Фазиль Искандер

С этой страны, как ковер со стены, содрали этический слой
Дворянства! И великий народ стал великой туфтой.
Грустно. И ни черта не понять, что там мозгует режим:
Северным рекам шеи свернуть или отнять Гольфстрим!
В галстуках новая татарва. Впору сказать: Салям!
Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам.
Мне надоел бледнолицый Ислам! Грязный Шахсей-вахсей,
Где битый цепями укажет сам на слабые звенья цепей!
Не то чтобы с гор или с неба упал и отряхнул штаны,
Я генетически не совпадал с рефлексами этой страны!
Мимика, жесты, мигающий глаз, пальцев хозяйский знак.
Я понимать не желаю язык сторожевых собак!
Не понимаю и не пойму! Предпочитаю отлов!
Стою, как последний индеец, с копьем — ни шашлыков, ни зубов!
Бухта Нагаева. Магадан. Дикое слово — цинга.
Помнится, дядя из дома просил юмора и чеснока.
Тень его встречу. Я старше теперь. Можно признаться ей:
«Так получилось, но всю свою жизнь я верен улыбке твоей».

Бег под кнутом! Бег от кнута! Пьянки — загранки! —
Закрут! Бег под кнутом! Бег от кнута! И никогда — на кнут.
— Стой, кто идет! — Я же стоял?! — Если стоял — ложись!
— Я ведь лежал! — Если лежал, мать твою, в землю вожмись!
Какому Шекспиру?!.. Волчицей Светлана летит из кольца!
При помощи праха мужа бежала от праха отца!
От черного юмора этих вестей можно сойти с ума.
Но безумие новостей здравого жаждет ума!

Источник звука

Мы слышим громкий лай его,
Не замечая самого.
Новейшей физики черта:
Есть лающая пустота.

Экономия

Перерасходовала яд!
Кусать гадюке не велят.
И безработная гадюка
Шипит в тоске: — Какая мука
Яд экономить, как бензин.
Когда кругом толпа разинь!

Торгаш

Он отказался от идей
Скотоподобных торгашей.
Но дело в том, что за отказ
Дерет он втридорога с нас.

Прямота

Наш друг, он, как султан Гамид,
Своим друзьям в глаза хамит.
А за глаза друзьям хвала.
Как бы заочная халва.
Коль не хамить нельзя, ханыга.
Уж лучше за глаза хами-ка!

Венок сонетов

Он был живым среди поэтов,
Но, написав «Венок сонетов».
Себя убил в расцвете лет
Венком увесистым поэт.
У изголовья иль у ног
Поставить роковой венок?
Шепнула скорбная вдова:
— Достойней все же голова.

Маятник

То губы чмокают в тиши.
То вдруг скелеты — костью о кость!
Раскачка низменной души;
Сентиментальность и жестокость!

Иуда

Иуда — сильный человек,
Я говорю к тому,
Что убивать его вовек
Не грешно никому!

Хам

Слышу ли поступь победную хама? Да, слышу
Если и сам не услышу, хам не услышать не даст.

Говорун

Весь ум на кончик языка
Загнал и корчит знатока.
Чтобы с его умом покончить.
Мы отхватили этот кончик!

Гремучка

Мадам — гремучая змея.
Об этом знала лишь семья.
А на людях бывала дивной.
Включив глушитель портативный.

Злопыхатель

Напоминает он весьма
Везувий злобного дерьма.
Пока я думал так, робея,
Погиб, как некогда Помпея!

Гад

Небо гада
Небогато.
Лишь созвездье Скорпиона
Светит гаду с небосклона
Благосклонно.

Рассеянный

Выдавил свежую пасту на щетку зубную.
Щетку ко рту поднеся, вспомнил, что нету зубов.

В мастерской художника

Гостелюбивый наш мастер гостя встречает любезно.
Любит, однако, его он в уходящий момент.
— Мысли в полотнах больших, — мастер сказал нам, — большие.
Кстати, и гостю спереть эти полотна трудней.

Желудь

Как живете? — спросит молодь.
Я скажу: — Живу, как желудь,
Между дубом и свиньей.
Хрюкающей подо мной.
Ты ведь дуб! — скажу я дубу.
Он ответит: — Это грубо! —
И стряхнет меня свинье.
Хорошо живется мне!

Совесть

Те, кто совестью торгуют,
Тем торгуют, чего нет,
И, о совести толкуя.
Натолкуют сто монет.
Веселей торгуйте, братцы,
Ведь нельзя проторговаться.
Тем торгуя, чего нет!

В защиту лакея

На что надеялся лакей.
Когда свой нож всадил мне в глотку!
Я прохрипел ему: — О’кей!
Лакею поднесите водку! —
Я сам хотел себе свернуть
Вот эту дорогую шею.
Но я, как барин, не умею,
А он — лакей. Он понял суть.
И хоть де-юре он — злодей.
Но действовал, как мой лакей!

Сверхчеловек

А кто такой сверхчеловек.
Создатель новой Мекки?
Он просто недочеловек
Верхом на человеке.

Одной красавице

Пой, красавица! Мужчин глухая раса
С дней Адама предпочла уже
Хорошо организованное мясо
Хорошо организованной душе.

Молитва

Господь, наш путь тобой завещан.
Спаси, не требуя причин.
Страшусь неженственности женщин
И бабомыслия мужчин.

Из Киплинга

О, Запад есть Запад. Восток есть Восток, они не сомкнутся нигде,
Пока души не вывернет, как потроха. Всевышний на Страшном суде.
Но Запада нет! И Востока нет! И нам этот блеф не к лицу.
Когда с доблестью доблесть, два сына земли — ни с места! — лицом к лицу!
Кемал бежал с двадцатью людьми в края, где крепок адат,
И кобылу полковника, гордость его, увел из-под носа солдат.
В конюшню нырнул ни свет ни заря, когда проскрипел дергач,
Шипы крутанул и подковы прочь! Пальцами в гриву — и вскачь!
И полковничий сын, разведчик лихой, в огонь водивший отряд.
Сказал: — Неужто, ребята мои, от нас уйдет конокрад?
И тогда в ответ встал Мохамед, Россальдара славного сын:
— Кемала ловить — все равно что ловить рассветный туман долин.
Он в сумерки пройдет Абазай, в Бонайре встретит зарю.
Но форт Букло ему, как назло, не миновать, говорю.
И если галопом к форту Букло, быстрее, чем птица на юг…
Бог помощь! У входа в ущелье Джагей схлестнемся, и вору каюк!
Но если прошел он ущелье Джагей, назад вороти коней.
Там люди Кемала, им нет числа, они как в поле репей!
Справа скала. И слева — скала. Терновник, и небо мертво.
И только затворы клац да клац! Оглянешься — никого. —
Полковничий сын вскочил на коня. Конь — адский котел его грудь,
А шею согнуть — что шеей своей виселицу свернуть!
И вот уже форт встречает его, зовет на дружеский пир.
Но тому, кто Кемала решил обуздать, — узда обеденный жир.
И вот уже форт Букло позади, а он все быстрей и быстрей.
Кто хочет вернуть кобылу отца, спешит к воротам Джагей!
Кто хочет вернуть кобылу отца… Вот он! Мелькнул конокрад!
Полковничий сын рванул пистолет, и на скаку, наугад
Он выстрелил раз! Он выстрелил два! А пули все скок-перескок!
— По-солдатски стреляешь! — крикнул Кемал, — посмотрим, какой ты ездок! —
В громе копыт ущелье Джагей, и пыль, словно рушится твердь.
Скакун летел, как летит олень, но кобыла — как рыжая смерть.
Скакун, засекаясь, грызет мундштук, тяжелея, клюет головой,
А кобыла играет легкой уздой, как девчонка перчаткой порой.
Слева — скала. И справа — скала. Терновник, и небо мертво.
И только затворы клац да клац! Оглянешься — никого.
…То ли месяц они согнали с небес, то ли согнули в рог?
Скакун уже мчится, как раненый бык, а кобыла — что стригунок.
И грянул скакун о кучу камней, забился, сползая в завал.
Но — осадил кобылу Кемал и всадника поддержал.
Он вышиб из рук его пистолет: — Не к месту шальной свинец!
Ты жив еще, малый, лишь потому, что дорог Кемалу храбрец.
За двадцать миль здесь нету скалы, не сыщешь корявого пня.
Откуда бы мой человек не достал того, кто целит в меня.
И стоит мне руку слегка приподнять и после ладонью в траву —
Устроят шакалы шакалий пир, рассевшись по старшинству.
И если на грудь моя голова как знак упадет без сил.
Те коршуны, что над нами свистят, ужравшись, не вымахнут крыл. —
Но легко отвечал полковничий сын: — Твои гости единых кровей,
Не лучше ль убытки сперва подсчитать, сзывая высоких гостей?
Когда тысячи сабель на воздух плеснут, чтоб кости мои вернуть.
Окажется вору шакалий пир не по карману чуть-чуть.
Наши кони потопчут хлеба на корню. Солдаты вырежут скот.
И урожай соломенных крыш голодный огонь сожрет.
Что ж, если цена по карману тебе и собратья ужина ждут,
Воем, как и положено псу, сзывай шакалов, я тут!
Но если цена чересчур высока — и хлеб, и кровли, и скот…
Верни мне кобылу отца моего — и кончим на этом счет. —
Кемал пятерней ухватил его и поставил перед собой:
— Ни слова о псах! Здесь с волком волк — бывалый и молодой!
Коль трону тебя — да буду я жрать падаль и саранчу!
Ты шутку кидаешь навстречу копью, ты хлопаешь смерть по плечу! —
Легко отвечает полковничий сын: — Честь рода важней головы.
Отец мой дарит кобылу тебе, друг друга стоите вы. —
…А кобыла меж тем хозяину в грудь уткнулась мордой своей…
— С тобой мы равны, но кобыла всегда любит того, кто юней.
Пускай же она конокрада дар легко несет, как перо:
В расшивке седло, и чепрак к седлу, и звонких стремян серебро. —
И полковничий сын достает пистолет: — Нас выстрел трезвит порой.
Я тем пистолетом стрелял во врага, я другу дарю другой.
— Дар за дар! — воскликнул Кемал. — Твой отец, чтоб меня побороть.
Плотью от плоти своей рискнул, и я ему шлю свою плоть. —
Он свистнул сына. И сын его — одним прыжком из-за скал.
Стройно качнувшись, словно копье, с отцом своим рядом встал.
— Вот твой хозяин! — кивнул Кемал. — Служи ему, словно щит.
Он водит разведчиков ночью и днем туда, где дело горит.
Пока я сам не расторг союз, в законе его права.
За кровь его теперь на кону, мой сын, твоя голова.
Отныне хлеб королевы — твой хлеб, и враг королевы — твой враг.
И если облавой сквозь мрак на отца — иди на отца сквозь мрак!
Служи ему верно в походном седле, в горах и на плоской земле,
Где, может, в чинах подымешься ты, а я подымусь в петле.
И они взглянули друг другу в глаза, которым неведом страх,
И клятву на братство дали они на соли и на хлебах.
На гладком клинке, который поднял огня и земли замес.
На рукоятке стального ножа, на имени Бога Чудес.
Два сына, два брата на седла свои и к форту Букло — намет!
А в форте Букло: — Он один уходил… Откуда же этот приплод? —
Но вот показались казармы вблизи и двадцать сабель — в упор.
И каждая сабля хотела лизнуть кровь жителя жарких гор.
— Ни шагу! — вскричал полковничий сын. — Ни шагу! Оружие прочь!
Я прошлою ночью вора искал, я брата нашел в эту ночь.
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, они не сомкнутся нигде,
Пока души не вывернет, как потроха. Всевышний на Страшном суде.
Но Запада нет! И Востока нет! И нам этот блеф не к лицу.
Когда с доблестью доблесть, два сына земли — ни с места! — лицом к лицу!

