Инна Кашежева

Они уходили, твои одногодки,
Зубов не сжимая, судьбу не кляня.
А путь предстояло пройти не короткий:
От первого боя до Вечного огня!

Твои одногодки нам стали отцами,
Хотя до победы они не дошли.
Они нам весну подарили, а сами,
А сами цветами в полях проросли.

Они не вернулись, твои одногодки,
Такие же парни двадцатых годов.
Могилы на землю легли, как пилотки,
Упавшие с бритых мальчишьих голов.

Они уходили, твои одногодки,
Зубов не сжимая, судьбу не кляня.
А путь предстояло пройти не короткий:
От первого боя до Вечного огня!

Как люди любят свары,
как в этом люди стойки!
Кипят, как самовары,
и на больничной койке.
И У родной могилы,
на рубеже-пределе…

Дай, бог, такой же силы
мне в моем скромном деле!

Ах, сделав жизнь пародией,
сочту за приз мучения.
Поэт — всегда юродивый,
и я не исключение.

Костер самосожжения
давно ушел в предание…
Кому телосложение,
а мне вот — вычитание.

Среди рутины будничной
всяк жаждет приключения,
ждет фейерверка в булочной…
И я не исключение.

В брезгливой своей гордости
живет элита сытая.
Несите свои горести —
дверь у меня открытая.

Пусть не смолкает тремоло
звонка с утра до вечера.
Замка вовеки не было,
ведь воровать-то нечего.

Прошу смелей, товарищи,
я знаю излечение.
Мы, словно льдинки, тающи…
И я не исключение.

Забудьте города, где вас любили,
Не возвращайтесь никогда туда:
Серебряные трубы оттрубили,
В лед превратилась вешняя вода
Другие там кварталы и районы,
Давно зачеркнут прошлого маршрут …
И молодости вашей почтальоны
Его при всем желании не найдут .
Исчезли переулки, перекрестки
С их шумом, теснотой и кутерьмой,
Где вешний ветер, путая прически,
Был просто ветром юности самой.
Пусть этот ветер кто-то вновь пригубит,
Он парусам другим необходим.
Другие здесь- и по-другому –любят,
Считая город городом своим.
Меняйтесь, превращайтесь и прощайте
Покинутые нами города…
И все-таки вы их не забывайте
И возвращайтесь именно туда!

Сыплют с неба капельки
За окном…

Дожди… Как я хочу, чтоб они
Умчали вдаль все наши чёрные дни.
Дожди… Бежим в дожди босиком,
Чтоб ты не подумал бы вдруг не о том.

Сыплют с неба капельки
За окном…

Дожди… Должны дожди успевать
С наших сердец следы чужие смывать.
Дожди с тобой вдвоём переждём.
Как мне бы хотелось твоим стать дождём!..

Сыплют с неба капельки
За окном…

Когда вам что-нибудь не удалось
и нервным тиком скомкана щека,
излечивайте просто свой невроз:
купите трёхнедельного щенка.
Доверчив, беззащитен и смешон,
как неудачник, преданный молве,
весь непонятной силою смещён
к огромной неразумной голове.
Глазами перепутав даль и близь,
он в технике передвиженья слаб,
и будет вам казаться прочной жизнь
в сравненье с неустойчивостью лап.
Ему не надо гнать морщин с лица
и лить боржоми на пожар изжог…
Уже предрешена его судьба:
охотник, сторож, комнатный божок,
весёлый друг холостякам в годах
и компаньон для женщин без семьи,
и у него в бессмысленных глазах
вы так добры, прекрасны и сильны.
Лишь вас вместит внимательный зрачок
во время ритуала по утрам,
и пластырем шершавый язычок
покроет цепь больших и малых ран.
Нелепою покажется вражда
и важными обычные дела,
когда вдруг к вам, восторженно визжа,
метнётся первобытное дитя.
Захлёстывая шею поводком,
научитесь свободу вы ценить…
Он от всего сумеет исцелить,
обзаводитесь в дни невзгод щенком.

Быть возлюбленной поэта –
это (ах, пойми же ты)
быть хоть лучиком, но света
в темноте его беды.
Быть возлюбленной поэта –
это вдруг самой не стать:
в муках ада, в строках бреда
постепенно оживать.
Быть возлюбленной поэта –
это с грустью наблюдать,
как дымится сигарета,
чтобы пеплом рифмы стать.
Это с ночи до рассвета
слышать гулкий стук в груди.
Быть возлюбленной поэта –
это… Бог не приведи!

