Глеб Горбовский

Стояла ночь, как часовой.
Не шевелилась, чуть дышала.
Штыком светилось над Невой
лишь — петропавловское жало.

Ах, ночь смятенья моего!
Сколь ты светлей дневных потёмок…
Мильоны дум на одного!
Не меньше, чем миров над домом.

Мой дом — Земля. Спасибо ей
за эту ночь, за эту щедрость —
дарить землянам гроздья дней
и на вершинах, и в ущельях…

Земля осушит реки слёз,
Земля тебя любви обучит!
И не ответит на вопрос,
на самый главный…
Неминучий.

А есть ещё такая версия, —
что вымирает в нас поэзия.
Довольно резко, что ли, сказано,
да не без истины и разума.

…А мы, любимая, на пристани
стоим с тобой и смотрим пристально
туда, где берег дымно-розовый
прощально машет нам берёзами.

Дождь прошёл, как поезд!
Сразу — тишина…
Сяду, успокоюсь.
Буду как стена.
…Проводил, отрезал.
Затолкал в вагон.
Дым стоит над лесом.
Прочь теперь… Бегом!
Разгуляться, что ли?
Кто там — на пути?
Ветер я! А в поле
ветра не найти.
Убегай, дорога,
рельсы в две струи.
Нету нынче бога,
только — соловьи!
…В памяти пороюсь,
подобью дела.
Дождь прошёл.
И поезд.
И любовь прошла.

Мне говорят: «Бери топор!
Пойдём рубить кого попало!»
А я — багряных помидор
хочу, во что бы то ни стало!

Мне предлагают: «На — деньгу.
Купи жену, купи машину!»
А я кричу: «Кукареку!» —
поскольку так душа решила…

Мне шепчут: «Сочини словцо
про дядю Васю… Вот чернила.»
А я зажал в дверях яйцо
и улыбаюсь, как горилла.

Меня хватают за рукав:
«Пойдём в кабак! Попарим душу!»
А я в ответ на это: «Гав!» —
и зубы страшные наружу…

Зовут, скулят… Устали звать…
Молчат угрюмою гурьбою.
А я хочу поцеловать
вот это небо голубое!

Ещё бы раз влюбиться до удушья,
до взрыва сердца. И окостенеть.
Душа пуста, как высохшая лужа.
Не лезет в рот изысканная снедь:
ни рябчики, ни пенье менестрелей…
Ещё бы раз — щемящий лёт крыла!
Чтоб от восторга перья обгорели,
чтоб с тела кожа старая сползла.
А если нет… Тогда надеть галоши,
Найти в саду холодную скамью…
Какой мечтой, какою сладкой ложью
сманили годы молодость мою?

Не напрасно, не случайно
жизнь моя — необычайна.
Не напрасно кость трещала,
отлетали пальцы прочь.
Плоть — как драное мочало,
а молчала, точно ночь.
Не случайно перед дулом
я стоял у палача, —
злого дядю время сдуло,
словно ветром — пыль с плеча!
Обмороженный, недаром —
на краю земли родной
не назвал судьбу кошмаром,
не рассталась жизнь со мной.
Стал приятель не напрасно
неприятелем в пути…
И прекрасно, что неясно
то, что будет впереди!
…Я лежу в траве пахучей,
улыбаюсь муравью.
Знаю лишь, что будет — лучше.
И всегда на том стою.

Уже по будням песен не поют,
а если запоёшь — окрестят пьяным…
Пою теперь наедине с туманом,
где над болотом комары снуют.
…Стесняться петь и не стесняться врать.
А там придёт пора — стесняться думать,
стесняться жить, стесняться умирать
(ах, как бы не наделать в доме шума!).
Так что вам спеть? Прошу. Любой заказ.
О тишине? О нерождённых звёздах?
О том, как листья поедают воздух?
Иль — что-нибудь вполголоса — про нас?
А что владеет сердцем — радость, грусть ли —
не всё ль равно! Звенели б только гусли.

Работа есть. И пища. И тряпьё.
Покойное, как дача, бытиё.
Ни яблока сорвать в чужом саду,
ни вредному соседу нос расквасить…
Похоже, что бородку заведу,
уютную бородку типа «классик».
Бывало, телу — хлебом не корми —
дай пострадать! Попринимать удары.
Но в угол сердца свалены кошмары
от всяческих свиданий не с людьми.
Бродячие рюкзачные друзья,
о, скольких я в зелёной жизни встретил!
До сорока — все мальчики, все дети,
а с сорока уж — старцы… Так и я.
Иллюзии, что стёрлись в порошок,
теперь волнуют тихо, как подарки…
Давно я что-то не был в зоопарке,
а забывать друзей — нехорошо!

Осень. Копают картошку.
Жгут в огороде ботву.
Все-таки грустно немножко
в этом моем «наяву».

Поле, как после болезни:
стрижено-брито… В лесу
за ночь деревья облезли,
листья — внизу.

Лает собака. Причина:
вышел мужик на крыльцо.
Птица, едва различима,
чертит кольцо.

Вот и не пишется… Знобко.
Печь затопи, дуралей!
Ну а стихи — на растопку,
чтобы теплей…

Как всё — во времени сгорая,
с утра и до заката дня
одну молитву повторяю:
«Пойми меня! Пойми меня…»

А ты киваешь в знак согласья,
пьёшь молоко, кричишь: «Привет!»
И все сомненья ручкой гасишь:
махнёшь рукой — и мнений нет!

А я и ночью из-под крыши
кричу из своего угла:
«Пойми меня!» А друг не слышит,
но я-то верю: поняла!

И, просыпаясь на рассвете,
друг друга зрением слепя,
мы обнимаемся, как дети,
и говорим: «Люблю тебя…»

И пусть не сразу, понемногу,
свои печали хороня,
уже молюсь тебе, как богу:
«Прости меня… Прости меня!»

«Загадочная русская душа…»
Какая чушь!
Она открыта — настежь
и для веселья,
и для метяжа,
и для молчанья гордого в ненастье.

На Западе гадалки, морща лоб,
как будто нет занятия полезней,
затаскивают душу в гороскоп…
А русская душа — туда не лезет!

Видать, сердечный этот аппарат
чуть посложней досужего расчёта…
«Загадочность души…»
Какого чёрта
рядить её в затрёпанный наряд!

Её удел — гореть, не остывая!
О русская душа!
Душа — живая…

Вращался старый диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.
Был вечер тёплый перед осенью,
и голос был — под стать ему…
Вращалось певчее колёсико
в старинной песне, как в дыму…
А шум иглы — дыханье сиплое
тех лет благих… И вспомнил я:
так пела женщина красивая —
тревога давняя моя.
Ещё в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
её услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!
Ах, эти грёзы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Всё — в песок…
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок —
мечта, украшенная звуками…
Но ведь была! И сквозь судьбу
ещё не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.
…Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой.

Спросили, чем я занимаюсь.
Пришлось сказать: пишу стихи.
«Люблю грозу в начале мая?
Понятно… Хобби?» — и «хи-хи»…

«А специальность? Что кончали?
Небось, простите, педагог?»
…Но я отделался молчаньем.
Я промолчал. Теперь я — мог.

А раньше я такого дядю
стегал лучами строк своих,
кричал, что я не тунеядец!
И все считали: шизик, псих…

Как мало нужно для смиренья:
всего лишь горсточку ума.
И вот случилось озаренье:
я разглядел людей, дома;

постиг безмолвие каменьев,
и подвиг птичьего труда,
и что песчинку не заменит
собой никто и никогда;

и смех травы, испившей влаги,
изгиб реки, провал дождя,
и эти яростные флаги,
и вечный тот прищур вождя —

всё озарилось как бы внове,
и всё пронзило как бы вновь!..
И нет ни жалоб, ни условий, —
одна Земля, одна Любовь…

Г. В. Мельникову

У дороги, у самой развилки,
возле самого скрипа колёс,
из-под снега торчала травинка…
Неуютно ей нынче жилось.
Тело травки пружинило ловко.
Не сломал её ветер, не смял.
И торчала на лысой головке
уцелевшая пара семян.
…Я стоял, говоря ей «спасибо»,
и стыдил своё сердце: «Смотри,
одиночество — это не гибель,
это мужество, чёрт побери!..»

В час вечерний, в час осенний
взноет что-то там в груди:
пережит уже Есенин,
Блок остался позади…

Всё как будто бы в порядке.
Но проснёшься в час ночной,
выйдешь в тапочках на грядки
да затихнешь под сосной:

в небе гордом и вершинном,
поздним рейсом, не спеша,
пробирается машина,
как заблудшая душа.

Ну, а ты стоишь на месте
под сосной… Врастаешь в роль.
Белый свет уже изъездил
поперёк и малость — вдоль.

Хорохориться не будем:
на сосну уж — не залезть..
Хорошо, что рядом люди,
правда, спящие, но есть!

Можно чьё-нибудь дыханье
положить себе на грудь…
И куда-то в мирозданье
улыбнуться, как вздохнуть.

Ст. Пожлакову

Не плачь ты, осень, безутешно,
как перед злом, перед бедой, —
я знаю, ты бываешь нежной
и золотой, и золотой.
Пустынны голые долины.
Ни стебелька, ни колоска…
Лишь отголосок журавлиный
издалека, издалека.

Твоих волос коснулся ветер,
упали тени на лицо.
Но всё ещё на зорьке светит
твоё кольцо, моё кольцо.
Мелькают дни, выходят сроки,
и мы внезапно узнаём,
как трудно в осень одиноким,
но мы вдвоём, но мы вдвоём…

Листок последний на берёзе.
Выходит лето из игры.
Последний луч бросает в осень
из-за горы, из-за горы.
Сил не хватает для улыбки.
Возьму — у дождика струну,
сыграю что-нибудь на скрипке
про ту весну, про ту весну…

«Кому повем печаль мою?»

Кому о радости поведать?
Печали розданы. Их нет.
«Опять ты бодренький с рассвета?» —
корит меня дружок-поэт.

Его сомненья, как вериги,
бренчат, пугая певчих птах.
«Пошто, — ворчит, — штампуешь книги?
Пошто улыбка на устах?!»

А я и сам своей свободы
почти стесняюсь… Вот скандал!
Я просто новый, а не бодрый.
И вроде — верующим стал.

Бреду воскресшими полями,
где в юны лета шла война.
И грудь уже не гложет пламень
обид на то, что жизнь — одна.

Одна! Зато какая радость,
что вот — была! Смогла посметь…
И разве смерть придёт в награду
за нашу веру?.. Разве смерть?

Когда сидишь с поникшей головой
и принуждаешь руку к писанине,
ты вспомни, что под тихою травой
лежат оне, которых нету ныне…

Простёрты скифы, дремлет Древний Рим,
не шелохнётся ранняя Эллада.
Как драматично всё, что мы творим,
какая в этом горькая услада!

Но всё ж — творим. Всечасно, каждый миг.
Такие нам, живущим, полномочья.
И славен тот, кто правит напрямик,
и что с того, что путь его короче?

Держи, поэт, своё перо-весло
и знай греби! Чтоб рокотали звуки…
Куда бы нас при жизни ни снесло,
маршрут один: к своей звезде сквозь муки!

Светлане

Это были не райские кущи — ей-ей:
за больничной оградой десяток растений…
Я увидел её в перехлёсте ветвей,
и упала душа на колени.

В этой горсточке женского тела, в цветке
мне навстречу такие глаза горевали!..
И такая большая усталость в руке
ощущалась, когда мне её подавали…

Здравствуй, солнышко,
встретились мы наконец:
гореванье твоё и моё гореванье
будем вместе сгонять с опалённых сердец,
будем вместе! Союз — упованье.

Это только казалось: споткнулся и — сгинь…
Но — упал, и опять снизошла к тебе милость.
Я целую тот дворик в кирпичную стынь,
тот мирок заповедный,
где ты мне — явилась.

Ступать дряхлеющею рощей
среди стволов и птичьих стай —
и думать: в мире стало проще,
ведь обнажилось столько тайн!

Идти, сединами блистая,
и снисходительно, как бог,
благополучными устами
благословлять следы эпох…

И вдруг очнуться! Мигом, разом!
И, глядя в вымокшую рожь,
Прочь отодвинуть чванный разум —
и встать, как дерево, под дождь…

Живу! Спасибо… Силы — вдосталь.
Всего и надо — не стенать.
Да возле старого погоста
не помрачнеть, а шапку снять.

Тебе ли, дурень, быть в обиде:
ещё на свете стольких нет,
а ты — любил и ненавидел,
а ты — уже встречал рассвет!

Другие камнем спят, намёком,
болотной ряской на воде,
а ты уже устал, измотан…
А — чем?! — скажи ты мне, — и где?

Здесь, на Земле? Где даже слёзы —
неповторимы? Врёшь, балбес!
Глотай с улыбкой лютый воздух,
неси с веселием свой крест!

И до последней капли мысли,
до вздоха смертного в груди —
блюди восторг, избранник жизни!
И тише мыши уходи…

Дождь прекратился. Последние капли
шарят по крыше.
Вышел из тучи горбатенький карлик,
замер, не дышит.

Рядом звезда загорелась. Другая!
Взмыли — созвездья…
Где ты, скажи мне, моя дорогая?
«Глупенький, здесь я…

Я в этих листьях омытых и травах,
в месяце гнутом.
Я у тебя в волосах кучерявых —
шорохом, гудом…»

Где ты, любимая? Все эти знаки —
лишь разговоры…
Где твоё тело в румянце, как в лаке,
где твои взоры?

Слышу всего лишь — комарик над ухом:
зуммер животный…
«Здесь я! И телом горячим, и духом…
Слушай же, вот я…»

Ты сквозь меня проросла бы… Мне мало.
Где ты, живая?
…Жарко меня в эту ночь обнимала
трава полевая.

Берег моря — серый камень.
Осень. Скука ни при чём.
Как кому, а мне покамест
снятся женщины ещё.

От шашлычной — смачный, злачный,
к морю белый, как Кавказ,
дым сползает на карачках,
словно старый ловелас.

А на рейде, на подходе,
с красным глазом фонаря,
что-то ищет пароходик
на исходе ноября.

Берег моря — чисто, пусто.
Добродушен моря гул.
Высоко в горах, как люстра,
вспыхнул окнами аул.

Берег моря, берег веры,
берег прожитого дня.
Ах, какие кавалеры
спят, не выйдя из меня!

Кавалеры, ухажёры,
суперрыцари земли…
Берег моря, серый шорох.
И твоё лицо вдали.

Научился ходить человечек
от дивана до края стола.
У него уже — очи и плечи,
и свои молодые дела.

Надо всё перетрогать поспешно,
на молочный опробовать зуб:
ах, как бабушкин валенок нежен,
ах, как стол раскоряченный — груб!

Вот крапива, коль хочешь поплакать,
хочешь в небо — на папу залезь!
Как прекрасно, что в мире — собака
и дворовая кошечка есть!

…Всё увидишь: и лес, и дорогу,
города и душистую рожь.
Будешь мир открывать понемногу,
а потом и до солнца дойдёшь.

Спросишь маму: а это — откуда?
Это — что? И услышишь слова:
мама скажет, что солнышко — чудо,
и по-своему будет права.

Да и всё остальное — чудесно
на земле! И река, и цветы,
и варенье, и тихая песня,
и любовь, и особенно — ты!

Он уже не стрелял, но ружьё за спиною
продолжало висеть, как на серой стене.
Он с утра уходил в государство лесное,
как когда-то на той партизанской войне.

По сырому стволу почерневшей осины
перетаскивал тело своё за ручей.
И сияли очки его — краскою синей,
если в небо вздымал он окошки очей…

…Он любил этот лес, этот мир бородатый,
этот край, где оставил друзей почивать.
Каждый день уходил в этот мир, как в солдаты,
и домой возвращался в пустую кровать.

И болела какая-то рана всё лето…
Он и счёт этим ранам давно потерял.
Он уже не старел и смотрел, как с портрета,
на котором слегка потускнел матерьял.

И соседи его (по болоту и лесу)
постепенно привыкли к нему, как — к траве…
Был теперь он пронизан одним интересом,
свет один колыхался в его голове.