Друга облапив свободной рукой, ни на кого не косясь,
Я никогда не пройду Москвой, громко ругая власть.
Сын мой, время уходит мое, твое еще не пришло.
Нет основания полагать, что ты не застанешь зло.
Ноя не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону
Я каждому встречному в этой стране свободную душу дарил.
И каждый второй (да и первый порой!) мне личную яму рыл.
Наспех, должно быть, рыли они, под свой лилипутский рост.
Я все еще жив и только на лбу линии новых борозд.
— Что это? — Спросишь. — Зависть, Мой сын, религия всех калек.
И нелюди никогда не простят того, что ты — человек.
Впрочем, довольно… Ошибки отца, сын мой, не повтори!
Свобода — свобода только тогда, когда растет изнутри.
Но я не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону.
Из самого пламени я кричу, но не сочтите за бред,
За выслугу лет Бога прошу сыну белый билет!
Я не прошу за выслугу лет отставку и пенсион.
Белый билет для сына прошу! Не для себя пансион!
Господи, для сына прошу: это тебе по плечу!
Честным, но непричастным войне сына видеть хочу!
Но если честность сама по себе уже невозможна там.
Сын мой, я на другом берегу. Мужчина решает сам.

Ну а теперь к себе, малыш.
Хочу начать стихотворенье.
Ты протестуешь, ты кричишь.
Тебя уносят, мой малыш.
Искусство — жертвоприношенье.

За дело! Комната в дыму
Сдирается с картины пленка.
Да славится в любом дому
Щебечущий цветок ребенка.

Впервые встал. Шатнуло вбок.
Задумался почти печально.
Смелей, смелей! Еще шажок!
И да поможет тебе Бог
Надежнее, чем сила ног,
Стоять и мыслить вертикально!

На гаснущих пиршествах жизни.
На свадьбах и тризнах отчизны
Всё меньше и меньше желанных.
Всё больше и больше незваных.
Друзья обратились в знакомых.
Приветствовать странно кивком их.
И не приветствовать странно
Кивком же в дверях ресторана.
Зато как естественно в морге.
Где неуместны восторги.

А те, что вышли в начальство,
Не нас приглашают на чай свой,
А если б и пригласили,
В каком разговаривать стиле?
В дилемме: паек или пайка?
Есть некая тайная спайка.
О чем рассказать могли бы
Они. Но молчат по-рыбьи.
Питаясь икрою пайковой.
Хранимой, как тайна алькова.

Наш Дарвин и без фрегата
Открыл в человеке гада,
Обратным ударом плети
Задвинув тысячелетья.
Что делать? И только к умершим
Мы нашу любовь не уменьшим.
Они новгородское вече
По радио ловят под вечер,

Дознаться хотят до причины
Страны ли своей ли кончины.
Должно быть, опущенный кабель,
Размыло от каплющих капель,
И не сотрясает глушитель
Тамошнюю обитель.

Раздавлены наши надежды,
Как мальчики в Будапеште
Или как женственность Праги,
Сама приспустившая флаги.
Разбрызгало нас, раскромсало.
Свихнувшихся тоже немало.
Их души, смешавшись с мозгами.
Отваливались кусками.

Иные далеко-далече
От нас и от нашей речи.
Другие вроде поближе.
Понятнее те, что в Париже:
Уроды соборов милее
Уродов на Мавзолее,
Хотя б потому, что грифоны
Не шамкают в микрофоны.

Мы те же и всё же не те же.
Всё реже, и реже, и реже
Бывалые наши застолья
И шуток свободных фриволье.
И хлоркой продутых вокзалов
Несет от банкетных бокалов,
И хочется, больше не споря.
Домой — из чужого подворья.

Домой! Но всё меньше родимых,
Развеяло ветром, как дым их
Очнешься — ни дыма, ни дома…
Но местность как будто знакома.
Очнешься! Как сиро! Как сыро!
Отбился я, что ли, от мира?

Конец! Но, быть может, начало.
Скрипучие доски причала.
Река с рукавами Кодора.
Паромщик багром до упора
Налег, и со скрежетом блока
Срывается в темень потока
Огромный паром неуклюжий…

Как тихо внутри и снаружи!
И дальше на левобережье
Не виден ни конный, ни пеший.
А помнится, в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья.

…Качнулся фонарь или лампа.
Паромщик! Да это ж Харлампо!
Теперь он хозяин парома
Пастух наш, сменивший Харона.
А дядя, умерший от рака,
Насмешник, смеется: — Однако
И здесь мы не можем без грека.
Как горцы без козьего млека.
— Повыше фонарь или лампу! —
Я крикнул: — Да ты ли, Харлампо?!

Я помню жестокую дату.
Вас вывезли в сорок девятом
И сбросили в степь Казахстана…

Он глянул сурово и странно
И молвил по-гречески: — Нэпе,
В гробу я видал ваши степи.
Я грек. А у грека Эллада,
Эгейского моря прохлада.
И мрамор, над миром парящий.
Мне снится всё чаще и чаще.

О нас, что в барханы зарыты.
Не вспомнили ваши пииты.
И только в родные пределы.
Без визы пройдя Дарданеллы,
Как плакальщицы, дельфины
Три дня волновали Афины.
Но что там! И греки легко нас
Забыли… О, хронос! О, хронос!

Он смолк, и в молчании горьком
Стал черпать из днища ведерком,
Как будто не течь, но теченье
Потока имело значенье.
Как будто не это корыто
Спасал он, но честь Демокрита.

Я крикнул: — Фонарь или лампу
Повыше! Кто рядом, Харлампо?
Он молвил, огонь подымая:
— Сегодня раскладка такая —
Твои здесь. Я их горевестник,
А брат твой мне брат и ровесник.

Как будто от взрыва над крышей
Взметнулись летучие мыши!
И вдруг! Но без стен и без крыши,
Я признаки нашего дома
Узнал в очертаньях парома.

Да, брат мой… Его по затылку
Признал я. Склонившись, бутылку.
Отнюдь не с запиской, конечно.
За борт окунал он прилежно.
(Следила сестра безутешно.)
Кто смолоду с Бахусом свыкся.
Тот пьет и над водами Стикса.

А рядом кузен огнеглазый.
Охотником и скалолазом
Он был, но в тюрьме по доносу
Загнулся, не вынув занозу
Из сердца, как истинный кровник.
Хоть умер недавно виновник.
Он так говорит: — Перевозчик,
Прибудет на днях мой доносчик.
Он умер, но все же вторично
Я должен убить его лично.

На банке передней у края,
Какую-то ручку строгая.
Белея рубахой нательной
Мой дед примостился отдельно.
— Ах, дедушка мой горбоносый.
Твои ли несметные козы
Трещали в чегемских чащобах.
Пугая коров крутолобых?
Блеющим водопадом
Стекали к загонным оградам?

Но дед меня слушать не хочет
И словно при жизни бормочет:
— Слюнтяи! Ленивое племя!
Пахать, говорю, уже время!
…Бывало, с последней звездою
За первой ступал бороздою,
Шел, землю взрезая, как масло.
Покуда заря не погасла.

Пласты за пластами валились,
Как дымные ломти, сочились
Земли нашей жирные комья…
И словно осекся: — О чем я?! —
И сквозь задрожавшие губы, —
Сгубили быков душегубы.

Не знаю я, как там на небе.
Кто занят заботой о хлебе.
Но к Богу, сбираясь по круче
С мотыгой, я думаю, лучше.
Я думаю, и без чегемцев
Хватает ему иждивенцев.
…Он ручку в клинок забивает
И вмиг обо мне забывает.

А вот на корме моя мама…
На берег покинутый прямо
Глядит и глядит ненаглядно,
Не видит меня, вероятно.
И шепчет, я слышу, со вздохом:
— Мне сын мой привиделся плохо.
Мы все-таки вместе отныне,
А он там один на чужбине.

У губ ее горькая складка.
Как сладко, бывало, как сладко
Ту складку при жизни хотелось
Разгладить… Да вот не успелось.

…Аресты, и войны, и ссылки.
В Сибирь принимались посылки.
А что в них? Чеснок да консервы.
Но ищут приемщицы-стервы
Оружья, точнее, записки —
И в клочья — табачные низки.
Как будто на листьях табачных
Шифровки о происках мрачных.

Посылки ползли, доползали.
Хотя и не знаю, всегда ли.
Но чаще всего адресаты,
Не выдержав зимней осады.
Невидимые за ширью.
Лежали уже под Сибирью,
Как некая плата за злато.
Что вырыла та же лопата.
Чесночные связки над ними
Могли быть венками сухими.

В стране суетливых героев.
Бараками Север застроив.
Пьянея от ласки и таски.
В предчувствии неувязки,
Наркомы, как наркоманы.
Зубами ломали стаканы.

Шел пир победивших лакеев.
Но дым его жирный отвеяв.
Который стоял коромыслом.
Ты стала достоинством Смысла.
Беззвучною силой презренья.
Рождая на миг уваженье.
Отпрянувшего шакала.
Но стая опять подступала.

Печальная здравость крестьянки
В ребенке, в подростке, в подранке,
Энергию боли сгущала
В какой-то кристалл идеала.
Царапающий алмазом.
Но сохраняющий разум.

О, как ты несла свою ношу!
О, мама! Я тоже не сброшу.
Пока в этом мире я значусь,
О вас расскажу и расплачусь.
Пред Господом с этою книгой
Предстану, как дед мой, с мотыгой.

Прощайте, прощайте, прощайте.
Хотя бы во сне обещайте.
Являться и вновь уноситься.
Душа — это легкая птица.

Навряд ли о жизни загробья
Расскажут мне ваши подобья.
Но мысленно: — Кто там? — прикинешь
И как-то спокойней за финиш.

А если подробности вытрясть
Из мужества — детская хитрость —
Быть может, стремление к маме.
Хотя и не ведаем сами.
Но я не скажу, что убийца
Есть средство с любимыми слиться.

Прощайте, прощайте, прощайте!
И сны мои вновь навещайте!
Что смерть? Это путь населенья
Из города снова в селенье.

Но так ли, как в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья?
Огонь над водой убывает.
Мой дом от меня уплывает.

Отбросив ненужные стены.
И тает во мгле постепенно
Огня покачнувшийся конус,
И шепот далекий: — О, хронос!

