Игорь Северянин

Январь, старик в державном сане,
Садится в ветровые сани, —
И устремляется олень,
Воздушней вальсовых касаний
И упоительней, чем лень.
Его разбег направлен к дебрям,
Где режет он дорогу вепрям,
Где глухо бродит пегий лось,
Где быть поэту довелось…
Чем выше кнут, — тем бег проворней,
Тем бег резвее; все узорней
Пушистых кружев серебро.
А сколько визга, сколько скрипа!
То дуб повалится, то липа —
Как обнаженное ребро.
Он любит, этот царь-гуляка,
С душой надменного поляка,
Разгульно-дикую езду…
Пусть душу грех влечет к продаже:
Всех разжигает старец, — даже
Небес полярную звезду!

Идут в Эстляндии бои, —
Грохочут бешено снаряды,
Проходят дикие отряды,
Вторгаясь в грустные мои
Мечты, вершащие обряды.
От нескончаемой вражды
Политиканствующих партий
Я изнемог; ищу на карте
Спокойный угол: лик Нужды
Еще уродливей в азарте.
Спаси меня, Великий Бог,
От этих страшных потрясений,
Чтоб в благостной весенней сени
Я отдохнуть немного мог,
Поверив в чудо воскресений.
Воскресни в мире, тихий мир!
Любовь к нему, в сердцах воскресни!
Искусство, расцвети чудесней,
Чем в дни былые! Ты, строй лир,
Бряцай нам радостные песни!

Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.
Моя любимая, разделим
Свою любовь, как розы — в вазе…
Ты чувствуешь, как в этой фразе
Насыщены все звуки хмелем?
Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.

Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слёзы капали. И вился русый локон.

И больше ничего мой сон не содержал.
Но, потрясённый им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревоженно дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока.

Деревня спит. Оснеженные крыши —
Развёрнутые флаги перемирья.
Всё тихо так, что быть не может тише.

В сухих кустах рисуется сатирья
Угрозья головы. Блестят полозья
Вверх перевёрнутых саней. В надмирье

Летит душа. Исполнен ум безгрезья.

Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет

Мгновенья высокой красы! —
Совсем незнакомый, чужой,
В одиннадцатом году,
Прислал мне «Ночные часы».
Я надпись его приведу:
«Поэту с открытой душой».

Десятый кончается год
С тех пор. Мы не сблизились с ним.
Встречаясь, друг к другу не шли:
Не стужа ль безгранных высот
Смущала поэта земли?..
Но дух его свято храним
Раздвоенным духом моим.

Теперь пережить мне дано
Кончину еще одного
Собрата-гиганта. О, Русь
Согбенная! горбь, еще горбь
Болящую спину. Кого
Теряешь ты ныне? Боюсь,
Не слишком ли многое? Но
Удел твой — победная скорбь.

Пусть варваром Запад зовет
Ему непосильный Восток!
Пусть смотрит с презреньем в лорнет
На русскую душу: глубок
Страданьем очищенный взлет,
Какого у Запада нет.
Вселенную, знайте, спасет
Наш варварский русский Восток!

Талант смеялся… Бирюзовый штиль,
Сияющий прозрачностью зеркальной,
Сменялся в нём вспенённостью сверкальной,
Морской травой и солью пахнул стиль.

Сласть слёз солёных знала Изергиль,
И сладость волн солёных впита Мальвой.
Под каждой кофточкой, под каждой тальмой —
Цветов сердец зиждительная пыль.

Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,
Живописал высокий исповедник
Души, смотря на мир не свысока.

Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,
Ещё хрустальные сочатся капли
Ключистого таланта босяка.

В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему.

В его лучах легко и просто
Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток,
Приемлю все, всему я рад.

Ах, для меня, для беззаконца,
Один действителен закон —
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречен!

Струи лунные,
Среброструнные,
Поэтичные,
Грустью нежные, —
Словно сказка вы
Льётесь, ласковы,
Мелодичные
Безмятежные.

Бледно-палевы,
Вдруг упали вы
С неба синего;
Льётесь струями
Со святынь его
Поцелуями.
Скорбь сияния…
Свет страдания…

Лейтесь, вечные,
Бесприютные —
Как сердечные
Слезы жаркие!..
Вы, бескровные,
Лейтесь ровные, —
Счастьем мутные,
Горем яркие…

О, знаю я, когда ночная тишь
Овеет дом, глубоко усыпленный,
О, знаю я, как страстно ты грустишь
Своей душой, жестоко оскорбленной!..

И я, и я в разлуке изнемог!
И я — в тоске! Я гнусь под тяжкой ношей…
Теперь я спрячу счастье под замок,-
Вернись ко мне: я все-таки хороший…

А ты — как в бурю снасть на корабле,-
Трепещешь мной, но не придешь ты снова:
В твоей любви нет ничего земного,-
Такой любви не место на земле!

Отдохновенье мозгу и душе
Для девушек и правнуков поныне…
Оркестровать улыбку Бомарше
Мог только он, эоловый Россини.

Глаза его мелодий ясно-сини,
А их язык понятен в шалаше.
Пусть первенство мотивовых клише
И графу Альмавиве, и Розине.

Миг музыки переживет века,
Когда его природа глубока,—
Эпиталамы или панихиды!

Россини — это вкрадчивый апрель,
Идиллия селян «Вильгельма Телль»,
Кокетливая трель «Семирамиды».

Жалейте каждого больного
Всем сердцем, всей своей душой,
И не считайте за чужого
Какой бы ни был он чужой.

Пусть к вам потянется калека,
Как к доброй матери — дитя;
Пусть в человеке человека
Увидит, сердцем к вам летя.

И обнадёжив безнадёжность,
Всё возлюбя и всё простив,
Такую проявите нежность,
Чтоб умирающий стал жив!

И будет радостна вам снова
Вся эта грустная земля…
Жалейте каждого больного,
Ему сочувственно внемля.

Восемь лет эту местность я знаю.
Уходил, приходил,- но всегда
В этой местности бьет ледяная
Неисчерпываемая вода.

Полноструйный родник, полнозвучный,
Мой родной, мой природный родник,
Вновь к тебе (ты не можешь наскучить!)
Неотбрасываемо я приник.

И светло мне глаза оросили
Слезы гордого счастья, и я
Восклицаю: ты — символ России,
Изнедривающаяся струя!

Посв. Ф.М.Л.

Она, никем не заменимая,
Она, никем не превзойденная,
Так неразлюбчиво-любимая,
Так неразборчиво влюбленная,

Она вся свежесть призаливная,
Она, моряна с далей севера,
Как диво истинное, дивная,
Меня избрав, в меня поверила.

И обязала необязанно
Своею верою восторженной,
Чтоб все душой ей было сказано,
Отторгнувшею и отторженной.

И оттого лишь к ней коронная
Во мне любовь неопалимая,
К ней, кто никем не превзойденная,
К ней, кто никем не заменимая!

Лишь гении доступны для толпы!
Ho ведь не все же гении — поэты?!
Не изменяй намеченной тропы
И помни: кто, зачем и где ты.

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль!..
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой,-
Поверь, найдется почитатель.

Пусть индивидума клеймит толпа:
Она груба, дика, она — невежда.
Не льсти же ей: лесть — счастье для раба,
А у тебя — в цари надежда…

И в зле добро, и в добром злоба,
Но нет ни добрых, нет ни злых,
И правы все, и правы оба,—
И правоту поет мой стих.

И нет ни шведа, ни японца.
Есть всюду только человек,
Который под недужьем солнца
Живет свой жалкий полувек.

Разбор собратьев очень труден
И, согласитесь, щекотлив:
Никто друг другу не подсуден,
И каждый сокровенным жив…

Но не сказать о них ни слова —
Пожалуй, утаить себя…
Моя душа сказать готова
Все, беспристрастье возлюбя.

Тем мне простительней сужденье
О них, что часто обо мне
Они твердят — без снисхожденья,
Не без пристрастия вполне…

Я Пушкиным клянусь, что святы
Характеристики мои,
Что в них и тени нет расплаты
За высмеянные стихи!

Лунные тени — тени печали —
Бродят бесшумной стопой.
В черном как горе земли покрывале
Призрачной робкой тропой.

Многих любовно и нежно качали,
Чутко давали отсвет…
Лунные тени, тени печали,
Мой повторят силуэт!

Весеннее! весеннее! как много в этом слове!
Вы, одуванчики, жасмины и сирень!
Глаза твои! глаза! они как бы лиловей
Они сиреневей в весенний этот день!

Любимая! любимая! как много в этом звуке!
Уста улыбные и синева ресниц…
Уста твои, уста! и что же в них из муки.
Святая из святых! блудница из блудниц!

Люблю тебя, люблю тебя! и буду вечно-вечно
Любить тебя, моя! все вылилось в моей…
О, как же ты добра, прекрасна и сердечна,
Мой Южик! мой бокал! поэзосоловей!

К началу войны европейской
Изысканно тонкий разврат,
От спальни царей до лакейской
Достиг небывалых громад.

Как будто Содом и Гоморра
Воскресли, приняв новый вид:
Повальное пьянство. Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.

Художественного салона
И пьяной харчевни стезя
Совпали по сходству уклона.
Их было различить нельзя.

Паскудно гремело витийство,
Которым восславлен был грех.
Заразное самоубийство
Едва заглушало свой смех.

Дурил хамоватый извозщик,
Как денди эстетный дурил.
Равно среди толстых и тощих
Царили замашки горилл.

И то, что расцветом культуры
Казалось, была только гниль,
Утонченно-тонные дуры
Выдумывали новый стиль.

Они, кому в нравственном тесно,
Крошили бананы в икру,
Затеивали так эксцессно
Флиртующую игру.

Измызганно-плоские фаты,
Потомственные ромали,
Чьи руки торчат, как ухваты,
Напакоститься не могли.

Народ, угнетаемый дрянью,
Безмозглой, бездарной, слепой.
Усвоил повадку баранью:
Стал глупый, упрямый, тупой.

А царь, алкоголик безвольный,
Уселся на троне втроем:
С царицею самодовольной
И родственным ей мужиком.

Был образ правленья беспутен,-
Угрозный пример для корон:
Бесчинствовал пьяный Распутин,
Усевшись с ногами на трон.

Упадочные модернисты
Писали ослиным хвостом
Пейзажи, и лишь букинисты
Имели Тургенева том.

Свирепствовали декаденты
В поэзии, точно чума,
Дарили такие моменты,
Что люди сбегали с ума.

Уродливым кактусом роза
Сменилась для моды. Коза
К любви призывалась. И поза
Назойливо лезла в глаза.

Но этого было все мало,
И сытый желудок хотел
Вакхического карнавала
Разнузданных в похоти тел.

И люди пустились в эксцессы,
Какие не снились скотам.
Изнервленные поэтессы
Кривлялись юродиво там.

Клинки обжигались ликером,
И похоть будили смешки,
И в такт бархатистым рессорам
Качелились в язвах кишки.

Живые и сытые трупы,
Без помыслов и без идей,
Ушли в черепашие супы,-
О, люди без сути людей!

Им стало филе из лягушки
Дороже пшеницы и ржи,
А яды, наркозы и пушки —
Нужнее, чем лес и стрижи.

Как сети, ткать стали интриги
И, ближних опутав, как рыб,
Забыли музеи и книги,
В руке затаили ушиб!

Злорадно они ушибали
Того, кто доверился им.
Так все очутились в опале,
Что было правдиво-святым.

И впрямь! для чего людям святость?
Для святости — анахорет!
На подвиги, боль и распятость
Отныне наложен запрет.

И вряд ли при том современно
Уверовать им в интеллект.
И в Бога. Удел их — надменно
Идти мимо «разных нам сект»…

И вот, под влиянием моды,
Святое отринувшей все,
На модных ходулях «комоды»
Вдруг круг завели в колесе.

Как следствие чуши и вздора —
Неистово вверглись в войну.
Воскресли Содом и Гоморра,
Покаранные в старину.

Прах Мирры Лохвицкой осклепен,
Крест изменен на мавзолей, —
Но до сих пор великолепен
Ее экстазный станс аллей.

Весной, когда, себя ломая,
Пел хрипло Фофанов больной,
К нему пришла принцесса мая,
Его окутав пеленой…

Увы! Пустынно на опушке
Олимпа грёзовых лесов…
Для нас Державиным стал Пушкин,
Нам надо новых голосов!

Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!

Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово — то сюрприз.

Не терпим мы дешевых копий,
Их примелькавшихся тонов,
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов…

Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор…
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфор!

Придет Поэт — он близок! близок!-
Он запоет, он воспарит.
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц претворит.

И, опьянен своим гаремом,
Сойдёт с бездушного ума…
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!

О, век безразумной услады,
Безлисто-трепетной весны,
Модернизованной Эллады
И обветшалой новизны!..

В двенадцати верстах от Луги,
В лесу сосновом, на песке,
В любимом обществе подруги
Живу в чарующей тоске…

Среди озер, берез и елок
И сосен мачтовых среди
Бежит извилистый проселок,
Шум оставляя позади.

Я не люблю дорог шоссейных:
На них — харчевни и обоз.
Я жить привык в сквозных, в кисейных
Лесах, где колыбели грез.

В просторном доме, в десять комнат,
Простой, мещанистый уют,
Среди которого укромно
Дни северлетние текут.

Дом на горе, а в котловине,
Как грандиозное яйцо,
Блистает озеро сталь-сине,
И в нем — любимое лицо!

С ольховой удочкой, в дырявой
И утлой лодке, на корме,
Ты — нежный отдых мой от славы,
Который я найти сумел…

То в аметистовом, то в белом,
То в бронзовом, то в голубом.
Ты бродишь в парке запустелом
И песней оживляешь дом.

На дне озерном бродят раки
И плоскотелые лещи.
Но берегись: в зеленом мраке
Медведи, змеи и клещи!

А вечерами крыломыши
Лавируют среди берез,
И барабанит дождь по крыше,
Как громоносный Берлиоз.

Да, много в жизни деревенской
Несносных и противных «но»,
Но то, о чем твердит Каменский,
Решительно исключено…

Здесь некому плести интриги,
И некому копать здесь ям…
Ни до Вердена, ни до Риги
Нет дела никакого нам…

Здесь царство в некотором роде,
И оттого, что я — поэт,
Я кровью чужд людской породе
И свято чту нейтралитет.

Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном
А в настоящем — благополучье и безнадёжность.
Устало сердце и смутно жаждет., в огне закатном,
Любви и страсти; — его пленяет неосторожность…

Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в уныньи, оно в оковах, оно в томленьи…
Отчаясь грезить, отчаясь верить, в немом безлучьи,
Оно трепещет такою скорбью, все в гипсе лени…

А жизнь чарует и соблазняет и переменой
Всего уклада семейных будней влечет куда-то!
В смущенья сердце: оно боится своей изменой
Благополучье свое нарушить в часы заката.

Ему подвластны и верность другу, и материнство,
Оно боится оставить близких, как жалких сирот…
Но одиноко его биенье, и нет единства…
А жизнь проходит, и склеп холодный, быть может, вырыт…

О, сердце! сердце! твое спасенье — в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, — гори и бейся!
Греши отважней! — пусть добродетель — уделом мумий:
В грехе забвенье! а там — хоть пуля, а там — хоть рельсы!

Ведь ты любимо, больное сердце! ведь ты любимо!
Люби ответно! люби приветно! люби бездумно!
И будь спокойно: живя, ты — право! сомненья, мимо!
Ликуй же, сердце: еще ты юно! И бейся шумно!

Правительство, когда не чтит поэта
Великого, не чтит себя само
И на себя накладывает вето
К признанию и срамное клеймо.

Правительство, зовущее в строй армий
Художника, под пушку и ружье,
Напоминает повесть о жандарме,
Предавшем палачу дитя свое.

Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду.

Правительство, грозящее цензурой
Мыслителю, должно позорно пасть.
Так, отчеканив яркий ямб цезурой,
Я хлестко отчеканиваю власть.

А общество, смотрящее спокойно
На притесненье гениев своих,
Вандального правительства достойно,
И не мечтать ему о днях иных…

Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами — обвалы?

Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? — дурпи,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»
Или и впрямь, фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней!..

Поэт — всегда поэт. Но вы то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы!

Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз,—
Благоговейных, скорбных,— верю в вас:
Глаза крылатой русской молодежи!

Я верю в вас, а значит — и в страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому — я верю в жизнь России!..

Ало-атласные туфли были поставлены на стол,
Но со стола поднимались и прижимались к губам.
Создал сапожник-художник, а инженер вами хвастал.
Ало-атласные туфли глаз щекотали гостям.

Ало-атласные туфли, вы наподобие гондол,
Помните температуру требовательной ноги?
Ало-атласные туфли, сколько купивший вас отдал
Разума и капитала — знает один Ибрагим…

Ало-атласные туфли с дымчатым кроличьим мехом
Грелись кокетно в ладонях и утопали в коврах,
Топали в пламенном гневе, то содрогались вы смехом,
Вас на подносах носили на вакханальных пирах.

Плавали бурно в шампанском, кушали пряные трюфели,
Аэропланом взлетали, били мужчин по щекам,
Ало-атласные туфли, ало-атласные туфельки!
Вы, чьи носки к молодежи! чьи каблуки — к старикам!

Белой ночью в белые сирени,
Призраком возникшие, приди!
И целуй, и нежь, и на груди
Дай упиться сонмом упоений,
И целуй, и нежь, и утруди…

Белой ночью белые приветы,
Ласк больных, весенних полусны,
И любовь, и веянье весны,
И полутемени, и полусветы,
И любовь, и чувства так лесны!..
Эта ночь совсем, совсем живая!

В эту ночь приди ко мне, приди!
И судьбу свою опереди!
А сирень цветет, слегка кивая!
А любовь растет, легка, в груди!

Встречаются, чтоб разлучаться…
Влюбляются, чтобы разлюбить…
Мне хочется расхохотаться,
И разрыдаться — и не жить!

Клянутся, чтоб нарушить клятвы…
Мечтают, чтоб клянуть мечты…
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщетны!..

В деревне хочется столицы…
В столице хочется глуши…
И всюду человечьи лица
Без человеческой души…

Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота…
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.

Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!

О вы, размеры старые,
Захватанные многими,
Банальные, дешевые,
Готовые клише!
Звучащие гитарою,
И с рифмами убогими —
Прекраснее, чем новые,
Простой моей душе!
Вы были при Державине,
Вы были при Некрасове,
Вы были при Никитине,
Вы были при Толстом!
О вы — подобны лавине!
И как вас ни выбрасывай,
Что новое ни вытяни, —
Вы проситесь в мой том.
Приветствую вас, верные,
Испытанно-надежные,
Округло-музыкальные,
Любимые мои!
О вы — друзья примерные,
Вы, милые, вы, нежные,
Веселые, печальные,
Размеры — соловьи!

Поет Июнь, и песни этой зной
Палит мне грудь, и грезы, и рассудок.
Я изнемог и жажду незабудок,
Детей канав, что грезят под луной
Иным цветком, иною стороной.
Я их хочу: сирени запах жуток.
Он грудь пьянит несбыточной весной;
Я их хочу: их взор лазурный чуток,
И аромат целебен, как простор.
Как я люблю участливый их взор!
Стыдливые, как томны ваши чары…
Нарвите мне смеющийся букет,
В нем будет то, чего в сирени нет,
А ты, сирень, увянь в тоске нектара.

Как вы могли, как вы посмели
Давать болтливый мне совет?
Да Вы в себе ль, да Вы в уме ли?
Зачем мне ваш «авторитет»?

Вы мелкий журналист и лектор,
Чья специальность — фельетон,
Как смели взять меня в свой спектор?
Как смели взять свой наглый тон?

Что это: зависть? «порученье»?
Иль просто дурня болтовня?
Ничтожества ли озлобленье
На светозарного меня?

Вы хамски поняли свободу,
Мой бывший льстец, в искусстве тля,
И ныне соблюдая моду,
Поносите Вы короля!

Прочь! Прочь! а ну Вас к Николаю!
Работайте на экс-царе!
Я так пишу, как я желаю,—
Нет прозы на моем пере!..

А Вы, абориген редакций,
Лакей газетных кулаков,
Член подозрительнейших фракций,
Тип, что «всегда на все готов»…

Вы лишь одна из грязных кочек
В моем пути, что мне до них?
И лучшая из Ваших строчек —
Все ж хуже худшей из моих!

Не только Ваш апломб пигмея,—
Апломб гигантов я презрел,
И вот на Вас, льстеца и змея,
Свой направляю самострел!

Да ослепит Вас день весенний,
И да не знают Вас века!
Вы — лишь посредственность, я — гений!
Я Вас не вижу свысока!

Помните вечно заветы почившего,
К свету и правде Россию будившего,
Страстно рыдавшего,
Тяжко страдавшего
С гнетом в борьбе.
Сеятель! Зерна взошли светозарные:
Граждане, вечно тебе благодарные,
Живы заветами,
Солнцу обетами!
Слава тебе!

Почему бы не встречаться
Нам с тобой по вечерам
У озер, у сонных речек,
По долинам, по борам?

Отчего бы нам не грезить
От заката до зари?
Это что-то вроде счастья,
Что ты там ни говори!

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже
Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает Недоразуменье.
Моё о нём ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.

Им восторгаются — плачевный знак.
Но я не прихожу в недоуменье:
Чем бестолковее стихотворенье,
Тем глубже смысл находит в нем простак.

Безглавых тщательноголовый пастырь
Усердно подновляет гниль и застарь
И бестолочь выделывает. Глядь,

Состряпанное потною бездарью
Пронзает в мозг Ивана или Марью,
За гения принявших заурядь.