Стал он — добрым. Зачем, почему? Неизвестно.
Раздавал свои книги, одежду, рубли…
«Это лес его так! Это всё из-за леса!» —
говорили старухи. И в сторону шли.

Как хочется порою отдохнуть
от гладкого лица… Надеть морщины,
встать в очередь за пивом, пену сдуть,
ввернуть словцо из мрачной матерщины!
Сказать: «Не жди!» — испуганной жене.
Улыбкой постового ошарашить.
Стихи прочесть, гарцуя на коне,
не где-нибудь, а в сонном Эрмитаже!
…И вдруг припомнить: ты уже не тот.
И сути нет в твоём мятежном зуде.
Ступай-ка, друг, за город — в огород,
копать картошку, — искреннее будет.
Побудь собой… В других как не играй, —
всё будет мельче личного удела.
Как хочется порою — к богу в рай,
да не пускает алчущее тело!

Потерялась (или вовсе брошена?)
девочка притихшая, хорошая.
Личико чумазое, серьёзное.
Белый день. Вокзал. Дитя бесхозное.
На груди у потеряшки-девочки
тряпочная кукла, самоделочка.
Рядовой милиции застенчиво
за руку, как мама, держит птенчика.
Он и сам ещё не шибко взрослый-то,
страж румяный, свыше ей ниспосланный.
Водит по вокзалу, озирается:
может кто опомнится — признается?

…Но никто не вспомнил, к сожалению.
На вокзале люди — ошалелые.
Да и ни при чём тут люди-граждане:
есть свои ребёночки у каждого.
Глядя на беспомощную рожицу,
кто вздохнёт, кто вздрогнет, кто поёжится…

…Можно после виденного – здравствовать.
Пить в купе коньяк. Листать Некрасова.
Чтобы смочь до совести дотронуться, —
перечислить сотню для детдомовцев.
Душ принять. Ругать себя по батюшке.
Можно всё… Но чистым — не бывать уже.
…Колыбелит тело зыбь рессорная.
Снится мне малышка беспризорная.
В душу мне глядит глазами сонными
на руках у мальчика с погонами…

Был хозяин нашей дачи
одинок и мрачноват.
«Не иначе — неудачник!» —
пел о нём заезжий хват.

А в соседнем палисаде
изрекали, глядя вверх:
«Этот Сомов — вредный дядя!
Он — тяжёлый человек!»

Все идут в кино, а Сомов
сморщит грустные глаза
и, неслышный, невесомый,
по тропе уйдёт в леса.

Вяжет веники. Корзины
белорёбрые плетёт.
На ветру кивок осины —
вот и весь ему почёт.

Злой, тяжёлый, неудачный…
Хоть врага с него пиши.
Кто ты, Сомов, дьявол мрачный?!
Приоткрой подвал души.

…Позже я узнал, однако,
что таил в себе тот тип:
умерла жена от рака,
на Даманском — сын погиб…

Спеленали душу тени…
Позже я сумел постичь,
что достоин снисхожденья,
даже ласки — этот сыч.

Предвоенные дождики лета,
на Варшавском вокзале цветы!
…Я впервые на поезде еду.
Десять дней до Великой Черты.
Провожает меня, задыхаясь
от улыбок и жалобных слёз, —
мама… Мама моя молодая,
золотой одуванчик волос!
Умоляла попутчиков слёзно
присмотреть за мальчишкой в пути…
Слышишь, мама, гудок паровозный!
От вагона, дружок, отойди!
…Мы расстались. И время проворно
понесло нас по рельсам своим.
Напиталась война… И тлетворный
над дорогой — рассеялся дым.
Далеко мы заехали, знаю.
До седин. И тебе не в укор —
всё я вижу: не ты, а иная
провожает меня до сих пор.
Вижу лето и солнце, как мячик,
над перроном… И люди в купе.
Золотистых волос одуванчик
всё мелькает в нарядной толпе.
Провожает меня исступлённо,
за окном продолжает бежать…
И уже до последнего стона
будет в жизни меня провожать.

Однажды проснуться и вспомнить,
сколь многое ты потерял:
жену, телефоны любовниц
и кое-какой матерьял…
Утрачены волосы, зренье,
уменье играть в волейбол…
Как будто в эпоху старенья
из эры цветенья забрёл.
Случись это где-то вначале,
в момент восхожденья, в пылу, —
я вызвал бы транспорт с врачами,
подставил бы зад под иглу.
А нынче… спокоен. Как дятел.
Промыв на рассвете глаза,
я вижу мадонну с дитятей
и силюсь поднять паруса.
Шагая устала и зыбко,
я слышу: «Что с вами стряслось?»
И прячу в дурацкой улыбке
дурацкий ответ на вопрос.
И вечному миру внимая,
пытаюсь я мысли вязать…
И что-то уже понимаю,
хотя и не смею сказать.

Сменяют на небе созвездья друг друга,
листву обретают и тратят растенья,
снега возникают над умершим лугом,
и сдвигнуты воды земным тяготеньем;
танцует в объятиях жизни планета,
а я пробираюсь в тот тощенький садик,
в тот город, где солнце не делает лета,
где я тебя встретил в больничном наряде.
Когда это было? Всегда. Понимаю.
Любовь не зависит от времени года.
Но ты для меня — начинаешься в мае,
в казённом халате, живая, — у входа…
Смещаются плиты в глобальных глубинах,
земля прогибает уставшую спину,
а ты для меня остаёшься — любимой,
и я в этом мире тебя не покину.
Как тень, продолжая твоё очертанье,
живу из любви, как растенье — из почвы…
И храм нашей радости — хрупкое зданье —
бессмертен, хотя и не выглядит прочным.

Розовела вода в свеженалитых лужах.
Молодая кобыла в пространстве умытом
пробегала, вжимая пушистые уши,
колотя по воде сумасшедшим копытом!

Молодая трава на глазах удлинялась,
вылезая наружу из мрака отверстий.
Молодая земля, как волчица, линяла,
обрастая на солнце зелёною шерстью.

Убегала дорога рассвету под брюхо.
Над дорогою птицы вершили балеты…
А внизу, на дороге, стояла старуха.
И была она внешне — древнее планеты.

И внезапное в сердце вошло ощущенье,
что не кровь пробегает по жилам, а — время!
И что всякая радость достойна прощенья,
потому что за ней — увядания бремя.

Объявили посадку на Сочи.
Проверяли, кто с чем улетал.
И сигналил магнитный приборчик,
обнаружив у граждан металл!
И никто не бубнил, не буянил.
Понимали: так нужно затем,
чтобы там, в голубом океане,
не возникло излишних проблем.
Появлялись на свет из карманов
портсигары и связки ключей.
«Вот, пожалуйста, — нож! Без обмана…» —
Без обиды и громких речей.
…А затем получилось потешно:
пропиликал сигнал на посту —
покопался курортник в одежде
и сказал: «Ничего… не найду».
Попросили папашу тактично —
повторить. «Понимаю, сынок…» —
улыбнулся старик симпатично,
возвратился — и снова звонок!
А народ не стоит, наседает:
«Может, гирьку подвесил в штаны?!»
И сказал пожилой, озираясь:
«Разве… энта железка… С войны?
Анекдот… Понимаю… Однако —
в сорок третьем, под самый мотор…
Глубоко окопалась, собака!
Не она ли звенит до сих пор?..»
У сержанта глаза побледнели.
«Проходите…» — сказал он. И вдруг
стало жарко парнишке в шинели.
Стало тихо, как в небе, вокруг…
А потом всколыхнулись безмолвно
и пошли, улыбаясь себе…
И какие-то светлые волны
возникали и гасли в толпе.

Ларисе Васильевой

Генерал захворал.
Он горел, как ракетная вспышка
над долиной, над долей…
И комкала сердце одышка.
Он друзей вспоминал,
словно поле окидывал взглядом:
Паша в танке сгорел,
а Ванюша — растерзан снарядом.
Он друзей вспоминал…
Трогал шрамы рукою прохладной.
Снова Карбышев снился, —
опять ледяной и громадный.
…Генерал на диване лежал,
непонятный и строгий.
Две руки на груди,
как крест на крест —
две дальних дороги.
И ведь что получилось,
что с воином сталось:
победила его не граната, не пуля,
а — старость.
Генерал понимал:
умирают деревья и звёзды.
Значит, нужно смириться…
А смерть? — улыбнуться ей просто.
Ну а если достать —
именной из шкатулки?.. С табличкой?
И лети, генерал.
Поднимайся над Родиной птичкой.
Пусть в соседней квартире,
заслышав тот хлопнувший выстрел,
о шампанском подумают люди —
о брызгах, об искрах.
Ну, так что? Ожидать? Или —
к дьяволу эта морока?
…Тяжело умирать без друзей.
Тяжелей, чем без бога.

Василию Белову

В этой хате уйма кошек!
«Тётя Катя, что за блажь?
Штук пятнадцать! Много всё же…»

«Так возьми пяток. Уважь.
Что, не нравится подарок?
На, плесни им — молока…»

Кроме взрослых экземпляров,
есть ещё и мелюзга.
Не для томного лежанья
на подушечках тугих —
для шнырянья и лаканья,
для шуршанья держат их.

…Спали, двигались, дышали —
разной масти и систем.
Есть с прозрачными ушами,
есть и лысые совсем.
Есть ещё козёл бодучий,
гусь в собачьей конуре…
Пёс Полкан в кошачьей куче
верховодит во дворе.
Все — молчком. Никто не воет,
не бунтует, не искрит.

«Что поделаешь?.. Живое…» —
тётя Катя говорит.
«Ну а дети? Где же дети?»
Тётя Катя смотрит вдаль.
Неужели не ответит?
Невпопад коснулся? Жаль…

Тётя Катя вжала плечи,
закрутила руки в жгут.
«Дети выросли… Им легче.
Дети в городе живут…»

Подо мной — велосипед.
Он скрипит, не мазан.
Он ворчит, как старый дед.
У него — маразм.
Невесёлые места…
А душе — отрада.
Колокольня без креста,
ниже — венчик сада.
Трактор скачет по буграм,
что-то сеют люди.
По проулкам и дворам
поросята блудят.
Стонет мой велосипед,
делает восьмёрки…
Белобрысый шпингалет
вышел из каморки.
Улыбнулся и стоит,
потеряв штанишки.
И какие-то свои
делает делишки.
В землю вросшая изба,
над избой — берёза…
…Эти признаки — судьба,
доля, а не поза!
Городской, не я здесь рос,
внук красе и силе…
Здесь, под куполом берёз, —
колыбель России!

Гале и Лёше Любегиным

Колебание суши и трепет морей,
возвращение к месту рожденья угрей,
прорастанье огней в пугачёвской степи,
и Земля возле Солнца, как пёс на цепи,
мясо мамонта в цинковом цирке ведра,
и на финише — чёрная в небе «дыра»,
появленье пришельцев на тропах газет —
всё на свете старо, да и сам этот свет!

Ну, а в чём новизна?
В осушении слёз.
В согревании зябких сердец (не желёз).
В подношенье цветов. В погашенье обид.
В утоленье всего, что болит и скорбит.
…Вот она — пресвятая во все времена,
возносящая к истине нас — новизна!

Бьёшься ты, как рыбка
килечка, об лёд.
Может, я ошибка,
выдумка, не тот?
Вижу, ты устала,
вижу тебя — злую…
Мало, слишком мало
я тебя целую.

Страшней всего — остаться одному.
Таскать по свету душу, как суму.
Стучать в дома, завешенные тьмой,
и всякий раз — не попадать домой.
К очередному двигаясь мирку,
где выдают любовь по номерку,
тому — сплясать, тому — погладить круп,
того — обмыть, как обмывают труп.
Другому взвесить — пёрышко ума…
Была б на гвоздь повешена сума.

Светлане

Сегодня я пел на скале
в одиночестве полном,
но слушало море меня,
и утёс, и мерцание свыше…
А как же иначе?
Мне было бы дьявольски больно,
когда б я не верил,
что голос мой будет услышан!

Похлопывал ветер меня
по спине обветшалой,
но не было больно —
ведь были надежды безмерны.
А как же иначе?
Мне было бы грустно, пожалуй,
когда б я не верил,
что души людские бессмертны!

Нашарили руки цветок
ветровой, придорожный,
и сразу представил тебя
и в руке твоей — лютню.
А как же иначе?
Мне было бы жить невозможно,
когда б я не верил,
что ты меня всё ещё любишь…

Вышел я из вокзала,
хоть вались на асфальт…
Только что прикасалась!
Неужели не жаль?
Неужели — не нужен?!
Неужели всегда
быть мужчиною, мужем,
а мечтой — никогда?
…Я однажды расторгну
с этим городом брак!
Я с публичного торга
всё отдам за пятак!
И родню, и влюблённость.
Всё на свете… возня.
Сяду в поезд зелёный,
и не станет меня…

Я славлю страницу пустую,
куда не ложились чернила.
…Я, может быть, чаще бастую,
чем вся безработная сила.
Бастую над свежей страницей,
над чистой, как рожица дочки…
Ведь что напишу — не простится,
ни даже последняя точка.

Миг появленья плоти из-под снега —
рывка растенья в сторону небес!
Благословенна русская телега,
её скрипенье, вторгшееся в лес.
И вновь мужик бушует с кнутовищем,
а сивый мерин ухом не ведёт.
И снова птица праздничная свищет,
и снова солнце празднество блюдёт.
А города, далёкие от леса,
особняком каменья сочленя,
не пробуждают больше интереса
ни у моей души, ни у меня.
Наверно, я задуман был иначе:
лохматым кедром, серым валуном, —
не человеком…
Вот стою и плачу.
И никакого смысла в остальном.

Бегу по земле, притороченный к ней.
Измученный, к ночи влетаю в квартиру!
И вижу — Тебя… И в потёмках — светлей.
…Что было бы с хрупкой планетой моей,
когда б не явились глаза Твои — миру?

Стою на холме, в окруженье врагов,
смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.
И вижу — Тебя! В ореоле веков.
…Что было бы с ширью полей и лугов,
когда б не явились глаза Твои — людям?

И ныне, духовною жаждой томим,
читаю премудрых, которых уж нету,
но вижу — Тебя! Сквозь познания дым.
…Что было бы с сердцем и духом моим,
когда б не явились глаза Твои — свету?

Ласкаю дитя, отрешась от страстей,
и птицы поют, как на первом рассвете!
И рай различим в щебетаньи детей…
…Что было бы в песнях и клятвах людей,
когда б не явились глаза Твои — детям?

И солнце восходит — на помощь Тебе!
И падают тучи вершинам на плечи.
И я Тебя вижу на Млечной тропе…
…Но что б я успел в сумасшедшей судьбе,
когда б не омыла глаза Твои — вечность?

Я теперь не играю в стихи,
я стихами грехи штукатурю.
Сколько было в стихах чепухи,
всевозможной рифмованной дури!

Балаганил, пускал пузыри,
применяя не мыльное средство,
а кровавое, то, что внутри
обитало с дерьмом по соседству.

…А теперь я не то, что иссяк, —
просто кровушка сделалась чище.
Завершаю концерт, как и всяк,
кто устал и прощения ищет.

Я отвык от людей, от нежданных общений,
от негаданных встреч и мудрёных бесед,
от взаимных терзаний и нравоучений,
источающих чаще не радость, а бред.

Я сижу, поджидая последний автобус.
На моей остановке — покой, тишина.
Я успел обогнуть этот призрачный глобус,
на котором испил вдохновенье до дна.

А теперь наступило последнее в жизни:
отвыкать от себя, превращаться в туман
и рассеяться утром над милой отчизной,
израсходовав правду в душе и обман.

Когда качаются фонарики ночные
и тёмной улицей опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.

Мне дева ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом!
Ах, мой нахальный смех
всегда имел успех,
и моя юность пролетела кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как кот в окно,
теперь мне всё равно!
Я раньше всех готов свой факел потушить.

Когда качаются фонарики ночные
и чёрный кот бежит по улице, как чёрт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!