И если любил я приметы земли, думаю, было за что:
На электрическом счетчике вдруг — ласточкино гнездо!
И если действительность я приподнял и приспустил небосвод,
И место их встречи искусством назвал и это искусство живет!
И если я сам чинодрала скрестил с обычной домашней козой,
То все потому, что свободу любил, воздух ее золотой!
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел что придется с копья.
Так я таскался с тобою всю жизнь в лохмах надежд и репья.
Нет, не возмездье меня вело в глухой одинокой борьбе.
Не романтическое весло, а только верность тебе.
Входило в условье игры обнажать фланги и личный тыл,
За каждый расплывчатый снимок твой я теплою кровью платил.
Этого не отнимет никто. Это мне было дано.
Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино.
Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча
Даже в Кремле улыбнулся один — и схлопотал строгача.
Лики чинов позднее мрачил вид мой, всего окромя,
Как если б в райком въехал верхом, копьем в коридорах гремя!
То ли свидетель жизни иной, то ли на эту — прицел…
Так Сталин на сына от первой жены, глядя на Яшу, мрачнел.
Конечно, наивность; я молод был и в этом не вижу вины:
Сумма улыбок, надеялся я, изменит характер страны.
Улыбка — в бездонное небо глазок или на пыльный тракт.
Утечка пафоса и вообще внегосударственный акт.
Но это угрюмство подвальных лиц меня убивало всегда:
Теперь я стыжусь того, что хотел, но не стыжусь стыда.
Слепому, который еще не шагнул, но уже перила схватил.
Надежней перила без лестниц, чем лестницы без перил.
Слепому, который, перила схватив, уже в пустоту шагнул,
О том, что он знает, мешает сказать потусторонний гул.

Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья,
Так я таскался с тобою всю жизнь, пером по бумаге скребя.
Свобода, где, когда, почему я полюбил тебя.
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья?
Свобода, как весело морю отдать своей невесомости груз.
И красный сок течет по щекам — свобода — разбитый арбуз!
Свобода, я за оркестром бегу и рядом собачка моя.
Белочка, мы за свободой бежим, свободные, ты и я!
Свобода — это впервые верхом. Не тряская рысь, а галоп.
И ветер, волнуя, целует меня, как женщина мальчика — в лоб
Свобода — ты дядя любимый мой с вечной усмешкой у рта.
И легкость! Легкость, легкость во всем! Легкость и острота!
И вдруг он исчез. И детство в разрез! Прощай, капитан Немо!
Бухта Нагаева. Магадан. Мое первое в жизни письмо.
Бухта Нагаева. Магадан. Как пионер в Артек,
К дяде любимому по ночам я совершал побег.
Нет, не возмездье меня вело в глухой, одинокой борьбе.
Нет, не возмездье меня вело, а только любовь к тебе.
Можно и без свободы прожить. Это как жизнь при луне.
Но круглосуточный лунный свет ужас внушает мне.
И если я пел над бегущей волной — серебристый бег ковыля,
И водопад дрожал, как клинок, и женщиной пахла земля;
И если сумерки я воспел опущенных тихо ресниц;
И взлет дирижерских рук сравнил со взлетом множества птиц;
И если в позе стекающих ив мерещился мне всегда
Призыв к милосердию и чистоте — молитва или вода;
И если в горах в болтовне пастухов дохнуло Гомером вдруг:
— Да будь ты горящей рубашкой на мне — тебя я не скину, мой друг!
И если я с мордою льва сравнил нахмуренный взгляд айвы,
И тайну внезапных смертей открыл — авитаминоз любви;
И если ловил я приметы земли яростно и остро.
Как рот мальчугана после игры бурлящее ловит ситро;
И если я понял: вечерняя грусть, природы пригашенный свет —
Прививка печали, чтоб все-таки жить в мире, где мамы нет;
И если ценил я приметы земли: пахнет кувшином винцо,
У раздувающего огонь богоподобно лицо!
И если любил я приметы земли: к финишной ленте стремясь.
Грудью бегуньи подхвачена страсть и опадает, струясь!

Сознанье хаоса есть явь.
Что наши сны организует.
И мы во сне — то влет! То вплавь!
Когда фантазия газует!

Сон — после драки кулаки.
Как говорил поэт: — Помашем!
Или до драки синяки.
Вздохнем, проснувшись: —
Бьют по нашим! Кто бьет?
Известно — дураки!
Мы им (во сне!) еще покажем!

Сон — Коба едет на арбе.
Что означает? Только кратко!
Нам как бы чудится ЧП,
А сон как бы его подкладка.

Добавим парочку мазков.
Опять о нас, а не ребенке.
Сон — выделение мозгов.
Душа нуждается в пеленке.

Сон — Коба едет на арбе.
В его тени уже Камчатка!
Сон пострашней.
Как бы в мольбе:
— Хозяина! — на канапе
Сама сжимается перчатка!
Но если жизнь равна себе,
Как спирт сгорает без остатка!

Счастливые не видят сны.
Как и часов не наблюдают.
И те, которым дни пресны.
Как сброшенные в ров, страшны.
Из снов беззвучно выпадают.

Так было. Я поставил крест
На всех мечтах необозримых.
Как председатель злачных мест
Зимой сопливой на озимых.
Орлы, признавшие насест,
Есть индюки. Не пощадим их!

Не снились мне — ни ост, ни вест,
Ни призраки моих любимых.
И да простится этот жест:
Из раны сердца, как червей,
Я выковыривал друзей.

Меня родимый свинобес
Волок по слизистым уступам.
Все дальше, дальше от небес.
За свинобесом свинобес.
Как знак всемирности, процесс
Замкнул швейцарец с ледорубом.
Так вот он, господи, прогресс,
В его значении сугубом!

И вдруг ты, чудо из чудес.
На четвереньках в сон мой влез,
Я рассмеялся и воскрес:
Ты мне приснился с первым зубом!

— Да будет свет! — малыш исторг.
И я нажал на выключатель.
О, ломоносовский восторг.
Омытый золотом старатель!

Природа света — давний спор.
Два великана — Гете — Ньютон.
Вопрос неясен до сих пор
И окончательно запутан.

По Ньютону свет — вещество.
По Гете свет — идея света,
Добра над мраком торжество,
Как вдохновение поэта!
(Хоть непонятно ничего,
Но как-то поощряет это!)

По Ньютону — цвет вещество.
Частица бьет в глазной хрусталик.
А цвет — иллюзия его.
Как бы видение того.
Кто выпил сам хороший шкалик.

По Гете — цвет он цвет и есть.
Свет подвергается атакам,
А цвет суровой правды весть.
Финал баталии со мраком.

И потому нам колорит
О компромиссе говорит.
Великим славу воскурим!
Но все-таки по всем приметам
Чего-то не хватало им.
При чем тут веймарский режим!
Ребенка не хватало им,
Ребенка в опытах со светом!

Был Ньютон из холостяков.
К тому же яблоком контужен,
Детородящих пустяков
Не приглашал к себе на ужин.
Но Гете, Гете, первоцвет
Искавший, как пастух теленка,
Варум Фергессен зи, поэт,
Что реагирует на свет
Щебечущий цветок ребенка?

И так, с ребенком на руках.
Почти что чаплинская лента:
Малыш и свет. Малыш впотьмах —
Для чистоты эксперимента.

— Да будет свет! — я сам исторг.
И стало в комнате просторно.
А ломоносовский восторг
Был зафиксирован повторно.

Семь раз с ребенком на руках.
Семь раз он к свету простирался!
Семь раз (запомните!) впотьмах
Ко мне теснее прижимался!

С проверкой опыта возни
Не предстоит. Свидетель рядом.
Я не Лысенко, черт возьми,
Коров кормивший шоколадом!

Когда малыш впотьмах прижал
Ко мне трепещущее тельце,
Вскричали физики: — Аврал! —
Ребенка гений доказал:
Любовь и свет — есть однодельцы.
А Гете издали кивал:
— Да, я предвидел сей провал,
Я их назвал — тюрьмовладельцы!

Их опыты — насилье, кнут!
Природы-матери стенанья
Они нам нагло выдают
За добровольные признанья.

Был Гете легкий Геркулес,
Он созерцал наш мир, не пучась.
Его к природе интерес
Был не надрез или разрез.
Он обтекал ее текучесть!

И тут совсем недалеко
До вывода, который, кстати:
Как свет белеет молоко,
А молоко есть жизнь дитяти.

Подставленная щедро грудь,
(И щедрость — свет!), любовью сжатый.
Прекрасен этот Млечный Путь,
Как бы в лампаду из лампады.

Свет есть любовь. Любовь есть свет.
(Другого не было и нет!)
Дитя цветущее и ветка.
И человек, конечно, свет.
Но разложившийся нередко.

Свет — хлеб с голодным пополам.
Прозрачно-золотистый храм.
До мысли радующий око.
При жизни явленная нам.
Единственная явность Бога!

Вошел в двенадцатом часу.
Он спит. Святая безмятежность.
Держать стараюсь на весу
Свою избыточную нежность.

Опять к Востоку головой.
Ну что ты скажешь человеку!
В самом покое непокой.
Ползет, как правоверный в Мекку!

Лицом молитвенно в матрац,
Но к небу выпятился задик.
Какой насмешливый намаз!
Ты кто? Хайям? Или Саадик?

Чем занимает сон его?
Опять игрушками? Обедом?
Что видит он? Да ничего!
Поразмышляем и об этом.

Он мог бы, думаю, без слов
Сказать, откинув одеяло:
— Я никогда не вижу снов.
Мне не хватает матерьяла.

К любому падает на грудь
И обнимает, как знакомца.
Жизнеприятельство. От солнца,
От бульканья, от перезвонца
Перепадает всем чуть-чуть.

Так женщина после всего
Ласкает близкого тихонько.
Мужчина думает — его.
Она ж, не зная ничего,
Уже — грядущего ребенка.

Пыл сатирический умерь,
Дабы не подводить отчизну!
Сработанная плохо дверь
(Особый путь к социализму) —

Не прикрывалась. Удалось.
Достигнуть плотника. (Элита!)
Работает. Сопит. Авось
Подладит чертово корыто!

Свои сто грамм он поимел.
Перед работою. Законно.
Питье есть смазка гегемона,
Чтобы в работе не скрипел.

Пока он ковырял пазы
И грохотал, как в преисподней,
Малыш мой изучал азы
Профессии почти господней.

Вот плотник прикрывает дверь
И ручку пробует оттуда.
Малыш как заревет: — Не верь!..
Он запирает нас. Иуда!

Тот двери распахнул и вспять.
И как бы сдерживаясь в споре:
— Чего орать? Чего орать?
Я ж не могу не закрывать?
Тогда хоть стойте в коридоре!

Стоим. Он закрывает дверь.
И малышу не страшно это.
А плотник говорит: — Теперь
Попробуем из кабинета.

Вошел. Закрыл. Безумный крик:
— И ты от нас не запирайся!
Ах, непонятен мой язык?
Тогда и вовсе убирайся!

Тут плотник: — Черт вас подери! —
Швыряет инструменты в сумку.
— Чего столпились у двери!
Или мальчишку убери!
Или гони за вредность — рюмку!

И смех и грех! Но детский взор,
Быть может, видит тот простор
Всечеловеческого братства,
Где одинаковый позор:
Что запирать. Что запираться.

Вода, как женщина, малыш,
Таит идею оголенья.
И вот сияющий голыш.
Смущенное прикосновенье.

