Игорь Кобзев

В столичном
Ювелирном магазине,
Где золото
Сверкает на витрине,

К исходу дня,
Спокойно и устало,
Кассирша в будке
Выручку считала.

И тут-то вдруг
(Все помнят по газетам)
Вошел грабитель
В маске, с пистолетом,

Высокий, сухощавый,
Словно жердь.
Сказал ей хрипло:
– Деньги или смерть!

Все было так,
Как в фильмах на экране:
Свинец и смелость
Встретились на грани.

Бродвейских фантомасов
Эпигон
Решил к Москве
Примерить свой закон!

Не трудно было б
Под угрозой смерти
Отдать рубли,
Лежащие в конверте,

И в том ее никто б
Не осудил,
И он бы пистолет
Не разрядил!..

Но здесь расчеты вора
Промахнулись!
На миг два мира
Намертво столкнулись.

Глаза в глаза!
Отвага и разбой
Вступили в бой,
В непримиримый бой!

Кассирша знала:
Бой они вели
Не только за
Народные рубли!

Тут ей не подобало
Быть слабее
Питомца подлых гангстеров
С Бродвея!

Она погибла,
Как солдат в войну,
За весь наш образ жизни!
За страну!

Еду полями, дорогой завьюженной…
Ветер да снег. Ни дымка, ни жилья.
Кто нам налгал, что «людьми перегружена
Необозримая наша земля»?!

Эти б края заселить новосёлами!..
Горестно мне за родимый народ:
Русскими градами, русскими сёлами
Сушит просторы людской недород.

Где они — прежние, шумные, щедрые
Русские семьи — плечо над плечом! —
Эти дружины, которым все недруги,
Холод и голод — и всё нипочём!

Что же случилось? Война ли всё помнится?
Ложь иль корысть добрались до сердец?
Смотришь: слюбились сокол с соколицей,
А от любви их — один лишь птенец.

Русские матери! Русские женщины!
Знаю: вы много хлебнули беды.
Знаю: доныне ещё не уменьшены
Ваши заботы и ваши труды.

Русские женщины! Русские матери!
Кто же поможет вам лучше детей?
Я говорю вам: побольше рожайте вы
Рослых, могучих богатырей!

Жизнь — это, в общем, весёлое дело!
С детства я верю в счастливый конец.
Верю, что за пять секунд до расстрела
Весть о спасенье привозит гонец!

Верю, что все, кто быть злыми стараются,
Все, кто кому-то расчётливо мстят,
Просто хороших поступков стесняются
И доброту показать не хотят.

А огорчений большое количество —
Это сумбурный, предутренний сон:
Стоит вот только включить электричество —
И моментально рассеется он!..

Пока пропахшие войной
Орудия не бьют,
Дипломаты пьют вино
Порой с врагами пьют.

С врагами можно говорить
И за столом сидеть
С врагами можно даже пить…
Нельзя с врагами петь!

Мы под одной Луной живем,
Но разный держим путь.
И песни разные поем,
И в этом наша суть!

Писал я много на веку,
Но все, народ, сожги!
Коль хоть одну мою строку
Вдруг запоют враги!

Рыцари из романов
С гонором боевым
Нежно и неустанно
Служили дамам своим.

Если же сердце дамы
Охладевало вмиг,
Рыцари из романов
Не упрекали их.

Рыцари из романов
Умели все понимать:
Дамы непостоянны
Что же их упрекать?

Чтобы в глазах у дамы
Вновь обрести почет,
Рыцари из романов
Шли в далекий поход.

Бились с ордою вражьей,
Гибли в боях лихих
С именем той,
что даже
Не вспоминала их!..

Ты сегодня скучаешь опять как вчера,
Значит, время потеряно даром…
А за окнами синие вечера
Догорают осенним пожаром…

От лиловой луны, от цветных фонарей
По земле растекаются тени.
И похожи они на людей, на зверей,
На узорные стебли растений.

Можно долго бродить – любоваться на них,
Потому что как звуки и числа,
Как страницы старинных, потрепанных книг
Тени полны глубокого смысла!..

Нам бы ночи не спать,
Чтоб будить тишину,
Чтоб шуршала листва под ногами,
Чтоб две тени, сплетенные светом в одну,
Неотступно скользили за нами…

Hе ценит слова –
кто не был
В высоких крутых горах,
Где десять шагов до неба,
Где вечность сквозит в снегах…

В горах надо тихо ехать,
За каждым словом следить,
Чтоб в гулком ущелье эхо
Случайно не разбудить.

Бывает: лишь звук единый
Качнет снеговой карниз –
И вот уже гул лавины
Летит, нарастая, вниз!

И нет в мире сил, чтоб снова
Вернуться на прежний путь,
Чтоб то роковое слово
Поправкой перечеркнуть!

Враги! Они прошли, как тени,
Как синь-туман ночных болот, –
А ведь грозились на колени
Поставить русский наш народ!

Ан нет! Народ наш стойкий витязь,
Согнуть хребет себе не дал.
Кто ж русских на коленях видел?
А их, врагов, я сам видал.

Когда из пекла Сталинграда
Везли обломки битых орд,
Тут было им не до парада,
Был вид у них – не первый сорт!

Уже не «рыцари», не «боги»,
Они плелись, как псы в репье,
Их обмороженные ноги
В убогом путались тряпье.

На каждом стылом полустанке
Они тащились по снежку,
Чтоб из пустой консервной банки
Хлебнуть глоточек кипятку.

Но были тяжки им ступени
Чужой завьюженной земли –
И опускались на колени
И так ползли, ползли, ползли…

И думал я: «Ну что? Добились?»
Над кем возвысились трубя?
Нас на колени сбить грозились?
Теперь пеняйте на себя!»

Чуть лишь утро лучом изумруда
Мне в окошко ударит, звеня,
Ожиданье какого-то чуда
До краев наполняет меня.

Вот пропел над вершинами ветер,
Вот петух прокричал озорно.
Что-то важное будет за этим,
Где-то чудо случиться должно!

Все бывает: и боль, и остуда,
И тоска, и незваная грусть,
Но и в горе предчувствие чуда
Все равно бередит мою грудь.

Как не верить, что чудо случится?
Вот уже приближается весть!
Вот сейчас кто-то в дверь постучится…
Только б счастье суметь перенесть!

Не могу смотреть, как на арене,
Пыль бичом стреляющим гоня,
Дрессировщик ставит на колени
Нервного и нежного коня.

Как он, бедный, пятится и скачет,
Подавляя собственный позор,
Как он от толпы стыдливо прячет
Свой блестящий оскорблённый взор!

…Лишь однажды в цирке —
Впрямь как в песне —
Конь порвал тугие удила,
И при всех фасонистый наездник
Выскочил как пуля из седла.

Ахнул цирк. А конь стрелою — в двери,
Сквозь контроль —
В шумиху площадей,
Где текла, глазам своим не веря,
Жизнь, отвыкшая от лошадей.

Золотой попоною покрытый,
Рассыпая ржанья звонкий альт,
Конь летел,
И жадные копыта
Целовали городской асфальт.

Мимо красноглазых светофоров,
Карим взором не косясь на них,
Мимо перепуганных шофёров,
Мимо обомлевших постовых

Конь летел, неся свободы трепет,
С гордою, как вымпел, головой.
И сквозь камни проступали степи,
Пахнущие скифскою травой…

Обычно при любом
Владетельном князьке
Жил мудрый шут: с горбом,
В дурацком колпаке…

На долю горбуна,
Умевшего острить.
Была там власть дана:
Всю правду говорить!

Кривляясь и смеясь,
Он вслух мог произнесть
Чего не смел и князь:
Назвать – где грязь,
Где лесть.

Но истиной в речах
Он вызывал лишь смех.
А прочие, ловча,
Все также лезли вверх.

И помнил каждый плут,
Что надо век хитрить
Что «может только шут
Всю правду говорить»!

…Тут для меня суть в том:
Бывает до сих пор,
Считают шутовством
Правдивый разговор.

Я не умею быть счастливым,
Я легче трудности несу.
Так часто людям некрасивым
Костюм нарядный не к лицу.

Мне петь бы песни в день удачи,
А я всё думаю, чудак:
«Быть может, рядом кто-то плачет…
Мне весело, а им-то как?»

Как можно, чтоб меня машина
Несла на мягких тормозах,
А кто-нибудь смотрел мне в спину
С обидной завистью в глазах?!

И на пирах я счастлив не был;
Меня смущает там одно:
Ещё есть в мире дом без хлеба,
А я пью хлебное вино!

Всегда, когда я рад бываю,
Мне трудно скрыть неловкий вид,
Как будто я сижу в трамвае,
А рядом женщина стоит.

А всё-таки было бы хорошо,
Чтоб в людях жила отвага,
Чтоб каждый по городу гордо шёл
И сбоку болталась шпага!

И пусть бы любой, если надо, мог,
Вломившись в дверь без доклада,
С обидчиком честно скрестить клинок
И твёрдость мужского взгляда.

Как сладко
за подленькое словцо,
За лживую опечатку
Врагу в перекошенное лицо
Надменно швырнуть перчатку!

Тогда б не бросали на ветер слов
Без должного основанья
И стало б поменьше клеветников,
Болтающих на собраньях.

А совесть и гордость имели б вес.
И, сдержанный блеском шпаги,
Никто бы без очереди не лез,
Тыча свои бумаги.

Мне мама говорила: «Будь хорошим,
О собственной удаче не радей,
Люби людей, а не собак иль кошек,
Люби людей, всегда люби людей…»

И что хитрить? Признаюсь без утайки:
Людей, живущих трудно на земле,
Жалею больше я
собаки-лайки,
Заброшенной скитаться в звёздной мгле.

Грущу, когда скворца посадят в клетку…
Но ближе мне скорбь человечьих душ,
Мне больше жаль сварливую соседку,
Которую недавно бросил муж.

Пусть жизнь меня не раз по сердцу била
Обидами, больнее всех плетей,
Я помню, как мне мама говорила:
«Люби людей. Всегда люби людей…»

Легко ль любить,
Встречая лживых женщин,
Плутов, завистников, что причиняют зло?
Ах, если б я людей любил поменьше,
Мне не было б так в жизни тяжело.

Звуки вальса, как морские чайки,
Падали и подымались вверх.
Гости были влюблены в хозяйку,
Нам она казалась лучше всех.

В комнате звенело и сверкало,
Абажур качался над столом.
Вспыхивали искорки бокалов…
Кто-то с кем-то спорил о Толстом.

И, возможно, не было б вопросов,
И не нужно было бы грустить,
Если б я с потухшей папиросой
Не зашёл на кухню прикурить.

Я увидел, что, пока мы сами
Шумным спором были заняты,
Мать-старушка с сонными глазами,
Сгорбившись, стояла у плиты.

Я был лишним на такой пирушке.
Сколько помню, с самых малых лет
Я ломал красивые игрушки,
Если в них разгадывал секрет.

Веря в настоящее веселье,
Я искал отзывчивых людей…
Я ушёл, укутавшись шинелью,
Слушать шум московских площадей.

В кафе, где стены с зеркалами,
Где грохот джаза дразнит плоть,
В углу валялся под ногами
Ржаной поджаристый ломоть…

Корить кого-нибудь нелепо
За то, что мир разбогател
И что кусок ржаного хлеба
Никто поднять не захотел.

Но мне тот хлеб, ржаной, «немодный»,
С обидой тихо проворчал:
«Забыли, чай, как в год голодный
Я всю Россию выручал?!

Когда война в дома ломилась,
И чёрный ветер мёл золу,
Тогда небось во сне не снилось,
Чтоб хлеб валялся на полу!

Добро, что люди сыты ныне,
Что столько праздничных судеб.
Но, как заветные святыни,
Нельзя ронять на землю хлеб».

Я протянул поспешно руку
И подобрал ржаной кусок —
Как поскользнувшемуся другу
Подняться на ноги помог.

По садам, по тихим перелескам,
С лунным блеском, птичьим переплеском
Майская метелица прошла.
И в пылу весеннего задора
Сохнущая вишня у забора
Напоследок буйно зацвела.

Не смущаясь возрастом закатным,
Вся оделась жемчугом окатным,
Чтобы надивиться не могли.
Ветерок играет в белой чёлке,
Меж густых ветвей пируют пчёлки,
И гудят небритые шмели.

А в саду, раскидистом и пышном,
Молодые вишни еле слышно
Шепчутся губами лепестков.
Суд рядят над старою соседкой,
Называют «праздной пустоцветкой»,
Говорят: «Не даст она плодов!»

Для чего над старою злословить?
Молодость не ветром унесло ведь.
Час заката к каждому придёт.
Жизни срок ненадолго даётся.
Хорошо, что вишня не сдаётся,
Хорошо, что всё-таки цветёт!

Нам простой любви не хватает,
Мало ценим мы все простое.
Надо больше любить трамваи,
Те, в которых трясемся стоя.
Надо больше ценить бульвары,
Где ограды, как дым – сквозные,
Надо больше любить базары,
Где товары все расписные.
Надо легче прощать обиды,
Крепче радоваться в получку.
Надо с самым весенним видом
Свое счастье водить под ручку.
И не надо искать покоя!
В жажде боя – большая честь!
Но любите жизнь и такою,
Вот такою, какая есть!

Ночной фарватер лампочки зажёг.
Москва-река блестит в вечернем платье.
Речной трамвай, как белый утюжок,
Морщинки волн неторопливо гладит…

Плывут, обнявшись, двое над водой,
Над зыбкими цветными зеркалами,
И ночь им шепчет лунной красотой
Всё то, что им не выразить словами.

И мне знакома шаткая скамья,
И этот плёс, и даже эта лунность.
Не знаю чья — чужая иль моя —
В июньский сумрак уплывает юность…

Сбежать бы снова с резвостью юнца —
Рука в руке — к реке, напропалую!
И плыть вдвоём — до ночи, до конца,
До Кунцева, до первых поцелуев.

Белые ночи… Белые ночи…
Белые ночи — как белые дни.
Кажется, будто бы белые ноги
Моют в заливе ночные огни.

Людям не спится. На лицах веселость.
Громко мальчишки кричат во дворе.
Странная, сладкая невесомость
Есть в этой гулкой весенней поре.

Белою ночью счастливые сказки
Бродят по улицам городским.
Белою ночью стыдливые ласки
Дарят подружки любимым своим.

В небе — неоновое сиянье.
Все в мире призрачно, как в кино.
Ветер разлуки и ветер свиданья
Рвутся в распахнутое окно…

Седая, некрасивая,
Усталая на вид,
«Какая я счастливая!» —
Она мне говорит…

И вправду, так и светятся
Два солнца из-под век.
Дивлюсь. Не часто встретится
Счастливый человек!

— В чём счастье? — шепчет тихая.
Вишь, робкой я слыла,
Трудилась век ткачихою,
Богатств не наткала.

А тут всех наших суженых
Война взяла к себе.
Вот и жила без мужа я,
Не радуясь судьбе…

Ну ладно, Что же делать-то?
Чем скрасить маету?
Взяла в детдоме деточку,
Чужую сироту.

Была девчонка хилая,
Как смерть, господь прости!
А нонь — какая милая!
Аж глаз не отвести!

Ну, стало быть, мы с дочкою
Живём себе ладком…
Как вдруг велят мне: срочно, мол,
Явиться в исполком!

И вон какую весточку
Нежданно слышу я:
Поздравь свою, мол, девочку —
Нашлась её семья!

Всем свидеться не терпится.
Но ты — вторая мать —
Скажи: согласна встретиться,
Согласна ль их принять?

О господи! Согласна ли?
Бог видит: я не прочь!
Ведь вон какой прекрасною
Я им взрастила дочь!

«Нет, мать с отцом схоронены
В год боевой страды.
Сестрёнку ищут с родины
Три брата, три сестры».

И тут они, молодчики,
Нагрянули в мой дом:
Учительницы, лётчики,
Ветврач да агроном.

Все ласковые самые.
Добрее не сыскать:
Уж с первой встречи «мамою»
Меня все стали звать!

Теперь скучать мне некогда:
То, глядь, подарки шлют,
То сами в праздник съедутся,
То в гости призовут.

Тут доля сиротливая
До гроба не грозит.
«Какая я счастливая!» —
Она мне говорит…

Мне чудится: над Волховом
Светла заря горит,
И весь Великий Новгород
В колокола звонит…

А я сбираю ягодку,
По травушке брожу.
Берестяную грамотку
Любавушке пишу:

«Любезная, пригожая, –
Попутал душу бес! –
Забудь про церковь божию,
Пойдем со мною в лес!

Там в роще белостволице
На зорьке птичий зов –
Почище всякой звонницы,
Звончей колоколов.

В осиннике, в орешнике,
В березовом краю,
Крамольники да грешники,
Мы будем – как в раю.

От зверя оборонимся
Рогатиной в руках,
А от людей схоронимся
В калиновых кустах…»

В весеннем городе,
В весеннем шуме мая,
Когда все небо – как зеленый светофор,
Вы часто слышите на скверах и в трамваях
Смешной и несерьезный разговор…

Все эти речи очень бестолковы.
О чем они? Да просто ни о чем.
О том, что у сирени цвет лиловый,
Что грустно врозь и весело вдвоем.

Там счет ведут веснушкам и ресницам,
Какую-то бессмыслицу плетут.
Со стороны посмотришь: точно птицы –
Не знают сами, что они поют…

А все ж мне жаль тех умниц, для которых
Все это – чепуха и ерунда,
Кто этих несерьезных разговоров
Вести уже не будет никогда…

Здесь розы есть, как сладкий мед,
С цветными лепестками,
Есть розы хрупкие, как лед,
И яркие, как пламя.
Есть розы белые, как снег,
Крученые, как вьюга,
Есть розы с именем «Артек»,
«Веснянка» и «Подруга».

Старик садовник входит в сад,
Весь день мудрит, как химик,
И розы льют свой аромат
Под пальцами сухими.
Он может, завязав глаза,
Без всякой гордой позы,
Легко по запаху сказать,
Какого сорта роза.

…Но как-то раз
Заметил он
Двух молодых рабочих:
Парнишка, видно, был влюблен,
А девушка… не очень.
Старик подумал:
«Молодежь!
Небось страдать не сладко?»

Он взял кривой садовый нож
С дубовой рукояткой
И срезал розу –
Словно мед! –
С густыми лепестками,
И розу хрупкую, как лед.
И яркую, как пламя.

Он подал в руки им букет
И отошел в сторонку,
И теплый,
Нежный-нежный свет
Возник в глазах девчонки.

А парень сразу стал смелей
И ростом стал повыше,
И что-то стало им ясней,
И руки сдвинулись тесней,
И плечи стали ближе…

Садовник был заметно горд,
Смотрел на них с участьем,
И новый свой душистый сорт
Решил назвать он «Счастье».

В вагоне молодые пассажиры
Знакомятся легко как старожилы.

Болтая о погоде и о чае
Они о чувствах говорят очами.

Вот раздает постели проводница,
Они ложатся спать, но им не спится.

Его гудки томительные будят…
Она под простынь робко прячет груди…

И оба, хоть давно уже темно,
Все смотрят, смотрят в черное окно.

А поезд мчит, отсчитывая шпалы.
Чуть-чуть дрожат стаканы на столе.
И у окна большой букет фиалок
Отчетливо зеркалится в стекле.

А там, нежным этим отраженьем,
Проносится ночная темнота,
Огни вокзалов, зоны отчужденья,
Посадки, перелески, омута…

В любви так много печального.
Пускай же еще не раз
Не тайными, а случайными
Будут встречи у нас.

Пусть дольше живет желание
Пугаясь любви своей,
Искать свиданий в компании
Веселых шумных друзей.

Пускай глаза будут чистыми.
Чтоб нам не пришлось в гостях
Скрываться контрабандистами
С тайным грузом в сердцах.

Пусть я — без излишней патоки, —
Придя к тебе, буду рад
Не на руки взять, а за руки
И — в бурю, под снегопад!

И пусть папа с мамой в панике
«Погибшую» ищут дочь,
А мы с тобой… о ботанике
Проговорим всю ночь.

Среди Москвы стоит забор.
Грозясь стальными стрелами,
И там, вся в бликах, как фарфор.
Гуляет лебедь белая.

Плывет меж лилий без труда
(Вода не заволнуется!)
И в чистом зеркале пруда
Сама собой любуется…

Мне кажется,
пока средь вод
Скользит она в сиянии,
У диких тигров спор идет
Из-за ее внимания.

И хитрых замыслов полны,
Взирая с возвышения,
Хотят прельстить ее слоны
Высоким положением.

Жираф ей машет, обнаглев
(Беда с таким верзилою!),
И рыкает надменный лев:

…Мне очень страшно иногда:
А вдруг и вправду станется —
Твоя лебяжья красота
Такому льву достанется?!

В тот день с понурыми плечами
Я долго мокнул под дождем
И постигал, что от печали
Мне не укрыться под плащом…

Бухгалтер-память шрифтом четким
Вела подсчет обид и бед,
И становился черным-черным
Весь ненадежный белый свет!..

В тот день спасла меня девчонка,
Тонюсенькая, как дитя:
Она мой груз печали черной
Взяла отважно на себя.

Она обиды не боялась,
Сама мой тяжкий крест брала:
Ходила рядом и смеялась,
Врала, что счастлива была!

Она звала: «Забудь про горе!
Тоску веревочкой завей!»
А я же хмурился доколе
Сквозь грусть не улыбнулся ей.

В тот день я понял, что не лечат
Неразделенную любовь,
Ее швыряют с плеч на плечи,
И кто-то дальше тащит вновь…

Трагическая эстафета
Идет по жизни без конца.
…Я слышал, что девчонка эта
Разбила многие сердца.

Люблю, скажу по совести,
Обычай я такой,
Чтоб из окошка поезда
В пути махать рукой.

Оно пустяк, а все же я
Скажу о пустяке:
Знать, что-то есть хорошее
В той дружеской руке.

Девчонка взглядом встретится,
Вся с виду, как гроза,
Махнешь ей – и засветятся
Улыбкою глаза.

Душевным взором ласковым
Одарит на ходу –
И вновь под гордой маскою
Укроет доброту…

Ноябрь – плохое время для влюбленных,
Но молодость не помнит ни о чем.
Под потолком из желтых листьев клена
Им, видимо, неплохо здесь вдвоем,

У поцелуев горький привкус дыма.
И парень не стыдится повторять:
– Я очень счастлив быть твоим любимым,
Но я свободу не хочу терять.

Ей верилось, что будет все иначе,
Что им «свобода» станет ни к чему.
Как сложно все! Она едва не плачет,
А все же нежно тянется к нему…

А день какой!.. Раскаявшись в угрозах,
Ноябрь весенней свежестью запах.
Намека нет на близкие морозы,
И почки набухают на ветвях.

Доверчивые, глупые растенья!
Ей стало жаль их попросту до слез:
Чуть солнышко – у них уже цветенье,
А впереди – декабрь, зима, мороз…

Скупыми днями поздней осени
Я вспоминаю все светлей:
Как мы с тобой на горном озере
Из рук кормили лебедей…

Не разобрать: в воде ли, в небе ли,
На фоне отраженных гор,
Как стебли трав, качались лебеди.
Как белый шелковый узор.

Курчавый пар вздымался клубами,
А птицы плыли по волнам;
Они пластмассовыми клювами
Доверчиво тянулись к нам.

Какая грусть была в их трепете?
Какая тайна красоты?
Нам что-то лепетали лебеди,
Чего не знали я и ты.

Девушка с загадочным лицом,
В платье, точно ландыш, белом-белом,
Первая призналась мне во всем
И сама велела мне «быть смелым»!

Приказала верить наперед,
Без тоски и без сомнений верить,
Что уж если жду ее на сквере,
Значит, обязательно придет.

Принесла мне солнце и весну,
Поклялась быть ласковой и верной…
Как ее, такую, обману?
А ведь обману ее, наверно?..

Мне надо знать, что ты меня,
Как рыцаря, ждала.
Что вышивала знамена,
Гербы мои ткала.

А по ночам шла пряжу прясть
Из нитей золотых
И в них тайком вплетала прядь
Волос своих густых!

Мне надо твердо верить, что
И год и два пройдет –
К заветной горнице никто
Ключей не подберет.

Мне надо думать, что могу
Совсем далеким стать,
А ты все будешь на шелку
Мой образ вышивать!..

(шутка)

Я всегда внимателен к девчонкам,
Потому что помню да сих пор,
Как со мной росла моя сестренка.
Жаль мне, что у многих нет сестер.

Скоро снова ландышей цветенье,
Будут ночи лунные без сна…
Надо бы повесить объявленья:
«Осторожней, девушки: весна!»

Очень вы беспечные, девчонки!
Вся б вам любоваться на луну!
А весною – паводки, воронки
Закружат, затянут в глубину…

Будут домогаться вашей страсти
Те, кому от вас – таких дурех! –
Мало одного на свете счастья,
Мало двух. И трех! И четырех!

А у них магические взоры,
Хитро помогают им в любви
Голубых ночей гипнотизеры,
Подлые пройдохи – соловьи.

А кругом – сиреневые ветки…
От росы – студеный аромат…
Говорю вам: если вы – студентки,
Лучше изучайте сопромат!