Е. Евтушенко

Ты — танцуешь! И юбка летает…
Голова улеглась на погон.
И какая-то грусть нарастает
с четырёх неизвестных сторон…

Ударяет в литавры мужчина.
Дует женщина страшно в трубу.
Ты ещё у меня молодчина,
что не плачешь, кусая губу.

Офицерик твой, мышь полевая,
спинку серую выгнул дугой.
Ничего-то он, глупый, не знает,
даже то, что он — вовсе другой…

Наш язык, средой ужаленный,
огрубел и возопил.
Слог торжественный, державинский
место — сленгу уступил.

Наш язык, певучий, вкрадчивый,
с азиатской буквой «Ы» —
то сверкнёт мечтой утраченной,
то расслабится, увы.

Наш язык, могучий некогда,
как бы лишнего хватил.
…Но — очнулся. Дальше некуда.
И, как прежде — грел, светил!

Февраль. Холодные стихи.
Слова, подтаяв, ждут доводки.
Давай серьезно, без хи-хи
сегодня выпьем белой водки.
Прозрачной, страшной, как любовь,
берущей за душу, как песня!
Февраль, стихи — огрызки слов.
Идей заиндевевших плесень,
труха осклизлая идей…
И ложь в зубах: «Люблю… лю-дей…»

Пишу начальству заявление —
не от себя,
от поколения:
Вы разрешите нам, Высочество,
уйти из пьянства —
в царство Творчества…
Уйти в лесные поликлиники,
из меланхоликов —
в сангивники…
Сбежать из имени-фамилии —
в ребёнки,
в дождики и в лилии,
в ночные волчьи завывания…
Рвануть из должности и звания,
из качества,
из толп количества —
в своё Высочество,
Величество!..

На дне окопного оврага
Добыл я гильзу из стены.
А в ней — истлевшая бумага,
Письмо, пришедшее с войны.

Должно быть, кто-то перед боем
Смочил графит карандаша
И с перемазанной губою
Писал как думал — не спеша.

Вручал слова бумаге бренной,
Писал, склоняясь к фитилю…
И вот слова сожрало время,
И лишь одно сквозит: «Лю-блю…»

Одно осталось… Но упрямо
Горит сквозь всё, что в жизни есть!..
Что он «лю-бил…»? Отчизну? Маму?
Иль ту, которую?.. Бог весть.

Любил, и всё. Не по приказу.
А по приказу — он в тот раз,
Наверно, встал и умер сразу.
И вот воскрес. Во мне. Сейчас.

Пускай нас укачало
на волнах бытия, —
давай начнём сначала, —
сказал сердечку я.

Сердечко улыбнулось,
чечёточку сдробя.
Тоску с сердечка сдуло,
как листья с октября!

Страсть обернулась ложью,
урчаньем в животе.
Начать с начала можно,
да мускулы не те…

Начать с нуля, отчалить
с отвагой на лице…
Но гром хорош вначале,
а тишина… в конце.

Над миром грешным
плывут ночами —
проспект Надежды,
бульвар Печали.
Над серой глыбой
озябших зданий —
квартал Улыбок,
кольцо Свиданий.
Они похожи,
но только внешне,
на тот тревожный
мой город снежный,
на тот моторный,
бетонный улей…
Проезд Восторгов,
тупик Раздумий…
Они похожи,
как сказка с былью,
как дух таёжный
с квартирной пылью.
Аллея Тайны,
фонтан Беседы…
Мои названья
моей Планеты!

Утро голубое,
вечер фиолетов.
Как зеленый поезд,
промелькнуло лето.

Рыжие осины,
ржавые канавы.
Дождик из резины
тянется на травы.

Речка мутной злобой
рвется из оврага.
На шоссе автобус
мокрый, как собака.

Солнце в дырку тучи
глянуло, встряхнулось.
И в груди — колючее
сердце улыбнулось.

Он
клок деревенского лета
приклеил руками
к холсту.
Две ложечки света и цвета,
и на тебе —
ешь красоту!
Умеют же, черти…
И право:
вот поле, дорога и лес.
И чистая рядом канава —
ну взял бы в нее
и залез!
Все правильно, честно и вкусно.
Одно лишь: дотронься —
стена!
И нет без пространства
искусства,
без вечности,
бездны
и сна.

Ночь. Знобящая истома.
Вызвать, вызволить, извлечь,
выкрасть, спящую, из дома,
от родных корней — отсечь!
…Возле дома снял перчатки,
дотянулся до окна
и оставил отпечатки
на стекле чужого сна.
Разбудить? На иней дунул.
Прочь пустился со двора.
«Неизвестно, что, — подумал, —
будет с городом с утра.
Пусть поспит…» И улыбнулся.
Ночь разлуки — не беда.
…Но обратно не вернулся
почему-то никогда.
Радость выдохлась в зачатке.
Почему, за что, зачем?
…Но остались отпечатки,
не сравнимые ни с чем.

Я отыскал её не в сене,
а где-то в памяти своей…
Она была любима всеми,
рассвета майского светлей!

Она могла кольнуть, ужалить
словечком острым, как игла.
Но мы девчонку обожали, —
она красавицей была.

Её глазищи — Волги шире,
она была светла, чиста…
Но затерялась в этом мире,
как в стоге сена — навсегда.

Запоминаю лес, где я с утра
с кошелкою грибною пропадаю.
Запоминаю птичьего пера
сияние…
И эту птичью стаю,
что на ветвях повисла, как плоды.
Запоминаю жалобы лягушки,
и самолет, ворчащий с высоты,
и древний ситец
встреченной старушки.
Запоминаю бешеный изгиб
веселой речки — озорная влага!
Что может быть таинственнее рыб?
Запоминай же их, моя бумага.
И рыжую дорогу в гуще трав,
и девушку, шагающую спешно…
Запоминаю. Истово. Стремглав!
Поскольку расставанье — неизбежно.

Тише, дети, тише, взрослые,
на закате вечер розовый.
И событие великое:
чья-то скрипочка
пиликает.
Так, бывает, птица вечером
не поет,
а светит свечкою.
Так порою радость
тайная
тихоструйно в сердце таяла.
Распахнем окошки-ставенки,
чью-то скрипку
слушать станем мы.
пусть уронит в душу
песенку.
Песня — капелька.
А — весело.

По ночам хрустят суставы
у больной,
холодной дачи.
И мне слышится:
усталый,
запоздалый всадник сакчет.
Ежедневно. Неизменно.
Кто он?
Призрак или — фельдшер?
Председатель всей вселенной
или кто-нибудь
помельче?
Агроном? Колхозный сторож?
Мне он стал за лето близок.
Скоро вечер.
Значит, скоро
люди влезут в телевизор.
Кто-нибудь разломит книгу,
кто-нибудь погладит друга.
Ветер давится от крика.
Дождь лохматый,
точно вьюга.
Вот и ночь деревья прячет.
Где же всадник?
Любопытно,
почему же он не скачет,
почему молчат копыта?
Я не сплю вторые сутки.
Что-то там стряслось в природе.
Стало скверно. Стало жутко
в нашем дачном огороде.
Поплывет, наверно, скоро
сонный свет вокруг избушки…
Не пора ли, дети, в город?
Собирайте-ка игрушки.

Посмотрите на эту березу,
на ее безобразую позу.
Как стоит она лихо,
дурнушка!
Рядом с ней процветает избушка.
Точно хлебец румяный —
строенье.
А береза само неуменье
красоваться.
И шея кривая.
А на фоне того каравая
ей и вовсе, сопливой,
не место.
Но береза
бывает невестой.
Нет ей дела
до пышной халупы,
что пропахла гороховым супом,
что трещит от тепла и картошки…
Не береза, а радость
на ножке!

Пей сейчас
густую мудрость книг.
Слушай птиц,
их пение и крик.
Запах звезд небесных
услови.
Тронь рукой сияние любви.
Ухвати безумие
за хвост!
Но — сегодня!
Завтра — не до звезд.

Лишь сегодня радуйся и верь!
Барабань в любую
душу-дверь.
Выключай сегодня в сердце зло.
Бей сегодня
хищника в мурло!
Выноси сейчас
себя на суд.
Никакие «завтра»
не спасут.

Мириады, но каждая — врозь.
От любви до любви — расстоянье.
Проникает вселенский мороз
под земные мои одеянья.
Вот оно: от судьбы до судьбы,
как до неба!
Но есть утешенье:
для разбрызганной в бездне крупы
есть великий закон Притяженья.
Приближаюсь к тебе
сквозь помех
стрекотанье,
сквозь ропот приборов,
а ловлю — твой безоблачный смех,
устремлённые к истине взоры.
Ах, обман поэтический прост,
сей клинический фокус известен:
восхвалять одиночество звёзд,
а любить — воркованье созвездий!
Все мы общностью мечены той,
атавизмами стаи иль стада…
Чтоб прослыть одинокой звездой,
даже этих усилий не надо.
Просто выключи в сердце своём
свет любви, межсердечные токи…
Так что — вместе! Хотя бы — вдвоём.
Взявшись за руки, в общем потоке!

За рекой
остатки песенки
жмурят сонные глаза.
Все уснуло.
Смотрит весело
в воду
лунная краса.
Выходу один
в поддевочке,
ухмыляюсь сам себе.
Дохнет рыбка на веревочке,
засыпает дым в трубе.
Говорили до сударили
вещуны да шептуны,
будто стал я — брюхом,
барином!
Про юдоль забыл страны.
Что пишу свои побасенки
о себе — не о стране.
И растет себе напраслина,
так и ползает по мне.
Человек рожден с головушкой
не для склок.
Для светлых дум.
Только что уж там,
чего уж там —
поднимать по-бабьи шум.
Снова буду жарким почерком
выводить стихи рукой.
…Ничего еще не кончено,
даже — песня за рекой.

Я сяду в поезд
электрический,
уеду в загородный лес.
И отвернет соседка
личико,
ко мне теряя интерес.
Закрывшись мятою газетою,
как за кулисами актер,
я «зал» сквозь дырочку
исследую
не потому, что я
хитер,
не то чтобы
озорничая так
или скрываясь,
как злодей,
а потому, что
в час отчаянья
я не хотел пугать
людей.

Я лежу под кустом,
не убитый, не раненый.
Куст ракитовый —
дом,
только формы неправильной.
В дырьях — между листвы —
облака белокожие.
И куски синевы
как веселые рожицы.

Завтра осень.
Вот-вот
занесет меня листьями.
Я встаю. Я живой.
Это все еще
истина.
Паучок на скуле
что-то делает вежливо.

Все на этой земле
симпатично по-прежнему.

Всю ночь барабанило в крышу.
Был дождь современен насквозь!
Казалось, что двигатель дышит,
вращая гигантскую ось.

Мой он разметало, что волны!
Лежал я, как крейсер на дне.
И сочные стебли из молний
всю ночь колыхались в окне!

Не писем жду,
а жду предчувствий.
Я верю в их подспудный
зуд.
…Уходит молодость.
И чуть ли
не наступает
Высший суд!
Ну, сколько сдвинул гор,
сыночек?
Смотри в глаза и говори.
…А где там — горы!
Даже кочки
и те на месте,
хоть умри.
Вот, правда, есть одно победа
(досталась маленьком бою):
глядят глаза
родного цвета
все еще
в сторону мою…

Ко мне опять вернулось
лето!
Сколь постоянны небеса…
И с обветшалого портрета
порой — безумствуют глаза.
Не мне учить угрюмых чуду,
ввергать в метели встреч,
разлук.
Мы носим счастье,
как простуду,
и выздоравливаем вдруг.

Ходит луна по уснувшим вулканам.
Взглядом накрою ее,
что стаканом.
Молча и плавно летучие мыши
делают ночь
и темнее, и тише.
В нашей избушке
как солнышко — свечка.
Топится бочка,
нехитрая печка.
Радио вылило вздохи рояля.
…Дали клубятся,
российские дали.
Книга закрыта,
уснули страницы.
Мне моя женщина
больше не снится.
Снится Земля —
голубая, как детство.
Бездна пространства.
И — некуда деться.

Мы каждый вечер
в эту рожь
с тобой ходили.
Каждый вечер…
Ты колоски ее берешь,
перебираешь,
не калеча.
А там, вдали, аэродром,
за рожью той
и вой, и грохот.
И дед грибной идет с ведром,
и наши с дедом слились
тропы.
Вот солнце село на бугор.
Чуть посидело
и скатилось…
И я все вижу до сих пор,
как ты
взамен его
светилась.

Ты рождена ночною птицей —
глазастой,
храброй,
смуглолицей.
Над лесом каменных строений
зигзаг твоих
возникновений.
Ты рождена ночною рыбой.
На дне.
Под сумрачною глыбой.
Ты в море пляшешь полосою,
как сталь,
как лезвие косое.
Ты рождена от света — светом,
от тьмы — таинственным предметом.
Поэтом — от вселенских мук.
Ты — луч.
Все остальное — круг.

Ночь. Тропа.
Луна в разгаре.
Ветки шарят по лицу.
Улеглись лесные твари,
травы сбросили
трясцу.
В речке будущие шпроты
притушили рыбий глаз.
На меня,
царя природы,
наплевать им в этот час.
В сапоге скулит печально,
ноет
старая мозоль.
Никакой я
не начальник,
пуп земли,
а также — соль…
Меж камней
и меж орясин
пробираюсь молча я,
словно старый
тарантасик
на ухабах бытия.

Построил дом,
как прадед, топором
у берега, где шастает паром.
Теперь живу роскошно.
При свечах.
В иных, чем прежде,
утрах и ночах.
Со мною пес — не более кота.
Но злой и умный —
сущая мечта.
Копаюсь в грядках,
словно Лев Толстой.
Чуть отощал.
Разжился бородой.
Играю в шашки с местным
лесником.
Он был когда-то
с Дуровым знаком.
Ругает все:
погоду, лес, вино,
месторожденье — тихий город
Дно.
Так и живу.
Рыбачу окуней.
Пишу стихи осенние — о Ней…
А если в дом заявится тоска,
стреляю из двустволки —
в облака.

Песок был
холодный и рыжий,
вокруг было
ветрено-гулко.
Стояла уморя недвижно
одетая в вечер фигурка.
А солнце,
цепляясь за воду,
тонуло,
но не было страшно.
И тень от фигурки кого-то
мгновенье —
и станет вчерашней.
Покружится ночь
и слиняет.
И годы, и вечность
укатят.
Пусть я никогда не узнаю,
кто это стоял на закате.
Не двигайся, слышишь,
не надо!
Уйти не узнавшему
дай мне.
Сейчас ты родишься
для взгляда…
А кто ты?
Не лучше ли — тайна?

Попробуй опиши усталость,
когда осталось впереди
хороших слов такая малость,
а страшных слов
поди сочти!
Была любимая…
Что утро,
она дарила мудрый свет.
Но и она устала —
утлый,
уплывший в прошлое
предмет.
Не наверстать
ни на курорте,
ни в долгом, обморочном сне,
что потерял, или испортил,
или изжарил на огне.
Меня все тянет в лес,
однако.
Забиться в глушь.
Последний раз.
Причал у смертных
одинаков,
не одинаков смертный час.
Вулканы щупал,
море трогал,
ласкал леса и города.
Не заросла тоской дорога,
не оборвалась навсегда.
Еще иду.
И мчатся мимо
столбы, железные мосты.
Но вот усталость…
От любимой
остался след,
как от звезды.

Октябрь был.
И дождь, и стынь.
И наш с детьми автобус.
…Граница скорби ты,
Хатынь.
И только сердце — пропуск.
Колокола —
как птичий крик.
Не хруст,
а грусть металла.
Экскурсовод румяный сник.
Притих. Его не стало.
И взмыли трубы
к тучам…
Прах —
на месте хат
спаленных…
Я — победитель,
я — не раб,
но дождь с лица —
соленый.
Не уцелел ни кот, ни пес,
не говоря о людях.
И лишь
шеренга из берез
шатается в простуде.
Старик из камня.
На руках
у старика ребенок.
Им
под дождем
стоять века
у пней своих избенок.
…Клюют печать колокола.
И плачут иностранцы.
Война и впрямь давно была.
Вот на асфальте глянцы:
уже сюда шоссе
сквозь гнев
пришло
в Хатынь,
сквозь дали…
Но дыбом сучья
у дерев,
как волосы,
стояли.