Нет, нет… Не слишком горячо.
Зачем-то высунул мизинчик.
Доверился! Еще! Еще!
Не то — Амур, не то — дельфинчик.

То шлепнет по воде сплеча.
То самого волнишкой смоет,
Душ! Попадание прямое!
Играет луч внутри луча.
Как бы взаимно щебеча.
Две чистоты друг друга моют!

Не хочет из воды. Кричит!
Аж выворачивает душу
Мол, я — амфибия, мой вид
(Ты понимаешь, троглодит?!)
Еще не просится на сушу!

Но как забавно! Каждый раз
Накинешь простынь с головою,
И вмиг замолк, притих, погас.
Что там случается с тобою?

Решил, быть может, в простоте:
Тепло, темно… Ах, жизнь-плутовка!
Несут куда-то в темноте…
Я, значит, снова в животе.
Из живота кричать неловко.

Внезапно шлепнулся и в рев!
И сквозь обилие капели
Он как бы говорит без слов:
— Куда ж вы, взрослые, глядели?

Куда глядели вы? Куда?
Вы! Вы! — переводя дыханье, —
Ах, никуда?! Ах, никуда?!
Так вот вам!.. — И — до заиканья!

А там в глазах, на самом дне
Обида горькая, немая:
Я понимаю — больно мне.
А вот за что? Не понимаю.

И вдруг замолк! Жизнь хороша!
Уже ручонками и телом
К чему-то тянется душа:
Зла не держу. Займемся делом.

Впервые за зиму во двор.
Скрипучая полуколяска.
Зима теряет свой напор.
Темно-лиловая окраска.

Он вспоминает: — То? Не то?
Чирикало в зеленых купах.
Теперь деревья без пальто,
А люди, как нарочно, в шубах.

Здесь даже взрослые вполне
Снуют без дела неустанно.
Не от меня или ко мне,
А сами по себе. Как странно!

Взглянул, сомненье не тая, —
Идет с кошелкою старушка.
Мол, непонятная усушка:
Еще не бабушка моя.
Тогда зачем уже старушка?

Снег рыхло шмякается с крыш.
Он смотрит вверх не без опаски.
Вдруг на тропе другой малыш.
Наглец! И он в полуколяске!

Взгляд у обоих — не обман.
Достоинство и равнодушье.
Так с богдыханом богдыхан,
Должно быть, на тропе верблюжьей.

Мол, раньше было: — Я и мир!
Мои и женщины и злато!
Теперь и я и ты — кумир.
А мир все тот же. Жидковато!

Разъехались. Привет! Привет!
У каждого своя горбушка.
И даже с молоком чекушка!
…Прошла собака. Глянул вслед.
Нет, слишком крупная игрушка.

Я подошел. Он оглядел.
Чуть улыбнулся осторожно:
Ты в шубе сильно почужел.
Но, в общем, догадаться можно.

Домой! Там жар от батарей.
Здесь холодно и незнакомо.
Я дома все-таки главней,
И потому приятней дома.

Вот эволюции исток.
Шлеп! Шлеп! Чарующие звуки!
Вполне успешно делом ног
Усердно занятые руки.

Он ненавидит произвол
Вещей, подробности рутины.
Любой предмет — на пол! На пол!
Не в этом главное, дубины!

Вот соску, что без молока.
Молочные сжимают зубки.
Задумался и чмок! слегка
По принципу потухшей трубки.

Спит на балконе-корабле.
Сопит, посвистывает дроздик.
Вдруг SOS! Мычит: — Ко мне! Ко мне!
Трясется капитанский мостик,

— Где мой стюард? Где мой дурак?
Ищите трубку! Трубку! Трубку!
Свистать наверх! На полубак!
Спустите, если надо, шлюпку!

Ищу. Мотает головой
С оттенком сдержанного гнева:
— Уволю! Ты совсем тупой!
Не справа выпала, а слева!

…Да, тупость. Правду говоришь.
С годами взрослые линяют.
У нас за тупость, мой малыш
(Сказать: гуманность — согрешишь).
Не принято, не увольняют.

А на ночь поят молодца.
Нет, не в отца (на всякий случай!)
Стрижет! Добулькал до конца!
А выражение лица:
После бутылки спится лучше.

— Сынок, не заплывай за буй! —
С крыльца с тревогою мгновенной.
Ах, голос мамы: — Не горюй! —
Теперь, должно быть, из Вселенной.
— Сынок, не заплывай за буй!
Не за-плы-вай!.. — сладит тревога.
Сказать уж некому: — Подуй! —
Приплясывая от ожога.
Когда один, куда ни глянь.
Среди всемирного раздора.
Слабейшему опорой стань!
И в том, глядишь, твоя опора.

Чего ни цапнет, в рот сует.
Сам и алхимик и пробирка.
Газету «Правда» — вправду в рот,
А вслед (для тиража) — копирка.

Отбил мочалку, как в бою!
Не унывает! Въелся в пемзу!
А там! Хвать рукопись мою!
И на зубок! (как раньше!!!) цензор!

Чего ни встретит, тянет в рот.
Успеешь вытянуть — он в слезы.
Обоев ленточки грызет.
Лосенок! Это ж не березы!

Вот скинул вазу с высоты.
Не в вазе дело! Просто дико
Жевать невинные цветы.
Хоть пахнет пряником гвоздика!

Все в рот! Гантели и кота!
Картошка! Ложка! Брошка в кильке!
Где женщины! Сюда! Сюда!
Прочь с палубы хотя бы шпильки!

Как соблазнительно проста
Судьбы свободная прикидка.
Как будто с чистого листа
Прожить еще одна попытка.

Два варианта — путь земной.
Какой счастливый? Вот задача.
Но от того, что знаешь свой,
Второй и есть твоя удача.

Вдохновенье — вдох мгновенья.
Вдохновенье — это дар
Чуять в небе перемены.
И как ножевой удар —
Вертикально кровь из вены!
Так выталкивают ввысь
Ослепительную мысль
Вдохновенье — вдох мгновенья.

Вгляделся, голову склоня:
— А ну-ка, папа мой, не кисни!
Во всем бери пример с меня.
Улыбка — первый признак жизни.

Украдкой сунешься, шутя,
В его игрушечное царство,
Весь заливается дитя.
Смеясь над опытом коварства.

У зеркала. Во весь размах
Он хочет окунуться в бездну.
Там папа с кем-то на руках.
Но с кем? Вот дотянусь и тресну!

Хоть философия и дичь.
Дается правильно задире:
Сначала мир в себе постичь.
Потом себя постигнуть в мире.

А вот стекло окна — предел.
Подобья не находит память.
Забавно воздух затвердел.
Так славно воздух барабанить!

Жизнь — неудачное лето.
Что же нам делать теперь?
Лучше не думать про это.
Скоро захлопнется дверь.

Всё же когда-то и где-то
Были любимы и мы.
И неудачное лето
Стоит удачной зимы.

Отдохновение уму,
Душе от злобы дня заслонка,
Да славится в любом дому
Щебечущий цветок ребенка.
Ты смутно узнаешь черты.
Ты как бы вспоминаешь жесты.
Неужто это снова ты?
…И прошумят из пустоты
Надежды, подлости, оркестры.

Как звать его? Забыл опять.
Остался призвук, а не звук.
Стареем, и за пядью пядь
Сужается заветный круг.

Когда ж умерших имена
Забуду вдруг — ошпарит стыд,
Как будто предстоит страна,
Где их окликнуть предстоит.

Почти благодарный услуге.
Быть может, шепнув: — Не тяни…
Усталый от муки и скуки.
Он рухнул, как пахарь в тени.

Над этим обрывом клыкастым
Покой наконец он обрел.
Раскинувши руки, распластан,
Как в небе распластан орел.

Он занят загадкою грозной.
Она не смущает его:
Зачем мирозданию звезды
И сам человек для чего?

Как связанность соли и хлеба
Души человеческой суть —
Вместившая звездное небо
И совесть в единую грудь.

Открыл почтовый ящик.
Спустившись налегке.
Ты ждал конверт, хрустящий
Как яблоко в руке.

Подруги или друга
Слова почти из уст.
И вдруг — немая мука —
Почтовый ящик пуст.

Короткое веселье
И холод до нутра.
Похожий на похмелье.
Тем более с утра.

Ты усмиряешь жадность.
Азарт своей мечты.
Но ширится наглядность
Первичной пустоты.

И в скуке предстоящей
Кого тебе винить?
Сменить почтовый ящик
Или судьбу сменить?

И мысли бестолково
В душе твоей снуют.
Ведь ничего такого
Не ждал за пять минут.

И не конверт хрустящий,
Когда сказал, как есть:
Через почтовый ящик
Мы ждём благую весть.

Величие духа мы славим обычно,
Но жертвенность тела, пожалуй, первична.

Кормили из ложечки старого Канта.
В предсмертное детство впадал старикан-то.

Как странно: в полнеба огромные мысли,
А руки бессильно вдоль тела повисли.

Бессильно повисли, а раньше, бывало.
Сводили с размаху кремень и кресало.

Бессмертные мысли под куполом тверди.
А бедное тело готовится к смерти.

К чему же тогда светоносные мысли?
Чтоб люди людей в темноте не загрызли.

Как матери портрет нарисовать.
Превозмогая горечь опозданья?
Страдания твои лечила мать.
Превосходящей болью состраданья.

И в этой боли сладостный прибой
Сегодняшнюю боль твою утешит.
Ее душа дышала над тобой
И в небесах, быть может, еще дышит.

Хорошо или плохо.
Но, зубами скрипя,
Пережили эпоху.
Доживаем себя.

Вдохновенное племя.
Одолев немоту.
Словом сдвинуло время —
Даже с кляпом во рту.

Новым дивам дивились,
Хоть держали в уме:
От тюрьмы отвалились,
Привалились к суме.

И покуда иуда
На иуду кивал.
Появился, как чудо.
Без труда капитал.

И не новый сановник,
И не старый конвой —
Капитал и чиновник
Тихо правят страной.

Без особых усилий.
Знать не зная греха.
На глазах у России
Жрут ее потроха.

Никакого тиранства.
Не бунтует печать.
А про доблесть гражданства
Даже стыдно сказать.

Обновили эпоху,
Но на смене тряпья
Подловили, как лоха,
И страну и тебя.

Новым веяньям ловко
Как бы верность храня,
Провели рокировку
Воровства и вранья.

Вдохновенное племя.
Где теперь твоя мысль?
Ты раздвинуло время,
И скоты ворвались.

Ничего не осталось.
Только шрамы в судьбе.
Твоя к родине жалость.
Моя жалость к тебе.

Затихает горячка.
Никаких панихид!
Всероссийская жрачка
Всероссийских элит.

Святыня древняя абхазского застолья.
Старейшина кивает; приступить.
Над нами магия вина и хлебосолья.
Ее души никто не в силах отменить.

Потом мы торжествуем или ропщем,
Но как скала — над поздней суетой:
Мы связаны вовек ошибкой общей
Или божественного братства добротой.

Я сказал аптекарю: — За труд
Не сочтите, я бессонницею мучим.
Старые таблетки не берут,
Нет ли, что новей или покруче?