Нет, положительно, искусство измельчало,
Не смейте спорить, граф, упрямый человек!
По пунктам разберем, и с самого начала;
Начнем с поэзии: она полна калек.
Хотя бы Фофанов: пропойца и бродяга,
А критика дала ему поэта роль…
Поэт! Хорош поэт… ходячая малага!..
И в жилах у него не кровь, а алкоголь.
Как вы сказали, граф? До пьянства нет нам дела?
И что критиковать мы можем только труд?
Так знайте ж, книг его я даже не смотрела:
Неинтересно мне!.. Тем более, что тут
Навряд ли вы нашли занятные сюжеты,
Изысканных людей привычки, нравы, вкус,
Блестящие балы, алмазы, эполеты,
О, я убеждена, что пишет он «en russe»
Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,
Аристократам мысли, чувства и идей,
Неинтересен он, бряцающий на лире
Руками пьяными, безвольный раб страстей.
Ах, да не спорьте вы! Поэзией кабацкой
Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз нет!
Талантливым не может быть поэт
С фамилией — pardon! — такой… дурацкой.
И как одет! Mon Dieu! Он прямо хулиган!..
Вчера мы с Полем ехали по парку,
Плетется он навстречу — грязен, пьян;
Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!
Смазные сапоги, оборванный тулуп,
Какая-то ужасная папаха…
Сам говорит с собой… Взгляд страшен, нагл и туп.
Поверите? Я чуть не умерла от страха.
Не говорите мне: «Он пьет от неудач!»
Мне, право, дела нет до истинной причины.
И если плачет он, смешон мне этот плач:
Сентиментальничать ли создан мужичина
Без положенья в обществе, без чина?!

Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну — мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,
Двулико, двоедушно в ней,
И дева, верящая в диво
Надземное, — всего земней.

Как снег — миндаль. Миндальны зимы.
Гармошка — и колокола.
Дни дымчаты. Прозрачны дымы.
И вороны, — и сокола.

Слом Иверской часовни. Китеж.
И ругань — мать, и ласка — мать…
А вы-то тщитесь, вы хотите
Ширококрайную объять!

Я — русский сам, и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я — вылитая Русь!

Вдалеке от фабрик, вдалеке от станций,
Не в лесу дремучем, но и не в селе —
Старая плотина, на плотине танцы,
В танцах поселяне, все навеселе.

Покупают парни у торговки дули,
Тыквенное семя, карие рожки.
Тут беспопья свадьба, там кого-то вздули,
Шепоты да взвизги, песни да смешки.

Точно гул пчелиный — гутор на полянке:
«Любишь ли, Акуля?..» — «Дьявол, не замай!..»
И под звуки шустрой, удалой тальянки
Пляшет на плотине сам царевич Май.

Разошелся браво пламенный красавец,-
Зашумели липы, зацвела сирень!
Ветерок целует в губы всех красавиц,
Май пошел вприсядку в шапке набекрень.

Но не видят люди молодого Мая,
Чувствуя душою близость удальца,
Весела деревня, смутно понимая,
Что царевич бросит в пляске два кольца.

Кто поднимет кольца — жизнь тому забава!
Упоенье жизнью не для медных лбов!
Слава Маю, слава! Слава Маю, слава!
Да царят над миром Солнце и Любовь!

На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом – и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?

Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
Превратился кто в филина? Кто – в летучую мышь?
Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
…Завуалилось озеро, зашептался камыш.

О люди жалкие, бессильные,
Интеллигенции отброс,
Как ваши речи злы могильные,
Как пуст ваш ноющий вопрос!
Не виновата в том крестьянская
Многострадальная среда,
Что в вас сочится кровь дворянская,
Как перегнившая вода.
Что вы, порывами томимые,
Для жизни слепы и слабы,
Что вы, собой боготворимые,
Для всех пигмеи и рабы.
Как вы смешны с тоской и мукою
И как несносны иногда…
Поменьше грез, рожденных скукою,
Побольше дела и труда!

Бледнел померанцевый запад,
В горах голубели туманы,
И гибко, и цепко сплетались
В объятьях над вами лианы.

Сквозь кружева листьев ажурных
Всплывали дворцов арабески,
Смеялись алмазы каскадов
Под их пробужденные плески.

Вам слышался говор природы,
Призывы мечтательных веток,
И вы восхищалися пляской
Стрекоз, грациозных кокеток.

Растенья дышали душисто
Вечерним своим ароматом,
И птицы, блаженствуя, пели —
Как вы, восхищаясь закатом.

Весь мир оживал при закате
По странной какой-то причуде…
И было так странно, так дивно
Вам, жалкие темные люди!

И было вам все это чуждо,
Но так упоительно ново,
Что вы поспешили… проснуться,
Боясь пробужденья иного…

Семь лет она не писала,
Семь лет молчала она.
Должно быть, ей грустно стало,
Но, впрочем, теперь весна.

В ее письме ни строчки
О нашей горькой дочке.
О тоске, о тоске,—
Спокойно перо в руке.

Письмо ничем не дышит,
Как вечер в октябре.
Она бесстрастно пишет
О своей сестре.

Ах, что же я отвечу
И надо ли отвечать…
Но сегодняшний вечер
Будет опять, опять.

Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.

Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.

И оттого — его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум.
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум.

Великий лаборант, он каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной жаждой
Познанья всех вселенских книг.

В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он — президент среди поэтов.
Мой царский голос за него.

Властитель умирал. Льстецов придворных стая
Ждала его конца, сдувая с горностая,
Одежды короля пылинки, между тем,
Как втайне думала: «Когда ж ты будешь нем?»

Их нетерпение заметно королю
И он сказал, съев ломтик апельсина:
«О верные рабы! Для вас обижу сына:
Я вам отдам престол, я сердце к вам крылю!»

И только он умолк — в разнузданности дикой
Взревели голоса, сверкнули палаши.
И вскоре не было у ложа ни души,-
Лишь двадцать мертвых тел лежало пред владыкой.

К ее лицу шел черный туалет…
Из палевых тончайшей вязи кружев
На скатах плеч — подобье эполет…
Ее глаза, весь мир обезоружив,
Влекли к себе.

Садясь в кабриолет
По вечерам, напоенным росою,
Она кивала мужу головой
И жаждала души своей живой
Упиться нив вечернею красою.

И вздрагивала лошадь, под хлыстом,
В сиреневой муаровой попоне…
И клен кивал израненным листом.
Шуршала мгла…

Придерживая пони,
Она брала перо, фантазий страж,
Бессмертя мглы дурманящий мираж…

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,
Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де-Кяк,
Где брюссельское кружево… на платке из фланели! —
На кушетке загрезился молодой педагог.

Познакомился в опере и влюбился, как юнкер.
Он готов осупружиться, он решился на все.
Перед нею он держится, точно мальчик, на струнке,
С нею в парке катается и играет в серсо.

Он читает ей Шницлера, посвящает в коктэбли,
Восхвалив авиацию, осуждает Китай.
И, в ревнивом неверии, тайно метит в констэбли…
Нелли нехотя слушает,- «лучше ты покатай».

«Философия похоти!..» Нелли думает едко:
«Я в любви разуверилась, господин педагог…
О, когда бы на «Блерио» поместилась кушетка!
Интродукция — Гауптман, а финал — Поль де-Кок!»

А ну-ка, ну-ка, на салазках
Махнем вот с той горы крутой,
Из кедров заросли густой,
Что млеют в предвесенних ласках…
Не торопись, дитя, постой,-
Садись удобней и покрепче,
Я сяду сзади, и айда!
И лес восторженно зашепчет,
Стряхнув с макушек снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в овраге
Рискуя размозжить мозги…
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет нас ужин,
Наливка, фрукты, самовар.
Я городов двенадцать дюжин
Отдам за этот скромный дар,
Преподнесенный мне судьбою:
За снежный лес, катанье с гор,
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор.

Бегут по морю голубому
Барашки белые, резвясь…
Ты медленно подходишь к дому,
Полугрустя, полусмеясь…

Улыбка, бледно розовея,
Слетают с уст, как мотылек…
Ты цепенеешь, морефея,
И взгляд твой близок и далек…

Ты видишь остров, дальний остров,
И паруса, и челноки,
И ты молчишь легко и просто,
И вот — крыло из-под руки!…

Не улетай, прими истому:
Вступи со мной в земную связь…
Бегут по морю голубому
Барашки белые, резвясь…

Солнце Землю целовало —
Сладко жмурилась Земля.
Солнце Землю баловало,
Сыпля злато на поля.

Солнце ласково играло
В простодушной похвальбе.
И Земля его избрала
В полюбовники себе.

И доколе будет длиться
Их немудрая любовь,
Будет мир в цветы рядиться,
В зелень вешнюю лугов!

Месяц гладит камыши
Сквозь сирени шалаши…
Всё — душа, и ни души.

Всё — мечта, всё — божество,
Вечной тайны волшебство,
Вечной жизни торжество.

Лес — как сказочный камыш,
А камыш — как лес-малыш.
Тишь — как жизнь, и жизнь — как тишь.

Колыхается туман —
Как мечты моей обман,
Как минувшего роман…

Как душиста, хороша
Белых яблонь пороша…
Ни души, и всё — душа!

В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и — «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! Как безвопросно!
Как гривуазно! Но всюду — боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?

На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.

На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами.
Вечереет, холодно. Зябко спят малиновки.
Скачет лодка скользкая камышами рослыми.
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами.

Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых.

Не повезут поэта лошади, —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.

Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.

Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!

Сидел на пристани я ветхой,
Ловя мечтанье тихих струй,
И посылал сухою веткой
Тебе, далекой, поцелуй.

Сидел я долго-долго-долго
От всех вдали и в тишине,
Вдруг ты, пластичная как Волга,
Прошла по правой стороне.

Мы увидались бессловесно,
Мы содрогнулись — каждый врозь.
Ты улыбалась мне прелестно,
Я целовал тебя насквозь.

И я смотрел тебе вдогонку,
Пока не скрылась ты в лесу,
Подобно чистому ребенку,
С мечтою: «все перенесу»…

День засыпал, поля морозя
С чуть зеленеющей травой…
Ты вновь прошла, моя Предгрозя,
И вновь кивала головой.

Красив, как Демон Врубеля для женщин,
Он лебедем казался, чье перо
Белей, чем облако и серебро,
Чей стан дружил, как то ни странно, с френчем.

Благожелательный к меньшим и меньшим,
Дерзал — поэтно видеть в зле добро.
Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брел.
Любил Любовь и Смерть, двумя увенчан.

Он тщетно на земле любви искал:
Ее здесь нет. Когда же свой оскал
Явила Смерть, он понял: — Незнакомка…

У рая слышен легкий хруст шагов:
Подходит Блок. С ним — от его стихов
Лучащаяся — странничья котомка…

Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
Ее равнины снеговые,
Ее цыгане кочевые,-
Ах, им ли радость не дана?
Ее порывы огневые,
Ее мечты передовые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна!
Ее разбойники святые,
Ее полеты голубые
И наше солнце и луна!
И эти земли неземные,
И эти бунты удалые,
И вся их, вся их глубина!
И соловьи ее ночные,
И ночи пламно-ледяные,
И браги древние хмельные,
И кубки, полные вина!
И тройки бешено степные,
И эти спицы расписные,
И эти сбруи золотые,
И крыльчатые пристяжные,
Их шей лебяжья крутизна!
И наши бабы избяные,
И сарафаны их цветные,
И голоса девиц грудные,
Такие русские, родные,
И молодые, как весна,
И разливные, как волна,
И песни, песни разрывные,
Какими наша грудь полна,
И вся она, и вся она —
Моя ползучая Россия,
Крылатая моя страна!

Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы.
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.

Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?

Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный.
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит.
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.

Я чувствую, как падают цветы
Черемухи и яблони невинных…
Я чувствую, как шепчутся в гостиных,-
О чем? О ком?.. Не знаю, как и ты.

Я чувствую, как тают облака
В весенний день на небе бирюзовом,
Как кто-то слух чарует полусловом…
И чей-то вздох… И чья-то тень легка…

Я чувствую, как угасает май,
Томит июнь, и золотятся жатвы…
Но нет надежд, но бесполезны клятвы!
Прощай, любовь! Мечта моя, прощай!

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого можно без прений…
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое все распродал…
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

Народ оцарен! Царь низложен!
Свободно слово и печать!
Язык остер, как меч без ножен!
Жизнь новую пора начать!

Себя царями осознали
Еще недавние рабы:
Разбили вздорные скрижали
Веленьем солнечной судьбы!

Ты, единенье, — златосила,
Тобою свергнут строй гнилой!
Долой, что было зло и хило!
Долой позорное! Долой!

Долой вчерашняя явь злая:
Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь!
Долой эпоха Николая!
Да здравствует иная явь!

Да здравствует народ весенний,
Который вдруг себя обрел!
Перед тобой клоню колени,
Народ-поэт! Народ-орел!

Войди в мой сад… Давно одебрен
Его когда-то пышный вид.
Днем — золочен, в луне — серебрян,
Он весь преданьями овит.

Он постарел, он к славе алчен,
И, может быть, расскажет он,
Как потерял в нем генерал чин,
Садясь в опальный фаэтон.

И, может быть, расскажет старец,
Как много лет тому назад
Графиня ехала в Биарриц
И продала поспешно сад;

Как он достался генеральше,
Как было это тяжело,
И, может быть, расскажет дальше,
Что вслед за тем произошло.

А если он и не расскажет
(Не всех доверьем он дарит…)
Каких чудес тебе покажет,
Какие дива озарит!

И будешь ты, когда в росе — лень,
А в сердце — нега, созерцать
Периодическую зелень
И взором ласкою мерцать.

Переживать мечтой столетья,
О них беззвучно рассуждать,
Ждать девушек в кабриолете
И, не дождавшись их, страдать…

Мой тихий сад в луне серебрян,
А в солнце ярко золочён.
Войди в него, душой одебрен,
И сердцем светел и смягчён.

Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть,
Когда все жаждет возродиться,
И соком жизненным кипеть?!..

Певец весны, певец сирени
И майских фей, и соловьев,
Чьей лиры струны так весенни,
Чей стих журчливее ручьев.

Как мог он, этот вешнепевец,
Как он сумел, как он посмел
Уйти от пляшущих деревьев
И от кипящих маем тел?

На скорбь обрек живых умерший,
На осень он весну обрек…
Что может быть больней и горше,
Чем умолканье вешних строк?..

Все не могу я надивиться
И все дивиться буду впредь,
Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть?!..

Мне плакать хочется о том, чего не будет,
Но что, казалось бы, свободно быть могло…
Мне плакать хочется о невозможном чуде,
В твои, Несбывная, глаза смотря светло…

Мне плакать хочется о празднике вселенском,
Где справедливость облачается в виссон…
Мне плакать хочется о чем-то деревенском,
Таком болезненном, как белый майский сон.

Мне плакать хочется о чем-то многом, многом
Неудержимо, безнадежно, горячо
О нелюбимом, о бесправном, о безногом,
Но большей частью — ни о ком и ни о чем…

Моя мечта — моряк-скиталец…
Вспеняя бурный океан,
Не раз причаливал страдалец
Ко пристаням волшебных стран.
Не раз чарующие взоры
Сулили счастье моряку,
Но волн изменчивые горы
Вновь к океану-старику
Руль направляли у голландца,
И с местью тайною в глазах
Пускался он в морские танцы
На сумасшедших парусах.
Стремился он победоносно,
Своим безумьем смел и горд,
И, прорезая волны грозно,
Вплывал в разбуженный фиорд.
Еще встревоженные волны
Грозили смертью рыбакам,
Еще испуганные челны
Стремились в страхе к берегам,
Еще, как дьявольские трубы,
В горах не замерли гудки,-
А он, смеясь над сушей грубо,
В порыве злобы и тоски,
В своем отчаянье скитанья
И без надежды в якоря,
Спешил на новые страданья,
Стремился в новые моря.
Пусть мне грозит небесный палец,
Но дерзновенно я почту
Мечту — как он, моряк-скиталец,-
Мою гонимую мечту!

И это — явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян!

Как? Неужели? Всё, что в мыслях,—
Отныне и на языке?
Никто в Сибирь не смеет выслать?..
Не смоет утопить в реке?..

Поверить трудно: вдруг всё ложно?!.
Трепещет страстной мукой стих…
Но невозможное — возможно
В стране возможностей больших!

Кто идет? какой пикантный шаг!
Это ты ко мне идешь!
Ты отдашься мне на ландышах
И, как ландыш, расцветешь!

Будут ласки небывалые,
Будут лепеты без слов…
О, мечты мои удалые,
Сколько зреет вам цветов!

Ты — дитя простонародия,
Много звезд в моей судьбе…
Но тебе — моя мелодия
И любовь моя — тебе!

Невоплощаемую воплотив
В серебряно-лунящихся сонатах,
Ты, одинокий, в непомерных тратах
Души, предвечный отыскал мотив.

И потому всегда ты будешь жив,
Окаменев в вспененностях девятых,
Как памятник воистину крылатых,
Чей дух — неумысляемый порыв.

Создатель Эгмонта и Леоноры,
Теперь тебя, свои покинув норы,
Готова славить даже Суета,

На светоч твой вперив слепые очи,
С тобой весь мир. В ответ на эту почесть
Твоя презрительная глухота.

Как хороши, как свежи были розы
В моём саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
1843 Мятлев

В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной Вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная…
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная…
Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне,
Я целовал ее устало
В сырой осенней тишине.
И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Гас скучный день — и было скучно,
Как все, что только не во сне.

Никогда ни о чем не хочу говорить…
О поверь! Я устал, я совсем изнемог…
Был года палачом,- палачу не парить…
Точно зверь, заплутал меж поэм и тревог…

Ни о чем никогда говорить не хочу…
Я устал… О поверь! Изнемог я совсем…
Палачом был года,- не парить палачу…
Заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм…

Не хочу говорить никогда ни о чем…
Я совсем изнемог… О поверь! Я устал…
Палачу не парить!.. был года палачом…
Меж поэм и тревог, точно зверь, заплутал…

Говорить не хочу ни о чем никогда!..
Изнемог я совсем, я устал, о поверь!
Не парить палачу!.. палачом был года!
Меж тревог и поэм заплутал, точно зверь!..

Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
Над мистическим оком — над бестинным прудом!
Как мечты — сюрпризерки
Над качалкой грезёрки
Истомленно лунятся: то — Верлен, то —
Прюдом!

Что за чудо и диво!
То Вы — леди Годива,
Через миг — Иоланта, через миг Вы — Сафо!..
Стоит Вам повертеться —
И загрезится сердце:
Все на свете возможно, все для Вас ничего!

Покачнетесь Вы влево —
Королев королева,
Властелинша планеты голубых антилоп,
Где от вздохов левкоя
Упоенье такое,
Что загрезит порфирой заурядный холоп!

Покачнетесь Вы вправо —
Улыбнется Вам Слава,
И дохнет Ваше имя, как цветы райских клумб;

Прогремит Ваше имя,
И в омолненном дыме
Вы сойдете на Землю, — мирозданья Колумб!

А качнетесь Вы к выси,
Где мигающий бисер,
Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс.
И мечты-сюрпризерки
Над качалкой грезёрки
Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!

Вы понимаете, что значит
Просолнеченная капель?-
Зима, смеясь, от счастья плачет,
Весны качая колыбель.
О, зиму смерть не озадачит:
Растаять — план ее и цель…

…В глазах моих лучится влага —
Капель зимы души моей.
Ах, в ней отчаянья отвага:
Познать восторг последних дней.
Торопит смерть при спуске флага,
И я… я помогаю ей!

Взгляни-ка, девочка, взгляни-ка!
В лесу поспела земляника,
И прифрантился мухомор —
Объект насмешек и умор…
О, поверни на речку глазы
(Я не хочу сказать: глаза…):
Там утки, точно водолазы,
Ныряют прямо в небеса.
Ты слышишь? Чьи-то голоса
Звучат так весело-задорно
Над онебесенной рекой?
Дитя, послушай,- успокой
Свою печаль; пойми, все вздорно
Здесь, на земле… Своей тоской
Ты ничего тут не изменишь,
Как нищего не обезденежь,
Как полдня ты не олунишь…
Взгляни вокруг себя, взгляни ж!
Оно подобно мигу, лето…
Дитя, ты только посмотри:
Ведь мухомор — как Риголетто,
Да не один еще,- их три!

Очам твоей души — молитвы и печали,
Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,
И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале,-
Очам души твоей…

Очам души твоей — сиренью упоенье
И литургия — гимн жасминовым ночам;
Все — все, что дорого, что будит вдохновенье,-
Души твоей очам!

Твоей души очам — видений страшных клиры…
Казни меня! пытай! замучай! задуши! —
Но ты должна принять!.. И плач, и хохот лиры —
Очам твоей души!..

И ты шел с женщиной, — не отрекись. Я всё заметила, — не говори.
Блондинка. Хрупкая. Ее костюм был черный. Английский. На голове —
Сквозная фетэрка. В левкоях вся. И в померанцевых лучах зари
Вы шли печальные. Как я. Как я! Журчали ландыши в сырой траве.

Не испугалась я,-— я поняла: она — мгновение, а вечность — я
И улыбнулась я, под плач цветов, такая светлая. Избыток сил
В душе почувствовав, я скрылась в глубь. Весь вечер пела я
Была — дитя.
Да, ты шел с женщиной. И только ей ты неумышленно взор ослезил.

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

В громадном зале университета,
Наполненном балканскою толпой,
Пришедшей слушать русского поэта,
Я вел концерт, душе воскликнув: «Пой!»

Петь рождена, душа моя запела,
И целый зал заполнила душа.
И стало всем крылато, стало бело,
И музыка была у всех в ушах.

И думал я: «О, если я утешу
И восхищу кого-нибудь, я прав!»
В антракте сторож подал мне депешу —
От неизвестной женщины «поздрав».

И сидя в лекторской, в истоме терпкой,
И говоря то с этим, то с другим,
Я полон был восторженною сербкой
С таким коротким именем тугим.

…Два года миновало. Север. Ельник.
Иное все: природа, люди, свет.
И вот опять, в Рождественский сочельник,
Я получаю от нее привет.

Уж я не тот. Все глубже в сердце рана.
Уж чаще все впадаю я в хандру.
О, женщина с далекого Ядрана —
Неповстречавшийся мне в жизни друг!

Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют —
И в этом жизни смысл находят…

Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно…
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого довольно!

И эти-то, на паре ног,
Так называемые люди
«Живут себе»… И имя Блок
Для них, погрязших в мерзком блуде,-
Бессмысленный, нелепый слог…

Зарею жизни я светом грезил,
Всемирным счастьем и вечным днем!
Я был так пылок, так смел, так весел,
Глаза горели мои огнем.

Мир рисовался — прекрасен, дивен.
Прожить, казалось, я мог шутя…
Зарею жизни я был наивен,
Зарею жизни я был дитя!