Весь вечер девушка ждала напрасно:
Он не пришел. А сам ведь так просил!
Весь мир, доныне правильный и ясный,
Вдруг пошатнулся на своей оси.

А как она спешила на свиданье,
Боясь, что он уже грустит в саду!
Как радостно в зеркальных окнах зданий
Себя оглядывала на ходу…

Ну, ладно, если бы случилась ссора!
Но им вдвоем так было хорошо,
Так много было долгих разговоров,
Веселых слов! И вот — он не пришел…

Сдавила сердце грустная усталость…
А люди ходят, шутят, говорят…
Как будто все по-прежнему осталось,
Как будто можно все вернуть назад…

Что делать ей? И кто ей объяснит:
Как может он уйти, смеясь, с другою?
Ведь поцелуй его еще горит, горит,
И кудри спутаны его рукою…

……………………..

…На свете есть два непохожих сердца.
Не примирить им помыслы свои.
От одного огня им не согреться.
Не захмелеть им от одной любви.

У каждого из них — свои законы.
Свои обычаи, свой суд и бог.
Одно живет для верности влюбленной.
Другое — для исканий и тревог.

Нет хуже, если эти два созданья,
Случайно заплутавших в темноте,
Хотя б на краткий срок сведет желанье,
Беспечное в природной слепоте.

Одно из них наплачется жестоко
От злой обиды за мечты свои
И долго будет мерзнуть одиноко
В холодном доме собственной любви.

Другому горем станет эта ревность,
Тягучая, как черная смола,
И даже нежная святая верность
Ему, как камень, станет тяжела.

Им вместе быть не нужно ни минуты:
Они друг друга изведут тоской.
Они из разных стран. Но почему-то
Одно к другому тянется порой.

Был май заманчивый и шустрый,
Он всем влюбленным помогал,
И он серебряные люстры
В вечернем небе зажигал.

Кругом цвели иван-да-марья.
В аллеях пели соловьи.
И все Сокольники в тумане
Преображались в сад любви.

И сам я с лучшей из девчонок
Шепча ей что-то невпопад,
В дыму сиреней и черемух.
Бывало, крался в этот сад.

Когда ж домой мы возвращались.
Увившись запахом полян,
Мы, словно пьяные, шатались.
Топча сиреневый туман.

И друг от друга пряча взоры,
Боясь и вовсе захмелеть,
Вели пустые разговоры,
Чтобы смущенье одолеть…

А что тогда меж нами было?
Какие дивные дела? –
Все голубая мгла укрыла
И в даль седую унесла…

Ценнее всех ценностей мира,
Прекрасней, чем солнечный луч,
Был нам от безлюдной квартиры
Доверен хозяйкою елюч.

Нам некого стало бояться:
Приют был надежным вполне.
Но страшно вдруг стало остаться
Впервые наедине…

Казалось: сердца не вместили
Неистовой радости той,
Невольно глаза загрустили,
Как будто перед бедой.

И стало вдруг тихо в квартире,
Где даже часы не стучат,
Где только одни в целом мире
Два сердца колотят в набат,

Где губы бормочут «Не надо»,
А руки уже говорят,
Что этой ненужной пощады
Они ни за что не простят.

Когда ушла ты, не любя,
Я думал: погрущу немного,
А остальное – на себя
Возьмет железная дорога!

Но что я сделаю с тоской?
Она ведь не покорна воле.
С железной волею мужской
Я весь – в твоем магнитном поле.

И в поезде уже давно
Я мчался бы куда попало,
Когда б не знал, что все равно
К тебе
назад
пойду по шпалам.

Когда по трезвым расчетам
Ты станешь чужой женой,
Ты вспомни о запрещенных
Наших встречах с тобой,

О том, как в тепло вокзалов
Мы прятались от зимы,
Как в чинных музейных залах
Тайком целовались мы,

Как в сумраке улиц снежных
Бродили мы без конца
И та запретная нежность
Грела наши сердца.

Как вздрагивали от взглядов
Как мокли мы под дождем,
Как нам хотелось быть рядом
В теплом доме, вдвоем…

Мне бы отыскать себе девчонку,
Чтоб была бы гибкой как лоза,
А к другим не гнулась!
И в сторонку
Не косила хитрые глаза!

Мне бы надо милую такую,
Чтоб, не запирая на засов,
Мог ее оставить, не ревнуя,
Среди самых ловких удальцов.

Чтобы – кто за ней не увивался,
Кто б пробиться к сердцу не хотел –
Я б ходил спокойно улыбался
И своих соперников жалел;

И в гостях, в театре или в клубе,
Стоя, отвернувшись, в стороне,
Чувствовал, что любит, очень любит,
Очень нежно тянется ко мне!

Коль верно, что могут эксперты,
Расследуя чью-нибудь смерть,
В глазах у замученной жертвы
Убийцы лицо рассмотреть, —

То, значит, когда я с судьбою
Все счеты сведу до конца,
Увидят в глазах моих с болью
Черты дорогого лица

Однако следов вероломства
Не встретят в нем. Будет оно,
Как в первую пору знакомства,
Все нежностью озарено.

Такое, как было вначале,
В ту лунную ночь в серебре,
Когда мы смущенно молчали
На лавочке в вашем дворе…

Мне нравится эта девушка
С мечтательными очами.
Ах, что ты, Луна, с ней делаешь
Сияющими ночами?

Все в ней – такое лунное
И так мало земного,
Странная вся и струнная,
Страшно ей молвить слово.

Радостными сказаниями
Полна ее голова,
Сладостными азалиями
Пахнут ее слова.

Руки такие узкие.
Голос немножко грустный.
Только всегда – о музыке,
О Моцарте, об искусстве…

А хорошо б, наверное,
Шепнуть ей что-то такое:
Грешное, откровенное,
Солнечное, земное!

Я сам не знаю: быль иль небыль,
Не помню: на земле, на небе ль.
Дружила девушка со мной.
Немало в юности, бывало,
Она мне тайн пооткрывала
В заветной мудрости земной.

Мы горевали и шутили
И в золоченый храм ходили
Смотреть балет про лебедей.
Она сама была — как лебедь!
И наш влюбленный тихий лепет
Мы не таили от людей.

Партер, объятый наслажденьем
На нас косился с осужденьем,
Как на безнравственный сюжет.
А между тем в священном зале
Лишь мы одни , наверно, знали:
Как был прекрасен тот балет!

О нас печалились и пели
И скрипки и виолончели,
И флажолет и контрабас,
И сигидилий кастаньеты,
И спор Одиллии с Одеттой –
Все было в точности про нас.

Глазами меряли мужчины,
Насколько стройны балерины.
Для дам кумир был дирижер,
А мы в беспамятстве тонули,
Мы были прахом грозной бури,
Нас уносившей на простор.

Давно я знаю, знаю это:
Сон Лебединого балета
Нельзя ни слушать, ни смотреть –
Тут надо в тайнике натуры
При первом звуке увертюры
Почуять крылья — и лететь!..

Не бойся коснуться взором
Тех мест, где лежит в крови
Разрушенный мертвый город,
Город моей любви.

С открытым и смелым взглядом.
Запрятав тоску в груди,
Как врач идет по палатам.
По мертвым камням пройди.

Пройди по пустым бульварам
Тропинками наших встреч,
Где больше не бродят пары,
Уже не звучит их речь.

Как в черный век Тамерлана,
Здесь в окнах темным-темно,
Развалены рестораны,
Разрушены все кино,

И дом тот, в котором ночью
Так жарок был пламень уст,
Заброшен и заколочен
И, как твое сердце, пуст.

Но мне позабыть нет власти,
Как в этом доме пустом
Твой голос звенел от счастья
Серебряным бубенцом!

Как быть мне теперь с руками.
Которые так нежны?
Как быть мне теперь с губами.
Которые не нужны?

В какую влезть переделку,
На гребень каких высот,
Чтоб вдруг показалась мелкой
Вся горечь моих невзгод.

Чтоб я позабыл твой лепет,
Чтоб вновь улыбнуться смог,
Чтоб каменный серый пепел
Сердце мое не жег?

Долго море выло, свирепея,
Оглушало штормом и войной.
А потом меня, как Одиссея,
Выбросило на берег волной.

А кругом весна цвела без края.
Рядом было мирное жилье.
Дочь царя, царевна Навзикая,
Вышла к морю полоскать белье.

Перед ней, худой и бородатый,
Спал я на горячих голышах,
И бурунов буйные раскаты
Все еще рвались в моих ушах.

А когда я наконец проснулся,
Луч рассвета плыл по небесам.
И мой взгляд нежданно прикоснулся
К девичьим внимательным глазам.

Я забыл все горести, все боли.
Сладкое, хмельное забытье!
Помню только: от горячей соли
Чуть горчили губы у нее…

Ту ленивую речонку
Ни к чему мне воспевать,
Ту смешливую девчонку
Ни к чему мне вспоминать.

Просто чтили мы с ней робкий
Дружбы ласковый закон.
Просто мы на синей лодке
В сонный плавали затон.

Тишина прибрежных линий.
Золотое забытье…
И белее белых лилий
Были ноги у нее.

А река катила мимо
Неторопкие струи,
И девчонка в речке мыла
Ноги белые свои.

И мы плыли мимо лилий,
Мимо тонких тростников,
Мимо чьих-то лодок синих
У высоких берегов,

Мимо росших по соседству
Двух кудрявых тополей,
Мимо ласкового детства
Рядом с юностью своей…

Мне бы жизнь твою как кинопленку,
Прокрутить лет на восемь назад.
Чтоб была ты тонкою девчонкой,
Чистой-чистой как весенний сад.

И чтоб ливней хлещущие струи
Набело, навеки, до конца
Смыли все чужие поцелуи
С твоего любимого лица!

Я бы даже птицей обернулся,
Я бы пел звончей, чем соловьи:
«Не целуйся! Слышишь: не целуйся!
Слышишь: не целуйся – без любви!..»

На старой скамейке бульвара
Я часто любимую ждал
И очень подолгу, бывало,
Игру облаков наблюдал…

Прикрывшись от солнца ладонью,
Я видел вверху чудеса:
И мчались там белые кони.
И белые шли паруса.

Узоры фантазии древней
Там были в порядке вещей:
Там гнался за юной царевной
Коварный и старый Кощей.

Но с белыми перьями витязь
Навстречу ему выезжал
И, с юной царевной увидясь,
Из плена ее выручал…

Конечно, тем витязем смелым
Я сам был в мечтаньях своих.
А в жизни я был неумелым.
Врага своего не настиг.

И наших свиданий развязка
От счастья была далека,
Как эта волшебная сказка,
Как белые те облака…

Ты сказала: «Приду на свиданье
В восемь. Жди у Никитских ворот».
Как заманчиво ожиданье.
Если веришь, что скоро придет…

Слишком медленно движутся стрелки.
Восемь. Девять. Ты все не идешь.
Опустели на сквере скамейки.
Начинает накрапывать дождь…

Лето кончилось. Близится осень.
Осыпаются липы в саду.
Ты сказала, чтоб ждал тебя в восемь.
Я все так же доверчиво жду.

Говорят – Сколько пущено сплетен
Про веселую свадьбу твою!..
Говорят, у тебя уже дети.
Говорят, что ты любишь семью…

Между нами растет расстоянье,
Вслед за годом проносится год.
Ты опаздываешь на свиданье,
Я все жду у Никитских ворот…

Не упрекну томящей болью,
Любую быль смогу простить.
Была твоя монаршья воля
Меня любовью наградить.

Уж так случилось, получилось,
Никто не думал, не гадал:
Любовь нечаянно разбилась,
Да вот осколок в кровь попал.

Мне тот осколок не забота,
Опять живу как жил дотоль.
Лишь иногда царапнет что-то,
И остро шевельнется боль.

И в память прежнее приходит,
И вновь покоя не дает.
Видать в крови осколок бродит,
Пока до сердца не дойдет.

Нам по Москве гулять бы до рассвета
Но летом ночь, как песня, коротка.
Зачем так быстро кружится планета?
Смотри: уже — в бруснике облака!

Уходит ночь, и время встреч уводит
И крутит стрелок тонкие усы…
Кто там на Первом часовом заводе
Завел такие быстрые часы?

На скверах ветер весь пропах сиренью.
Но ведь сирень недолго будет жить.
Не говорю: «Остановись, мгновенье!»
Одно прошу: «Не надо так спешить!»

Луна все тает. Звезды спать ложатся.
Помедли, ночь, хотя бы полчаса!
Так хочется сиренью надышаться
И наглядеться в милые глаза!..

Свидание в консерватории.
Большой, как Африка, рояль.
Восторженная грусть Бетховена
И Брамса терпкая печаль.

Потом — сиреневые сумерки,
Сырой асфальт — как гладь реки.
На черном лаке модной сумочки —
Мерцающие огоньки…

— Вы помните, в стихах у Тютчева?..
— А что сказал об этом Блок?.. —
Идем, чуть-чуть друг друга мучая
Цитатами прекрасных строк…

Какие оба мы нарядные,
В плащах шуршащих и тугих;
И все слова у нас парадные,
Как будто смокинги на них.

О Пикассо дебаты шумные,
Потом о музыке опять.
Какие мы ужасно умные, —
Спешим друг другу доказать.

А нам всего нужней раскованность,
Чтоб стать немножечко нежней.
А нам всего нужней рискованность.
Нам «глупость» мудрости нужней!

Чтоб не гадать по тайным признакам,
А взять да крикнуть, не тая:
«Не слушай ты меня, капризную,
Не видишь, я уже — твоя!»

Но где там! Мы такие честные!
Мы так тонки и так умны!
А дальше — точно в драме Чехова —
Вдруг звук оборванной струны…

И сразу — все! Конец истории!
И не поможет мудрый ум.
И — словно нет консерватории.
И в телефонной трубке шум.

Страдая вечной одинокостью,
Как у Петрарки, вновь и вновь,
Своей излишнею высокостью
Несчастна первая любовь.

Но все равно, пускай, несчастная,
Она, как память юных дней, —
Неповторимая, прекрасная,
И большинство стихов — о ней.

Часто девушки обижаются,
Мол, язык любви стал суров:
Парни ласковых слов стесняются
И совсем не дарят цветов.

И уж больно смешное зрелище.
Если кто-то взамен конфет
Среди прочих цветам не верящих
Все ж решится купить букет.

Он несет его, спрятав за спину,
Виновато глядит вокруг,
Словно что-то и впрямь ужасное
По наивности сделал вдруг.

Те цветы подсказали б многое.
Почему ж мы стыдимся их?
То ли время такое строгое,
То ли строгость есть в нас самих?

Мне призналась одна красавица,
Что никто до сих пор не мил,
Потому что ей розы нравятся,
А никто ей их не дарил.

Я слыхал о том, что в Италии,
В городке, что от солнца желт,
Жила девушка с тонкой талией.
С волосами, как синий шелк.

Жила девушка очень нежная,
Была девушка неплоха,
А любви у нее все не было:
Не могла найти жениха.

То не в сказке придумал Андерсен:
Одолела девчонку грусть,
Написала письмо без адреса:
«Где ж ты, милый мой? Не дождусь!»

Не в конверт письмо запечатала,
А в бутылку из-под вина,
И швырнула в залив печаль свою,
И ее понесла волна…

Долго ль, коротко ль — мне неведомо
Шло письмо. И случилось так:
Изловил его в море неводом
Шведский парень, лихой рыбак.

Тот рыбак через дальность дальнюю
Отозвался на грустный зов
И послал свой ответ в Италию,
Просто несколько нежных слов.

Видно, счастье и вправду на свете есть,
Потому что, вслед за письмом,
Они сами однажды встретились,
И с тех пор навсегда — вдвоем!..

Нет ненужных людей под звездами.
Если кто-то кого-то ждет,
Обязательно, рано, поздно ли,
Сердце счастье свое найдет.

Даже если вдруг среди ночи встать,
А вокруг — совсем никого,
Все же в мире нет одиночества,
Говорю вам, что нет его.

А когда вы впрямь запечалитесь.
То в бутылку из-под вина
Вы печаль свою запечатайте,
Пусть ее унесет волна…

Наша встреча в скором поезде,
Наш короткий разговор…
Не могу сказать по совести,
Но жалею до сих пор.

Если б знал, что так получится,
Я б не дал тебе уйти.
Где же ты, моя попутчица,
Разошлись наши пути.

О любви не говорили мы,
Все стояли у окна,
И вина с тобой не пили мы,
Были пьяны без вина.

Только жаль, что в этой повести
Лишь одной страницы нет —
Я готов был в этом поезде
Ехать много-много лет.

Мне дарить бы вам при встрече розы.
Но, нагнав громады облаков,
Сорвала и растоптала осень
Кружева непрочных лепестков.

Сад был гол. А ветер был неистов.
В небе тучи плыли, широки.
И шныряли по дорожкам листья,
Рыжие, бездомные щенки…

Ветер даже спичке разгореться
Не давал. Я сжег весь коробок.
Это он, наверно, в вашем сердце
Загасил несмелый огонек?..

Мы с тобой как стрелки на курантах,
На кремлевских золотых часах.
А весь Кремль — в дорожках аккуратных,
В радужных рублевских образах…

Посидим тайком в саду Тайницком,
У восьми столетий на виду:
Среди этих стен, в седых бойницах,
Лучше понимаешь красоту!

Бьют в набат сердца у нас, ликуя.
Только вдруг подходит постовой,
И над нашим робким поцелуем
Строго он качает головой.

— Здесь же мозг страны сосредоточен!
— Ну, а чувства…
разве не всерьез?!
Нет!.. Любовь, скажу вам, между прочим,
Тоже государственный вопрос!

Я вам все скажу напропалую:
Я, конечно, не забыл ничуть,
Как в Кремле — не то что поцелуи! —
Запрещалось в сторону взглянуть!..

Пусть былые грозные порядки
Никогда не возвратятся вновь.
Пусть не на дешевой танцплощадке,
А в Кремле рождается Любовь!

На коротких волнах
Чей-то слышится голос:
Кто-то нежность свою
Шлет на северный полюс.

Руки греют огнем.
Сердце греет вниманьем.
И не могут ему
Помешать расстоянья.

Можно даже в Москве
Мерзнуть в теплой квартире,
Если нет у тебя
Никого в целом мире.

А над полюсом тьма
С ветром диким и лютым.
Но наполнена жизнь
Теплотой и уютом.

Ничего, что пурга
По ночам свирепеет,
Может быть, на земле
Нету места теплее…

Есть сабельная осока,
И сахарная клубника,
И тонкая, с поволокой,
Ленивая повилика…

А в раскаленных тропиках,
В джунглях, где дышат грозы,
Я видел, на узких тропинках
Стыдливая есть мимоза.

Стыдливая та мимоза —
Застенчивое растенье:
Вянет не от мороза —
Просто от прикосновенья.

Вянет от шума даже,
Сворачивается в клубок
От резкого визга джаза,
От непоэтичных строк.

…И есть у меня знакомая.
От слов и от смелых рук
Глазищи ее зеленые
Захлестывает испуг.

Стыдливо она сторонится
«Грубого», «несерьезного»;
И боязно мне становится
От взгляда ее мимозного.

И нежность моя не может
Дороги к ней отыскать.
Мимоза, моя Мимоза,
Как
тебя
приласкать?

Со Светкой, смешливой девочкой.
Мы шли на каток пешком
И я саданул по дереву
Крученым тугим снежком!..

Ах, что тут стало со Светкою!
Вдруг стала злая-презлая. —
– Зачем, – говорит, – Сбил с ветки ты
Пушистого горностая?!

Конечно, мы с ней поссорились.
Зато я узнал навек:
Какими зимой узорами
лежит на деревьях снег…

Когда же я старше сделался,
Другие пришли мечты.
И, помню, другая девушка
Учила «не мять цветы»…

Потом я дружил со многими,
И все они до одной
Охотно меня знакомили
С неброскою красотой.

Я помню закаты вешние,
Рассветы, снега, сады…
Спасибо знакомым девушкам
За звезды и за цветы.

Гостит под дождем танцплощадка,
Как зыбкий ночной водоем.
Давно бы пора распрощаться,
Но им даже дождь нипочем!

Фонарь перезрелым лимоном
Блестит среди мокрой листвы,
Мигая, как друг, двум влюбленным
Из глади зеркальной воды.

И вместе с их плавным круженьем,
Туманны, стройны и легки,
Проносятся их отраженья,
Прозрачные их двойники.

Что это? Блаженство ли танца,
Когда вы впервые вдвоем?
Иль, может, прощальное танго
Кружит и кружит под дождем?

И вся танцплощадка – как омут,
И целую ночь напролет
Одно отраженье к другому
С прощальною нежностью льнет…

Девушка с каштановой косою
Горько плачет у дверей кино:
Жалостью к погибшему герою
Ее сердце юное полно.

Долго-долго слез унять не может
И стоит с заплаканным лицом.
А подружки, совестясь прохожих.
Обступили, бедную, кольцом.

— Что ты плачешь? Это ж все неправда.
Кто бы мог стерпеть такую боль?
Все слова в кино придумал автор,
И актер исполнил только роль.

Стыдно! Как могла ты разреветься,
Если всем известно наперед,
Что актер, пуская пулю в сердце,
Настоящей смертью не умрет.

Просто не пришлось тебе, наверно,
Видеть, как снимается кино:
Все подстроено, все из фанеры,
Вспомнишь и становится смешно!..

…Я случайно слышал эти речи,
И хоть я в поступках не горяч,
Подошел к ней, взял ее за плечи
И сказал: — Не смей им верить! Плачь!

Есть грустная правда в старинной легенде…
Вы этой легенде, прошу вас, поверьте…

В узорчатом тереме, дивном и древнем,
Жила белолицая дева — царевна.

А в каменном замке, под сенью зеленой.
Жил доблестный витязь, в царевну влюбленный.

Цвести бы любви, неизменной и верной,
Меж доблестным витязем и царевной,

Но встала граница меж теми дворцами.
Меж теми не знавшими счастья сердцами…

И двое влюбленных решили с тоскою:
Прорыть потайной коридор под землею!

Где твердые скалы оскалили зубы,
Они топорами дробили уступы.

Глухими ночами от башни до башни
Друг к другу они пробивались бесстрашно.

Но тайные ходы в пути промахнулись.
Почти было встретились — да разминулись.

Средь тягостней тьмы, не заметивши фальши.
Две скорбных судьбы уходили все дальше.

Друг к другу стремились два сердца любимых,
Но годы катились все мимо и мимо.

Есть грустная правда в старинной легенде.
Вы этой легенде, прошу вас, поверьте…

Каким смешным простаком
В жизни бываешь часто:
Я думал, что я знаком
С самым предельным счастьем.

Я верил, что я любил,
Писал еще стихотворенья!
Каким же я, право, был
Наивным до удивленья!

Я понял, встретясь с тобой,
Что нет для счастья пределов,
Что можно носить любовь
В каждой клеточке тела.

Иные спешат, любя,
Отведать пьянящей страсти,
А мне смотреть на тебя –
И то огромное счастье!

И нет счастливей меня,
Когда, пугаясь желаний,
Ты, голову наклоняя,
Горишь от моих признаний.

А если испить тот хмель, –
О чем боюсь и мечтать я, –
Я б просто как Рафаэль,
Умер в твоих объятиях.

Трепет первой влюбленности так далек!
В чертах – приметы угрюмости…
И вдруг раздается телефонный звонок
Прямо из давней юности…

– Алло! Отложите на миг труды,
Забудьте о вашей проседи.
Вспомните лучше Оленьи пруды
И лучевые просеки!

…Милая сверстница давних дней,
Спасибо, что не забыли.
Зорька сверкнула в душе моей.
Спасибо, что позвонили.

Мне вспомнились снова и парк, и луг,
И синяя лодка в тени затона,
И робкий ребяческий поцелуй,
Забытый, словно бином Ньютона.

Теперь мне реальность кажется сном,
А мы – все те же веселые школьники:
Вот сдали экзамены и вдвоем,
За руки взявшись, бредем в Сокольники…

Что ты ждешь у моря, северянка?
Что ты зря глядишь в морскую даль?
Холодней полярного сиянья
Плещется в глазах твоих печаль.

Вспомни, вспомни хохот свой капризный,
Модный твист, фасонистый фокстрот…
В порт вошел завьюженный, как призрак,
Белым льдом обросший пароход…

Вспомни, как ты сладко танцевала,
Как смеялась шуточкам парней
И одна никак не замечала
Гостя, что вдруг замер у дверей.

А ведь он спешил сквозь крики чаек,
Сквозь ночные, пьяные моря,
Сквозь чужие яркие причалы,
Где скучали наши якоря…

Что ж! За тем швырял его штормяга
И за тем валы валили с ног,
Чтоб увидеть, как шальной стиляга
Милую кружит, как мотылек?!

Был моряк, наверно, гордый парень:
Он не стал корить и упрекать —
Только подарил тебе на память
В волосах заснеженную прядь…

Ждешь ты возле пирса каждый вечер,
Ждешь, как будто не было беды.
Но давно следы последней встречи
Отсверкали в зеркале воды…

Почему тоской упорной
Этот старый сказ мне мил —
Как печальный лебедь черный
Лебедь белую любил?!..

