Гамлет.
Ненужный. Брошенный. Ничей.

Под ноги лист кидает осень…
И вот, пригнувшийся слегка,
в пивную входит он и просит
полухолодного пивка.

Сперва пивко пролил оплошно,
потом, таясь, поплакал всласть
о том, что так все в мире сложно,
о том, что жизнь не удалась.

Где книжные манящие развалы,
где в тесноте лишь боком можно стать,
мы, книжники, юнцы, провинциалы,
поэмы будем выспренне читать.

Рукой махая, книгами гружены,
мы, вышедшие лишь на пять минут,
пойдем бродить… В час предрассветный жены
нас, потеряв терпенье, проклянут.

Ходите же всю ночь в фонарном свете!..
Нас мало! Это как ни назови,
но знаю, знаю, выше здесь на свете
всего, и даже, может быть,— любви…

Это ясно, что глядеть не надо
с улицы в окно: что там в дому?
Станет от назойливого взгляда
вдруг не по себе кое-кому…

Ссорятся ль супруги? Плачут дети ль?
Муж, осев, смертельно занемог?..
Невзначай окажешься свидетель
вдруг такого, что и не дай бог!

В чрево приарбатского уюта
вломишься случайно напролом.
…Или вдруг счастливая минута:
вся семья пирует за столом!

На улице мне сладко было
Весёлый запах встретить вдруг
Простого ягодного мыла…
О, запах детских щёк и рук!
О, детства запах! Сразу, сразу
Всё то предстало предо мной,
О чём не вспоминал ни разу,
Что было где-то за войной.

Сейчас поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку детский сад.
Вы улыбнётесь, знаю: ибо
И странно это и смешно.
Педагогических загибов
Пора окончилась давно.

Меня и нынче брат мой дразнит,
Он этой справки не забыл…
Но политически я развит
Действительно в те годы был!
Я, помню, не жалел под праздник
Ни чёрной туши, ни белил,
Весь мир на белых и на красных
Безоговорочно делил.

Задорный, тощий, низкий ростом,
Я весело маршировал,
И я буржуя в каждом толстом
На улице подозревал.
Я знал про домны Приазовья
И что опять бастует Рим.
И я к друзьям пылал любовью
И был к врагам непримирим!

Мне вспоминается: вначале,
Надев с достоинством очки,
Меня детально изучали
Из Наробраза знатоки.
Я прыгал в зале неуютном,
Шнурки болтались башмаков.
Я был тогда ребёнком трудным,
По утвержденью знатоков.

«Нацелим», «сдвинем», «обязуем», —
Я слышал чуть не целый год.
Я знал: я трудновоспитуем! —
И втайне был немного горд.
Но воспитательное дело
Торжествовало. Как-никак!..
Я стал завязывать умело
Свои шнурки на башмаках.

Средь стен казарменной окраски,
С вселявшей ужас чистотой,
Как радуга, цветные сказки
Нас поражали пестротой.
А Аполлон, что над фронтоном
Квадригу вздыбил над Москвой,
Бойцом казался пропылённым
В лихой тачанке боевой.

Мы путали легко и просто,
Ребята тех далёких лет,
Иван-царевича геройство
И информации газет.
Шпалерами стояли койки.
Мы знали, тощие мальцы, —
На посевные и на стройки
От нас уехали отцы.

Когда нас в зале Марь Иванна
В кружок под вечер соберёт,
В бравурных звуках фортепьяно
Мы начинали зоровод.
Мы тоненькими голосами
Вели печально «Каравай»,
А Марь Ивановна глазами
Грозила мне «Не подвывай!»

Мы тоненькими голосами
Вели. А в глубине окна
Мерцающими корпусами
Светилась новая страна.
Во тьме деревня за деревней
Шатались в снеговой гульбе,
И хаос горестный и древний
Протяжно запевал в трубе.

Проснувшись полночью в постели,
Обняв колени, в тишине,
Мы, не стирая слёз, глядели
На вспышки дальние в окне…
Срок воспитанья был недолог, —
На счастье или на беду,
Педолога сменял педолог,
Как бы играя в чехарду.