Тревога позже родилась,
когда уже уплыл автобус.
Ночь навалилась, точно власть,
дождь по асфальту
так и хлопал!
Землетрясение души —
тревога…
Где твои начала?
Не в зарожденьи робкой лжи,
а в том, как женщина — молчала…
Как безучастно, а не зло
с лица она сгоняла воду.
И как смотрела
сквозь стекло
не на меня —
на непогоду.

Начинается новое лето.
Полоса незакатного света.
Все живые деревья и травы
горделивы,
нарядны,
кудрявы.
Только где вы, мои непогоды?
Где горбуньи-березы уроды?
Где промерзшие, мертвые лужи?
Стало солнечно? Празднично? Хуже?
Карнавальное солнце, ты — маска?
Начинается новая пляска:
пляшут маски лесов и букашек,
все красиво, все смертно, все пляшет!
Где вы, ночи мои со свечою,
чтобы дождь за окном. Чтобы…
Что я?
Что я плачу — пылинка, планета?
Начинается новое лето!

Мне, наверное,
не спится
оттого, что
спят дороги,
что в кустах уснули
птицы,
птичьи песни и тревоги,
что в полях уснули
травы,
а в траву легли
букашки,
что уснул железный
трактор
на краю уснувшей
пашни.
Это плохо,
даже очень, —
все уснули…
Вот беспечность!
Кто-то должен
этой ночью
караулить время?
Вечность?

Иду коридором сосновым.
То хутор мелькнет, то село.
А наше родное Горбово
фугасное время смело.
Спросил у попутной старухи:
мол, где тут деревня была?
Но бабка пошарила в ухе
и медленно дальше пошла…
Порою потери приятны:
вокзальны…
Живешь — впопыхах…
Но гибель всегда непонятна:
где юность гуляла — там прах.
Вот чья-то судьба — как жилище,
где надобно окна забить…
Еще не одно пепелище
душе предстоит посетить.

Я сижу за оконной рамой,
мне не хочется
шевелиться…
Родила меня —
просто мама,
а могла бы родить —
птица.

Летчик на пенсии.
Ходит на лекции.
Перышки птиц собирает —
коллекцию.
Чинит в квартире
электропроводку.
Пьет простоквашу из рюмки,
как водку.
И не летает… Совсем не летает.
Старую молча кожанку
латает.
Выйдет,
бодая квартирные двери,
сядет на лавочку
где-нибудь в сквере;
смотрит на круглое небо
украдкой.
Небо,
извечное небо —
в порядке.
А на душе неуютно, нелетно
и беспросветно.
И все, что угодно.
…Чем отравить!
Не любовью, не славой —
небом…
Такою роскошной

И вдруг улыбнулся старик на углу.
Он ловко достал из кулька
пастилу.
И белый брусочек своей пастилы
засунул в улыбку
до самой скулы.
…А после я делал из дерева стул.
Позднее на чай огнедышащий дул.
Затем я затаскивал
нитку в иглу.
А в памяти плавал — старик на углу.
Я мчался по ягоды за город, в лес,
старик улыбался лукаво, как бес.
Я медленно ел килограмм
пастилы,
но дед улыбался
улыбкой пилы.
…Мне снятся ночами
не люди теперь,
а снится улыбка,
большая, как дверь.
Я делаю то же,
что делал всегда.
Седеет уже и моя борода.
Но я бы отдал кошелек и пальто,
когда бы узнал
сокровенное, то:
какому такому
веселому злу
тогда улыбался
старик на углу?..

Последний дом.
Дороги кончились.
Вздыхает город за спиной.
Кусты,
охваченные корчами.
Февраль танцует с тишиной…
И — поезда
(люблю до ужаса!)
сквозят, грохочут, мельтешат.
И самолеты робко кружатся,
аэродромы во-он лежат.

Моя окраина
овеяна
ветрами жизни.
Кровь в крыле!
…А что! —
неплохо мы затеяли:
почеловечить на Земле!

Послушайте, дядя,
ведь кто-то поет.
Как будто сквозь садик
пушинка плывет.
Плывет, огибая
седые стволы,
подкопы копая
в глухие углы.
Так солнце восходит.
Так движется мед.
Послушайте, тетя,
ведь кто-то поет.
Откуда-то с крыши,
с того чердака.
А может, и свыше,
где мчат облака.
И — чу, по гитаре
мизинчиком бьет…
Послушай-ка, парень,
ведь кто-то поет.
Как будто воробышек
пьет у крыльца…
Непрочная, робкая
нить
без конца.

Какой заморыш
этот гитарист,
но как рокочет,
как перебирает.
Как переходит с ощупи на риск
и — вдребезги!
И нет, не умирает.
Отдышится, и снова:
ах ты, ах…
И прядь на голове его
как птица.
И зрители терзаются впотьмах,
на время разучившись
шевелиться.
Шаляпину играл еще…
И то: его гитаре
больше ста годочков.
Хотел было
подать ему пальто,
ан — нет! Не разрешает.
Сам. И точка.
И снежною Москвою с ним вдвоем
в гостиницу,
что в здании высоком…
А было так, что Блок ему: споем!
И пели с Блоком.
Все равно что с богом.

Сегодня снег и алые осины,
и неизменны сосны надо всем.
И снова кошки шастали босые,
и, как всегда,
повешенный висел —
фонарь над той покинутою дачей.
И тишина все ширилась в груди.
И улетали птицы.
Не иначе —
им что-то явно брезжит впереди.
Остались воробьи
да две вороны;
осталась в сердце
жгучая весна…
И я все чаще
выхожу к перрону:
вдруг ты вернешься,
прилетишь из сна.

В Парке Победы,
где есть парашютная вышка,
в небе висел
обожающий прыгать
мальчишка.
Видимо, что-то у мастера там
в механизме
заело…
Мальчик висел на веревке.
И это ему надоело.
Где-то внизу,
на утоптанной, лысой поляне,
тыкали пальцем в него
нетактичные дети
и няни.
Даже машины,
которые шли по дороге,
так и тряслись,
умирая от смеха,
в итоге.
…Только собрался заплакать
с досады мальчишка,
вдруг заработала снова
капризная вышка.
С неба,
которое было до дна
голубое,
мальчик вернулся на землю,
смешался с толпою.
…Стало обидно:
обычно.
И даже печально.
Глупые няни забыли его
моментально.
И не смеется машина — то звякает кузов.
И перестали его замечать
карапузы.
…Снова,
хватая у кассы билет в нетерпеньи,
лезет мальчишка на вышку,
глотает ступени.

На дворе играют дети
в ту
прошедшую войну.
Чью-то бабушку
в берете
клонит медленно
ко сну.
Дети в небо бьют
из пушек,
дети с воздуха
бомбят, —
много сделали игрушек
папы-мамы
для ребят.
Поливает двор машина.
Дяди бьются
в домино…
Дети станут все
большими,
сходят вечером
в кино.
У детей родятся дети,
будет больше их
вдвойне.
…А у бабушки в берете
дети там…
На той войне.

Что нужно человеку
в полночь?
Зачем он
в нашу дверь стучит?
Наш дом семейкой
переполнен,
наш дом закрыт
на все ключи.

…Открою черное оконце
и выйду к путнику
во тьму.
И мы отправимся
за солнцем,
чтоб стало утренней
ему.
И на краю косматой ночи
мы с ним отыщем
тот рассвет…
И будет грустно,
но не очень,
а может быть,
и вовсем нет!

Я иду по уснувшей Неве.
В голове у меня — чистота.
Намекает на близкий рассвет
на Исакии — вспышка креста.
Разъезжаются ноги нальду.
Я иду коридором Невы.
Кто-то съежился весь на мосту,
наподобие спящей совы.
Но чернее, чем все, —
полынья.
Я ее огибаю пока…
В ней пульсирует кровью — струя,
словно врезана чья-то рука.
…Я иду по прекрасной Неве.
Рассветает в моей голове.
Одеваются мысли
в слова…
И меня понимает
Нева.

Писать стихи, казалось бы, —
не надо.
Есть и без них —
и солнце, и прохлада.
Есть и без них
И Родина, и ритмы.
Есть и без них — и выспренни, и скрытны.
Писать стихи,
когда река хлопочет,
и гладит берега свои,
и точит?
Писать стихи,
когда грома лихие
подопытно хохочут
и — в стихии?
Писать стихи,
когда глаза и уши
имеют птицы нежные
и — туши?
…Писать стихи!
Безгрешные стихи!
За это мне простят мои грехи…

Человек идет в очках, с бородкой,
с красным шариком на ниточке в руке.
Он проносит его медленно и кротко
от меня и от других — невдалеке.
Что-то голос его звонок, —
может, он еще ребенок?
Может, бороду приклеил,
чтобы — людям веселее?
Может, просто взял муки —
побелил свои виски?
Шел себе, улыбки сеял
с красным шариком в руке…
Много времени над всеми
он маячил вдалеке.

Слаще нет приезжанья
из чужого в родное.
О кирпичные зданья
городского покроя!
На Васильевский остров,
дождевой и ветрящий,
проведет меня мостик,
в серой Невке стоящий.
И в какой-нибудь скверик,
где пробегано детство,
постараюсь поверить,
как в отличное средство
от душевных ворчаний,
от сердечных мозолей,
от рзличых печалей,
не играющих роли.

Прощается женщина с мужем.
Идет, как по небу, по лужам.
Трепещет пальто ее — тряпка,
и скверно ей, верно, и зябко.

Мужчина ж в пучине вагона
нарезал колбас и бекона,
налил половину стакана
и выпил с лицом истукана.

А женщина тащится к дому —
к немому, глухому, пустому…

А муж ее, скомкав салфетку,
спокойно глядит на соседку.

На песке нацарапаю слово,
а волна его мутная слижет.
Напишу его палкою снова.
Это слово мое не из книжек,
это слово мое не из букв,
не имеет оно ни окраски,
никаких означающих звуков.
Это новое слово — из пляски,
из движений морского прибоя,
из вибраций пишущей палки,
из конвульсий разлуки с тобою.
Это слово не знают гадалки,
это слово не сыщет ученый,
и ребенок его на заучит,
не придумает даже Крученых,
потому что оно их — не мучит.

Город, город, я твой помазанник,
я владыка твоих дворов.
Я твоею сажей измазанный,
я твоим здоровьем здоров, —
твоя почва и твой покров…
Я и город — одно творение:
он — сияние, я — горение!

Переодела ясная погода
свой сарафан.
Закуталась в халат.
Благословляю
все изломы года
и остаюсь
по-прежнему крылат.
Меня чарует
синяя дорога,
ее асфальт
в блуждающем дожде,
и встречный взгляд
рябины у порога,
и журавлиный угол
в высоте…
И школьники,
уже не просто — дети,
и старая, уставшая
трава…

…Ну, как ты там,
двадцатое столетье,
в осенний час?
скажи свои слова.

Когда-нибудь
за кружкой молока
я расскажу последнюю поэму.
Поэму дней,
затиснутых в века,
и то не будет лекция на тему.
То будут сны.
Мятущиеся сны.
И пара тактов музыки на лире.
И станут мысли снежной белизны
освобожденно двигаться в зфире.
А под конец рассказанных былин
мы посмеемся тихо,
как поплачем…

…Я жил в себе, как первый властелин,
и потерпел в итоге— неудачу.
Мои сады рождали вредных блох
и пауков.
Но не было цветенья.
И я поднял в себе переполох,
я стал лелеять каждое растенье
своей души.
И вот они, плоды:
я друг земле,
я родственник планете.
В моем саду волнуются цветы,
а меж цветов,
как продолженье,— дети.

Не притворяясь, ем картошку
и упиваюсь молоком.
Худая утренняя кошка
сигналит красным языком.
Пробраться к омуту лесному
и вмиг раздеться
добела.
И бултыхнуться вновь и снова
до дна зеленого,
где мгла.
Поузаросшею тропою,
вонзаясь в зелень головой,
вгрызаться в синий воздух
с бою
и ликовать, что ты — живой!
…Но только вечером повеет,
положишь голову на грудь…
Душа вздохнет
и онемеет…
И лепестком не шевельнуть.

Переулки Перми — деревяшки.
Как старушки глухие — дома…
Я кого-то ищу по бумажке,
а найти не хватает ума.
На столбе беспризорный фонарик
огоньком папиросным в ночи.
Кто-то молча на сонной гитаре
запоздалую песню бренчит.
Впереди замаячили купно
этажи, ослепительный свет…
И, кого я ищу неотступно,
все равно в этом городе нет.

В моем окне его — щепотка.
О этот город скопидом!
То ткнется облака бородка,
то ливень грохнется пластом,
то снег заткнет,
как будто ватой,
на небо выход из норы.
…А там летают аппараты,
толкутся звездные миры…
Мое окно темно и слепо.
И я крошу карандаши!
Я создаю второе небо
в пространствах собственной души!

Курьерский поезд
(были деньги)
схватил меня,
умчал меня.
Пугливо жались деревеньки,
голов солому наклоня.
…И подошли ко мне в вагоне
полузнакомые глаза.
Летели мы, как от погони,
все глубже в звонкие леса.
Разговорились. Пели песни.
Вели ритмическую речь.
И я решал,
что будет, если
коснуться
беспризорных плеч?
Но главное — то был курьерский!
Сплошная скорость,
бег сквозь век…
Прекрасно это ли мерзко, —
ко мне прижался человек.
…И этой скорости я — пленник.
За окнами — галоп столбов.
…Курьерский поезд поколенья,
сто километров в час —
любовь!

Отыщу в лесном лабиринте
мягко-мшистую спальню речки…
Вьюн вихлястое тело винтит,
желтых лилий вспыхнули свечки,
пробежал комар-конькобежец,
опустился лист
и поплыл…
И все реже,
мягче и реже
вспоминаю тех,
что любил,
чьи пороги выстелил лаской,
чьи ловил скользящие взгляды.
Все устроилось,
все прекрасно, —
не клюет давно, и не надо.
Лягу на берег — губы тянутся,
и целую речку и ем…
Рыбьи хвостики,
рыбьи танцы —
продолжение древних поэм.

Ты полюбишь меня.
Это будет в дожди;
ленинградский асфальт
отразит фонари
и тебя
с пустяковым значком на груди.
Это будет не раз, и не два,
и не три…
Ты полюбишь меня
и разлюбишь меня.
Ленинградский асфальт
будет таять в жару.
Что-то нужно любить…
Свечка просит огня,
белый парус живет
исключительно —
на ветру!

Фонари — работники ночи —
подошли ко мне под окно.
И чего-то все еще хочется,
а чего — узнать не дано…
Но не спать, не таять в постели,
а скорее выйти и стать
чем-то вроде первой метели,
листья в улице пролистать,
простудить дремотные залы,
ночь за волосы оттаскать
и умчать мальчишкой в кварталы,
чтоб никто не смог отыскать…

У меня в чулане — прохлада,
у меня в чулане — посуда.
Мне кусок чудесного сада
постоянно виден оттуда.
У меня в чулане журналы
разных дат и разного нюха.
У меня в чулане жужжала
постоянно — синяя муха.
Что за ночи в моем чулане,
что за дивные сны и мысли!
Не топчан у меня, а планер:
стоит лечь на него, и — в выси!
У меня в чулане работа,
у меня в чулане свобода!
Без тяжелой помощи зелья
у меня в чулане — веселье.

Ты не сердись. Ты посмотри в окно.
Уже темно. Соседи окна гасят.
И дно двора как океана дно…
И мы на пароходе в первом классе.
Мы вновь плывем в иные города.
Ложись и думай… О движенье в звездам.
Ты у меня не плачешь никогда,
а ты — поплачь. Порою слезы — воздух.
Возьми цветок. Я целовал его.
Он, дурачок, завянет на рассвете.
Во мне сегодня тихо оттого,
что я увидел, как печальны дети.
Но ты, ребенок мой, не унывай!
Плывем — и все. И никакой печали.
Держись меня. Обнимемся давай.
Чтоб волны жизни нас не укачали.