Ослепительней кристалла,
Целомудренней, чем лед,
Лебедь белая блистала
Над зеркальной гладью вод.

Для неё, лилейно белой,
Загорался ясный день,
И задеть ее не смела
Даже крохотная тень.

И, конечно, черный лебедь
Зря мечтал о ней, чудак,
Наплывая в чистом небе
Как ночной внезапный мрак.

Не глядеть им нежно в очи,
В небе рядом не летать —
Как нельзя угрюмой ночи
Дня лучистого догнать.

Зачем какой-то чаровник
В какой-то давний год
Заворожил в недобрый миг
Девичий хоровод?

Зачем никто не уберег
Тех белоплечих дев,
Что стынут в облике берез
Лесной наряд надев?

Чем мне утешить их печаль
И как беде помочь,
Когда их шелковую шаль
Срывает ветер прочь?

Как быть в те пасмурные дни,
Когда метель вокруг,
И руки белые они
Заламывают вдруг?!

Весь день весенний – как новинка:
Растут сосульки, как рога,
Капель, как швейная машинка,
Строчит крахмальные снега.

Все веселее звон хрусталин,
Все ярче неба синева.
На лбах распаренных проталин
Торчит чубатая трава.

Лес, что казался белым-белым,
Вновь оживает от тоски,
Как будто бы рисунок мелом
Сметают тряпкою с доски.

А сердце ноет от угрозы:
Вдруг чересчур лучи нажгут?
Растают белые березы
И – ручейками убегут!..

Над серебряным затоном,
Меж склонившихся берез,
Вьются в сумраке зеленом
Стайки голубых стрекоз.

На тугой тесемке длинной
Дремлют лилии впотьмах,
Тянет плесенью и тиной –
Как в столетних погребах…

На крутом яру высоком,
Головой припав к земле,
Тень коряги осьминогом
Хищно корчится во мгле.

Тишь застыла над затоном
Лишь чуть слышно иногда
С непонятным легким звоном
Сонно плещется вода, –

Будто бы в подводном замке
Истомясь в ночной тоске,
Всплыть торопятся русалки –
Поиграть на бережке…

Никакая радость
Никогда
Не поет,
Как вешняя вода,

Та, что вырывается
На волю,
Та, что растекается
По полю!

Поначалу нежно:
Кап да кап –
Как побежка
Воробьиных лап…

А потом –
Как зарокочет хором
По буграм, по рвам,
По косогорам!

Как пойдет крушить,
Да бушевать,
Да в запрудах
Пробки вышибать!

Как вино на свадьбе:
— Пей, не жаль!
Утоли
Сердечную печаль!

Больше сердце не обману:
От людей, от камней, от холода,
Как язычник, встречать весну
Я далеко умчусь из города.

На дремучий лес нагляжусь,
Накажу себя мукой творчества,
Наскитаюсь всласть, надышусь
Синим воздухом одиночества.

Встану в сумерки у крыльца…
Глубоко и привольно дышится.
Где-то с дальнего, знать, конца
Лай собачий во мраке слышится

А с полуденной стороны
Ветер струями хлещет резкими,
Пахнет ширью родной страны,
Тополями, губами женскими.

На снегу узорчатые тени
Цвета сине-розовой сирени.

Каждая просохшая тропинка
Пахнет, словно сдобная тартинка.

Тут бы петь лирические ноты! –
Но ведь сколько у весны заботы…

Надо каждой травке ухитриться
Платье сшить из шелка иль из ситца.

Надо суриком подкрасить крыши,
Поменять все старые афиши;

Просушить дороги полевые,
Подогреть под солнцем яровые;

А еще в тревожной этой шири
Надо позаботиться о мире,

Чтобы дым пожаров и набегов
Не попортил тоненьких побегов!..

Как мне душевно дорога
Вся здешняя округа,
Когда запорошит луга
Ромашковая вьюга…

Нигде пустого места нет:
Над скатертью ромашки –
То василек, то горицвет,
То горсть душистой кашки…

Где мне сыскать певучий лад,
Чтоб передать словами,
Какой волшебный аромат
Сочится над лугами!

Хмельные пчелы и шмели
С ликующим жужжаньем
Нектарный аромат земли
Впивают с обожаньем.

Среди цветов стволы берез
Стоят на задних лапах
И – словно впавшие в гипноз
Смакуют сладкий запах.

Иду по лугу, а в душе
Такая сласть отрада,
Что лучше этого уже
Мне ничего не надо!

Я знаю – вот он – русский дух,
И вот как Русью пахнет,
Вот от чего светлеет друг,
А недруг в злобе чахнет!..

По белу свету сумрачно кочуя,
Негаданно, нежданно из дали
Седые тучи черноту ночную
В хороший, светлый день приволокли…

Затрепетали робкие осинки
Перед немой угрюмой темнотой,
И первые дождинки, как слезинки,
Повисли над испуганной листвой.

И хлынул дождь по чащам и по долам.
Раздался рокот грома за бугром.
Но был каким-то сдержанным и добрым
Июльский, мягкий, благодушный гром.

Казалось, что он ссориться не хочет,
Что сам он строгой должности не рад,
Что он лишь чуть, для виду, погрохочет,
И вновь лучи планету озарят!..

Как мне нынче отрадно стало,
Сам не ведаю отчего…
Вот выходит из лесу стадо –
Как вечернее торжество…

Полыхают лучи заката
На лоскутных боках коров.
Как хозяйственные ухваты,
Вознеслись острия рогов.

Не впустую, видать, над лесом
Бушевал океан дождя:
Всяко вымя огрузло весом,
Тяжким сделалось, как бадья.

При большой доброте коровьей
Нелегко им тот груз нести,
Но, чтоб всем пожелать здоровья,
Низко кланяются в пути.

Люди, радуясь без утайки,
Замирают по сторонам.
Встречь коровам бегут хозяйки,
Окликая по именам.

И уж загодя млеют дети
В теплом запахе молока.
И милей ничего на свете
Жизнь не выдумала пока.

Стоит пальму взять в оранжерее
Да поставить с фикусами в ряд –
И такую скучную затею
Люди называют «зимний сад»…

Зимний сад – совсем другое дело!
Надо в нем пожить, чтоб оценить.
Зимний сад бывает белый-белый,
Ни с каким цветеньем не сравнить!

Смотришь вдруг: озябшие деревья
Изморозь дымком заволокла,
Зимний сад сверкает, как изделье
Из цветного тонкого стекла.

Оттепель… Потом опять – морозы!
Плачет сад… Весенней ласки ждет…
Но свои отплаканные слезы
Не роняет, скупо бережет.

День звенит, как колокольчик льдистый.
Стужа зверствует. Хрустит земля.
А в саду – цветы из аметистов,
А в саду – цветы из хрусталя…

Встретились в лесу не с волком –
С волглым запахом дождя.
Робко спрятались под елкой,
Возмущаясь и дрожа…

Ждали, что тоскливо станет,
Когда дождь замолотил;
А он вдруг пустился в танец
Под затейливый мотив;

Пробудился шорох вешний –
Будто память давних дней…
Ожерельями орешник
Весь оделся – до корней…

А потом меж тонких сосен,
В кронах вымокших берез
Просияла в небе просинь –
Как улыбка после слез…

Пускай манит мальчишек
Шумный бал.
А я от громкой музыки
Устал.

С теченьем лет
Я полюбил сильней
Напев берез
И лирику полей:

Природа мать!
Все прочее — к чертям!
Давайте возвращаться
К матерям!

От нудных споров.
От туманных слов
Меня зовет
Вечерний звон лесов.

Закутавшись
В зеленый плащ ветвей,
Я ухожу
От визга площадей.

Из моря мелкой пошлости
И лжи
Я уплываю
В море спелой ржи…

«Вишь, начинает замолаживать», –
Задумчиво сказал ямщик,
И вздрогнул Даль: — Как завораживать
Умеет русский наш язык!

И право, стоит со вниманием
Вглядеться в речь едва-едва –
И, как в коротком замыкании,
Тотчас заискрятся слова.

Все гуще запахи пшеничные.
Налился колос и окреп.
В ночи горят огни зарничные.
Кругом твердят: «Зарится хлеб…»

Как надо быть предельно зоркими,
Чтоб в слове выразить одном
И высь, с зарницами и зорьками,
И даль со зреющим зерном!..

Прямо у бережка ива-бредина
В пенистый брод забрела.
Всех своих сонных сестер
Упредила:
Раньше других расцвела…

Вся она сладостно пахнет медами,
Вся – в золотистой пыли.
С виду цветы ее мнятся шмелями,
Мнятся цветами – шмели.

Дух этот бражный –
Разымчив и крепок,
Заново хочется жить!
Взять наломать бы дурманящих веток!
Да на свиданье спешить!

Ива-бредина! Ива-бредина!
Мне ведь – немало уж лет.
Ты для чего во мне
разбередила
Этот лирический бред?!

Гроза накопится во мгле
И распахнет окно,
И сразу станет на земле
Тревожно и темно;

Жгуты грохочущей струи
Из туч ударят вниз,
И озорные воробьи
Забьются под карниз…

И оттого, что врозь нельзя,
Сойдутся у огня
Давно забытые друзья
И дальняя родня…

И, может, испугавшись тьмы,
Нависшей над землей,
Захочешь ты, чтоб были мы
Опять вдвоем с тобой.

Ты твердишь одно и то же:
«Не похожи мы с тобой!»
Не похожи? Ну и что же?
Разве нет любви такой?

Ты уходишь: «До свиданья!»
Покорюсь своей судьбе.
Но цветок Иван-да-марья
Мне напомнит о тебе…

То ли медом, то ли шелком –
Кто спаял их навсегда?
Фиолетовые с желтым –
Несозвучные цвета.

А взгляни-ка на тропинку:
Две струны чужих ладов
На весь лес звенят в обнимку
Аж до самых холодов!..

Просто все: березки да осинки
Головы купают в синеве,
Да искрятся бусинки-росинки
На холодной утренней траве.

Да еще щегол, пернатый щеголь,
Нотные азы зубрит в кустах.
Просто все. А как для сердца много!
Поглядишь: какая красота!

Золота на свете слишком мало,
И оно всегда не на виду:
Из недорогого матерьяла
Создает природа красоту.

Спасибо седой зиме
За то, что, под стать богам,
Хожу по родной земле –
Как будто по облакам!

От этих снегов в полях,
От вьюжного колдовства
Растет на душе размах
Веселого удальства.

Пускай метель все лютей,
Пускай из ноздрей бьет пар! –
И впрямь: у иных людей
Бушует в душе пожар!

Какой мороз! Аж до слез!
А мне – плевать! Благодать!
Кто враг, разреши вопрос:
Легко ли таких запугать?..

Есть сказочность в русских цветах:
В куделях седой медуницы,
В костистых репейных жгутах,
В копытцах болотной кислицы…

Идешь по траве-мураве,
Где мхи, да хвощи, да крапива,
И верится старой молве
Про всякое «дивное диво»…

И мнится: вот-вот меж купав,
Чья нежность в лесу повседневна,
Вдруг выйдет, листка не примяв,
Премудрая дева-царевна,

И скажет: – Довольно пенять
На всех неразумных и милых.
Одна я способна понять
Все то, что другие – не в силах!..

Прозевал я, старый грешник:
За весной не углядел,
Прохудившийся скворечник
Чуть подправить не успел…

Как-то утром встал с зарею –
Вдруг с высокого крыльца
У себя над головою
Слышу звеньканье скворца.

Вижу: радуется птица.
Дескать, вновь – в родных полях!
А скворечник не годится,
Прохудился, весь в щелях.

Верный дому, точно другу,
Прочь умчать скворец не смог,
Но спесивую подругу
В дряхлый «терем» — не завлек!

Все скворцы переженились,
Стихли, песен не поют,
Все достойно погрузились
В свой семейственный уют.

И лишь мой жилец печальный
Свищет, кликает любовь,
Сладкий плач свой музыкальный
Изливает вновь и вновь.

От зари до темной ночи,
Дружным парам глядя вслед,
Он – с тоски поет все звонче,
Как лирический поэт.

Колдовской секрет искусства
В том и спрятан,
может быть,
Чтоб отвергнутые чувства
С грустью в песню перелить!

Из всех земных
Сокровищ и чудес
Нежней всего
Люблю дремучий лес.

Не то люблю,
Что ягоды дарит,
А то, что он
О тайнах говорит.

И шум лесной,
И шепот тишины
Загадочными знаками
Полны.

Кусты, деревья,
Травы и цветы
Хранят в лесу
Разгадку Красоты.

А Красота
Для всех земных людей –
Учитель жизни
До заката дней.

Литературный памятник, написанный вскоре после похода Игоря на половцев, вероятнее всего, между 1185 и 1187 гг. Это первое дошедшее до нас лиро-эпическое произведение, уникальное по своему поэтическому уровню.

Нелепо нам было бы, братья,
Начать старыми словесами
Трудную повесть о полку Игореве,
Игоря Святославича.
Начаться же песне той
По былинам сего времени,
А не по замышленью Боянову.
Ибо вещий Боян,
Ежели кому хотел песнь творить,
То растекался соловьем по мысленному древу,
Серым волком – по земле,
Сизым орлом – под облаком…
Помянет он, было, в речи
Первых времен усобицы –
Тогда пускает он десять соколов
На стадо лебедей,
И которую первой настигнет, бывало,
Та прежде и песнь певала:
Старому Ярославу,
Храброму Мстиславу,
Что зарезал Редедю перед полками касожскими.
Красному Роману Святославичу…
Боян же, братья, не десять соколов
На стадо лебедей выпускал,
Но свои вещие персты
На живые струны воскладал.
Они же сами князьям славу рокотали.

Начнем же, братья, повесть сию
От старого Владимира – до нынешнего Игоря,
Что подтянул ум со всею крепостию своею
И, заострив сердце свое мужеством,
Исполнился ратного духа
И повел свои храбрые полки
На землю Половецкую,
За землю Русскую!

Воззрел тогда Игорь на светлое солнце
И увидел тьмою от него
Все свое войско покрытым.
И рек Игорь дружине своей:
«Братья и дружина!
Уж лучше убитым быть,
Нежели полоненным быть!
Воссядем, братья, на своих борзых коней
Да узрим синего Дона!»

Встала князю на ум охота
(И желание это знамение ему заступило):
Искусить силу Дона Великого,
«Ибо хочу, – он рек, – копье преломить
О конец поля Половецкого!
Хочу с вами, русичи, либо голову свою сложить,
Либо испить шеломом Дона!»

О, Боян, соловей старого времени!
Как бы ты сии полки
Своим щекотом усладил,
Скача соловьем по мысленному древу,
Летая умом под облаком,
Свивая славу округ сего времени,
Рыща тропой Троянской – через поля на горы!
Петь бы было тебе песнь Игорю,
Того Олега внуку:
«Не буря соколов занесла через поля широкие,
Не галочьи стаи спешат к Дону Великому –
Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве,
Трубят трубы в Новеграде, стоят стяги в Путивле.»
Иль не так воспевал ты, бывало,
Вещий Боян, Велесов внук?!

Вот ждет Игорь милого брата Всеволода…
И рек ему буй-тур Всеволод:
«Один брат у меня,
Один свет светлый – ты, Игорь,
Оба мы – Святославичи;
Седлай, брат, своих борзых коней.
А мои-то готовы, оседланы у Курска
И уже – впереди;
А мои-то куряне – известные кмети [1]:
Под трубами повиты,
Под шеломами взлелеяны,
С конца копья вскормлены;
Пути им ведомы, яруги знаемы;
Луки у них напряжены,
Колчанные тулы отворены,
Сабли изострены;
Сами скачут, как серые волки в поле,
Ища себе чести, а князю славы!»
Тогда вступил Игорь-князь во злат стремень
И поехал по чистому полю…

Солнце ему тьмою путь заступило.
Ночь, стонучи над ним грозою,
Птичий свист пробудила,
Зверей в стада сбила.

Див [2] кличет с вершины древа,
Велит послушать землям незнаемым:
Волге, и Поморью, в Посулью,
И Сурожу, и Корсуню.
И тебе, тьмутараканский идол!

А половцы неуготованными дорогами
Побежали к Дону Великому;
Кричат телеги полуночные
Речью лебедей распутанных.

Игорь к Дону войско ведет
Ан уже беду его птицы по дубравам пасут
Волки грозу сторожат по яругам,
Орлы клекотом на кости зверей сзывают,
Лисицы брешут на червленые щиты.
О, Русская земля, ты уже – за холмом!

Долго ночь меркнет.
Заря свет запалила.
Мгла поля покрыла.
Щекот соловьиный засыпает.
Говор галочий пробудился.
Русичи великие поля
Червлеными щитами перегородили,
Ища себе чести, а князю славы.
На заре в пятый день
Потоптаны были
Поганые полки половецкие;
И, рассеявшись стрелами по полю.
Помчали воины красных девок половецких,
А с ними – золото, и паволоки.
И дорогие аксамиты.

Покрывалами, епанчами да кожухами,
Да всякими узорочьями половецкими
Начали мосты мостить
По болотам и грязным местам.
А червленый стяг,
Белая хоругвь,
Червленая челка [3] Да серебряное стружие [4] Достались храброму Святославичу!
Дремлет во поле Олегово храброе гнездо:
Далече залетело!
Не было оно на обиду порождено
Ни соколу, ни кречету,
Ни тебе, черный ворон, поганый половчин!

А Гзак бежит серым волком;
Кончак за ним след правит к Дону Великому.

На другой день раннею ранью
Кровавые зори рассвет предвестили.
Черные тучи с моря идут:
Хотят прикрыть четыре Солнца;
А в них трепещут синие молнии.
Быть грому великому!
Итти дождю стрелами с Дона Великого!
Тут-то копьям преломиться,
Тут-то саблям потрещать о шеломы половецкие
На реме на Каяле, у Дона Великого!
О, Русская земля, ты уже не за холмом!..

Вот ветры, Стрибожьи внуки.
Веют с моря стрелами
На храбрые полки Игоревы.
Земля стонет,
Реки мутно текут,
Прах поля покрывает.
Стяги глаголют:
Половцы идут –
С Дона, с моря, и со всех сторон.
Русские полки обступили.
Бесовы дети криком поля перегородили.
А храбрые русичи
Перегородили их щитами червлеными…

Яр-тур Всеволод!
Стоишь ты среди брани,
Прыщишь на воинов стрелами,
Гремишь о шеломы мечами харалужными!
Куда ты, тур, ни поскачешь,
Своим золотым шеломом посвечивая,
Там лежат поганые головы половецкие:
Порасклепаны саблями калеными шеломы аварские
Тобою, яр-тур Всеволод!
Какая там рана дорога, братья.
Позабывшему о почестях и о жизни,
И о граде Чернигове,
Отчем золотом престоле,
И о своей милой-желанной
Красавице Глебовне,
Обо всех свычаях и обычаях!..

…Были века Троянские…
Миновали лета Ярославовы…
Были полки Олеговы,
Олега Святославича
Буйно тот Олег мечом крамолу ковал
И стрелы по земле сеял!
Ступит он во злат стремень во граде Тьмуторокани,
А тот звон слышал давний великий Ярослав;

А сын Всеволодов Владимир
Всякое утро уши затыкал в Чернигове!

И Бориса же Вячеславича
Тщеславие на суд привело
И на Канине зеленую паполому погребальную
Ему постлало –
За обиду Олегову,
Храброго и молодого князя…

С такой же Каялы
Святополк поволок отца своего
Между угорскими иноходцами
Ко святой Софии Киевской…

Тогда-то, при Олеге Гореславиче,
Сеялись да разрастались усобицы,
Погибала жизнь Даждь-божьих внуков,
В княжеских крамолах век человеческий укоротился!
Тогда-то по Русской земле
Редко оратаи покрикивали,
Но часто вороны граяли,
Трупы между собою деля,
Да галки речи свои говорили,
Сбираясь лететь за едой…

Так было в тех ратях и в тех полках…
А о подобной рати и не слыхано!

От зари и до вечера,
И от вечера до рассвета
Летят стрелы каленые,
Гремят сабли о шеломы,
Трещат копья харалужные
Во поле незнаемом
Посреди земли Половецкой.
Черная земля под копытами
Костьми была засеяна, кровью полита.
Горем взошли они по Русской земле!

Что мне шумит, что мне звенит
Давеча рано перед зорями? –
Игорь полки заворачивает,
Ибо жаль ему милого брата Всеволода.
Бились один день, бились другой,
На третий день к полудню
Пали все стяги Игоревы.
Тут разлучились братья
На бреге быстрой Каялы;
Тут кровавого вина недостало;
Тут пир окончили храбрые русичи:
Сватов напоили и сами полегли
За землю Русскую.
Никнет трава от жалости
И дерево, затужив, к земле преклонилося.
Уж и невеселая, братья, година настала!
Уж Пустыня всю силу собою покрыла!

Встала Обида над силами Даждь-божьих внуков.
Вступила Девой «на землю Троянскую»,
Заплескала лебедиными крыльями,
На синем море у Дона плещучись.
Пробудила жадные времена.
От усобиц – князьям, а не поганым погибель.
Ибо сказал брату брат:
«Это – мое, и то – мое же!»
И начали князья про малое
«Это – великое!» молвить
И сами на себя крамолу ковать!
А поганые со всех сторон
Приходили с победами на землю Русскую!..

О, далече залетел Сокол, птиц побивая к морю!
А там Игорева храброго полка
Уже не воскресить!
Над ним закричала Карна,
И Жля [5] поскакала по русской земле,
Меча смолу из пламенного рога.
Жены русские восплакались во кручине:
«Уже нам про наших милых лад
Ни в мыслях не помыслить,
Ни в думах не подумать,
Ни очами не поглядеть!
А золота и серебра – и того меньше! –
Руками не потрогать!»
Застонал было , братья, Киев от тягостей,
А Чернигов – от напастей.
Тоска разлилась по Русской земле.
Печаль жирно потекла посреди земли Русской.
А князья сами на себя крамолу ковали.
А поганые с победами рыскали по Русской земле,
Взимая дань: по белке со двора.
Да и те два храбрых Святославича –
Игорь и всеволод –
Ту же ложь пробудили.
Которую усыпил было отец их Святослав,
Грозный великий князь Киевский.
Грозен он был!
В трепет бросал
Своими сильными полками
И харалужными мечами!
Наступивши на землю Половецкую,
Притоптал он холмы и яруги,
Возмутил реки и озера,
Иссушил потоки и болота,
А поганого Кобяка из Лукоморья

От железных великих полков половецких
Как вихрем вырвал –
И упал Кобяк во граде Киеве
В гриднице Святославовой.
Тут немцы и венедийцы,
Тут греки и моравы
Поют славу Святославу.
И корят князя Игоря,
Который сгрузил все нажитое на дно Каялы
Реки половецкой,
Русского золота насыпавши.
Тут-то Игоря-князя
Высадили из седла золотого
В седло Кощеево.
И приуныли от бед городов забрала,
А веселье поникло.

А Святославу смутный сон привиделся
В Киеве на горах:
«В ночь сию, с вечера, – рек он, –
Одевали меня
Черною паполомой погребальной
Ни кровати тисовой;
Черпали мне синее вино
Со страданьями смешанное.
Осыпали меня из опустевших тулей
Поганых бестолочей
Великим жемчугом во всему лону,
Будто нежили.
Ан уже доски-то — без князька
Ни моем тереме златоверхом!
И всю ночь, с вечера,
Босомыгие вороны граяли
У Плесньска на оболони,
Где была дебря Киянова,
И уносились к синему морю!

И тогда рекли бояре князю:
«Уже и нам, княже, туга-печаль ум полонила,
Ибо слетели два сокола
С отчего золотого престола –
Поискать града Тьмутороканя,
Либо испить шеломом Дона.
Ан уже тем соколам
Крылья подрубили погаными саблями.
А самих опутали в путы железные.
Темно в небе третий день,
Ибо два Солнца померкли,
Оба багряных столпа погасли,
И с ними молодые Месяцы –
Владимир и Святослав –
Мглою заволоклись.
На реке на каяле тьма свет покрыла;
По Русской земле распростерлись половцы,
Как гепардово гнездовище;
А веселье в море погрузилось.
Великим буйством отдалось сие в Хинови.
Уже вознеслась хула над хвалою.
Уже треснула нужда по воле,
Уже вторгся на землю Див!

От сей были готские красные девы
Распелись на бреге синего моря,
Звеня русским золотом;
Воспевают они время Бусово,
Лелеют месть Шаруканову.
А уж нашим дружинам не ждать веселья!»
И тогда великий Святослав
Изронил золотое слово,
Со слезами смешанное;
И рек он: «О, сыны мои, Игорь и всеволод!
Рано еще начали вы
Половецкую землю мечами злить,
А себе славы искать!
Не с честью ныне одолели вы,
Не с честью кровь поганую пролили.
Ваши храбрые сердца
Харалужным жестоким железом кованы
И в буйстве закалены, –
Что же сотворили вы с моей серебряной сединой?!
А жаль: уж не вижу я
Власти сильного и богатого,
Много воевавшего брата моего Ярослава,
С его бывалыми черниговцами:
С Могутами, и с Татранами, и с Шельбирами,
С Топчаками, и с Ревугами, и с Ольберами! [6] Те, бывало, без щитов,
С засапожными клинками
Кликом одним полки побеждали,
Звоня во прадедову славу!
Ныне же так рекут:
«Сами имеем мужество,
Сами прежнюю славу похитим,
Сами позднюю славу поделим!»