Есть! — кивнул он, — но на вечный сон.
Нет! — вскричал я, — это не годится!
Ну, так что же вам? — надулся он.
Мне восьмичасовую крупицу.

От таблетки, что на вечный сон.
Отломить крупицу? Вы об этом?
Здесь не нарушается закон, —
Отпарировал я, — действуйте пинцетом.

Он вздохнул: — Аптекаря учить —
Дилетантов древняя отрада.
Вечным сном бессонницу лечить
Тоже, доложу вам, грубовато.

Микроскоп придется применить…
Применяйте, только не тяните!
Часть и целое придется примирить…
Затрудняюсь… Позже позвоните…

Впрочем, что там! Лучше целиком!
Раз и всё! Подобно хирургии.
Способ сильный, только мысль о нем
Вызывает приступ аллергии.

Угодить, я вижу, трудно вам.
Знаете, не будем торопиться.
Аллергию вылечим, а там…
— Мне бы только малую крупицу.

— Это же прекрасно — вечный сон!
— Ни за что! — я крикнул, иссякая.
Вам обломится! — вдруг улыбнулся он.
Но у вечности, забыл, цифирь какая?

Не допил — бессонница.
Перепил — похмелье.
Не за нами гонятся
Радость и веселье.

Не грехами ль родины
Мы грешим и сами?
Иль греховна родина
Нашими грехами?

Нету и теории:
Что же тут первично?
Мы — вино истории,
Выпитое лично.

Пить — борьба с химерою,
Мера непростая.
Как бороться с мерою,
Меру соблюдая?

Я не знаю, в ранге ли
К Богу обращаться.
Помогите, ангелы,
С Богом пообщаться.

Как хорошо беседой пренебречь.
Порой бессмысленно-случайной.
Бывает, слово заменяет речь.
Еще многозначительней — молчанье.

Порою к другу тянешься опять
В ночной тиши, не выходя из дому,
Сказать ему, что нечего сказать, —
Нужней душе, чем исповедь чужому.

Страна моя — и смех и грех,
Твои дворцы, твои халупы.
Мысль о тебе — пустой орех,
А мы обламывали зубы.

Друг юности, не прекословь!
Какие споры! Лихорадка!
Была, как первая любовь,
О горькой истине догадка.

Глоток базарного винца
Над шумом нищенской веранды.
И кофе, кофе без конца
Тасует спорщиков таланты!

…Где горы пожелтевших книг?
Где сборища в гостях у друга?
Добро и зло зашли в тупик,
Не в силах одолеть друг друга.

Давно не спорим мы теперь.
Что толку, прав или не прав ты?
Но в мире нет страшней потерь
Потери любопытства к правде.

А.Х

Какой порыв, какой размах,
О, ласточка, черти черту!
Как поиск истины впотьмах.
Твои зигзаги на свету!

О, ласточка, какой размах!
Стремительная чистота.
Так вольно реешь в небесах
И так трепещешь у гнезда!

Гнездо под крышею у слег,
Где тянутся птенцы в мольбе.
Какая храбрость, человек.
Она доверилась тебе!

Забудем тягостные сны.
Ночную тень земных обид.
А небеса нам не страшны.
Там роспись ласточки парит.

Гармония природы есть вранье.
Всё прочее — случайные детали.
Птенцов в гнезде сожрало воронье,
Пока за кормом сойки улетали.

Не утешают в птицах небеса.
Глухие реки, горные походы.
От подлости людей уйдешь в леса.
Куда уйдешь от подлости природы?

Обрываясь с неведомых крон,
Уходя в непомерные дали,
Только ржавые крики ворон
Над Россией рассвет означали.

Так бывало всегда и везде.
На рассвете вороны толкутся.
Ну а певчие, певчие где?
Ждут, когда легковеры проснутся.

Ты скажешь: — Быть или не быть?
А может: — Пить или не пить?
Что лучше? Так или иначе.
Без философской городьбы.
Признаемся, наморщив лбы.
Достигнуть ясности дабы,
Что упрощение задачи —
Есть усложнение судьбы.

Ни паровоз, ни теплоход
Не утолял его страданья.
Столетье мается народ
В огромных залах ожиданья.

Он мается или привык?
Зал ожидания — Россия.
О чем задумался, мужик.
Обиды у тебя какие?

Он удивляется со сна,
Бормочет в поисках веселья: —
Как мало выпито вина,
Какое долгое похмелье…

Гигантский дуб или орех
В полнеба высится с пригорка.
Сам по себе, а не для всех.
Вот тайна нашего восторга.

У небоскреба стань и стой.
Он людям о себе вещает.
Но любоваться высотой
Гордыня замысла мешает.

Сто языков, как день вчерашний,
Он помнит и наречий тьму.
На новой Вавилонской башне
Быть переводчиком ему.

Он всех строителей научит
По-русски водку пить, как спец,
Потом раскаяньем замучит,
И рухнет башня под конец.
…А Бог воскликнет: — Молодец!

Плыл, мечтая, одинокий айсберг
В океане сумрачной воды,
Чтобы подошла подруга-айсберг
И согрела льдами его льды.

Океан оглядывая хмуро,
Чуял айсберг, понимал без слов:
Одиночества температура
Ниже, чем температура льдов.

Там торкались в стекло окна
Зелено-гибкие побеги.
Была задумчива она.
Полуопущенные веки.

Взяв со стола его очки.
Она платком их протирала.
Движение ее руки
Движенье ветки повторяло

Руки трепещущей наклон,
И ветки за окном скольженье…
С улыбкою подумал он:
Далековатое сближенье.

И вдруг послышалось остро,
Как сказанное кем-то слово:
Чем машинальнее добро.
Тем убедительней основа.

Порою тихо и светло.
Чуть приподняв очки повыше.
Она дышала на стекло.
Так на птенца ребенок дышит.

И эта белизна платка
Щемящей сладостью смущала:
Так в детстве мамина рука
Глаз от соринки очищала.

И он подумал: чудеса!
Не совпадения удачность —
Приоткрывает небеса
Рука, творящая прозрачность!

И прожитое вороша,
Знававшая такие корчи,
Вдруг успокоилась душа —
Почуял он — и стала зорче.

Он разглядел издалека,
Как некий запоздалый сокол:
Сестру и мать у очага,
Что и не снилось из-за стекол.

А.Х

С ума сойти! Одна секунда!
Где моря теплый изумруд?
Одесса, Ялта и Пицунда —
Для нас умрут или замрут?

Потеря в памяти хранится,
Другим потерям — не чета:
России — южная граница,
России — летняя мечта.

России — южная граница.
Страна от самой Колымы
Сюда мечтала закатиться
И отогреться до зимы.

Суля вселенскую свободу,
Россия, смыслу вопреки.
Тебя разбили, как колоду.
Картежники-временщики.

Измордовали твою сушу,
Порастащили по углам.
Но море Черное, как душу,
Хотелось крикнуть: — Не отдам!

Где горы зелени, где фрукты.
Где на закате теплоход?
Всё разом потеряла вдруг ты.
Оставив земляков-сирот.

России южная бездомность.
Где пляж горячий, где песок?
Где моря Черного огромность
И кофе черного глоток?

Сумасшедшая страна,
Сумасшедшая жена,
Сумасшедшие друзья.
Можно жить или нельзя?

Надо приструнить страну,
Надо приглушить жену.
Сдать немедленно друзей
В исторический музей.

Лопнет, как струна, страна.
Обхохочется жена.
Скажет, поглядев в окно:
— Не пойти ли нам в кино?

А друзья в музее в ряд
Истуканами стоят.
Шепчет каждый истукан:
— Есть и водка, и стакан.

Да, вещи тянутся к вещам,
И никому от них не тесно.
И это внятно мне и вам,
И даже почему-то лестно.

Но в некий, непонятный час.
Как колокол над головою:
— Встань и иди! — ударит глас
С неслыханною прямотою.

— Встань и иди! — великий глас.
Судьбы сладящая тревога.
Но ты среди вещей погас.
Баррикадируясь от Бога.

— Встань и иди! — впадая в транс.
Не выбросив себя наружу.
Ты упустил последний шанс
Спасти, быть может, свою душу.

Что остается? Без затей
Жить, ничего не нарушая.
Платком, легчайшим из вещей,
Глаза порою осушая.

Что главное в зверинце? Слон.
Там, где имеется в наличье.
Всемирной пошлости заслон
И лопоухое величье.

А простодушный его вид —
Есть богатырская примета.
Переминается. Стоит
Горою, ждущей Магомета.

Его доверчивая лень
Не ждет удара ниоткуда.
Но столь доступная мишень
Смущает даже лилипута.

Как тянется к нему дитя,
Как рад, могучему, ребенок!
Детей на спину громоздя,
Он сам играет, как слоненок.

Жующий листья и плоды.
Он доказал, добра посланец.
Что в мире крови и вражды
Мощнее всех вегетарьянец.

На толки суетной молвы.
На лозунги любой окраски
Глядят с огромной головы
Чуть иронические глазки.

В любом краю, в любой сезон
Он — в государстве государство!
Где слон в пространство погружен,
Там вытесняется коварство.

…Когда Господь его лепил
Любовно, долго, без аврала.
Был у него избыток сил
Или избыток матерьяла?

Сказал он: — Истина ясна,
Никто не может быть в загоне.
Поставив на ноги слона.
Он сдунул бабочку с ладони.

…Когда от скуки тянет в сон
И все мечты в душе закисли,
Скажи себе: — Да будет слон!
И сгинут мелочные мысли.

Какие проводы и встречи,
Далекий юг, далекий год!
Пришвартовавшийся под вечер.
Дышал, как пахарь, теплоход.

Она у поручней стояла.
Светясь собой из полутьмы.
Глазели на нее с причала
Гуляки разные и мы.

Фигуры легкой очертанья.
То ли улыбка, то ли смех
И льющееся обаянье
Ни на кого или на всех.

Благославляю изумленность
Ее прозрачной красотой.
Тобой, летучая влюбленность,
И недоступностью самой!

Гремело рядом: — Вира! Майна!
В кофейне затевался пир.
Непостижима ее тайна.
Но ею постигают мир.

Лицо, бледнеющее в нимбе
Чуть золотящихся волос.
Причал. Богиня на Олимпе
И заглядевшийся матрос.

В Париже на публичной казни
В толпу Тургенев окунулся.
Но сей сюжет кроваво-грязный
Не выдержал и отвернулся.

В Париже на публичной казни
Быть Достоевскому случилось.
Глядел он прямо, без боязни,
Как с плахи голова скатилась.

Кто был добрее и честнее.
Неужто спорить нам до гроба?
Страны родимой ахинея.
И невдомек, что правы оба.

Тот страшный мир, где мы замкнулись,
Я разомкнул и ужаснулся:
Там все от казни отвернулись.
Или никто не отвернулся!

Нет щедрости щедрей, чем Пушкин.
И не пытайся быть щедрей.
Читатель скажет: — Новый Плюшкин,
Незванный гость среди гостей.

А здесь на музыку атака.
Куда ты в музыку полез?
На Блока и на Пастернака
Ушла вся музыка небес.

Но если ты поэт и воин.
Попробуй, с хаосом сразись!
Великий Тютчев недостроен.
Поскольку бесконечна мысль.