Закатом жизни порывы стихли,
Иссякли силы и жар погас.
Мне жаль сердечно, не знаю — их ли,
Погибшей грезы ль, но — близок час.

Он, ироничный, пробьет бесстрастно,
Я улетучусь, тоской объят…
Зарею жизни — всё в жизни ясно!
Закатом жизни — всему закат!

Каждое утро смотрю на каретник
В окно из столовой:
Кучер, надевши суровый передник,
Лениво, без слова,
Рыжую лошадь впрягает в пролетку.
Та топчется гневно,
Бьется копытами мерно и четко,—
Всегда, ежедневно!
Странная мысль мне приходит: «А если б
Впрягал бесконечно
Он свою лошадь?»…— но это для песни
Так дико, конечно…
«…Лишь запряжет, глядь, нелепая лошадь
Знай ржет себе в стойле.
И не удастся ему уничтожить
Судьбы своеволья…»

Элегантная коляска, в электрическом биеньи,
Эластично шелестела по шоссейному песку;
В ней две девственные дамы, в быстро-темпном упоеньи,
В Ало-встречном устремленьи — это пчелки к лепестку.

А кругом бежали сосны, идеалы равноправии,
Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок;
И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий,
Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог…

У ограды монастырской столбенел зловеще инок,
Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных пропаж»..
И с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,
Проклинал безвредным взором шаловливый экипаж.

Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно кратер,
Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,
Шелестел молниеносно под колесами фарватер,
И пьянел вином восторга поощряемый шоффэр…

Я — соловей: я без тенденций
И без особой глубины…
Но будь то старцы иль младенцы, —
Поймут меня, певца весны.

Я — соловей, я — сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.

Я — соловей! на что мне критик
Со всей небожностью своей?-
Ищи, свинья, услад в корыте,
А не в руладах из ветвей!

Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился предо мной!

В пути поэзии, — как бог, простой
И романтичный снова в очень близком, —
Он высится не то что обелиском,
А рядовой коломенской верстой…

В заумной глубине своей пустой —
Он в сплине философии английском,
Дивящий якобы цветущим риском,
По существу, бесплодный сухостой…

Безумствующий умник ли он или
Глупец, что даже умничать не в силе —
Вопрос, где нерассеянная мгла.

Но куклу заводную в амбразуре
Не оживит ни золото лазури,
Ни переплеск пенснэйного стекла…

1

Природа всегда молчалива,
Ее красота в немоте.
И рыжик, и ландыш, и слива
Безмолвно стремятся к мечте.
Их губят то птицы, то черви,
То люди их губят; но злак
Лазурит спокойствие в нерве,
Не зная словесных клоак.
Как жили бы люди красиво,
Какой бы светились мечтой,
Когда бы (скажу для курсива):
Их Бог одарил немотой.
Безмолвие только — стыдливо,
Стыдливость близка Красоте.
Природа всегда молчалива,
И счастье ее — в немоте.

2

Постой… Что чирикает чижик,
Летящий над зрелым овсом? —
— И слива, и ландыш, и рыжик
Всегда, и везде, и во всем:
И в осах, и в синих стрекозах,
И в реках, и в травах, и в пнях,
И в сочно пасущихся козах,
И в борзо-бегущих конях,
И в зареве грядковых ягод,
И в нимфах заклятых прудов,
И в палитре сияющих радуг,
И в дымных домах городов…
Природа всегда бессловесна,
И звуки ее — не слова.
Деревьям, поверь; неизвестно —
Чем грезит и дышит трава…
Мечтанья алеющих ягод
Неясны пчеле и грибам.
Мгновенье им кажется за год;
Все в мире приходит к гробам.

3

Я слышу, над зарослью речек,
Где ночь — бирюзы голубей,
Как внемлет ажурный кузнечик
Словам голубых голубей:
«И рыжик, и слива, и ландыш
Безмолвно стремятся к мечте.
Им миг ослепительный дан лишь,
Проходит их жизнь в немоте.
Но слушай! В природе есть громы,
И бури, и штормы, и дождь.
Вторгаются вихри в хоромы
Спокойно мечтающих рощ,
И губят, и душат былинки,
Листву, насекомых, цветы,
Срывая с цветов пелеринки,—
Но мы беззаботны, как ты.
Мы все, будет время, погибнем,—
Закон изменения форм.
Пусть гимну ответствует гимном
Нам злом угрожающий шторм.
Она справедлива — стихия,—
Умрет, что должно умереть.
Налеты ее огневые
Повсюду: и в прошлом, и впредь.
Восславим грозовые вихри:
Миры освежает гроза.
И если б стихии затихли,
Бог, в горе, закрыл бы глаза.
Но помни: Бессмертное — живо!
Стремись к величавой мечте!
Величье всегда молчаливо
И сила его — в немоте!»

Запад
Погас…
Роса
Поддалась…
Тихо
В полях…
Ива –
Голяк…
Ветрится
Куст…
Зебрится
Хруст…
Ломок
Ледок…
Громок
Гудок…
Во мгле
Полотно
И склепа
Пятно…

Он в жизнь вбегал рязанским простаком,
Голубоглазым, кудреватым, русым,
С задорным носом и веселым вкусом,
К усладам жизни солнышком влеком.

Но вскоре бунт швырнул свой грязный ком
В сиянье глаз. Отравленный укусом
Змей мятежа, злословил над Иисусом,
Сдружиться постарался с кабаком…

В кругу разбойников и проституток,
Томясь от богохульных прибауток,
Он понял, что кабак ему поган…

И богу вновь раскрыл, раскаясь, сени
Неистовой души своей Есенин,
Благочестивый русский хулиган…

Она кормила зимних птичек,
Бросая крошки из окна.
От их весёлых перекличек
Смеялась радостно она.

Когда ж она бежала в школу,
Питомцы, слыша снега хруст,
Ватагой шумной и весёлой
Неслись за ней с куста на куст!

Путь конкистадора в горах остер.
Цветы романтики на дне нависли.
И жемчуга на дне — морские мысли —
Трехцветились, когда ветрел костер.

И путешественник, войдя в шатер,
В стихах свои писания описьмил.
Уж как Европа Африку не высмей,
Столп огненный — души ее простор.

Кто из поэтов спел бы живописней
Того, кто в жизнь одну десятки жизней
Умел вместить? Любовник, Зверобой,

Солдат — все было в рыцарской манере.
…Он о Земле толкует на Венере,
Вооружась подзорною трубой.

Бессонной ночью с шампанским чаши
Мы поднимали и пели тосты
За жизни счастье, за счастье наше.
Сияли звёзды.

Вино шипело, вино играло.
Пылали взоры и были жарки.
«Идеи наши,- ты вдруг сказала,-
Как звёзды — ярки!»

Полились слезы, восторга слезы…
Минуты счастья! Я вижу вас ли?
Запело утро. Сверкнули грёзы.
А звёзды… гасли.

Десять лет — грустных лет!- как заброшен в приморскую глушь я.
Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.
Десять лет — страшных лет!- удушающего равнодушья
Белой, красной — и розовой — русских общественных групп.
Десять лет! — тяжких лет!- обескрыливающих лишений,
Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет — грозных лет!- сатирических строф по мишени,
Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.
Десять лет — странных лет!- отреченья от многих привычек,
На теперешний взгляд — мудро-трезвый, — ненужно дурных…
Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков и птичек.
И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!
Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!

«Всё по-старому…- сказала нежно.
Всё по-старому…»
Но смотрел я в очи безнадежно —
Всё по-старому…
Улыбалась, мягко целовала —
Всё по-старому…
Но чего-то все недоставало —
Всё по-старому!..

В желтой гостиной, из серого клена, с обивкою шелковой,
Ваше сиятельство любит по вторникам томный журфикс.
В дамской венгерке комичного цвета, коричнево-белковой,
Вы предлагаете тонкому обществу ирисный кэкс,
Нежно вдыхая сигары эрцгерцога абрис фиалковый…

Ваше сиятельство к тридцатилетнему — модному — возрасту
Тело имеете универсальное… как барельеф…
Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев…
Впрочем, простите мне, Ваше сиятельство, алые шалости…

Вашим супругом, послом в Арлекинии, ярко правительство:
Ум и талант дипломата суть высшие качества…
Но для меня, для безумца, его аристотельство,
Как и поэзы мои для него,- лишь чудачество…
Самое ж лучшее в нем, это — Ваше сиятельство!

Тридцатый год в лицо мне веет
Веселый, светлый майский день.
Тридцатый раз сиреневеет
В саду душистая сирень.

«Сирень» и «день» — нет рифм банальней!
Милей и слаще нет зато!
Кто знает рифмы музыкальней
И вдохновенней — знает кто?!

«Сирень» и «день»! Как опьяненно
Звучите вы в душе моей!
Как я на мир смотрю влюбленно,
Пьян сном сиреневых кистей!

Пока я жив, пока я молод,
Я буду вечно петь сирень!
Весенний день горяч и золот,—
Виновных нет в весенний день!

Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада — в любви…

И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам…

Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим…

Так тихо-долго шла жизнь на убыль
В душе, исканьем обворованной…
Так странно тихо растаял Врубель,
Так безнадежно очарованный…

Ему фиалки струили дымки
Лица трагически-безликого…
Душа впитала все невидимки,
Дрожа в преддверии великого…

Но дерзновенье слепило кисти,
А кисть дразнила дерзновенное…
Он тихо таял, — он золотистей
Пылал душою вдохновенною…

Цветов побольше на крышку гроба;
В гробу — венчанье!.. Отныне оба —
Мечта и кисть — в немой гармонии,
Как лейтмотив больной симфонии.

Неумолчный шум плотины;
Пена с зеленью в отливе;
Камни — в ласке теплой тины;
Ива, жмущаяся к иве;
Государя домик низкий —
Пункт во дни его охоты —
Спит у быстрой речки близкой,
Мрачно хмурясь отчего-то;
Историческое зданье
Над рекой стоит убого;
Зданье знатно по преданью,
Стариною зданье строго.
Спеет в холоде кротекус —
Диссонанс унынья фону;
Добродушно смотрит Термос,
Встав на ржавую колонну.
Не в сверкающем чертоге
Он поставлен,- у плотины
На проселочной дороге,
Встарь, во дни Екатерины;
Вея прошлым, бюст чугунный
Выделяется в ракитах;
Он причудлив ночью лунной
В ветвях, инеем повитых.
В старой мельнице колеса
Воду пенят равнодушно.
Здесь рождаются вопросы,
В голове теснятся дружно.
Здесь, где всё так элегично,
Так пустынно, одичало,
Мысль с природой гармонична,
И для отдыха — причалы;
Здесь, где веяньем культуры
Не всколышены ракиты,
Где избушки дремлют, хмуры,
Здесь идеи не убиты.
Приходи, усталый духом
Брат, изверившийся в счастье,
И лови здесь чутким слухом
В шуме вод слова участья;
Приходи, ослабший верой
В солнце, в утренние зори,
Приходи и вникни в серый
Колорит — целитель горя.
Исцелишься от кручины,
Наберешься сил счастливых
Под глубокий шум плотины,
Под напевы ив тоскливых.

Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!

Выйди в сад… Как погода ясна!
Как застенчиво август увял!
Распустила коралл бузина,
И янтарный боярышник — вял…
Эта ягода — яблочко-гном…
Как кудрявый кротекус красив.
Скоро осень окутает сном
Теплый садик, дождем оросив.
А пока еще — зелень вокруг
И вверху безмятежная синь;
И у клена причудливых рук —
Много сходного с лапой гусынь.
Как оливковы листики груш!
Как призывно плоды их висят!
Выйди в сад и чуть-чуть поразрушь, —
Это осень простит… Выйди в сад.

Должна быть кончена война,
Притом — во что бы то ни стало:
Измучилась моя страна,
Нечеловечески устала.
Есть примененье для металла
Гораздо лучше, чем твой брат.
Да свергнут ужас с пьедестала
Министр, рабочий и солдат!

Должна быть вам троим видна
(Иль вам трех лет кровавых мало?)
Смерть, что распутна и жадна,
Зев гаубицы, сталь кинжала.
Из пасти смерти вырвав жало,
Живи, живой, живому рад!
Не я — вам это жизнь сказала,
Министр, рабочий и солдат!

Всё, всё в крови: вода, луна,
Трава, лампасы генерала.
В крови зеленая весна,
Сменила кровь вино бокала.
Кровь всё покрыла, захлестала.
Для крови нет уже преград.
У вас глаза сверкают ало,
Министр, рабочий и солдат!

Взгляните на себя сначала:
Не вами ль создан этот ад?
Долой войну! Долой Ваала,
Министр, рабочий и солдат!

Всеволоду Светланову

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю»…
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой, маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

Вечер спал, а Ночь на сене
Уж расчесывала кудри.
Одуванчики, все в пудре,
Помышляли об измене.

Шел я к Ночи,— Ночь навстречу.
Повстречалися без речи.
— Поцелуй…— Я не перечу…
И — опять до новой встречи.

Шел я дальше. Незнакомка
Улыбнулася с поляны,
Руки гнулись, как лианы,
И она смеялась громко.

Вместо глаз синели воды
Обольстительного юга,
Голос страстный пел, как вьюга,
А вкруг шеи хороводы.

Заводили гиацинты
С незабудками с канавок…
Я имел к миражам навык,
Знал мечтаний лабиринты.—

И пускай, кто хочет, трусит,
Но не мне такая доля.
И сказал я: «Дева с поля,
Кто же имя девы вкусит?»

Уже, уже нить лесная,
Комаров порхают флоты…
Тут ее спросил я: «Кто ты?»
И прозвякала: Весна — я!

Он — это чудное мгновенье,
Запечатленное в веках!
Он — воплощенье Вдохновенья,
И перед ним бессилен прах…
Лишь он один из всех живущих
Не стал, скончавшись, мертвецом:
Он вечно жив во всех поющих,
И смерть здесь не звучит «концом».
В его созданьях Красота ведь
Показывает вечный лик.
Его нам мертвым не представить
Себе, и этим он велик!
Пускай он стар для современья,
Но современье для него
Ничтожно: ведь его мгновенье —
Прекрасней века моего!

Я к морю сбегаю. Назойливо лижет
Мне ноги волна в пене бело-седой,
Собою напомнив, что старость все ближе,
Что мир перед новою грозной бедой…
Но это там где-то… Сегодня все дивно!
Сегодня прекрасны и море, и свет!
Сегодня я молод, и сердцу наивно
Зеленое выискать в желтой листве!
И хочется жить, торопясь и ликуя,
Куда-то стремиться, чего-то искать…
Кто в сердце вместил свое радость такую,
Тому не страшна никакая тоска!

О России петь — что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам…

О России петь — что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать…

О России петь — что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть!

Весенний день горяч и золот,-
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова — я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на «ты»…
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы — в бричке по ухабам!
Скорей бы — в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Вся сдержанная, молодая, —
Нежно выдержанное вино! —
Она способностями обладает
Грешить, пожалуй что, и не грешно.
Во всяком случае, почти безгрешна
Мозг обвораживающая сеть,
Зло выбираемое столь поспешно,
Что жертве некогда и повисеть.
Но в ограниченности безграничья
Кипящей чувственности столько льда,
Несовместимого ни с чем приличья,
Что эта молодость не молода.
Да, в безошибочности есть ошибка,
И в образцовости сокрыт изъян.
В пруде выращиваемая рыбка
Живет, не ведая про океан.

Дмитрию Крючкову.
Я нежно хотел бы уснуть,
Уснуть, — не проснуться…
Далеко-далеко уйти,
Уйти, — не вернуться…
Хотел бы ее целовать,
Почти не целуя:
Словами, ведь, грубо сказать,
Как тонко люблю я…
Ни страсти хочу, ни огня,
И боли слиянья,
Чтоб телом к ней в тело войти,
Войти без страданья…
Хочу я не тела ее,
Но лишь через тело
Прочувствовать душу могу
Всецело…

Жил да был в селе «Гуляйном» дьяк-дурак,
Глоткой — прямо первый сорт, башкою — брак.
Раз объелся пирогами — да в барак,
А поправился, купил потертый фрак,
Да с Феклушею вступить желает в брак.
Али ты, дурак, своей свободе враг?
А зачем, дурак, ночной бывает мрак?
А зачем, дурак, у леса есть овраг?
Али съест тебя, дурак, в овраге рак?
Вот-то дурень, дуралей-то! вот дурак!

Я люблю тебя, люблю тебя, люблю я!
Будь жива, ты поняла бы, как люблю.
О, не надо мне ни клятв, ни поцелуя,
Как не надо влаги сочному стеблю.
Я смотрю тебе в глазенки, их милуя.
Я молюсь тебе, — молюсь, но не молю.
Я люблю тебя, люблю тебя, люблю я!
Ты не знаешь обо мне, но я люблю!..

Твои глаза, глаза лазурные,
Твои лазурные глаза,
Во мне вздымают чувства бурные,
Лазоревая стрекоза.
О, слышу я красноречивое
Твое молчанье, слышу я…
И тело у тебя — красивая
Тропическая чешуя.
И губы у тебя упругие,
Упруги губы у тебя…
Смотрю в смятеньи и испуге я
На них, глазами их дробя…
Ты вся, ты вся такая сборная:
Стрекозка, змейка и вампир.
Златая, алая, лазорная,
Вся — пост и вакханальный пир…

Я жив, и жить хочу, и буду
Жить — бесконечный — без конца.
Не подходите, точно к чуду,
К чертам бессмертного лица:
Жизнь — в нашей власти: мы дотоле
Трепещем, бьемся и живем,
Пока в нас много ярой воли
К тому, что жизнью мы зовем.
Смерть торжествует в те мгновенья,
Когда поверил ты в нее,
И нет в тебе сопротивленья:
Смерть — малодушие твое.
Я не могу себе представить
Всем ощущеньем, всей душой,
Как можно этот мир оставить, —
Молчать, истлеть, не быть собой!
Я превозмог порывы гнева:
Убив другого — я убит…
А потому — любимец неба —
Прощу — чтоб жить! — всю боль обид.
Я смел и прям, и прост, и светел.
И смерти явно я бегу.
Я всех простил, я всех приветил,
А большего я не могу!..
Что значит жить? Для вас, — не знаю…
Жить для меня — вдыхать сирень,
В крещенский снег стремиться к маю,
Благословляя новый день
Искать Ее, не уставая,
И петь, и мыслить, и дышать.
Какие нови в чарах мая!
Какая в новях благодать!
И сколько новей в чарах мая,
Ведь столько песен впереди!
Живи, живое восторгая!
От смерти мертвое буди!
Но если ты, в чьих мыслях узость,
Мне скажешь «трус», — услышишь ты:
— Да здравствует святая трусость
Во имя жизни и мечты!

Благоухающая вся луною
И упояющая соловьем,
Она владычествует надо мною —
Вервэна, выглотанная живьем, —
С лимоном устрица — фужер с волною.
Не захлебнуться ли теперь волною?
Не погрузиться ли в нее живьем?
Весь озаряемый больной луною,
Остро я чувствую, что надо мною —
Соблазн, растрелившийся соловьем.
Кто не прикидывался соловьем
Под этой ветреной, шальной луною?
Кто не мечтал меня изъять живьем?
Глубь не влекла ль меня своей волною?
Кто не рапировал в мечтах со мною?
О, благодать небес! Ты надо мною
Благоуханною течешь волною,
Поешь весенящимся соловьем,
И, обливая вдруг меня луною,
Возносишь в синие верхи живьем.
Та, кто живое все берет живьем,
Неторжествующая надо мною,
Легко выбрасывает мне волною
Вервэну, трелящую соловьем
И упояющую мозг луною…

На Самуэле Клеменсе был грим,
Как на шуте, комического дара
Дремала в нем волнующая чара,
Но до поры он миром не был зрим.
Путь к славе расстилался перед ним,
Уже звучать готовилась фанфара:
«Ты смеха царь, так вот тебе тиара, —
Бери победоносный псевдоним!»
Я не решился бы держать пари,
Что вы не знали Финна Гекльберри,
Что не пленял вас в юности Том Сойер,
Что чуть не выливалась кровь из вен,
Кто б ни были вы — индус, швед иль боэр, —
Когда вас обвораживал Марк Твен!

…И будет дух мой над тобой
Витать на крыльях голубиных.
М. Лохвицкая

Помилуй, Господи, Всесветлый Боже,
Царицу грез моих, Твою рабу,
И освяти ее могилы ложе,
И упокой ее в ея гробу…
И вознеси ее святую душу,
Великий Господи, в пречистый Рай…
А если я, Твой раб, любовь нарушу,
Своею милостью меня карай.
Даруй страдалице — любимой, милой —
Познать величие Твоих щедрот…
Господь, укрой ее! Господь, помилуй!
Услышь, о Господи, мой грешный рот…
Услышь мольбу мою, и, веру множа
В Твое сияние, внемли рабу:
Помилуй, Господи, Всесильный Боже,
Мою владычицу, — Твою рабу!

Ветер ворвался в окно —
Ветер весенний,
Полный сирени…
Мы не видались давно, —
Ветер ворвался в окно,
Полный видений…
Скучно и в сердце темно:
Нет воскресений
Прежних мгновений…
Ветер ворвался в окно.

В Тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком.
Ты мне близка, как лишь себе сама.
Твой голос, мной невпитый, мне знаком.
Люблю Тебя, всей, всей душой ума.
Бессмертна Ты, а для меня жива.
Ты мертвая, но эта смерть без прав.
О, Ты меня провидела едва,
А я люблю, не видев и не знав.

Ты ждешь весны, как ждет тебя весна.
Вы встретитесь, две девы, две юницы,
И будет ширь природы вам тесна,
И будет вам опять иное сниться:
Вам, две весны, пригрезится мороз,
Его меха, алмазы и денницы,
На окнах лепестки морозных роз…

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Невыразимо грустно, невыразимо больно
В поезде удалиться, милое потеряв…
Росы зачем на деревьях? В небе зачем фиольно?
Надо ли было в поезд? может быть, я не прав?
Может быть, только плакать было бы проще, лучше
Перед такой страдальной, точно всегда чужой?
Нежно письмо оскорблю; только когда получишь
Эту цепочку строчек, спаянную душой?
Бело ночеет поле, и от луны в нем мольно,
Филины-пассажиры и безлошаден пар…
Невыразимо грустно! невыразимо больно!
Хочется мне вернуться, но позади — кошмар!