А что?! Дивно ли было бы, братья,
И мне, старому, помолодеть?
Коли сокол – бывалый, мытаренный,
Высоко он птиц побивает.
Не даст гнезда своего в обиду!
Но вот – зло:
Князья мне не подсобят –
На ничтожное годы свои обратили!
С того-то в Римове кричат
Под саблями половецкими,
А Владимир изнемог под ранами.
Туга и тоска сыну Глебову!..

Великий князь Всеволод!
Не мыcлишь ли ты прилететь издалече –
Отчий золотой престол поблюсти?
Tы ведь можешь Волгу веслами выплескать.
А Дон шеломами вычерпать.
Ежели бы ты был с нами,
То сбывали б тут чагу-пленницу по ногате.
А кочевника – по резану [7]!
Ты медь можешь посуху,
Как живыми шареширами [8],
Стрелять удалыми сынами Глебовыми!

А ты, буй-Рюрик, и ты, Давыд!
Не ваши ли злаченые шеломы
По крови плавали?
Не ваши ли храбрые дружины
Рыкают, как туры,
Раненные саблями калеными
На поле незнаемом?!
Вступите, государи, в златые стремена –
За обиду сего времени,
За землю Русскую,
За раны Игоря,
Буйного Святославича!

Галицкий Осмомысл — Ярослав!
Высоко сидишь ты на своем златокованом престоле!
Подпер ты горы Угорские
Своими полками железными,
Заступив путь королю,
Затворив к Дунаю ворота,
Меча бремя власти через облака.
Суды рядя до Дуная!

Грозы твои по землям текут.
Отворяешь ты Киевские ворота.
Стреляешь с отчего золотого престола
В султанов за землями дальними!
Стреляй, господине, в Кончака,
Поганого Кощея,
За землю Русскую,
За раны Игоря.
Буйного Святославича!

А ты, буй-Роман, а ты, Мстислав!
Храбрые помыслы уносят ваш ум на большие дела
Высоко заплываете вы в тех буйных делах,
Как сокол на ветрах ширяющий.
Когда хочет птицу в буйстве одолеть!
Как будто есть у вас паперси [9] железные
Под шеломами латинскими!
Под ними земля трешит.
И многие страны:
Хинова, Литва, Ятвяги, Деремелы и Половцы,
Сулицы свои повергли
И головы свои преклонили
Перед теми мечами харалужными!..
Ныне же князю Игорю –
Нестерпим солнца свет!
Не во благо дерева листву обронило!

Дон тебя, княже, кличет
И зовет всех князей на победу!
Ведь Олеговичи, храбрые князья,
Поспели на брань!
Ингварь и Всеволод!
И вы все три Мстиславича!
Не из худого гнезда ваша шестикрылица
Не победным ли жребием
Власть вы себе восхитили?!
Где же ваши златые шеломы.
Сулицы [10] ляшские и щиты?
Загородите Полю ворота
Своими острыми стрелами!
За землю Русскую!
За раны Игоря,
Буйного Святославича!
Ведь уже и Сула
Не течет серебряными струями
Ко граду Переяславлю.
И Двина болотом потекла
К оным грозным полочанам –
Под кликами поганых!..
В одиночестве Изяслав, сын Васильков,
Позвонил своими острыми мечами
О шеломы литовские,
Потрепал славу деда своего Всеслава;
Ан и сам под червлеными щитами
На кровавой траве
Был потрепан литовскими мечами.
И, всходя на ту смертную кровать,
Рек он:
«Дружину твою, княже,
Птицы крыльями приодели,
А звери кровь облизали!»
Не было тут брата его Брячислава,
Ни другого брата Всеволода:
В одиночестве изронил он жемчужную душу
Из храброго тела
Через золотое ожерелье!
Приуныли голоса.

Поникло веселье.
Скорбно трубы трубят городненские…

А ты, Ярослав!
И вы, все внуки Всеславовы!
Ниже опустите стяги свои!
Вонзите в ножны мечи изверженные! –
Ибо уже выскочили вы из круга дедовское славы!
Ибо вы своими крамолами
Начали наводить поганых
На землю Русскую,
На жизнь Всеславову!
Какое пошло тут насилие
От земли Половецкой!

Как будто в том самом веке Троянском
Стал бросать Всеслав жребии о славе,
Словно о девице, любой ему.
Опершись на те «клики о конях»,
Прискакал он ко граду Киеву,
Дотщился стружием до золотого престола Киевского.
А там ускакал от них –
Лютым зверем в полуночи;
Утром же из Белаграда умчал как бешеный
В синей мгле;
Вонзил свои стрекала
Да отворил врата Новеграда.
Расшиб славу Ярослава;
И доскакал волком до Немиги – с Дудуток.
А на Немиге той
Снопы стелят головами,
Молотят цепами харалужными,
На току животы кладут,
Веют душу от тела.
Hа Немиге кровавые берега
Не во благо были засеяны.
Засеяны они костьми русских сынов!..

Так-то князь Всеслав людей судил,
Князьям города рядил,
А сам по ночам волком рыскал!
Ив Киева – до куриного крика! –
Дорыскивал он до Тьмутороканя,
Великому Хорсу волком путь пересекал.
Ему в Полоцке позвонят к ранней заутрене
У Святой Софии в колокола,
А он в Киеве звон тот слышал!

Ан хоть и вещая душа у иного в теле,
Но часто от бед страдает.
Такому вещий Боян наперед
Смышленою припевкой предрек:
«Ни хитрому, ни гораздому птицей летать
Суда божьего не миновать!»

О! Стонать Русской земле,
Вспоминая первые годины
И первых князей!
Жаль: того старого Владимира
Нельзя было навек пригвоздить
К горам Киевским!
Без него ныне
Стали одни стяги Рюриковы.
А другие – Давыдовы;
Поврозь ныне
Ихними вознесенными хоботами машут,
Поврозь копья поют на Дунае!..

Голос Ярославны слышится мне,
Зегзицей незнаемой
Спозаранку кличет:
Полечу, де, зегзицей по Дону,
Омочу бебряный рукав в Каяле-реке,
Утру князю кровавые раны
На жестком теле его!»

Ярославна ранним утром плачет,
В Путивле на забрале кручинится:

«О, Ветр-Ветрило! К чему, господине,
Так сильно веешь?
К чему мчишь ты хиновские стрелы
На своих многотрудных крыльях –
На воинов лады моего?
Мало ли тебе было в небе
Над облаками веять,
Лелеючи корабли на синем море?
К чему, господине, мое веселье
По ковылю развеял?!»

Я рославна ранним утром плачет,
В Путивле-городе на забрале кручинится:

«О, Днепр Словутич!
Ты пробил каменные горы
Сквозь землю Половецкую!
Ты лелеял на себе Святославовы ладьи,
Неся их на полки Кобяковы.
Взлелей же, господине, моего ладу:
Принеси ко мне,
Дабы я не слала к нему слезы на море спозаранку!»

Я рославна ранним утром плачет,
В Путивле на забрале кручинится:

«О, светлое-пресветлое Солнце!
Всем ты – тепло и красно!
К чему, господине, простерло ты
Горячие свои лучи
На воинов лады моего –
В поле безводном
Жаждой им луки запряло,
Тугою колчанные тулы заткало?!»

Расплескалось море полунощное.
Идут смерчи мглистые.
Игорю-князю бог путь подсказывает
Из земли Половецкой
На землю Русскую,
К отчему золотому престолу.

Погасли вечерние зори.
Игорь спит – Игорь бдит.
Игорь мыслью поля меряет:
От великого Дона до малого Донца.

Заржал конь во полуночи.
Овлур свистнул за рекой,
Велит князю разуметь:
В плену князю Игорю не быть!

Кто-то крикнул.
Где-то стукнула земля.
Зашумела трава.
Вежи половецкие задвигались.
А Игорь-князь проскочил горностаем в тростнике,
Белым гоголем пал на воду,
Вспрыгнул на борзого коня,
Босой соскочил с него волком
И пустился наутек к лугу Донца,
Полетел соколом подо мглою,
Сбивая гусей да лебедей
К завтраку, обеду и ужину.
А коль Игорь соколом полетел,
Тогда Овлур волком потрусил,
Отрясая с себя студеною росу,
Ибо перетрудили они своих борзых коней…

Рек Донец: «О, князь Игорь!
Немало тебе теперь величия,
А Кончаку – злобы,
А Русской земле – веселия!»
Рек ему Игорь: «О, Донец!
Немало и тебе величия,
Лелеявшему князя на волнах,
Стлавшему ему зеленую траву
На своих серебряных берегах,
Одевавшему его теплою мглою
Под сенью зеленого дерева!
Стерег ты его гоголем – на воде,
Чайками – на струях,
Чернядями – на ветрах…
Не такова, люди рекут, река Стугна!
Худую струю имея,
Пожирает она чужие ручьи
И струги растерзывает на куски!
Юноше князю Ростиславу
Затворила она путь на Днепр
Томными берегами!
Плачется матерь Ростиславова
По юноше князе Ростиславе.
Приуныли цветы от жалости,
И дерево, затужив, к земле преклонилося…»

Не сороки то расстрекоталися –
То по следу Игореву
Едут Гзак с Кончаком…
И тогда даже вороны заграять не смели.
Галки приумолкли.
Сороки не застрекочут.
Одни только поползни тихо ползают,
Дятлы стукотом путь к реке кажут,
Да соловьи веселыми песнями
Рассвет предвещают…

Тут-то молвит Гзак Кончаку:
«Раз уж Сокол ко гнезду летит –
Расстреляем Соколенка
Своими золочеными стрелами!»
Отвечает Гзаку Кончак:
«Раз уж Сокол ко гнезду летит –
Так ведь опутаем Соколенка
Красной девицей!»
Ан перечит Гзак Кончаку:
«Ежели опутаем мы его красной девицей,
То не будет нам ни Соколенка,
Не будет ни красной девицы!
И начнут тут наших птиц побивать
Во поле Половецком!..»

В былые годины Святославовы
Рек Боян, песнетворец старого времени,
Для Ярослава и для Ольги,
Княгини его желанной:
«Тяжко тебе, голове, без плеч,
Беда и тебе, телу, без головы!»
Так-то и Русской земле – без Игоря!

Снова солнце светится на небе!
Игорь-князь – на Русской земле!
Красны девицы поют на Дунае,
Вьются голоса через море – до Киева.

Игорь едет по Боричеву
Ко святой богородице Пирогощей.
Страны все рады.
Грады веселы.

Спевши славу старым князьям,
Потом молодым споем.
Слава Игорю Святославичу!
Слава буй-тур Всеволоду!
Слава Владимиру Игоревичу!
Здравы будьте, князья и дружина,
Поборовшиеся за христиан
С погаными полками!
Слава и князьям, и дружине!
Аминь.
____ Примечания:
1. Кмети — воины.
2. Див – сказочное чудище.
3. Челка – кисть на стяге.
4. Стружие – парадное оружие.
5. Карна, Жля – мифические злые силы.
6. Имена воинов.
7. Ногата, резан – мелкие монеты.
8. Шарешир – метательный снаряд.
9. Паперси – нагрудники.
10. Сулицы – короткие копья.

Вот три сосны –
Как три сестры,
А рядом их густая молодь;
А там прибрежные кусты
Ныряют с головою в Сороть…

А дальше – поле, копен ряд,
Усадьбы ветхая ограда
Да заповедный сумрак сада –
«Приют задумчивых дриад…».

Здесь все – как встарь, все по-былому,
И можно с заднего крыльца
Сбежать, вскочить на жеребца –
И, как Онегин, мчать из дому…

Вот он – опальный дом поэта.
Над ним два журавля кружат.
Они тоскуют и кричат,
Зовут кого-то…
Нет ответа!

Да, скифы мы!..
А.Блок

Когда враги теснили скифов,
А их еще не взял задор.
Они, детей на седла вскинув, —
Скакали прочь в степной простор…

Ох, широки степные дали!
Вокруг полынь да ковыли!
И скифы долго отступали,
Дымком маяча издали…

Но если на могилы предков
Ступала чуждая нога,
Как стаи стрел, прямых и метких,
Кидались скифы на врага!

А те священные могилы
Творили магию свою:
Они своих потомков силы
Могли утраивать в бою!

Была война. И нашей тетке Марье,
Живущей в тихом Липецком селе,
Из госпиталя под Саратовом
От раненного в грудь супруга
Пришло болезное письмо…

В ту пору немец пер напропалую
Пал Белгород. Пылал огнем Воронеж.
Готовился к атакам Армавир.

Тут тетка Марья,
Рассудив толково.
Троих детей взвалила на телегу,
Впрягла в оглобли рыжую корову
И потихоньку двинулась в Саратов,
Туда, да муж, отец ее детей, кормилец,
Скупой солдатской кровью истекал.

Горела сталь. И лопалась резина.
Машина застывали без бензина.
Корова шла. Везла троих ребят.
Народ глядел. Народ не зря дивился:
В дороге сам кормился и ловлей
Замысловатый этот «агрегат».

Неспешно продвигалась тетка Марья,
Спала в тени телеги третий месяц.
Варила суп, детей купала в речках,
Выменивала хлеб на молоко.

А сзади шли кровавые сраженья,
Там наши части сдерживали немцев:
Ведь тетке Марье ехать далеко!

Над селом дымок курится.
Солнце светит. Скот мычит.
Рядом кладбище теснится.
Рядовой обычный вид…

Чинно парочки гуляют
У кладбищенских оград,
Пастухи коров гоняют,
Ребятишки гомонят.

Мертвые спят под крестами,
А живые «крест несут»
Никакого места драме
Отродясь не видят тут.

Словно здесь приемлют очи
Скорбный час холодной тьмы
Как мельканье дня и ночи,
Смену лета и зимы.

Словно здесь в родстве с землею,
Где дружны вода и твердь,
Грозной роковой чертою
Не разъяты жизнь и смерть!

Кто-то смерть навеки ляжет,
Кто-то встретит крик грачей, –
Надо всеми тучку вяжет
Солнце спицами лучей…

Соседи в импортных плащах,
Как вы не ласковы при встрече!
Надменный блеск у вас в очах.
Скупы и скудны ваши речи.

Порой меня снедает грусть:
О сторона моя родная.
Куда ж ты задевалась, Русь,
Веселая и разбитная?!

Но… попадаю в поезда —
И в переполненном вагоне
Мне душу радует всегда
Разлив саратовской гармони.

Мелькают версты в синеве.
Выходят, входят пассажиры,
И все — как будто бы в родстве:
Ведь вместе столько пережили!

И я на станции любой
Могу сойти — коли охота —
И буду принят с добротой.
Как повелось среди народа.

И знаю: там промеж лугов
Бегут поселки и деревни.
Подняв, как копья от врагов,
Тысячелетние деревья.

Там не таят заморский яд
В магнитофонных модных лентах.
Там песни русские звучат
Без чужеземного акцента.

Там мать-и-мачеха цветет,
И там растет иван-да-марья.
Там мудро Русь моя живет,
Храня заветы и преданья.

Бывая там, я не страшусь,
Что мы забудем все родное:
Ты, как чаруса, топишь, Русь,
Все чуждое и все чужое!

С годами
сердцем и рассудком
Я сторонюсь все горячей
Необязательных поступков,
Неубедительных речей.

Мне по душе теперь простые,
Прямые чувства и слова,
Дела земные, не пустые –
Как хлеб, как дружба, как трава.

Изведав жизнь, имею смелость
Сказать открыто, как никто:
Уж лучше ничего не делать,
Чем делать что-нибудь не то…

Шутка

В Москве не слышно петухов
И лишь как память детства
Они живут у стариков
На белых полотенцах.

А было (дедов расспроси!):
Не диктор, не будильник,
А петухи во всей Руси
Работников будили.

Вот села русские
петух
Удерживает стойко
С утра захватывает дух
От птичьего восторга!

Большого тут искусства нет
Всего четыре ноты
Но это же трубит рассвет
Прорвавший сумрак ночи!

О, как красиво умирает лес,
Не становясь болезненным и старым.
Лишь озаряя синеву небес
Янтарным, ослепительным пожаром.

Лес принимает, словно праздник, смерть.
В своем конце он краше чем в начале,
Чтоб никому не вздумалось посметь,
Подумать об утрате иль печали.

Плыли тучи над Изборском,
Над ручьем, бегущим в путь.
Над кремнистым перекрестком,
Породнившим Русь и Чудь…

Дым висел над вещим камнем.
Над веками бурь – былых,
Над собором стародавним
И над ликами святых.

Журавли трубили в трубы
Над холодной мглой озер,
Над Крутым холмом, где Трувор
Ставил княжеский шатер…

Это все сошлось во взоре
У художницы одной,
Что в Михайловском соборе
Познакомилась со мной…

…Я не знаю, чем другие
Обольщаются в любви, –
Мне дарили даль России
Очи синие твои.

Стоит жара… Подметки башмаков
В расплавленном асфальте утопают.
Стоит жара… И тени облаков,
Как тающие льдинки, уплывают…

А над рекой – скамьи в сухом репье.
Скользят байдарки, воду полосуя.
Качается буксир как пресс-папье,
И чайки роспись чертят по лазури…

Чем тяжелей густой июльский зной,
Тем все охотней льнут к речной прохладе:
Кусты, купавы, купол голубой
Купаются в живой зеркальной глади.

И, не смущаясь светлой наготы,
Вблизи реки, рождающей доверье,
Купальщицы как белые цветы,
Колышутся сквозь сонные деревья…

На ранней зорьке чуточку морозило,
Спешили мы добраться до Москвы,
На берегу Теряевского озера
Нарвал я сноп увянувшей травы.

Не знаю: на красу ли, на забавушку,
Не ведая, как кличется она,
В пустой кувшин воткнул я эту травушку
И надолго оставил у окна…

Уж сколько лет с поездки этой минуло.
Бежали дни. Чего в них только нет!..
Трава грустила светлая и милая,
И мирно украшала кабинет.

Случилось лето душное и влажное.
Везде, как дым, с утра висела мгла.
И вдруг трава сухая, что бумажная,
Проснулась, задышала, зацвела.

Она весь дом цветением заполнила,
Раскрыла все метелочки свои
И почему-то тихо мне напомнила
О давней, о забывшейся любви.

Теперь я знаю, что со мной ни станется
И сколько долгих лет ни утечет,
Та боль со мной вовеки не расстанется:
Проснется вдруг, задышит, зацветет!..

Шоферы! Ухари шоферы!
Я навсегда у вас в долгу
За то, что дальние просторы
Вы мне дарили на веку!

В вас, одержимых вечным риском,
Порой я узнавал парней.
Что прежде по степям российским
Гоняли бешеных коней.

По удальству, по речи бойкой
Я в вас угадывал порой
Тех ямщиков, что с птицей-тройкой
Исколесили шар земной.

Как много ископанных кюветов
С годами мимо пронеслось
Как много всяческих сюжетов
В пути услышать привелось!

И сердцу горько от укоров,
Что мы досель в своих стихах
Не рассказали о шоферах –
Как в старину – о ямщиках!

Л.Н.Толстому

Он весь свой светлый мудрый разум
Вложил в заветную мечту
Чтоб «по-мужицки, дружно, разом,
Взять и осилить нищету!».

Но, не устроив жизни новой,
Хоть чем-то он помочь хотел:
Вдове Анисье Копыловой
Он лично вспахивал надел.

Народ глядел почти с испугом,
Как, до колен порты задрав,
Осенней пашней шел за плугом
«Его сиятельство», сам граф!

Известно, кто такие бары!
A этот, по-крестьянски бос.
За-ради самой нищей бабы
Пахал, косил, возил навоз!..

В какой иной земле, приятель,
Найдется равный образец,
Чтоб был – гусар, мудрец, писатель
И жнец, и на трубе дудец?!

Досель в народном сердце чутком
Былого чувства не унять,
И это – нашим «русским чудом»
Законно следует считать.

Эх, товарищи родные,
Петь почаще мы должны
Про лихие, расписные
Стеньки Разина челны.

Аль уже «не в моде» разве
Атамановы клинки?
Аль и вправду Стенька Разин,
Как туман, уплыл с реки?

А, чай, он всерьез, не в шутку,
Нас учил, как надо жить:
Не вцепляться в бабью юбку.
Волжской волей дорожить!

Пусть бы вновь вошло в привычку
Брать купцов за обшлага!
Пусть бы клич «Сарынь на кичку!»
Вновь встревожил берега!

Чтоб ни шелком, ни брильянтом
Богатею не блеснуть,
Чтоб ни Ротшильдам, ни хантам
Темной ночкой не уснуть,

Чтоб по всей Земле всечасно
Грудь знобило у господ.
Чтобы знали, как опасно
Обворовывать народ!

Напрасно, что ли, долгими веками
Гуляли песни громом в облаках
И девки васильковыми венками
Свивали хороводы во лугах?!

Что пелось под лучину да в потемках,
Да в чистом поле вьюжистым путем,
Раскатисто аукнулось в потомках,
Осело в генах: все теперь поем.

Богат на ниве колос уродился.
Глядишь: сегодня каждый с малых лет,
Едва читать-писать настрополился,
Уж он – певец, он, стало быть, поэт!

Ревнуя труд, певцы теснят друг друга,
Поэты в спорах не жалеют слов…
А что шуметь? Не наша честь-заслуга!
Талант идет от дедов, от отцов.

Не следует нам ссориться ревниво.
Хвала, что каждый голосом окреп.
Поэзия – как золотая нива:
Чем гуще колос, тем добрее хлеб.

Генералиссимус Суворов
Мне представлялся с детских лет
Непререкаемо суровым
И грозным, словно монумент.

Полсотни доблестных сражений
Врубил он в бронзу на века,
Из горькой чаши поражений
Не отхлебнувши ни глотка!

Награды, почести и званья –
Венец суворовских боев! –
Включали полное собранье
Отечественных орденов.

И в то же время в промежутке
Меж двух атак, среди огней.
Любил он соль солдатской шутки.
Как Вася Теркин наших дней.

Он был веселым в разговоре,
Живым не лез на пьедестал,
Охотно пел в солдатском хоре
И даже сам стихи писал.

Все это – верный показатель
Что во главе победных рот
Он шел не как завоеватель,
А как российский патриот.

Он добрый был! Вот в чем суть дела!
Любил он мирное житье.
Когда же Родина велела –
Как надо дрался за нее.

Как хорошо всем нравиться,
Чтоб были влюблены!
В дни мира слыть красавицей —
Не то, что в дни воины!

Не довелось бедняжке ей
Быть там, где пушки бьют:
Какие муки тяжкие
Ей на плечи падут!

Ей нету хуже горести,
Коль фронт прорвут враги,
И загремят по горнице
Чужие сапоги…

Измучена обидами,
красотой,
Начнет она завидовать
Горбатой да седой,

Обрежет косу русую,
Сама решит тайком
Навеки смыть красу свою
Горячим кипятком!..

И станет вся болезненной,
Неискренней в словах,
Похожей на поэзию —
В бесчувственных руках…

Что-то я с горечью подмечаю:
Стали со мною излишне дружны
Разные праздные краснобаи,
Бумагомараки и болтуны.

Вспомнилась юность: как бились с врагами.
Каждый шел к подвигу, лез на рожон!
И был я друзьями-фронтовиками,
Не модными франтами окружен.

Скольким сердца пулеметом прошило!
Скольких по свету развеяло прах!
Снегом забвения запорошило
Их обелиски в далеких полях.

Отбушевали ребята, отпели…
И в отвоеванной мирной тиши
Те, кто в тылах робко прятались в щели,
Вышли на важные рубежи.

Поле их «битвы» — паркет да застолье.
Как мне таких от души уважать?
Чокаться рюмками — дело простое.
Речи держать — не врагов отражать!

Нет интереса к пустым разговорам.
Слишком круты были годы борьбы.
Тянет в глубинку — к шоферам, к шахтерам,
К пахарям, к людям непраздной судьбы.

От елок, от сказок (все понял теперь я!),
От разных игрушек
с мальчишеских лет
В душе поселяется недоверье:
Что – настоящее, а что – нет?..

Боясь обознаться, мы смотрим с опаской.
Я помню, впервые увидев слона.
Гадал: он – индийский иль африканский?
И даже в слона не поверил сполна…

А горы Кавказа я счел за предгорья:
Я ждал: где Эльбрус, где Казбек-великан?
Я смел усомниться в величии моря,
Считая великим один Океан.

За это теперь я и мучусь тоскою:
Огромное счастье мне было дано,
Я мог его даже потрогать рукою,
Но я не поверил, что это – оно.

Станет тебе горько,
Станет грустно ль,
Затоскует сердце под дождем, –
Знаешь что? Давай поедем в Суздаль!
Вот увидишь: в сказку попадем!