Да, государство с государством
Хитрит, не ведая помех.
И здесь коварство бьют коварством,
У них один закон на всех.

Но грех чудовищный и низкий
На дружбе строить свой улов.
Ведь близкий потому и близкий.
Что защищаться не готов.

Есть странный миг любви. Ее пределы
Особенно заметны ночью в стужу.
Когда душа уже не греет душу,
Еще усердней тело греет тело,
Как бы попытка страсти полыханьем
Возжечь любовь искусственным дыханьем!
Но обрывается… Раскинулись в тиши
Две неподвижности — ни тела, ни души.

Чтоб от горя и заочно,
И впрямую и побочно
Не осталось ничего,
Надо точно, очень точно
Словом выявить его.
Только слово в мире прочно.
Прочее — житейский вздор.
Горе, названное точно.
Как сорняк летит в костер!

Любовь, разлука, ностальгия —
Ряды обиженных мужчин
Повсюду пьют. Но лишь в России
Своя особенность причин.

История — сплошное б***ство:
Борьба злодея с дураком.
Зато и равенство и братство
У нас за пиршеским столом.

Свобода! Как не расстараться.
Как не подняться на волне! —
До дна! До дна! Свобода, братцы!
Вдруг бац! И сами все на дне.

Спасайся от хандры и сплина,
С парами алкоголя — ввысь!
У нас такая дисциплина:
Нам, не допив, не разойтись.

Все пьют и даже бьют посуду
Недорогого образца.
И только мы всегда, повсюду
Все допиваем до конца.

Не то чтобы от страсти пылкой
Горазды выпить тут как тут,
Томит сомненье над бутылкой:
Грядет запрет? Или сопрут?

И кто осудит нашу склонность?
У нас национальный стиль!
Достигнутая завершенность —
Опорожненная бутыль!

Над нами шаткость и непрочность,
Сердца пустуют и казна.
Тем неизменней наша точность —
Бутылку допивать до дна.

Какая жажда нас изводит?
Чем россиянин одержим?
Объем обиды превосходит
Объем посуды со спиртным.

Долой ханжу или невежду!
О полной трезвости потом…
Сначала выпьем за надежду
На паузы между питьем!

Город или мир в тумане?
Полночь. Смутный силуэт.
Пьяный роется в кармане
И бормочет: — Басурмане,
Ключ нашел, а дома нет.

Когда я выключаю свет.
Внезапно вспыхивает разум.
Чтобы найти незримый след
Всего, не видимого глазом.

Вопросы эти или те,
Неодолимые, нависли.
Но хищно разум ловит мысли
Кошачьим зреньем в темноте.

Вот памятник античности. Прекрасно.
Должно быть, римлянин стоял со мною рядом.
Глядел я долго на него. И не напрасно.
Я каменел. Он оживал под взглядом.

Я каменел, он оживал под взглядом.
Так что же будет? Дальше, дальше, дальше!
Но я решил — давно конец балладам.
Не надо мне потусторонней фальши.

Не оживив античного мужчину,
В конце концов я отвернулся, братцы.
Я выкинул из жизни чертовщину.
Да и в стихах не хочется мараться.

Зигзаг любви, паденья и осечки,
Восторг, затишье, хаос мировой!
И вдруг над бездною — вниз головой!
…А надо было танцевать от печки.
Милее мельница, шумящая на речке.
Огромных, глупых крыльев ветряной.

Не великие ученья,
А совсем наоборот:
Первобытный способ тренья
Искру жизни создает.

Но невидимое глазом
Той же техники приплод:
Тренье разума о разум
Искру мысли создает.

Как славно умереть и испариться.
Вчера ты был, сегодня нет тебя.
Друзей и близких опечаленные лица.
Как хорошо! И выпили, любя!
Но техника и сущность перехода
Неделикатная гнетет меня.
Больное тело требует ухода.
И дальше с трупом грязная возня.

Испытываю к небу благодарность
Не потому, что утешает твердь.
Но в ритуалах веры санитарность,
И только вера очищает смерть.

Испепелившийся факир
Восстал из пепла. Он — банкир.
Народ ограбивший банкир
Испепелился, как факир.
Кто он? Как там его? Мавроди?
Он вроде грека, мавра вроде.
Милиция сулит полмира
За горстку пепла от банкира.
Прокуратура ищет лица.
Способные испепелиться.
И вдруг сама, испепелясь,
Налаживает с ними связь
В соседних виллах во Флориде.
Загадка, что ни говорите.

И у меня был отец
Тем нескончаемым летом.
Господи, это конец!
Разве я думал об этом.

Ссылка. Вокзал. Поезда.
Нас навсегда разлучили.
С лязгом колеса тогда
Детство мое раздвоили.

Это не поздний укор.
И вспоминается слабо.
Вас узнаю до сих пор,
Недосказавшие: «Папа…»

Какой земли какие жители
Когда-то честь и совесть сблизили?
Взорвется честь: — Меня унизили!
Заплачет совесть: — Вас обидели!

Чем дышит честь? Поймешь ли бестию?
Гарцует вновь молодцеватая.
И вечно честь клянется честию,
И вечно совесть виноватая.

Не знаю, беды ли, капризы ли
Или трагедия любовная?
Взорвется честь: — Меня унизили!
Заплачет совесть: — Я виновная.

Как поживает честь картежника.
Сметающего куш со столика?
И не смущает ли художника
Больная совесть алкоголика?

Честь исповедуют воители
И предъявляют, словно алиби.
А совести они не видели,
Но и увидев, не узнали бы.

Влетает в глаз раскрытый совести
Соринка мира, мир коверкая,
А честь перебирает новости:
Не оскорбительна ли некая?

Взорвется совесть: — Пир бесчестия!
А честь: — Опять меня обидели!
Над нами каркают известия.
Грозя чумой земной обители.

Одним — от мысли корчиться.
Шепча: — Держись, держись. —
Одним — для жизни творчество.
Другим — для жизни жизнь.
Кто прав? Не ясно никому,
И потому, и потому,
Коль нет других событий, —
Живите как хотите!
Есть преимущества в раю.
Я их, бесспорно, признаю.
И все-таки поверьте:
Жизнь популярней смерти!

Соринка зла влетела в душу. Пытка.
И человек терзается в тиши.
И плач его — последняя попытка,
Попытка выслезить соринку из души.

Море лазурное плещется глухо.
Залюбовался издалека:
Входят в море старик и старуха.
Медленно входят. В руке — рука.

За руки взявшись, все дальше и дальше.
Дальше от нас и от грешной земли.
Это трогательно без фальши.
Как хорошо они в море вошли!

В юности было… Впрочем, едва ли…
Где-нибудь в Гаграх или в Крыму.
С хохотом за руки в море вбегали.
Но выходили по одному.

Боже, спаси одинокие души.
Всех одиноких вблизи и вдали.
Как эти двое жили на суше?
Так вот и жили, как в море вошли.

Музыка счастья доходит до слуха
И отдается болью слегка.
Входят в море старик и старуха.
Уже под водою в руке — рука.

Вот на столе большая груша.
А за окном зима и стужа.

Напоминает сочный плод
Горячий юг и желтый мед.

Философ вымолвил солидно:
— Да, эта груша сердцевидна.

Не потому ль который век
Кусает сердце человек?

Воскликнет тот, что был не в духе:
— Не груша, а свинья на брюхе!

И прошипит завистник злой:
— Здесь груши лопают зимой!

Художник нарисует грушу
И утолит рисунком душу.

А я скажу, глотая слюнки:
— Живая груша на рисунке.

Но почему она живей
Той, что росла среди ветвей?

Уже закладывает уши,
А мы о груше, груше, груше.

Нас доведет вопросов рой
До бесконечности дурной.

И только тот, кто грушу съест,
Нам распахнет и Ост и Вест,

Освободив наш ум от груши.
Как бы кивнет: — Вперед, капуши!

Хороший аппетит балбеса —
Невольный двигатель прогресса.

Ударит в щеку негодяй!
Скорей вторую подставляй!
Не кровь — не верь своим глазам,
Любовь стекает по щекам.
Не этого хотел Христос,
Но виснет в воздухе вопрос.

Взгляните на небо:
Погода какая!
Купите мне хлеба —
Цена небольшая.

Купите мне кофе
Бразильский, бразильский!
У нас на Голгофе
Такие изыски.

Бутылку сухого
Для пиршества строчек.
Но можно любого
И брынзы кусочек.

Звоните в контору,
Скажите, мол, болен.
Тот самый, который
Еще не уволен.

А вам, чтоб не кисли
В годину лихую,
Я ваши же мысли
Для вас расшифрую.

Да, стрелка компаса склоняется, дрожа,
В ту сторону, где вытянутый меч.
Сильнее блеска мысли блеск ножа.
И все-таки хочу предостеречь:
Всего сильней евангельская речь.

Покидая этот шарик.
Исчезая вдалеке.
Храбрый, маленький фонарик
Хорошо зажать в руке.

Где же взять этот целебный
Храбрый, маленький фонарь.
То ли сказочный, волшебный.
То ли Божий инвентарь?

Надо в жизни и при жизни
Заработать на него.
Свет погас. Фонарик, брызни!
И не страшно ничего!

— В чем остроумия природа?
— Души внезапная свобода.
«Меня, — кричит нам, — изреки», —
И, словно рыба из реки,
Выпрыгивает с языка
На радость нам и остряка!
— А вот наш друг к нам ходит в гости,
Он остроумен только в злости.
В чем остроумия секрет.
Верней, чем пыл его согрет?
— Вот вам ответ, если угодно:
Во зле душа его свободна!

Графин вина — ему награда.
Тебе — корзина винограда.
Ты недоволен? Ты не рад?
Бери графин, дай виноград!
Ведь виноградная корзина
Вина содержит три графина.
И после выжимки мы с ним,
Конечно, их опорожним.
Вот так завистливая лень
Проигрывает каждый день
И, жить и выпить торопясь.
Теряет с выгодою связь.
…Об этом миру и векам
Христос вещал ученикам,
Прихлебывая заодно
Древнееврейское вино.
Быть разумом живей и прытче
Он завещал, как в этой притче.

И, отходя ко сну в тиши.
Вздохнуть и прочитать, расслабясь.
Всех помыслов дневных души
Непредсказуемую запись.

И молвить, счастье затая.
Оценивая день свой в целом:
— Сегодня, слава богу, я
Особых глупостей не сделал.

Разбойники разбой чинили,
Чинили перья писаря,
Мостовщики мосты чинили
Для войска грозного царя.
Так душегубов подчинили
И суд суровый учинили
Над главным — в чине бунтаря.
Но слухи о его кончине
Преувеличивали зря.
Он выжил и в другой личине
Предстал причиной Октября!

Взгляд в долину с горы погружать:
Благодать, благодать, благодать.

Из сует выпадай, выпадай
И в природу, как в детство, впадай.

Электрический — сколько ватт? —
Взгляд у ястреба звероват.

Струи ив над струением вод.
Дева-иволга влажно поет.

Но на дуб, вопиющий от ран,
Обернись, как араб на Коран.

Чтоб из глаза соринку извлечь.
Нужен дружеский глаз, а не меч.

Не нужны доброте кулаки,
А нужны доброте кунаки.