Передо мной, как кинолента,
Мелькали лица. Рад не рад —
Объектом для эксперимента
Я неплохим стал, говорят.
За методом сменялся метод,
Был графиками полон зал.
Тот всё кричал, сюсюкал этот,
Тот кутал, этот закалял.

А где-то мать в платочке белом
Шла в громкие цеха чуть свет
Напористой завженотделом —
Ей было двадцать девять лет.
Рожь вымерзла в тот год на пашнях.
— Дай хлеб! — Был краток разговор,
И сотни страшных глаз запавших
Глядели на неё в упор.

В тот год ни воблы, ни конины
Не продавалось в городах.
Российский снег давил на спины
Томящихся в очередях.
Непринуждённы и форсисты,
В очках и с острым кадыком,
Среди народа интуристы
Гуляли важно с «кодаком».

Средь строек, вшей, недоеданий
Их поражала неспроста
В России глубина страданий
И идеалов высота.
В узорах ризы золотые,
Затейливый иконостас —
Забавы грозной Византии,
Из тьмы дошедште до нас.

В церквушке было тесновато,
Мы стали с бабкой в уголок.
О счастье рая, муке ада
Летел псалом под потолок.
Стоял я с безучастным взглядом,
Без содрогания в душе,
Стоял под раем и под адом,
Катая за щекой драже.

Отец смотрел на вещи строго,
Отец не баловал меня.
Побаивался я немного
Его солдатского ремня.
То время было как точило,
А я, как лезвие, малец.
— Будь справедливым, — мать учила.
— Упорным будь, — учил отец.

А я любил разлив природы
И тесноту вечерних звёзд.
Смотреть, грустя, на пароходы
Я выходил на Крымский мост.
Мы незаметно подрастали.
Весь мир нам во владенье дан!
Мы в пионеры поступали,
Мы колотили в барабан.

Хлестали ветки нас по коже,
Пылали в небе вымпела…
Моя любимая, ты тоже
Ведь пионеркою была!
Ты в белой блузке с синей юбкой
Дежурила, полы мела.
Смешливой, трогательной, хрупкой
Ты пионеркою была.

Мы шли полями. Пел вожатый
И знамя на плече держал.
В худой руке моей зажатый
Горн холодеющий дрожал.
Под песню маленького люда
Горел костёр в лесу светло…
Так жили, жили мы, покуда
Вдруг отрочество не пришло.

Мы стали хмуры, неуклюжи…
О, возрастная полоса,
Когда затвердевали души,
Когда ломались голоса!..
Ходили, широко шагая,
Пух появился над губой…
Но это уж пора другая,
А значит, разговор другой!

Порой в гостях за чашкой чая,
Вращая ложечкой лимон,
Я вздрогну,
втайне ощущая
Мир вечности, полёт времён.

И чую, где-то по орбитам
Мы в беспредельности летим.
О, если бы воспарить над бытом,
Подняться бы,
восстать над ним!

И выйти на вселенский стрежень,
И в беспредельности кружить,
Где в воздухе, что так разрежен,
Нельзя дышать,
но можно жить.

Копну могучей шевелюры
На струны скрипки уронив,
Скрипач пилил из увертюры
Какой-то сбивчивый мотив.

Флейтист был робок.
Словно флягу,
Поднявши флейту в вышину,
Как в зной по капле цедят влагу,
Он ноту пробовал одну.

Но, вскинув пару тощих прядок,
Встал дирижёр и подал знак,
И тотчас же обрел порядок
Оркестра шумный бивуак.

В молчании пред дирижером
Оркестр в колонне по пяти
Застыл,
готовый по просторам
На смерть и подвиги идти.

И вздрогнул мир, и пали стены,
И даль темна и глубока,
И свет пожаров вместо сцены,
И звёзды вместо потолка.

Стихия музыки — могучая стихия.
Она чем непонятней, тем сильней.
Глаза мои, бездонные, сухие,
Слезами наполняются при ней.

Она и не видна и невесома,
И мы ее в крови своей несем.
Мелодии всемирная истома,
Как соль в воде, растворена по всем.

Покинув помещенья нежилые,
Вселившись в дом высокий, как вокзал,
Все духи музыки — и добрые и злые –
Безумствуют, переполняя зал.