Круги на воде, круги на воде…
И я вспоминаю, что видел я это,
Не помню, когда, да и важно ли, где —
В далеком когда-то, в неведомом где-то.

Круги на воде, круги…
Круги на воде.

Круги на воде, круги на воде…
Как память о них все расходятся тихо.
Над ними тогда плоский камень летел,
Твоею рукою заброшенный лихо.

Круги на воде, круги…
Круги на воде.

Круги на воде, круги на воде…
Прерывисты линии, как на ладони.
Как будто по ним я гадаю себе,
А камень все тонет, а камень все тонет.

Круги на воде, круги…
Круги на воде.

А годы проходят в своей правоте.
Река омывает другие рассветы.
И пусть остаются круги на воде
В далеком когда-то, в неведомом где-то.

Круги на воде, круги…
Круги на воде.
Круги… на воде…

В необозримых просторах,
главы седые клоня,
горы стоят, без которых
не проживу я и дня.
Это они заслонили
землю мою от огня,
это они сохранили
мир красоты для меня.
В каменных их разговорах
слышится эхо веков.
Горы стоят, без которых
трудно, как без земляков.
Это они заточили
в плен клокотанье струи,
это они научили
мужеству скулы мои.
Снег для лавин, словно порох
в пороховницах храня,
горы стоят, без которых
нет – и не надо! – меня.

Жизнь – одуванчик, мы – пушинки,
дунь, и кого-то нет уже…
А если дунут по ошибке,
куда лететь моей душе?
Не знаю мира я иного,
любя земные рубежи…
Душа к полёту не готова.
Поосторожнее дыши.

«Кавказ подо мною…» – а тропы все вверх,
туда, где туманы сплошной пеленою.
Ах, Пушкин! В какую затею ты вверг
меня этой фразой: «Кавказ подо мною…»!
«Кавказ подо мною…» А он – надо мной.
Скажи, что мне делать с твоею строкою?
Хотя высоко я – достану рукой
луну, словно шарик она надувной.
Хотя я смотрю на орлов свысока,
и где-то внизу облака проплывают,
и губы мои без конца повторяют:
«Кавказ подо мною…» Ах, эта строка!
Сместила понятья, смутила меня…
Запутала не по своей ли вине я?
Ведь я не могу утверждать, что в огне я,
когда я всего лишь стою у огня!
Но только судьбы не ищу я иной,
довольствуясь даром, какой мне отпущен.
Так мало поэзии дал он… А Пушкин
по праву владеет Кавказом и мной.
И всё же не надо мне доли иной,
и всё же идти мне дорогой одною.
«Кавказ подо мною…»
И вечно, как Пушкин,
Кавказ – надо мной!

Отыщи мне лунный камень,
Сто преград преодолев,
За горами, за веками,
В древних кладах королев.

Отыщи мне лунный камень,
Талисман моей любви,
Над Землёй, за облаками,
На Луне, в любой дали.
Что приносит он несчастье —
Лгут! Счастливый камень он.
Раздели Луну на части
Между всеми, кто влюблён.

Отломи кусочек крайний
Самой грустной из планет…
Подари мне лунный камень,
Подари мне лунный свет.

Не уходите в сытость, люди,
о, сколько нас ушло уже!
Я не о чарке, не о блюде,
не о наряде – о душе.
Россия голодала много,
в ярме двужильности дыша,
но шире поля, выше Бога
была всегда её душа.
Я знаю, вы меня поймёте,
и пусть не будет мнений двух:
мы кровь от крови, плоть от плоти
того, что есть России дух.
К излишествам не привыкайте,
не заходите за черту.
Изголодаемся давайте
по человеку, по труду.
По песне, но не электронной:
ведь есть на свете соловьи…
По, чёрт возьми, неразделённой,
но все же, Боже, по любви!
Не будет музыки без лютни,
без муки в сердце мёртв поэт.
Не уходите в сытость, люди,
назад пути оттуда нет.

Какое-то странное чувство,
что скоро с весенних небес
нагрянет нежданное чудо,
хотя не бывает чудес.
Решится какая-то тайна,
которая мучит давно.
Случится, решится… А странно
и боязно чуть всё равно.
Как напрочь забытая рифма,
во мне оживает опять
в биенье смятенного ритма
глагол удивительный – «ждать».
А долго ли – это неважно.
На счастье своё, на беду,
живу напряжённо, отважно
в коротком спряжении – жду!