В Суздале предстанет нам воочию,
Как Иван-царевичам жилось…
Куполов цветное узорочье
Там по небу солнцем разлилось.

Каждый храм — как шапка Мономаха, Над рекой — крутой зеленый вал.
С удалью, с талантом и размахом Русский мастер Суздаль создавал.

Крепостные стены. Колокольни.
Воронье над башнями кружит.
Шишаки на башнях – точно копья,
Точно копия лихих дружин.

Может, Илья Муромец с Добрыней
Там еще живут, Не удивлюсь!
В Суздале во всем сквозит доныне Молодая, заревая Русь.

Пусть она порой жила без хлеба,
Но зато задор у ней таков,
Что до края закидала небо
Шапками червонных куполов!

Крепко деды землю защищали,
Сберегли и честь свою и речь
И навек потомкам завещали
Золотую родину беречь!

Суздаль – это узел в русских судьбах.
Город сей преславен и пригож.
Кажется: не повидаешь Суздаль –
И российской сути не поймешь!

Враг отступал поспешно и постыдно.
Страдала спесь потрепанных господ.
Какой конфуз: бунтующее быдло,
Дикарский сброд – о, боже! – верх берет!..

А где-то улыбался Тухачевский:
– «Дикарский сброд»?
Мерси! Не ожидал! –
И, в горнице задернув занавески,
Щекой к послушной скрипке припадал.

И над избой, каленой от мороза,
Над штаб-квартирой сабельных полков
Бравурные стаккато Берлиоза
Из-под смычка рвались до облаков.

Свинцовый цокот, посвисты ночные
Перебивал чарующий мотив
И чутко замирали часовые
И слушали, дыханье затаив.

Д.C.

Мой друг,
Молодой музыкант,
Сыграйте мне
Зимний закат!
В печальном ключе,
В до-миноре,
Сыграйте
Вечерний простор.

Пусть синий,
Серебряный звук
Заполнит
Bсе дали вокруг,

Пусть вспыхнут
Янтарь и лазурь
Над сердцем,
Уставшим от бурь.

Есть час.
Чтобы петь и играть,
Есть час –
Как закат догорать.

Все это печально…
И пусть!
Прекрасны и радость
И грусть!

Сыграйте мне
Грустный мотив,
Печалью
Глаза замутив…

Александру Блоку

Отринув столичный салонный тон,
Неведомо почему,
Любил он умчать в деревенский дом,
Что дед завещал ему…

Высокой поэтики виртуоз,
Он здесь постигал не вдруг:
Как утром душист на полях навоз,
Как сладок рогожный дух.

Весь в белом, как ангел, на белом коне
Спускался он в синий дол,
Где бабы картошку пекли в золе,
А парень им лапти плел.

Ходил он к заутрене в сельский храм,
Через Таракановский лес,
К аладинским, гудинским мужикам
Манил его интерес.

И тут колдовала над Блоком Русь:
Под пенье, под скрип сохи
Мужицкие думы, тоска и грусть
Вторгались в его стихи.

И ветер, которым дышал народ,
Преображал его.
И весь петербургский эстетский сброд
Шарахался от него.

Я представлял, пока я рос,
Что меж полей планеты
Есть где-то сад из дивных роз,
И в нем живут поэты…

Для них – творить узор стихов
Приятно и прекрасно,
Как из душистых лепестков
Жать розовое масло.

Но жизнь, однако, не цветы!
Тут все чуть-чуть иначе!
Брать красоту на красоты –
Банальней нет задачи!

А вот когда – за место роз
Быт, с горечью я злобой,
Когда душа слепа от слез,
Сыщи свой стих! Попробуй!

Но нас искусство лишь тогда
Дарит живым созданьем,
Когда в нем светит красота,
Рожденная страданьем.

Не забыть мне этих песен. Ровно
Я их слушал только лишь вчера…
Казаки усядутся на бревна
В тихие донские вечера, –

И неспешно песня повествует,
Как уходит войско на врага,
Как один лихой казак тоскует,
Ибо нет коня у казака…

Тут велит ему молода жена
(Этих слов из души не вырубишь!):
«Ты заложь меня, да купи коня,
Врагов выгонишь – меня выкупишь».

Помню, пронимало аж до дрожи, –
Вон как надо дело понимать:
Родина родной жены дороже,
Родина любимее, чем мать!

Знать, у казаков судьба такая,
Кровные обычаи свои:
Казаки поют об отчем крае
Чаще, чем о ласковой любви.

А по-моему, нам всем годится –
Вместо модных джазов привозных! –
Верности великой поучиться
У казачьих песен боевых.

…Тут велит ему молода жена
(Этих слов из души не вырубишь!):
«Ты заложь меня, да купи коня,
Врагов выгонишь – меня выкупишь».

Для чего я моему мальчишке
Эту гордость горькую привил?
Сам дарил возвышенные книжки.
Сказки о героях говорил?

До чего упорным вырастает!
Как умеет подлость не прощать!
Да порой силенок не хватает,
Чтоб такую гордость защищать.

Вечно он — израненный, избитый.
Точно враг пытал:
Взгляд его отчаянно сердитый —
В нем смешались мужество и боль.

Жалко мне мальчишку! Я ведь тоже
Был жестоко критикою бит.
До чего мы с маленьким похожи:
Грудь болит, однако — гордый вид.

У наших предков, у славян
Меж дел великого значенья
Всегда к речениям, к словам
Жило особое почтенье.

В те годы, кто хотел любить,
Молился слову, словно чуду:
Ведь словом можно «присушить»
И можно напустить «остуду».

Скажи: «Умри!» — и враг умрет.
Скажи: «Живи!» — он встанет хрупко:
В быту и в битве знал народ,
Что в слове скрыт двойник поступка.

От тех времен, от тех племен
Дошли к нам дивные творенья,
Где что ни строчка — то закон,
И что ни слово — откровенье!

Я тем большим словам учусь,
Когда колдую над стихами;
Я как предателей страшусь
Слов, разминувшихся с делами.

В шумном магазине на витрине
Он сидел, как важный падишах, —
Белый кот в лиловой пелерине,
В плюшевых бордовых сапогах…

То был кот из настоящей сказки.
Что приходит с топотом во сне.
И не зря родители с опаской
Шепотом справлялись о цене.

И когда мужчина с грустным взглядом
Молча продавщице подал чек,
Все заудивлялись: — Это надо ж!
Видно, очень щедрый человек!

А ведь, может, кот имел значенье,
Чтоб унять на сердце маету,
Может, дать большое порученье
Человек хотел тому коту.

Может, взяв героя сказок в руки,
Говорил он: «Ты послушай, брат,
Ты скажи сынишке, что в разлуке
Был отец его не виноват…»

Может, говорил он: «Кот Котович,
Ты сегодня ночью не усни,
Ты присядь у сына в изголовье,
Все ему, как надо, объясни…»

В кафе, где стены с зеркалами,
Где грохот джаза дразнит плоть,
В углу валялся под ногами
Ржаной поджаристый ломоть…

Корить кого-нибудь нелепо
За то, что мир разбогател
И что кусок ржаного хлеба
Никто поднять не захотел.

Но мне тот хлеб, ржаной, «немодный»,
С обидой тихо проворчал:
«Забыли, чай, как в год голодный
Я всю Россию выручал?!

Когда война в дома ломилась,
И черный ветер мел золу,
Тогда небось во сне не снилось,
Чтоб хлеб валялся на полу!

Добро, что люди сыты ныне,
Что столько праздничных судеб.
Но, как заветные святыни,
Нельзя ронять на землю хлеб».

Я протянул поспешно руку
И подобрал ржаной кусок –
Как поскользнувшемуся другу
Подняться на ноги помог.

Прогулка в Липовой аллее
С красавицей наедине…
Ах, как таинственно темнели
Большие очи при луне…

Здесь Пушкин – не письмо в конверте,
Не вдохновенный мадригал, –
А золотой балет в бессмертье
Капризной даме даровал.

Она взяла тот дар поэта.
Взяла. Отвесила поклон.
А все же не дала ответа
На жар, каким был полон он.

Поэзия! Свобода! Слава! –
Они для смелых хороши!
Его любви шальная лава
Грозила сжечь покой души.

Нет, нет! Зачем гореть так пылко?
Все это – слишком резкий тон!
К тому ж еще – изгнанье, ссылка,
Опальный деревенский дом!..

Она была заметней рада,
Когда в мазурочном пылу,
В столичном блеске император
Ей улыбнулся на балу!..

Я был бы рад его увидеть снова
Таким, как был он в молодые дни:
Скуластое лицо мастерового
И две больших тяжелых пятерни…

Еще он многим не внушает веры,
Еще о нем не скажешь наперед:
Быть может он пробьется в инженеры.
Быть может в неизвестности умрет.

Но посмотри! Лицо его такое,
Что если трудно будет одному,
То, многих не решаясь беспокоить,
Ты обратишься именно к нему…

Еще слывет он молчаливым парнем.
Еще он часто не находит слов.
Он ищет их на станциях, в пекарнях,
В ватагах астраханских рыбаков.

Едва рассвет поднимется над миром,
Едва в садах проснется птичий гам,
Он, как точильщик, ходит по квартирам,
По городам, по людям, по домам…

Они его еще не замечают,
Еще к перу не тянется рука.
Он ходит между ними. Выбирает,
Кого из них оставить на века?!

Ты видел как в блестках
Морозной зари
В стеклянных березках
Поют снегири?

В завьюженных рощах,
Где скудный уют,
Не плачут, не ропщут,
А песни поют.

Как стало бы страшно
В безмолвных лесах
Без этих отважных,
Отчаянных птах!

Метели их нянчат,
И в гнездах у всех –
Не пух одуванчиков –
Ветер да снег.

Им зябко без пищи,
Без теплых лучей,
Но счастья не ищут
За далью морей.

О чем я стараюсь? —
Чтоб снова и снова
Россия влюблялась
В графа Толстого.

Писатель и пахарь,
Гусар в двух столицах —
Он был необъятнее
Богa, в трех лицах.

Да. Был он во многом —
Другим не чета! —
Искуснее бога
Исуса Христа.

Он знал все лекарства
Для духа и плоти:
Неправда — в лукавстве,
А Правда — в работе.

Не в праздной пыли, —
Говорил, — а за плугом
Все люди Земли
Сговорятся друг с другом.

Несчастье и Счастье —
И все он осилил,
Дремучий, бровастый,
Большой, как Россия.

Золотые годы детства.
Что вы с сердцем натворили?
Вспоминаю дом тесовый,
Сад – в веселых голосах.
Там вишневое варенье
Мои тетушки варили
В блещущих тазах из меди,
На шипящих примусах…

У сестер моих и братьев
В пыльных ссадинах коленки:
Целый день по стежкам сада
Мы гоняем босиком.
Вот с кипящего варенья
Тетушки снимают пенки
И зовут нас это чудо
Пить с холодным молоком.

До чего у нежных пенок
Удивительная сладость!
И такой душистый запах,
И такой красивый цвет!
А притом вишневым соком
Разлилась заря над садом,
Будто кроме спелой вишни,
Ничего на свете нет!

Скоро всех нас спать уложат.
И мне жизнь моя приснится,
Где кругом – сады и парки
И бурливые моря,
Где всегда со мною рядом –
Милые, родные лица,
Где всегда покой и радость
Льет вишневая заря…

(шутка)

Ярится вешняя гроза,
Гремит нал облаками.
Стегает красные леса
Лиловыми кнутами.

Сыскав приют в густом бору,
Уверены славяне:
— Чай, славно парится Перун
В своей небесной бане!

Славяне веруют в добро.
Они не знают страху.
Что гром?! Порожнее ведро
Перун швырнул с размаху.

А коли буря валит лес
И ливень месит глину,
Так это просто бог Велес
Перуну мылит спину!..

По веснам, да по зимушке,
Да сквозь густы боры
Гуляли по Россиюшке
Бродяги-гусляры.
Не трубадуры модные,
В одежде золотой —
Они певцы народные,
Напев у них простой.

Не много знали радости
Крестьянские дворы,
И слаще всякой сладости
Им были гусляры.
О горюшке, о долюшке
Былинник напоет —
И сердце к вольной волюшке
Покличет, позовет!

Великой злобой дыбились
Вельможи да цари,
Чтоб на Руси повывелись
Скитальцы-гусляры,
Но пели струны стойкие,
И был их лад суров, —
И шли бунты жестокие
От песен гусляров!

Точены да узорчаты
Те гусельки на вид,
А их напев яровчатый,
Как реченька, звенит.
То грозные, то грустные,
Те гусли не умрут,
Покуда люди русские
На Родине живут.

Памяти поэта Дм. Кедрина

Вся Русь мечтала, чтоб Ерема
Мог выше облака летать.
Чтоб было все до окоема
В волшебном зеркале видать.
Чтоб отмыкать земные клады
В полночный час разрыв-травой,
Чтоб смерть осилить, коли надо,
«Живой и мертвою водой»…

Теперь на деле стали былью
Затеи древних небылиц:
И человек имеет крылья.
Быстрей и лучше, чем у птиц.
Отворены земные недра.
И уголки большой страны
На много тысяч километров
В волшебном зеркале видны…

Но не сбылось одно лишь чудо:
Не знаем мы, в земле какой,
Еще неведомый покуда,
Течет родник с «живой водой».
Где та вода? Не скрыть опаску.
Что нам ее не увидать!
А я бы мог за эту сказку
Все сказки прочие отдать.

Крупицы снега, словно соль,
Под месяцем блестят.
Необоримый синий сон
Объял озябший сад.

Спит каждый крохотный побег
И каждый корешок.
А над землей порхает снег,
Как сонный порошок.

Сугробы. Звезды. Да мороз!
Да тонкий серп луны!..
В какой-то сладостный гипноз
Леса погружены.

А за лесами спят поля,
Спит рек голубизна.
Светло и сладко спит Земля,
И снится ей Весна.

Может быть, я стал сентиментален…
Может быть, старею… Виноват!..
Снится мне в туманной дальней дали
Бабушкин гостеприимный сад.

На веранде — чай из самовара.
В тишине часов упругий бой.
Вдруг в саду — ядреный звук удара:
Яблоко упало!.. Мчим гурьбой…

Сад зарос сиренью и калиной.
На задворье вишен густота.
А в заборе узкая калитка
Ржавою щеколдой заперта.

Ту калитку запрещалось трогать
(Как в дворце у Синей Бороды!):
Рядом шла железная дорога,
Вис на вишнях паровозный дым.

Только я, малыш, не удержался —
Выбежал! Забыл про сад, про дом!
И на весь свой век залюбовался
Железнодорожным полотном.

Поезда кипели под парами.
Огоньки маячили, маня.
И сверкающий — как в панораме —
Шумный мир навек завлек меня!

Бабушка, не стой ты у порога,
Не зови меня в свой старый сад:
Без конца в ушах звенит дорога,
Звезды, словно яблоки, висят…

У нашей бабушки семья
Была родней своей богата:
Братья, сватья да кумовья,
Да дети их, да их внучата…

Бывало, сколь всегда гостей,
Застолий шумных да ночевок!
Да сколь бессчетных новостей –
От всех невесток и золовок!

И сколько тут приветных слов
И самых ласковых присловий –
От деверьев да от шурьев,
От снох, от тещ и от свекровей.

Как дуб на жилистых корнях
Весь род стоял – не на знакомстве,
А на зятьях да ни дядьях,
На пращурах да на потомстве.

И были беды не страшны,
Поскольку, крепче чем стенами,
Здесь были все окружены
В родстве живущими друзьями!

Я думал о зле великом
О горестях давних дней
За что окрестили «игом»
Три века земли моей?
Неужто закрыло дымом
И Волгу, и Днепр, и Дон?
Неужто в краю родимом
Царили лишь боль да стон?
Да нешто – как птицы в клетке –
Томиться средь вражьей тьмы.
Смогли бы прямые предки
Таких удальцов, как мы?!
Мир помнит грозу тех ратей
И славу былых побед,
В которых гремел Евпатий,
Ослябя и Пересвет.
Да каждый курган над полем,
Да каждый валун седой –
Как памятник тем героям,
Что смело кидались в бой.
Чуть землю копнешь ногою –
То щит, то, глядишь, копье…
Здесь не было дня без боя!
Где «иго», Батый, твое?!
В том долгом кровавом споре,
Где гром, да вороний гам,
Ни Новгород, ни Поморье
Не отдали мы врагам!
И слава ласкала солнцем
Кольчуги и стремена,
И Невский громил тевтонцев
В те самые времена!
Три века над ширью русской,
В огнях и во тьме ночей
Набатом гремела рубка,
Звон сабель и стук мечей.
Досыта хлебнули лиха!
Пощады тут не проси!
А все ж никакого «ига»
Не ведали на Руси!

Не с тем чтобы силой хвастать,
А с тем, чтоб уйти от вранья.
Твержу я: вовеки рабства
Не знала земля моя!
И, стало быть, не годится
Порочить нам старину,
И есть у нас, чем гордиться,
За что прославлять страну!

Такая красавица прихоть любую
Могла повелеть, как закон непреклонный.
Хотелось ей розу иметь голубую!
Пускай похлопочет садовник влюбленный!..

Но роз голубых на земле не бывает.
Садовник работал умело и споро.
Да слишком стремительно век убывает,
А трудное дело дается не скоро!

С тоскою взирая, как старая дама
Проходит по саду — взглянуть на куртину,
Садовник до гроба трудился упрямо
И муку свою заповедовал сыну…

А сын завещал эту тяготу внуку,
И внук лишь изведал ту гордость большую,
Когда, наконец, в свою дряхлую руку
Дрожащую розу он взял голубую.

Мы в жизни мечте своей верить могли бы—
Когда б за нее не вступались потомки?

Теперь эта роза цветет на могиле
Далекой, неведомой мне незнакомки…

Меж лесами и лугами,
Где земля вовек жива,
Зеленеет под ногами
Бархатистая трава…

Без заботы вырастая,
Не фасониста на вид,
Эта травушка простая
Гордых взоров не дивит!

Всюду розы да тюльпаны
На устах людской молвы –
Не знатны и безымянны
Кудри дикой муравы.

Иван-чай с лапчаткой вьется,
Тмин кивает головой –
Все прохожими зовется
Просто-напросто «травой».

Рюкзаки надев, шагают,
Ловят рыб, цветочки рвут.
Ни травы родной не знают,
Ни людей, что здесь живут…

Взял в полон Брунгильду Зигфрид.
Привязал ее к седлу.
Борзый конь помчался вихрем,
Поскакал в седую мглу.

Небеса мутило вьюгой.
Над горами шли грома.
Над долиной Нибелунгов
Нависала ночи тьма.

Отдохнуть пора настала.
Вот – пещера меж камней,
И в нее герой усталый
Входит с пленницей своей

Ан ведь рыцарю негоже
Спать с чужою женою лечь,
И на каменное ложе
Он кладет булатный меч.

Быть вдвоем теперь не страшно,
Кровь не вспыхнет, клокоча,
Между ними, точно стража,
Сталь точеного меча.

Словно дети спали вместе,
Над постелью сон кружил,
И оградой женской чести
Меч тот рыцарский служил.

Сколько здесь добра и ласки!
Сталь остра. И честь крепка.
Не напрасно эти сказки
Долетели сквозь века.

Ты все ворчишь: «Какой туман лежит!
Все дождь и дождь, на улицу не выйдешь!..»
– Помилуй бог, да можно ли так жить,
Когда ты свет сквозь сумерки не видишь!

А я люблю как мандолинит дождь,
Люблю, когда сквозь тусклое ненастье,
Сквозь шум листвы и занавески дрожь
Дохнет вдруг светлым дуновеньем счастья.

Дождь для меня лохматый дирижер.
Едва взмахнет он палочкой своею –
Все лучшее, хранимое душой,
Овладевает памятью моею.

Сквозь дождь я вижу тысячу чудес:
Земля душистым маревом сочится,
А мы вдвоем несемся через лес,
И дождь, как гость, в стекло реки стучится.

Давно промок непрочный целлофан…
Что за беда? Ведь дождик не навеки!..
Зато так сладко, сладко целовать
Все в капельках светящиеся веки…

Я рос в семье, где «Варшавянку» пели,
Где никогда не горбились в беде,
Где рядом с гордой выцветшей шинелью
Буденовка висела на гвозде…
Когда к нам в дом сходились вечерами
Друзья отца в ремнях и в орденах,
Я жадно слушал, затаив дыханье,
О конницах и бронепоездах…
Но стоило лишь тетушке из Курcка
Съязвить, задев их общий идеал,
Что, дескать, коммунистам чужды чувства, –
Ее у нас я больше не видал…

Когда отец мой стал седоголовым,
А я подрос – и мог его понять, –
Немногословно, строго и сурово
Он мне решил про юность рассказать.
И я тогда увидел близко-близко
Ту станцию, и дом его родной,
И девушку, соседку, гимназистку,
Почти как в песне с русою косой…

Отец мой знал: он ей совсем не пара.
Нелепо было б встретить их вдвоем:
Его в мазутной блузе кочегара
И в шелковом передничке ее.
Не для него мать штопала и шила,
Копила деньги, не спала всю ночь,
Не для него в гимназии учила
В губернском городе
свою гордячку дочь.
У девочки «прекрасные манеры»,
И, верно, не какой-то «вертопрах» –
Дворяне, молодые офицеры
Танцуют с ней мазурку на балах…
Один из них сказал отцу когда-то
(Отец был взят в путейский батальон).
– Не лезь в вагон,
собакам и солдатам
Вход в первый класс строжайше запрещен!..

Но в мире переменчива погода!
И вот в поселок, где он жил и рос,
Весною восемнадцатого года
Примчал отца горячий паровоз.
Он прямо с фронта. Он окопом пахнет.
Он многое там понял на войне.
С малиновою ленточкой папаха
И маузер тяжелый на ремне.
Вернись теперь назад тот офицерик,
Отец ему за все бы отплатил!
Да, видно, дальний иностранный берег
Бродягу-эмигранта приютил.

Отец из школ вышвыривал иконы,
В атаках кровью истекал не раз,
На митингах провозглашал законы,
Не замечая чьих-то нежных глаз…

Бой человека делает упрямым,
Решительным, красивым, может быть,
В тот грозный год, я понимаю, мама,
Ты не могла отца не полюбить.
Я понимаю, почему так свято
Всегда-всегда у нас в кругу семьи
Хранят оружье, отмечают даты
И вспоминают старые бои!
Видать, не только пролитою кровью,
Не только бунтом против мира зла,
Но счастьем жизни,
первою любовью
Для многих революция была.

И жизнь, как посмотришь
С холодным вниманьем вокруг
Такая пустая и глупая шутка!
М.Лермонтов

Вы тот, чей стих сердцам целебен,
Чье слово душу горячит,
Лишь сей анафемский молебен
Неверной нотою звучит!

Жизнь – «шутка глупая»? Да где он,
Шутов глупейших образец? –
Арбенин? Мцыри? Казбич? Демон?
Вадим? Печорин, наконец?!

Да. Век терзал вас с лютым рвеньем.
Да. Он казнил вас без вины.
Но байроническим презреньем
Вы не были заражены.

Вы жизнь воспели –
в звонах кубка,
В любви, в борьбе, в огне атак!
Нет, Лермонтов, она – не «шутка»
И уж не «глупая» никак!

Бульвар и снег…
Январская столица…
Одетый снегом бронзовый поэт…
И мне вдруг помнится его убийца,
Нацеливший тяжелый пистолет…

И всплыл Париж
В конце былого века…
И вот глядят шумливый ресторан
На старого сухого человека,
Поднявшего трясущийся стакан…

Он снова хочет выпить за удачу.
Ему сегодня восемьдесят лет…
А на снегу за Комендантской дачей
Раскинул руки молодой поэт…

Лежат листки с оборванной строкою,
На них чернила высохли давно…
Старик Дантес
Морщинистой рукою
Поднес к губам холодное вино.

Когда ж он умер – пыли не осталось!
Но, пулей скошенный
В расцвете лет,
Сквозь дымку снега смотрит с пьедестала
В седых кудрях
Задумчивый поэт…

Ромашковый луг.
Подружки вокруг.
В деревне спать ложатся,
Вдруг ложки: тук-тук-тук…

Покуда на гармошку
Рублей не наберег,
На деревянных ложках
Играет паренек.

Для чего всем ложки?
Просто для еды.
А хочется немножко
Душевной красоты.

Гитарой или скрипкой
Легко заворожить.
Попробуйте улыбку
На ложках заслужить

Ложки стучат,
Ложки звучат.
И девичьи ножки
Танцевать хотят!..

Какой народ-умелец
В моем краю живет:
Все-то он умеет,
Все в руках поет!

Над шатром лесной дороги
Не стихает птичий крик:
Мнится, будто бы сороки
Сабли точат: вжик да вжик.

А еще дозор дроздиный
Гомонит со всех сторон,
Словно бы набат старинный,
Заревой, сполошный звон!..

Знать, недаром птиц пугали
Сечи жаркие вокруг;
Знать, не только попугаи
Перенять умеют звук.