Но от славы (помои в упор!)
Уклонись, как хороший боксер.

Руку павшему дай и молчи.
Сам отчаяньем — не дотопчи.

Приблизительность, нечто, туман —
Для художника страшный капкан.

И невольно ложится на лист:
Победивший романтик — фашист.

И я любил веселый грохот
Дымящих, как вулкан, пиров.
И смех, переходящий в хохот,
Землетрясенье животов.

Небезуспешные потуги
Юнца, задиры и враля.
Попасть в объятия подруги.
Отталкиваясь от Кремля.

Порой насмешливая лира
За горечь молодых утрат
Дотягивалась до кумира,
Но и кумир давал под зад.

Не голос праведный с амвона
И не молящиеся лбы,
Свалили башню Вавилона
Захохотавшие рабы.

Что делают вавилоняне?
Обломки башни продают
Или, как добрые славяне.
Усевшись на обломки, пьют.

И рассуждают об эпохе,
О славе башни говорят:
— А было все-таки неплохо.
Когда кумир давал под зад.

Да и куда глаза корячить.
Когда грядущее темно.
И глупо дураков дурачить.
Смеяться стало несмешно.

Веселью с грохотом и стуком —
Заткнись, — кричу, — не до забав!
Блаженство — с выключенным звуком.
Башкой к столешнице припав…

И если веры остается
Последний, маленький оплот —
Не в тех, кто все еще смеется.
Скорее в тех, кто молча пьет

И думает: не глас с амвона
И не молящиеся лбы.
Свалили башню Вавилона
Захохотавшие рабы.

Восстаньте, города и пашни,
Чтобы избыть вселенский грех:
И глупость вавилонской башни,
И этот вавилонский смех!

Склероз бывает благородный.
Душе таинственно угодный.
Забылась, слава богу, каста.
Мой мозг, и это не секрет.
Освободился от балласта
Всех баллистических ракет.
Я не находка для шпиона,
Скорей подпорка для пиона.
Не помню меры своей лепты:
Все формулы ушли в рецепты.
Да, в наше время каждый физик
Был в дамском обществе маркизик…
Как там? Де Сад? Или Садко?
Чтобы ходить недалеко.
Сейчас в науке рубят суку.
На коей двигали науку.
Науку опустили в люк.
Должно быть, бериевский трюк.
К чертям! Податься бы на юг!
Но некуда. По слухам, балты
Отгородились вплоть до Ялты.
Нельзя сказать народу:
— Мал ты! Но и нельзя сказать:
— Велик ты! Все это, знаете, реликты.
Народ отнюдь не богоносец.
Ему вредна такая лесть.

Другое дело — богопросец —
Такому и окажем честь.
Но актуальнее сейчас
«Критическая масса» масс.
Народ не радует реформа
Без ясной формулы прокорма.
Хранят ее какие сейфы?
Напрасно дразните гусей вы!

Пейзаж России после битвы,
Хотя снега не замели,
Понять возможно, если кит вы
Или китиха на мели.
А что же, если вы не кит?
Просить у Запада кредит?
Или с дистанции ума
Сойти, но не сойти с ума?
Все это значит — сильный ум
Устал быть пулею дум-дум.
…Я видел на экране Думу,
Как бы умов народных сумму.
Но Менделеева таблица
Лишь одному могла присниться.
Вот ключик к этому замочку:
Всяк думающий — одиночка.
Стал забывать среди людей
Сначала имена вождей.
Потом начальников своих.
Как звать его? Или как их?
Иван Иваныч или как там?

А ведь встречались позже как-то.
Он все переходил на спич
И зажигался, словно спичка.
Он был начальник-невеличка.
Ну как его? Иван Ильич?
А может быть, Илья Иваныч?
Мне вредно напрягаться на ночь.
Был в наше время в моде Беккет.
Теперь другой. Какой-то Рэкет
В любом киоске, говорят.
Опасный автор для ребят.
Сулят такие тиражи
Неслыханные мятежи!
Тем более турецкий курд
Готовит мировой абсурд.

Натруженные ветви ломки.
Однажды раздается хруст.
Вот жизнь твоя, ее обломки
Подмяли ежевичный куст.

Присядь же на обломок жизни
И напиши еще хоть раз
Для неулыбчивой отчизны
Юмористический рассказ.

Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.

Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.

Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.

Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.

За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.

Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.

Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?

Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.

Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.

Человек цепляется за веру,
Как за ветку падающий вниз,
И когда он делает карьеру,
И когда над бездною повис…

Человек цепляется за веру.
Вечно ищет и искать готов
Темную и теплую пещеру
В каменной пустыне городов.

Он за веру держится, условясь
Жить как люди… Только б не чудить.
Только б несговорчивую совесть
Богу веры перепоручить.

Человек цепляется за веру.
Безразлично, эта или та.
Страшно людям оживить химеру,
Но еще страшнее пустота.

Верующих вечная забава…
Не хватает палок и камней…
От меня направо и налево
Струи человеческих страстей.

И стучит отзывчивая палка.
Иноверец падает, хрипя.
Верующим бить его не жалко.
Потому что бьют не от себя.

Человек цепляется за веру,
Держится пока что до поры,
Потому и можно изуверу
Зажигать высокие костры.

И пока он держится за веру
И готов ей праведно служить.
Тихий дьявол возжигает серу.
Потирает руки: — Можно жить…

Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!

Куда, б*я, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация.
Есть и кавказское винцо.

Куда, б*я, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, б*я, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.
Как русских. Как в деревне лошади.
Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку.
Родимых нет в родном краю!
Вся нация лежит вповалочку.
Я, выпимши, один стою.

Памяти Юрия Домбровского

Какие канули созвездья,
Какие минули лета!
Какие грянули возмездья,
Какие сомкнуты уста!

Какие тихие корчевья
Родной, замученной земли.
Какие рухнули деревья.
Какие карлики взошли!

Отбушевали карнавалы
Над муравейником труда.
Какие долгие каналы.
Какая мелкая вода!

Расскажут плачущие Музы
На берегах российских рек.
Как подымались эти шлюзы
И опускался человек.

И наше мужество, не нас ли
Покинув, сгинуло вдали.
Какие женщины погасли.
Какие доблести в пыли!

А ты стоишь седой и хмурый:
Неужто кончен кавардак?
Между обломками халтуры
Гуляет мусорный сквозняк.

Ты знал — та женщина, конечно, не права.
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда — трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.

…Философ, впрочем, говорил о плетке.

Когда дряхлеющее зло
Не пальцами, так вонью душит.
Когда до горла подошло
И даже выше — нёбо сушит…

Когда страна, хоть в крик кричи.
Молчит безмозглая громада,
И перекликнуться в ночи
Уже и не с кем и не надо…

Когда та женщина в тиши
Тебя убийцам предавала,
Неисчерпаемостью лжи
Твой воздух жизни исчерпала…

Когда твой бывший друг тебя
(Любитель Генделя и Баха),
Струей лакейскою кропя,
Сквернил, как осквернитель праха…

Когда жаровней адской жгут
Обид твоих ожесточенье.
Но долг Господний, долгий труд.
Терпенье, говорит, терпенье…

Меч правосудья отложи
До срока, без угроз, без жалоб.
Но самому себе скажи:
— Пожалуй, выпить не мешало б…

Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.

Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.

— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…
— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.

И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.

— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.

Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…

Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.

Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…

Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.

Н. Н. Вильмонту

Тошнит от самого себя,
От мыслей давних, от привычек.
От сигарет сырых, от спичек,
Точней — от самого себя

Тошнит. Я слышу в тишине:
Вот подползает, вот подперло…
На улицу! Пальто, кашне
Тошнотно облегает горло.

Вещает на стене плакат:
Падеж скота, какой-то ящур.
И очередь, как в дни блокад, —
Все что-то ищут, рыщут, тащат.

Опять разрыли тротуар.
Все тянут, не протянут кабель.
Какой-то вар, какой-то пар…
То оттепель, то снегопадаль.

Бедлам горсправки: позвонить.
Сан. уз. и масса обольщений.
Соединить, разъединить
Обломки кораблекрушений.

И вдруг, как пошлости обвал,
Как непристойность на кладбище:
Болван собачку потерял.
Полгорода собачку ищет!

Толпою давится метро.
Потом выблевывает где-то.
И содрогается нутро.
Я думаю: к чему все это?

То оттепель. То гололед.
И вдруг поймешь всем нездоровьем.
Что воздух болен белокровьем.
Сама материя гниет!

Гниет сопливая зима.
Не снег, а грязное повидло.
И трется не народ, а быдло…
О Господи, сойти с ума!
О Господи, как все обрыдло!

Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.

Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?

Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота — расплата
За то, что, зрячие, не зрим?

К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.

А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.

Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.

Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье
И, волоса не тронув, отпусти
И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, господи, прости.

Я хочу, чтоб утро утром было,
Чтобы в час, когда заря трубила,
Теплую дремоту превозмочь,
Чтобы ночи темное веселье
Унеслось, не требуя похмелья,
Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,
Свежестью воды и полотенца
Цепенящей лени паралич.
Окна распахнуть, потом газету,
Хлеб разрезать, вынуть сигарету,
Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,
В день рабочий врезаться с разбегу,
Так необходимо нам, друзья,
Чтобы в чем-то легком и крылатом
Двигалась и говорила рядом
Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,
Волочится, шпильки подбирая,
В чем-то демоническом до пят,
Я кляну бессилие прогресса
И, как древний грек, прошу Зевеса
Громом поразить ее халат!

Да, стрелка компаса склоняется, дрожа,
В ту сторону, где вытянутый меч.
Сильнее блеска мысли блеск ножа.
И все-таки хочу предостеречь:
Всего сильней евангельская речь.

Покидая этот шарик.
Исчезая вдалеке.
Храбрый, маленький фонарик
Хорошо зажать в руке.

Где же взять этот целебный
Храбрый, маленький фонарь.
То ли сказочный, волшебный.
То ли Божий инвентарь?

Надо в жизни и при жизни
Заработать на него.
Свет погас. Фонарик, брызни!
И не страшно ничего!

— В чем остроумия природа?
— Души внезапная свобода.
«Меня, — кричит нам, — изреки», —
И, словно рыба из реки,
Выпрыгивает с языка
На радость нам и остряка!
— А вот наш друг к нам ходит в гости,
Он остроумен только в злости.
В чем остроумия секрет.
Верней, чем пыл его согрет?
— Вот вам ответ, если угодно:
Во зле душа его свободна!

Графин вина — ему награда.
Тебе — корзина винограда.
Ты недоволен? Ты не рад?
Бери графин, дай виноград!
Ведь виноградная корзина
Вина содержит три графина.
И после выжимки мы с ним,
Конечно, их опорожним.
Вот так завистливая лень
Проигрывает каждый день
И, жить и выпить торопясь.
Теряет с выгодою связь.
…Об этом миру и векам
Христос вещал ученикам,
Прихлебывая заодно
Древнееврейское вино.
Быть разумом живей и прытче
Он завещал, как в этой притче.

И, отходя ко сну в тиши.
Вздохнуть и прочитать, расслабясь.
Всех помыслов дневных души
Непредсказуемую запись.

И молвить, счастье затая.
Оценивая день свой в целом:
— Сегодня, слава богу, я
Особых глупостей не сделал.