Лето от солнца устало,
юное не по летам,
и на свидания – тайно! –
ходит к дождю по ночам.
Дождь нас с тобой запирает
в терем шуршащего сна
и до утра забивает гвозди на раме окна.
Сквозь дребезжащие линзы
хлынут потоки лучей…
Но полиняло, как джинсы,
небо от влажных ночей.
Трактор для озими пашет,
словно готовит постель…
Лето то плачет, то пляшет
в предощущенье потерь.
И по листочку теряет
щедрую вешнюю дань…
В губы дождя повторяет
очень твоё: «Перестань!»
Дождь, как ни в чём не бывало,
кончится в раннюю рань…
Лето от солнца устало.
Ты от меня не устань!

Про всё пишу, тебя не трогаю,
Как будто не было и нет,
Хотя тащу тяжёлой торбою
Тоску и радость прошлых лет.
Ко всем хожу, тебя не жалую,
Как будто сторож у дверей.
И каждую попытку жалкую
Войти гашу в себе скорей.
Но знаю, будет наказание
За чистоту грехов моих,
За нежеланье осязания
И губ и рук – таких живых!
Но знаю, за моё монашество,
За этот мой великий пост
Ты мне в последний миг покажешься
Светлей и ярче прежних звёзд.
И я через разлуку долгую,
Сорвав вериги встреч и строк,
Неистово тебя потрогаю,
Как перед боем образок.

Заговори, отец, по-кабардински,
хотя б немного внуков поучи,
звеня уздечкой звуков, проскачи
в тот край, где ты на счастье им родился!
Заговори на языке отца,
отец мой, замолчавший от недуга!
Не значит, если лопнула подпруга,
что конь твой не доскачет до конца.
Заговори на языке родном,
таком гортанном и неповторимом,
пусть в нашем доме будет пахнуть дымом
костров пастушьих… Пусть греметь лавинам,
синеть горам, объятым снежным сном.
Заговори, отец, заговори!
Заговори назло проклятой хвори,
назло уколам вспомни иглы хвои,
сшивающие лоскуты зари
для твоего весеннего бешмета…
Прошу, отец, сегодня об одном:
заговори на языке бессмертья,
заговори на языке родном!

Ну, теперь вы, девчонки, пропали,
Никуда не уйти от судьбы,
Мои братья надели папахи
На свои смоляные чубы.
И луна опустила так низко
Над селом золотую ладонь,
И недаром взяла гармонистка
В руки лучшую в мире гармонь.

Сад в дождь склонил своё лицо –
спасительная влага…
И разлиновано крыльцо,
как детская бумага.
Двадцатый век отвергнуть рад
любое повторенье.
Но – этот дождь? Но – этот сад?
Но – первый день творенья?

Улыбаясь пасторально,
как блаженный казначей,
я теряю постоянно
сотни разных мелочей.
То ключи, то авторучку,
зажигалки – всё подряд…
То перчатки, то получку,
как в народе говорят.
Никуда не обращаюсь,
провидению назло,
никогда не обольщаюсь,
что с той вещью мне везло.
Я не верю в талисманы,
виноваты, знаю я,
то дырявые карманы,
то рассеянность моя.
У любой моей потери
есть счастливый оборот:
вдруг случайно к чьей-то двери
ключ мой точно подойдёт?
Пусть ночную темень плавя,
солнцем крошечным в зенит,
зажигалочное пламя
грусть бессонниц озарит.
Деньги для того, чтоб тратить,
а с нежданными не грех
сделать самобранкой скатерть
на столе своём для всех.
Это всё я представляю
и открытию дивлюсь:
ничего я не теряю,
не теряю, а делюсь.
Вещи нами править рады:
сосчитай, запри, проверь…
Соболя, авто, караты…
Человек! Руби канаты
щедростью своих потерь!

Родина, родившая отца,
Никогда не ведавшая страха,
Вся ты – оттиск моего лица,
Вся ты – взгляд с вершины Ошхамахо.
Родина, родившая меня,
Поколений трепетное эхо,
Вся ты – свет пастушьего огня,
Мягче моха он, теплее меха.
Родина, хранящая огонь
Наших дел, сердец, стихотворений,
Ты не любишь долгих уверений –
Просто я на грудь кладу ладонь
И твержу безмолвно, без конца:
«Ты – грядущих слов моих основа,
Ты – сама единственное слово,
Родина, родившая отца!»

