Иван Елагин

За то, что руку досужую
Не протянул к оружию,
За то, что до проволок Платтлинга
Не шел я дорогой ратника,
За то, что под флагом Андреевским
Не разнесло меня вдребезги, –
За это в глаза мне свалены
Всех городов развалины,
За это в глаза мне брошены
Все, кто войною скошены,
И вместо честной гибели
По капле кровь мою выпили
Тени тех самых виселиц,
Что над Москвою высились.

Вот мои комнаты светлые, ясные.
Окна с огромными ветками ясеня.

Ваза на столик поставлена с розами,
В гости ко мне все друзья мои позваны.

Слышно, как ветки за окнами возятся.
Только у двери ни стука, ни возгласа,

Только уж слишком светло и торжественно,
Слишком возвышенно небо развешено,

Слишком он холоден, свет этот брызнувший,
Слишком прозрачный и слишком он призрачный,

Кажется – это не розы на столике,
А над хрустальною вазою сполохи.

Ваза, и розы, и ветки за стеклами,
Небо закатное с кровоподтеками, –

Сколько простора, и света, и воздуха!
Но ни один не явился из позванных.

Я разминулся с друзьями во времени,
Где-то они за окном, за деревьями,

За океаном, за всеми закатами,
Где-то затеряны, где-то запрятаны,

Может быть, даже вас нет на земле еще,
Круглой земле, между звезд зеленеющей,

Где для меня было самое высшее –
Это мгновенье и это двустишие.

Может быть, встретимся где-нибудь в воздухе
На подвесном, на приснившемся мостике,

И покачаемся по небу наискось,
Там, где осанисто плавают аисты.

Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой,
Что судьба набросала на стол мне богатые яства,
Что я вытянул жребий удачный и славный… Постой –
Я родился под красно-зловещей звездой государства!

Я родился под острым присмотром начальственных глаз,
Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
По России катился бессмертного «яблочка» пляс,
А в такие эпохи рождаются люди некстати.

Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,
В громыхании митингов, съездов, авралов и слётов,
Я родился под гулкий обвал мировых катастроф,
Когда сходит со сцены культура, своё отработав.

Только звёзды оставь. Разлюбил я торжественный стиль.
Кто ответит, зачем эти звёзды на небо всходили?
По вселенной куда-то плывёт серебристая пыль,
И какое ей дело до нас – человеческой пыли.

Я ещё уцелел, ещё жизнь мою праздную я
И стою на холодном ветру мирового вокзала,
А звезда, что плыла надо мной, – не твоя, не моя, –
Разве только морозный узор на стекле вырезала.

Оттого я на звёзды смотреть разучился совсем.
Пусть там что-то сверкает вверху, надо мной леденея, –
Мне бы дружеский взгляд да очаг человеческий. Чем
Ближе к небу – как Дельвиг говаривал, – тем холоднее.

Моему отцу

Колыхались звёздные кочевья,
Мы не засыпали у костра.
Шумные, тяжёлые деревья
Говорили с нами до утра.
Мне в ту ночь поэт седой и нищий
Небо распахнул над головой,
Точно сразу кто-то выбил днище
Топором из бочки вековой!

И в дыру обваливался космос,
Грузно опускался млечный мост,
Насмерть перепуганные сосны
Заблудились в сутолоке звёзд.

– Вот они! Запомни их навеки!
То Господь бросает якоря!
Слушай, как рыдающие реки
Падают в зелёные моря!
Чтоб земные горести, как выпи,
Не кричали над твоей душой,
Эту вечность льющуюся выпей
Из ковша Медведицы Большой!
Как бы ты ни маялся и где бы
Ни был – ты у Бога на пиру…
Ангелы завидовали с неба
Нашему косматому костру.

За окном – круги фонарной ряби.
Браунинг направленный – у лба.
На каком-то чёртовом ухабе
Своротила в сторону судьба.
Рукописи, брошенные на пол.
Каждый листик – сердца черепок.
Письмена тибетские заляпал
Часового каменный сапог.
Как попало, комнату забили,
Вышли. Ночь уже была седа.
В старом грузовом автомобиле
Увезли куда-то навсегда.

Ждём ещё, но всё нервнее курим,
Реже спим и радуемся злей.
Это город тополей и тюрем,
Это город слёз и тополей.
Ночь. За папиросой папироса,
Пепельница дыбится, как ёж.
Может быть, с последнего допроса
Под стеной последнею встаёшь?
Или спишь, а поезд топчет вёрсты
И тебя уносит в темноту…
Помнишь звёзды? Мне уже и к звёздам
Голову поднять невмоготу.

Хлынь, война! Швырни под зубья танку,
Жерла орудийные таращь!
Истаскало время наизнанку
Вечности принадлежащий плащ!
Этот поезд, крадущийся вором,
Эти подползающие пни…
Он скулил, как пёс под семафором,
Он боялся зажигать огни.
Чащами и насыпями заперт,
Выбелен панической луной,
Он тянулся медленно на запад,
Как к постели тянется больной.

В небе смерть. И след её запутан,
И хлеща по небу на ура,
Взвили за шпицрутеном шпицрутен
С четырёх сторон прожектора!
Но укрывшись тучею косматой,
Смерть уже свистит над головой!
Смерть уже от лопасти крылатой
Падает на землю по кривой.
…Полночь, навалившаяся с тыла,
Не застала в небе и следа.
Впереди величественно стыла
К рельсам примерзавшая звезда.

Мы живём, зажатые стенами
В чёрные берлинские дворы.
Вечерами дьяволы над нами
Выбивают пыльные ковры.
Чей-то вздох из глубины подвала:
Господи, услышим ли отбой?
Как мне их тогда недоставало,
Этих звёзд, завещанных тобой!
Сколько раз я звал тебя на помощь, –
Подойди, согрей своим плечом.
Может быть, меня уже не помнишь?
Мёртвые не помнят ни о чём.

Ну а звёзды. Наши звёзды помнишь?
Нас от звёзд загнали в погреба,
Нас судьба ударила наотмашь,
Нас с тобою сбила с ног судьба!
Наше небо стало небом чёрным,
Наше небо разорвал снаряд.
Наши звёзды выдернуты с корнем,
Наши звёзды больше не горят.

В наше небо били из орудий,
Наше небо гаснет, покорясь.
В наше небо выплеснули люди
Мира металлическую грязь!

Нас со всех сторон обдало дымом,
Дымом погибающих планет.
И глаза мы к небу не подымем,
Потому что знаем: неба нет.

Жил Диоген в бочке –
Битник прямой с виду.
Носил, подвязав шнурочком,
Латаную хламиду.

Лепешка да кружка воды
На камушке под рукой.
И окромя бороды –
Собственности никакой.

Простите, забыл совершенно:
Фонарь был у Диогена.

И этот чадящий снаряд
Таскал Диоген упрямый,
Что было, на мой взгляд,
Сущей саморекламой:

Дескать, народ, кумекай,
Куда это мы прем.
В поисках человека
Шествуем с фонарем.

Эх, Диоген, приятель,
Эх, Диоген, дружок!
Даром ты время тратил,
Зря фитили ты жег!

Послушай-ка, Диоген, –
Выброси свой рентген!
Зряшным ты занят делом:
Человек не бывает целым.

Человека на сто черепков
Время ломает сразу,
А потом в теченье веков
Собирают его, как вазу.

Начнут собирать с осколка,
А этих осколков сколько?

Шел я Английским парком,
Осенью шел я мюнхенской –
И сероглазой баварке
Прямо в зрачки я плюхнулся.

Когда-нибудь вам придется,
Искатели черепков,
Вытаскивать, как из колодца,
Меня из ее зрачков.

Бессонно сереют лица,
И без единого проблеска
Всё еще где-то длится
Ужас ночного обыска,

И всё еще под наганом
Я у стены стою.
Где? Под каким курганом
Найдут эту ночь мою?

Какою землечерпалкой
Разворошат они
Набросанные вповалку
Ночи мои и дни?

И кто-нибудь, интересной
Находкою изумлен,
Скажет: смотрите, треснул
По сердцевине он!

В пазухе темной ямы
Юность найдут мою.
Разве я тот же самый
В баре нью-йоркском пью?

Лихо бокалом звякая,
Празднично пью при свечах.
Со мною поэт – гуляка,
Бабник и весельчак.

Девочка из Боготы
Смеется за нашим столом,
И годы идут, как готы,
В снегу за ночным стеклом.

Звезды в бокалы капают,
Тонут в вине сиреневом,
И кто-то уже откапывает
Нас, занесенных временем…

Куда тебе, Диоген,
С твоею коптилкой зряшной!
Попробуй, найди мой день
Вчерашний иль позавчерашний –

День, что уже прожит
И отбыл во тьму веков.

Кто же меня сложит,
Как вазу, из черепков?

Спрашивал ответа
У лингвистов,
Как перевести
С языка ветра
На язык листьев?

Ветер только-только
По веткам
Проскакивает.
А листья тонко-тонко
От ветра
Позвякивают.

Верзила-ветер,
Поди спроси его,
О чем он по-петербургски грассировал,
А листьям казалось,
Что ветер с ними вальсировал.

Как перевести
С языка звезды расплесканной
На язык воды распластанной?

Смотрит звезда в водоем,
Влюбленные бродят вдвоем.
Каждый говорит о своем.
Каждый говорит о своем.

Как перевести,
Что мне говорят сады –
На язык моей ночной беды?

Как перевести, мой друг,
На язык вот этих строк
Веток стук,
Листьев говорок?

Что там – смех?
Или там плач?
Я, как на грех,
Плохой толмач.

Лужица сушится
У фонаря.
Над лужицей кружатся
Два воробья.

Может быть,
Говорит
Воробей воробью:
«Я тебя перепью, перепью!»

А может,
Чирикают два воробья,
Ни о чем по сути не говоря.

Найдите-ка переводчика
Для этого разговорчика.

Вот сижу со всякими
Зеваками.
Приникаю к лунному лучу.
Даже с музой
Объясняюсь знаками,
Сам не знаю,
Что я бормочу.

Эмигранты, хныкать перестаньте!
Есть где, наконец, душе согреться:
Вспомнили о бедном эмигранте
В итальянском городе Ареццо.

Из-за городской междоусобицы
Он когда-то стал невозвращенцем.
Трудно было, говоря по совести,
Уцелеть в те годы во Флоренции.

Опозоренный и оклеветанный
Вражескими ложными наветами,
Дважды по одним доносам грязным
Он заглазно присуждался к казни.
В городе Равенне, на чужбине,
Прах его покоится поныне.

Всякий бы сказал, что делу крышка,
Что оно в веках заплесневело.
Но и через шесть столетий с лишком
Он добился пересмотра дела.

Судьи важно мантии напялили,
Покопались по архивным данным.
Дело сочинителя опального
Увенчалось полным оправданьем.

Так в законах строгие педанты
Реабилитировали Данте!