Что за диво? Мать честная!
Где ж покой да тишина?
На Руси и даль лесная
Тихой доли лишена.

Слишком битвы были долги,
Слишком въелась злая звень,
Ишь, как пеночки-теньковки
Бьют клинками: тень-тень-тень…

Дубочком непричесанным
Я рос на ветерке –
В сиреневом, березовом,
Вишневом городке…

Тот город мой по черточке
Я в памяти леплю:
Все мостики, все жердочки
До чертиков люблю!

Все очень там пригожее:
И улица и дом,
И садик, огороженный
Беленым кирпичом.

Но тщетны все старания
Вернуться по следам
К тому очарованию,
Что я изведал там.

Все милое, хорошее –
Как бы в стране иной,
Все словно отгорожено
Беленою стеной.

И.Д.

На пиджаке две орденские планки,
Рубцы и шрамы – след жестоких мук,
Его нашли в обуглившемся танке –
И он остался без обеих рук.

Он с трудностями справился не сразу,
Он плакал, уставая от борьбы,
Пока его веселые рассказы
Не обманули собственной судьбы!

Как густо перечерканы тетради,
Как много в них и боли и труда!
Однако пусть смеющийся читатель
Об этом не узнает никогда.

Его жалеть, пожалуйста, не надо:
Он будет драться до последних дней.
Земля щедра, красива и богата,
И он еще поцарствует на ней.

Известно ль вам, как весело, к примеру,
Летя в «Победе», сделать резкий круг,
Чтоб вздрагивали милиционеры,
Узрев шофера без обеих рук?!

Как хорошо кружить с девчонкой в зале:
«Ну что ты, милая? Я ж – инвалид войны!»
Пусть удивленно-робкими глазами
Толпа стиляг глядит со стороны!

Планета очень схожа с апельсином,
И сладко пить ее душистый сок,
И нету для отчаяния причины,
Пока беда вконец не свалит с ног.

А коль и свалит, прикует к постели
В больнице, где дадут ему кровать,
Все будут задыхаться от веселья
И лишь от смеха будут умирать!

X. К. Яганову

Почти что полтора столетья
Весной он слышит, как в аул
Сырой высокогорный ветер
Доносит ледниковый гул…
Старик садится у порога
И долго смотрит небеса,
Где больше не находят бога
Его орлиные глаза.
Он сам – как древний бог преданья:
Ему такая даль видна!
Он помнит пушек грохотанье
И пушкинские времена.
Широкие прямые руки.
Как груз, внушительно лежат;
Высокие седые внуки
Вокруг почтительно стоят…
Он здесь, в ауле, самый старый.
Но c каждым годом весь народ
Ему все больше благодарен
За то, что долго он живет!
Все чаще с голубых предгорий,
С колхозных солнечных полей,
С горы, где виден санаторий,
Течет к нему поток гостей.
И всем так верится, что будет
У них такой же долгий путь,
Что даже и больные люди
Бодрее расправляют грудь.

Кто вас, ребята, покалечил.
Кто вам неправду нажужжал,
Что молодое поколенье
Всегда со старшим на ножах?

Я враг нелепой той идеи
Об отрицании основ.
Противно думать, будто дети —
Противники своих отцов.

Пускай любой сегодня спросит
Тех, кто под пули шел в боях:
Как всем им верилось, что после
Все повторится в сыновьях!

О, сколько гордости и блеска.
Когда в штыки сквозь сто смертей
Идут, как генерал Раевский,
В сопровожденьи сыновей!

Да это же закон природы
В ее движении вперед:
Прямое продолженье рода
Есть продолженье всех работ!

Пусть оголтелая бездарность
Мозги не путает юнцам,
Пусть крепнет в сердце благодарность
К своим дедам, к своим отцам!

Спасибо вам, отцы, от сына
За жизнь, что вами мне дана.
За то, что есть у нас Россия,
Большая, вольная страна!

Спасибо за весну, за лето,
За лес, где плещет соловей!

Пускай и мы услышим это
Потом от наших сыновей.

Органный гром гражданской панихиды
Гремит под сводом, тает в изразцах
И заглушает зависть и обиды,
Еще не смолкшие в иных сердцах.

Ты мертв, художник. И навек неправы
Все языки, язвившие, что ты
Трудился лишь для денег и для славы
Барышником на рынке суеты.

Не ради чести ты не знал пощады,
Не ради благ ты был неутомим.
Ты мертв. Тебе здесь ничего не надо.
А все, что сделал ты, –
все нам, живым!

И грустно мне, что только в день потери,
Когда ударил твой последний час,
Смогли все окончательно поверить,
Что весь твой труд – не для тебя. Для нас!

Когда порой решишь, что некого
В искусстве взять за образец,
Передо мною встанет Нестеров,
Нежнейший русскости певец…

Печаль весны и сладость осени
И заревая тишина…
Он весь – как бы лесное озеро,
В котором Русь отражена.

Пусть там пустынники и отроки
И слишком благостны поля, –
Все это Русь. Не встретить отроду
Милей, чем отчая земля.

И мне б вот так светло и бережно
Лепить черты страны своей,
Где бьют крылом березы белые,
Белее белых лебедей…

Не зря шумят березки белые
Весенней позднею порой,
Когда девчонок парни смелые
Уводят в рощу за рекой…

Не зря березки, словно светочи,
Горят в сиреневой ночи,
Не зря стекают с тонких веточек
Посеребренные лучи.

Порой заманят сердце бедное
Красивой ложью, как блесной, —
Но вспыхнут вдруг березки белые
Стыдливой гордой белизной…

Вот почему ночами росными
В весенней пьяной темноте
Девчонки помнят под березами
О честности и чистоте.

И может, лишь у нас на родине,
Где столько тоненьких берез,
Есть девушки такие строгие,
Такие гордые до слёз…

Лето отзвонило в колокольчики,
И уже в рассветной синеве
Очень хрупкий, сахарный, игольчатый
Иней серебрится на траве.

На заре, задумчивой и зябкой,
В паутинках желтая листва,
Будто осень, новая хозяйка,
Вяжет дорогие кружева.

Не пойму: о чем береза плачет?
Ведь еще морозы далеки.
Не пойму: за что береза платит?
Без конца швыряет пятаки.

Сколько палых листьев вдоль обочин…
Очень терпко пахнет сентябрем.
Старый клен, как путевой обходчик,
Машет, машет желтым фонарем…

Издавна Царьград на морском ветру
Пышно стягами реял гордыми,
Издавна он хитрую вел игру:
Ссорил Русь с кочевыми ордами.

Он зубцами врезался в горизонт.
Крепко башни в нем в узел связаны.
Под замком у города Гелиспонт:
Мореходам пути заказаны.

Чтоб дорогу за море отомкнуть.
В даль глухую с надеждой глядючи.
Снаряжал Олег свое войско в путь,
Всех полян, древлян, чудь да вятичей…
Трудно ворога в крепости устрашить!
Ан, вишь, вещий Олег сподобился:
На ладьи колеса велел пришить,
Льву крылатому уподобился.

Византийцы ждать того не могли,
В снах не видели, въявь не чаяли:
На колеса вставшие корабли
К их высоким стенам причалили!
Убоявшись сказочных парусов,
Что парят над водой и сушею,
Стали греки к русичам слать послов
Да просить, чтобы град не рушили!

Тут-то весь скопившийся долг обид
Князь Олег по счетам оплачивал:
Он врагам на память червленый щит
К городским вратам приколачивал.

Да велел им князь, чтоб уняли злость,
Чтоб предали корысть попранию,
Чтобы впредь бы каждый торговый гость
Встречен был тут вином да банею!

Утвердивши мир меж окружных мест
По горам-долам да разлужиям, —
Александр и Леон целовали крест,
А Олег поклялся оружием.

Поэзия в потоке будней
Меня манит, как высота.
Чья даль порою недоступней
Твердынь Аркольского моста.

Гранитных скал верблюжьи спины
Здесь громоздятся на пути,
И хищный рев реки Альпины
Мешает к дамбам подойти.

Туман, тяжелый, как железо
Скрывает топкую тропу,
И рассыпают митральезы
Свою свинцовую крупу.

Но все равно, с лихим азартом.
От алых зорь до синих звезд.
Неукротимым Бонапартом
Я атакую этот мост.

Не ради чести иль награды,
А чтоб настичь свою мечту.
Я пробиваюсь сквозь преграды –
Как по Аркольскому мосту.

Прельстись на богатые платья,
На сладкие зелья-медки,
Корыстными сделались братья.
Мне ихний устав — не с руки.

«Бог с вами! Живите обманом!
Копите грешок за грешком!
А я, с верным братом Романом.
Пойду попылю батожком.

Округ – как небесная манна –
Разлужья, поля да цветы.
Ужели для смертного мало
Живительной сей красоты?

Каких гут даров приношенья
Укрыты в лесной синеве,
Где ягодные ожерелья
Раскиданы в мягкой траве!

Взалкаешь водицы напиться
Ткни посохом в землю, и вот
Из камешка ключ проточится.
Светлее и слаще, чем мед.

А ежели тьма подкрадется,
Но гребуй на лапник прилечь.
Бессонные звезды – до солнца –
В сто глаз тебя будут стеречь…»

Отец наш – Солнце. От него
Когда-то отделился облак,
Который в жизни для всего
Нашел земной привычный облик.

От Солнца – камни и трава,
И вещий гром в небесной сфере,
И молодые дерева,
И люди, и моря, и звери.

Мы все – от Солнца. Где-то в нас,
В любом живущем человеке,
Горячий солнечный запас
Запрограммирован навеки.

Не оттого ль блестят глаза
И щеки светятся румянцем?
Во всех нас буйствует гроза
Пылающих протуберанцев.

Мы все способны уставать.
Душе порою не поется.
Но не годится забывать!
Мы все – от Солнца. Все – от Солнца!

Я с малых лет всем людям рад.
Но к тем из них я льну приветней,
В ком ярый солнечный заряд
Всегда надежней и приметней.

Лесное озеро… Закат…
Волна кувшинки колыхает…
И вдруг незримый Китеж-град
Сквозь рябь и ряску проступает…

И чудится меж тростников
Червонный блеск церквей богатых,
Верхи посадских теремов,
Коньки на княжеских палатах.

И память сквозь мираж и явь
Уводит в те года крутые,
Где встал заслоном Светлый Яр
На кочевой тропе Батыя.

И кажется: озерный челн
Похож на древние уструги,
И брызжет звон чешуйных волн,
Как звон застежек на кольчуге…

Вы, может, не знаете даже,
Что с чуткой тревогой в очах,
Седые чугунные стражи
Дежурят в московских ночах?

Когда затихают проспекты,
И звезды по небу парят,
Всех славных времен монументы
Выходят на вечный парад.

Те двое — все спорят с пожаром,
Тот — с палкой стоит, угловат.
Тот слишком сурово, пожалуй,
Глядит на притихший Арбат.

Князья. Полководцы. Поэты…
Чуть встречу их — в тот же момент
По четкому силуэту
Узнаю любой монумент.

Все смотрят на нас: не забыты ль
Заветы решительных дней?
Готовы ль мы в 6oй за обиды
России, Отчизны своей?

Звучат их шаги в переулках,
Вдоль берега темной реки.
Бессонно, чугунно и гулко
Стучат по мостам каблуки…

С.К.

Как корабль, плывущий к пристани,
Злыми бедами нагруженный,
Много раз я, странник, издали
Возвращался к моей суженой…

Не стучась, войду в прихожую…
Что-то славное тут станется:
Как заря, моя пригожая
Всколыхнется, зарумянится.

Да начнет она от радости
Привечать и приговаривать,
Слаще самой сладкой сладости
Речью ласковой одаривать.

Да зажжет огни веселые,
Да поставит вина красные,
Чтоб забыл я дни тяжелые,
Все пути свои опасные.

Про беспутного, про шалого
Слова горького не вымолвит
Будто мать ребенка малого –
Добела слезами вымоет…

В чистом поле пыль клубится,
Это мчит на вражий клик
Богатырка – поленица,
Витязь-баба. Не мужик.

Чуя бранную потеху,
Блещут удалью глаза.
По булатному доспеху
Развевается коса.

Мужики на зелье слабы:
Где-то пьяные лежат, –
На Руси, бывало, бабы
Все заставы сторожат!

Бабы знают: стоит лишек
Чужаку простору дать,
Скоро собственных детишек
Негде будет пеленать.

Бабы в сторону чужую
Похмеляться не бегут,
Бабы отчину родную
Пуще ока берегут.

А когда взъярятся бабы –
Тут тебе смертельный бой!

Илья Муромец, бывало,
Объезжал их стороной.

Кто был он? Лорд. Английский барин.
Потомственный аристократ.
Но всем поэтам близок Байрон.
И мне он тоже – кровный брат.

Мне по душе, что в мрачный Нью-Стэд
Он дух веселости вносил,
Что свечи на фамильных люстрах
Литыми пулями гасил.

Мне по душе, что смел и горд он,
Что он – бунтарь, хотя и лорд.
Что звать его Джордж Ноэль Гордон,
Что он – отчаянный как черт!

Мне даже нравится и то, что
Был так зол и так остер,
Что он ходил, хромая, с тростью,
Но был бретер и был боксер.

И был всегда готов к моменту,
Чтобы себя не пощадить,
И, вызвав на дуэль легенду,
Смог Дарданеллы переплыть!..

Я знаю, что в часы пирушки,
Когда хрусталь в руке звенел,
Не от хмельного пунша Пушкин –
От строчек Байрона хмелел.

В холодном, чинном Петербурге,
Среди заснеженных колонн,
Другой поэт, угрюмый юнкер,
Был так же в Байрона влюблен.

Он всем певцам сердца встревожил.
И потому так много лет
Поэты на него похожи.
Иным не может быть поэт!

Шелками хвалится
Лесная сень,
Узором палехским
Пылает день.

Игрою красочной
Весь мир согрет,
И льется сказочный
«Фаворский» свет.

А ветры шалые
Калину гнут,
А кони алые
Из речки пьют;

И не без повода
Сияет взгляд
Идущих по воду
Босых девчат…

Но горечь зыбкую
Таит рассвет:
Вот вспыхнул рыбкою,
Блеснул — и нет!

Рубины-яхонты
Сметая прочь,
Вновь черным бархатом
Мерцает ночь…

Дед мой ездил весь век машинистом:
Знать, по вольным просторам скучал.
Где бы ни был по первому свисту
Он любой паровоз различал.

Той же самой дорогою гулкой
Шел отец мой до старческих дней,
Называл ее грубо «чугункой»,
А и крепко тянуло же к ней!

Видно жребий такой нам положен,
Чтоб в пути полустанки листать:
Я и сам стал «чугунщиком» тоже.
В кровь попало! Попробуй не стать!

Это мы под завесой зениток
Эшелоны водили в огне,
Путь к победе железною ниткой
Вышивая на полотне.

Это нас провожали подруги,
Нам махал материнский платок.
Ожиданья, свиданья, разлуки –
Все слилось в паровозный гудок.

Может быть, для иных это проза,
Что поделать? В стихи мои врос
Задушевный гудок паровоза
Вместе с песней железных колес.

Среди ночи сынишка заплакал во сне
И проснулся я вдруг,
горестно выпятив губы…
– Что ты, маленький, что? –
Сын прижался ко мне:
– Мне приснилось: никто меня больше не любит!..

– Я тебя понимаю, мой глупый малыш:
Этот сон твой действительно
Страшный-престрашный!
Но не бойся! Вокруг только темень и тишь;
Догоревшие угли событий вчерашних…

Папа, мама и бабушка любят тебя.
Столько разных тебе накупили игрушек.
Спи, пока они долго ночами не спят,
Чтобы все в твоей жизни утроить получше!

Я б хотел, чтоб и после,
Когда мы уйдем,
Этот страшный твой сон был далеким от были,

Чтоб друзья, и семья,
И все люди кругом
Тебя крепко-прекрепко
Всем сердцем любили!

Как жаль, что не дружил
Есенин с Маяковским,
Что каждый врозь ходил
По улицам московским!
Сойдутся как князья,
Глядят надменным взглядом.
Двум гениям нельзя
Дружить: им тесно рядом.
Один ввернет словцо
Про «памятник корове»,
Другой швырнет в лицо –
О «пробках в Моссельпроме».
Но я слыхал о том,
Что часто, на досуге,
Два спорщика тайком
Грустили друг о друге.
Один другому вслед
Порой шептал при людях:
— Какой большой поэт!
Пусть осторожней будет!..

Опять колоколят дрозды на поверке…
Опять голубеет весна…
Но что-то как будто березки померкли,
Поблекнула белизна?!

Девически нежной атласной бересты
Все меньше в окрестных лесах:
Редеют березы, темнеют березы,
Чернеют у нас на глазах

Да как не чернеть им? Не ради забавы
Сияли они белизной:
Их блеск говорил, что леса и дубравы
В гармонии с жизнью земной.

А нынче повсюду – тревоги, угрозы.
Ракеты пылят в небесах.
Редеют березы. Темнеют березы.
Чернеют у нас на глазах.

Что я знал? Что понял?
Где весь век витал?
Куликова поля
Даже не видал!..

Ну! Скорей в дорогу!
К черту свой насест!
Что же есть дороже
Этих славных мест?

Луч рассвета полил
Ровные поля…
Куликово поле —
Кровная земля.

Отворяю дверцу,
Прямо грудью всей
Припадаю к сердцу
Родины моей…

Куликово поле,
Наш лучистый храм,
Сроду в лучшей школе
Не учиться нам!

Плохо мы дружили,
Туго нам пришлось:
Стойкие дружины
Полегли поврозь.

Куликово поле,
Ты рукой своей
Закалило копья
Храбрых сыновей.

Ты сказало братьям:
«Помните, князья,
Перед вражьей ратью
Ссориться нельзя!»

Куликово поле,
Матерь всем полям,
Тут и кровь и порох —
С пеплом пополам.

Я упал средь нивы,
Землю целовал,
Я таким счастливым
Сроду не бывал.

Кликало на подвиг.
Спасало от бед.
Куликово поле,
Спасибо тебе!

Кроткий вид. Затейливый и добрый.
А в руке пастушечья свирель.
До чего мне близок этот образ!
«Лель мой, Лель, лели-лели Лель!»

Он такой: звезд с неба не хватает,
Можно краше встретить молодца
Но когда поет, – как льдинки – тают
Самые студеные сердца.

Вьется лен над годовой кудрявой
Все ему легко, все не беда.
Он поет совсем не ради славы.
Ради поцелуев – это да!

Он поет, и светит месяц тонкий,
Хмель в крови. Такая благодать!
Он бы спел и лучше, да девчонки
Могут до смерти зацеловать!

Душной ночью перед дуэлью
Долго Лермонтову не спалось,
Все следил он, как звезды тлели,
Как, срываясь, летели вкось…

Надоел ему шум курортный:
Шепот сплетен и пересуд.
Нет, поэту нельзя быть гордым:
Вмиг завистники загрызут!

Ни любви у них, ни доверья.
Да и в сущности, может быть,
На земле лишь одни деревья
Могут рядом, не ссорясь, жить.

А в сиятельной этой своре,
Средь насильников и калек,
Лишь один и был человек –
Им же выдуманный Печорин.
…….

Вот иду я по той тропинке.
Где когда-то бродил поэт.
Где он в яростном поединке
Грудь подставил под пистолет…

Став навек ему пьедесталом,
От ущелий до горных круч
Завернулся Машук усталый
В черный траур грозовых туч.

И осипшим ручным медведем,
Что хозяина потерял,
Над ущельями воет ветер,
Залетая на перевал.

Камни шепчутся возмущенно:
Как стерпели друзей сердца?
Как оставили неотмщенной
Благородную кровь певца?!

Почему же никто – от имени
Оскорбленных людских сердец! –
Не сумел возвратить Мартынову
Тот проклятый его свинец?!

Почему (бог с ним, с пистолетом!),
Не пугаясь опальным стать,
Гневных строчек «На смерть поэта»
Не посмел никто написать?!

Взгляд художников сер и скушен:
На полотнах их мало чувства.
Вот зато мастера игрушек
Понимают секрет искусства!

Чтоб стихи написать получше,
По музеям я не хожу,
Я хожу в магазин игрушек,
На зверюшек цветных гляжу…

На зайчатах – перчатки теплые.
Из зеленого плюша львы.
Даже кобры – такие добрые!
Все биологи не правы!

Ах, как весело жить на свете,
Если 6 рядом вот так бродили –
Фиолетовые медведи,
Ярко-красные крокодилы.

В полосатых пижамах зебры –
Очень милые и забавные!
Все здесь видится в добром зеркале,
А ведь это в искусстве – главное!

Вернувшись из дальних плаваний,
Пьют вино моряки.
Как будто по шаткой палубе —
Колотят пол каблуки.

Трещат рестораны шумные,
Матросы вдрызг матерят…
А если кто — слишком «умные»,
Пускай в дверях постоят!..

Но вдруг кто-то стукнет кружкою —
И вмиг тишина кругом:
Братишка пришел с подружкою —
Девушка за столом.

Кончай озорство и глупости!
Есть пункт в законе морском:
Нельзя ни малейшей грубости:
Девушка за столом!

Душе разгуляться хочется!
Но нынче — без дураков! —
Девушка дрессировщицей
Сидит средь «морских волков».

Всех словно песком продраило,
И каждый глядит орлом.

Отличное это правило —
«Девушка за столом»!

Каждый день с утра — одно и то же:
Мелкою алмазною крупой
Бесконечно барабанит дождик
По стеклу, по крыше жестяной…

О мое любимое искусство!
Не давай расти глухой тоске!
Отогрей слабеющие чувства,
Как мальчишка — птицу в кулаке…

Встать до зорьки, сизой ранью.
Когда мгла и темень,
Когда лес стоит в тумане,
Как забытый терем…

В глушь уйти, под скрип сосновый,
В чащу за грибами,
Чтобы каждый гриб – как повод
Встретиться руками…

Услыхать, как где-то птица
Лес зовет проснуться,
Голубой росы напиться,
К сказке прикоснуться!

Наломать сырой рябины
Две больших охапки,
Чтоб заискрились рубины –
Как на княжьей шапке!

Чтоб совсем неважны были
Речь иль взор влюбленный –
Только б вместе мы любили
Этот лес зеленый!..

Как я люблю в театре те мгновенья.
Когда партер еще не отшумел
И занавес, колеблемый волненьем,
Еще крылатой птицей не взлетел.

О, эта яркость праздничных нарядов!
Бинокли. Возгласы. Восторга перехлест!
Турнир смущенных и влюбленных взглядов,
И жадный поиск неоткрытых звезд!

А запах краски! А шуршапье кресел!
А эта робость, скрытая дотоль, —
Как будто в новой, неизвестной пьесе
Мы все играем основную роль.

Нам предстоят победы и страданья.
Благодарю актеров и актрис
Уже за эту сладость ожиданья
С душистым ветерком из-за кулис.

Не надо ныть «о серых буднях»
И ублажать свою печаль,
А надо просто взять этюдник –
И ехать в степи, в синь и в даль…

Пусть в ноги вцепится репейник,
Плакун-трава и иван-чай,
А ты ступай, как коробейник,
Цветы и лица примечай.

Так широки речные русла,
А синь чиста и глубока,
Там солнце как ломоть арбуза
И как капуста – облака…

И есть какой-то смутный призрак
Неуловимой красоты
В холодных рельсах,
В низких избах,
В чертах привычной простоты.

Еще всех дыр не залатали…
Но жизнь – какой бы ни была! –
Она, от солнца золотая,
И нам, художникам, мила.

Стук капельной воды
Так и просится в гости.
На опушке дубы
Греют старые кости.

Звон мелодий шальных
Не находит управы!
Из проталин лесных
Бьют фонтанные травы.

К свету нови земной
Рвутся руки растений,
Раскидав за спиной
Надоевшие тени.

С этим ясным деньком
Очень жаль разминуться –
Значит, к солнцу лицом
Уж пора обернуться!

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла
А.Блок

Поют косны… прядет туман Непрядва…
Галдят над полем выводки галчат…
А я гляжу и чувствую: неправда! –
То вороны, то вороны кричат.

В медовом мареве, в свистящих острых косах
Мне виден древних сабель пересверк,
Как перед тьмою лучников раскосых
Раскованно гарцует Пересвет.

О Пересвет! Мне так до боли близок
Твой смех, твой гнев
И твой надменный вид,
Как будто сам я здесь бросаю вызов
Всему, что горем Родине грозит!

Не все ль одно, что Пересвет, что Игорь?
Я тоже был бы среди той грозы,
Чтоб черное бытыевское иго
Пронзить копьем сквозь медный щит мирзы.

Ордынский князь, он в битве ищет славы,
Он горячит поджарого коня,
А мне спасать язык и честь державы,
А мне спасать Россию от огня.

Здесь ели хлеб от вдовьих слез соленый,
Здесь скорбных песен непочатый край,
Здесь только ветер шелестел соломой…
Чего ж еще ты хочешь, хан Мамай?!

Мне ведомо, какой тоской томится
Славянская певучая душа.
И потому я долго буду биться
И в пыль паду, собой не дорожа.