Чем больше книг сухих, научных,
Тем меньше лирики в сердцах.
Чем больше лиц научно-скучных,
Тем меньше смеха на устах.
Чем больше поездов курьерских,
Тем меньше девственных лесов.
Чем больше сабель офицерских,
Тем меньше борон и плугов.
Чем больше фабрик граммофонных,
Тем меньше трудных арф в домах.
Чем больше трубок телефонных,
Тем меньше тонов в голосах.
Чем больше объявлений брачных,
Тем меньше браков по любви.
Чем больше песенок кабачных,
Тем меньше трелят соловьи.
Чем больше танцев ресторанных,
Тем меньше ценящих балет.
Чем больше войн и боли в ранах,
Тем меньше, меньше в жизни лет!..

О каждом новом свежем пне,
О ветви, сломанной бесцельно,
Тоскую я душой смертельно,
И так трагично-больно мне.
Редеет парк, редеет глушь.
Редеют еловые кущи…
Он был когда-то леса гуще,
И в зеркалах осенних луж
Он отражался исполином…
Но вот пришли на двух ногах
Животные — и по долинам
Топор разнес свой гулкий взмах.
Я слышу, как внимая гуду
Убийственного топора,
Парк шепчет: «Вскоре я не буду…
Но я ведь жил — была пора…»

Я в поле. Вечер. Полотно.
Проходит поезд. Полный ход.
Чужая женщина в окно
Мне отдается и берет.
Ей, вероятно, двадцать три,
Зыбка в ее глазах фиоль.
В лучах оранжевой зари
Улыбку искривляет боль.
Я женщину крещу. Рукой
Она мне дарит поцелуй.
Проходит поезд. Сам не свой,
Навек теряя, я люблю.

Вселенна «Белая березка»!
Как сердце сладостно болит…
И вдруг излучивает броско:
«Она — Лилит! Она — Лилит!»

Речка, от ветра рябая,
Качкою гичке грозит.
Гичка моя голубая
Быстро по речке скользит.
Вдоль уводящих извилин
Встал увлекающий лес.
Весело, как в водевиле,
Плыть по воде на Земле.
В озеро к ночи въезжая —
В глаз голубой Божества, —
Шепчешь: Земля — не чужая:
Здесь я и раньше бывал…
Все мне знакомо земное
В дымке особой земной:
Озеро ли голубое,
Взгляд ли очей голубой,
Лодочка ли голубая,
Голубь ли в голубизне
Неба, где грусть колебала
Душу и мертвый грустнел…

1
Идет весна, поет весна,
Умы дыханьем кружит. —
Природа в миг пробуждена!
Звенит весна! шумит весна!
Весной никто не тужит!
Весною радость всем дана!
Живет весна — живит весна,
Весь мир дыханьем кружит!

2
Бегут ручьи, бурлят ручьи!
Играют, пляшут воды!
Купает солнце в них лучи!
Спешат, шумят, бурлят ручьи,
Как радостные годы.
И под лучами, как мечи,
Лед рубят бешено ручьи,
Ревут, бушуют воды!

3
Чаруют, трелят соловьи,
Плывут струи сирени…
Тревожит душу зов любви,
Сирень, весна и соловьи…
Мечты о страстном плене…
Нет сна… желание в крови…
Она — в мечтах… Ах, соловьи!
Ах, томный бред сирени!

4
Вокруг — все жизнь, любовь и свет,
Веселье, смех и розы!
Поет восторженно поэт
Весну, любовь, и жизнь, и свет,
Живительные грозы,
И то поет, чего и нет!..
Простим ему — так весел свет,
Так мелодичны розы!..

Глупец и трус способны жизнь любить:
Кто понял жизнь — тому надежды нет.
Но я живу и даже жажду жить,
Хотя и жду вседневно новых бед.
Я жизнь люблю, хотя не верю ей, —
Она не даст ни счастья, ни любви.
Приди же, смерть, приди ко мне скорей,
Чтоб я не ждал, и сразу все порви…

Царство Здравого Смысла —
Твоя страна.
Чуждо над нею нависла
Моя луна.
Все в образцовом порядке
В стране твоей;
Улицы блестки и гладки,
Полны людей.
Люди живут, проходят
Туда-сюда,
Все, что им нужно, находят,
И без труда.
Учатся, и на спектакли
Ходят подчас.
Только поэты иссякли
Что-то у вас…
Да! Но никто не скучает:
Меньше грехов,
Благо, страна процветает
И без стихов…

Я здесь один, совсем один —
В том смысле, что интеллигента
Ни одного здесь нет. Вершин
Сосновый говор. Речки лента
Зеркальная в кудрях долин.
Отрадны шелесты долин
И влажная влекуща лента.
Среди людей я все ж один,
И, право, тоньше шум вершин
Для слуха грез интеллигента.
Искусство — для интеллигента:
Среди невест лишь он один
Ждет, чтобы даже кинолента
Струила аромат долин,
И свято любит свет вершин.
Стремитесь к холоду вершин,
Привыкшие к теплу долин,
Беря пример с интеллигента.
Пусть из ползучих ни один
Не падает, виясь, как лента.
Милей всех лент — любимой лента,
Она превыше всех вершин.
Внемлите, жители долин,
Всей гамме чувств интеллигента:
Взлет — смысл единственный один!

Ах, все мне кажется (и отчего бы то? —
Ведь ты мне поводов не подаешь…)
Что ты изменишь мне, и все, что добыто
Твоим терпением, продашь за грош.
В тебе уверенность не поколеблена.
В твоей корректности — тому залог.
Но все мне кажется, что ложь остеблена,
И распускается ее цветок.
И все мне кажется, и все мне чудится
Не то подпрапорщик, не то банкир…
И все мне чудится, что это сбудется,
И позабудется тобой весь мир.
Поверь, о милая, что мной не скажется
Ни слова едкого тебе в укор:
Ты — неизменная! Но все же кажется,
И то, что кажется, уже позор!

Блюдите фронт, но вместе с тем
Немедленно в переговоры
Вступите с немцами, затем
Надеждой озарите взоры.
Ни вам — немецкие позоры,
Ни немцам — русские, — нужны
Тем и другим полей просторы
И ласка любящей жены!
Зачем же ужас вам? Зачем
Боль ран, и смерть, и все раздоры?
Чем оправдаете вы, чем
Пролитье крови? Мертвых хоры
Вас не тревожат? Их дозоры
В час полуночной тишины
Не вызывают вас на споры
О слезах любящей жены?
Нет во вселенной лучше тем,
Чем тема: лес, поля и горы.
Кто с этим несогласен — нем.
Кроту милее солнца — норы.
А как пленительны озера,
Бубенчик-ландыш, плеск луны,
Улыбка в небесах Авроры
И взоры любящей жены.
Иль мы поэты, фантазеры,
И вам в окопах не слышны
Ни наши нежные укоры,
Ни голос любящей жены?…

Есть имена, как солнце! Имена —
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине: поэте,
Действительном, в любые времена!

Но понимает ли моя страна —
Все эти старцы, юноши и дети, —
Как затруднительно сказать в сонете
О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! — пугаюсь повторений…
Могу ли запах передать сирени?
Могу ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи?
Дантес убил мысль русскую эпохи,
И это следовало бы понять…

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! —
Могущественные слова!..
И не от них ли на опушке
Нам распускается листва?

И молодеет не от них ли
Стареющая молодежь?
И не при них ли в душах стихли
Зло, низость, ненависть и ложь?

Да, светозарны и лазорны,
Как ты, весенняя листва,
Слова, чьи звуки чудотворны,
Величественные слова!

При звуках тех теряет даже
Свой смертоносный смысл, в дали
Веков дрожащая в предаже
Посредственная Nathalie…

При них, как перед вешним лесом,
Оправдываешь, не кляня,
И богохульный флерт с д’Антесом —
Змей Олегова коня…

Бывал ли ты в лесах полей —
Лесах цветов?
Что — голубее? Что — алей?
Все так пестро в лесах полей…
Я хохочу. Я петь готов,
И даже жить мне веселей.
И я пою леса полей,
Леса цветов.

Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! держи! держи!
Лежу на шёлке зелёном пашен,
Вокруг — блондинки, косички ржи.

О, небо, небо! твой путь воздушен!
О, поле, поле! ты — грёзы верфь!
Я онебесен! Я онездешен!
И Бог мне равен, и равен червь!

Борец за благоденствие страны
Жизнь отдает, не зная колебанья,
Но зная хорошо, что суждены
Ему, герою, муки и страданья.
С презрением смотря на палачей,
С улыбкою на эшафот он всходит,
Но ясен смысл смеющихся очей:
— Все кончено, а солнце вновь восходит.
Так героиня, знавшая сердец,
В нее влюбленных, силу, ад и пламя,
Почувствовав, что всем мечтам конец,
На море смотрит грустными глазами.
Блестящий, яркий солнечный восход
Ее на размышления наводит.
Она твердит, смотря на лоно вод:
— Все кончено, а солнце вновь восходит.

Уже в жасминах трелят соловьи,
Уже журчат лобзания в жасмине,
И фимиамы курятся богине;
И пышут вновь в весеневом кармине
Уста твои!
Уста твои — чаруйные новеллы!
Душист их пыл, и всплески так смелы,
И так в жасмине трелят соловьи,
Что поцелуи вальсом из — «Мирэллы» —
Скользят в крови.
На! одурмань! замучай! упои!
Испчель, изжаль кипящими устами!
Да взветрит над жасминными кустами
Царица Страсть бушующее пламя,
Пока в жасмине трелят соловьи!

Ты знаешь край,
где все обильем дышит?
Гр. А.К. Толстой

…А знаешь край, где хижины убоги,
Где голод шлет людей на тяжкий грех,
Где вечно скорбь, где лица вечно строги,
Где отзвучал давно здоровый смех
И где ни школ, ни доктора, ни книги,
Но где — вино, убийство и… вериги?..

Где ходит море синим шагом
То к берегу, то к островам,
Нет плаца бешеным ватагам,
Нет фразы взбалмошным словам;
Где в зелень берегов одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного «большевика».
И где в растущем изумруде
Лесов и поля дышит Бог,
Здесь братьями живут все люди
И славословят каждый вздох.
И здесь, где лишь от счастья плачет
Живой, где горести чужды,
Здесь нет политики, и значит:
Нет преднамеренной вражды!

…То ненависть пытается любить
Или любовь хотела б ненавидеть?
Минувшее я жажду возвратить,
Но, возвратив, боюсь его обидеть,
Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,
Как доброты у смерти… Заклеймен
Я совестью, и мне ли зла бояться,
Поправшему любви своей закон!

Но грешники — безгрешны покаяньем,
Вернуть любовь — прощение вернуть.
Но как боюсь я сердце обмануть
Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить
Себя легко и свет небес не видеть…
Что ж это: зло старается любить,
Или любовь мечтает ненавидеть?..

Пою в помпезной эпиталаме
— О, Златолира, воспламеняй! —
Пою Безумье твоё и Пламя,
Бог новобрачных, бог Гименей!

Весенься вечно, бог пьяный слепо,
Всегда весенься, наивный бог!
Душа грезэра, как рай, нелепа!..
Вздох Гименея — Ивлиса вздох!

Журчит в фиалах вино, как зелье,
О, молодые, для вас одних!
Цветы огрезят вам новоселье —
Тебе, невеста! тебе, жених!

Костёр ветреет… Кто смеет в пламя?!
Тот, кто пылает костра сильней!
Пою в победной эпиталаме
Тебя, бог свадьбы, бог Гименей!

Пойте — пойте, бубенчики ландышей,
Пойте — пойте вы мне —
О весенней любви, тихо канувшей,
О любовной весне;
О улыбке лазоревой девичьей
И — о, боль — о луне…
Пойте — пойте, мои королевичи,
Пойте — пойте вы мне!

Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном у кустов угаре
Азартящие рыбаки.
Форель всегда клюёт с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюёт лениво в полусне.
И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон
Отчаянно рвёт леску окунь,
И всех сильнее бьётся он.
Рыб всех глупей и слабовольней
Пассивно держится плотва.
А стерлядь, наподобье молний,
Скользнув, песком ползет едва.
У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав.

Осеню себя осенью — в дальний лес уйду.
В день туманный и серенький подойду к пруду.
Листья, точно кораблики, на пруде застыв,
Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.
Листья мокрые, легкие и сухие столь,
Что возьмешь их — ломаются поперек и вдоль.
Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:
Ведь она ограниченна, в том пруде вода.
Берега всюду топкие с четырех сторон.
И кусты низкорослые стерегут их сон.
Листья легкие-легкие, да тяжел удел:
У пруда они выросли и умрут в пруде…

А если б Пушкин ожил и к нам пришел?…
Тогда б он увидел, что хам пришел.
И Мережковскому бы сказал он: «Да,
Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел.
Грядуший Хам окончил свой дальний путь,
И рады иль не рады, он к вам пришел…»
Потом бы Пушкин «новых» читал стихи:
«На смену мне рой целый в мой храм пришел,
И „гениев“ так много теперь у вас,
Что и меня забыли, я сам пришел:
Хотелось насмотреться на вашу жизнь,
Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»

Не избегай того, что быть должно:
Бесцельный труд, напрасные усилья, —
Ведь ты моя, ведь так предрешено!

О, страсть! расправь пылающие крылья
И за собой в безбрежность нас взорли.
И скажем мы, в восторге от воскрылья:

«Да, мы с собой бороться не могли».

Мы помолимся, когда придем на вынос:
Господи! Спаси нас, Господи, спаси нас!
И подумаем, склоняясь над могилой:
Господи! Помилуй, Господи, помилуй!
И о жизни мы помыслим в нашем тайном:
Господи! Подай нам, Господи, подай нам!..

Заберусь на раcсвете на серебряный кедр
Любоваться оттуда на маневры эскадр.
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.
Кто прославлен орлами — ах, тому не до выдр!..

Борису Верину – Принцу Сирени

Вы — Принц Фиолевой Сирени
И друг порхающей листвы.
Весенней осени, осенней
Весны нюанс познали Вы…

Миньона
Вы, ласточки-касатки,
Туда летите вдаль,
Где взоры женщин сладки,
А зубки — как миндаль;
Где щечки — абрикосы,
А губки — как коралл,
Где круты гор откосы,
Где все поет хорал.
Лотарио
О, ласточки-летуньи,
Туда летите вы,
Где встретят вас певуньи
В просторе синевы.
Мгновенья счастья кратки,
Всем горе даст медаль…
О, ласточки-касатки,
Летите ввысь и вдаль!

Ночью выплыла из Байкала,
И поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.

К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекала (это всё по плану!)
Малахитовая струя.

Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.

Только — долго ли там, коротко ль, —
Много странного пережив,
Утомлённая рыба кротко
Финский выискала залив.

И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла…

Так я выудил в предвесенний
Бодрый солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.

Кто рушит Германию, скорее на станцию! —
Там поезд за поездом стремится вперед.
Да здравствует Сербия! Да здравствует Франция!
И сердце Славянии — наш хлебный народ!
За малую, милую и смелую Сербию
Мы крепко и пламенно, друзья, постоим!
Проявим спокойствие, восторг и энергию,
Россия-Медведица пред гневом твоим!
Раскройте же, матери и жены, Евангелье!
В ряды Краснокрестия ступайте без слов!
Да здравствует Бельгия, Япония, Англия!
Ура, Черногория, царица орлов!

К.М. Фофанову

Звезда любви — звездой погаснет,
И где вы, светлые мечты!
И нет любви, и больше вас нет…
Зачем, судьба, куешь меч ты?
Лишь ты одно блестишь, страданье,
Своей нетленной красотой
В людской улыбке и рыданьи
Неугасимою звездой

«Страданья старого урода…»
Страданья старого урода —
Никчемней шутки Красоты.
Согласен ли со мною ты,
Ты, защищающий урода?
Со мною — Бог, со мной — природа,
Мои понятия чисты.
Жизнь отнимаю от урода
Из-за каприза Красоты.

«Она казалась мне прекрасной…»
Она казалась мне прекрасной,
Всегда уродливою быв.
Пусть миг, но был я с ней счастлив!
Пусть миг, была она прекрасной!
Прозрел. И с жаждой ежечасной
Искал тебя, мечтою жив.
И ты, прекрасная, прекрасной
Пришла, уродливой не быв.

«Она всегда была мне верной…»
Она всегда была мне верной
И быть не верной не могла:
Суха, неинтересна, зла,
Была она, конечно, верной…
Тебе, любимая, примерной
Труднее быть: ты так мила!
Но если б ты была неверной,
Ты быть собою не могла!..

Мне некого любить, а без любви — туман,
И хочется любви — до горечи, до боли!
Мне некого любить, и сердце не в неволе, —
Неволя же любви — милей свободных стран.
Кого любил — забыл. И страсти ураган,
Как буря пронесясь мятежно в пышном поле,
Измял мои мечты, взростя в груди обман.
Теперь мечты опять стихию побороли…
О, женщина! о ты, владычица над духом!
Прислушайся к тоске моей сердечным слухом:
Я в одиночестве! я жизнь готов разбить!
Но как найду тебя? и как найдешь меня ты?
Я кличу, мучусь, жду! вдуше моей — набаты!
В крови моей— пожар! Но — некого любить!

Свежей душистого горошка,
И значит — свежести свежей,
Немножко больше, чем немножко,
Ты захотела стать моей…
И к свежим я влекусь озерам
В незаменимости лесной,
Твоим сопровождаем взором,
Сопутствуем твоей весной.
Он сник, услад столичных демон,
Боль причинивший не одну…
Я платье свежее надену!
Я свежим воздухом вздохну!
Я — твой! Веди меня! Дорожка,
Мне выисканная тобой, —
Свежей душистого горошка:
Свежее свежести самой!

Моя жена всех женщин мне дороже
Величественною своей душой.
Всю мощь, всю власть изведать ей дай Боже
Моей любви воистину большой!

Дороже всех — и чувства вновь крылаты,
И на устах опять счастливый смех…
Дороже всех: дороже первой Златы!
Моя жена душе дороже всех!

Моя жена мудрей всех философий, —
Завидная ей участь суждена,
И облегчить мне муки на Голгофе
Придёт в тоске одна моя жена!

Отчего снег бесследно пропал,
И ручьи отчего потекли?
Отчего соловей засвистал,
И цветы отчего зацвели?
Отчего лес оделся в листву,
И влечет меня зелень в него?
Отчего я дышу и живу
Так привольно?… зачем! отчего?
Отчего так внезапно весь мир
Пробудился от долгого сна?
— «Отчего? — прошептал мне зефир, —
Оттого, что настала весна».

Спичка вспыхнула огненным смехом
И потухла, дымясь, как печаль,
В этом миге есть общее с веком:
Вечно сила его горяча ль?
Эта мысль проскользнула в чулане…
Огонек просинел, осветив
Пыль и ветошь и час, как мотив
На поднявшемся аэроплане…

Проснулся хутор.
Весенний гутор
Ворвался в окна… Пробуждены,
Запели — юны —
У лиры струны,
И распустилась сирень весны.

Запахло сеном.
И с зимним пленом
Земля простилась… Но — что за сны?!.
Согнулись грабли…
Сверкнули сабли
И надрубили сирень весны!..

Земля любит Солнце за то,
Что Солнце горит и смеётся.
А Солнце за то любит Землю,
Что плачет и мёрзнет она.
Не сблизиться им никогда,
Они и далёки, и близки;
Пока не остынет светило,
Живёт и страдает Земля.
Хотя у них общего нет,
Не могут прожить друг без друга:
Земля для того и живёт ведь,
Чтоб только на Солнце смотреть.
Оно для неё — идеал,
Любимая, вечная греза;
А Солнце живёт для того лишь,
Чтоб Землю холодную греть.
Они неизменны в любви,
И, если не видятся долго,
Виною — нелепые тучи,
Которые их разлучают, —
Разлука рождает тоску,
И Солнце томится и страждет,
И жаждет скорее свиданья
С далёкой, но милой Землёй.
Влюблённые видятся днем,
Встречаясь всегда на рассвете;
Но к часу вечернему Солнце
Улыбно уходит домой.
А если б оно не ушло
В урочное время — от жара
Земля бы блаженно зачахла,
И было б виновно оно.
А если б оно не ушло
Три дня и три долгие ночи,
Земля бы сама запылала
И ярче, чем Солнце само!
Тогда бы погибла любовь! —
Когда бы увидело Солнце,
Что больше Земля не тоскует…
Пускай бы погибла любовь!
Тогда бы погибла мечта! —
Когда бы увидело Солнце
Весёлой и радостной Землю…
Пускай бы погибла мечта!
В своей всепобедной любви
Светило готово на жертву —
Отдать и сиянье, и пламя
Для блага, для счастья Земли.
Не хочет, боится Земля
Сравняться с прекрасным светилом:
Кому же тогда ей молиться?
Кого же тогда ей любить?

Страданье — природы закон…
Нет равной любви на планете…
— Тебя я люблю за бессилье,
Ты любишь за силу меня!

Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Как смотреть на грусть ее мне больно,
Что своей печали мне довольно…
А какие могут быть печали
У меня, все ждавшего вначале,
Чуть не с детства, женщину такую,
Как она, несбыточно-простую?
Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Как жестоко ошибался часто,
Как платился, как и сколько раз-то!
Так платился за свои ошибки,
Что дивлюсь, как расцветать улыбки
На устах моих не разучились,
Как мозги мои не помрачились!..
Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Что ее одну искал я в каждой,
В каждой встречной, а нашел однажды:
В ней самой нашел ее случайно!..
Как находке рад необычайно,
Маленькая девочка не знает.
Знает, да не верит… и скучает!

«Смысл жизни — в смерти», — говорит война,
Преступника героем называя.
«Ты лжешь!» — я возмущенно отвечаю,
И звонко рукоплещет мне весна.
Но что ж не рукоплещет мой народ,
Бараньим стадом на войну влекомый?
Когда ж мой голос, каждому знакомый,
До разуменья каждого дойдет?

Я несомненно скверный патриот,
Но я могу не радоваться бою
У петербургских западных ворот:
Быть может, жизнь несет тот бой с собою,
А значит — и искусство, и — любовь.
В нем чувствуется что-то голубое.
А в голубом всегда сияет новь.