На фронтонах зданий гордый профиль!
Сколько неутешных слез он пролил
За вот эти лет шестьсот-семьсот…
Годы пылью сыпались трухлявой.
Он давно достиг уже высот
Мировой несокрушимой славы.

Где-нибудь на стыке шумных улиц
В небольшом пыльно-зеленом сквере
Он стоял, на цоколе сутулясь,
Осужденный Данте Алигьери.

Думал он: в покое не оставят,
Мертвого потребуют на суд,
Может быть, посмертно обезглавят
Иль посмертно, может быть, сожгут.

Но в двадцатом веке, как ни странно,
Судьи поступили с ним гуманно.

Я теперь смотрю на вещи бодро:
Время наши беды утрясет.
Доживем и мы до пересмотра
Через лет шестьсот или семьсот.

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Державин

Да что я – бревно какое,
подхваченное рекою
смывающих всё времен.
А где-то рядом Державин
барахтается, забавен
и с участью примирен.
И все мы несемся скопом,
застигнутые потопом
мгновений, минут, веков.
И одинаков жребий
праведников и отребий,
гениев и пошляков.

Я времени не попутчик!
в потоках его шипучих
плыву вперекор ему,
Как бился я в рукопашной
с волною его вчерашней,
так с завтрашней бой приму.
И, подымаясь руслом,
я слышу, как время с хрустом
ломается изнутри.
Я время пробью – и двинусь
туда, где идут впереди нас
народы, царства, цари.

Сергею Голлербаху

В музее современного искусства
Я сразу в вестибюле, сгоряча,
Со скрежетом, со щелканьем и хрустом
Откручиваю руку от плеча.

Я находиться здесь хочу по праву,
От атомного века не отстав,
Я спешно разбираю по суставам
Мой остеологический состав.

Развинчиваю колено,
Выламываю ключицу.
Субъект здоровенный
По лестнице мчится.

На нем всё глажено,
И галстук – спектр.
Он – взбудораженный,
И он – директор!

Вздохнув утробно,
Он мне сказал:
«Вы допотопны,
Как динозавр!

Всё это грубо
И неприлично.
Всё это кубо-
Футуристично.

Вы – деревенщина,
Вы так бестактны:
У вас всё – вещное,
А мы абстрактны.

Несите прочь свое добро,
Свое бедро, свое ребро, –
Старо, старо!»

Собираю кости понемножку.
Говорю, сконфузившись заметно:
«Обещаю – разобьюсь в лепешку,
Стану совершенно беспредметным!»

Но, выпучив глаза,
Он заявляет: «Нет,
В лепешку нельзя,
Лепешка – предмет!»

Но я продолжаю с чувством,
До слез директора трогая:
«Я так разобьюсь, клянусь вам,
Что останется место мокрое!»

Он отвечает басом:
«Вот так бы и давно!
Разбейтесь, а мы раскрасим,
Человек – это пятно!»

Т. и А. Фесенко

Мой город грозный, город грандиозный,
Под небом звездным, сам, как небо, звездный.

Он весь в кометах, весь он в метеорах,
И сполохов на нем навален ворох.

В прожекторах, в светящихся рекламах
Он полыхает, как волшебный замок.

И Млечный путь не возгордился чтобы,
Есть Встречный путь – ночные небоскребы!

Каскадом, звездопадом, светопадом
Автомобили мчат по автострадам.

И, проносясь в автомобильном гуде,
Мы за рулем кентавры, а не люди.

Аэропланы, блещущие хромом,
Соперничают с молнией и громом,

И океанский пароход нежданно
Просвечивает четверть океана,

И входит в порт качающимся, длинным,
В пять этажей пылающим камином.

А мы всю ночь валом куда-то валим
По вертикалям и горизонталям.

В такую высь нас подымают лифты,
Откуда слышны ангелов молитвы.

Но лифтов металлические кубы
Не к ангелам несут – в ночные клубы,

Где джаз звенит на крыше небоскреба
И негр поет с завывом и захлебом.

Мы по ночам все выброшены вверх,
В какой-то многоцветный фейерверк

Арен, эстрад, экранов, галерей,
В мой город всех ветров и всех огней,

В мой город всех огней и всех ветров,
Где погибаем мы от катастроф…

Я с вами проститься едва ли успею.
Ракета на старте, и близится запуск.
Меня высылают на Кассиопею,
В какую-то звездно-туманную зябкость.

Еще я случившимся всем потрясен.
Себя донимаю вопросом невольным:
Зачем я отправился на стадион?
Как я очутился на матче футбольном?

Ракета рванется – и был я таков,
Меня понесет к фантастическим высям,
Не ждите моих телефонных звонков,
Не ждите моих телеграмм или писем.

Трагически выбросив руки вперед,
В толпу нападавших ворвался голкипер.
Сто тысяч людей на трибунах орет,
Сто тысяч качается с ревом и хрипом.

Как будто гремит на трибунах хорал
И сто Ниагар низвергается дико,
И как же случилось, что я не орал,
Что я не издал ни единого крика!

Умильно глаза к небесам возведя,
Мне так говорил на прощанье судья:
«Я счастья желаю вам в мире ином.
Вам нечего делать на шаре земном».

Вокруг меня злобою воздух сожжен,
Мотаются лица, гримасами пенясь,
Орут мне – стиляга, кричат мне – пижон,
Шипят – тунеядец, вопят – отщепенец!

Уже адвокаты меня не спасут,
Уже отреклись от меня адвокаты,
Уже надо мной показательный суд!
Повсюду собранья, повсюду плакаты.

Я враг человечества – я не орал,
Когда человечество дружно орало.
Меня посадили в тюремный подвал.
Я ночью на звезды гляжу из подвала.

И вот среди звездной сверкающей пыли
Уже я лечу небосводом ночным,
Как будто меня ослепительно вбили
В ворота вселенной ударом штрафным!

Ночка новогодняя
В звезды разодета.
Никуда не годная
Катится планета.

Что ты кружишь попусту,
Что ты мчишься в темень,
Наклонив над пропастью
И Москву, и Бремен,

И Париж, и Токио,
И Милан, и Сочи,
И летят высокие
Ледяные ночи.

И в Чехословакии,
В Англии, в Китае
Слышно – звезды звякают,
Отблески кидая.

Где-то кружат спутники,
И луна могуче
В рыцарском нагруднике
Прошибает тучи.

И, жестикулируя
Шумно и вульгарно,
Снег полемизирует
Со столбом фонарным.

И опять, с опаскою
В будущее глядя,
Пьем с тобой шампанское
В полночь в снегопаде.

Пьем вино мы колкое,
Чокаясь, мы вспомним –
С Новым Годом! (Сколько их!)
С Новым счастьем! (Что в нем!)

О хрусталь, красавица,
Хрусталем ударим!
Дай нам Бог управиться
И со счастьем старым.

Анатолию Сапронову

Вышел и вижу: четыре угла.
На каждом огромный дом.
Ввысь уходят квадраты стекла,
Блистая лиловым льдом.

Еще далеко до первых звезд.
На небе красный дымок.
На каждом углу сколочен помост.
С помоста кричит демагог.

Четыре угла, четыре толпы,
Четыре истошных вопля.
И я к перекрестку с другими доплыл,
Как в сеть заплывает вобла.

Приплыл на северный угол.
Вижу – орет один.
Глаза у него – как уголь
Из-под золы седин.

Разглагольствует хорошо!
Особенно слово «честь»
Произносит с самой большой
Буквы что ни на есть!

«Я, – говорит, – патриот
Рыцарского закала,
Я говорю – вперед,
Под знаменем генерала!»

Тут выходил генерал
И радостно козырял!

На генерале мундир,
Генерал распевает арии
О том, что каждому сыр
Он выпишет из Швейцарии!

И сразу – неукротим –
Рев над столицей мира:
«Все как один хотим
Вкусить швейцарского сыра!»

«Но те, – говорит он, – гадины,
У кого иностранное отчество,

И мне их на перекладине
Очень повесить хочется!

Смерть, – говорит, – пронырам!
Они между мной и сыром!»

И вопль летит к поднебесьям:
«Приказывай – всех повесим!»

Пробился на угол южный,
А там вопит золотушный,
Тщедушный и некрасивый –
Нос обвисает сливой.

«Я, – говорит, – за равенство,
Я, – говорит, – за братство.
Хочу, – говорит, – нравиться,
Хочу, – говорит, – лобызаться!

Как только низы
Дорвутся до власти –
Поделим носы
На равные части!

Наш лозунг всечеловеческий:
Каждому – нос греческий!»

Закончил носатый визгом
И трясанув кулаком:
«А с сыром милитаристским
Не суйтесь! Ваш сыр с душком!»

Тут встает кривоногая
И обещает многое!

Справедливость сулит рабочим,
А несправедливость – прочим!

«В мире не место нечисти,
Надо с земли стереть
Если не полчеловечества,
То непременно треть!

Мы учиним разнос!
Мы уберем с дороги
Тех, у которых нос
Прямой и прямые ноги!

Сбрасывай под откос
Эксплуататоров класс,
Чтобы прямой нос
Стал достояньем масс!»

Вышел на угол западный,
Лозунгами заляпанный.

А там либеральный чижик
Вычитывает из книжек.

«Во всем, – говорит, – сперва
Человеческие права.

Вот господин генерал
Неоднократно и четко
Перед толпой заявлял,
Что мне перережет глотку, –

А я говорю – браво!
Это его право!

И мой носатый собрат,
Сжимающий кулаки,
Был бы ужасно рад
Выпустить мне кишки, –

А я говорю – браво!
Это его право!

Ни под каким видом
Не должен
Ограничиваться индивидуум!

А если страсть индивидуума
Стрелять либералов упрямо,
То это его, видимо,
Политическая программа,

А существо программ
Нельзя менять ни на грамм!»

Тут пошел он дичь нести
О свободе личности!

Я сбежал, испуган,
На восточный угол.

А там аскет долговязый
Нечто вещает важное,
И на стене монашеской рясой
Тень мелькает шестиэтажная.

«Наш Бог – Бог!
А их Бог – плох!

Говорю вам, с догматом сверясь,
Всё остальное – ересь!

С нами псалмы поющий
Узрит райские кущи!

А тот, кто поет на другой распев, –
Того постигнет Господень гнев!

Никто не спасется бегством,
Согласно священным текстам.

Слушай и выбирай,
Что тебе говорят:
С нами пойдешь в рай,
С ними пойдешь в ад!

Да управляет миром
Генерал, осененный сыром!

А тот, кто мечтой унесся
За прямотою носа,

Тот подвержен разным
Дьявольским соблазнам

И сгинет в геенне огненной,
Нами из мира прогнанный!

Говорю вам, с догматом сверясь,
Всё остальное – ересь!»

Над морем голов, над морем голов
Крики летят с четырех углов,

И ужас сердце мое холодит,
Что кто-то из них победит.

Жили-были дураки.
Жили – не тужили.
Недотепы, вахлаки,
Тюти, простофили.

Что ни скажешь дуракам –
В пол-лица улыбка.
Дураки по пустякам
Удивлялись шибко.