Наш самолетик еле дышит,
такой старательный зверек.
То круг таинственный опишет,
то перейдет на кувырок.
А мы сидим в его утробе:
и мы, и ящики — одно.
Возьмет, козявка, и угробит,
как на войне или в кино.
…А у пилота волос рыжий,
такой суровый паренек.
Надел наушники и слышит,
а что он слышит — невдомек.
Под нами гор струятся грядки.
И, как ни странно, — все в порядке.

Вот камень,
вот сосна.
Над ними — туча.
Вот голопузый мальчик на дожде.

…Зачем же нам
друг друга молча мучить?
Нам не бывать
вон там —
на высоте,
на острие восторга,
выше сосен…

И кровь рябин
из ран
роняет осень.

Не хочется нынче ни песен,
ни умных речей принимать,
а хочется встать под навесом
и стебли у ливня ломать.
Чтоб ветром в лицо заносило
огромные капли воды.
Чтоб ливнем тревогу гасило,
чтоб рядом — промокшая ты.
И чтобы молчанье, молчанье…
Воды клокотанье и мчанье.
А мы чтобы — вовсе ни звука!
Иначе разлука… Разлука.

Снег — да листья желтые.
В небе — крик ветвей.
По дороге шел я,
по дороге к ней…
Медленный, как дерево,
тихий, как старик.
В двух шагах растерянный
воробей возник.
Перемешан с листьями
снег,
и все — плотней.
…Шел я, словно к пристани,
к осени моей.

Подарили мне будильник,
чтобы я не спал излишки,
чтобы я прослыл мобильным,
чтобы я печатал книжки.
Чтобы я строку тупую
начинял начинкой здравой.
Чтобы я, когда тоскую,
был осанистым и бравым.
Чтобы я служил тревоге,
чтобы я шумел мозгами,
чтобы утром на дороге
я размахивал руками!

Всю ночь призывно пели птицы.
А ночь была белым-бела.
Я знал, что женщина приснится.
Она смеялась и звала.
Она стояла — гибкий прутик —
бок о бок с важною Невой.
И в небо легонькие руки
плывут над женской головой,
плывут, прощаясь и прощая,
мир о любви оповещая…
Я просыпаюсь. Ночь, и птицы,
и солнце, сползшее с горы.
Как пышно летний лед искрится,
как нежно воют комары.
И напрлом, и век за веком
идет любовь за человеком.

Однажды, глубокою осенью,
она попадет на глаза.
Разлиты у ног ее озими,
мороз у нее в волосах.
Затоплены печи хозяйками
в пропахшем сметаной селе.
И парни трясут балалайками,
и брага шипит на столе.
…Осина к зиме разгорается
у края села на ветру.
Одна… А какая красавица!
Я музыку к ней подберу.
И буду как песню раздаривать,
разнашивать, голосить…
Ох, дерево точно зарево, —
дождями не погасить.
…Спасибо, Земля, за праздники,
за хлеб и за воду вкусную,
а также — за все прекрасное,
не названное искусством…

В четырех стенах темно.
Свет зажечь или не надо?
…Постучите мне в окно
кто-нибудь
из Ленинграда.
Пальцем дворника,
тоской
девушки,
которой тошно…
Обещаю всем покой,
всем,
кому такое можно.
Постучите кто-нибудь:
песня,
что уснуть не хочет,
плач,
который чью-то грудь
точит…
Обещаю всем тотчас —
сердце…
Если это важно…
Потому что мне без вас —
страшно.

Рубины малины в кустах у дороги,
и сами в кусты направляются ноги.
Малины в кустах — бельевые корзины,
на каждой малине — капля-дождина.
Но кто это?
Где это?
Кашель. Кряхтенье…
И что это мне сотрясает колени?
…Медведь загребущею лапой корявой
малиной снабжает желудок дырявый.
Но вот оглянулся, увидел. Замялся.
И, тихо рыгнув, за деревья подался…
Спасибо, косматый, спасибо, лохматый!
(Он лапою греб, как совковой лопатой,
а я — человек, приспособленный к ложке…)
Медведь!.. А какой справедливый
в дележке…

И клюет себе синь-водицу,
и топорщится,
в небо глядя.
На вершину его — птица
несмышленая сядет.
Подойдут бабенки, толкуя,
нагребут в ведерко водицы…
Потому-то я и ликую,
что журавль — русская птица.
Деревянная клюнет птица —
баба сделает реверанс.
…И начну опять веселиться,
точно в юности, в прошлый раз.

Забраться в автобус на мокром шоссе
и видеть,
как сонно-задумчивы все.
Как спять молодые,
прижавши к стеклу
свою налитую здоровьем
скулу.
Как пара старушек,
лишенная сна,
кукует, что поздняя нынче весна.
А также увидеть,
как птица-девица
по букве клюет
с пожелтевшей страницы.
…И так-то уютно.
И так-то покойно.
Рокочет мотор деловито и стройно.
А рядом обычная,
словно привычка,
над насыпью в ночь
пролетит электричка.
Затем — на плечо молодого соседа
склонится седая головушка деда.
И, как бы из прошлого,
где-то там сзади,
кондуктор объявит,
что ты — в Ленинграде.

1

И ты дремучий, и я — дремучий.
Ты так разумен, я так смышлен.
Мы жмем друг другу косые сучья,
мы так довольна — душа и клен…
По нашим жилам гуляют соки,
шагает солнце и бродит соль.
По водостокам нашим потоки
лучей и боли стекают вдоль.
Вдоль до Земли, к центру Земли…
Головы наши в звездной пыли.

2

Мир появленья плоти из-под снега,
рывка растенья в сторону небес…
Благословенна русская телега,
ее скрипенье, вторгшееся в лес.
И вновь мужик бушует кнутовищем,
а сивый мерин ухом не ведет.
И снова птица праздничная свищет,
и снова солнце праздненство блюдет!
А города, далекие от леса,
особняком каменья сочленя,
не возбуждают больше интереса
ни у моей души, ни у меня.
Наверно, я задуман был иначе:
лохматым кедром, серым валуном, —
не человеком…
Вот стою и плачу.
И никакого смысла в остальном.

3

Местопребывание — Земля.
Времяпровождение — Эпоха.
Поиграю в реки и поля
до поры, пока не станет плохо.
Заночую будущей весной
на уютном кладбище России.
И склонится ветка надо мной,
как-то вдруг по-женски обессилев.
А потом я встану, но не я,
и опять возрадуюсь погоде,
и моя веселость, не моя,
растворится музыкой в природе.

1

Хожу ночными тропами
в таинственном лесу…
Ни шороха, ни топота —
весь мир как на весу.
несу остатки шепота:
«Послушайте… послушайте…»
Вздохнете — все разрушите.

2

Ах, эти грубые мужланы,
что спят на шкурах, курят мох,
отняли пса у океана,
жалеют: как он, мол, промок.
Спасли и гладят… Ах ты, ох.
И кормят, и глазами светят…
И, улыбаясь, спят, как дети.

3

А вот и первые морщины.
Пора, ребята, помолчать.
Для жизни выросли мужчины.
Теперь придется отвечать
за все. За горные вершины…
И за стоящих там, внизу,
двух ковыряющих в носу.

4

Накопилась уйма нежности.
Помогите донести,
расплести дороги снежные,
размотать мои пути —
до нее… До вечной свежести.
И несу. А годы катятся,
как с горы по тропке платьице…

5

Хватаю за волосы осень,
за влажно-рыжую косу.
Зачем пришла, когда не просят,
зачем шатаешься в лесу?
Рванул и прядь ее несу
на мокрых скрюченных ладонях,
и кто-то плачет или стонет…

6

До свиданья, горы. До скорого…
Камни гладятся под рукой.
Это было, конечно, здорово:
высота и жуткий покой.
А вниз, овладев рекой,
катер, хлопоты, электричество.
…До свиданья, ваше величество.

7

На нас ползет туманный город.
Уже за окнами — огни,
а там пойдут дома, моторы
и, словно бешеные, — дни,
сплетенье дней, перед которым
не страх — глубинная тревога,
что вот… кончается дорога.

Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом…
Густ вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга —
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа…
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой…
Одной собой.

1

А я опять хочу на Волгу.
В кудрявой Кинешме весна.
Там ходят к набережной волны,
а чья-то бойкая жена
поет, собой заражена…
И пароходы, пароходы
от белой пристани, как годы…

2

Напомни русскому о поле,
о двух березах у пруда.
Очнется он от важной роли
и от солидного поста
и маханет туда… в места,
где в васильках его начало.
Где все, что делалось, — звучало.

Разворошить, как муравейник,
весь мир загадок и задач…
Который камень откровенней?
Когда казнит себе палач?
Кому любимая дороже,
себе ли, мужу или мне?
А крокодилы ходят лежа,
поди узнай — по чьей вине?
Когда возникло все живое
и неживое? Почему?
И почему родится двойня,
а я и ты — по одному?
Кто муравьям таскает тяжесть,
не пожелав владыкой стать?
Разворошить. Разбудоражить!
Сесть на пенек и — наблюдать.

На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная
усталость —
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де
осчастливит народ…
Зачем ему атомный пезд,
а также — полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий —
глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие,
но будут! —
дышать кислородом земли.

Убили снежного барана.
Он долго падал с высоты.
Во лбу звездой краснела рана
на месте беленькой звезды.
Рога отрубленные пали
у тощей речки на краю.
Седые горы ночь не спали,
оплакивая тварь свою.
Они ревели водопадом,
потом, зарывшись в облака,
суровым, черным, стршным взглядом
на нас глядели свысока…
Мы жадно с клекотом кусали
баранье тело — до костей…
А те, с седыми волосами,
всю ночь судили нас — людей.

Среди объемистых игрушек,
среди шкафов,
среди столов —
ходила тоненькая Нюша,
роняла теплый дождик слов.
И существо мое теплело,
и увлечен я был
игрой.
Ходила Нюша, пряча тело
под крепдешиновой корой.
А тело сплошь переливалось.
Оно — оптический обман…

И пела ты — не напевалась,
и шкаф толкался — великан.
Напрасно свет никто не тушит.
Я там беспомощно устал…
Ты, Нюша, рядом?
Рядом Нюша.
Все тише…
Дождик перестал.

1

Маячит врач, как белый парус.
Закован в койку, я молчу.
Я не горел в пылу пожара,
не получил ножом удара:
я мокрых ландышей хочу…

2

Когда ночной потушишь свет
и с циферблата спрыгнут сутки,
представь, что, кроме нашей, нет
нигде!.. других планет…
Ты поняла, как это жутко?

3

Ресторан. Граненый столик…
Человек — ладонь к виску.
Хлеб стоит. Немного соли.
…Слушай, сердце, выпьем, что ли,
за его печаль-тоску.

4

А листья — желтые, как зубы.
Вперяет осен дряхлый взгляд
в раскособоченные срубы.
И пляшут северные губы
осеннелицых якутят.

5

Бросаюсь в нарты, и — погоня
за солнцем! К западу, домой…
Тайга простуженная стонет,
а снег все валит, все хоронит
голубоватый шар земной.

Грозу пророчило удушье,
мозг расслаблявшая жара…
Давно пора было нарушить
полуживые вечера.
И туча лезла против ветра,
полнеба вымазав собой,
зло подминая километры.
Все ближе к нам
воздушный бой!
Над раскаленной нашей крышей
тряхнуло так,
что пыль с берез!
Я знал, что небо тоже дышит,
как, скажем, дышит
паровоз, —
но разве небо так вздыхало,
но разве так в его груди
великолепно клокотало?!
А как пошли затем дожди!
Сперва был реденький,
беззубый,
затем бочком прошел —
косой,
и вдруг такой ударил грубый,
то стенкою,
то полосой,
а то — как будто многоногий,
усточивый, стоячий дождь…
Там пыль вдавило на дороге,
там в поле выкупало рожь.
Дома стояли в свежих лужах,
расталкивались
створки рам.
…И было только мухам
хуже
да их собратьям — комарам.

Бывало, осень:
да пройди же ты!
Скорей бы снег.
Ударь мороз.
Пусть ноги,
схваченные лыжами,
петляют лихо меж берез.

А нынче осень — друг задумчивый,
и, очень важно, —
старший друг.
Вот он озерною излучиной
со мной опишет полукруг.
Затем под дерево тревожное
меня посадит в листопад.
И мы лепечем односложные
слова и звуки — невпопад…

Какое счастье быть
непройденным,
быть — возрожденным!
Чтоб весной
встать мудрой осенью
над родиной,
над всем святым
и над собой…

Заиндевелые олени
тебя везут на край земли.
Огни призывные селений
уже не вызвездят вдали.
Пустыня кончится обрывом
в широкогрудый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
твое шоссе — меридиан.
Какие ищешь ты алмазы,
когда они — в твоих глазах.
А тьма набилась до отказа
во все квадраты в небесах.
В морозно-белом ореоле
твое лицо,
как бы в венке.
Опять не я,
а ветер в поле
тебя погладит по щеке.
Заиндевелыми рогами
олени машут на бегу…
И все, что было между нами,
я уничтожить
не могу.

На холме она,
молодая,
в стороне от общего леса.
Пролетают стройными стаями
журавли, —
их песни отвесны,
ниспадают на юный клевер,
на березовую весну…
Ленинградский маленький север…
Еду, еду —
и поверну,
подойду к березе,
поглажу,
на губе листок подержу.
…Кто мне родину
так покажет,
как я сам ее разгляжу?

На лодке моторной по Волге одна
летала,
в сверкающий день влюблена.
Забрызгано платье,
взметнулась коса,
и словно поют — голубые глаза.
С зеленой бульварной крутой высоты
глазели гуляки
на шквал красоты!
Рукой ударяла по сизым волнам,
она улыбалась и солнцу, и нам.
И, кажется, пела…
И, кажется мне,
я все это видел однажды во сне.
…Но где же ты, лодка?
Лишь трепетный след…
Прекрасно мгновенье,
которого нет!

Свернуть с раздавленной дороги,
перешагнуть кювет и лечь…
Эй, вы, ромашки, как здоровье?
Букашки, слышу вашу речь.
Земля, а как твое лежанье?
Тебе тепло?
А муравей,
когда наступит отдыханье
смешной комплекции твоей?
…Дышу размашисто, роскошно,
гляжу глазами, как жую.
И солнце гладит осторожно
земную голову мою!

Горела осень.
Бегал виновато
пожарный ветер,
мокрый и лохматый.

…Вдруг,
пламенем осенним подожжен,
я сам пылаю,
в луже отражен.
Трещит моя душа.
Как перекрытья,
горят и настроенья,
и событья.
И здание мое —
все бронзовей.
И две морщины свежих —
меж бровей…

А ветер гасит
огненные взмахи.
И облепили белые рубахи
тела осиротелые берез.
Наискосок их слезы,
под откос,
вниз по плакучей
траурной косе…
И голосят машины на шоссе.

В серый вечер дождевой
тихо льются птичьи плачи
над моею головой…
В серый вечер дождевой
я свидание назначу
с елкой, речкой и травой…
В серый вечер дождевой
лось встревоженный проскачет,
лось с крылатой головой…
В серый вечер дождевой
у костра якут маячит
и живой, и неживой…
От меня он душу прячет
в серый вечер дождевой…

Время истечет — и ты уйдешь.
Нас расцепят,
словно мы — вагоны.
Ощутим, какого цвета ложь,
шевельнем параграфы,
законы…
На твои следы наляжет снег,
ты уедешь прочь из Ленинграда…
Только где-то в дебрях
картотек
мы еще недолго будем —
рядом.

Она готовила обеды
себе, стирала — для себя.
Она одна сносила беды,
под всеми ветрами скрипя.
В ее тоскливое оконце
едва просачивался свет, —
так мало требовали солнца
ее слепые сорок лет.
…И вечерами гасла рано
ее лампешка в сорок ватт.
И мне всегда казалось странным,
какзалось, кто-то виноват,
чтол вот на женщине прическа
не каждый день соблюдена,
что в рот воткнулась папироска,
что гаснет свет ее окна,
что я бы сам такое горе
не полюбил, не приласкал…
Ах, это море — жизни море,
и эти щепки возле скал.