Разбойники разбой чинили,
Чинили перья писаря,
Мостовщики мосты чинили
Для войска грозного царя.
Так душегубов подчинили
И суд суровый учинили
Над главным — в чине бунтаря.
Но слухи о его кончине
Преувеличивали зря.
Он выжил и в другой личине
Предстал причиной Октября!

Взгляд в долину с горы погружать:
Благодать, благодать, благодать.

Из сует выпадай, выпадай
И в природу, как в детство, впадай.

Электрический — сколько ватт? —
Взгляд у ястреба звероват.

Струи ив над струением вод.
Дева-иволга влажно поет.

Но на дуб, вопиющий от ран,
Обернись, как араб на Коран.

Чтоб из глаза соринку извлечь.
Нужен дружеский глаз, а не меч.

Не нужны доброте кулаки,
А нужны доброте кунаки.

Но от славы (помои в упор!)
Уклонись, как хороший боксер.

Руку павшему дай и молчи.
Сам отчаяньем — не дотопчи.

Приблизительность, нечто, туман —
Для художника страшный капкан.

И невольно ложится на лист:
Победивший романтик — фашист.

И я любил веселый грохот
Дымящих, как вулкан, пиров.
И смех, переходящий в хохот,
Землетрясенье животов.

Небезуспешные потуги
Юнца, задиры и враля.
Попасть в объятия подруги.
Отталкиваясь от Кремля.

Порой насмешливая лира
За горечь молодых утрат
Дотягивалась до кумира,
Но и кумир давал под зад.

Не голос праведный с амвона
И не молящиеся лбы,
Свалили башню Вавилона
Захохотавшие рабы.

Что делают вавилоняне?
Обломки башни продают
Или, как добрые славяне.
Усевшись на обломки, пьют.

И рассуждают об эпохе,
О славе башни говорят:
— А было все-таки неплохо.
Когда кумир давал под зад.

Да и куда глаза корячить.
Когда грядущее темно.
И глупо дураков дурачить.
Смеяться стало несмешно.

Веселью с грохотом и стуком —
Заткнись, — кричу, — не до забав!
Блаженство — с выключенным звуком.
Башкой к столешнице припав…

И если веры остается
Последний, маленький оплот —
Не в тех, кто все еще смеется.
Скорее в тех, кто молча пьет

И думает: не глас с амвона
И не молящиеся лбы.
Свалили башню Вавилона
Захохотавшие рабы.

Восстаньте, города и пашни,
Чтобы избыть вселенский грех:
И глупость вавилонской башни,
И этот вавилонский смех!

Склероз бывает благородный.
Душе таинственно угодный.
Забылась, слава богу, каста.
Мой мозг, и это не секрет.
Освободился от балласта
Всех баллистических ракет.
Я не находка для шпиона,
Скорей подпорка для пиона.
Не помню меры своей лепты:
Все формулы ушли в рецепты.
Да, в наше время каждый физик
Был в дамском обществе маркизик…
Как там? Де Сад? Или Садко?
Чтобы ходить недалеко.
Сейчас в науке рубят суку.
На коей двигали науку.
Науку опустили в люк.
Должно быть, бериевский трюк.
К чертям! Податься бы на юг!
Но некуда. По слухам, балты
Отгородились вплоть до Ялты.
Нельзя сказать народу:
— Мал ты! Но и нельзя сказать:
— Велик ты! Все это, знаете, реликты.
Народ отнюдь не богоносец.
Ему вредна такая лесть.

Другое дело — богопросец —
Такому и окажем честь.
Но актуальнее сейчас
«Критическая масса» масс.
Народ не радует реформа
Без ясной формулы прокорма.
Хранят ее какие сейфы?
Напрасно дразните гусей вы!

Пейзаж России после битвы,
Хотя снега не замели,
Понять возможно, если кит вы
Или китиха на мели.
А что же, если вы не кит?
Просить у Запада кредит?
Или с дистанции ума
Сойти, но не сойти с ума?
Все это значит — сильный ум
Устал быть пулею дум-дум.
…Я видел на экране Думу,
Как бы умов народных сумму.
Но Менделеева таблица
Лишь одному могла присниться.
Вот ключик к этому замочку:
Всяк думающий — одиночка.
Стал забывать среди людей
Сначала имена вождей.
Потом начальников своих.
Как звать его? Или как их?
Иван Иваныч или как там?

А ведь встречались позже как-то.
Он все переходил на спич
И зажигался, словно спичка.
Он был начальник-невеличка.
Ну как его? Иван Ильич?
А может быть, Илья Иваныч?
Мне вредно напрягаться на ночь.
Был в наше время в моде Беккет.
Теперь другой. Какой-то Рэкет
В любом киоске, говорят.
Опасный автор для ребят.
Сулят такие тиражи
Неслыханные мятежи!
Тем более турецкий курд
Готовит мировой абсурд.

Натруженные ветви ломки.
Однажды раздается хруст.
Вот жизнь твоя, ее обломки
Подмяли ежевичный куст.

Присядь же на обломок жизни
И напиши еще хоть раз
Для неулыбчивой отчизны
Юмористический рассказ.

Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.

Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.

Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.

Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.

За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.

Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.

Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?

Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.

Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.

Человек цепляется за веру,
Как за ветку падающий вниз,
И когда он делает карьеру,
И когда над бездною повис…

Человек цепляется за веру.
Вечно ищет и искать готов
Темную и теплую пещеру
В каменной пустыне городов.

Он за веру держится, условясь
Жить как люди… Только б не чудить.
Только б несговорчивую совесть
Богу веры перепоручить.

Человек цепляется за веру.
Безразлично, эта или та.
Страшно людям оживить химеру,
Но еще страшнее пустота.

Верующих вечная забава…
Не хватает палок и камней…
От меня направо и налево
Струи человеческих страстей.

И стучит отзывчивая палка.
Иноверец падает, хрипя.
Верующим бить его не жалко.
Потому что бьют не от себя.

Человек цепляется за веру,
Держится пока что до поры,
Потому и можно изуверу
Зажигать высокие костры.

И пока он держится за веру
И готов ей праведно служить.
Тихий дьявол возжигает серу.
Потирает руки: — Можно жить…

Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!

Куда, б*я, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация.
Есть и кавказское винцо.

Куда, б*я, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, б*я, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.
Как русских. Как в деревне лошади.
Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку.
Родимых нет в родном краю!
Вся нация лежит вповалочку.
Я, выпимши, один стою.

Памяти Юрия Домбровского

Какие канули созвездья,
Какие минули лета!
Какие грянули возмездья,
Какие сомкнуты уста!

Какие тихие корчевья
Родной, замученной земли.
Какие рухнули деревья.
Какие карлики взошли!

Отбушевали карнавалы
Над муравейником труда.
Какие долгие каналы.
Какая мелкая вода!

Расскажут плачущие Музы
На берегах российских рек.
Как подымались эти шлюзы
И опускался человек.

И наше мужество, не нас ли
Покинув, сгинуло вдали.
Какие женщины погасли.
Какие доблести в пыли!

А ты стоишь седой и хмурый:
Неужто кончен кавардак?
Между обломками халтуры
Гуляет мусорный сквозняк.

Ты знал — та женщина, конечно, не права.
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда — трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.

…Философ, впрочем, говорил о плетке.

Когда дряхлеющее зло
Не пальцами, так вонью душит.
Когда до горла подошло
И даже выше — нёбо сушит…

Когда страна, хоть в крик кричи.
Молчит безмозглая громада,
И перекликнуться в ночи
Уже и не с кем и не надо…

Когда та женщина в тиши
Тебя убийцам предавала,
Неисчерпаемостью лжи
Твой воздух жизни исчерпала…

Когда твой бывший друг тебя
(Любитель Генделя и Баха),
Струей лакейскою кропя,
Сквернил, как осквернитель праха…

Когда жаровней адской жгут
Обид твоих ожесточенье.
Но долг Господний, долгий труд.
Терпенье, говорит, терпенье…

Меч правосудья отложи
До срока, без угроз, без жалоб.
Но самому себе скажи:
— Пожалуй, выпить не мешало б…

Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.

Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.

— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…
— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.

И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.

— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.

Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…

Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.

Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…

Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.

Н. Н. Вильмонту

Тошнит от самого себя,
От мыслей давних, от привычек.
От сигарет сырых, от спичек,
Точней — от самого себя

Тошнит. Я слышу в тишине:
Вот подползает, вот подперло…
На улицу! Пальто, кашне
Тошнотно облегает горло.

Вещает на стене плакат:
Падеж скота, какой-то ящур.
И очередь, как в дни блокад, —
Все что-то ищут, рыщут, тащат.

Опять разрыли тротуар.
Все тянут, не протянут кабель.
Какой-то вар, какой-то пар…
То оттепель, то снегопадаль.

Бедлам горсправки: позвонить.
Сан. уз. и масса обольщений.
Соединить, разъединить
Обломки кораблекрушений.

И вдруг, как пошлости обвал,
Как непристойность на кладбище:
Болван собачку потерял.
Полгорода собачку ищет!

Толпою давится метро.
Потом выблевывает где-то.
И содрогается нутро.
Я думаю: к чему все это?

То оттепель. То гололед.
И вдруг поймешь всем нездоровьем.
Что воздух болен белокровьем.
Сама материя гниет!

Гниет сопливая зима.
Не снег, а грязное повидло.
И трется не народ, а быдло…
О Господи, сойти с ума!
О Господи, как все обрыдло!

Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.

Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?

Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота — расплата
За то, что, зрячие, не зрим?

К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.

А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.

Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.

Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье
И, волоса не тронув, отпусти
И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, господи, прости.

Я хочу, чтоб утро утром было,
Чтобы в час, когда заря трубила,
Теплую дремоту превозмочь,
Чтобы ночи темное веселье
Унеслось, не требуя похмелья,
Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,
Свежестью воды и полотенца
Цепенящей лени паралич.
Окна распахнуть, потом газету,
Хлеб разрезать, вынуть сигарету,
Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,
В день рабочий врезаться с разбегу,
Так необходимо нам, друзья,
Чтобы в чем-то легком и крылатом
Двигалась и говорила рядом
Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,
Волочится, шпильки подбирая,
В чем-то демоническом до пят,
Я кляну бессилие прогресса
И, как древний грек, прошу Зевеса
Громом поразить ее халат!

Любитель книг украл книгу у любителя книг.
А ведь в каждой книге любителя книг,
В том числе и в украденной книге,
Говорилось: не укради.
Любитель книг, укравший книгу у любителя книг.
Разумеется, об этом знал.
Он в сотнях своих книг,
В том числе и в книгах, не украденных у любителей книг,
Знакомился с этой истиной.
И авторы этих замечательных книг
Умели каждый раз этой истине придать новый, свежий оттенок.
Чтобы истина не приедалась.
И никто, как любитель книг.
Тот, что украл книгу у любителя книг.
Не умел ценить тонкость и новизну оттенков.
Которыми владели мастера книг.
Однако, ценя тонкость и новизну оттенков
В изложении этой истины.
Он как-то забывал о самой истине.
Гласящей простое и великое: — Не укради!
Что касается меня во всей этой истории.
То я хочу сказать, что интеллигенции
Не собираюсь выдавать индульгенции.