Мы сыты горем, злым, многовековым.
О Родина! Трудны твои пути.
Россия стала полем Куликовым –
И от возмездья некуда уйти!

Стальной кольчугой стали наши беды
Теперь мы в битвах понимаем толк.
У нас один – тяжелый! – путь победы.
Блестя шеломами, летит Запасный Полк.

Не быть позору. Не бренчать оковам.
Жить будут внуки с гордой головой.
И будет столп на поле Куликовом
Грозить врагам чугунной булавой!

Что это за праздники?
Что кругом творится?
В каждом полисаднике
Черемуха дымится.

Сияют дали лунные.
Черемуховый чад.
Гитары семиструнные
Без умолку звучат.

Манят очи черные
Небывалым светом.
Девчонки зачарованы
Черемуховым цветом.

Сидим мы у калиточки,
Две веточки в зубах.
Весь пиджак до ниточки
Черемухой пропах.

Порой — для ларчиков белесых,
Порой — чтоб сунуть в пасть костру,
С березок, с ласковых березок
Сдирают белую кору.

Что красота? Пустяк! Плевать им
На лес, на звон, на красоту!
Как с девушек срывают платья,
Так рвут с березок бересту.

А блеск берез белей рассвета.
Белей, чем плечи у девчат…
Застыли — донага раздеты! —
И чернотой своей кричат!

Я одно лишь помню только –
Все опять сбылось точь-в-точь
Ты же – Ольга,
Та же – Ольга,
Перевозчикова дочь…

Я опять угрюм и грозен
Старый вещий князь Олег
Я стою на перевозе
Тороплюсь сыскать ночлег.

Пред моим усталым гневом
Стихло все как пред грозой
И лишь голос юной девы
Кружит песней над водой.

Как бы кто красу не сглазил!
Все в ней дивно в склад и в лад;
Речь ведет с премудрым князем
Гордо, ласково, впопад.

Я в свой стольный град уеду,
Буду мед и пиво пить,
Долго-долго ту беседу
Буду в памяти хранить.

И все будет как когда-то…
Лишь в одном я отступлю:
К милой Ольге лучших сватов
Я конечно не пришлю!..

Ты не сделай, милая, промашку:
Галстуков мне модных не дари,
Подари мне лучше русскую рубашку
Цвета ясной утренней зари!

Верно, я не сделаюсь красивей,
Но, гордясь рубашкою своей,
Стану я как принято в России,
Проще, бесшабашней и смелей.

Жить так жить! Без робости и страху!
Обходных дорожек не искать!
В трудный час последнюю рубаху
Верному товарищу отдать!

А коль ворог, распроклятый ворог,
Оплетет коварной ворожбой,
Я рвану на той рубахе ворот
И — как воин! — в рукопашный бой!

Говорю вам, а на сердце тяжко
Милая серчает: брось чудить!
Подари, мол, русскую рубашку! —
А такой рубашки не купить.

Где-то втихаря определили,
Дескать, тем рубашкам вышел срок.
Всех нас поголовно обрядили
В среднеевропейский пиджачок.

Но ведь есть черкески с газырями,
Можно же в гуцулке щегольнуть!..
Отчего же вам перед друзьями
Русским узорочьем не блеснуть?

Мудрая Советская Отчизна!
Ты не верь, что недруги шипят:
Сроду никакого «шовинизма»
Русские рубашки не таят!

Ты не сделай, милая промашку:
Галстуков мне модных не дари,
Лучше сшей мне русскую рубашку
Цвета ясной утренней зари!

У варягов панциря на груди,
Именные мечи на чреслах;
Снаряжали варяги востры ладьи –
Погулять меж земель окрестных…
Пред очами сих заморских гостей
Дивный край округ открывался,
Этот край бесчисленных крепостей
«Гардарикией» прозывался.
Гардарикия! Слово – как гордый гром!
Здесь врагу не сыскать гостинец!
Здесь в Смоленске – Кремль,
А во Пскове – Кром,
В древнем Новгороде – Детинец!
Здесь зубцы над башнями в городах,
Здесь заплоты и рвы в дуброве,
Здесь у русских витязей на щитах
Блеск червленый –
Краснее крови!
Никогда варяг ничего урвать
У Руси не смог, сколь ни тщился,
Разучился начисто воевать,
Торговать зато научился!
Потому-то здесь, через Русь и Чудь,
В крепкий узел связавши реки,
Испокон веков шел торговый путь,
Мирный путь – «из варягов в греки».

Хотелось деревцу расти,
Шуметь зелеными ветвями,
Весною празднично цвести,
Зимой аукаться с ветрами…

Но вышла скверная пора:
Отхороводило, отпело:
Не переспорив топора,
Оно прощально проскрипело!

У человека этот скрип
На миг в глазах зажег улыбку.
Он придал дереву изгиб.
Приладил гриф и сделал скрипку.

И звуком чистым как хрусталь
Подобный плачущему богу,
Он стал вещать свою печаль,
Свою сердечную тревогу.

Всех лучше скрипка знает грусть
Глухие, темные порывы,
Подробно помнит наизусть
Все неутешные мотивы…

Но ты на скрипку не гляди
Как на наемную плакушу:
То грустный лес в ее груди
Свою выплакивает душу!

…и с нежностью, неожиданной
в жирном человеке,
взял и сказал: «Хорошо!»
В. Маяковский

Вы вновь в Москве, Давид Бурлюк,
Перебурлившнй средь скитаний,
Худой, усталый, как верблюд,
С большим горбом воспоминаний…

И – словно черев толщу лет –
Погожим вечером московским
Вхожу я с вами в тот портрет,
Где вы стоите с Маяковским.

Он вам читает в первый раз,
Еще не зная: что выходит,
И смотрит в ваш кричащий глаз,
И слышит: «Хорошо, Володя!»

Как много стерлось в порошок…
А все ж спасибо вам вовеки
За это ваше «Хорошо!»,
За нежность, «неожиданную в жирном человеке»!

Вам рядом довелось идти
Не долго. И скажу вам честно:
Чуть разошлись у вас пути –
Все стало в вас неинтересно!

У вас есть собственный журнал,
Вы – видный бизнесмен, деляга,
А все же мне вас очень жаль,
Бродвейский горестный бродяга.

Вы мне стремитесь доказать,
Что вы всего смогли добиться.
Но тянет, тянет вас опять
Московским кленам поклониться…

И что тут скверную игру
Скрывать под благородной миной?
Не сладок мед в чужом пиру.
Нет славы вне отчизны милой.

Вот по Москве плететесь вы,
Как мальчик, потерявший папу,
Пред Маяковским, вросшим в высь.
Стоите, робко скомкав шляпу…

Храм Покрова-на-Нерли!
Что ты знаешь
О нашей русской дали вековой?
О чем ты думаешь,
Про что ты вспоминаешь
Своею голубою головой?

Задумчивый, спокойный, светлоглавый,
В кудрях листвы, спадающей на грудь,
Своею громкой мировою славой
Ты не кичишься, кажется, ничуть.

Ты дружишь с небом,
Да с широким полем,
Да с ветром, погоняющим волну.
От шумных слов, от звона колоколен
Ушел ты в луговую тишину.

Нет, ты не кроткой святостью возвышен,
Не тени ангелов в твоем молчанье спят.
Какая «святость»?!
Князь, тебя воздвигший,
В семейных распрях в тереме распят.

Жизнь катит годы, как шальные орды.
Не раз огонь над куполом свистел
А ты все тот же – доблестный и добрый…
Скажи: каким ты чудом уцелел?

Все черточки твои –
Как молодые…
Чиста, как сахар, каменная кладь…
Бессмертна и загадочна Россия?
Тут, право, есть над чем поразмышлять…

Был у стольного Киева
Славный страж богатырь.
Силу мощной руки его
Знала буйная ширь!

Злые ханы не видели,
Чем унять молодца
Слали письма, чтоб выдали
Им того удальца.

Верно сведали вороги,
Как недружен наш люд,
Как порой нам не дороги
Те, кто нас берегут.

Крикуны середь города
Глотки начали драть!
Мы, мол, люди не гордые!
Можем парня отдать!

Мы, мол, силой богатые!
Отдадим одного!
Мы, мол, сами – богатыри!
Проживем без него!

Тут заступник Отечества
Приуныл, говоря:
«Хватит мне молодечество
Впредь растрачивать зря!..»

Помолясь богородице
У ворот городских,
Ехал он из околицы,
Мимо стен крепостных.

А навстречу из сутежи,
Вскинув луки туги,
Непроглядными тучами
Надвигались враги…

В.Ш.

Ты – актриса. Ты известна очень.
Ярки на плечах твоих шелка
Почему ж так часто твои очи
Затеняет смутная тоска?

Может, слыть устала «героиней»,
Поманило в тень и тишину?
Может, надоело быть «рабыней»
В режиссерском взбалмошном плену?

Может, сердце больше не желает
Притворятся – правде вперекор –
Куклою, которою играют
Каждый критик, каждый режиссер?!

Знала ль ты, когда рвалась в актрисы,
Как коварен и опасен как
Спрятанный за пестрые кулисы
Непроглядный театральный мрак?

Знала ль ты, как в мраке том заплачешь
Над своей обидой и бедой,
Как за славу дорого заплатишь
Гордостью, свободой, красотой?!

Если б впрямь ты знала, как коротки
Дни побед, как ноша тяжела,
Разве ты пошла б по этой тропке?..
– Что сказать?..
Наверное б пошла!..

Когда мы мужаем,
Когда мы взрослеем,
Нам зависть внушает
Кондратий Рылеев.

Крамольник, чьи строки
Под строгим запретом,
Он втайне для многих
Был первым поэтом;

Он даже для Пушкина
Был – как пример:
Народный заступник!
Революционер!

Совсем не как «висельник»
В мыльной петле,
Он видится витязем
В пыльном седле!

Поправший наветы,
Обман, вероломство.
Он трижды, навеки –
Пример для потомства.

Лишь так, как Рылеев,
Хотел бы я жить!
Лишь так, как Рылеев,
Отчизне служить!

В былине, на древней картине,
В легенде, поросшей быльем,
Я часто встречаюсь доныне
С могучим богатырем…

В нем – доблесть бойца удалого,
И верность, и рыцарский пыл.
Вознес его дар Васнецова
И Врубель – в бессмертье врубил!

Он – рослый, прямой и упрямый,
В кольчуге. С шеломом стальным.
И конь его, тяжкий как мамонт,
Чугунно ступает под ним.

Какой же он сильный-пресильный!
А очи горят добротой.
Как будто бы взор его синий
Забрызгало волжской водой.

Ты дай ему лямку – для тяги, –
Он Землю своротит плечом!
А я, как о малом дитяте,
Вседневно тревожусь о нем.

Я думаю с тайной заботой:
Могуча у воина грудь,
Да больно он добр. Коль охота –
Такого легко обмануть!

Ни грозное ханство, ни царство
Не сделают с ним ничего.
Но хитрость! Но ложь! Но коварство! –
Вот страшное зло для него!

Едва преставился Димитрий-князь.
Его жена, княгиня Евдокия,
Над ним плакучей ивушкой склонясь,
Возговорила причеты такие:

«О, горе мне! Души моя во тьме.
Куда. ты, свет очей моих, сокрылся?
Пошто ни слова доброго ко мне
Не молвишь днесь? Пошто так осердился?

Пошто, моя вечерняя звезда,
Грядешь на запад, в сторону чужую?
Пошто, мой ясный месяц, навсегда
Укутываешь лик во тьму ночную?

Ужели ты, мой виноградный сад.
Цвести и зреть уж никогда не станешь?
Не утолишь вовек душевный глад
И сладким плодом сердце не одаришь?

Великий князь! Гроза чужих сторон!
Победами украсивший державу!
Пошто же ныне, смертью побежден,
Не смеешь с ней поратовать на славу?

Восстань, как прежде, в силе и в чести!
Пускай печаль родной Руси не сгложет!
Края своей Отчизны поблюсти
Никто, как, ты, воистину не сможет.

Еще от нас и юность не ушла,
Еще седая старость не настигла,
Пошто же смерть, безжалостна и зла,
Меж нами тьму кромешную воздвигла?

Пошто не в царском бархате усоп?
Пошто сей ризы жалостной не съемлешь?
Пошто свой тесный, неприютный гроб
За красный терем княжеский приемлешь?

Легко ли сердцу слышать скорбну речь?
За все утехи – видеть слезны реки?
Мне краше было б первой в землю лечь,
Дабы сей кары не познать вовеки.

Ужели никакие словеса
К тебе, мой князь, не дотекут отныне?
Ужели ни мольба и ни слеза
Тебя не смилостивят, господине?

Земные звери к норам держат путь,
Летят ко гнездам птиц небесных стаи. –
Ужели, княже, хоть когда-нибудь
К родному дому не придешь из дали?

Всем вдовьим бедам я теперь родня.
Мои подружки глаз своих не прячьте.
Утешьте, вдовы старые, меня,
А молодые в лад со мной поплачьте…»

Ветры веков разметали далече
Рати той горестной толк –
Не отыскать, где порублен был в сече
Игорев доблестный полк.

Сколько о славе не пели Бояны,
Громкой молве вопреки,
Не отыскать той проклятой Каялы,
Той половецкой реки.

Но – по старинным народным поверьям –
Где-то в донецких степях
Майскою ночью туманным виденьем
Витязи мчат на конях…

Топчут ковыль гривуны вороные,
Вороны вьются в ночи,
Тускло мерцают шеломы стальные,
Зеркалом блещут мечи.

Светит в очах удалое горенье,
К родине пылкая страсть!
Всем им досталось без погребенья –
В поле неведомом пасть…

С давних времен им, бессонным, не спится.
Рыщут во тьме по ночам.
И перепугано брешут лисицы
Вслед их червленым щитам…

Издревле отары овечьи,
Коровьи, иные стада
В контакте с теплом человечьим
Отраду находят всегда.

Бывает, что вольная птица
К людскому радушию льнет:
С доверьем на руку садится
И хлебные крошки клюет…

Но чувства не могут тревожить
Бездушную зелень травы?!
Однако возьмем подорожник –
И выйдет, что мы не правы.

Где нету жилого приюта,
Вовек подорожника нет.
Он должен людского маршрута
Приманчивый вынюхать след.

Всегда он снует у тропинок,
Повдоль пешеходных дорог
И прямо под каждый ботинок
Ушастый сует стебелек.

По лесу, по сочному лугу,
Неведомо ради чего,
Спешит к человеку как к другу,
Надеясь во всем на него.

Колхозные сытые кони
Топтали в лугах синеву
И — словно с широкой ладони —
Щипали траву-мураву.

Вдруг конь, рудо-желтый, буланый,
Заржал и копытом забил,
Как будто бы сбруей булатной
В сырой тишине позвонил.

И — вовсе не конник, не латник —
Я что-то почуял в себе
И вмиг встрепенулся, как всадник,
Привыкший качаться к седле.

И вспомнились дикие кони
Какой-то далекой поры:
Турецкие сабли, погони,
Варяжские топоры…

Коль мы на земле не чужие —
Нам все слишком дорого в ней,
И слышатся судьбы России
В заливистом ржанье коней.

Ведом мне мой отец да дед
Да немного ближайший прадед,
А меж тем с изначальных лет
Даль времен моей жизнью правит.

Может сам я – такой прямой,
Всю войну прошагал без страха
Потому, что прапращур мой
Был дружинником Мономаха?!

Может в сечах далеких дней
Конь буланый сберег мне предка, –
Оттого я люблю коней,
Хоть теперь их встречаю редко.

Может, прадед, лихой мужик
Заступал дорогу Мамаю,
И с того я – как свой дневник –
Книгу летописей читаю?!

Кто разведает, кто поймет,
Сколь глубоки веков секреты?
Даже самый незнатный род
Вдаль уходит – к корням планеты…

Еще не решено доныне…
В тот звездный час своей судьбы –
Не ошибался ль Паганини,
Талант спасая от борьбы.

Мне говорят, что он был вправе
Беречь себя от бурь и гроз:
Ведь он – не просто «карбонарий»,
А гениальный виртуоз.

Патриотические чувства
Все, дескать, делят наравне,
Но кто другой бы столь искусно
Сыграл бы на одной струне?!

Выходит избранный – избавлен
От бранных дел родной страны?
Выходит, ошибался Байрон,
Швырнув себя в костер войны?!

Нет! Мир велит одним железом
Спаять и музыку и быль,
Чтоб жить – как автор «Марсельезы»,
Прямой солдат Руже де Лиль!

А где нет мужества в помине –
Там виртуозность не спасет!
Во всех концертах Паганини
Чего-то мне не достает!..

Опять вдали бегут: пригорки,
Опять в вагоне пыль и пар
И дым саратовской махорки,
Занозистый, как скипидар.

Ты спросишь спичку у соседа,
Закуришь, вступишь в разговор,
И вьется ниточкой беседа,
Плетя причудливый узор.

В пути молчальников не много.
Здесь все душевны и просты.
Звенит железная дорога,
Гудят чугунные мосты.

Уже давно ушли в легенды
Черты скитальцев-моряков,
И только мы, корреспонденты,
Храним традиции веков!

Вдогонку за газетным фактом
То на Таймыр, то на Алтай
Швыряет нас по разным трактам –
И в дождь и в снег. Из края в край.

Наш труд не любит осторожных.
Как часто достается нам
На дальних станциях таежных
Искать приюта по ночам.

Наш жребий – мерзнуть по вагонам,
В пустынях падать от жары:
Скитаться, тосковать по женам,
В полярной тундре жечь костры.

Мять травы, лазить по Кавказу
И, на три дня попав домой,
Вести веселые рассказы –
На зависть любящим покой.

Еще велик не слишком
Был Петр. И в те годки
Ему, как всем мальчишкам,
Мечталось – в моряки!

Ни моря и ни флота
Нет у Москвы, а все ж,
Коли царю охота,
Достань вынь да положь!

Вот матушке-царице
Сынок пообещал
Поехать помолиться
Монашеским мощам, –

А сам, с большим секстантом,
С дорожной тьмой хлопот,
С голландцем Карштен Брантом
Помчался строить флот!

Пусть там не ветер вольный
Морских пучин, а лишь
Плещеевские волны,
Плеща, тревожат тишь,

Но уж смола курится
Куются якоря,
И топорок ярится
В ладонях у царя!..

Царице непонятно:
Пошто в такую даль
Велит прислать канаты
Затейник государь?!

А над водою хмурой
Растут меж стапелей
Высокие фигуры
Крылатых кораблей.

Уже в потехе бранной
Ведут «морской парад»
Фрегаты «Марс» и «Анна» –
По тридцать пушек в ряд.

Кипит-шумит потеха!
И сквозь завесу лет
Уже доносит эхо
Грядущий гром побед!

На флагмане бьют «зорю».
И через тьму лесов
Москва выходит к морю,
Вся в блеске парусов…

В черном зеркале рояля
Пальцы тонкие дрожат
Звуки музыки роями
Наполняют сонный сад.

То – «Ночная серенада»,
Сердца горестный вопрос…
Пенный запах водопада
От струящихся волос…

Милая, не будь ревнива:
Эта женщина – не ты,
Тут совсем иное диво:
Просто чувство красоты.

Это чувство не дарует
Не свиданий, ни разлук,
Ни полночных поцелуев,
Ни сплетенных нежных рук.

Но зато в нестройном мире
Дарит чувство красоты
Шепот звезд в небесной шири,
Солнце, море и цветы.

Если чувство это дремлет,
Если прячется вдали,
Наше сердце не приемлет
Никаких чудес земли.

А уж в области искусства –
Все ль вы помните, друзья? –
Без того шестого чувства
Просто шаг ступить нельзя!

Пускай не лгут про наш народ:
Какой он был «забитый»,
Как жил вдали от всех щедрот –
«Забытый» да «немытый»!..

Я от души напомнить рад,
Что мир – по всем преданьям –
Еще две тыщи лет назад
Дивился русским баням.

Хоть труден был у предков быт,
Хоть мало было денег,
Но искони в почете был
В народе банный веник!

Всяк путник удивлен был тем,
Как, распалясь, славяне,
«Не принуждаемы никем,
Секут себя прутьями!»

Поднесь у нас холсты белят,
Чтоб ярче были ткани,
И добела полы скоблят,
И жарко топят бани.

И, как исконная черта
Прямой души славянской,
Вошла навеки чистота
И в дом и в дух крестьянский.

В этом утре, сотканном
Из утрат
Ходит добрым доктором
Снегопад.

По глухим окраинам,
Где сквозняк,
Он бинтует раненый
Березняк…

Снег ворвется поночью
В полутьму,
Самой скорой помощью
На дому.

Он залечит бережно
Боль души –
И уйдет по бережку
В камыши…

Осенний ветер во дворе
Листву с деревьев рвет,
У листопада в сентябре –
Необратимый ход,

Летят листки с календаря,
Года и дни летят,
И это, честно говоря,
Такой же листопад.

Слова все тише, все грустней,
Все пристальнее взгляд,
Все меньше суетных друзей.
Что делать? Листопад!..

Оттепель… Потепление…
Виснет туман вдали…
Вкрадчивое томление
Чувствуется в крови…

Снова цветет брусника,
Серьги лещин гремят,
Синее волчье лыко
Сеет духмяный яд.

Где-то по дну оврага
Струи журчат в гульбе,
Сладкая эта влага
Властно влечет к себе.

Яростней пенной браги,
Крепче, чем ярый мед,
Запах томленой влаги
Сыздали в ноздри бьет…

Что слышится в сумерках вешних?
Влюбленный ли голос звучит.
Иль просто цветущий орешник
Сережками тихо звенит?

Весенние ночи туманны,
Их тайны укрыты впотьмах.
Черемуховые поляны —
В изломанных белых ветвях.

Все скроет черемушник скромный —
Лишь стоит луны подождать.
Прийти сюда полночью темной
И пышных ветвей наломать!

Но чем мы верней понимаем
Значение красоты.
Тем мы осторожней ломаем
Черемуховые кусты…

Лихие схватки шли в Чечне,
И Лермонтов, в косматой бурке,
На белом, как огонь, коне
Всегда был первым, в каждой рубке.

И гребенские казаки
О нем судили с уваженьем
Не за его стихотворенья,
А за уменье «брать в клинки»!

Но раздавался за столом
Смешок барона Россильона:
— Мишель! Как можно мчать верхом
Против ружейного заслона?!

Ах, этот чинный Россильон!
(Акцент французский иль немецкий?)
Что понимал в России он —
Чужой «бомонд» великосветский?

Где им понять созвучье строк?
Голов напрасно не трудили.
Где им понять: «поэт?! пророк?! —
В простом поручика мундире?!»

Ну, ладно: нечего пенять,
Что мудреца не оценили,
Но как же не смогли понять:
Какого удальца сгубили!

Голубые варежки,
Синь тулуп,
Ледяные валенки —
Хруп да хруп,—

Дед Морозко шастает
По селу
Да рисует разное
По стеклу:

Папоротники, звездочки,
Жемчуга,
Пальмовые, солнечные
Берега…

Что за клад для девушек –
Кружевниц,
Для искусных северных
Мастериц!

Сядут в теплой горнице
Под окном,
Руки, словно горлицы,
Бьют крылом.

И – глядишь – морозное
Суровье
Перешло в узорное
Кружевье.

Там снежинки кружатся,
Как кудель,
Серебрится кружево,
Как метель…

Выйдет новобрачная
С молодым,
А фата – прозрачная,
Точно дым.

Губы у подруженьки
Хороши.
– Ой, растает кружево:
Не дыши.

4 мая был я принят в масоны.
А.Пушкин. Дневники. 1821.

I

Одна строка из давних дней
О том, что был в масоны принят…
Одна строка… А что за ней?
Кто мрак неведомый раздвинет?
Мы изучили жизнь его
Всю – от лицея до Дантеса.
А вот об этом – ничего!
Над этим — темная завеса!

Плетя туманных дел узор,
Нагрянули на Русь масоны…
Не время ль «оглядеть в упор,
Что это были за персоны?
Они сходились по ночам,
Секретничали в разговорах
При тускло блещущих свечах,
При плотно затворенных шторах.
Тут непременны меч иль нож,
Иль череп сумрачного вида,
И символ всех масонских лож —
Шестиконечный «щит Давида».
(Внушить пыталась простакам
Сия масонская эмблема,
Что возвести всесветный храм
Для мира Главная проблема!

Что это? Модная игра
В таинственность и романтичность,
Чтоб как-то скрасить до утра
Бесцельной жизни прозаичность?
Иль, может, мистику любя,
Толкуя про мораль и нравы,
Они решали про себя,
Как в руки взять ключи державы?

Вот, скажем, Геккерен… Барон.
Сановный чин из Нидерландов.
Немаловажный был масон
Сей враг чужих ему талантов.
Любая речь его — обман,
Тугой капкан из тонкой стали.
А все дела — туман, туман,
Как на полотнах ван Рейсдаля.
Не зря он рыщет по торцам
При петербургской злой погоде,
Не зря порхает по дворцам –
От Бенкендорфа, к Нессельроде…

-Мое почтенье, милый граф!
Осмелюсь доложить все то же:
У вас, любезный, нету прав
Манкировать раченьем ложи.
Надменный граф в обидах быстр:
-Обязан фосразить барону:
Я есть не мальшик, но министр,
Хранящий русскую корону.
-Ах, полно, мой вельможный друг!
Масонство поважней престола!
И граф не может скрыть испуг,
Склоняясь чуть ли не до пола.
Уставность ордена строга,
Здесь каждый подчинен элите.
-Барон! Я ферный фаш слуга.
Фелите фсе, чего хотите!..