Эй, во весь широкий рот
Улыбнись, Ванюха,
Чтоб от уха разворот
До другого уха!

И глядишь – на полчаса
Рот колодца шире.
Всё для дурня – чудеса
В нашем Божьем мире.

И любили дураки
Всякие безделки.
Всё играют в городки,
В чехарду, в горелки.

А когда, случалось, лил
С неба дождик бурный –
Изо всех дурацких сил
Удивлялись дурни:

«Ишь накапало воды!» –
«Лезь купаться, Фомка!»
Дураки на все лады
Восхищались громко.

Ну, а ежели дождя
Не было в помине –
Говорили, разводя
Лапами, разини:

«Удивительно, что вот
Совершенно сухо!»
И опять от уха рот
До другого уха!

Сколько раз они на дню
Заливались смехом!
Если пень – смеялись пню,
Если вехи – вехам.

Знать, обычай уж таков:
Покажи им палец –
Сразу сотня дураков
Рот разинет, пялясь!

Для веселья тьма причин
Самых непостижных.
В дикий хохот дурачин
Приводил булыжник.

«Посмотри, какой кругляш!
Веса в нем полпуда!»
И дурак приходит в раж,
Словно видит чудо.

Чуть светало – из ворот
Выходили чинно.
И дивился на восход
Каждый дурачина.

Только стоило лучу
Брызнуть в отдаленьи –
Проходил по дурачью
Шорох удивленья.

Тут ничем уж не унять
Дурьего восторга!
Солнце жалует опять,
И опять – с востока!

А когда горит закат,
Желт или пурпурен, –
Дурень счастлив, дурень рад,
Очарован дурень!

Скопом сядут на бугор,
Дур своих облапят –
И глядят, глядят в упор,
Как пылает запад…

А когда, сквозь вороха
Туч едва наметясь,
То и дело полыхал
Белым светом месяц,

Иль являлся, просияв,
Меж ветвей корявых,
То у всех семи застав
Ахали раззявы:

«До чего же он смешон!» –
«До чего потешен!» –
«Да видать, что к небу он
На вожже подвешен!»

Испокон у них в ходу
Был такой обычай:
Выбирать себе звезду,
В небо пальцем тыча.

Подымался тут галдеж,
Столько было спора:
«Петька, эту ты не трожь,
Эта – Никанора!»

И такую чушь несут
С видом прекурьезным!
Даже был особый суд
По делам их звездным.

Надевал судья колпак
И хитон лазурный.
(И судья-то был дурак,
И судились дурни…)

Плел судья такую речь
И такое ляпал,
Что от смеха просто лечь
Можно было на пол.

Всех смешил он под конец,
От его словечек
Хохотал вовсю истец,
Хохотал ответчик,

Прокурор и адвокат,
Секретарь и стражник,
Хохотала, севши в ряд,
Дюжина присяжных.

Так, хватаясь за бока,
Хохотали хлестко,
Что со стен и потолка
Сыпалась известка!

Хохотали крепко, всласть,
Хохотали густо,
Из-за хохота упасть
Умудрилась люстра!

Хохот-грохот, хохот-взрыв,
Хохот до упаду,
Хохотали, обвалив
С хоров балюстраду!

В смехе вздулся так один,
Ерзая на стуле,
Что срывались со штанин
Пуговицы пулей,

У него трясло живот
Смехом приглушенным,
Как будильники трясет
На рассвете звоном!

И казалось – из кишок,
Дребезжаще-тонок,
Вырывается смешок,
Верткий, как мышонок!

Тут гогочет, сам не свой,
Дурень среди гвалта,
Точно бьет по мостовой
С грохотом кувалда!

А другие – посмотри –
Изо ртов опухших
Ну совсем как пушкари
Ахают из пушек!

У судьи был дивный дар
Толковать о звездах:
Раздуваясь, словно шар,
Он взлетал на воздух!

Тут уж хохот шел до слез,
До икот, до грыжи,
Кто-то хохотом разнес
Половину крыши!

Хохот, гогот, грохот, визг
По суду раскатом!
Забывал истец про иск
Вместе с адвокатом.

Хохот, грохот, гул и гуд
Шквалом и напором!
Забывал судья про суд
Вместе с прокурором.

Животы порастряся,
Отдышавшись еле,
Забывали всё и вся
О судебном деле.

Уходил домой дурак
Весел, беззаботен.
Провожал его собак
Лай из подворотен,

Долго слышался галдеж,
Выкрики орясин:
«Боже правый, до чего ж
Суд у нас прекрасен!» –

«И судья-то наш силен,
У него не путай!» –
«И летать умеет он,
Как пузырь надутый!»

……………..

Жили-были дураки.
Жили – не тужили.
Недотепы, вахлаки,
Тюти, простофили.

Не грешили – ну, а всё ж
И у дурней даже
Приключался и грабеж,
И дебош, и кражи.

Как прослышали, что взлом
Ночью у Егора,
Так и ловят всем селом
По дорогам вора.

А поймают – поведут
Посреди базара,
Не миндальничают тут –
По делам и кара!

Если, скажем, вор упер
С кухни медный чайник,
То за это будет вор
Небольшой начальник!

А сумел коня украсть
Где-нибудь ворюга –
То ему тотчас во власть
Целая округа!

И напрасно вор орет:
«Братцы, лучше плаха!»
И глаза его вот-вот
Вылезут от страха.

Дураки ему в ответ:
«Живо, лупоглазый,
Отправляйся в кабинет,
Отдавай приказы!

Будешь нами управлять,
Каждодневно мучась!»
…На коленях молит тать,
Чтоб смягчили участь.

«Раз сподобило украсть –
Так ступай к ответу!» –
«На земле страшней, чем власть,
Наказанья нету!»

……………..

Раз увидели в селе,
Как идет угрюмо
Человек, на чьем челе
Отразилась дума!

Он идет среди лотков,
Средь торговцев шумных…
Так в селеньи дураков
Объявился умник.

Вот на бочку он встает,
Кличет Ванек, Митек,
Созывает весь народ,
Объявляет митинг.

Говорит: ученье – свет,
Неученье – темень,
И про университет,
И про город Бремен,

И про это, и про то,
И про всё на свете,
И крылом на нем пальто
Раздувает ветер.

Он стоит во всей красе.
Говорит он: «Дурни,
Неотесаны вы все,
Все вы некультурны.

Дурни, кто из вас закон
Знает Архимеда?
Кто такой Наполеон?
Кто живет в Толедо?

Где течет Гудзон-река?
Что такое линза?
Из какого молока
Делается брынза?

Где вершина Арарат?
Что такое синус?
Есть ли в атоме заряд,
Плюс в нем или минус?

Как доходит звездный свет?
Кто разрушил Трою?
Дурни! Университет
Я для вас построю!

Дурни! Вам сама судьба
Шлет меня на благо.
Даже нет у вас герба,
Гимна нет и флага!

А без этого никак
В мире невозможно.
Будет герб у вас и флаг,
Гимн, рубеж, таможня!

Для того, чтобы враги
Вас не одолели,
Вам наденем сапоги,
Выдадим шинели,

По ружью через плечо –
И в колонны стройся!
Отправляйся, дурачье,
Проявлять геройство!

Если, скажем, ты в стрельбе
Меток по мишеням,
То на ленточке тебе
Мы медаль наденем!

Представляете вы блях
Блеск на гимнастерке?»
Дураки тут «ох» и «ах»,
Прыгают в восторге!

С той поры минуло лет,
Может быть, немало…
Занял университет
Чуть не три квартала.

И теперь дурак глядит
Пасмурно-нахмурен,
Оттого что эрудит
Этот самый дурень.

Носит он воротничок,
Вид имеет светский,
На груди его значок
Университетский.

С неба дождик лей, не лей,
Ливень иль не ливень –
Не дивится дуралей!
Он не столь наивен.

Все науки превзойдя,
Знает в полной мере,
Как и чем процесс дождя
Вызван в атмосфере,

Знает, что с собой несет
Расщепленный атом
И кто царствовал в пятьсот
Девяносто пятом!

Он теперь не так-то прост,
Обтесался вроде,
И не выбирает звезд
Он на небосводе.

Но студент он иль солдат –
Сам не знает толком,
И теперь в него палят
Пулей и осколком.

И стоят на рубеже
У него орудья.
Но в суде давно уже
Не летают судьи.

Да и суд теперь суров,
Не дает он спуску:
Из суда ведут воров
Сразу же в кутузку.

Только кару здесь несут
Не одни злодеи:
Дураков таскают в суд
Также за идеи…

Тьма событий на веку:
Учат, судят, ранят.
Не до смеха дураку:
Он ужасно занят.

И дурак совсем не рад,
И живет он в страхе.
Но зато на нем звенят
И сверкают бляхи.

Вихлясты, расхлябаны,
Клокасты, нечесаны,
С такими же бабами
Простоволосыми,
Нахохленные, как сычи,
Шляются бородачи.

Видно, такая мода,
Видно, такой фасон,
Что мордой он – Квазимодо,
А волосней – Самсон!

Вот он, мой современник,
Глубокомыслен, как веник.

Он и его Беатриче
Поклялись друг другу не стричься!

В этом и шик модерный,
Чтоб выглядеть попещерней!

Звонче, гитара, тренькай, –
Станем на четвереньки!

А какие-то профессора
Квохчут, вздором научным потчуя:
«Время кризисов» et cetera,
«Социальный протест» и прочее,

И выходит, что волосатость
Чуть ли не философский статус.

До коленных суставов вытянись,
Подбородочная растительность!

Объявляю – я тоже битник
Из самых из первобытных:

Я ратую горячо
За шкуры через плечо,

За набедренные повязки
Ослепительнейшей раскраски,

За дубины и за костры,
За каменные топоры.

Объявляю, что я поборник
Запрещения всех уборных, –

Социальный во мне протест
Против отхожих мест!

Я к природе, к земле влекусь,
И меня вдохновляет куст!

Взъерошенные, как птахи,
На скамьях сидят неряхи.

Но всё ж восседают парами,
Целуются всё ж по-старому,

Смеются, друг дружке нравясь,
Трещат – разорви их атом, –
И во мне накипает зависть
Лысого к волосатым.

Я просыпаюсь
И рассыпаюсь.

Но не на части, не на куски –
От меня откалываются двойники.

Отделяются
И удаляются.

Один из них ставит чай на плиту
И молоко наливает коту.

Еще сонный, еще ночной
Разговаривает с женой.

А щеки бреет который –
Зацапан уже конторой.

В учреждении оном
Он лает по телефонам.

И скоро его нутро
Будет трястись в метро.

А третий – поэт, лунатик, –
Сшибет его ветра натиск!

А доведется около
Какой-нибудь юбке вертеться –
Она у него, как колокол,
Раскачивается в сердце.

Он удивлен. И слышно,
Как дышит четверостишно.

Нас всех рисовал художник,
Художник из тех, дотошных.

Все вышли как на портрете –
Первый, второй и третий.