Когда твердят, что солнце — красно,
Что море — сине, что весна
Всегда зеленая, — мне ясно,
Что пошлая звучит струна…
Мне ясно, что назвавший солнце
Не иначе, как красным, туп;
Что рифму истолчет: «оконце»,
Взяв пестик трафаретных ступ…
Мне ясно, что такие краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне, какой окраски
Употребляющий их «тип»…
И тем ясней, что солнце — сине,
Что море — красно, что весна —
Почти коричнева!.. — так ныне
Я убеждаюсь у окна…
Но тут же слышу голос бесий:
«Я вам скажу, как некий страж,
Что это ложный миг импрессий
И дальтонический мираж»…

У голубеньких маленьких речек,
Где шуршит пустоствольный камыш,
Стрекотал изумрудный кузнечик
И влюбился в воздушную мышь.
Но не знать им восторга в их гнездах,
А несчастья — того и глядишь:
Ведь кузнечик изящен, как воздух,
А летучая мышь — только мышь.

М.А. Сливинской

Это не веянье воздуха,
На дыханье Божества
В дни неземные, надземные
Божественного Рождества!
Воздух вздохнешь упояющий, —
Разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь воздухом —
Радость яркая сама!
Море и небо столь синие,
Розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
Бога, кажется, найду,
Господи! Голубоватые
вижу брызги на весле.
Это же просто немыслимо:
Неземное на Земле!

Твой серенький домик мерещился мне
Нередко в далекой балканской стране.
Я в Боснии думал, взирая на Дрину:
«Ее не забуду, ее не отрину…»
В Далмации яркой, смотря на Ядран,
Я думал о лучшей из северных стран,
Которую ты украшаешь собою,
Подруга с прохладной душой голубою.
В Румынии, девушек нежа чужих,
Я думал о родственных ласках твоих
И ночью, читая какой-нибудь томик,
Заглядывал сердцем в твой серенький домик.
В Словении, в замке, при чуждой луне,
Твой серенький домик мерещился мне,
И я променял бы дворец без оглядки
На право с тобою жить в серенькой хатке!

Я люблю сердечно, безрассудно,
Безотчетно всю, как есть, тебя!
Но за что люблю, я знаю смутно,
А верней — совсем не знаю я.
Как тебя целую! как милую!
Ты со мной — смеюсь, а нет — грущу…
Оттого тебя ведь и люблю я,
Что любви причины не ищу!..

Твои уста — качели лунные,
Качели грезы…
Взамен столбов две ручки юные,
Как две березы,
Сольем в дуэт сердечки струнные
Виолончели…
Люблю уста, качели лунные,
Твои качели!

Памяти его

Его несладкая слащавость,
Девическая бирюза
И безобидная лукавость
Не «против» говорят, а «за».
Капризничающий ребенок,
Ребенок взрослый и больной,
Самолюбив и чутко-тонок
Души надорванной струной.
К самопожертвованью склонный,
Ревнивый робко, без хлопот,
В Мечту испуганно-влюбленный, —
Чего ему недостает?
Недостает огня и силы,
Но именно-то оттого
Так трогательно сердцу милы
Стихи изящные его.

Ты мне желанна, как морю — буря,
Тебе я дорог, как буре — штиль.
Нас любит море… И, каламбуря
С пурпурным небом: «как морю — буря,
Она желанна», — на сотни миль
Рокочут волны, хребты пурпуря
Зарей вечерней: «как морю — буря…
…Как буре — штиль…»

Итак, нежданное признанье
Слетело с изумленных уст!..
Не оттого ль мое терзанье?
Не оттого ли мир мне пуст?
Не оттого ли нет мне места,
Взлелеянного мной вполне?
И в каждой девушке невеста
Является невольно мне?
Не оттого ль без оговорок
Я не приемлю ничего?
Не оттого ль так жутко-зорок
Мой взор, вонзенный в Божество?
Не оттого ль мои паденья
Из глуби бездны снова взлет?
Не оттого ль стихотвореньям
Чего-то все недостает?…
И как судить я брата смею,
Когда я недостатков полн,
И, — уподобленный пигмею, —
Барахтаюсь в пучине волн?…

Мне тяжело. Унынье без просвета,
Когда-то в сердце бедное легло.
Душа моя любовью не согрета.
Мне тяжело.
Мне тяжело. Не надо мне причины. —
Пусть в жизни мне упорно не везло,
Пусть я погряз в болоте злобной тины. —
Мне тяжело.
Мне тяжело. Что с сердцем — сам не знаю,
Теченьем жизни радость унесло,
И что надежду в счастье я теряю —
Мне тяжело.

Не верь, не верь, обманутая мной
Весной
Однажды,
Не утоляй моей порочной жажды.
Пусть стон души, стон каждый
Звучит свирелью кровяной:
Не верь, обманутая мной.
Не верь, но жди. Приду — гони, но верь.
Измерь
Мученье.
Мне сладким будет в скорби заточенье,
И пусть твое презренье
Откроет в злое сердце дверь.
Не верь, не верь… Приду, — поверь.

Спи-усни, дитя-Миньона,
Улыбаяся шутя…
Спи-усни без слез, без стона,
Утомленное дитя.
Замок спит, и спят озера,
Позабудь скитаний дни,
С голубой надеждой взора
Незабудкою усни.
Сердце, знавшее уроны,
Зачаруй в уютном сне, —
И растает грусть Миньоны,
Как снежинка по весне.

Ах, взять тебя и трудно, и легко…
Не брать тебя — и сладостно, и трудно…
Хочу тебя безбрежно, глубоко!

О, влей в глаза мне взор свой изумрудный!
Вонзи в уста мне острые уста!
Прости мой жест, в своем бесстыдстве чудный.

Ведь страсть чиста! Пойми ведь.

Ах, есть ли край? ах, края нет ли,
Где мудро движется соха,
Где любит бурю в море бретлинг
И льнет к орешнику ольха?
Где в каждом доме пианино
И Лист, и Брамс, и Григ, и Бах?
Где хлебом вскормлена малина
И привкус волн морских в грибах?
Где каждый труженик-крестьянин
Выписывает свой журнал
И, зная ширь морских скитаний,
Порочной шири ввек не знал?
Где что ни-местность — то кургауз,
Спектакли, тэннис и оркестр?
Где, как голубка, девствен парус, —
Как парус, облик бел невест?
Ах, нет ли края? край тот есть ли?
И если есть, то что за край?
Уж не Эстляндия ль, где, если
Пожить, поверить можно в рай?…

Я помню: день смеялся блеском
Июльских солнечных лучей.
Форель заигрывала плеском,
Как дева — ласкою очей.

Лес щебетал в расцветшем гуле,
И вот пришли ко мне певцы,-
Они запели об июле,
И песнь неслась во все концы.

Своею песней разукрасив
Плотину, мельницу и парк,
Уехал милый Афанасьев
Из-под ветвей зеленых арк.

И вслед за ним, вечерним часом,
Под звуки гимна моего,
Ушел отмеченный Парнасом
Мой незабвенный Комифо.

Ее веселая печаль,
Ее печальная веселость…
Саней задернутая полость,
И теплая у губ вуаль.
Какая тяга в зовы миль!
Какая молодая смелость!
В душе — веселая печаль,
В душе — печальная веселость.
В мечтах — кабинки, пляж, Трувиль.
Вокруг — зимы нагая белость.
В устах — коралловая алость.
В ушах — весенняя свирель.
В глазах — веселая печаль.

Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Луна серебреет…
Прозрачная тишь…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
И лес скелетеет…
Зачем ты молчишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Не дышит, не веет
Озерный камыш…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Поля осенеют…
О чем ты грустишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
И в луни светлеет
Изгорбленность крыш…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
И лик твой бледнеет…
Что в сердце таишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Подняться не смеет
Летучая мышь…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Мне хочется ласки!..
Откликнись! Пойми ж!

Любовь! каких-нибудь пять букв!
Всего две гласных, три согласных!
Но сколько в этом слове мук,
Чувств вечно-новых и прекрасных!
Чувств тихо-нежных, бурно-страстных,
Чувств, зажигающих в нас кровь,
Чувств радостных и чувств несчастных
Под общим именем «любовь».
Любовь! какой чаруйный звук!
Букет цветов с избытком красных…
Волшба сплетенных в страсти рук,
И фейерверки слов напрасных…
Аэропланы чувств опасных,
Паденья, рвы и взлеты вновь,
Все то, что в образах неясных —
Под общим именем «любовь».
Любовь! как дед когда-то, внук
Тебя же в признаках компасных
Найдет, усилив сердца стук,
В полях, среди цветов атласных,
В горах, среди ветров ужасных,
Везде найдет, вздымая бровь,
Тебя, кто брезжит в днях ненастных
Под общим именем «любовь».
Любовь! Как мало душ, согласных,
С тобой познавших счастья новь!
Но сколько гибелей злосчастных
Под общим именем «любовь».

Море любит солнце, солнце любит море…
Волны заласкают ясное светило
И, любя, утопят, как мечту в амфоре;
А проснешься утром — солнце засветило!

Солнце оправдает, солнце не осудит,
Любящее море вновь в него поверит…
Это вечно было, это вечно будет,
Только силы солнца море не измерит.

А.В. Сливинскому

Всего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.
В них — снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохолок.
Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
О сказка из трех слов! Ты всем близка.
И в этих трех словах твоих — поэма.
Мне выпало большое торжество:
Душой взлетя за все земные грани,
На далматинском радостном Ядране
Встречать святую ночь под Рождество.

О, посмотри! как много маргариток —
И там, и тут…
Они цветут; их много; их избыток;
Они цветут.

Их лепестки трехгранные — как крылья,
Как белый шелк…
Вы — лета мощь, вы — радость изобилья,
Вы светлый полк!

Готовь, земля, цветам из рос напиток,
Дай сок стеблю…
О, девушки! о, звезды маргариток!
Я вас люблю…

Я заклеймен, как некогда Бодлэр;
То — я скорблю, то — мне от смеха душно.
Читаю отзыв, точно ем «эклер»:
Так обо мне рецензия… воздушна.
О, критика — проспавший Шантеклер! —
«Ку-ка-ре-ку!», ведь солнце не послушно.
Светило дня душе своей послушно.
Цветами зла увенчанный Бодлэр,
Сам — лилия… И критик-шантеклер
Сконфуженно бормочет: «Что-то душно»…
Пусть дирижабли выглядят воздушно,
А критики забудут — про «эклер».
Прочувствовать талант — не съесть «эклер»;
Внимать душе восторженно, послушно —
Владеть душой; нельзя судить воздушно, —
Поглубже в глубь: бывает в ней Бодлэр.
И курский соловей поет бездушно,
Когда ему мешает шантеклер.
Иному, впрочем, ближе «шантеклер».
Такой «иной» воздушен, как «эклер»,
И от такого вкуса — сердцу душно.
«Читатель средний» робко и послушно
Подумает, что пакостен Бодлэр,
И примется браниться не воздушно…
И в воздухе бывает не воздушно,
Когда летать захочет шантеклер,
Иль авиатор, скушавший «эклер»,
Почувствует (одобришь ли, Бодлэр?),
Почувствует, что сладость непослушна,
Что тяжело под ложечкой и душно…
Близка гроза. Всегда предгрозье душно.
Но хлынет дождь живительный воздушно,
Вздохнет земля свободно и послушно.
Близка гроза! В курятник, Шантеклер!
В моих очах e’clair[1], а не «эклер»!
Я отомщу собою, как — Бодлэр!
[1]молния (фр.)

Говорят, что она возвращается пьяная утром
И, склонясь над кроватью ребенка, рыдает навзрыд,
Но лишь полночь пробьет, в сердце женщины, зыбком и утлом,
О раскаянье утреннем вдруг пробуждается стыд…
Говорят, что она добродетель считает ненужной,
Вышивая шелками тайком для ребенка жабо…
Говорят, что она над любовью глумится и дружбой,
В ежедневных молитвах своих славословя любовь!
Говорят, что порочностью очень ей нравится хвастать,
Осуждая в душе между тем этот самый разврат…
Говорят, оттого-то она так и любит контрасты,
Что известно ей все, что повсюду о ней говорят!..

Я погружу в букет душистый
Лицо и душу погружу.
И лес ресниц твоих пушистый,
Пушистый лес воображу.

Я озарял его, сжигая
Доверья хрупкие костры…
О, дорогая-дорогая
С душой любовницы-сестры!

Но то ушло, пришло другое…
Того, что было, не спасти…
О, дорогое-дорогое,
Моё далекое, прости!

Прости и ты, мой ангел чистый,
Краса и гордость бытия!
Бросаю жизнь в букет душистый,
И захлебнусь в букете я!

1910. Май. Мыза «Ивановка».

За пустынною станцией Орро,
От морской теплоты в стороне,
Шелестят шелковисто озера
О разверенной старине…
К ним лесные приводят канавы,
Тропки вьются, вползая в бурьян.
Все в слепнях мечевидные травы.
В медуницах цветет валерьян.
Скрылось первое озеро в желтый
Длинностебельный лильчатый шарф,
Что при солнце слепительно золот:
Это — тинистое Пиен-Ярв.
А за ним — удаленное к югу,
Растворенное в голубизне,
Голубому подобное лугу, —
Дремлет Изана-Ярв в полусне.
Мы идем, как лунатики, в чарах,
Отдаляясь от моря и рек.
Нас приветствует, все в ненюфарах,
Сонно-нежное озеро Рэк.
Под сосновою скользкой горою,
Жуть в глубины бездонные влив,
В час рассвета и лунной порою
Угрожающе озеро Лийв.
Салютуя удилищем влаге,
Мы идем к благодати полян,
Где береза сквозистые флаги
Наклоняет над озером Пан.
Но вся песня была бы бестактна,
Если б этой, последней из строф
Я не отдал для озера Акна,
Украшенья эстийских лесов.

Писать мне мысль пришла такая
(Я не сочту ее грехом)
Струей столетнего Токая,[1] Иначе — пушкинским стихом,
По выраженью Николая
Васильевича, кто знаком,
Не знаю, мало ли вам, много ль,
Но кто зовется все же — Гоголь…
Любовь веснует у него,
Горит лимон в саду пустыни,
И в червонеющей долине —
Повсюдных знаков торжество.
И зимней ночи полусвет
Дневным сменился полумраком…
Все это мог сказать поэт,
Отмеченный парнасским знаком.
А — звукнет крыльев серебро?
А — расквадрачен мир на мили?
В снег[2] из слоновой кости были
Вы вникните, как то остро! —
Растенья выточены. В стиле
Подобном — Гоголя перо.

[1]Курсив — выражения Гоголя.
[2]В смысле: «зимой».

Влюбилась как-то Роза в Соловья:
Не в птицу роза — девушка в портного,
И вот в давно обычном что-то ново,
Какая-то остринка в нём своя…

Мы в некотором роде кумовья:
Крестили вместе мальчика льняного —
Его зовут Капризом. В нём родного —
Для вас достаточно, сказал бы я.

В писательнице четко сочетались
Легчайший юмор, вдумчивый анализ,
Кокетливость, печаль и острый ум.

И грация вплелась в талант игриво.
Вот женщина, в которой сердце живо
И опьяняет вкрадчиво, как «мумм».

Любовь и страсть! Страсть и любовь!
Валерий Брюсов

Страсть без любви — лишь похоть, а не страсть.
Любовь без страсти просто безлюбовье.
Как в страстный бред без нежности упасть?
Без чувства как озноить хладнокровье?
Как власть любви сменить на страсти власть
Без огневзорья и без огнесловья?
Горячими тропами огнесловья
Идет всегда безразумная страсть.
Сладка ее мучительная власть,
И перед ней, в испуге, безлюбовье
Шарахнется, и, съежась, хладнокровье
Сторонится, чтоб, в страхе, не упасть.
Как счастлив тот, кто может в страсть упасть,
Скользя в нее лавиной огнесловья,
В зной претворяя сердца хладнокровье,
В нее, в засасывающую страсть.
А перед тем бессильно безлюбовье:
Власть безлюбовья — призрачная власть.
Лишь власть любви есть истинная власть,
И этой власти вечно не упасть,
Пусть временно и тленно безлюбовье,
Но где цветет кострами огнесловье,
Где соловьем руладящая страсть,
Там кровь жарка, — пусть мертвым хладнокровье.
Эмблема смерти — это хладнокровье,
И ледовита хладнокровья власть.
Как на катке, опасно там упасть.
Тех не вернет живительная страсть
Вновь к жизни эликсиром огнесловья,
Нелюбящему — ледник безлюбовья.
Будь скопческое клято безлюбовье
И ты, его наперсник, хладнокровье!
Будь жизненное славно огнесловье!
Прославься ты, единственная власть,
Под игом чьим отрадно мне упасть, —
Страсть и любовь! и вновь — любовь и страсть!

Лионель — певец луны.
Мирра Лохвицкая

Я лунопевец Лионель —
Пою тебя, моя царица.
Твоим лучом да озарится
Моя унывная свирель.
Пою в сентябрь, пою в апрель…
Пока душа не испарится,
Я, лунопевец Лионель,
Пою тебя, моя царица.
Сотки туманную фланель,
Луна, любви и неги жрица,
И пусть тобой осеребрится
Измученный полишинель —
Твой лунопевный Лионель…

Чувство крылатое властно лишь миг,
Мысль вдохновенная — век.
Что головою поник?
Чувство порывное властно лишь миг.
О, поспеши, человек,
Мысль полюбить, если ты не привык!..
Чувство любовное властно лишь миг,
Мысль вдохновенная — век!

Тебя любил я страстно, нежно,
Тебя я на руках носил,
И мнится мне все безмятежно,
Как страстно я тебя любил.
Бывало, ты лишь слово молвишь,
Как раб, стою перед тобой,
И только ты «люблю» промолвишь,
Тебе шепчу я тихо: «Твой»…
Но не всегда ведь наслаждаться
Любовью чистой и святой;
Судьбе угодно насмехаться, —
И вот ты сделалась больной.
Тебя болезнь совсем убила,
Недолго жить уже тебе,
И шепчешь ты: «Близка могила»,
И говоришь: «Прости же мне»…
Сойвола на реке Суде

Грузно каялся грешный колокол —
Это медное сердце собора.
Он эфир колол, глубоко колол,
Как щепу, звук бросал у забора.
В предзакатный час неба полог — ал;
Звуки веяли в алые долы…
И пока стонал хмурый колокол,
Колокольчик смеялся удало…

Оправдаешь ли ты — мне других оправданий не надо! —
Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?
В непробуженном сне напоенного розами сада,
Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?
Оправдаешь ли ты за убитые женские души,
Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?
Ах, за все, что я в жизни руками своими разрушил,
Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?
Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз разуверясь,
Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,
Что, быть может, и ты через день, через год или через
Десять лет мне наскучишь, как все, оправдаешь ли ты?

Пой, менестрель! Пусть для миров воспетья
Тебе подвластно все! пусть в песне — цель!
Пой, менестрель двадцатого столетья!
Пой, менестрель!
Пой, менестрель! Слепец, — ты вечно зрячий.
Старик, — ты вечно юный, как апрель.
Растопит льды поток строфы горячей, —
Пой, менестрель!
Пой, менестрель, всегда бездомный нищий,
И правду иносказно освирель…
Песнь, только песнь — души твоей жилище!
Пой, менестрель!

Мой монастырь — не в сводах камня,
Не на далеких островах, —
В устоях духа нерушимых,
В идее: жизнь земная — прах.
Мой монастырь — не в песнопеньях,
Не в облегчении молитв, —
В делах, где принцип справедливость,
В непониманьи смысла битв.
Мой монастырь — не в истязаньи
Бездушной плоти, — в грезе вширь,
В неверии в бессмертье ада
И в вере в Рай — мой монастырь.

(повесть)
Любовь к женщине! Какая бездна тайны!
Какое наслаждение и какое острое, сладкое сострадание!
А. Куприн («Поединок»)

1
Художник Эльдорэ почувствовал — солнце
Вошло в его сердце высоко; и ярко
Светило и грело остывшую душу;
Душа согревалась, ей делалось жарко.

2
Раздвинулись грани вселенной, а воздух
Вдруг сделался легче, свободней и чище…
И все-то в глазах его вдруг просветлело:
И небо, и люди, и жизнь, и жилище…

3
Напротив него жила женщина… Страстью
Дышало лицо ее; молодость тела
Сулила блаженство, восторги, усладу…
Она осчастливить его захотела…

4
Пропитанным страсти немеркнущим светом,
Взглянула лишь раз на него она взором,
И вспыхнули в юноше страсти желанья,
И чувства восторгов просить стали хором.

5
Он кинулся к ней, к этой женщине пылкой,
Без слова, без жеста представ перед нею,
И взгляд, преисполненный царственной страстью,
Сказал ей: «Ты тотчас же будешь моею!..»

6
Она содрогнулась. Сломалась улыбка
На нервных устах, и лицо побледнело —
Она испугалась его вдохновенья,
Она осчастливить его захотела…

7
Она осчастливить его захотела,
Хотя никогда его раньше не знала,
Но женское пылкое, чуткое сердце
Его вдохновенно нашло и избрало.

8
Что муж ей! что люди! что сплетни! что совесть!
К чему рассужденья!.. Они — неуместны.
Любовь их свободна, любовь их взаимна,
А страсть их пытает… Им тяжко, им тесно…

9
И молнией — взглядом, исполненным чувства
Любви безрассудной, его подозвала…
Он взял ее властно… Даря поцелуи,
Она от избытка блаженства рыдала…

10
Так длилось недолго. Она позабыла
И нежные речи, и пылкие ласки,
Она постепенно к нему остывала,
А он ей с любовью заглядывал в глазки.

11
А он с каждым днем, с каждым новым свиданьем,
С улыбкою новою женщины милой,
Все больше влюблялся в нее, ее жаждал,
И сердце стремилось к ней с новою силой.

12
Ее тяготила та связь уже явно,
И совесть терзала за страсти порывы:
Она умоляла его о разлуке,
Его незаметно толкая к обрыву.

13
Она уж и мненьем людей дорожила,
Она уж и мужа теперь опасалась…
Была ли то правда, рожденье рассудка,
Иль, может быть, в страхе она притворялась?

14
Вернулся супруг к ней однажды внезапно.
О, как его видеть была она рада…
Казалось, что только его ожидала,
Что кроме него никого ей не надо…

15
А бедный художник, ее полюбивший
Всем сердцем свободным, всей чистой душою,
Поверивший в чувство магнитного взора,
Остался вдвоем со своею тоскою.