II

Нет, видно, были непросты
Сих тайных сборищ генералы:
Здесь рядят, кем занять посты,
Куда направить капиталы.
Здесь могут пулей пригрозить,
Возвысить, отстранить от дела,
Здесь могут солнце пригасить,
Чтоб слишком ярко не блестело!
А чужеземец Геккерен
Господствует меж этих залов,
Как полновластный сюзерен
Среди послушливых вассалов.
Он, как паук, повсюду ткет
Узоры липкой паутины,
Бумаги миссий продает,
Скупает древние картины.
Ни в чем не ведая преград
(Ведь он — экстерриториален!),
Он всласть жует, как шоколад,
Секреты министерств и спален
Коварный, злой иезуит,
Косясь сквозь ножницы лорнета,
Он всюду Пушкина бранит
Как вольнодумного поэта…

III

А Пушкин где-то пьет вино,
Гордясь открытостью суждений,
Не ведая, что стал давно
Предметом тайных наблюдений.
Он сам в минувшие года,
Спеша по следу Новикова,
Под сень «масонского щита»
Был загнан скукой Кишинева.
Ан, видно, невзлюбил поэт
Ни сих таинственных бесед,
Ни их двусмысленные тосты,
Ни шутовских обрядов бред,
Ни символические звезды.
Пусть Феслер или Остерман
В кромешной тьме жуют закуски!
Все это — фарс! Обман, обман!
Да и уж больно не по-русски!

Но знал ли он, что в ложе той
Был счет своих особых выгод,
Точь-в-точь как в шайке воровской,
Где рубль — за вход, а два — за выход!
Так легкомысленно презрев
Софистику пустых резонов,
Поэт навек накликал гнев
Тех засекреченных салонов.
А сверх того страшней всего

Был «грех» его иного рода,
Что он восславил торжество
Родного русского народа!
Воспевший грозных бунтов злость,
Бой Бородинский, гром Полтавы,
Давно он был — как в горле кость
У всех врагов родной державы!

IV

С времен Ивана и Петра
Европа видит, рот разиня,
Как рядом с ней растет гора,
Гранитная гора – Россия!
Ни шведский, ни турецкий меч
Уже ту гору не пугали,
На ширь ее могучих плеч
Поднять топор не посягали!
Уж, верно, знали короли:
Тут никакой набег не в пору.
Одна надежда – изнутри
Изрыть подкопом эту гору!

Теперь, пожалуй, нет нужды
Скрывать от нас и от Европы,
Кто были тайные «кроты»,
Во тьме ведущие подкопы.
Всем ясно: в споре с той горой
Любой лазутчик был пригоден.
А лучше всех служил порой
Извертливый масонский орден.
О, неспроста сюда, в дворцы,
В Палаты северной столицы,
В те дни толпой летят гонцы,
Спешат послы из-за границы.
Им ни к чему военный гром!

Пароль… Шаги… Глухие стуки…
И уж кому-то тешут гроб
Тех «вольных каменщиков» руки!..
Коль вождь дружину созовет,
Масоны сманят полководца;
Коль бард отчизну воспоет,
Масоны свалят песнетворца.
Все, все доступно их рукам!
Их черный суд сильней законов!
Всесветный их «Давидов храм»
Превыше государств и тронов!

Вот был негромкий разговор
В кружке барона Геккерена,
А он звучит — как приговор,
Как похоронная сирена!
И — глядь! — в Россию мчит без виз,
Но с чьим-то тайным приглашеньем
Француз, снискавший первый приз
В стрельбе по движимым мишеням!..

V

Неправда, будто Жорж Дантес
Был просто щеголь и повеса,
Что, зная светский «политес»,
Не знал другого интереса!
Загримированный актер
В изящной роли Дон-Жуана,
Он был похабник и бретер
С душою пошлого мужлана.
Танцуя иль спеша на бал,
Рядясь в цветастые тряпицы,
Он лишь искусно прикрывал
Свой лик наемного убийцы.
То франт, таящий нежный пыл,
То чей-то муж, то мужеложец,
Он просто раб наемный был,
Продавшийся масонским ложам.
Зато он принят при дворе!
На нем мундир кавалергардов.
И шефствует в его судьбе
Барон, посланник Нидерландов.
Чтоб путь наемнику открыть
Ко всем салонам и гостиным,
Барон изволил окрестить
Его своим приемным сыном.
Все поражались в те года
Таким густым щедротам рока.
Счастливая звезда? О, да!
Масонская «Звезда Востока»!
Он сам-то знал, что он деталь
Каких-то вдаль идущих планов,
Но поначалу эта даль
Еще терялась средь туманов.
Неважно, в чьих руках ключи.
Молчанье — вот закон масона!
Да, в нем нуждались палачи,
«Толпой стоящие у трона»!
И он уж пороху припас,
Завел ножи, кольчуги, шпаги.
Он ждал, когда настанет час,
Как ждут охотники на тяге!

VI

Был многолюдный, шумный бал
В дворце австрийского вельможи.
Дантес, позируя, стоял
В кругу чинов масонской ложи.
Вдруг по толпе пронесся гул,
Вспорхнули дaмы и гусары:

На миг все взоры притянул
Магнит одной входящей пары.
Сам Геккерен впился в лорнет,
Следя за яркою четою:
То был прославленный поэт
С своей красавицей женою.
Казалось: здесь в лучах, в огне,
Предстало вдруг в одно мгновенье
Все лучшее, что есть в стране:
И красота, и вдохновенье!
Как этот синий взор его
Избытком жизни изливался!
Как он, не пряча торжество,
В ее улыбке отражался!
Казалось: то влюбленный бог
Спустился с неба к милой даме,
И если б захотел, то смог
Всю землю закидать дарами!
Затиснутый меж белых стен,
Худой, плешивый, узколобый,
Из-за колонны Геккерен
Смотрел на гения со злобой.
Смотрел, как кольчатый удав
Сквозь ветви смотрит на поляну
Иль как завистливый Фарлаф,
Кривясь, смотрел в глаза Руслану.
Вдруг он отвел Дантеса в тень,
Шепнул, как вор, что жертву судит:
-Мон шер ами, вот вам – мишень
Надеюсь, промаха не будет!..

Никто подумать не посмел,
Что значат взгляды те косые.
А вскоре выстрел прогремел,
Потрясший горем грудь России.

Я понимаю перевоплощенье:
Актер терзает белые перчатки,
Он весь клокочет яростью и мщеньем:
Сегодня он — принц Гамлет или Чацкий.

Но вот что мне в искусстве не понятно:
Каким путем, томительным и трудным,
Ты, Гамлет, возвращаешься обратно
К своим подчас неинтересным будням?

Ты был героем. Был охвачен местью.
Был благороден. Неужели завтра
Ты сможешь с мелкой хитростью и лестью
Юлить перед дирекцией театра?!

Легко ли, вместе с принятым обличьем,
Отбросить прочь и дар высокой речи,
Шекспировское мудрое величье,
Восторг исканий и противоречий?

А я ведь знаю, что иному просто,
Играя силой перевоплощенья,
Как бог великим уходить с подмостков –
И мелким становиться без смущенья…

Владимиру Маяковскому

Спокойней жили все его друзья.
Благоразумней. Потому — везучей.
Блистали фейерверками, дразня
Его души клокочущий Везувий.

И женщины, как будто на бульвар,
Входили в сердце, словно для прогулки,
Копытя каблучками тротуар.
Кидая поцелуи, как окурки:

А недруги — толпой — из года в год
Вели подкопы, с яростью, со страстью,
Чтобы взорвать поэта, как завод,
Народу «вырабатывающий счастье»!

И в час, когда под тяжестью атак
Он рухнул, как пылающая домна,
Мещане загалдели: «Как же так?
В чем дело? Некрасиво! Неудобно!»

Благоразумным — где же им понять
Умолкшее, простреленное сердце?
Благополучным — как не попенять
На факт, «от коего не отвертеться»?!

А я бы тем, которым «непонятно»:
Откуда выстрел? И по чьей вине? —
Настойчиво, доходчиво и внятно
Напомнил бы, что все мы — на войне!

А на войне нередко в час сраженья.
Патроны и гранаты истребя,
Солдат, попавший в клещи окруженья.
Огонь вдруг вызывает на себя!

И пусть он сам погибнет под обстрелом,
Зато он — в гуще вызванной пурги,
Зато под метким огневым прицелом
Полягут рядом клятые враги!

Все кончено! Не воротить поэта!
Не воскресить! Не сделать ничего! —
Но пусть не уклонится от ответа
Никто из нападавших на него!

Мне с каждым годом как-то ближе
Дороже и родней навек
Архип Иванович Куинджи
Необычайный человек.

Коли талант – любовь к чему-то,
Кто, как не он, талантлив был?
Куинджи так светло и мудро
Природу русскую любил.

О той любви – чего уж проще –
Всем протрубили на века
Его «Березовая роща»
И эта «Лунная река»…

А сколь еще о нем известно
Почти волшебных «небылиц»:
Имел Куинджи дар чудесный,
Дар привораживанья птиц.

Он выходил на крышу дома –
И видел чинный Петербург…
Весь неуемный птичий гомон
К его рукам слетался вдруг!

Вороны с галками слетались
И ласточки, и воробьи, –
Слетались, будто покорялись
Гипнозу вековой любви!

Что тут Орфей с его игрою?
Куинджи больше смог открыть:
Любовью, чистою, одною
Природу можно покорить!

Я вспоминаю ту напасть,
Что называлась «смутным временем»,
Когда врагов чужая власть
На нас ложилась трудным бременем.

Себя царицей возомнив,
Уже ждала Марина Мнишек,
Что гимна русского мотив
Шляхетский дудочник напишет.

В столицу недруги вошли,
На всем исконном — знак запрета.
И, как фальшивая монета,
Фабриковались лжецари.

У нас, у русских, все не вдруг.
У нас в дорогу сборы долги.
Жил мирно Минин-Сухорук
В далеком городе на Волге.

Он видел: на Москве разброд,
Князья не слышат укоризны.
Где ж тот надежный патриот,
Что постоит за честь Отчизны?

Доколь боярскому уму
Без всякой пользы доверяться?
Приходит время самому
За дело воинское браться!

Сын Волги матушки-реки,
Он звал народ набатным звоном,
И подымались мужики
Ломать древки чужим знаменам!

Всегда, коль много бед вокруг,
Коль очень солоно придется,
Я верю: Минин-Сухорук
В каком-то городе найдется.

Конечно, над ним коллеги
Подтрунивали в Калуге
— Куда? На Луну? В телеге?
— Вы, батенька, близорукий.

Коллеги его отчитывали
(О, эта злая бездарь!):
— Оторваны вы от жизни,
Милостивый государь!

А он, покуда не признанный
Им отвечал спокойненько:
— Оторванными от жизни
Бывают только покойники.

И в свете коптилок вечером
Под въедливый скрип телег,
Рассчитывал и вычерчивал
Грядущий ракетный век!
. . . . . . . . . .
Преследуя цель геройскую,
Не бойтесь прослыть кругом
Похожим на Циолковского
«Чокнутым чудаком»!

Пусть в памяти пролетают
Ночные пути планет,
Пусть череп, как планетарий,
Хранит чертежи ракет!

И пусть коллеги, калеки
Смеются над вами… Что ж!
Прописанный в новом веке
На них уже не похож!

Не вином, лошадьми или теннисом
Вдохновлялся поэт Альфред Теннисон,

Если в сердце строка не бьется,
Не мечтается, не поется –

Он твердит, точно пунш пьет пенистый:
«Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон!..»

И ведет его это звучание –
Как набат! Как на царство венчание!

Жизнь поэта – за славу он выменял!
Вся вселенная – в собственном имени:

И года… И волынок мотивы…
И страдания леди Годивы…

Леса от боли не кричат,
Хоть и у них душа живая;
Они, как витязи, стоят,
Удары молча принимая.
Но там, где скошен ряд дубов,
Где наземь свалены березы,
Сверкает розовая кровь
И блещут росы, будто слезы…

Вглядись: ряды осокорей
Да сосны стройные, как свечи,
Похожи на богатырей,
Поднявшихся на поле сечи.
Порасспросить бы старый лес,
Достигший звезд мачтовник рослый,
Чай, много б всяческих чудес
Поведали дубы да сосны:
Про заревую даль земель,
С ее пирами да перунами,
Про то, как пел кудрявый Лель,
Бренча яровчатыми струнами…

Любой бы был увидеть рад
Ту жизнь, что по Руси бурлила,
Когда былинный Китеж-град
Еще бедой не затопило.
Был славен наших предков быт,
Его обычьи и законы:
«Славяне, — летопись гласит, —
Мужи премудры и смышлены…»

Одежды у славян ярки:
На молодцах — цветны кафтаны,
Сафьяновые сапожки,
На красных девках — сарафаны.
А как танцуют, как поют! —
Как будто от утра до ночи
Серебряною нитью шьют
Затейливое узорочье.
При встречах — ласковый поклон.
В речах — взаимное почтенье.
Обычай и закон племен:
«Иметь к сородичам стыденье».
Другой закон промеж людьми:
«Всяк мирный гость — посланец бога,
Скради, но гостя накорми;
Соседи не осудят строго!»

Но, коль доспехами бренча,
Недобрый гость войдет некстати,
На расстояние меча
Не подходи к славянской рати!
Уж сколько раз наш русский меч,
Прямой и обоюдоострый,
Тягался в лаве жарких сеч
С хазарской саблей длиннохвостой,
Ни половецкий хитрый хан,
Ни те батыевские орды
Не истребили род славян,
Прошли и скрылись, «яко обры».

Люблю мою родную Русь!
Люблю узорность русской речи!
С сыновней верностью горжусь
Упорством дедов в каждой сечи!
Горжусь, что в прошлую войну,
В годину горя и печали,
Мы нашу мирную страну
Достойно предков защищали!

А все же что-то злое есть
В небрежности к дарам народа;
Где нынче русский сказ прочесть?
Где вспомнить игры хоровода?
Не знаю: верно ль подберу ль
Богатствам древности сравненье:
Они — как неразменный рубль.
И неизменно их значенье.

С того-то инда рвется крик,
Что забываются поверья,
Что оскудняется язык,
Что вырубаются деревья.
Забыв певучую красу,
Пеньки, пиленые пенечки
Чернеют, как пивные бочки.
В спаленном, «пропитом» лесу.
Простор становится пустым…
Да не за лес один опаска:
Редеют, тают, точно дым,
За былью быль, за сказкой сказка…

Все березки да ясени
Да синь над полями.
И все ясное-ясное
В Ясной Поляне.

Все полно здесь особым,
Пронзительным светом,
Словно сразу два солнца
Стоят над планетой.

Просветленным и мудрым,
Доверчивым взором
В золоченое утро
Глядятся озера.

Березняк, что по склонам
Бредет, словно пахарь,
Щеголяет посконной
Крестьянской рубахой.

И блестит серый гравий,
Устилая дорогу, –
Путь, ведущий из графов
К простому народу!..

Ни гранита, ни бронзы,
Ни славы спесивой!
Лишь дубки да березы,
Чистый воздух России.

Лишь приветливый ветер
Гуляет в дуброве
Да колышутся ветви,
Густые как брови…

Средь бардов Фракции по праву
Слыл первым Франсуа Вийон.
Благословляли эту славу
Блуа, Париж и Авиньон.

Король кудрявых менестрелей,
В тиши блистательных дворцов
Он был владельцем высших премий
На состязаниях певцов.

В числе других его талантов
Известно, что он был смутьян,
Глава отпетых дуэлянтов,
Гроза заносчивых дворян!

Он так мне видится, бродяга,
Любитель буйных кабаков:
В одной руке – стальная шпага,
В другой руке – альбом стихов…

Манит меня Чернигов –
Старинный стольный град.
Черешней и черникой
Он сыздавна богат.
Еще богат он давней
Чредою славных лет –
Алмазами преданий
И жемчугом легенд.

Не здесь ли даль столетий
Восславил князь Мстислав,
Иже в бою с Редедей
Явил суровый нрав?!
В трудах и буйных спорах
Он был неутомим.
Высь Спасского собора –
Как памятник над ним.

Отсель же по уделам
Летал на стременах
Ревнитель славы дедов
Владимир Мономах.
Напористо, не шатко
Он княжьи нес дела.
Была, знать, его шапка
Ему – не тяжела!..

Вел по тому же следу
Князь Игорь рать свою,
Ан не сыскал победу
В запальчивом бою.
Средь степи окаянной
Сей разудалый князь
Сгрузил на дно Каялы
Своих хоругвей вязь…

Но дум его наперсник –
Неведомый певец –
Спаял из звонкой песни
Блистательный венец.
Осьмой уж век промчался,
А Песня все живет:
Победой увенчался
Тот горестный поход!

Не посрамим Чернигов
Град стольный, золотой.
В нем мирно спит князь Игорь
Под каменной плитой.
А сила славы громкой,
Звенящая окрест,
Манит сюда потомков
Из самых дальних мест.

Все тут исконно русское,
Все из родимых мест:
Парни, орешки лузгая,
Ласковых ждут невест.

А за холмами, вытянув
Кованых войск ряды,
С вызовом смотрят витязи
В темь Золотой Орды.

Как на рублевской «Троице»,
Краски — в полном цветенье:
Рубиновая конница,
Серебряные сирени.

А надо всем — морозное
Черного лака небо,
Светлая россыпь звездная —
Словно из зерен хлеба…

…Кисти ваши узорные,
Волшебники-палешане,
Ценят дороже золота
Пражане и парижане.

Край мой! Не бронзой гулкою,
Не парусом, не волной —
Палехскою шкатулкою
Схвачен характер твой!

С ярким нарядом девичьим,
С зорями в высоте.
С чистым окатным жемчугом
В бархатной черноте!..

Где громоздит узор зубчатый
Китай-городская стена,
Стоит Иван Первопечатник,
Изваянный из чугуна.

А рядом с ним, у перекрестка,
Прохожий должен замечать
Окошко книжного киоска –
Под вывеской «Союзпечать».

Вот так годами с возвышенья
Среди газет, брошюр и книг
Первопечатник с изумленьем
Глядит на дело рук своих…

Как повествует Летописец Нестор,
Зело был дивен стольный Киев-град.
На ту красу, на то святое место
Позарился Хазарский каганат.

Смышлен народ у нас в краю родимом.
— Платите дань! — Хазары молвят речь.
Дала им Русь чуть подчерненный дымом,
Каленый в битвах двухлезвийный меч.

Хазарский вождь взял русский меч булатный,
Принес на суд советникам своим.
И, словно над загадкой неразгадной,
Старейшины задумались над ним.
И так рекли: — У нашей сабли грозной
Клинок точен с одной лишь стороны,
А меч славянский — обоюдоострый!..
Нам страшен гнев суровой сей страны!
Языческой Руси стальная сила
Сметала тех, кто шел на нас, грозя.

Как пишет Нестор — так оно и было.
И тут ни слова вычеркнуть нельзя.

В одну из памятных годин
Царя «тишайшего» веленьем
Был снаряжен послом в Бейпин
Казак Байков с сопровожденьем.

В Москве приказные дворы
Сплели посланье к богдыхану
И заготовили дары –
Согласно царственному сану.

И бойкий атаман Байков,
Вступивши в стремя полномочий,
Повел чубатых казаков
Сквозь тьму урманов и урочищ,

Немало тягостных недель.
Шло к цели русское посольство
Через пески, через метель,
Через вражду и недовольство.

Вот, наконец, и стольный град
Чужой неведомой державы.
Сам богдыхан принять их рад,
Что служит знаком высшей славы.

Когда настал приемный час.
Гостям сказали в наставленье,
Мол, пред владыками у нас
Стоят все преклонив колени:

«Послы и гости искони
Должны при встрече непременно
Дары и грамоты свои
Вручать коленопреклоненно!..»

Казак Байков взревел как гром:
— Э, нет! Не на таких напали!
Мы и пред нашим-то царем
Вовек колен не преклоняли!

Душе противно перенесть
Столь шутовское представленье,
Зане в обычье вашем есть
Российской чести умаленье!

Вот вам казенные дары,
А я тут больше – не посольство!
И провались в тартарары
Такое ваше хлебосольство!

…Казак Байков был нравом прост
И, невзлюбив чужие страны,
Пошел за десять тысяч верст
Назад в родимые поляны…

Дедовских книг славословия
Молвят из тьмы вековой:
«С кроткой повадкой незлобия
Правил Димитрий Донской…»

Не осуждал, коль порочили
Коли перечили где:
Только в заботах об Отчине
Строг был к малейшей беде.

Взором был ласков. Однако же
Борзо скликал свою рать!
Дело известное: надо же
Родину оборонять.

Ради той Родины с удалью
С гневом и силой крутой
Спорил он с Тверью и Суздалем
Бился с Литвой и с Ордой.

Много путей было пройдено.
Стрелы вились у виска.
Родина! Милая Родина!
Как твоя стать высока!

Родина выше всех святостей
Ближе, чем кровная мать.
Ради нее нам не тягостно
Тяжесть любую принять.

Гляньте как у нас в поселке
Стали колером играть:
Стали синие светелки
Алой жестью покрывать.

Каждый дом раскрашен хитро,
Именинником глядит,
А наличник, как палитра,
Полной радугой горит.

Кое-кто порой смеется:
Дескать, зря блажит народ!
Мне ж, по совести, сдается:
Все – совсем наоборот!..

Кабы жить нам не мешали
То разрухой, то войной,
Мы б всю Русь порасписали
Той жар-птичьей хохломой!

Русичи, сородичи мои,
Говорю от боли, от любви!
Кто-то нам настойчиво и хитро
Навязал зловредный культ поллитра.
И уж так пошли мы водку пить,
Чтобы живота не пощадить.
И почто мы это зелье дуем,
В честь чего без продыха пируем?
Это же дракон, зеленый змей
Жрет нас, дураков, как пескарей!
Это же остатки дней своих
Делим на двоих да на троих.
Хватит, братцы, про камыш нам петь,
Время об Отчизне порадеть!
Время очень трезвыми глазами
Последить за нашими врагами —
Как, зачем, и кто из них
Спаивает наших часовых!

В тихий час цветения акаций,
На пороге счастья и весны,
Девушкам, которым восемнадцать,
Снятся удивительные сны.

Всем им снится город лучезарный,
Ярким блеском залитый дворец,
И вокруг — восторг и благодарность
К их ногам поверженных сердец.

В снах они — владычицы экрана,
Лебеди, скользящие в лучах;
Ледоколы водят сквозь туманы,
Раненых выносят на плечах…

Девушки! Они умеют верить
В золотые восемнадцать лет,
Будто им дано по меньшей мере
В жизни осчастливить целый свет!

Потому они так ходят прямо,
Гордо, независимо глядят
И своим незнаменитым мамам
Иногда немножечко дерзят.

В небе дым поблёклый.
Снег на тротуаре.
На трамвайных стёклах
Ледяной гербарий…

Люди у оконцев
Сгорбились, озябли.
А скупое солнце
Брызгает по капле…

Вдруг в вагон трамвая,
Где тепла так мало,
Лёгкий снег сметая,
Девушка вбежала.

На пушистой шубке
Серебристый иней.
Розовые губки —
В вишне иль в малине.

Видно, возвращалась
С первого свиданья,
И в глазах осталось
Нежное сиянье…

Все, кто был в вагоне,
Повернули лица:
И вдруг каждый понял,
Что весна в столице.

Нет, не тем соловьям-солистам,
О которых молва гремит, –
Самодеятельным артистам
Муза милость свою дарит!

Лишь на клубных простых подмостках
Инженеры или врачи
С непосредственностью подростков
Носят гамлетовские плащи.

По субботам, в конце работы,
Там у них – репетиций шум,
Им скучать не дают заботы:
Где добыть парик иль костюм?

И не нужно им громких лавров:
Каждый делом богат своим! –
И поэтому, как подарок,
Сладость славы приходит к ним.

Старушка, ветхая горбунья,
Бредёт с лукошком по грибы.
По виду прямо как колдунья.
Но до чего ж глаза добры.

Вдали орёт горластый кочет,
Полёт пчелы и тот слыхать.
Старушка ласково бормочет:
— Какая в мире благодать!

Сухая, как горбушка хлеба, —
Ну что за счастье ей дано?
А светлой радости — до неба! —
У ней в глазах полным-полно!

Уже давно я примечаю:
Кто, малой малостью согрет,
Живёт, себя не величая, —
Тому — милее белый свет!

Когда без самолюбованья
Умеем мы глядеть на мир,
Каким-то благом, без названья,
Нас одаряет каждый миг.

Есть в сердце родная сторонка;
Никто к ней дороги не знает;
А там золотая девчонка
Давно обо мне вспоминает.