Я выгляжу как начальник:
Не голова, а чайник.

А вместо руки обрубок
Из телефонных трубок.

Кот о пиджак мой трется,
И у меня с ним сходство.

А у плиты жена
Пылает, подожжена.

И на жену из блюдца
Молочные струйки льются.

И всем нам наперерез –
МЕНЕ-ТАКЕЛ-ФАРЕС

С соответственным переводом:
НЕ ОПОЗДАЙ НА РАБОТУ

Выдала кисть кубиста,
Что такое убийство.

Я не знаю, где бы выпросить
Краску, чтобы ветер выкрасить.

Прекратить нелепость дикую,
Что он ходит невидимкою.

Я люблю определенности,
Красности или зелености,

Фиолетовости, синести,
А вот ветра мне не вынести,

Потому что ветер – фикция,
Хоть и есть у ветра дикция.

Вот и мыслью ошарашен я,
Чтобы ветер дул раскрашенно,

Дул павлинисто, фазанисто,
Дул гогенисто, сезанисто,

Чтоб по всей его волнистости
Шли сиреневые мглистости,

Чтоб скользили по наклонности
Голубые просветленности,

Чтоб он гнал в рывках неистовых
Цветовую бурю выставок,

Пусть по ветру фордыбачатся
Все абстрактные чудачества,

Многоцветные, несметные,
Несусветно-беспредметные,

Пусть в его порывах множатся
Сумасшедшие художества,

Пусть разгуливает клоуном
Идиотски размалеванным,

Пусть размахивает красками,
Как платками самаркандскими.

Весь вмещенный в очертания,
В свето-цветосочетания,

Пусть проходит ветер красочный,
Кочевой, блестящий, сказочный.

С веком рассорясь,
Жил стихотворец.

Он напевал –
А его наповал.

Он теперь, как прочие,
Ждет, занявши очередь:

Из могилы выроют,
Реабилитируют.

Странно и нежданно
Стал я богачом:
Я набил карманы
Солнечным лучом.

Я теперь богат,
Мне теперь почет.
Я кладу закат
На текущий счет.

А как дуб листвой
Надо мною тряс,
Он мне отдал свой
Золотой запас.

Крепче всех валют,
Звонче всех монет
Те лучи, что льют
Предвечерний свет.

Больше всех богатств
Тот закат в огне,
Что сейчас погас
У меня в окне.

Н. и Р. Магидовым

Стопудовые и древние
Камни высятся в лесу,
И деревья за деревьями
Держат ветки на весу.

И не знаешь – то ли озеро
Там блестит наискосок,
То ли вечность заморозила
Неба синего кусок.

И деревья, в выси аховой
Разметавшие верхи,
С каждой ветки солнце стряхивают
На каменья и на мхи.

Я хотел бы жить тут лодырем,
Ни о чем не думать впредь
И во все глаза до одури
С удивлением смотреть.

Бог восхитился шаром,
Взялся за шар он с жаром.

Создал миров миллиарды,
Каждый как шар биллиардный,

И стало привычным бытом
Шарам кружить по орбитам.

А я себе во вселенной
Дом выстроил четырехстенный,

Ребристый, угластый, колкий,
С крышею треуголкой.

А я под небом голубеньким
Сижу и играю в кубики.

Бог выгнет коленцем дерево
И краской зеленой мажет, –
Стоит оно так растерянно,
Стоит и листами машет.

А я себе для порядку
Сколачиваю оградку,
Я прибиваю доски,
А доски остры и плоски.

Бог прикоснется к облаку,
Только погладит по боку –
И облако золотится,
Свисает с облака птица.

А в небе моем, как вены,
Проволоки и антенны.

Бог ходит по меридианам,
Всё Богу кажется странным.

А я по дорогам шоссейным,
Скучным, прямолинейным.

А для моей души
Нужны купола-кругляши.

Овальности и покатости
Для радости и для святости.

Земля моя, колобок,
Куда тебя катит Бог?

Пора уже облекать
В слова документ прощальный.
Пожалуйста, адвокат,
Составьте мне завещанье.

Вы знаете, я богат.
Всё у меня в избытке.
Я золотой закат
Переплавляю в слитки.

Хрусталь, аметист, опал,
Брильянтовые булавки
Я у дождя покупал
В его ювелирной лавке.

Храню я кусок волны –
Пена на ней из платины
И нежно закруглены
Выпуклости и вмятины.

Лежат в моих кладовых
Несчитанные богатства –
Сотни дорог кривых,
Чтобы по ним таскаться.

Накиданы облака
Вповал с другими вещами.
Пожалуйста, адвокат,
Составьте мне завещанье.

Там вещи такие редкие,
Которым нету цены.
Есть тень у меня от ветки,
Я снял ее со стены, –

В сажень величиною
Продолговатая тень.
Еще есть окно ночное
В темень, в теплынь, в сирень…

Есть средь моих палат
Палата звездных качаний,
Пожалуйста, адвокат,
Составьте мне завещанье,

Пожалуйста, адвокат,
Составьте мне завещанье, –
Пора уже отвыкать
От жизни с ее звучаньем.

Все звезды от первой и до последней,
Все огни, что ночами светятся, –
Тебе завещаю я, мой наследник,
Тебе завещаю, моя наследница.

Чем одаряют и одаряли
Консерватории всех веков,
Все прогремевшие бури роялей
Все косые дожди смычков,

Всё, что в скитаниях тысячелетних
Людям пригрезилось и пригрезится, –
Тебе завещаю я, мой наследник,
Тебе завещаю, моя наследница.

Все фантазии, все капризы,
Все иллюзии, все мечты,
Театров светающие кулисы,
Музеев диковинные холсты,

Всех живописцев цветные бредни,
Всё, что блистательной кистью метится, –
Тебе завещаю я, мой наследник,
Тебе завещаю, моя наследница.

Эту грешную, эту старенькую,
Суматошную землю мою,
Утопающую в кустарнике
В парке каменную скамью,

Всю прохладу сумерек летних,
Когда легко разойтись и встретиться, –
Тебе завещаю я, мой наследник,
Тебе завещаю, моя наследница.

Этот снег, только что выпавший,
И развеселого босяка –
Вот он, нескладный, немного выпивший,
Идет, покачиваясь слегка, –

Февральской ночи шумящий ледник,
Все фонари, что звенят в гололедицу, –
Тебе завещаю я, мой наследник,
Тебе завещаю, моя наследница.

Был я поэт, бедняк,
Бился, язык высуня,
Ценнее ценных бумаг
Бумага была исписанная.

Не затевал я дел,
Не заправлял финансами,
А все-таки я владел
Вот этой луной фаянсовой.

И, без копейки сиживая,
Я не терял мужества:
В небе мое недвижимое
И движимое имущество.

Знал я, зубами клацая,
Знал я, ремень прикручивая,
Что у меня акции
Самые наилучшие.

Что я, по воле дивного
Случая и неслучая, –
Акционер правдивого
Великого и могучего.

Отстаньте с книжкой чековой,
Когда я с книжкой Чехова!

Зачем мне ваш текущий счет?
Мой счет неиссякаемый!
Ко мне не золото течет,
А Пастернак с Цветаевой.

Пускай сегодня я не в счет,
Но завтра может статься,
Что и Россия зачерпнет
От моего богатства.

Пойдут стихи мои, звеня,
По Невскому и Сретенке.
Вы повстречаете меня,
Читатели-наследники.

Нет, завещанье еще не полное.
Нет, завещанье еще не конченное:
Я завещаю вам гром и молнию,
Я завещаю вам море всклокоченное.

Еще завещание не заверено,
Еще не все поставлены подписи:
Я завещаю вам тучу и дерево,
Я завещаю вам выси и пропасти.

Еще не всё до конца оговорено
И не оттиснуты все печати:
Я завещаю вам ветку и ворона,
Рощу осеннюю на закате,

Желтые листья, летящие накривь,
И облаков величавые сдвиги,
И на прощанье – последний параграф –
Я завещаю вам солнце и книги.

Читаю Боккаччо,
Чуточку морщусь
Поезд, покачивая,
Мчит через рощу.

Окнами глупыми
Пульман закупорен,
Солнце за купами
Катится кубарем,

Солнце ныряет,
В листве догорая…
Мы, дорогая,
У самого рая.

А рай первозданный,
Могучий, дремотный,
С пещерой стеклянной
В гостинице модной…

Там выкрики чаек,
И море, и скалы,
И пальма качает
Свои опахала,

И так мы похожи
На Еву с Адамом,
Ты – с сумкой дорожной,
А я – с чемоданом.

По нашим небыстрым
Торжественным жестам
Поймут: мы – туристы,
В раю мы проездом.

Как с трамплина влетают в бассейн,
Так и я моей тяжестью всей

Рассекаю до самого дна
Стекловидную светопись дня.

Словно тело в стекло вплетено,
Словно тело в стекле ледяном,

И вослед сквознякам световым
Я теку по каким-то кривым,

Словно я в полусмерть занесен,
В полусвет, в полумрак, в полусон

Обнадежь меня, время, скажи,
Что я вставлен в твои витражи:

Когда стекла твои зацветут,
Ты поставишь меня на свету,

На юру, на восход, на закат,
В листопад, в снегопад, в звездопад.

На Севере и на Юге,
На Западе и Востоке,
Волны сгибая в дуги,
Плещут моря – широки.

Суши клочок сиротский
Всем нам отмерен скупо.
Словно живем на клецке
Где-то в тарелке супа.

Вот занесет волною,
Так, как заносит снегом,
И никакому Ною
Не уцелеть с ковчегом.

Только звезда над зыбким
Неугомонным лоном,
Да проплывают рыбки
По храмам и стадионам.

Лакированным отрядом
Мчат они по автострадам.

Пролетают, как в угаре,
К Ниагаре, к Ниагаре!

Бравый парень за рулем
Восседает королем.

Он король-молодожен,
Он, как пушка, заряжен!

И сидит у парня справа
Расфуфыренная пава.

Ниагара, Ниагара,
Над речным резервуаром,

Упираясь в берега,
Блещет вольтова дуга!

Ослепительно, бурливо
Со скалистого обрыва,

Точно с ткацкого станка,
Льются белые шелка.

Ниагара, грохот твой
У меня над головой,

Надо мной твой звездный ливень
Неизбывен, непрерывен.

Над веками, над людьми
Ты шумела и шуми,

Ниагара, так и стой
Подвенечною фатой!

Пусть шипит твоя волна,
Добела расщеплена.

Ниагара, Ниагара,
Обдаешь ты белым паром,

Ты вздымаешь горы брызг,
Над тобою чаек визг,

И малютка-пароходик
Под стеной твоей проходит,

Под летящею стеной,
Леденящей, навесной.

Ниагара, Ниагара,
Никому ты не налгала,

Твой пленительный обвал
Грохотать не уставал.

Отчего ж такая кара,
Ниагара, Ниагара?