16
И часто, печально смотря на окошко,
Откуда смотря, она им завладела,
Он шепчет с улыбкой иронии грустной:
— «Она… осчастливить меня захотела…»

Не отнимай у меня ее:
В ней все будущее мое,
В ней предгрозье весенних дней,
Безнадежье надежды в ней.
Наша встреча нам суждена:
Предначертанная она.
Повстречавшиеся во лжи,
Мы стоим у одной межи.
В изумлении и в тоске
Замирает рука в руке;
Негодует ее душа,
Так в сомнениях хороша.
Не ворочаются века,
Выпрямляя свои бока,
И стараются вас задавить, —
Встретившихся разъединить.
Берегись! Берегись! Берегись!
Нам завидуют бездна и высь.
На земле — нет труднее труда, —
Так — не встречаются никогда…

Когда поэт-миллионер,
При всем богатстве, — скряга,
Он, очевидно, духом сер.
Портянки, лапти и сермяга —
Нутро. Снаружи — эксцессер.
О, пошехонский эксцессер,
Офрачена твоя сермяга!
О нищенский миллионер,
Твой алый цвет промозгло-сер!
Ты даже в ощущеньях скряга!
Противен мот. Противен скряга,
Тем более — миллионер,
Кому отцовская сермяга
Стеснительна: ведь эксцессер
Фрак любит — черен он иль сер…
Вообразите: фрак — и сер…
Тогда рутинствуй, эксцессер!
Тогда крути беспутно, скряга!
Тогда бедуй, миллионер!
Стань фраком, серая сермяга!
Компрометирует сермяга
Того лишь, кто душою сер.
Отвратен горе-эксцессер, —
По существу — скопец и скряга,
По кошельку — миллионер.

Сонные сонмы сомнамбул весны
Санно манят в осиянные сны.

Четко ночами рокочут ручьи.
Звучные речи ручья горячи.

Плачут сирени под лунный рефрен.
Очи хохочут песчаных сирен.

Лунные плечи былинной волны.
Сонные сонмы весенней луны.

Из тусклой ревельской газеты,
Тенденциозной и сухой,
Как вы, военные галеты,
А следовательно — плохой,

Я узнаю о том; что в мире
Идёт по-прежнему вражда,
Что позабыл весь мир о мире
Надолго или навсегда.

Всё это утешает мало
Того, в ком тлеет интеллект.
Язык богов земля изгнала,
Прияла прозы диалект.

И вот читаю в результате,
Что арестован Сологуб,
Чье имя в тонком аромате,
И кто в словах премудро-скуп;

Что умер Леонид Андреев,
Испив свой кубок не до дна,
Такую высь мечтой прореяв,
Что межпланетьем названа;

Что Собинов погиб от тифа
Нелепейшею из смертей,
Как яхта радости — от рифа,
И как от пули — соловей;

Что тот, чей пыл великолепен,
И дух, как знамя, водружён,
Он, вечно юный старец Репин,
В Финляндии заголожён.

Довольно и таких известий,
Чтоб сердце дало перебой.
Чтоб в этом благодатном месте
Стал мрачным воздух голубой.

Уходите вы, могикане,
Последние, родной страны…
Грядущее, — оно в тумане…
Увы, просветы не видны…

Ужель я больше не увижу
Родного Фёдор Кузьмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?

Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!

В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней…

Когда Бонапарт приближался к Москве
И щедро бесплодные сеял могилы,
Победный в кровавом своем торжестве, —
В овинах дремали забытые вилы.
Когда ж он бежал из сожженной Москвы
И армия мерзла без хлеба, без силы, —
В руках русской бабы вдруг ожили вы,
Орудием смерти забытые вилы!
…Век минул. Дракон налетел на Москву,
Сжигая святыни, и, душами хилы,
Пред ним москвичи преклонили главу…
В овинах дремали забытые вилы.
Но кровью людскою упившись, дракон
Готовится лопнуть: надулись все жилы.
Что ж, русский народ! Враг почти побежден:
— Хватайся за вилы!

То по шоссе, для шины колком,
То по тропинке через лен,
То утрамбованным проселком
Велосипедит почтальон.
Он всем знаком. Он старый Перник.
Он служит здесь тридцатый год.
Письмо от Щепкиной-Куперник
Он мне в окно передает.
Я приглашаю на террасу
Его, усталого, зайти,
Чтоб выпить хересу иль квасу
И закусить в его пути.
Он входит очень деликатно
И подвигает стул к столу.
А море благостно-закатно,
Подобно алому стеклу.
Сосредоточенно и ровно
Он пьет токайское вино.
Что пишет мне Татьяна Львовна?
Но впрочем, кажется, темно.

Я осень убиваю в городе,
Распластываю святотатственно,
Привыкший различать в аккорде
Ее лесов зов некий явственно.
Из обволакиваний осени
В былые годы — ясно помнится —
Я песни создавал на озере,
Когда душа была паломница.
Лик девственный проституирован
Моей души бездарным городом,
Но все ж его победа — Пиррова
Над тем, кто был и будет гордым.

Еще Вы девушка: ведь этот алый крапат
На блузке лилиебатистовой — весень…
Еще Вы девушка, читающая Запад,
Секрет несущая в сиреневую сень.
Такая милая!.. Как золотистый грошик…
Поете молодость на разных голосах…
Очарователен улыбчатый горошек,
Ушко наивное опутав в волосах.
И, вот что, знаете: возьмите в руки прутик.
И — кто кого теперь?!.. — бежим на плац-крокет!
Еще Вы девушка, еще Вы только лютик, —
И я из лютиков Вам подарю букет…

Искусство или повседневность, —
Да, что-нибудь одно из двух:
Рык прозы или грез напевность,
Искусство или повседневность, —
Дворцовость чувства или хлевность,
Для духа ль плоть, для плоти ль дух…
Искусство или повседневность —
Решительно одно из двух.

П.А. Ларионову.

Мне что-то холодно… А в комнате тепло:
Плита натоплена, как сердце нежной лаской.
Я очарован сна загадочною сказкой,
Но все же холодно, а в комнате тепло.
Рассудок замер. Скорбь целует мне чело.
Таинственная связь грозит своей развязкой,
Всегда мне холодно… другим всегда тепло!..
Я исчервлен теплом, как сердце — едкой лаской…

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел,
Ты хохотала, и я был весел.
Я утомился и якорь бросил,
А шаль сырую на флаг повесил.
До поздней ночи играли шутки,
И наши песни смеялись звонко.
Кружась, кричали над речкой утки,
И лес, при ветре, ворчал спросонка.
Хотелось ласки — и стало грустно.
Заколыхалась от счастья лодка.
А ночь дышала тепло и кротко
И колыхала сердца искусно.

Гризельде

Третий вечер приносит почтальон конверты в трауре,
Третий вечер читаю мутно-желтые листки.
Призрак-девушка пишет, обезумев от тоски,
О безликом монахе, появляющемся на море
И бросающем в волны пальцы, точно лепестки…
Это как-то я помню: вы когда-то с нею плавали…
Ландыш-девушка плачет через три-четыре улицы
О пробужденном матерью больном весеннем сне,
Что в вагонах экспресса был милей и неясней
Ленокрылых туманок; и голубкой ландыш гулится.
Третий вечер все никнет и все плачет в окне —
Ах! — не зная, что смертью так легко подкараулится…

Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далекие скрипят обозы.
И кажется, что нам слышна
Архангельская тишина.

Она слышна,- она видна:
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина…

Еще не значит быть сатириком —
Давать озлобленный совет
Прославленным поэтам-лирикам
Искать и воинских побед…
Неразлучаемые с Музою
Ни под водою, ни в огне,
Боюсь, что будем лишь обузою
Своим же братьям на войне.
Мы избалованы вниманием,
И наши ли, pardon, грехи,
Когда идут шестым изданием
Иных «ненужные» стихи?!..
— Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

В томящих сумерках увидел этот свет,
В томящих сумерках влачил существованье…
Никто не понимал души моей страданья,
Никто на мой вопрос мне не давал ответ.
Живу немного я, но в веренице лет
Томящих сумерек я знаю прозябанье;
Блестящих, ясных дней не помню я сиянья;
И были ли они?… теперь их больше нет.
О, скорбь души моей, мятущейся, бессонной,
В томящих сумерках заглохшей и больной,
Как ненавистен мне твой облик бледно-тонный,
Безгранно близкий мне, до странности чужой…
В томящих сумерках вступал на путь земной,
Услышу в сумерках напев я похоронный…

Ты вошла в кабинет неожиданно,
Упоительно снова обрадовав…
Твое сердце давно мне разгадано,
Но тобой его тайна не выдана.
Рассказать ли про все, что мной видано?
Рассказать ли?… Но лучше — не следует.
Часто море кипенья не ведает,
А глядишь — вспыхнет шторм неожиданно.

По небу, точно хлопья ваты,
Плывут закатные облака.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
Мечты вплетаются в закаты
Из шелковистого далека.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.

Жизнь человека одного —
Дороже и прекрасней мира.
Биеньем сердца моего
Дрожит воскреснувшая лира.
Во имя заключенья мира
Во имя жизни торжества,
Пускай из злата и сапфира
Пребудут вещие слова!
Да вспыхнет жизни торжество,
И да преломится рапира
От Бергена и до Каира,
От древнеперсидского Кира
И вплоть до человека Льва, —
Светлей счастливого Маира, —
Пребудут вещие слова.
Все для него, все для него —
От мелкой мошки до тапира, —
Для человека, для того,
Кто мыслит: наподобье пира
Устроить жизнь, и вечно сиро
Живет, как птица, как трава…
Для светозарного эфира
Пребудут вещие слова.
Отныне в синеве эфира,
Волны святого волшебства…
И струй благоуханья миро
Пребудут вещие слова.

Как нам не пить, когда в вине — забвенье,
И гордый мир, и бодрость, и мечты…
Вино, вино! ты — символ вдохновенья,
Аэростат от вздорной суеты.
За знойный темп дурманного мгновенья
Я отдаю столетья темноты…
И, как не пить, когда в вине — забвенье,
Когда в вине — державные мечты!

Остерегайся, музарь, брать
Поддержку для себя от хама:
Тебя измучит хамья рать
Упреками, что смел ты брать.
Хам станет так тебя карать,
Что заболеешь ты от срама.
Остерегись, художник, брать
Что-либо для себя от хама.

Обе вы мне жены, и у каждой дети —
Девочка и мальчик — оба от меня.
Девочкина мама с папой в кабинете,
А другой не знаю тысячу три дня.
Девочкина мама — тяжко ль ей, легко ли —
У меня, со мною, целиком во мне.
А другая мама где-то там на воле,
Может быть, на море, — может быть, на дне.
Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
Матерью пристроен за три пятьдесят.
Кто же поцелует рта его коральчик?
Что же: я невинен или виноват?
Ах, я взял бы, взял бы крошку дорогого,
Миленького детку в тесный кабинет.
Девочкина мама! слово, только слово! —
Это так жестоко: ты ни «да», ни «нет»!

Я не могу не радоваться маю
И не воспеть его я не могу,
Когда тебя так пылко обнимаю
На благодатном этом берегу.
Который раз все в тот же, все в зеленый,
В весенний шелк закуталась земля?
Который раз, в мечту свою влюбленный,
Я ухожу в зовущие поля?
Но в этот год — весна совсем иная,
И май иной, — все лучше, все светлей!
Мечта сбылась: со мною ты, родная,
А потому — я только соловей!
Мне все равно, в какие там размеры
Вольется стих горячий, все равно! —
Кощунственны изысков камамберы,
И быть банальным снова мне дано!..
Когда тебя я к сердцу прижимаю,
И твоего капота тлеет тюль,
Могу ли я не радоваться маю
И пережить любимую могу ль?

Так называемый «поэтик» —
На шубе гения лишь моль…
Любой из Ванек и из Петек —
Теперь художник и поэтик.
И что ж мы видим? Петьки эти
Коронную играют роль,
И каждый норовит поэтик
Испортить шубу, точно моль.

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, —
Так что же есть тогда на этом свете?!
Чье нераденье, леность, чья вина
Поймали нас в невидимые сети?
Надолго ль это? близок ли исход?
Как будет реагировать народ? —
Вопросы, что тоскуют об ответе.
Вопросы, что тоскуют об ответе,
И даль, что за туманом не видна…
Не знаю, как в народе, но в поэте
Вздрожала раздраженная струна:
Цари водили войны из-за злата,
Губя народ, а нам теперь расплата
За их проступки мстительно дана?!
За их проступки мстительно дана
Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете…
А мы молчим, хотя и нам ясна
Вся низость их, и ропщем, точно дети…
Но где же возмущенье? где протест?
И отчего несем мы чуждый крест
Ни день, ни год — а несколько столетий?!
Ни день, ни год, а несколько столетий
Мы спины гнем. Но близкая волна
Сиянья наших мыслей, — тут ни плети,
Ни аресты, ни пытка, что страшна
Лишь малодушным, больше не помогут:
Мы уничтожим произвола догмат, —
Нам молодость; смерть старым суждена.
Нам молодость. Смерть старым суждена.
Художник на холсте, поэт в сонете,
В кантате композитор, кем звучна
Искусства гамма, репортер в газете,
Солдат в походе — все, кому нежна
Такая мысль, докажут пусть все эти
Свою любовь к издельям из зерна.
Свою любовь к издельям из зерна
Докажет пусть Зизи в кабриолете:
Она всем угнетаемым верна,
Так пусть найдет кинжальчик на колете
И бросит на подмогу бедняку,
Чтоб он убил в душе своей тоску
И радость в новом утвердил завете.
Так радость в новом утвердил завете
И стар, и мал: муж, отрок и жена.
Пусть в опере, и в драме, и в балете
Свобода будет впредь закреплена:
Пускай искусство воспоет свободу,
И следующий вопль наш канет в воду:
«Нет табаку, нет хлеба, нет вина!»
Нет табаку, нет хлеба, нет вина —
Вопросы, что тоскуют об ответе.
За «их» поступки мстительно дана, —
Ни день, ни год, а целый ряд столетий, —
Нам молодость. Смерть старым суждена!
Свою любовь к издельям из зерна
Пусть радость в новом утвердит завете.

Я помню весеннее пенье весла,
За взлетом блестящим паденье весла.
Я помню, как с весел струился рой брызг.
В руке твоей твердо движенье весла.
Когда ты гребла, в сердце стих возникал:
Он зачат, сдается, в биеньи весла.
Когда ты гребла, музыкально гребла,
Не брызги текли, — упоенье с весла.
И вся ты в полете была золотом, —
Так златно твое окрыленье весла!

Федору Сологубу

Остритесь, ядовые иглы!
Плетись, изысканный тернец!
Мы зрить Антихриста достигли,
Свой оголгофили конец.
Грядет иллюзно опобеден,
Как некогда Христос, Протест,
И он исстраждал, чахл и бледен
Жених незачатых невест…
Наш эшафот — не в Палестине
У плодоструйных жирных вод,
А в отелесенной пустыне
В столице Культры эшафот.
Moderne-Голгофа измельчала:
Не три креста, а миллиард,
Но там и здесь — одно начало,
Одно заданье и азарт.
Мы, двойственные изначально,
Растерянно даем вопрос:
«Антихрист у Христа опальный, —
Не псевдонимный ли Христос?»

Букет незабудок был брошен небрежно
На письменном розовом дамском столе…
Покинуто было хозяйкой шалэ,
И солнце блистало в оконном стекле
Прощально и нежно.
У окон гостиной сох горько миндаль.
Эльгриной, уплывшей в исконную даль,
Букет незабудок был брошен небрежно
В ее кабинете; в гостиной рояль
Вздыхал так элежно…
Струнец благородный, он слушал прилежно,
Как плакал букет бирюзовых цветов,
И вторить букету рояль был готов,
И клавишил — это ль не песня без слов? —
«Был брошен небрежно…»

Испуганно внемля далекой ракете,
Когда задремали в истоме сады,
Купая лицо в резедовом букете,
Она понимала мирок резеды.
«О, как бархатисты, как томно-кудрявы, —
Она обращалась чуть слышно к цветам:
— Я верю: вы чутки, и люди неправы,
Когда вас срывают, — ведь больно же вам…
Я в вазу поставлю вас, цветики, в вазу
С такою холодной прозрачной водой…»
Цветы эту ласку восприняли сразу
И к ней потянулись душистой мечтой.
Они благодарны, цветковые души, —
Она это знала… Но выпал букет,
И, все их измяв крошкой-туфелькой в плюше,
Она разрыдалась, упав на паркет…

Быть любимым как ни сладостно,
Все же сладостней — любить.
Д. Мережковский

Все хорошо в тебе: и ноги, и сложенье,
И смелое лицо ребенка-мудреца,
Где сквозь энергию сквозит изнеможенье,
В чьей прелюдийности есть протени конца…
Все хорошо в тебе: и пламенная льдяность,
Ориентация во всем, что чуждо лжи,
Щек майски-девственных осенняя багряность…
Что ни подумай ты и что ты ни скажи —
Все хорошо в тебе! Дитя, ты лучше грезы!
И грезу отебить хотел бы я свежо:
Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,
Все ожидания — в тебе: все — хорошо!
Все хорошо в тебе! и если ты инкубишь
Невинные уста, инкубость тут нужна…
Люблю тебя за то, что ты меня не любишь,
За то, что ты в своей жестокости нежна!..

Как хорошо, что вспыхнут снова эти
Цветы в полях под небом голубым!
Как хорошо, что ты живешь на свете
И красишь мир присутствием своим!
Как хорошо, что в общем внешнем шуме
Милей всего твой голос голубой,
Что, умирая, я еще не умер
И перед смертью встретился с тобой!

Иногда — но это редко! —
В соблазнительном вуале
Карменситная брюнетка
Озарит мой уголок
И качнет — но это редко! —
Вы при качке не бывали! —
И качнет мечты каюту,
Пол вздымая в потолок.
Тут не вихрь — какое! — вихри!
И не шторм — какое! — штормы!
Вдруг завоют, вдруг закрутят,
Приподнимут, да как — трах!..
Ай, да резвы эти игры!
Ай, да резки эти формы!
Ай, да знойны эти жути!
Я люблю их, просто страх!..

Если закат в позолоте,
Душно в святом терему.
Где умерщвленье для плоти
В плоти своей же возьму?
Дух воскрыляю свой в небо…
Слабые тщетны мольбы:
Все, кто вкусили от хлеба,
Плоти навеки рабы.
Эти цветы, эти птицы,
Запахи, неба кайма,
Что теплотой золотится,
Попросту сводят с ума…
Мы и в трудах своих праздны, —
Смилуйся и пожалей!
Сам ты рассыпал соблазны
В дивной природе своей…
Где ж умерщвленье для плоти
В духе несильном найду?
Если закат в позолоте —
Невыносимо в саду…

Птицы в воздухе кружатся
И летят, и поют,
И, летя, отстают,
Отставая, зовут…
Воздух северный южится.
Не считая минут,
Без печали, без смут,
Птицы в воздухе кружатся.
Мотыльки там и тут
Золотисто жемчужатся.
Стаи белые вьюжатся
Мотыльковых причуд,
Воздух золотом ткут…
Бросив трав изумруд,
Птицы в воздухе кружатся.

Что ни верста — все отдаленней
Виктория, любовь моя!
Что ни верста — я все влюбленней
И все неотвратимей я!
Что ни верста — мне все больнее,
И дышется уже с трудом.
Что ни верста — все больше с нею,
Все больше с нею я вдвоем.
Невыносимо, невозможно,
Немыслимо быть без нее.
Как бережно, как осторожно
Хранил бы счастье я свое!
Всю жизнь искать, — найти под старость
И вынужденно отложить…
Я чувствую слепую ярость:
Что значит жизнь без права жить?!.

Зачем ты говорила: «никогда»,
Когда тебя молил я быть моею.
И, чувство обмануть в себе сумея,
Зачем ты говорила: «никогда»?
Теперь ты говоришь: «твоя всегда»,
И до сих пор понять я не умею:
Зачем ты говорила: «никогда»,
Когда тебя молил я быть моею?

Предчувствие — томительней кометы,
Непознанной, но видимой везде.
Послушаем, что говорят приметы
О тягостной, мучительной звезде.
Что знаешь ты, ученый! сам во тьме ты,
Как и народ, светлеющий в нужде.
Не каждому дано светлеть в нужде
И измерять святую глубь кометы…
Бодрись, народ: ведь не один во тьме ты, —
Мы все во тьме — повсюду и везде.
Но вдохновенна мысль твоя в звезде,
И у тебя есть верные приметы.
Не верить ли в заветные приметы,
Добытые забитыми в нужде?
Кончина мира, скрытая в звезде, —
Предназначенье тайное кометы;
И ты, мужик, твердишь везде, везде,
Что близок час… Так предреши во тьме ты.
Как просветлел божественно во тьме ты!
Пророчески-туманные приметы;
Они — костры, но те костры — везде…
Народный гений, замкнутый в нужде,
Один сумел познать мечту кометы
И рассказать о мстительной звезде.
Я вижу смерть, грядущую в звезде,
И, если зло затерянной во тьме ты,
Пророк-поэт языческой приметы,
Мне говоришь об ужасах кометы,
Сливаюсь я с тобой и о нужде
Хочу забыть: к чему? ведь смерть везде!
Она грядет, она уже везде!..
Крылю привет карающей звезде —
Она несет конец земной нужде…
Как десять солнц, сверкай, звезда, во тьме ты,
Жизнь ослепи и оправдай приметы
Чарующей забвением кометы!