Сурова нитка музыкальной пьесы –
Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!
Все бесы музыки, все игровые бесы,
Играючи, хотят моей игры.

Есть в музыке бездумное начало,
Призыв к свободе от земных оков.
Она не зря лукаво обольщала
Людей на протяжении веков.

И женщины от музыки зверели,
В поля бежали, руки заломив,
Лишь только на отверстия свирели
Орфей клал пальцы, заводя мотив.

Но и сейчас, когда оркестр играет
Свою неимоверную игру,
Как нож с березы, он с людей сдирает
Рассудочности твердую кору.

Звериное тепло домашнего уюта…
А комната — как будто бы каюта.

И кажется, качается диван.
Жизнь за окном — Великий океан!..

А комната? Её несёт куда-то!
На стенке календарь. Какая нынче дата?

А комната? Среди скитаний — стан.
По звёздам держим путь.
Вверх подыми секстан!..

Свисают простыни.
Нестойкий привкус чада.
И ползает дитя. Бьёт погремушкой. Чадо!

За стенкой холода. Но ход необратим —
И потому вперёд куда-то мы летим.

Дитя бубнит во сне. И пар от молока…
Проносятся в окне со свистом облака!

В магазин со своей стеклотарой
он доплёлся — и вот вам удар:
водки нет! И стоит он, нестарый,
потерявший свой творческий дар…

Был когда-то он молод и в теле,
взгляд сиял его зло и умно,
и писал он всё время в постели,
на прогулке, в метро и в кино.

Он подчас просыпался ночами!
Был усеян бумагами пол!..
Только ангел, что был за плечами,
рассердился вдруг — раз и ушёл.

Он ругался, он бился, он плакал
и беспомощен стал как дитя…
Не вернётся обиженный ангел,
беспощадно — за что-нибудь — мстя.

Со мной в одной роте служил земляк —
Москвич, славный парень — Лёшка.
Из одного котелка мы с ним ели так:
Он — ложку, я — ложку.

Вдали от Москвы, по чужой стороне,
В строю мы с ним рядом шагали.
Мы спали бок о бок и часто во сне
Друг друга локтями толкали.

А в затишье, бывало, после атак,
На привале ко мне он подляжет,
И мы про Москву говорили с ним так:
Я — расскажу, он — расскажет.

В костре на ветру угольки догорят,
Шумит по-немецки кустарник,
А мы вспоминаем соседских ребят
И кинотеатр «Ударник».

Он был под Берлином в бою штыковом
Убит. Мы расстались. Навеки…
Он жил на Арбате, в большом, угловом,
В сером доме, что против аптеки.

Когда в ночи кричит больной ребёнок,
а ночь душна, тяжка, напряжена,
когда плечей, усталых и согбённых,
уже не в силах распрямить жена,
когда на лампу примостишь газету,
и всё окно в густых наплывах льда,
тогда поймёшь, что в мире мира нету,
нет ничего… А есть — одно: беда!..

Есть русское бродячее начало,
Как хлебным суслом полная дежа…
Я бы хотел, чтоб пела и кричала,
Святая Русь, во мне твоя душа.

Среди покосов, на цементной плахе
Стоят в порту, у спуска, на Оке,
И Мужество в разорванной рубахе,
И Скорбь в сошедшем до бровей платке.

Леса вдали… А дни идут на убыль,
Недалеко до рокового дня, —
Я жив пока. Но пусть тоска и удаль
Не покидают никогда меня.

Лёгким горлом поётся сегодня
на клиросе певчим.
А в подвалах горит
воспалённость на лицах гуляк.
Только ночь холодна,
только ночи похвастаться нечем.
И на древнем барокко потрескался лак.

Где же пафос достать?
Может, дать объявленье в газету?
Где простёртые длани?
Где молний удар из очес?
Люди мерно жуют, путешествуют, ссорятся.
Нету!
Всё на месте, как было. Но пафос исчез!

Как случилось,
что пафоса вдруг оскудели запасы?
Не запасы урана. И не запасы угля…
И выходит актёр.
И, как фокусник, делает пассы,
И уходит он, зала не расшевеля.