Над тобою непрестанно
Вырастают рестораны,

Твой могучий водоем
Отдан хищникам внаем,

И пристал, как банный лист,
Облепил тебя турист,

Он толпится у перил,
Он очки в тебя вперил,

Он садится в вертолет,
Сверху он в тебя плюет,

Там, где воды мчатся вскачь, –
Сколько выстроено дач!

Там, где вечность шумно льет, –
Он свои коктейли пьет

И жену, как тесто, месит,
Проводя медовый месяц,

Дышит пьяным перегаром…
Ниагара, Ниагара!

Помнишь ты, как ирокез
По твоим порогам лез?

Сжаты водами в тиски,
Мчались в бочках смельчаки,

В твой поток кидаясь ярый,
Ниагара, Ниагара!

Пред толпою хорохорясь,
Над тобой канатоходец

Балансировал с шестом
И чернел вверху крестом.

А совсем внизу у спада,
Где вода толпиться рада,

Где река буграми взрыта
Между выступов гранита,

Прямо в каменные щели
Гидростанции засели.

Рев бушующих турбин
Слился с грохотом глубин.

Ниагара, сотрясай
Гидростанций корпуса!

Ниагара, оправдай
Все на свете провода!

Чтобы славу разносила
О тебе электросила,

Что ты трудишься на благо,
Что у нас ты работяга,

Что ты мощь земного шара,
Ниагара, Ниагара!

Неслышно входит городское лето
В отмеренное для деревьев гетто,

Где пробегает по дорожке пес
И где деревьев несколько вразброс,

Тревожно размещая светотени,
Стоят, как декорации на сцене.

А чуть поодаль – каменный потоп:
Плывет за небоскребом небоскреб,

И снова небоскреб за небоскребом
Вздымается гигантом темнолобым.

А я стою под ветром и листвой,
Я от листвы и ветра сам не свой,

И этот сад почти как остров странен,
Мне кажется, что я – островитянин,

И что когда-то, может быть, в раю,
Я видел эту бедную скамью

И эту невысокую ограду,
Я помню пса, бегущего по саду,

И предо мной встает со дна морей
Сад затонувшей юности моей.

Встал у платформы дымный и шипящий
Вечерний поезд, выходец из чащи.
Но стоит только пристальней вглядеться,
Поймешь, что поезд – выходец из детства.
И может быть, ты обнаружишь сходство
С тем мальчиком, который там смеется.

А поезд снова просекой еловой
Погнался за луной большеголовой,
Где по бокам большие тени леса
Толкаются и под колеса лезут.
А мальчик за ночным локомотивом
Так и остался лунным негативом.

Остался за стеклянным расстояньем,
За временем, за звуком, за сияньем,
Куда уже не добежать по шпалам.
За временем, за выщербленно-впалым
Пересеченным временем, за теми
Деревьями, уплывшими за темень.

Что с деревом делать осенним,
С оранжевым сотрясеньем,
Плеском и колыханьем,
С блеском его чингисханьим,
С этим живым монистом,
С деревом тысячелистым?

С деревом тысячелистым,
Резким, броским и тряским,
Истым импрессионистом
По хлестким мазкам и краскам!
С деревом, что смеется,
С деревом-знаменосцем!

Глянь на его богатства:
Некому с ним тягаться!
Осень в него вложила
Золотоносные жилы,
Солнца вкатила столько,
Что светится, как настойка!

С неба закаты взяты
И влиты в него закаты,
Гнется под ветром крупным,
Бьется цыганским бубном, –
Не дерево, а кутила,
Осень озолотила!

Что с деревом делать осенним,
С круженьем его, с крушеньем,
С его золотой падучей?
Листья сгребаем в кучи
И меж домов громоздких
Сжигаем на перекрестках.

Алебастром сверкает гостиница,
А вокруг нее пальмы павлинятся

И, качаясь по ветру размашисто,
Синевою небесною мажутся,

И дрожит над своими пожитками
Море, шитое белыми нитками.

А над морем, над пляжем, над пальмами
Ходит солнце – охотник за скальпами,

Озирается, по небу ходючи,
И ножи его блещут охотничьи…

И лежу я под пальмами этими,
Говорю я с тысячелетьями,

С ветром, солнцем, и морем, и сушею,
И что мне говорят они – слушаю.

Хватит слоняться праздно по безднам.
Надо заняться чем-то полезным.

Скажем, печати купить и начать
Ставить на каждом закате печать.

Чтобы закат у дороги шоссейной
Как экспонат изучался музейный,

Чтобы из мира он выбыл со штемпелем,
Зарегистрирован розово-пепельным,

Чтобы отметил спектральный анализ,
Как эти краски хрустально менялись.

Может быть, дети в столетье тридцатом
Сложат по этим соцветьям закаты,

Сверят по рубрикам, сложат по кубикам,
Смажут по небу карминовым тюбиком,

И над каким-нибудь городом хмурым
Небо зажгут золотым абажуром, –

Это стихи мои вспыхнут, как хворост,
Это закат мой зажжется еще раз.

Я умиленно составлю каталог
Дынно-лимонно-оранжево-алых,

Медных закатов,
Дымных закатов,

Летних закатов,
Зимних закатов,

Тощих и розовых
В рощах березовых,

Распространенных
В тихих затонах,

Свет расплескавших
В лиственных чащах,

В бешеной ярости
Брошенных в заросли,

Где-то на пастбищах
Медленно гаснущих,

Золототканых
На океанах.

– А закат всё ниже стекал
И наполнял сияниями
Вечернего неба стакан,
Поставленный между зданиями.

Строится где-то, строится где-то
Дом для меня, дом для меня.
Там, за углом, за углом света,
Там, за углом, за углом дня.

Помню я дерево у плетня
В самом центре тихого лета.
Дерево это, дерево это
Там, за углом, за углом света,
Там, за углом, за углом дня.

Был когда-то друг у меня,
Где он – спроси у ветра ответа.
Свидимся где-то, обнимемся где-то
Там, за углом, за углом света,
Там, за углом, за углом дня.

Праздность моя, звездность моя,
Жизнь без расчета, жизнь без запрета, –
В небе ты канула, словно комета,
Там, за углом, за углом света,
Там, за углом, за углом дня.

Только зубы покрепче стисни –
Выстроим дом, выстроим дом
Там, за углом, за углом жизни,
Там, за углом, там, за углом.

Шли зданья, раскинув
На сотни кварталов
Огни магазинов,
Сиянье вокзалов.

Навстречу мне били
Слепящие светы
От ангельских крылий
Летящей газеты.

Там тень, что смятенной,
Неслышной махиной
Летает по стенам,
Как нож гильотинный.

Там лампочки, винным
Подобны бокалам,
Со светом карминным,
Оранжевым, алым.

Я тенью по стенам
Чуть видно намечен.
Я красным рентгеном
Под сердце просвечен.

То прячусь в сторонке
Под стать невидимке,
То где-то на пленке
Я вспыхнул на снимке.

Казалось, что магний
Блистательно вспыхнул,
Казалось, я ахнул
И сразу же стихнул.

И сразу потухнул,
И как-то опально,
Отверженно рухнул
В какую-то спальню,

Я в простыни канул,
Я канул в матрацы,
Мне снятся мельканья,
Мне здания снятся.

По шумным проспектам,
По улочкам жалким
Там катится некто
В ночном катафалке.

Мой день бездыханный
Там катится шариком ртутным
По кафелю ванной,
В которой я выбрился утром.

Там день мой хоронят
Со всем его шумом и вздором
В том самом вагоне,
В котором я ехал в контору.

Почивший, безгласный,
Он виден мне сверху отсюда –
Мой день, что погаснул
За темным холмом ундервуда.

Мой день, по котором
Отходные шепчут молитвы
Его коридоры,
Его кабинеты и лифты,

Его неудачи,
Его треволненья и страхи.
Мой день, что потрачен
На всякие охи и ахи,

Который был отдан,
Который вручен без остатка
Углам, переходам,
Туннелям, мостам, пересадкам,

И всем телефонам,
И пошлости всех разговоров,
И нежно-зеленым
И красным огням светофоров, –

Он жил суетливо,
И как-то погиб несуразно,
В каких-то архивах,
В каких-то бумагах увязнув,

Сидит секретарша
Еще и поныне в приемной,
Где в траурном марше
Колышется гроб его темный.

Мой вечер короткий
Расхищен, растаскан, развеян.
И только ошметки
Блестят еще в окнах кофеен.

Он двинулся в вечность
Со всем своим скарбом.
Мой день скоротечный
Ушел к динозаврам.

Я вижу в пространстве
Вселенной туманной
Блистанье фаянса
И кафеля ванной.

Лицо мое брея,
В сиянии пены,
Я пробую, время,
Ломать твои стены.

И хрупко, и ломко
Стеклянное завтра.
Я прямо к потомку
Веду динозавра,

И с ним его дебри,
Его океаны,
И месяц, серебрян,
Свисает с лианы.

Шумят эвкалипты.
Летят метеоры.
Я двигаюсь к лифту.
Спешу из конторы.

Уже над миром ночь
Играет в белый мяч.
Скитайся, одиночь,
По улицам маячь.

Помедли где-нибудь
У пристани речной,
Где блещет Млечный путь
И небоскреб ночной.

Бумажную труху
Несет по мостовым.
И спутники вверху
Летают по кривым.

А человек внизу,
А человек на дне,
И жмется на весу
Над ним стена – к стене.

И у бетонных плит
Стоит он одинок,
И звездами облит
Он с головы до ног.

Вот так и я стою
Под звездами один
В моем глухом краю
Заборов и рябин.

Как город мой хорош!
В нем улеглась метель.
А где-то ты живешь
За тридевять земель.

И между нами тишь,
И между нами гладь,
И если ты кричишь,
То мне не услыхать.

Ты от меня далек,
Ты в городе своем,
И между нами лег
Могучий водоем.

Кораллы там цветут,
Там плавают киты.
Когда я крикну тут,
То не услышишь ты.

В снегу тут ель и вяз,
Тут снег на сотни верст.
Мой дом в снегу увяз,
Мой дом в сугробы вмерз.

А там, где ты живешь, –
Тень пальмовых ветвей,
И звезд иной чертеж
Над головой твоей.

К лотку я подошел,
Газету я беру,
Хоть знаю хорошо,
Что это не к добру.

Пускай я наугад
Газету разверну,
Я знаю – там трубят
Про новую войну.

Я на любой волне
Включаю аппарат,
Но знаю – о войне
Там тоже говорят.

Принадлежит статья
Не моему ль перу,
И разве же не я
По радио ору,

Выкрикиваю ложь,
Несу галиматью,
Что ты меня убьешь,
Что я тебя убью.

Как бы двойное дно
Устроено внутри,
Подумаешь одно –
Другое говори.

Как бы двойное дно,
Как будто две души,
Подумаешь одно –
Но о другом пиши.

И ты проходишь там
Под звездами один
В своем краю реклам,
В своем краю витрин.

И ты берешь с лотка
Газетный динамит,
Где с каждого листка
Поджогами дымит.