…То будет впредь, то было встарь…
Он полюбил Мечту, рожденную мечтою,
И первую любовь, заворожен святою
Своей избранницей, принес ей на алтарь.
Но полюсом дышал ее далекий взор,
От веянья его увяли в сердце розы,
В глазах замерзли слезы…
И треснул форм Мечты безжизненный фарфор!
Фарфоровые грезы! —

Из-за окна, забытого открытым,
Произошел скандал в семье дурех,
И подавилась впопыхах бисквитом
Одна из старых теток четырех.
И барышне, ведьмообразной дылде,
Пришлось писать записку на стене,
Что, вот, знакомый доктор запретил-де
Ругаться при распахнутом окне…
А под конец записка возгласила
Проклятье воздуху, слова воздев —
Затем, что в воздухе таится сила,
Невинности лишающая дев…

Могло б не быть и альманаха,
Когда бы не было имен…
Тащи пирата иль монаха
Для заполненья альманаха,
Где имя есть одно… Без страха
Издатель ловок и умен,
Даст денежки для альманаха,
Где имя в группе не имен…

Любовь приходит по вечерам,
А на рассвете она уходит.
Восходит солнце, и по горам,
И по долинам лучисто бродит,
Лучи наводит то здесь, то там.
Мир оживает то здесь, то там,
И кто-то светлый по миру бродит,
Утрами бродит, а к вечерам
Шлет поцелуи лесам, горам
И, миротворя весь мир, уходит.
Уходят горы, и век уходит.
И что звучало по вечерам,
Забыто к утру. Лишь память бродит,
Как привиденье, то здесь, то там,
Да волны моря бегут к горам.
Нам надоели низы — к горам
Мы устремились: ведь солнце там!
А вечерами оно уходит…
Тогда — обратно: по вечерам
Уходит Ясность, и Нежность бродит.
Пока мы юны, пока в нас бродит
Кровь огневая, спешим к горам:
Любовь и Солнце мы встретим там!
Пусть на закате оно уходит,
Она приходит по вечерам…

Какие дни теперь стоят!
Ах, что это за дни!
Цветет, звенит, щебечет сад,
Господь его храни!
И нет кузнечикам числа,
Летящим на восток,
Весна себя переросла,
И рост ее — жесток…
У моря, в липовой тени,
Стада на берегу.
Я не могу в такие дни
Работать, не могу!..
Ах, что же делать мне с собой?
Я весь сплошная лень:
В такие дни я сам не свой,
Ведь в эти дни — сирень!
Безволно море. Синегладь.
А небо — как оно.
Нельзя ни грезить, ни желать,
Чего-то не дано…
Чего-то жду, кого-то жду…
Так страстно жду весь день…
Сирень, сирень в моем саду!
В моем саду — сирень!
Цвети, звени, пылай, мой сад,
Господь тебя храни!
Какие дни теперь стоят!
Ах, что это за дни!

Встала из-за стола,
Сказала: «Довольно пить»,
Руку всем подала, —
Преступную, может быть…
Женщина средних лет
Увела ее к себе,
На свою половину, где след
Мужчины терялся в избе…
Долго сидели мы,
Курили почти без слов,
За окнами — топи тьмы,
Покачивание стволов.
Когда же легли все спать,
Вышел я на крыльцо:
Хотелось еще, опять
Продумать ее лицо…
На часах фосфорился час.
Туман возникал с озер.
Внезапно у самых глаз
Бестрепетный вспыхнул взор.
И руки ее к моим,
И в жестоком нажиме грудь,
Чуть веющая нагим,
Податливая чуть-чуть…
Я помню, она меня —
В глаза — в уста — в чело,
Отталкивая, маня,
Спокойная, как стекло…
А озеро спать легло.
Я пил не вино, — уста,
Способные усыпить.
Бесстрастно, сквозь сон, устав,
Шепнула: «Довольно пить…»

В деревушке у моря, где фокстротта не танцуют,
Где политику гонят из домов своих метлой,
Где целуют не часто, но зато, когда целуют,
В поцелуях бывают всей нетронутой душой;
В деревушке у моря, где избушка небольшая
Столько чувства вмещает, где — прекрасному сродни —
В город с тайной опаской и презреньем наезжая
По делам неотложным, проклинаешь эти дни;
В деревушке у моря, где на выписку журнала
Отдают сбереженья грамотные рыбаки
И которая гневно кабаки свои изгнала,
Потому что с природой не соседят кабаки;
В деревушке у моря, утопающей весною
В незабвенной сирени, аромат чей несравним, —
Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною,
Я живу, радый морю, гордый выбором своим!

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Моя зеленая избушка —
В старинном парке над рекой.
Какое здесь уединенье!
Какая глушь! Какой покой!
Немного в сторону — плотина
У мрачной мельницы; за ней
Сонлива бедная деревня
Без веры в бодрость лучших дней.
Где в парк ворота — словно призрак,
Стоит заброшенный дворец.
Он обветшал, напоминая
Без драгоценностей ларец.
Мой парк угрюм: в нем много тени;
Сильны столетние дубы;
Разросся он; в траве дорожки;
По сторонам растут грибы.
Мой парк красив: белеют урны;
Видны с искусственных террас
Река, избушки, царский домик…
Так хорошо в вечерний час.

Как хорош сегодня гром утра!
Бледно-розовы тона…
Как бежит привольно Иматра —
Образец для полотна!
Жизнь долга, жизнь без любви долга…
О, куда зовет мечта?
И терзает сердце иволга,
Как дней давних красота.

1
Живет в фарфором дворце
Принцесса нежная Мимоза
С улыбкой грустной на лице.
Живет в фарфоровом дворце…
Летают в гости к ней стрекозы.
Жучки дежурят на крыльце.
Живет в фарфоровом дворце
Принцесса нежная Мимоза.

2
Она стыдлива и чиста,
И ручки бархатные хрупки;
Наряд из скромного листа.
Она стыдлива и чиста,
Как вздохи девственной голубки,
Как в ранней юности уста.
Она стыдлива и чиста,
И ручки бархатные хрупки.

3
Дрожит сердечко, как струна
У арфы дивной, сладкозвучной:
Она впервые влюблена;
Поет сердечко, как струна,
И во дворце теперь ей скучно,
Она давно не знает сна;
Поет сердечко, как струна,
У арфы громкой, сладкозвучной.

4
Ее избранник, Мотылек,
Веселый, резвый, златотканный,
Ей сделал о любви намек;
Ее избранник, Мотылек,
Любимый ею и желанный,
Подносит стансы в восемь строк
Ее избранник Мотылек, —
Поэт с душою златотканной.

5
Мимозу робко просит он
Дозволить слиться поцелуем,
Коротким, как волшебный сон;
Мимозу страстно просит он,
Любовью пылкою волнуем,
За поцелуй дает ей трон.
Мимозу умоляет он
Дозволить слиться поцелуем!

6
Принцесса любит… Почему ж
Его противиться желанью?
Притом он вскоре будет муж…
Принцесса любит… Почему ж?!
Уже назначено свиданье,
И близится слиянье душ;
Принцесса любит… Почему ж?
Противиться ее желанью?

7
Как обнадежен Мотылек —
Поэт и юноша веселый!
В благоуханный вечерок
К ней подлетает Мотылек.
Принцесса очи клонит долу
Он наклоняется и — чмок!
Мимозу шустрый Мотылек, —
Поэт и юноша веселый.

8
И вдруг смежила вечным сном
Глаза лазурные принцесса
Пред потрясенным Мотыльком
Увы! Смежила вечным сном.
Сокрыла счастие завеса,
И веет в сердце холодком,
Когда смежила вечным сном
Глаза невинные принцесса.

9
Ее святая чистота —
Причина гибели Мимозы,
Что чище вешнего листа.
В любви духовной — чистота,
А не в земной, рабыне прозы;
Есть для одних молитв уста,
И их святая чистота —
Причина гибели Мимозы!

Ты вышла в сад, и ты идешь по саду,
И будешь ты до вечера в саду.
Я чувствую жестокую досаду,
Что я с тобой по саду не иду.
О, этот сад! Он за морскою далью…
Он за морскою далью, этот сад!
Твои глаза, налитые печалью,
Ни в чьи глаза — я знаю — не глядят.
Я вижу твой, как мой ты видишь берег,
Но — заколдованы на берегах —
Ты не придешь кормить моих форелек,
А я — понежиться в твоих цветах.
Что море нам! Нас разделяют люди,
И не враги, а — что страшней — друзья…
Но будет день — с тобой вдвоем мы будем,
Затем что нам не быть вдвоем нельзя!

Посв. П.М. Кокорину
Сердцу больно-больно,
Сердце недовольно,
Жалобно так плачет,
Стонет и болит.
Осень грустно-грустно,
Нагибаясь грузно,
В сад вошла, и значит —
Будет сон разлит.
Где вы, краски лета?
Скоро вид скелета
Примет сад певучий,
Теплый и цветной.
Выйду я, горюя,
В сад и посмотрю я
Листьев дождь летучий,
Скорбному родной.

Сегодня ветер, беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный поезд,
Идущий тяжело, шумит.
Такое синее, как небо
На юге юга, как сафир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.
«Синее нет», — так на осине
Щебечут чуткие листы:
«Как василек, ты, море, сине!
Как небеса, бездонно ты!»

Они поют, вершины эти,
Они поют, они поют!
Опять тоскуют о поэте
И обещают свой приют.
Я слышу в липовом дуэте
Мечте обещанный уют.
Они поют, вершины эти,
Они поют, они поют…

Мы сбирали с утра землянику,
Землянику сбирали с утра.
Не устану, не брошу, не кину
Находить этот сладкий коралл,
Потому что он живо напомнил, —
Ну скажи, что напомнил он мне?
Отдаюсь упоительным волнам,
И рассудок от них потемнел…
Дай свои земляничные губы:
Я водой из ключа вкус их смыл.
Сколько ягод скопилось в тот угол, —
В тех кустах еще не были мы…
Отденело. И солнце — на убыль.
День коварно одно раздвоил…
Пью твои земляничные губы,
Земляничные губы твои!

Что значит — одну любить?
Что значит — с одною жить?
Зачем же так много дев,
И в каждой есть свой напев?
И этих напевов рой
Не может пребыть в одной…
Кто любит напевы все,
Тот предан одной красе.
Краса не в одной — во всех.
В одной только часть утех.
Чтоб всю красоту впитать,
Нельзя уставать искать.
Стремиться от сна ко сну…
Всех — значит любить одну.

Ты чутко читала Сергея Волконского
На синей тахте у стены голубой.
Я только что кончил работу с эстонского,
И мы говорили о книге с тобой.
— Ведь это не часто, чтоб книга претолстая
Была целиком и умна, и тонка, —
Сказала так славно, и хлынули волосы
Каштановым ливнем на край дневника.
Луч солнца упал на склоненную талию,
На женственный шелк старомодных волос.
И нас, северян, потянуло в Италию,
И южное в северном сердце зажглось!
Ты вспомнил а строфы священные Блоковы,
Шепнула: «И нашим бы музам на юг…»
А луч западающий двигался около,
Как будто обрадовался: «узнаю!»

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом — омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла…

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей…
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!..

Ты ко мне не вернешься, даже… даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок…
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.

Как цветок… Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги,-

В этих раскидистых кленах мы наживемся все лето,
В этой сиреневой даче мы разузорим уют!
Как упоенно юниться! ждать от любви амулета!
Верить, что нам в услажденье птицы и листья поют!

В этих раскидистых кленах есть водопад вдохновенья.
Солнце взаимного чувства, звезды истомы ночной…
Слушай, моя дорогая, лирного сердца биенье,
Знай, что оно пожелало не разлучаться с тобой!

Ты говоришь: я устала… Ты умоляешь: «О, сжалься!
Ласки меня истомляют, я от блаженства больна»…
Разве же это возможно, если зеленые вальсы
В этих раскидистых кленах бурно бравурит Весна?!.

Быть может оттого, что ты не молода,
Но как-то трогательно-больно моложава,
Быть может, оттого я так хочу всегда
С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,
Раскроешь широко влекущие глаза
И бледное лицо подставишь под лобзанья,
Я чувствую, что ты вся — нега, вся — гроза,
Вся — молодость, вся — страсть; и чувства без названья
Сжимают сердце мне пленительной тоской,
И потерять тебя — боязнь моя безмерна…
И ты, меня поняв, в тревоге головой
Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно,-
И вот другая ты: вся — осень, вся — покой…

Сосны качались, сосны шумели,
Море рыдало в бело-седом,
Мы замолчали, мы онемели,
Вдруг обеззвучел маленький дом.

Облокотившись на подоконник,
В думе бездумной я застывал.
В ветре галопом бешеным кони
Мчались куда-то, пенился вал.

Ты на кровати дрожко лежала
В полуознобе, в полубреду.
Сосны гремели, море рыдало,
Тихо и мрачно было в саду.

Съежились листья желтых акаций.
Рыжие лужи. Карий песок.
Разве мы смели утром смеяться?
Ты одинока. Я одинок.

О, милая, как я печалюсь! о, милая, как я тоскую!
Мне хочется тебя увидеть — печальную и голубую…

Мне хочется тебя услышать, печальная и голубая,
Мне хочется тебя коснуться, любимая и дорогая!

Я чувствую, как угасаю, и близится мое молчанье;
Я чувствую, что скоро — скоро окончится мое страданье…

Но, .господи! с какою скорбью забуду я свое мученье!
Но, господи! с какою болью познаю я свое забвенье!

Мне кажется, гораздо лучше надеяться, хоть безнадёжно,
Чем мертвому, в немом безгрезье, покоиться бесстрастно — нежно…
О, призраки надежды — странной — и сладостной, и страстно- больной,
О, светлые, не покидайте мечтателя с душою знойной!

Не надо же тебя мне видеть, любимая и дорогая…
Не надо же тебя мне слышать, печальная и голубая…

Ах, встречею боюсь рассеять желанное свое страданье, —
Увидимся — оно исчезнет: чудесное — лишь в ожиданьи…

Но все-таки свиданье лучше, чем вечное к нему стремленье,
Но все-таки биенье мига прекраснее веков забвенья!..

Целый день хохотала сирень
Фиолетово-розовым хохотом.
Солнце жалило высохший день.
Ты не шла (Может быть, этот вздох о том?)
Ты не шла. Хохотала сирень,
Удушая пылающим хохотом…
Вдалеке у слепых деревень
Пробежал паровоз тяжким грохотом.
Зло-презло хохотала сирень,
Убивая мечты острым хохотом.
Да. А ты все не шла — целый день.
А я ждал (Может быть, этот вздох о том?..)
До луны хохотала сирень
Беспощадно осмысленным хохотом…
Ты не шла. В парке влажная тень.
Сердце ждет. Сердце бесится грохотом.
— Отхохочет ли эта сирень?
Иль увянет, сожженная хохотом?!

Счастье жизни — в искрах алых,
В просветленьях мимолетных,
В грезах ярких, но бесплотных,
И в твоих очах усталых.

Горе — в вечности пороков,
В постоянном с ними споре,
В осмеянии пророков
И в исканьях счастья — горе.

Пейзаж ее лица, исполненный так живо
Вибрацией весны влюбленных душ и тел,
Я для грядущего запечатлеть хотел:
Она была восторженно красива.

Живой душистый шелк кос лунного отлива
Художник передать бумаге не сумел.
И только взор ее, мерцавший так тоскливо,
С удвоенной тоской, казалось, заблестел.

И странно: сделалось мне больно при портрете,
Как больно не было давно уже, давно.
И мне почудился в унылом кабинете

Печальный взор ее, направленный в окно.
Велик укор его, и ряд тысячелетий
Душе моей в тоске скитаться суждено.

Тебе, Евгения, мне счастье давшая,
Несу горячее свое раскаянье…
Прими, любившая, прими, страдавшая,
Пойми тоску мою, пойми отчаянье.

Вся жизнь изломана, вся жизнь истерзана.
В ошибке юности — проклятье вечное…
Мечта иссушена, крыло подрезано,
Я не сберег тебя,— и жизнь — увечная…

Прости скорбящего, прости зовущего,
Быть может — слабого, быть может — гения.
Не надо прошлого: в нем нет грядущего,—
В грядущем — прошлое… Прости, Евгения!

Вы мать ребенка школьнических лет,
И через год муж будет генералом…
Но отчего па личике усталом —
Глухой тоски неизгладимый след?

Необходим для сердца перелом:
Догнать… Вернуть… Сказать кому-то слово…
И жутко Вам, что все уже в былом,
А в будущем не видно и былого…

Я полюбил ее зимою
И розы сеял на снегу
Под чернолесья бахромою
На запустелом берегу.

Луна полярная, над тьмою
Всходя, гнала седую мгу,
Встречаясь с ведьмою хромою,
Поднявшей снежную пургу.

И, слушая, как стонет вьюга,
Дрожала бедная подруга,
Как беззащитная газель;

И слушал я, исполнен гнева,
Как выла злобная метель
О смерти зимнего посева.

Как сладко дышится
В вечернем воздухе,
Когда колышутся
В нем нежных роз духи!
Как высь оранжева!
Как даль лазорева!
Забудьте горе Вы,
Придите раньше Вы!
Над чистым озером
В кустах акации
Я стану грез пером
Писать варьяции
И петь элегии,
Романсы пылкие.
Без Вас — как в ссылке я,
При Вас же — в неге я.
Чего ж Вы медлите
В румянце золота?
Иль страсть исколота,
Слова — не бред ли те?
Луны луч палевый
Пробрался. Перепел
В листве эмалевой
Росу всю перепил.
С тоской сердечною
Отдамся музе я,
Со мной иллюзии,
Вы, мифы вечные.
Как нервно молнии
Сверкают змеями.
Пойду аллеями,
Поеду в челне я
По волнам озера
Топить бессилие…
Как жизнь без роз сера!
О если б крылья!
Орлом по сини я
Поплыл чудесною
Мечтой, уныние
Проклявши тесное,
Но лживы роз духи,-
Мои иллюзии,
Души контузии —
Больней на воздухе.
Высь стала сумрачна.
Даль фиолетова,
И вот от этого
Душа от дум мрачна.
Все тише в пульсе я
Считаю маятник,
В груди конвульсии,
И счастью — памятник!

О, если б клен, в саду растущий,
Расправив ветви, улетел!
О, если бы летать хотел
Безмозглый клен, в саду растущий!..

Он с каждым днем всё гуще, гуще,
И вот уж сплошь он полиствел.
Что толку!- лучше бы растущий,
Взмахнув ветвями, улетел!

Памяти сестры Зои
Знаешь рощ лимонных шорох,
Край огнистых померанцев?
Сколько песен, сколько танцев
Там в лесах, морях и горах.
Там, как песня, звучны краски,
Там, как краски, сочны песни…
О, душа моя, для ласки
И для жизни там воскресни!..

«Хочу быть Аделиной Патти!..»
— Хочу быть Аделиной Патти! —
В три года говорила ты.
О, милые твои мечты
О замечательности Патти!..
Прошло семнадцать лет. Чисты
Венки святых твоих объятий.
Что будешь выше всякой Патти,
В три года думала ли ты?
«Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин…»
Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин,
Осталась ты сама собою,
Я преклоняюсь пред тобою
И презираю «тех» мужчин!
А ведь никто, ведь ни один
Не посвятел твоей душою.
Пройдя сквозь ярый строй мужчин,
Осталась ты сама собою.

Девятьсот пятнадцатого года
Восемнадцатого февраля
Днем была пригожая погода,
К вечеру овьюжилась земля.
Я сидел в ликеровой истоме,
И была истома так пошла…
Ты вошла, как женщина, в мой номер,
Как виденье, в душу мне вошла…
Тихий стук, и вот — я знаю, знаю,
Кто войдет! — входи же поскорей!
Жду, зову, люблю и принимаю!
О, мечта в раскрытии дверей!..
О, Любовь! Тебе моя свобода
И тебе величье короля
С восемнадцатого февраля
Девятьсот пятнадцатого года!..

Двадцать седьмое августа; семь лет
Со дня кончины Лохвицкой; седьмая
Приходит осень, вкрадчиво внимая
Моей тоске: старуха в желтый плед
Закутана, но вздрагивает зябко.
Огрязнены дороги, но дождей
Неделя — нет. Девчонка-косолапка
На солнышке искомкалась. Желтей,
Румяней лист: земля заосенела.
Коровница — в мелодиях Фанелла —
На цитре струны щупает. Она
Так молода, и хочется ей звуков;
Каких — не все равно ли? Убаюкав
«Игрою» кур, взгрустила — и бледна.
На зелени лужка белеет чепчик:
Опять княгиня яблоки мне шлет,
И горничная Катя — алодевчик —
Торопится лужайку напролет…
Веймарн, мыза Пустомержа

Ты так светла в клубящемся покрове.
Твое лицо — восходный Уротал.
В твоем дремучем чернобровье
Мой ум устало заплутал.
Ты вся — мечта коралловых уловов.
Твои уста — факирская печать.
В твоих очах, в очах лиловых,
Хотел бы сердце закачать.
А где-то плачь и грохоты орудий:
Так было встарь, так вечно будет впредь
Дай погрузиться в белогрудьи
И упоенно умереть!

Мигая, лампа освещала,
Как ландыш, чистые листы.
Лицо поэта озаряла
Улыбка ласковой мечты.

Я, углубляясь в воплощенья
Его измученной души,
Слыхал, как сердце в упоенье
Мне пело: «Стихни… не дыши…»

С миражем в вдохновенном взгляде
Я аромат элегий пил.
Дышало маем от тетради,
Сиренью пахло от чернил!

Как много разных ощущений
Я в этот вечер восприял:
Страданий, бодрости, стремлений,
Поверив снова в идеал.

И в пору зимнюю пахнуло
На нас вдруг раннею весной.
Поэт молчал, жена вздохнула,
Тоскливо пробил час ночной.

О, Дева-Мать, возрадуйся блаженно!
Господь с Тобой, носившая Его,
Хранителя бессмертья моего!
Да будешь Ты меж жен благословенна,
Благословен плод чрева Твоего!

Сон лилея, лиловеет запад дня.
Снова сердце для рассудка западня.

Только вспомню о тебе — к тебе влечет.
Знаешь мысли ты мои наперечет.

И хочу иль не хочу — к тебе без слов
Я иду… А запад грустен и лилов.

Я люблю тебя нежнее
Белой лилии,
Я пою тебя волшебней
Сказок фей.
Я беру тебя в аллее
Весь — воскрылие,
В поэтическом молебне
Чародей.
К груди грудь, во взоры взоры!
Вешней лени я
Не осилю — ах, нет мочи, —
Я в плену.
Мне мерещатся озера
Из томления.
В них все глубже, все жесточе
Я тону.