Я забываю болезни другие,
Вне Родины только одна – ностальгия.
Я помню, как мы проезжали Дунай,
Дунай, что звенел, как пригоршня динар.
И вспомнилось мне –
Ружьё на стене
И фотография: дед на коне.
Белая речка, Чёрная речка,
Старого дома родное крылечко.
Бабка, ушедшая в старенький плед,
Усы теребящий, улыбчивый дед…
Они над письмом заграничным корпят,
Они никогда не видали Карпат.
И с наспех уложенными вещами
Они не сходили в весенней Варшаве.
Их лица туманом своим не белил
Осенний дождливый и шумный Берлин.
А я им пишу без единой помарки,
Я трачу последние марки на марки,
Чтоб сели с конвертом они на крылечко…
Белая речка, Чёрная речка…
Названья земли, для меня дорогие,
Вы – лучшее снадобье от ностальгии!

Плати, плати, за всё плати,
за всё плати всегда.
И словно векселя – пути,
и как счета – года.
Плати любовью за любовь,
враждою за вражду.
К пустой суме себя готовь,
сумей прожить в аду.
А на миру и смерть красна,
людьми её укрась.
На чёрта мне твоя казна?
Я выбираю казнь
платить, платить, за всё платить
из той, пустой сумы:
писать, любить и, может быть,
тебе ссудить взаймы.

Старики понимают детей,
как земля понимает растенья,
как хозяйка – желанных гостей,
как поэт – своё стихотворенье.
Непохожи исток и итог,
отличается радость от грусти…
Но пробивший песок родничок –
это тоже грядущее устье.
У детей всё ещё впереди:
и любовь, и мечты, и обиды,
потому столько смеха в груди,
потому-то и слёзы обильны.
Столько ждёт их затей и страстей,
столько копий они поломают…
Старики понимают детей,
потому что себя понимают.

Сутулый поручик
глядит на Машук из окна…
Он пулю подучит,
чтоб в сердце попала она.
Своею любовью
он зло переспорить не смог…
Великою кровью
поэзии вышит висок.
Прекрасный застенок –
рождённая мукой строка.
И красный оттенок
с тех пор у травы Машука.
И белый-пребелый
орёл над могилой парит…
И – что там ни делай! –
в груди моей пуля болит.
Так в каждом поэте
живёт, не старея, она.
…Опять на рассвете
я вижу Машук из окна.

Хочу лакума, пахнущего детством,
его когда-то бабушка пекла…
А мне, знакомой с кухней европейской,
в её меню, прелестном, только пресном,
такого вот не встретилось пока.

Хочу лакума, пахнущего дымом,
из кукурузной тающей муки…
Хочу хотя бы лакомством любимым
вернуть года в краю неповторимом,
где излечимы раны все мои.

Где слаще нет для бедствия лекарства,
где сразу в счастье от печальных дум…
Хочу лакума в жёлтых каплях масла,
но бабушкина печь давно погасла,
а я не знаю, как пекут лакум…

Случилось это как-то в ночь:
болело сердце – не помочь
и знающим латынь.
Я говорю ему: «Зачем
нам малярийный жар поэм?
Отринь его, остынь!»
Оно ни слова мне в ответ.
Скорей бы уж стекал рассвет
по клювам петухов…
Но только ночь, но только боль
и – в этом соль! – терпеть изволь
рождение стихов.
А я при чём? Здесь, например,
уместней был бы акушер,
ну, фельдшер, наконец…
Но вдруг – часами на стене –
в пульсирующей тишине
я чувствую: стучат во мне
две тысячи сердец.
И ритм не ритм, и звук не звук,
а в тёмном хаосе вокруг
лишь сполохи огня…
И чей-то голос: «Принимай!»
Как демонстрация на Май,
толпа вокруг меня.
Внутри – сплошная пустота…
О ты, святая простота,
что хуже воровства!
А сердцу надо так болеть,
когда бессильна даже смерть
остановить слова.
И ты, великий лекарь – жизнь,
спасать меня не торопись,
со лба ладонь стряхни…
Я соглашусь опять страдать,
крик боли, словно кость, глодать,
то возникать, то пропадать,
но только бы вопрос задать:
– Вы кто?
– Твои стихи.