Газетчик за пятак
Тебе всучает бред
С угрозами атак,
Со схемами ракет.

И ты, читая ложь,
Несешь галиматью,
Что ты меня убьешь,
Что я тебя убью.

Пусть спутник надо мной
Всё выше, всё сложней,
Но спутник мой земной
Небесного важней,

И знаю я одну
Из всех земных забот:
Кто не убьет войну,
Того война убьет.

Кто там над Тихим и Атлантическим
В небе снарядом свистит баллистическим?

Лучше давайте запустим шутихи
Над Атлантическим или над Тихим.

Или к созвездьям качели подвесим,
Чтобы визжа пролетать поднебесьем,

Иль над заливом Беринговым льдистым
Гулким мостом прозвеним, как монистом.

А у Камчаток и у Алясок
Выстроим базы детских колясок.

И откровенно заявим мы парням,
Тем, что взрывают за кругом полярным, –

Все ваши бомбы сложите огулом,
Все ваши бомбы швырните акулам!

Мой сопланетник! давно уж пора нам
Небо вечернее сделать экраном,

Чтобы показывать миру оттуда
Фильмы Парижа, Москвы, Голливуда.

Мы стадион с колоссальной трибуной
Соорудим на поверхности лунной

И кораблей межпланетных армаду
Вышлем на лунную олимпиаду.

Только все эти мечтания всуе,
Стих мой, кому я тебя адресую?

Стих мой, куда тебя волны угнали
В легкой бутылке, в стеклянном пенале?

Стих мой, плывешь при попутных ли ветрах?
Кто тебя выловит – друг или недруг?

Я забросил бутылку в воду,
А в бутылке – письмо антиподу,

Иль себе самому письмо
Я послал от себя самого.

И бутылка – кусок стекла –
Закачалась и поплыла.

Наверное, появится заметка,
А может быть, и целая статья,
В которой обстоятельно и метко
Определят, чем занимался я.

Какие человечеству услуги
Я оказал. В чем был велик, в чем мал.
Какие в гроб свели меня недуги,
Какой меня священник отпевал.

Цитаты к биографии привяжут,
Научно проследят за пядью пядь.
А как я видел небо – не расскажут,
Я сам не мог об этом рассказать.

Кто передаст температуру тела,
Которую я чувствую сейчас?
Ведь никому нет никакого дела
До рук моих, до губ моих, до глаз.

Я в каждое мое стихотворенье
Укладывал, по мере сил своих,
Мое дыханье и сердцебиенье,
Чтоб за меня дышал и жил мой стих.

Залезаю в коробку железную,
Нажимаю кнопку полезную
И подымаюсь над бездною!

И вот я в каменном
Фамильном гнезде
Готовлюсь к экзаменам
По автомобильной езде.

Готовлюсь у стенки
С квадратным вырезом,
Где небо оттенка
Ириса
Посередине с Сириусом.

Он жил лохматым зачумленным филином,
Ходил в каком-то диком колпаке
И гнал стихи по мозговым извилинам,
Как гонят самогон в змеевике.

Он весь был в небо обращен, как Пулково,
И звезды, ослепительно-легки,
С ночного неба просветленно-гулкого,
Когда писал он, падали в стихи.

Врывался ветер громкий и нахрапистый,
И облако над крышами неслось,
А он бежал, бубня свои анапесты,
Совсем как дождь, проскакивая вкось.

И в приступе ночного одичания
Он добывать со дна сознанья мог
Стихи такого звездного качания,
Что, ослепляя, сваливали с ног.

Но у стихов совсем другие скорости,
Чем у обиды или у беды,
И у него с его судьбой напористой
Шли долгие большие нелады.

И вот, когда отчаяние вызрело
И дальше жить уже не стало сил, –
Он глянул в небо и единым выстрелом
Все звезды во вселенной погасил.

Сколотил ты свой угольный рай
До последнего гвоздика.
А теперь – то и знай – повторяй:
«Загрязнение воздуха!»

Загрязнение воздуха! Что ж
Горевать из-за этого?
По вечерней дороге идешь –
А она фиолетова.

Вся в дыму, вся в бензинных парах,
В ядовитой лиловости.
В страх бросает? (А разве не страх –
Загрязнение совести?)

Говорите, что хуже нет бед,
Что от дыма завянете.
Это – вред? (Ну, а разве не вред –
Загрязнение памяти?)

О, как счастливы мы, ухитрясь
Защититься от копоти.
Это – грязь? (Ну, а разве не грязь
В нашем жизненном опыте?)

Ах, как сажа летит по дворам
И по стенам размазана.
Это – срам? (Ну, а разве не срам –
Загрязнение разума?)

Загрязнил ты всё то, что тебе
Было Богом даровано, –
И кричишь, что к фабричной трубе
Приближаться рискованно!

И кричишь, что над городом чад,
Как пятно, надо вывести, –
И молчишь там, где жизни влачат
В испарениях лживости!

Сколько дымы на нас ни ползут –
Потруднее управиться
С загрязнением скорбных минут,
С загрязнением празднества.

Пострашнее, чем дыма слои,
И фабричного замызга –
Загрязнение вымысла и
Загрязнение замысла.

Но кричим мы весь день впопыхах,
Повторяем без роздыха:
«Загрязнение воздуха! Ах!
Загрязнение воздуха!»

Мне хочется поговорить о ветке,
Которую я полюбил навеки.

Мне хочется поговорить о ветке,
О ветхости, о ветоши, о ветре.

Мне хочется поговорить о ветке,
О, как в окно ее удары вески!

Поговорить о синеве заветной,
Поговорить о синеве за веткой!

О ветке, что зеленым оборванцем
В мое окно так любит забираться,

О ветке, что советуется с ветром
О самом тайном и о самом светлом.

И осенью я очарован веткой,
Ее листвой с тигровою расцветкой,

Как будто под окно привел ноябрь
Костры, и тигров, и цыганский табор!

Но скоро вся листва уходит в отпуск,
Оставив только ветку, только подпись.

Я говорить хочу о ветке зимней,
О ветке, снеге, их любви взаимной,

О их любви взаимной, несусветной,
О, как интимно снег слепился с веткой!

Я знаю их веселые повадки:
Обледенев, позвякивать на Святки.

Когда-нибудь любви своей экзамен
Они сдадут весенними слезами.

Всегда откуда-то берется
Какое-нибудь сумасбродство.

Всегда откуда-то берутся
Какие-нибудь безрассудства.

Какая-нибудь околёсица
Бог знает как в стихи заносится,

И оголтелая нескладица
Бог знает как в стихи повадится.

Глядишь – и рифмами украсится
Какая-нибудь несуразица.

За мною числится бессмыслица,
Нелепица за мною числится,

За мною значится невнятица,
За мною путаница значится.

В моем хозяйстве неурядица,
Запасы как попало тратятся,

Вослед за словом слово катится,
Разноголосица, сумятица.

Стихи – пустяк, стихи – безделица,
Стихи без всякой цели мелются,

Пока кормилица-поилица –
Моя чернильница не выльется,

Вослед за словом слово гонится…
Зарница – звонница – бессонница.

По желобку на потолке
Проскальзывает занавес.
А врач в халате, в колпаке
Качается невдалеке,
Как будто из тумана весь.

По комнате туда-сюда
Плывет сестрица-рыбица,
А у врача-то борода
Как водоросли дыбится!

И начинается возня:
Надвинулись халатами,
Чтобы наверх тащить меня
Цепями и канатами.

А я лежу на самом дне,
На самом дне беспамятства,
А доктор что-то в ухо мне
Рычит тартарарамисто!

Меня, наверно, воскресят.
Случаются ведь странности.
И к человечеству назад
Препроводят в сохранности.

Я снова стану сгустком чувств,
Я снова стану хищником,
Я снова жадно восхищусь
Каким-нибудь булыжником!

Иль облупившейся стеной
С какой-нибудь царапиной,
Иль в дождь дорогою ночной,
Закапанной, заляпанной.

Лист, качаясь, напылался
До шафранно-красных жил
И по правилам баланса
По спирали закружил.

Вот он, тонкий, вот он, ломкий,
И, как мумия, он сух,
И уже по всей каемке
Он свернулся и пожух.

Лунный луч, на ветки брызни!
Старый лист, лети ко мне!
Мы с тобою в книге жизни
На расходной стороне.

Отпылав и отработав,
Будем падать вкривь и вкось.
Для бухгалтерских расчетов
Важно, чтобы всё сошлось.

Если стал уже каленым,
До густых дошел кровей –
То, согласно всем законам,
Должен шлепнуться с ветвей!

Вот и небо стало мглистым,
И темнеть грозится впредь.
Остается мне со свистом
Над землею пролететь.

Бряцающие рифмами орясины!
Печалитесь вы часто из-за осени.
А осень разудалым Стенькой Разиным
Плывет куда-то в струге многовесельном.

Гогочет ветер, где-то близко рыская,
Как будто в наши спутники назначенный,
И лист мелькает, как княжна персидская,
В глаза кидаясь пестрой азиатчиной.

А дуб стоит в своей короткой кожанке
Чуть загулявшим ветераном осени.
Мне весело, как в мастерской художника,
Где все картины красочно разбросаны.

Налей себе вина разгульной осени
И чарку до последней капли высоси:
Она из сердца вынет все занозины
И разрешит твои любые кризисы.

Прогуливаюсь, празднично утешенный,
По всем дорогам осени взъерошенной,
А ночью у меня луна подвешена
Перед окном огромною горошиной.

И ночь идет скрипящая и хлесткая,
И кажется – луна в окне расплавлена.
А утром неба синева матросская
Уходит в вечность, как уходят в плаванье.

Старцев шокируя,
Странны, как в книгах,
Мчатся валькирии
В легких туниках.

Волосы ливнем
По шеям и спинам –
Ливнем призывным,
Ливнем звериным.

Юность в разгуле!
Юность в раскате!
В сумке – пилюли
Против зачатий.

Что же! гремите
Звонами плоти –
Юность в зените!
Юность в полете!

Юность на гребне!
Жизнь на подхвате!
Танец волшебный
В кровать из кровати!

Автомобиль
Лакированный
Зов протрубил
Любовный.

Справа и слева –
Здания, здания.
Где ж оно – древо,
Древо познания?

Нового стиля
Грехопадение –
В автомобиле
На заднем сидении.

Вот где любили
До обалдения!

Не до Валгаллы
Этим Брунгильдам:
Им бы с нахалом,
С каким-нибудь дылдой
В автомобиле
На темной дороге…

Были да сплыли
Грозные боги.

Я эмигрировал на озеро,
В столпотворение берез.
На край земли меня забросило,
А на какой – не разберешь.

Весь день сижу на лодке с удочкой,
В воде качаю небосвод.
Я эмигрировал из будничных
Занятий, помыслов, забот.

Тут у меня медведь в наместниках!
Я восхитительно уплыл
От телевизорных наездников,
От их фасонистых кобыл,

Уплыл от телефонных взломщиков,
От радиопроповедей.
Вверху над рощей – месяц ломтиком,
И ломтик лодки на воде.