Уходят праздные друзья,
и начинается мой праздник.
Я, как степенная семья,
разогреваю чай на газе.
Я, как примерный семьянин,
ложусь на островок дивана…
Как хорошо, что я один,
что чай желтеет из стакана,
что я опять увижу сны,
и в этих снах такая радость,
что ни любовниц, ни жены,
ни даже счастия не надо.

Накидала, навешала
уйму лет, уйму зим…
Здесь деревья да лешие,
хруст звериный и дым.
У костра до полуночи
посижу под кустом.
А тропинки как улочки:
что ни дерево — дом.
…Десять раз и одиннадцать
прокукует и вновь…
Мне из жизни не вырваться,
потому как — любовь:
не отпустит трава меня,
ветер, спящий в листве,
и тот нежный и каменный
город мой на Неве.

Дырявая лодка, дырявая обувь,
и ноги как будто дырявые обе:
наполнены холодом ледяным…
А я ведь кому-то являюсь родным,
какие-то руки без рук моих хилы,
кому-то нужны мои нервы и жилы,
кому-то мой разум необходим,
пожизненно в ком-то я
неизгладим!
…А в лодке вода подступает к пределу,
а лодка ползел по болотному телу
и скоро зароется в дно этой лужи,..
Но я доплыву,
потому что я нужен.

Здравствуй, бабушка-старушка,
голова твоя в снегу.
Ты уже почти игрушка,
это я тебе не лгу.
Точно камушек на камне,
ты сидишь на валуне.
Отгадать тебя — куда мне,
осознать тебя — не мне.
Ноги воткнуты, как палки,
в землю-матушку черну.
Мне тебя совсем не жалко,
грустно-тихую, одну.
Мне еще валиться с неба,
попадать под поезда,
а тебе — кусочек хлеба,
и отпрянула беда.
Помашу тебе рукою,
серый камушек в пыли…
Вот ведь чудо-то какое
вырастает из земли.

С миру по нитке,
и стал я богатым:
ветер отдал мне
свои настроенья,
заняло сердце у грома
раскаты,
а у пернатых — вечернее пенье.

Хлебом — деревня,
работой — дорога,
гневом — война,
а поэзией — чудо, —
все поделились,
кто мало, кто много…
Все остальное — я сам раздобуду.

Мокрый плющ
стекает по стене,
в огороде вытоптано, пусто.
Где-то на отлете,
в стороне,
ветхий гром отзванивает грустно.
Скоро снег…
Я вырасту на год,
вырасту, а значит —
постарею…
По реке осенний пароход
уплывает к югу.
Вечереет.
Выйду на крыльцо и покурю —
молодой последние
мгновенья.
…Тридцать лет
сошлись в одну зарю,
в несколько секунд
стихотворенья.

Со стены старинной крепости
я гляжу на городок.
На окраине окрестности
паровоз дает гудок.
Вижу в сливе и смородине
потонувшие дома…
Сколько раз еще от Родины
я останусь без ума.
Сколько раз она рассеет мне
ветром благостным тоску…
Сколько дней проротозеено
самых светлых на веку.

Ребенком
на ногах дугообразных
я вышел на проспект
и стал — прохожим.
Обыскивала мама
понапрасну
парадные…
Но не было похожих
ни на меня,
ни на мою улыбку,
с которой я,
разинув рот, шагал.
Мелькало солнце
золотою рыбкой
среди небесных
плавающих скал.
Я уходил
доверчиво-упрямо
в раздвинутые временем
края…
Меня теряла
собственная мама,
а находила —
Родина моя.

Пожар отклокотал
и умер.
И умер лес,
отзеленел…
Трагедию исчислил в сумме
один хозяйственный отдел…
Медведь ушел, удрали зайцы,
хватили горя комары,
в жилищах птиц
сварились яйца
от неестественной жары.
… Стоял, как братская могила,
безрукий, безволосый лес:
что ни пихта — иссякла сила,
и что ни лиственница — крест.
Я уходил из этой жути
с большой тревогой за людей…
Не люди лес сожгли, не люди! —
Не человек. Злодей.
Злодей.

Горы. Палатка. Сумрак дрожит.
Пусто в жадном желудке.
Рядом на шкуре товарищ лежит,
мертвый вторые сутки.

Рация плачет…
Мелким дождем —
в небе тире и точки.
Нас не услышали.
Мы подождем.
Это еще цветочки…
Маминой ниткой локоть зашит
на серой спортивной куртке,
в которой
парень тихо лежит,
мертвый третьи сутки…

Просто камень, подлый кругляк,
вылез из-под подошвы,
и вот человек полетел так,
словно он
всеми
брошенный…
Другой другому —
(уже не спешит) —
на грудь кладет
незабудки.
Их было двое.
Один лежит
мертвый
четвертые сутки…

…Быть может, это было давно:
горы, небо, палатка…
Еще ни радио, ни кино,
еще другие порядки…
еще пещеры — не этажи…
еще человеку
не жутко,
когда товарищ рядом лежит,
мертвый
пятые сутки…

Мои рифмы — обычны,
как на грузчике ноша.
Мои ритмы — типичны,
потому что похожи
на дыхание моря,
где лежат пароходы,
на прикрасы и горе,
на леса и народы.
Мои строки поточны,
мои буквы буквальны;
песни, —
как бы нарочно,
нарочито нормальны.
Потому что стихия —
та же песня простая.
Потому что стихи я
не пишу, а рождаю.

Замысловаты перестуки
дождя…
В палатке нашей ночь.
В мешке протягиваю руки,
дабы ногам своим помочь.
Устали за день, я их глажу,
перевернусь на правый бок.
Жизнь на ногах да плюс — поклажа.
Недалеко до культа ног.
Комар пронзает пламя свечки,
и нет на свете комара…
Сосед во сне бормочет речи,
произнесенные вчера.
земля вращается без тряски,
а там, на Невском, день — в соку,
едят, показывают глазки,
трамвай кричит: «Кукареку!»
И девушка идет, как знамя,
идет любовь моя светло.
И на брезент, набитый снами,
она кладет свое крыло…

В ночном лесу тропа на ощупь.
Весь в паутине и поту,
иду,
хотя свалиться проще,
я засыпаю на ходу.
Я знаю, там (уже недолго)
зажжется город меж ветвей
и вздрогнет бакенами Волга
за поворотом, чуть левей.
На пристань флаг надет, а пристань
как будто дышит:
вверх и вниз…
И небо спящее ребристо
от облаков, подперших ввысь.
Я встречу утро как бродяга,
и радость встречи так сладка!
И солнце старенькому флагу
протянет луч издалека.

Охотники

В чащобе клейкая роса,
на сапоги налипли травы.
В зубах орех лесной двухглавый,
паук пузатый — в волосах.
Под мышкой — влажное ружье,
на поясе — ягдташ порожний…
Земля и небо — все твое!
Но лес тебе всего дороже.
И человек обходит лес,
держа ружье наперевес.

Костер

Обломок пня, охапка сучьев,
огня и дыма вороха.
Обсушишь ноги — сразу лучше,
захочешь есть — в реке уха.
Дрожащий свет забрался в зелень
и заблудился в трех соснах.
болотный ветер еле-еле
передвигался, полный сна…
Костер ворчит,
я понимаю:
ведь он живой,
поспать не прочь…
Но как уснуть, когда такая
холодная под боком ночь?
…Костер и я…
На всю округу
нас только двое, два звена,
живых, не признающих сна,
почти похожих друг на друга…

Комар

Комар вонзился в прокопченный палец,
но я не гнал,
я слова не сказал…
И кровью человечьей
наливались
немые комариные глаза.
Он тянет кровь,
он, видимо, доволен,
чужой и красный с головы до пят!
…А я живу.
Я в той же прежней роли.
Я все такой,
как пять минут назад.

Ерш

Хлеба на озере нет два дня,
скоро не будет огня…
Попался ерш,
один как перст,
наверно, ужасно глупый.
Ну кто же
его
такого
съест —
один,
ни ухи, ни супа…
Рванулся ерш, упал в камыши,
вода сошлась над ершом…
И где-то, может, у самой души,
мне стало вдруг — хорошо,
оттого,
что ерш ушел невридим,
что все у нас —
впереди…

Блокнот

Я зимовавшкей клюквы россыпь
встречал у обомшелых рек.
Я пил предутренние росы,
студеные, как первый снег.
Я комаров рассеял тучи,
мой хлеб пропах лесным клопом…
Я обжигался самой лучшей
ухой,
окуренной костром.
А мо блокнот держал в секрете
отенный запах той ухи,
чтоб родились однажды эти,
с ершиным привкусом
стихи.

Нынче ночь сырая…
Ночь как яма.
Напишите мне письмишко,
мама.
Не ходите, мама, нынче в гости,
напишите,
в синий ящик бросьте.
Если адрес мой попал в корзину,
напишите просто: «Север, сыну».
Отчим сам пускай готовит ужин.
Напишите,
мне ваш почерк нужен,
запах ваш от присланной бумаги.
…Первым снегом заметает лагерь —
наши две притихшие палатки…
Напишите, не играйте в прятки.
Сын у вас бродяга, невидимка,
но и вы — как призрачная дымка.
Напишите, разгоните тучи,
нам обоим
сразу будет лучше.

Шофер со мной не разговаривал,
принципиальный был шофер.
Меня нужда с шофером спарила,
я сам чихал на разговор.
А к нам тянулись ветки пыльные,
поодаль
вспять
текла трава…
Ах, эти дни автомобильные,
ах, эти в кузове дрова…
Молчит шофер.
Дорога в рытвинах.
Молчит, чумазый.
Ну и пусть.
За нами пыль спиралевидная
встает и стелется,
как грусть…

Я трясусь в автобусе
довоенной марки.
На родимом глобусе
города и парки,
реки перекушены
зубьями плотинными,
горы перебужены
горными ботинками.
…Заднее сиденье,
тряска до небес!
Точно привиденье,
в предпоследний рейс
ты летишь,
проселочный
голубой рыдван.
А вокруг-то
елочки…
А шофер — Иван…

Лампа керосиновая у тебя в избе.
Стаи лет я думаю
только о тебе.
Водишь карандашиком
острым по письму,
как по неотступному сердцу моему.
В печке твоей временной
вымерли дрова…
…Двадцатитрехлетняя
ты моя вдова!
Захоронен в памяти я твоей давно,
точно неудавшийся
эпизод кино,
как пожар потушенный
вовремя,
без бед…
Свет мой керосиновый,
самый яркий свет.

В лесу на дереве, молчком,
возник он, точно выстрел.
В рубахе красной, боиском,
красивый и плечистый.
Остолбенел я…
Ну, тоска!
Ну, думаю, — ловушка…
А на спине у мужика
двуствольная игрушка.
Я боком, боком и — назад.
А он сидит, он замер.
И нежно смотрит на закат
огромными глазами.

Кто бы видел, как мы с ней прощались.
На ее лице
кипели слезы.
На вокзале дискантом кричали
маленькие
злые паровозы.
Шла узкоколейная дорога
к берегу песчаному разлуки.
Вы меня касались так немного,
жалобно протянутые руки.
Всколыхнулись шрамами царапин,
я их знаю,
это наши шрамы.
…Я стою, оставленный,
на трапе,
молча счастья взвешиваю граммы!
Мало!
Как цветов на Антарктиде…
Женщина уходит при народе,
женщина уходит,
посмотрите…
Женщина уходит
и уходит.

В эти светлые часы,
в это утро синих песен
чей-то голос был чудесен
вслед полету стрекозы.
Кто там служит красоте?
Кто, купаясь,
возникает?
Это женщина нагая —
белый лотос на воде…
Мы уходим из борьбы,
сердце вздрогнет и потухнет.
Все же радуга не рухнет,
что над кровлею избы.
Обнимаю нежно день, —
ты опять ко мне явился!
Я росой твоей умылся,
лег в березовую тень.
Вижу ивушку-печаль,
эту девушку речную
ночью к ветру я ревную,
ветру ивушку не жаль…
В эти светлые часы
я и сам —
намного лучше,
словно я веселый лучик,
простреливший плоть росы.

Вошел, пропахший мокрым лесом:
грибами, плесенью, смолой.
Глаза под кепочным навесом
всем говорили: я не злой.
В стакан граненый
вставил горстку
каких-то крошечных цветов…
И вышло так чудесно-просто.
Не надо мук, не надо слов.
Принес, и все. И стало чище.
И я сказал себе:
смотри,
ведь разве ты не э т о ищешь
в электролампой
до зари?

Выхожу из леса, как разбойик,
в волосах затеряно лицо.
Стойте, люди! Можете спокойно
выплывать из дома на крыльцо.
Я не съем. Я пахну земляникой,
и смолой, и сыростью коры.
Не смысвайся, бабушка, взгляни-ка,
может, мы — созвучные миры.
Вот тебе подарок мой таежный —
как граната, шишка кедрача…
Эй, машина, встаньте, если можно,
подвезите два моих плеча, —
надо их расправить и погладить:
в рюкзаке тяжелые стихи
про тоску о синем Ленинграде,
про болотом вскормленные мхи
и, конечно (признак всех живущих),
про любовь — про этот сад души.
…Выхожу. Из прошлого. Из гущи.
Здравствуй, город.
Что-нибудь скажи.

Разорву воротник. Приспособлю под голову кочку.
В рот налью ледовитой небесной воды.
Я сегодня устал.
Я едва дотащился до ночи.
Капли пота, как птицы, в колючих кустах бороды.
Я пишу эту песню широким размером сказаний.
Это зрелый размер.
Это говор дремучих лесов.
Я на солнце смотрю раскаленными, злыми глазами,
а затем закрываю глаза на железный засов.
И лежу. Тишина.
Только кровь куролесит…
Зверь обходит меня. Облетает меня
воронье.
Я серьезен. Я камень.
Я все перетрогал и взвесил.
И всего тяжелее — раздетое сердце мое.

В негасимую свечу
превратился я для многих.
Я с утра уже стучу
по корням своей дороги.
Глажу голову воде
парой выкрашенных весел.
Жгу осринки в бороде
леса,
канувшего в осень.
Чтобы мягче лился вниз,
подставляю ливню спину.
Чтобы кто-то что-то грыз,
я сухарик вкусный кину.
Я копаю и сверлю,
я взрываю скал оскалы.
В жизни главное:
к нулю
прибавлять почаще — баллы.
Ночь.
Лицо. На коже — тля.
Я давлю ее.
Я — дело.
Спит уставшая земля
под моим нелегким телом.

Встает ограда.
А за нею —
займется дух от красоты
и высоты.
И вдруг виднее,
в какое счастье ввергнут
ты…
А Волга пахнет расставаньем
и Русью пахнет… И она
в глаза веснушчатого Вани
до синя моря влюблена.
Стоит он, вымазанный солнцем…
И, рассекая синь небес,
под ним
Земля его несется,
полным-полна
его чудес.
Его ветрами облизало,
его как факел — голова.
…Еще Россия не сказала
свои последние слова!

1

Ворвалась внезапная осень.
Весь мир обложили доджи.
Куда меня ветер забросит,
остались какие пути?
До солнца? — Уже не дойти.
До сердца?.. — Но эта дорога
почти что до самого бога.

2

Спасибо реке и камню,
спасибо дождю и ветру,
что нет среди них — врага мне,
что целуй иду по свету.
Я завтра от них уеду…
И в хоре колесного стука
завоет волком
разлука…

3

Свернулась деревня клубочком
и спит, потушивши глаза.
Неправда, что я одиночка:
со мною мои небеса,
леса и болотная кочка…
И я, не оставленный всеми,
душисто ночую на сене.

4

В одноэтажном городишке
на берегу реки Оки,
наверно, выросли мальчишки
и закатились в моряки…
И лишь какой-то Гришка-Мишка
цветы целует, гладит мошек…
Чудак — без этого не может.