Мне судьбою забыть не дано
всех, чью жизнь оборвали враги.
Я тебя уже старше давно,
младший дядя мой, Джебаги!
От вершинных заоблачных мест,
где Эльбрусских снегов молоко,
далеко крепость мужества – Брест,
и бессмертье твоё далеко.
Предвоенною той весной
прибыл ты в гарнизон служить.
Фотография предо мной, –
только ей, не старея, жить.
Ах, какой ты был молодой!
И косая сажень в плечах…
Но тебе ползти за водой
в пересохших от пуль ночах.
А у Буга вражеский пост:
недвижимо надо лежать,
чтобы встать потом в полный рост
и воде навстречу бежать.
Тяжелы кандалы-сапоги…
Добеги, Джебаги, добеги!

Сколько раз ты проделывал путь
на мозолях колен и локтей,
чтоб могло хоть глоток глотнуть
пламя ртов матерей и детей!..
Эту пару израненных рук
навсегда бы в бронзу, в гранит…
До сих пор легендарный Буг
отраженье твоё хранит.
Нет могилы твоей нигде,
Память вновь отворю, как сезам:
до сих пор ты бежишь к воде,
полумёртвый от жажды сам.
А на стенах следы от пуль
глубоки, как твои шаги…
Я кричу тебе в тот июль:
«Добеги, Джебаги, добеги!»

Богатыри заснули вечным сном.
Ещё их мёртвый меч для боя поднят,
ещё их губы рог победный помнят…
И женщины в родном дому наполнят
их чаши богатырские вином.
Ещё певцы их поимённо славят
на похвалы по-княжески щедры…
Но пал на них тумана вечный саван:
как веки, неподвижны их щиты.
И самый первый ворон к ним прокрался,
всё угадав в зловещем мираже…
Ещё летит навстречу им пространство,
хотя они недвижимы уже.
И каждый в небо взглядом опрокинут…
Их больше нет, их возвратить нельзя,
но – поднят мёртвый меч, хоть руки стынут,
победный рог к губам не донеся.
Пусть так…
Бессмертие в бою – нелепость.
Богатыри – прообразы людей.
И создаётся настоящий эпос
из настоящих жизней и смертей.

Театр начинается… Сразу
улыбка упрёка в ответ:
мол, эту банальную фразу
не вам повторять бы, поэт!
Театр начинается… Боже!
Да я не о том, не о том…
Мороз пробегает по коже,
как лебедь летит над прудом.
Театр начинается… Это
предчувствие праздничной тьмы.
И сладко, как в детстве средь лета
коснуться губами зимы.
Театр начинается… Сколько
начал позади, впереди?
И сердца горячее соло
у целого зала в груди.
Театр начинается… Значит,
душа возликует твоя,
и в малом пространстве проскачет
стреноженный конь бытия.
Театр начинается, бурно
собою с тобою делясь.
Театр начинается… Будто
Земля только что родилась.
Подмостков счастливые слуги
сто жизней в одно проживут…
Театр начинается с … муки,
которую Музой зовут!

В небе зори алеют, полыхают вдали,
Будто солнце олени на рогах принесли.

Припев:
Нарьян-Мар мой, Нарьян-Мар,
Городок не велик и не мал.
У Печоры у реки
Здесь живут оленеводы и рыбачат рыбаки.

Эти песни пастушьи
То звонки, то тихи.
Ты послушай, послушай,
Как поют пастухи.

Припев.

Никуда не упрячете девчонку-грозу,
На оленьей упряжке я ее увезу!

Припев.

Я пью судьбу, подобно
кувшину с молоком:
не дробно, не подробно,
а сразу – целиком.
Я пью судьбу, как будто
большой кувшин, – до дна!
Ведь только было утро,
а вот и ночь видна…
Что капли почему-то
вдруг иногда горчат,
не виноваты утро,
кувшин или гончар.
И ночь не виновата
последнего глотка…
А всё же маловато
в кувшине молока!
Пьёшь – на себя посетуй,
что думаешь опять:
«…За капелькой последней
всё снова бы начать…»
И я, и ты, и каждый,
приговорённый жить,
с рожденья болен жаждой
бездонное испить.
Не оскудеть потоку
с достигнутых вершин,
когда вручишь потомку
наполненный кувшин!

Я слышу, как небом синим,
я вижу, как веткой клейкой
кричит моя Россия
Кавказу: «Салам алейкум!»
Я слышу, блеснув просторы
рассветом большим и красным,
кричат в ответ мои горы
по-русски ей: «Здравствуй!»