День алосиз. Лимонолистный лес
Драприт стволы в туманную тунику.
Я в глушь иду, под осени berceuse,
Беру грибы и горькую бруснику.
Кто мне сказал, что у меня есть муж
И трижды овесененный ребенок?..
Ведь это вздор! ведь это просто чушь!
Ложусь в траву, теряя пять гребенок…
Поет душа, под осени berceuse,
Надежно ждет и сладко-больно верит,
Что он придет, галантный мой Эксцесс,
Меня возьмет и девственно озверит.
И, утолив мой алчущий инстинкт,
Вернет меня к моей бесцельной яви,
Оставив мне незримый гиацинт,
Святее верб и кризантэм лукавей…
Иду, иду, под осени berceuse,
Не находя нигде от грезы места,
Мне хочется, чтоб сгинул, чтоб исчез
Тот дом, где я — замужняя невеста!..

Когда сиреневое море, свой горизонт офиолетив,
Задремлет, в зеркале вечернем луну лимонно отразив,
Я задаю вопрос природе, но, ничего мне не ответив,
В оцепененьи сна блистает, и этот сон ее красив.
Ночь, белой лилией провеяв, взлетает, точно белый лебедь,
И исчезает белой феей, так по-весеннему бела,
Что жаждут жалкую планету своею музыкой онебить,
Бряцая золотом восхода, румяные колокола.
Все эти краски ароматов, всю филигранность настроений
Я ощущаю белой ночью у моря, спящего в стекле,
Когда, не утопая, тонет лимон луны в его сирени
И, от себя изнемогая, сирень всех нежит на земле.

Она была на казнь осуждена,
Но в правоте своей убеждена;
Отважную смутить могла ли плаха?
Пошла на эшафот она без страха.
По мертвому лицу ее палач
Нанес удар и прочь отбросил тело,
Тогда от оскорбленья, как кумач,
Лицо казненной в гневе покраснело.

Изящная, среднего роста
С головкою bronze-oxide,
Она — воплощение тоста.
Mais non, regardez, regardez![1] Пикантная, среднего роста,
Она — героиня Додэ.
Поклонников много, — их до ста.
Mais non, regardez, regardez!
Но женщина среднего роста
Бывает высокой en deux[2]:
И надо сознаться, что просто, —
Mais non, regardez, regardez!

1909. Ноябрь.

Сегодня я плакал: хотелось сирени, —
В природе теперь благодать!
Но в поезде надо, — и не было денег, —
И нечего было продать.
Я чувствовал, поле опять изумрудно,
И лютики в поле цветут…
Занять же так стыдно, занять же так трудно,
А ноги сто верст не пройдут.
Гулять же по городу, видеть автобус,
Лицо проститутки, трамвай…
Но это же гадость! Тогда я взял глобус
И, в грезах, поехал в Китай.

Нередко в сумраке лиловом
Возникнет вдруг, как вестник бед,
Та, та, кто предана Орловым,
Безродная Еlisabeth,
Кого, признав получужою,
Нарек молвы стоустый зов
Princesse Владимирской, княжною
Тьму-Тараканской, dame d’Azow.
Кощунственный обряд венчанья
С Орловым в несчастливый час
Свершил, согласно предписанья,
На корабле гранд де Рибас.
Орловым отдан был проворно
Приказ об аресте твоем,
И вспыхнуло тогда Ливорно
Злым, негодующим огнем.
Поступок графа Алехана
Был населеньем осужден:
Он поступил коварней хана,
Предателем явился он!
Граф вызвал адмирала Грейга, —
Тот слушал, сумрачен и стар.
В ту ночь снялась эскадра с рейда
И курс взяла на Гибралтар.
— Не дело рассуждать солдату, —
Грейг думал с трубкою во рту.
И флот направился к Кронштадту,
Княжну имея на борту.
И шепотом гардемарины
Жалели, видя произвол,
Соперницу Екатерины
И претендентку на престол.
И кто б ты ни был, призрак смутный,
Дочь Разумовского, княжна ль
Иль жертва гордости минутной,
Тебя, как женщину, мне жаль.
Любовник, чье в слиянье семя
Отяжелило твой живот,
Тебя предал! Он проклят всеми!
Как зверь в преданьях он живет!
Не раз о подлом исполине
В тюрьме ты мыслила, бледнев.
Лишь наводненьем в равелине
Был залит твой горячий гнев.
Не оттого ль пред горем новым
Встаешь в глухой пещере лет
Ты, та, кто предана Орловым,

Зашалила, загуляла по деревне молодуха.
Было в поле, да на воле, было в день Святого духа.
Муж-то старый, муж-то хмурый укатил в село под Троицу.
Хватит хмелю на неделю, — жди-пожди теперь пропойцу!
Это что же? разве гоже от тоски сдыхать молодке?
Надо парня, пошикарней, чтоб на зависть в околотке!
Зашалила, загуляла! знай, лущит себе подсолнух!..
Ходят груди, точно волны на морях, водою полных.
Разжигает, соблазняет молодуха Ваньку-парня,
Шум и хохот по деревне, будто бешеная псарня!..
Все старухи взбеленились, расплевались, да — по хатам;
Старикам от них влетело и метлою, и ухватом.
Всполошились молодухи, всех мужей — мгновенно в избы!
А звонарь на колокольне заорал: «Скорее вниз бы!»
Поспешил, да так ретиво, что свалился с колокольни…
А молодка все гуляла, ветра буйного раздольней!

Над морем сидели они на веранде,
Глаза устремив к горизонту.
Виконт сомневался в своей виконтессе,
Она доверяла виконту.
Но пели веселые синие волны
И вечера южного влага,
И пела душа, танцевавшая в море:
«Доверие — высшее благо»…
И песнь поднималась легко на веранде,
Смущение верилось зонту…
Виконт целовал башмачок виконтессы,
Она отдавалась виконту!

Проворная, просторная бежала по весне вода.
Ты, черная, позорная зима-мертвунья, сгинь.
Амурная, задорная, шалила дева Кеvаde.
Лазорно-иллюзорная, сияла небосинь.
Узорная, озерная трава на пряже невода.
Минорная подгорная растительность болот.
Фаворная, вся флерная смеюнья-струнья Kevade.
Упорная бесспорная забота от работ.

П.Г. Гаврилову-Лебедеву

Кто был со мною
Вчера при звездах,
Когда сырели
Ковры полей?
Кто цвел луною?
В чьих взорах-гнездах
Сверкали трели
Во тьме аллей?
Была ль загадка
Для сердца ясной?
Быть может, смутно
Я знал: был с кем?
И чья палатка
С каймою красной,
Дрожа уютно,
Звала зачем?
Почем я знаю!
Зачем мне нужно! —
Будь это призрак,
Будь то живой…
Но я страдаю…
Мысль безоружна,
О ты, кто близок,
Чаруй собой!..

Навевали смуть былого окарины
Где-то в тихо вечеревшем далеке, —
И сирены, водяные балерины,
Заводили хороводы на реке.
Пропитались все растенья соловьями
И гудели, замирая, как струна.
А в воде — в реке, в пруде, в озерах, в яме
Фонарями разбросалася луна.
Засветились на танцующей сирене
Водоросли под луной, как светляки.
Захотелось белых лилий и сирени, —
Но они друг другу странно далеки…

Sirel, — сирень по-эстонски, —
Только вчера расцвела.
Слышишь ли, Тuu, топ конский?
То приближается Страсть!
Sirel, — чаруйные тоны!
Тuu меня увлекла
Вдруг на речные затоны, —
Тuu не хочет ли пасть?…
Sirel, — как звуки свирели…
Только, чем наша сирень…
Пели тебе менестрели
Всех осирененных стран!
Sirel, — как розы фиоли…
Неумолимая тень
Чья это? — Фея Eiole!
Тuu — узыв и обман…

Ежевечерно из «Quo vadis»
Играл чахоточный цитрист.
Ему внимал грустящий Madis,
Рыбак и местный колонист.
«Как в сеть весной пойдет салака,
И как-то будет дорога?»
Блестит луна на глянце лака
Шикарящего сапога…
«И крапчатая лососина
Поймается ли весом в пуд?»
Белеет шляпы парусина,
Дрожит клочок паучьих пут…
«А вдруг среди костлявых сирко
Пошлет мне небо осетра?!»
И поощряет грезы кирка,
В луне сафирно-серебра…

Это было в тропической Мексике, —
Где еще не спускался биплан,
Где так вкусны пушистые персики, —
В белом ранчо у моста лиан.
Далеко-далеко, за льяносами,
Где цветы ядовитее змей,
С индианками плоско-курносыми
Повстречалась я в жизни моей.
Я гостила у дикого племени,
Кругозор был и ярок, и нов,
Много-много уж этому времени!
Много-много уж этому снов!
С жаркой кровью, бурливее кратера,
Краснокожий метал бумеранг,
И нередко от выстрела скваттера
Уносил его стройный мустанг.
А бывало пунцовыми ранами
Пачкал в ранчо бамбуковый пол…
Я кормила индейца бананами,
Уважать заставляла свой пол…
Задушите меня, зацарапайте, —
Предпочтенье отдам дикарю,
Потому что любила на Западе
И за это себя не корю…

Тuu ночью внемлет стуку:
Тук-тук-тук.
— «Это ты, мой милый Jukku,
Верный друг?
Это ты, невоплотимый?
Дон ли, Ганг
Ты покинул для любимой?
Иль ты — Ванг?
Vang и Jukku! вас ведь двое…
Общий лик…
В нем единство роковое:
Вечный миг». —
Протянула Тuu руку
И окно
Распахнула настежь: Jukku
Нет давно.
Да и был ли? Сыро. Бело.
Стынет сон.
Где-то тьма и мирабелла.
Где-то он.
Существует все же Jukku
Где-то там.
Vang к окну приносит муку
По ночам.
И рыдает без слезинок:
«Я — не он».
Помысл Tuu в глушь тропинок
Устремлен.
И целуя Vang’a в губы
Чрез окно,
Тuu шепчет: «Пьют инкубы
Кровь давно»…
— «Не инкубы, — отвечает
Vang, — мечты»…
Вместе с Tuu упадает
На цветы.
И берет ее, умело
Претворя
В явь виденье, чтоб не смела
Встать заря.
И не внемлет Tuu стуку…
Посмотри:
Воплотился в Vang’e Jukku
…До зари.

Я сидел на балконе, против заспанного парка,
И смотрел на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел поселянин в рыжей шляпе из поярка.
Вдалеке заливался невидимка-соловей.
Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
В парке девушки пели, — без лица и без фигур.
Точно маки сплетали новобрачной королеве,
Точно встретился с ними коробейник-балагур…
Может быть, это хоры позабывшихся монахинь?..
Может быть, это нимфы обездоленных прудов?
Сколько мук нестерпимых, целомудренных и ранних,
И щемящего смеха опозоренных родов…

Я, белоснежный, печальноюный бубенчик-ландыш,
Шуршу в свой чепчик
Зефира легче
Для птичек певчих…
И тихо плачу белесой ночью, что миг мне дан лишь
Для вдохновенья,
Для упоенья
Самозабвенья…
О, Май душистый,
Приляг на мшистый
Ковер пушистый!
Люблю, как утром мои коронки ты обрильянтишь!
На луноструне
Пою чаруний —
Стрекоз ажурных… Я — милый, белый, улыбный ландыш
Усну в июне…

О, моя милая Тuu,
О, моя милая Ani,
Тuu похожа на сливу,
Ani — на белку в капкане…
Тuu немного повыше
Ani — сиренка-шатенка;
В лунные ночи на крыше
Грезит, как зябкая пенка.
Ani, льняная блондинка,
Ландышами окороня
Волосы, как паутинка,
Можно подумать — тихоня…
Девушки обе надменны,
Девушки обе эксцессны.
Обе, как май, вдохновенны!
Обе, как август, прелестны!
Ножки у вас, как у лани…
Что ж, устремимся к обрыву…
Правую ручку дай, Ani,
Левую даст только Тuu…

Вервэна, вена Венеры,
Напиток плымный любви!
Пою восторженно-смело
Благие свойства твои:
Ты так же, как и Омела,
Болезни можешь целить,
Злых духов загнать в пещеры,
Враждуюших примирить.
Ах, чтили тебя друиды,
И маги, и древний галл.
Не ты ль — украшенье термы?
Не страсти в тебе ль закал?
Ведь сок твой исполнен спермы,
И ты очищаешь дом,
Рассеиваешь обиды
Волшебным своим цветком.
Аркан Бесспорной Доктрины
(Их было ведь двадцать два)
Шестой обозначил цифрой
Тебя, Железняк-трава.
С той эры культурьи вихри
Поверья метнули в прах,
Но их аромат не сгинул
И вечно душист в веках.
Да, в дюжину Розенкрейцер
Магическую свою
Премудрость вложил Вервэну
В растительную семью.
Я славлю Венеры вену,
Будящую — как стихи —
Сарказм в лице европейца
И радость детей стихий!

Мои стихи — туманный сон.
Он оставляет впечатление…
Пусть даже мне неясен он, —
Он пробуждает вдохновение…
О люди, дети мелких смут,
Ваш Бог — действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут, —
Его почувствуют, не думая…

А если нет?… А если ты ушла,
Чтоб не прийти ко мне на панихиды?
Кто даст ответ?
Одна лишь ты могла,
Но ты полна обиды…
А если нет?
Какая грусть… Как мраморна печаль…
Как высока, свята и вдохновенна!
Но пусть, но пусть.
Разбитая скрижаль —
Осколком драгоценна…
Какая грусть!

Голосок твой — серебристый колокольчик,
А глазята — лиловатые прудки…
Уст жемчужные улыбки — коротки,
И не счесть твоих волос веселых кольчик.
Губки? губки — две пушистые малинки,
И чело — равнина снежной чистоты.
Брови? брови — это в мир чудес тропинки,
А все вместе… а все вместе — это ты!

Я голоса ее не слышал,
И имени ее не знал…
…Она была в злофейном крэпе…
…В ее глазах грустили степи…
Когда она из церкви вышла
И вздрогнула — я застонал
Но голоса ее не слышал,
Но имени ее не знал.

Сомненья не было — а мы-то думали! а мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…
Война всемирная, — такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных методов, — расписка в том,
Что от «божественного» современника животным отдало,
И дэнди в смокинге — размаскированный — предстал скотом…
Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ,
О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой и стонами,
Тот для поэзии — а мы-то верили! — душой угас…

Кн. Л.М. Ухтомской

Граф Алексей Толстой, чье имя
Звучит мне юностью моей
И новгородскими сырыми
Лесами в густоте ветвей;
Чей чудный стих вешне-березов
И упоенно-соловьист,
И тихий запад бледно-розов;
И вечер благостно росист;
Он, чьи припевы удалые —
Любви и жизни торжество;
Чья так пленительна Мария
И звонко-майно «Сватовство»;
Он, чье лицо так благородно,
Красиво, ясно и светло;
Чье творчество так плодородно
И так роскошно расцвело.
Ему слагаю, благодарный,
Восторженные двадцать строк:
Его напев великодарный —
Расцвета моего залог!

Предвижу критиков ухмылки,
Их перекошенные рты.
Их презирает стих мой пылкий —
Явленье истой красоты!
Огонь святого вдохновенья
Растопит скептицизма лед,
И критиков в одно мгновенье
Закружит мой водоворот.
В нем эти лысые, косые,
Кривые, пошлые и все,
Кем разукрашена Россия,
Вдруг явятся во всей красе.
И взвоют «евнухи Парнаса»,
Кружась передо мной волчком:
«Позволь, о автор „Ананасов“,
Тебя ругнуть… чуть-чуть… бочком:
Ведь при такой дороговизне
Как нам прожить без руготни?»…
Нет, кроме шуток, эти «слизни»
Существовали в оны дни.
Почти что мной напропалую
Меня угодливо браня,
В глаза — чуть руки не целуя
И ремесло свое кляня…

За рекой высыхает река
Австралийского материка,
Что края из пучины воздвиг,
А затем серединой возник…
Там деревья меняют кору,
А не листья, а листья ребру
Своему, скрыв поверхность к стволу,
Приказали, остря, как пилу,
Резать яростный солнечный луч…
Там дожди, упадая из туч,
Камень вдруг превращают в песок…
Стебель трав там нежданно высок,
И деревья есть ниже травы…
Представляете ли себе вы,
Что баран со свиной головой,
Что лисицы летят над листвой,
На неравных ногах кенгуру
Скачут, крысы вьют гнезда?… Я тру,
Протираю глаза, точно сон,
Отгоняю, мечтой ослеплен.
Вижу дальше я в грезах своих
Птиц цветистых и звонких, как стих,
Принимающих в гнездах других, —
Прикрыливших к ним в гости друзей, —
Птиц свистящих — подобье бичей,
Птиц волшебных цветов и красы,
Тихо тикающих, как часы,
Птиц, чья песнь точно бой часовой,
Птиц, торчащих напев грустный свой…
На восходе смеются одни,
А другие в закатной тени
Плачут жалобно песней своей…
Вижу в черных тонах лебедей…
Ты законы природы смела,
Океания! как ты смела!
Изо всех из других только ты —
Непоследовательней мечты…
Прав ученый-ботаник Гримар:
Океания — чара из чар!
На законы природы, на свет
Гениальней пародии нет!
Демонический вызов мирам!
Там пассат дует вдоль берегов,
Оттого там сырых нет ветров,
И азота нет в воздухе там:
Кислородом насыщен он весь…
И болезней, которыми здесь
Мы страдаем, в Австралии нет.
Климат мягкий спасает от бед,
Жесткость нравов смягчая… И вот
Я пою австралийский народ,
Кто не знает, что значит война…
— О, престранная в мире страна!..

Вижу, капитан «Скитальца-моряка»,
Вечный странник,
Вижу, как твоя направлена рука
На «Titanic»…
Знаю, капитан немого корабля,
Мститель-призрак,
Знаю, что со дня, как выгнала земля,
Буре близок…
Верю, капитан «Голландца-Летуна»,
Враг боязни,
Верю, для тебя пустить корабль до дна —
Страстный праздник…
Злобный хохот твой грохочет в глубине
Окаянно:
Все теперь — твое, лежащее на дне
Океана…
Рыбам отдаешь — зачем трофей тебе?! —
Все — для пищи…
Руку, капитан, товарищ по судьбе,
Мой дружище!

Как обвораживает мне глаза
Адриатическая бирюза!
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик луна.
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.
Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом взращенный шест.
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.

О, океана золотая, —
Крещенский солнечный восход!
Скользит, как вздох Эола, тая
По скатогориям Алтая
Победоносный лыжеход.
Снега, снега, — как беломорье…
Восход бестепел. Вдоль полян
Метет предутренник с нагорья
Пушисто-снежное узорье,
А ветер светел и ледян.
Осветозарь мои веленья,
Мои желанья и пути,
Ты, созидающий оленя,
Как бодрость упоенной лени,
Дающий десять для пяти!
Гуди, ледяное безводье!
Пылай короною. Январь!
Крепи, бурят, свои поводья,
А Ты, Эмблема Плодородья,
Мои пути осветозарь!

Мне сладостно-грустно сегодня…
Ах, это весна-ежегодня
Навеяла милую грусть!
Мне хочется странных хотений,
И лик офиолили тени,
Подчеркивая алоусть…
Ты смотришь изнеженно-томно,
Вздыхаешь глубоко-укромно,
Увлажнив фиолью зрачки.
Меня ты томишь и томишься,
С садовой фиалкой кумишься,
Горошку грызешь язычки…
Весенься весенняя весень!
Простарься щемящая тесень!
Озвенься, звеня, алозвонь!
Все влажно! душисто! фиольно!
Всего и всегда не довольно!..
Целуй! прикасайся! затронь!

Я песнопевец-авиатор…
Моих разбегов льдяный старт —
Где веет севера штандарт,
А финиш мой — всегда экватор.
Победен мой аэроплан,
Полет на нем победоносен,
Смотри, оставшийся у сосен,
Завидуй мне, похить мой план!
Куда хочу — туда лечу!
Лечу — как над Байкалом буря.
Лечу, с орлами каламбуря, —
Их ударяя по плечу…
Меж изумленных звезд новатор,
Лечу без планов и без карт…
Я всемогущ, — я авиатор!
И цель моя — небес штандарт!

Алая монахиня.
Очи — изумруд.
Дерзость в них и ласковость.
Нрав капризен. Крут.
Льдяная. Надменная.
Едкая. Кому,
Богу или Дьяволу, —
Служит — не пойму.
Нежно-милосердная.
Жестока и зла.
Сколько душ погублено!
Сколько душ спасла!
Помолись за грешника,
С чистым согреши…
О, душа безгранная,
Дева без души!

Что думал «Александр Четвертый»,
Приехав в гатчинский дворец,
Обозревая пол, протертый
Людьми без мозга и сердец?
Аллеей векового сада
Бродя, он понял ли афронт,
Что шел к нему из Петрограда?
Ужель надеялся на фронт?
Как он, чей путь был сладко-колок,
Свой переоценил завет!
Какой же он плохой психолог
И жалкий государствовед!
Как символичен «милосердья
Сестры» костюм, который спас
Его: не то же ли в нетвердье
И сердобольностей запас?
Да, он поэт! да, он фанатик!
Идеалист style de cadence!
Паяц трагичный на канате.
Но идеальность — не баланс…

Бежит, дрожит на жгучем побережье
Волна, полна пленительных былин.
Везде песок, на нем следы медвежьи.
Центральный месяц — снова властелин.
И ни души. Весь мир — от солнца! — вымер.
Но все поет — и море, и песок.
Оно печет, небесный князь Владимир,
И облако седит его висок.
С зайчатами зажмурилась зайчиха,
И к чайке чиж спешит песочком вскачь.
В душе трезвон. На побережье тихо.
И слабый бодр, и истомлен силач.

Тома, который… Что иное
Сказать о нем, как не — Тома!..
Кто онебесил все земное
И кто — поэзия сама!
Тома — «водица»!.. Как хотите,
Подсуден даже модернист,
Сказавший, — вы меня простите, —
Что композитор… «водянист»!..
Тома, озвучивший Миньону,
Созданье Гетевской мечты,
Кому весь мир воздал корону
За звуки чистой красоты!
Каким жемчужно быть чурбаном,
Бездушным, черствым и сухим,
И непробивным барабаном,
И просто гадким и плохим,
Чтобы назвать «Миньону» «нотным
Кваском», ее не ощутив
И не поняв, о чем поет нам
За лейтмотивом лейтмотив!