А чего там кричать? Ну, чего горячиться?
Ироничность и тонкость?
Да я ведь их тоже ценю.
Но нельзя же иронией жить!
Это только горчица,
Лишь приправа,
а, собственно, где же меню?

Прежде, словно меха, раздувавшие горны,
Поднимались манишки.
Но пафоса нет и следа.
Ведь летящие волосы
нынче и ложны и вздорны?
Пафос вышел,
как в трещинку тихо выходит вода.

Писем пылких не шлите.
Бросайте сухую открытку.
Не летите стремглав,
а ползите, слегка тормозя…
Тот поплатится жизнью,
кто сделать способен попытку
Стать высоким,
когда быть высоким нельзя.

Мы гимнастёрки постирали,
уселись в дружеском кругу…
Я той походной пасторали
забыть доныне не могу!
Землянка скудного убранства,
где испытать вдруг довелось
то чувство искреннего братства,
нас пронизавшее насквозь, —
на веки вечные пребудет!..
Прошедшая сквозь холода,
душа всё в мире позабудет,
а эту полночь никогда!..
Пожив и уходя со света,
я с горечью признаюсь вдруг,
что было подлинным лишь это:
от печки освещённый круг.

Нет хуже ничего, чем лжепророки
С готовым к словоизверженью ртом…
Дороги, что, по их словам, пологи,
Отвесны. Выясняется потом.

Я знал когда-то одного такого.
Он всё кричал. Он звал. Он всех ругал.
Он раз сказал: — Дорога пустякова!
Я тридцать вёрст в грязищу отшагал.

Анафемы, посулы, прорицанья —
Я всё глотал, чего б он ни изверг.
Пока однажды лживого мерцанья
Не уловил в глазах, подъятых вверх.

Простите мне, стихи, что я кормился вами.
За вас, мои стихи, что я провыл нутром,
буханку рижского я брал в универсаме,
и соли полкило имел я за надлом.

Простите мне, стихи, но часто пачку чая
я за свою тоску приобретал.
Издательский кассир, меня не замечая,
презренный мне отсчитывал металл…

Простите мне, стихи. Хозяйственного мыла
я приобрёл и леденцов на вес
за вас, пришедшие мне из другого мира,
ниспосланные мне, так, ни за что, с небес.

Хороша листвы шуршащей шуба,
тень под нею — странника приют…
А из-под земли по жилкам дуба
кверху соки жизненные бьют!

Молодые бьют под небо соки,
вверх, туда, где шелестит листва!..
Оттого могучи и высоки
в этой древней роще дерева…

Как шумит он в полдень, мило-любо!
Хорошо лежать в его тени!..
Тайна вызревающего дуба
только тайне мировой сродни…

А вокруг кипит лесная молодь,
тоненьких дубков весёлый спор…
А в густой траве лежащий жёлудь
заключил в себе грядущий бор…

Может, это покажется странным!..
Он, всегда пребывая в пути,
по различным поездивший странам,
ничего не запомнил почти!..

Но когда вдруг настала минута
расставанья с судьбою земной,
он припомнил с тоской почему-то,
как идёт по Москве в выходной…

И какую-то травку на бровке!..
Как трамвай прозвенел вдалеке,
как он потный стакан газировки
за пятак покупает в ларьке…

Какие, право ж, чудеса
есть в простоте самой!..
Купили у знакомых пса
и привели домой.

Был у него приплюснут нос.
Лишь годик был ему.
Бульдогом звался этот пёс!..
И стал он жить в дому.

Ему хозяин имя дал…
Волнуясь, в уголке
хозяина он поджидал
уже с утра, в тоске.

Он неожиданно рычал,
услышав спор в дому…
Никто его не обучал!
Откуда? Почему?

И совесть он имел и честь,
хоть мало видел свет…
Что ж, видимо, в природе есть
какой-то там секрет!

А на чужих кидался он,
но был детишкам рад…
Ну что ж — таинственный закон,
как часто говорят.

Рычал он с пеною у рта,
когда он был браним…
И эта тайна неспроста,
как кажется иным!

Как страж сидел он у дверей,
решителен и лют…
Природа всё же нас мудрей,
что же поделаьб тут:

что ж, тот таинственный вопрос
надо решать с азов!..
А был он просто пёс как пёс,
как много разных псов.