Покачивают ветки гнутые
Березы над водой седой,
А я с тенями ветки путаю,
Я небо путаю с водой.

И я сливаюсь с тенью лодочной,
Замазан сумерками сплошь.
Я на воде почти что точечный.
И не старайся – не найдешь.

Вечера ненастные.
Ветры неутешные.
Парни коренастые
Бомбами увешаны.

Потрясают автоматом,
Предъявляют ультиматум!

Кто тут против?
Кто тут за?
Дымятся из темных ободьев
У атамана глаза.

И брякает он фразу
Басом допотопным:
«Если против – сразу
Тут же вас и шлепнем!

Если с нами солидарны,
Выражаем похвалу,
Но ухлопают вас парни,
Что стоят на том углу!»

Кто-то голосом корявым
Добавляет в простоте:
«Нейтралистов мы дырявим
И дырявят парни те!»

В доказательство потряс
Он ручной гранатой…
Современники! У нас
Выбор пребогатый!

Хоть возьми и с тоски угробься,
Чтоб конец положить опекам.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

Я от нежных забот правительства,
Как суконный пиджак, повытерся.

Не живи, а всю жизнь готовься
К торжествам олимпийским неким.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

Оказался таким нелепым:
За мечтой волочусь прицепом.

Пирамидищею Хеопса
Шла волна над моим ковчегом.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

По субботам с женой и сыном
Проплываю по магазинам.

С панталыку я сбился вовсе!
Ни звезды над моим ночлегом.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

А во сне я как в звездопаде:
Звезды спереди, звезды сзади!

Неудобство, что человеком,
Человеком я оказался,
Кривосабельным печенегом
В мою полночь кошмар врубался!

Колоссальнейшее неудобство
Человеком быть, а не мопсом!
Как ты к миру ни приспособься,
Быть поэтом – сверхнеудобство!

Говорят, что поэт – поет,
Да не верю я фразам дутым.
Говорю, что поэт – полет
С нераскрывшимся парашютом.

В осеннем сквере всё чин чином:
Бродяга на скамейке пьян,
И, как хрусталь с бенедиктином,
На солнце светится каштан.

Стою беспомощно-осенний,
Совсем рассеянный чудак,
И от осенних невезений
В душе и в мыслях кавардак.

Бредут влюбленные по скверу,
По листьям, как по янтарю,
А я шотландскому терьеру
О смысле жизни говорю.

Женщина в блеске свечей
Сидит, опершись на локоть.
Это из тех вещей,
Которые хочется трогать.

Казалось, чего уж проще –
Так же и у моллюска.
А тронешь – на ощупь
Под блузкой –
Музыка
Каждый мускул.

Глаза в нее погружаю
И чувствую, что дурею.
Меня заряжает,
Как батарею.

Многие мне страны
Были в пути обещаны,
И все-таки самой странной
Страною была женщина.

Томит миражем
В пустыне,
Пока не ляжем
И не остынем

В ее трясине,
В ее болоте,
В низинах
Ее плоти.

Я сначала зашел в гардероб,
Перед тем как отправиться в зал.
Сдал на время мой крест и мой гроб,
И мой плащ, и кашне мое сдал.

Потолкался в театре ночном,
Где хрустальная люстра плыла,
Где в толпе в амплуа я одном,
А на сцене в другом амплуа.

Но со мною – вечерний прибой
И закатного солнца струя.
Непременно в театры с собой
Приношу декорации я.

Я недаром привесил звезду
К девятнадцатому этажу.
Вот сидишь ты в переднем ряду,
А я в синем луче прохожу.

Сквозь меня он как нитка продет,
И в луче я почти неживой.
И вплывает нью-йоркский рассвет
Прямо в белую ночь над Невой.

Но не ждут уже больше друзья
Там, где времени ветер прошел.
Потому и к созвездиям я
Обращаюсь как в адресный стол.

Да немного узнаешь у звезд –
Только стужа вверху голосит,
И опущенный в прошлое мост
Над рекою забвенья висит.

По земле шатаюсь я давно,
И везде вожу с собой окно.

Хоть люблю я в жизни перемену,
Но окно всегда вставляю в стену.

Приглашаю я в окно закат.
Птицы пусть в окне моем летят.

Ветку на окно мое кладу,
Рядом сбоку вешаю звезду.

Или, чтоб увидел целый свет,
Создаю ночной автопортрет –

В раме, за стеклом, стою в окне,
Свет фонарный шастает по мне.

Пусть стоит вселенная вверх дном,
Мне не страшно за моим окном!

Я поеду в городок морской,
Я мое окно возьму с собой

И у волн поставлю непременно,
Пусть окно окатывает пена,

Пусть там волны ходят ходуном,
Хорошо мне за моим окном!

Я от океана отделен,
В раме океан и застеклен!

Каждым утром, сразу после сна,
Я выбрасываюсь из окна

И лечу на камни мостовой
В мир невыносимо-деловой.

Дом мой любит сотрясаться
Звоном рюмок и посуд.
А пройдет еще лет двадцать –
Дом, наверное, снесут.

Да и сам я вместе с домом
Стану чем-то невесомым,
Чем-то странным: я не я,
А воспоминания.

Но меня не запихнут
В фотографии квадрат:
В каждой из моих минут
Я остался, как заряд.

Где-то спрятан, говорят,
Времени волшебный ящик:
Миги-нанизы-ваю-щий аппа-рат,
Жизне-записы-ваю-щий аппа-рат,
Жизне-вос-про-изво-дящий!

В аккуратной упаковке
Мигов, месяцев, годов –
Там лежат мои ночевки,
Слышен шум моих садов,

Все расчеты, все просчеты,
Все фортуны повороты,
Жизнь, которая прошла,
Сердца темные заботы,
Будней колкие дела.

Только ручку крутани –
Получай их: вот они!

Остановлено мгновенье!
И тебе возвращено
То, что кануло в забвенье,
Унеслось давным-давно…

Только незачем без толку
В вечность пялиться, как в щелку:

Без конца она и краю,
Что ей день и что ей год!
То, что с мигом я теряю,
То мне вечность не вернет.

Ученый умно втолковывает,
Где точка, а где тире.
А поэт сидит и приковывает
Петуха к заре.

Что точка в земном пути?
Жить от нее не легче.
А у поэта, как ни крути,
Певчий петух. Певчий.

Поэт облюбует площадь,
Солнцем ее полощет.
Тут ведает всем булыжник,
И голубь – его сподвижник.

А ночью, как на параде,
Поэт красоваться рад,
И у поэта во взгляде
Уличный звездопад.

Слышен ветра окрик.
Ветер – хореограф
Пляшущих огней,
Скачущих теней.

Уже серебрятся
Огни на мостах,
Уже декорации
Все на местах,

И в светопаде и в блестках
Поэт стоит на подмостках.

И, начиная кидаться
В прожекторную струю,
Поэт в своих декорациях
Ставит драму свою.

И встает метеором
В световом ореоле
Та – которая
В главной роли.

В небе первозданном
Техникой наплывнo
Лицо ее крупным планом
Ложится на город ночной.

Он глянет наверх –
И гибнет заранее.
Он – человек,
А она – сияние.

Пытается он втереться
В мерцающее соседство.

Но со своею тяжестью
И с кряжистою тенью,
Никак он не развяжется
С законом тяготенья.

Ему – расстояние,
Ему – отречение,
А ей – сияние,
А ей – свечение.

И, обдавая сиянием,
Она проплывает над зданием,

А он соскользнувшим лучом
Закалывается, как мечом,
И на своей арене,
На перекрестке ночном
Истекает стихотвореньем –
Светящимся красным пятном.

Листьев взвинченный полет.
Сырость, слякоть, полумрак.
Этим я из года в год
Восхищаюсь, как дурак.

Ветры в улицах трубят,
Сумасшедший акробат
Над ареною асфальта
Крутит траурное сальто.

И кричат ему «ура»
Сотни рыжих у ковра.

Я и сам такой точь-в-точь,
Так смотри же – не промажь.
До пощечин я охоч,
У меня такая блажь.

Я везде сую свой нос,
Я повсюду тут как тут,
Рыжих в шутку и всерьез
По лицу за это бьют.

Но я все-таки артист,
Хоть слыву я дураком
И лечу, как желтый лист,
По арене кувырком.

Знать, в такой уж переплет
Мы попали, милый друг.
Что нам осень пропоет
В золотую ночь разлук?

Пропоет, что дождь прошел
И что он пройдет опять,
Что нам будет хорошо
Под гитару умирать,

Что летим мы на магнит,
Что нас тянет даль и ширь,
Что сосульками звенит
Серебристая Сибирь.

Стоит у дома букинист.
– Прохожий, в книги окунись!

Для всех служителей искусства
Удешевленно продается
«Путеводитель по беспутству»
И «Руководство по сиротству».

Вот «Алфавитный указатель
Нас возвышающих обманов».
(Хватает книгу покупатель,
На цену даже и не глянув!)

Вам нравится изящный слог?
Вам слыть поэтом очень хочется?
Вот вам «Бессонниц каталог»
И «Справочник по одиночеству».

Заглядывайте чаще, братец,
В «Словарь нелепиц и невнятиц».

Недавно издана опять
Для тех, кто незнаком с предметом,
Статья «Наука погибать,
Или как сделаться поэтом».

Берите! Невелик расход!
А приложенья не хотите ль?
«Самоубийство как исход» –
Прекраснейший самоучитель.

«От литераторских подмостков
До Литераторских мостков» –
Ряд драматических и хлестких
Биографических набросков,
Пособие для новичков.

Там даже критику найдете,
Читайте все статьи подряд:
Статью «Поэт на эшафоте»,
Статью «Поэт-лауреат».

И наконец – совет прощальный:
Читайте пристальней, поэт,
В «Энциклопедии журнальной»
«Классификацию клевет».

Идет замедленный человек,
Угасающий человек.
Он мается целый век,
Пугается целый век.

Сорок костюмов снашивает,
Семьдесят пар башмаков,
Счастье выпрашивает
У лошадиных подков.

Едва он на свет явлен,
Совсем еще мал, гол, –
А уже на него составлен
Первый протокол.

Еще он роста цыплячьего, –
Розовощекий комочек, –
А что-то уже втолмачивает
В него педагог-начетчик.

А выйдет в путь человечий,
Шагнет за порог, и глядь –
Уже государство на плечи
Ему навалило кладь!

И только какая-то женщина,
Говорившая вычурно,
Как гайка, была безупречно
К нему привинчена.

Да умерла намедни.
Он называл ее Глашей.
И вот он идет замедленный,
Идет погасший.

В новогодние сугробы
Город празднично влезал.
С верхотуры небоскреба
Грохал аэровокзал.

Там стрекочут вертолеты
Дни и ночи напролет,
Подымаются в высоты,
Опускаются с высот.
И оттуда пассажир
Улетает в звездный мир.