5

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу!
Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь…
Я буду стрелять, если в выстреле сущность,
с улыбкой умру за Советскую Русь.
В одном — догадаюсь, в другом — разберусь.
Я вырос на солнце, на трупах, на каше
и так же, как век, — человечен и страшен.

Женщинам Сахалина

Красивая, стояла в ватнике
и в валенках, почти как — в ведрах.
Мужские брюки аккуратненько
овалом выгнулись на бедрах.
Где надлежало шляпке выситься —
торчал шалашиком платок…
Так в мертвых камнях
независимо
на солнце светится цветок.

Под непогодой, как под прессом,
уходит в плечи голова.
И мелким бесом,
мелким бесом
толчётся в воздухе листва…
Влезает ветер боком в щели
и всё наращивает гнев!
Как будто чёртовы качели —
вершины шаткие дерев.
И жутко впитывать, и любо
мне воздух,
от дождя — рябой.
Там на могиле Сологуба
цветок танцует голубой!
Там голосистая калитка
в стене дождя…
А дождь грибной.
Там Недотыкомка по плиткам
уходит плавно в мир иной.
Стою
с нездешнею ухмылкой,
как перед классом новичок,
и, собирающий бутылки,
меня обходит
старичок.

У бабки в костлявой охапке
клетка с птицей-синицей.
Бабке рубли и тряпки,
а птице снятся —
зарницы…
бабка крупки щепотку
в клетку —
крупинки редки…
А птица тоскливую нотку
взамен возвратит из клетки…
Бабке без птицы — жутко,
птице без бабки — зябко:
в фортке мороз не шутка —
белый, как прядь у бабки…
Так и живут подружки,
платят добром друг дружке.

Двор — колодезный сруб,
каждый кашель — как взрыв.
На лепешечки рук
часть лица положив,
вековал он в окне,
истязал прохожан,
как нетающий снег,
как едучая ржа.
Засыпаю — торчит,
высыпаюсь — торчит,
заклинаю —торчит,
умираю — торчит!
Не грызет его рак,
паралич не бомбит.
Он маячит, как флаг,
он устойчив, как быт.
Занавешу окно,
замурую окно,
но ему все равно,
но ему все равно!
Он сидит — монолит,
он молчит — монолит…
Кто ему, окаянному,
жить не велит!

День растаял, словно сахар,
в серой сетке дождевой.
В сердце нет ни капли страха, —
только кровь…
Я вновь живой!
Подползает осторожно
к дому вкрадчивый туман.
…Помечтать, подумать можно,
взвесить радость и дурман.
Куры маются в сарае.
В дреме кот упал с крыльца.
Кто-то жалобно играет
на гармони без конца.

Хорошо, что есть мгновенья:
к тишине прикосновенья…
Что доступно тем, кто хочет, —
созерцанье новой ночи.
Что — как лампы в небе —
просто
можно видеть людям
звезды!

Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа…
Тебя я так давно хотел!
…Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.

Линяет свет. Под черный купол
бросает музыка крыло.
Скользит процессия из кукол,
холодным строится углом.
Их ноги в белом трикотаже,
их гуттаперчевы тела.
Их клоун так обезображен,
так вопиет его скула
и нос картофельный… А ноги
в таких несчастных башмаках,
что вдруг задумалось в тревоге
дитя на маминых руках.
…Я знаю: там, на лобном месте,
воткнувшись циркулем в манеж,
опять торчать моей невесте
бескрылых ангелов промеж.
Она опять взойдет под купол —
звезда веселья! — и опять
я позову ее оттуда
в надежде, гибкую, обнять…
Здесь будут тучные медвели
на мотоциклах гнуть вираж,
затем затеет лгать и бредить
какой-то фокусник не наш.
Поднимет тяжести большие,
как бы с души, добряк силач.
И мамы вдруг, и малыши их
сольют в платочки смех и плач.
А в час, когда довольный зритель
свой проверяет гардероб,
мы маханем в свою обитель,
я поцелую теплый лоб,
и ты уснешь, моя пружинка,
расслабив мускулы во сне…
И ночь, окрашенная жидко,
яйцо луны снесет в окне.

А в поле одуванчики
маячат,
как болванчики.

Ай, летние гастроли, —
мартышки на ветвях
и на руках по полю
и всей душою — взмах!
Струись зеленой змейкой,
любимая, в траве.
Выпрыгивай уклейкой
из омута на свет.
Цепляйся теплой ночью
за звезды на весу.
И складывай в кулечек
по капельке росу.
Цвети, моя циркачка,
рей, одуванчик мой!
Ведь после, не иначе,
придет пора — домой,
придет пора — под купол,
где словно снят покров,
когда тебя нащупал
брандспойт прожекторов,
когда, расправив перья,
летишь навстречу ртам…
А после выйдут звери
и сядут по местам.

А в поле пьют ромашки
из неба,
как из чашки.

И снова ты превыше многих,
на высоте, наедине.
Там, ниже, — смертные и боги.
Там на коленях мулине
у сверхстоической старушки,
и мальчик роется в носу.
Его ппаша давит сушки,
мамаша чистит колбасу.
А ты, чужая им, летаешь…
Остановись! Ты посмотри:
старушка, может быть, святая,
отец, быть может, до зари
чинил по свету фонари.
Наверно, мать не знает ночи
за то, что знает ее — сын.
Их притаившиеся очи
не в ювелирный магазин,
а прямо в небо — звездной пылью!
Ты посмотри, ты ощути,
какой тревожной веет былью
от их сидячего пути.
…Ты продолжаешь по канату
на ощупь, тапочкой скользя…
Как ослепительна одна ты,
как этим высказана вся!
Неверный шаг — и ты обманешь,
другой неверный — и уже
ты будешь плавать, как в тумане,
в своей простуженной душе.
Неверный шаг! Канат натянут.
И ты — струна моя — звени!
Пятою, нежными ногтями
держи себя, не оброни.
И улыбайся. Ты же в цирке.
Никто не должен знать про то,
какие жалобные циклы
в тебе свершаются при том.
И даже ручкой, нервной ручкой,
небесной ручкой помаши.
Старушке станет много лучше
в ее туманностях души.
…Какие видишь горизонты,
оттуда, белочка моя?
Не все ли вымерли бизоны?
Не все ли выцвели края?
А как там в Рио-де-Жанейро?
Все так же — белые штаны?
Чем забавляется Венера
среде небесной тишины?
А может, видишь деревеньку,
где ты цвела, где ты ждала
неулыбавшегося Сеньку
из древнерусского села?
Наверняка ты видишь лучше,
чем я в двенадцатом ряду…
Мой улыбающийся лучик,
тебя я так на землю жду!

А за кулисами обедня.
Висит сосульками слюна.
И у кормящего передник
набит морковкою слона.
Идешь ты улицей звериной
вдоль одноклеточных квартир.
Макака лущит мандарины,
взирает весело на мир.
Тигрица челюстью железной
стучит по конскому бедру.
И попугайчики любезно
несут какую-то муру.
А укротитель, укротитель
так и витает, как спаситель.

Что ты ночью плакала,
что тебе приснилось?
Может быть, с макакою
ты во сне сцепилась?
Может быть, обидели
львы тебя, разбойники?
Ты в своей обители
спи, душа, спокойно.
Пусть тебе приснятся
ласковые клоуны.
Пусть они толпятся
с грустными поклонами.
Пусть тяжелоатлеты
носят тебя — зернышко.
Спит, мои атомы
с-о-л-н-ы-ш-к-а…

Заболела моя циркачка,
не взойти ей под небосвод.
Укротитель по ней заплачет,
газированных выпьет вод.
Ночью лопнет канат в разлуке
с дорогими ножками вдруг…
И макака от серой скуки
оборвет карманы у брюк.

Ковыляйте ко мне, медведи,
поспешайте сюда, слоны!
Очень много на этом свете
есть воинственной тишины.
Вы трубите, слоны, трубите!
Тишину вокруг разбомбите!

Вот опять идет враскачку
по канату вдоль судьбы
моя вечная циркачка.
Ставит легкие стопы.
А вокруг зверье клубится,
сальто делает старик,
на плече макаки птица
издает счастливый крик..
Разве можно в этом мире
одному, отдельно, врозь?
…И все шире, шире, шире,
шире купол и — насквозь!

Деревня Лютые Болота.
Висячий
комариный гам.
Ночь просверлили самолеты,
спать не давая старикам.
И мне.
И мне давно не спится.
Хоть головою ткнуться
в мхи!
Ковшом из кадик пью водицу,
поют дурные петухи.
Ночь тяжела и незнакома,
как на другой планете
ночь…
У человека нету дома.
И хорошо!
С рассветом — прочь!
Прощайте, Лютые Болота,
и птица дальнего полета.
Спокойно спите, старики:
еще в тумане стынь реки.

Паровозным воем овеяны,
к ним, задумчивым, затяжным,
подорожные птицы приклеены.
Причисляю к своим родным
провода в окне уносящемся,
провода, прошившие лес,
провода, как звуки, висящие
меж землей и толщью небес.
…И таким родным в этом мчании,
человеческим отдает
от звучащего их молчания,
неподвижности их — вперед!

1

Люблю вояж на третьей полке.
Внизу попутчик пьет кефир.
Играет в карты тип в футболке.
А за окном, где пляшут елки,
непостижимый дышит мир.

2

Земля дрожала в эту осень.
Бегу… Но — взорвана гора!
Теперь все гладко. Горы сносят.
А память все вершины просит,
где я стоял еще вчера…

3

Резиновые сапоги.
Река трясет меня за ноги.
…Как мы с тобою далеки,
как не погибнуть от тоски
на двух концах одной дороги…

4

Тебя я вижу всю в ромашке.
Ты спишь, и мудрая пчела
сидит на брошеннй рубашке.
А по реке бегут барашки
и лбом стучат о грань весла…

5

Под кепкой — небо музыки!
Все боли пали прахом.
Я еду в пыльном кузове
с котомками, с арбузами
и с Себастьяном Бахом…

6

Учти, я жив… Ломая лес,
я лезу к выходу из мрака.
Иду к тебе… Ты слишишь треск?
И если даже свет исчез,
пойду по следу, как собака.

7

Сейчас бы попасть на деревню,
увидеть бы лошадь и снег.
Опробовать дым ее древний,
понравится русской царевне
и распрощаться — навек…

8

Спина завьючена мешком.
В трамвае девушки стерильно
меня царапают смешком.
Я выхожу. Иду пешком.
И как-то радостно… И пыльно.

Ходит умница по городу,
носит серые глаза,
ходит легкая и гордая,
словно горная коза…
Может, я служу в милиции,
может, я в пивном ларьке
разбавляю кровь водицею
в незнакомом мужике.
Может, я играю в дудочку
в джазе, в садике, в траве.
Может, я ловлю на удочку
рыбку глупую в Неве.
Может, я иду по улице
пьяный, боком по стене…
Хорошо, что ходит умница
и не знает обо мне.

Красиво? Конечно, красиво.
Согласен? Конечно, согласен,
что у Самсона есть сила,
что бронзовый лев не опасен,
что вкусно тянуть газировку
под боком у милой Венеры, —
какая у дамы головка
и ножка — какого размера!
…Однажды я спал в этом парке.
Забились под землю фонтаны,
лежали в пыли контрамарки,
сидели пустые диваны.
И голые спины в простуде
покрылись росою у статуй.
И были богини как люди,
и было им холодновато…
И добрый, какой-то богатый,
я гладил их зябкие ноги,
как будто они ребята,
сбившиеся с дороги…

Тебя солнце подлизало
с городской шершавой шкуры,
таял ты, как тает сало
от большой температуры.
В белом фартуке товарищ
гнал тебя метлою взашей…
В заключенье — дождь ударил,
съел тебя,
приняв за кашу.
…А сегодня все сначала,
все труды пропали даром,
снова дворника качало
на метле
по тротуару…

Мой мешок — моя колыбель,
мой писательский кабинет.
Беспросветную муть-метель
он сводил для меня на нет.
Он набит клочками поэм,
он прошит узорами строк.
В нем фундаменты всех проблем,
вырастающий в мир — мирок…
В нем товарищам по труду,
в нем сообщникам по еде
я в поэмах место найду,
как находят помощь в беде.

Говорят, что вы — дикие,
сорняки по обочинам.
А по мне вы — реликвии,
украшение отчины.
Васильков возникание
и ромашек стеление,
клевериная паника…
Гей, полей население!
…Призадумаюсь песенкой,
словно в плаче зайдусь.
И рассеется весело
подорожная грусть.

Только не надо
ветра и града.
Только не нужно
снежно и вьюжно.
Нынче рвалися,
падали листья.
Вот они клены — сплошь оголены.
Вот они ивы —
сонно-тоскливы.
Вот они липы —
бывшие глыбы,
бывшие тучи
зелени, сучьев.

…Если возможно,
дождь — осторожно!
Ветер, ты вечен,
будь человечен.
Солнце и время,
мудрое племя,
вы ли не сила?

Я ль не просил вас?

На море
лепит ветер
седые изваянья.
Расписывают дети
тетрадки или зданья.
Художник-академик
рисует бегемота
(не склонен к этой теме, —
рисуй, кого охота).
Простой паук чудесно
исполнит паутину.
А гений неизвестный
сожжет свою картину.
В земле томятся бюсты
с отбитыми носами…
А на Земле
искусство
все держит свой экзамен.

Пришли уставшие,
отда труду свой день.
Глаза промыли: отдыхайте, очи…
Послушный транспорт — ноги —
лижет лень,
послушный транспорт
вытянуться хочет.
…Вновь потрясенный, всматриваюсь я
в огромность лиц,
создавших день работы.
Их медленные челюсти,
жуя,
целуют хлеб,
посоленный их потом.
…Торжественно обрушился сапог
с дощатых нар,
оберегавший ногу.
Здесь все священно.
Человек есть бог!
И эти нары — часть его чертога.
Здесь я постиг
всю царственность труда,
его величье,
врезаное в лица.
…А завтра солнце
встанет, как всегда,
и будет человечеству
молиться!

Приходите ко мне ночевать.
Мягче ночи моей — только сны.
Я из трав соберу вам кровать
на зелененьких ножках весны.

Приходите ко мне молодеть.
Ванну примете в горной реке.
Надо только рекой овладеть
и держать ее гриву в руке.

Приходите ко мне погрустить,
это лучше всего у костра.
Надо голову чуть опустить
и тихонько сидеть до утра…

Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали…
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты…
И мелькали греко-римские сандалии,
и ходили мы — плакаты и картинки.
…Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки.

Неумолимое, как осень,
не раз ввергавшее в тоску,
там за стеной прибрежных сосен
каталось море по песку.

И ни души над серой гладью,
лишь только тянет от нее
жестоким ветром неоглядья…
И так желанно — забытье!

И если где-то во Вселенной
живой болтается мирок,
то в царстве ракушек и пены
душа какой отыщет прок?..

…Лишь корабли скользят по коже,
по голубым твоим плечам.
Послушай, море, что ты можешь?
Морячек мучить по ночам?

Дарить рыбешку для желудка?
А что еще? Нагнать тоску?
Да, как лишенное рассудка,
порой кататься по песку?..

Навеселе, на дивном веселе
я находился в ночь под понедельник.
Заговорили звери на земле,
запели травы, камни загалдели…
А человек — обугленный пенек —
торчал трагично и не без сознанья,
как фантастично был он одинок,
заглядывая в сердце мирозданья…
Навеселе, на дивном веселе
я спал и плакал, жалуясь земле.

Разбудите меня через тысячу лет,
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец…
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь — молодец.
Потому что она через тысячу лет —
это та же гроза, это тот же рассвет.

В углу присутствовал скелет.
Он — словно смерть из сказки.
Живой школяр,
держа ответ,
шпынял его указкой.
Как будто тридцать голубят,
сидят ребячьи лица.
Еще там сзади у ребят
не кость, а ягодицы.
Еще глаза на месте —
там,
где у скелета пропасть.
Еще сморкаться их носам,
еще ушам их
хлопать!
Скелет понуро и легко
держал свою головку…
А дети дуют молоко,
вовсю грызут морковку…
Ночами пуст и темен класс
и жутко одинаков.
Но у скелета нету глаз,
ему нельзя поплакать.
Стоит он — токарь или вор,
Аскольд или Гаврила,
не погребенный до сих пор,
лишившийся могилы!
…Я лучше где-нибудь сгорю,
хоть в паровозной пасти,
но не хочу встречать зарю
один
в холодном классе.