В силу разных вещей
По камням через жизнь провлекло…
Много дней и ночей
сотрясало меня ремесло.

Затеряется ль след?
Иль в душе сохранится он?.
Чьёй?.

…Стал я сдержан и сед
в силу разных вещей.

Когда раздроблена нога,
То, локти ободрав, из бою
Он уползает от врага,
Влача обрубок за собою.

… Боль всюду и всегда с людьми.
Но всё же ты иди по свету,
Лишь зубы поплотней сожми,
Когда уже терпенья нету!

Пред жизнью только трус дрожит —
Не надобно бояться боли.
Трагическая тень лежит
Под каждою травинкой в поле.

Дым в окно врывается
Хлопьями белесыми,
Поезд в ночь врезается
Острыми колесами.

Буфера качаются,
Звонко бьются блюдцами…
Милая, печальная,
Где ты? Не вернуться ли?

Ширь полей пустынная
В окнах, как приклеенная,
А дорога длинная
И одноколейная.

Как всё же странны многие собратья!..
По будням, да и в выходные дни,
сутулясь, как под тяжестью проклятья,
сидят за лампой в комнате они…

Но ничего ведь нет на свете проще:
рабочею рукой развеять муть!
И посреди затрепетавшей рощи
вдруг полной грудью медленно вздохнуть!

И посреди июльского покоя
вступить в заколосившуюся рожь…
И ласточка вдруг сообщит такое,
чего вовек за лампой не найдёшь…

Я знаю жизнь. Её я изучал,
Сжав крепко зубы. Горькая отрада-
познать её! Начало всех начал-
Жестокий опыт. Нет дороже клада,
Чем знанье жизни. Прежде по складам
Её с трудом читал я, обалдело
Наморщив лоб. Сейчас я преподам —
Хотите? — курс её! Я знаю дело.
Я знаю жизнь. Но сыну моему,
Увы, не надо знания отцова.
Ему мой тяжкий опыт ни к чему.
Сжав зубы, сам он всё добудет снова.

С трудом дотянувши до подбородка
кашне, развеваемое сквозняком,
я ей кричал:
-Вернись, сумасбродка,
простудишься! —
и потрясал кулаком.
… Пророк, я слова свои тратил даром,
педант, я не смог свернуть с колеи.
Она разбивала одним ударом
все сложные построенья мои.
То будто все та же,
а то вдруг другая,
то очень сложна,
а то вдруг — примитив,
она то ловила меня,
убегая,
а то сопротивлялась мне,
уступив.
И чудо! Весь мир оказался по сути
простым совершенно.
Он был иной!
Не жегся огонь, и не вел к простуде
час, проведенный в воде ледяной…
Она неожиданно возникала
и, за руку взяв, кричала:
— Бежим? —
характер, изогнутый как лекало,
был абсолютно непостижим…
Она всех дразнила,
и кротость овечья
моя ей тогда казалась смешна.
Лишь вечному духу противоречья
была она, чуткая, подчинена.
… И сам я поверил в ее поверья,
что мир —
это легкая кутерьма,
в которую входят звезды, деревья,
книги и дым,
и она сама…
Вижу,
лишб только глаза закрою,
ставший сейчас
мне милее стократ
опасный обрыв,
три сосны над Окою,
душу надламывающий
закат.
А около
в простеньком платье
цыетастом,
в том, что куда-то
все время рвалась,
вижу ее,
облитую пространством,
с факелом
диких ее
волос.

Косноязычье мучило меня.
Была необходима сила бычья,
Скосив белки и шею наклоня,
Ворочать маховик косноязычья

Косноязычье — вовсе не порок!
Застигнутый полупонятным зовом,
Пусть корчится измученный пророк
В борении с рождающимся словом.

Смешенье междометий и слюны.
Побольше часа надобно — не сразу! —
Чтобы придя в движенье, шатуны
Вдруг выдавили на поверхность фразу.

Лишь пустяки легко выходят в свет!
Я с трепетом вниманью бормотанью.
Всё это вздор, покуда бездны нет
меж мыслью промелькнувшей и гортанью!

И если мысль действительно нова,
То надо говорить с азов учиться…
Ворочаются трудно жернова —
Но льётся тонкой струйкою мучица.

Моё мастерство, ты особого рода.
Ты мяч тот, что с силою послан в ворота.
Удар в лобовую, ты голая суть.
Ты — как там? — кратчайший меж точками путь.

Моё мастерств, ты особого рода.
Нет, ты не метафора, ты не острота…
Подайте мне смысл! — для чего мне слова?
Моё мастерство — избежать мастерства.

Жизнь — это конь, что рвётся из удил,
Что вертит крупом, скинуть наземь метя…

Жизнь может вдруг подмять — и я ходил
С рогатиной на жизнь, как на медведя.

Жизнь — это бойкий ботик посреди
Бездн и высот. Гребы же, бел от злости…

Тебе ответ? Так вот он: победи!
Как сказано в грузинском древнем тосте.

Нехитрый рай несложно сколотить.
Отгородить фанеркой небольшою.
Подкрасить, подсинить, подзолотить —
до самой смерти отдыхай душою!

…Мил, словно дом. Надёжен, словно дот!
Глух, как подвал. Живи, забот не зная.
Но дунет ветер — крыша упадёт,
и снова сверху темнота ночная…

Вот какое сейчас положенье:
я уже подошёл к рубежу.
Осмысляю своё пораженье
и какой-то итог подвожу.
Лишь один небольшой поворотец —
и как будто бы я подменён!..

Побеждённый стоит полководец
перед картой прошедших времён.
Жил он собранно, честно, непраздно,
и осмыслить есть что-то одно,
ведь прошла его жизнь не напрасно:
поражение было дано!

Среди всех
невозможных профессий
я одну
до конца не пойму:
подниматься
в простор поднебесий
и срываться
в бездонную тьму.
Лёгкость чувствуя
в праздничном теле, —
то вдруг в пропасть,
а то в облака!..
Скольких шаткие эти качели
замотали вконец
за века!
Скольких в небо взлетевших
не стало,
скольких нет,
угодивших в провал,
не дождавшихся
ни пьедестала
ни оваций
и ни похвал!..
Не пойму: почему же украдкой,
не предвидя ужасный конец,
с крепко стиснутой в пальцах
тетрадкой
вновь стучит
в мои двери
юнец?

Мне грозный ангел лиры не вручал,
рукоположен не был я в пророки,
я робок был, и из других начал
моей подспудной музыки истоки.

Больной лежал я в поле на войне
под тяжестью сугробного покрова.
Рыдание, пришедшее ко мне —
вот первый повод к появленью слова.

И не внимал я голосу творца,
но чувствую, что оставляет сила —
кровь отошла нежданно от лица
и к сердцу на мгновенье подступила.

И жалобы моей полночный крик
средь тишины, заполнившей траншею,
был беззащитен, но и был велик
одною лишь истошностью своею.

И был тогда, признаюсь, ни при чём,
когда больной дышал я еле-еле,
тот страшный ангел с огненным мечом,
десницей указующий на цели.

В поездах есть что-то отчаянное…
Я стоял одиноко на обледенелом перроне,
Затерянном среди степей Башкирии.
Что может быть фантастичней и безутешней,
Чем свет электрического фонаря,
Качающегося на ночном полустанке?

Мимо меня изредка проносились составы.
Они обдавали меня дребезжанием
И угольной пылью.
И всякий раз я придерживал пилотку,
Словно здороваясь
Кривое, голое дерево, росшее у платформы,
Вытягивалось вслед за ними…

Я ждал, что какой-нибудь эшелон
Всё же наконец случайно остановится!
Вдалеке чернела глыба леса…
Я поднимал голову:
Надо мной было нещётное
Воинство звёзд.
Полки звёзд. Дивизии звёзд. Армии звёзд.
Они все двигались куда-то…

Час назад я отстал от эшелона, —
Бегал за кипятком.
Мне угрожал трибунал.
Я стоял, —
Снег вокруг моих ботинок подтаял,
А в алюминиевом чайнике,
Который я держал в руке,
Вода уже покрылась корочкой льда…

Я видел над глыбой леса,
Далеко-далеко, в стороне от других отставшую,
Одну маленькую звёздочку,
Я смотрел на неё.
И она смотрела на меня.