Недаром я родился в октябре,
в такое удивительное время.
…Лил дождь
и был крупней при фонаре,
что в уличную вписывался темень.
Беременные ехали рожать.
И в завываньи осени
и Тела —
родился я…
И сразу же — бежать
из тьмы на свет,
до нового предела.

И вот опять —
октябрь надо мной.
Деревья —
так же заспаны и цепки.
И женщина,
набухшая весной, —
чуть впереди…
И я — в промокшей кепке.

Я тихий карлик из дупла,
лесовичок ночной.
Я никому не сделал зла,
но недовольны мной.

Я пью росу, грызу орех,
зеваю на луну.
И все же очень страшный грех
вменяют мне в вину.

Порой пою, и голос мой
не громче пенья трав.
Но часто мне грозит иной,
кричит, что я не прав!

Скрываюсь я в своем дупле,
и, в чем моя вина,
никто не знает на земле,
ни бог, ни сатана.

В слиянии, пении, реве, угаре —
вороны, медведи
и прочие твари.
На солнце сосна голотелая блещет.
Становится воздух и гуще, и хлеще.
Безумны букашки в пространстве и пляске:
свободой, как спиртом,
налиты их глазки!
Рекка, развалясь,
разомлела на ложе:
ни зыби, ни ряби, ни сыпи на коже.
И пышут цветы ароматом и цветом.

…Да это не полдень!
Да это — не летом!
Да это в каком-то другом измереньи
я шел при ушах, при ногах и при зреньи.
И, кажется, только застынь на мгновенье, —
немедленно сам
превратишься в растенье!

Она застроена не деревом,
а музыкой —
сквозными звуками.
…Под елочкой, как будто в тереме,
сижу себе и сердцем стукаю.
Березовые убегания,
и тихое житье гриба,
и в каждой клеточке — дыхание,
дыхание и плюс — борьба;
за каплю росную пупырышком,
за продвижение корня,
за уносящиеся крылышки
от неподвижного меня…

Превратиться в мелкий дождик,
зарядить на много дней…
И на город толстокожий
тихо падать меж огней.
Или трогать гриву леса,
еле листья шевеля.
или нежностью небесной
гладить сонные поля.
Слиться с речкой безымянной,
целовать людей…
Устать.
А затем в рассвет туманный
поредеть
и перестать.

Свежевозведенных голых стен
не боюсь.
Жалею, что — безлюдны.
Сунешь в печку парочку полен,
стол внесешь, подышишь —
и уютно.
Я боюсь в оправе паутин
голых стен
с торчащими гвоздями,
с пятнами от выгнанных картин,
комнаты с ушедшими страстями,
комнаты с намеками на быт,
без обычных запахов домашних,
комнаты, где гривенник забыт
на паркете —
маленький и страшный.

Куда они шли — неизвестно.
Но знали, что шли на восток.
О лямок знамения крестные,
о пыль вековая у ног…
Канавы им были — диванами.
Гостиницей были — леса.
Над ними лохматились рваные,
пробитые сплошь
небеса.
Скрипели их тяжкие тачки,
их клячи неслись под откос.
И только смешные сбачки
людей охраняли всерьез.
Заботливо тявкали псины,
все нюхали чаще и злей
пропахшую толом, бензином
несчастную землю людей.
Над ними свистели
снаряды
жестокою плетью
войны…
И были небесными взгляды
с отсутствием всякой
вины.

Жавороном щуплый ненароком
бросил в уши кругленькие звуки,
вертолетиком повис он над дорогой,
всю окрестностью звуками остукал…
Сахалинский жаворонок скромный,
обронивший трель голосовую…
Вот — искусство.
И оно огромно.
Маленьких искусств
не существует!

Война меня кормила из помойки,
пороешься — и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош.
Зелененький сухарик,
корка сыра,
консервных банок терпкий аромат.
В штанах колени,
вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные, горят.
И бешеные пульки,
вместо пташек,
чирикают по-своему…
И дым,
как будто знамя
молодости нашей,
встает на гроизонтом
золотым…

Улавливать хлопки твоих ресниц
и пить вино вечерних разговоров.
Ты самая красивая из птиц,
живущая в квартирных коридорах.
Летучая и легкая, прощай…
Плыви по солнцу, слитому на травы.
Пью за тебя из кружки красный чай.
Витай, костер, сиятельно, как слава!
Я славлю сердце женщины моей,
двадцатый век — век радости и муки,
багровым чаем душу мне согрей
и обожги восторженные руки,
творя пожары, тление гася
и женщину все выше вознося!

1

Уши, главное — это уши!
На ушах побелела кожа.
Зверь-мороз человека душит,
но никак задушить не может.
Где,
к кому прислониться телом,
чем и как разогреть коленки?
Стены улиц в морозном, в белом,
прислонись — и пристынешь к стенке,
Вон прохожий — сосулька просто,
потирает нервозно лапки.
…А куда ж это я в мороз-то,
разве я не такой же зябкий?
Нет на мне меховых доспехов,
нет ни котиковых, ни собачьих.
Есть под кепкою вместо меха
пук волос — полубокс иначе.
И хоть нынче морозец крепкий,
я иду на свиданье в кепке,
я иду папахам назло
на морозе искать
тепло!

2

Лесной, охотничий, зовущий
еловый дым навстречу мне.
И что ни шаг — то пахнет гуще,
как будто двигаюсь к весне.
Костер трещал у тротуара,
у ног нахохленных домов.
И черный чан смолы и вара
повис над красной клеткой дров.
Вокруг огня — толпа в фуфайках,
в разновеликих треухах.
Но у костра пляши хоть в майке —
была бы обувь на ногах!

3

Навстречу,
в снегу утопая по плечи,
машина с метлой и огромной лопатой.
Иду за машиной, никем не замечен.
Найду ли тепло я в сугробах горбатых?
Найду ли его я под снежной периной?
Найду ль на рисунке, оставленном шиной?..
…Его я нашел неожиданно просто:
оно — человек ниже среднего роста.
В железной машине
есть сердце в кабине,
светляк папиросы и фосфор приборов…
Тепло притаилось в машине —
в бензине,
но больше в сто крат —
под фуфайкой шофера.

4

Вместе с хлебным запахом из булочной
в валенках рабочий —
на мороз!
Берзразличный к сутолоке уличной,
он решил позавтркать всерьез.
Пополам руками осторными
разломил надтреснутый батон.
Мягкий пар из булки новорожденной
зачерпнул губами.
А потом,
разогревши челюсти холодные,
зашагал неведомо куда.
…Съели крошки воробьи голодные,
потеплели —
и на провода.

5

Ногами по улице топая чаще,
я встретил почтовый мороженый ящик.
Он льда холоднее, он смерти бледнее,
его разглядел на кирпичной стене я.
Шапчонка на нем из январского меха,
висит козырек, а пониже — прореха.
И в эту прореху я сунул письмо,
писалось оно не холодным умом —
письмо человеческой грустью писалось,
письмо под пальто на груди согревалось,
протиснулось в щель и упало на дно, —
быть может, кого-то согреет оно.

6

Мороз обклеил стекла льдом.
Был телефонный тесен дом.
Здесь телефонный автомат.
на трубке мерзнет ухо.
И вдруг слова,
улыбка,
взгляд
доносятся до слуха.
Ее тепло — в меня втекло.
Пускай облито льдом стекло.
Дышу в стекло. Кружок в стекле.
Моя любовь сейчас в тепле!

7

Эта кровля завода — вроде гриба,
выше гриба — труба.
На таком холоду! А дымит, жива!
У трубы в черном дыме волос
голова.
Я за встречным ларьком
без остатка исчез,
но труба высока, но труба —
до небес!
Я в троллейбус втираюсь,
а дылда в окно
вся
в царапину-щель
мне видна все равно.
Из троллейбуса вылез,
влезаю в толпу —
но и здесь разглядел я живую трубу.
Разглядел и стою,
разглядел и смотрю,
вижу: курит труба, —
дай и я закурю.
…А пониже трубы, в кочегарке,
в поту
кочегары варили в котлах теплоту!

8

Из бани подходят к ларьку торопливо,
в ларьке жигулевское теплое пиво.
Ларек заскорузлый, обложенный льдом,
квадратным окошком он дышит, как ртом.
И пена, и пар из окошка наружу.
Мерцает стекло переполненных кружек,
и ласково льется и неторопливо
в спокойные рты подогретое пиво.

9

Чинят мост. Электросварка.
Там по всем приметам — жарко.
Искры там букетом, градом,
веером и водопадом!
Зло шипя и негодуя,
сталь текла,
стремились струи.
Струи стали
кровью стали.
Тени падали,
вставали,
бились грудью о чугун,
мост гудел в сто тысяч струн!
Небо в синем,
небо в ярком,
небу тоже стало жарко!

10

Я город прошел от конца до начала,
сжимался в термометре ртутный червяк.
Но встречи любовь, как всегда, назначала,
и я под часами умерил свой шаг.
Секундою позже — я взял ее руки,
минутою позже — мы шли не спеша.
Колючий, певучий, живучий, упругий,
я просто оттаял — вода на ушах!
Хотелось вдохнуть освежающий иней,
сдрать с себя кепку, надеть на забор!
Хотелось прижаться к стелкяшке-витрине,
кататься с детишками с горк и с гор…
Казалось нелепым безлюдие улиц.
Сегодня жара! Не погода, а пляж!
Такое — на редкость в зеленом июле,
такое за редкостью — сдать в Эрмитаж!
Смотрите, продрогшие шапки и шубы,
откиньте меха с приютившихся глаз, —
я друга целую в зажженные губы,
хотите, возьму поцелую и вас?!
Смотрите, я выступил против мороза!
…И если его еще терпит земля,
мороз не проблема, мороз не угроза,
мороз — это что-то пониже нуля.

1

Какая радость, что меня
опять услали в эти дали.
Мои костры хотят огня.
Леса — таинственнее стали.
Кружись метелью, голова,
покройтесь иглами, ручищи!
Мои смолистые слова
да будут яростней и чище!
Вспотею — лягу на ледник.
Замерзну — выстрою палаты.
Я не родился, я — возник,
как возникают снегопады,
пожары, ветры и грома…
С железной приесью ума.

2

Если я отсюда не вернусь
(между нами, только — между нами),
ты смени отчаянье на грусть…
А когда печаль заменишь — снами,
я хочу являться молодым,
сильным, бородатым и поющим,
с незнакомым голосом густым,
на далеком севере живущим.
Словно я в реке и не тонул,
не летел, распластанный в ущелье.
Просто я прилег и отдохнул,
как бывало некогда с похммелья.
Вот я встал… В переплетенье льдин,
в северном сиянии… Один.

3

Прощай, товарищ по берлоге,
словно стеклянный месяц май.
Трещат ледовые дороги,
звенит погода, как трамвай.
Скотина милая, олени
неутомимо держат путь.
У просыпающейся Лены,
позеленев, набухла грудь.
И остается сесть на камень
и ликовать… И пустяки,
что время тонкими ногами
уходит с нами вдоль реки,
сквозь пряди первого тумана,
как Лена, в бездну океана.

4

Заводная метель.
Полустанок.
Два огня — на незримом столбе.
Прикасаюсь устало стаканом
к замусоленной ветром губе.
Пахнет стрелочник свежею стружкой,
как телега, скрипит его речь.
И пыхтит, сотрясаю избушку,
богатырская русская печь.
А наутро
взъерошенной птицей
улетал я в иные края.
Ты не будешь мне, стрелочник,
сниться,
мне приснится — дорога моя.
Оттого-то и манит дорога,
что она — заменяет мне бога.

5

Ковыряюсь пальцами в горе,
собираю камушки в мешочек…
Дорогая ткань на сентябре
нашим парням головы морочит.
Парни все повыгорели сплошь,
белогривы парни, желтоносы.
А один особенно хорош —
задает наивные вопросы:
почему я песен не пою,
почему я писем не читаю?
Я стою у жизни на краю,
на скале, как будто улетаю.
И ни слова пареньку, ни звука.
Кто же в душу ломится без стука?

6

Я вижу Пушкина в постели.
Он умирает. Он один.
А там, на улице, в метели
с коня слезает гсподин.
Он смотрит в пушкинские окна
с печалью медною в глазах…
Уходишь, Пушкин? Или — прогнан?
И меркнет иней на усах
у господина в треуголке.
Он вновь садится на коня…
И умер Пушкин. И на полке
оставил сердце для меня.
А у Петра, с тех пор и вечно,
во взгляде нечто человечье.

7. Памяти Хемингуэя

Была у Эрнеста яхта,
на ней он догонял ветры.
Сам заступал на вахту,
сам обнимал планету.
Рыбу ловил и зверя,
море любил и сушу.
только земле и верил,
только ее и слушал.
Плечистый был, не плешивый,
мудрый, еще не старый.
Был он седой вершиной
спящей Килиманджаро.
Копошился внизу народ.
И все-таки… Из ружья в рот.

8

Последний раз заезжий пианист
в древесно клубе треплет пианино.
Сегодня Лист лавиной сверху вниз
на наши души падал, как на спины.
Трещал мороз у входы в этот клуб,
стонали крепко сбитые скамейки.
И, как труба, огромный лесоруб
дымил, раздвинув створы телогрейки.
А пианист, вертляв и волосат,
летел и плавал лебедем прелестным.
Хочу домой… В морозный Летний сад,
где старики, которым все известно…
Стою, обняв колонное бревно,
смотрю, как в бездну, в мерзлое окно.

9

Продлите мне командировку
из ничего — на этот свет.
Я встретил блжию коровку.
Я натолкнулся на рассвет.
Потом открыл на ветке птицу.
Извлек наружу молоко…
А разум все еще стремится
куда-то дальше, далеко,
уже туда — к вершине — к людям…
Повремените час, другой,
я знаю, там людей не будет,
там отрезвляющий покой.
Ну вот и все… Теперь мне ясно:
Земля — воистину прекрасна!

10

А когда я устану ходит по земле,
разведу я в пути костерок.
На бревне или пне, как на званом столе,
разложу я священную пищу дорог.
В самом центре —сухарик, подарок полей,
белый камушек сахара — ближе к душе.
А у самой души, чтобы стала теплей,
долгожданный чаек закипает уже.
А затем, накормив занятых комаров,
запалю я цигарку зловредной махры.
А потом, если я богатырски здоров,
я очнусь через день от палящей жары.
На горе под рубаху скользнет ветерок…
Продолжается путь. Продлевается срок.

11

Хороших песен очень мало.
Они, как правило, грустят…
Душа, похоже, задремала,
вот-вот и звезды заблестят.
Вершины гор почти незримы.
Ночной театр. Тишина.
Вот вышла песня о любимой
и засветилась, как луна.
Потом, когда исчезли горы,
явилась песня о войне:
песком несчитанное горе
там у нее лежит на дне.
И кто-то с песенкой веселой
вдруг застеснялся, точно голый.

12

Только проекты.
И только воздушные замки.
Каждой весной
зарастает надеждою сад.
Разве пристойно поэту
сонетами шамкать
в ржавые, злые свои
шестьдесят?
Надо сейчас!
До звонка, до отъезда
выпить все соки,
все мысли земли.
Только красивым и сильным
в поэзии место.
Только грячие грели холодных
и жгли!
Режу, калечу себя,
истязаю
и уступаю другим…
Исчезаю.

Тайга хлестала по лицу
меня:
вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот — красно-голубой —
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
как воздух спертый;
а тот, на лбу, —
за скверный вкус;
тот — за подбор оплошный,
где
что ни друг — нахальный трус,
что ни товарищ — прошлый…
Царапин, ссадин —
всех не счесть,
и в каждой
смысл,
значенье…
Я принимаю эту месть
как честь
и как…
прощенье.