Старт без всяких разворотов
Прямо к звездам обращен.
Там двенадцать вертолетов,
А тринадцатый – дракон.

Он уселся на карниз
И поплевывает вниз.

На драконе чешуя,
Он в буграх и лишаях…
Вам открою душу я:
А дракон на крыше – я!

Горькой жизнью умудренный,
Я, как Гофмана герой,
Навсегда ушел в драконы!
Я за них стою горой!

Я вчера девчонку сгреб,
С нею шасть на небоскреб!

Там, в заоблачном Нью-Йорке,
Скрыто логово мое…
А что есть святой Георгий –
Всё вранье! Всё вранье!

У меня горит пещера,
Черным светом залита!
У меня клубами сера
Изо рта, изо рта!

Дым столбом стоит от оргий
У меня, у меня!
А что есть святой Георгий –
Болтовня! Болтовня!

Я люблю девчонок хрупких –
Поутру, поутру
Я их прямо в мини-юбках
Так и жру! Так и жру!

Что касается съестного –
Я удал-разудал!
Никогда того святого
Не слыхал, не видал…

Вот сейчас взмахну крылами –
Отходи поскорей!
На три метра свищет пламя
Из ноздрей, из ноздрей!

У святого – ни копья!
Не купить ему копья,
Не достать ему коня,
Не догнать ему меня!

Я сейчас снимусь со старта –
Улетаю в Бамбури:
Там на конкурсе поп-арта
Заседаю я в жюри.

Что святой? О нем ни слуха.
Не святой, а звук пустой.
Показуха! Показуха –
Ваш святой! Ваш святой!
Тьфу!

Может быть – мучение,
Может быть – прощание, –
Для волны – свечение,
Для звезды – качание.

Месяца горение
Над леском проселочным
Дереву ранением
Кажется осколочным.

Может быть, для гения
Означает творчество
Судорогу жжения,
От которой корчатся.

Может, наказания
Мера наивысшая –
Не четвертование,
А четверостишие.

Всё на свете мучится,
Что красою светится
Этим свет и крутится,
Этим свет и вертится.

И направо, и налево
Улыбался без конца.
И дошло до перегрева
Главных мускулов лица.

Наступил в лице затор,
Мускулы как связаны.
Мне улыбки с этих пор
Противопоказаны.

Люди стали порицать,
Что улыбка в ширь лица
Не рас-тя-ги-ва-е-тся
И не получается!

Без улыбки мне нельзя
Выходить из дому.
Заказал улыбку я
Нашему портному.

И последнюю с лица
Снял и дал для образца.

А портной мой невпопад
Возьми и окачурься!
Улыбку требую назад,
А мне родные говорят,
Что они не в курсе.

От таких событий тошных
Я совсем затосковал,
Но улыбку мне художник
На лице нарисовал.

Та улыбка – неземная,
До ушей распялен рот,
И с лица я не снимаю
Ту улыбку круглый год.

Обвораживаю всех.
Вежлив. Безупречен.
Мне поэтому успех
Всюду обеспечен.

Анатолию Сапронову

Как только на шахматы брошу я взгляд,
Всегда загораюсь веселым огнем:
Готовые к бою фигуры стоят,
И каждая пешка на поле своем.

Как в жизни – расписано всё по ролям,
У всех свое место и всем свой черед.
И можно назад отступать королям,
Но пешки идти могут только вперед.

Мой день, моя ночь еще крепко стоят,
Как белый квадрат и как черный квадрат.

Я тоже на шахматном поле стою,
Я тоже игру защищаю мою.

Еще мое сердце стучит и стучит
На стыке маневров, атак и защит!

Но с поля когда-нибудь снимут меня
Каким-нибудь каверзным ходом коня

За то, что я, силы своей не жалев,
Кидался по следу чужих королев,

За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,
Я шел на предсмертный, восторженный риск!

За то, что сыграть не умел я вничью, –
За всё это гибелью я заплачу!

Навстречу мне – вражеских пешек навал,
И вот он, король мой, на смертном одре…
Но если я даже игру проиграл,
Я всё же участвовал в этой игре!

Осень. В воздухе пахнет горелым.
Кто-то листья, наверное, жжет.
Плыть деревьям – моим каравеллам –
В новый свет, в новый снег, в Новый Год.

Синеватого неба обломки
Колыхаются над головой.
Листья, как при замедленной съемке,
С веток наземь текут по кривой.

Что ж! нам правду сказали, пожалуй,
Что красна даже смерть на миру.
Покружись, мое сердце, побалуй,
Покрасуйся и сгинь на ветру.

Слышно, как далеко вагонетки
У портовых причалов скрипят.
Вместе с небом качаются ветки.
Листозвон. Листолет. Листопад.

Наша улица покато
Опускается к реке.
На дворе у нас закаты
Застревают в тупике.

И когда в вечернем гуде
Над водой мосты летят,
Птицы, здания и люди –
Все кидаются в закат.

А в окошке у соседа
Где-то рядом надо мной –
Поставщик ночного бреда,
Мастер боли головной –

Сотрясается приемник
С лязгом всех своих частей
От испанских неуемных
Раздирательных страстей.

В долгожданную нирвану
Уплываю наугад,
Вместе с городом я кану,
Вместе с птицами в закат,

Вместе с пестрым и гортанным
Населеньем этих стен,
Вместе с доном Эстебаном,
С сеньоритою Кармен,

Чтоб до самого рассвета
Надо мною звезды шли,
Я под красной тучей где-то
Завалюсь за край земли.

Переезд! Переезд!
Руки к небу! Скорбный жест!
Вот подъедет грузовик,
По-гомеровски велик,
И могучий скрип осей
Вновь услышит Одиссей.

Переезд! Переезд!
Наш кочевнический крест!
У того грузовика
Сталью крытые бока.
Затрещит моя тахта,
Словно в чреве у кита!
Силачи на страшный суд
Наши вещи понесут!

Переезд! Переезд!
Сколько мы сменили мест!
Снова катится фургон
По полям во весь разгон!
Автострада, акведук.
О сундук гремит сундук,
О кровать гремит кровать.
Наше дело – кочевать.

Переезд, переезд!
Бог не выдаст, страх не съест!
Горы полок, связки книг
Затолкали в грузовик.
В грузовик отнесены
Все картины со стены!
И уже в квартиру ту
Напустили пустоту.

Сколько езжено-переезжено!
Кто подводою в Рим из Нежина,

Кто с Соломенки – да в Салоники
Под заливистый плач гармоники,

Кто – в игорную Калифорнию,
В море Черное ночью черною,

А иной, весь век свой валандавшись,
То в Голландию, то в Лос-Анджелес!

Сколько мыкано-перемыкано,
В карты всякие пальцем тыкано,

Сколько охано-переохано,
По чужим шоссе верст отгрохано!

То по небу я лечу,
То по морю плаваю.
Может – славы я хочу
И гонюсь за славою?

То я в поезде качу,
То трясусь с телегою.
Может – счастья я хочу
И за счастьем бегаю?

Я баранку кручу,
Я педали тискаю…
Может – денег я хочу,
За деньгами рыскаю?

Эх, колеса-вертушки,
Нескончаемый гул!
Может, просто из пушки
Кто-то нами пальнул!

Кто же рельсовым гулом
Душу нам порастряс?
Что же нас подхлестнуло,
Что подбросило нас?

Что за чудная сила
Подняла, понесла,
Будто в спину забила
Два проклятых крыла?

– То, что в небе высоком
В стороне голубой
Было греческим роком, –
Стало русской судьбой.

Переезд, переезд,
Как еще не надоест!
Справа поле, слева поле,
И маячит в поле шест.

Переезд, переезд.
Город. Здание. Подъезд.
Входим в новую квартиру,
Будто взяты под арест.

Переезд, переезд.
Вот и ночь уже окрест,
И летят, летят в пространство
Звезды, сорванные с мест.

Операционный стол.
Операционный зал.
Лежу совершенно гол.
Кто-то меня связал.

И надо мною юрко
Орудуют два хирурга.

А над халатами, марлей, ватой –
Лампы в три обхвата,
Как световые залпы
Сквозь снеговые Альпы.

И у меня под скальпом
Уже шевелится скальпель.

А в операционном зале
Еще нескольких привязали.

Ампутация памяти.
За пластом удаляют пласт.
Говорят, что в душевном орнаменте
Память – ненужный балласт.

И хозяйничая после
В опустелых черепах –
Насуют идей о пользе
Разведенья черепах!

Возвращусь я из больницы –
Черепаха мне приснится!

Был когда-то Микеланджело.
(Вырезали. Зажило.)
Пушкин. Бах.
(Зажило, как у собак!)

Мы теперь попахиваем
Супом черепаховым!

До чего же легко мне!
Ни разлук, ни могил!
Целовался с кем – не помню,
Где родился – позабыл.

Никаких душевных трещин!
Безопасен я для женщин:

Ни малейшего риска!
Не умен, не блестящ,
Даже можете в химчистку
Отдавать меня, как плащ!

Я теперь живу в комфорте,
Точно взятый напрокат,
Изготовленный в реторте
Человекофабрикат.

Еще жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.

Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.

Ну, а если он умер –
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.

Верно, тоже на пенсию вышел.

А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.

Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.

Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.

От житейских толчков
Защищая бока,
Я в бюро двойников
Заказал двойника.

Кто-то кнопку нажал
На сигнальной доске,
Розоватый накал
Засиял в волоске,

Замигали огни,
Засветились щитки,
Ураган трескотни,
И свистки, и звонки, –

Но уже через миг
Улеглась трескотня,
И стоит мой двойник
И глядит на меня.

Тот же нос, тот же рот,
Тот же лоб, та же плешь,
Так же руку дает,
Все движения те ж.

Он пойдет в институт
И он сядет за стол,
А студенты придут –
Он поставит им кол.

Он приедет домой
Обозлен, раздражен,
И с моею женой
Будет ссориться он.

Будет ездить в метро,
Будет есть, будет пить,
На помойку ведро
Будет он выносить.

Ну, а я между тем
Заживу как паша,
Не печалясь ничем,
Никуда не спеша.

Я себя охраню
От врагов и друзей,
И я печень мою
Завещаю в музей.

Не оставят на ней
Ни малейших следов
Огорчения дней
И печали годов.

Продавец

Ах, не извольте беспокоиться!
У нас товары все в порядке.
Вот в этой комнате – достоинства,
А в следующей – недостатки.
Направо – страсти, слева – нежности,
А прямо – отделенье внешности:
Осанки, выправки, походки –
Товар необычайно ходкий.
Вверху – неведеньем и опытом
Торгуем в розницу и оптом
Внизу – беспутства и бесстыдства,
Там день и ночь народ толпится.
Для тех, кто нажили богатства, –
Есть спесь, чтобы другим пугаться,
А кто, к примеру, обанкротясь –
Для тех у нас в запасе кротость.
Вы из какой хотите области?
Вас, может быть, пленяют доблести?
А впрочем, склонны те, кто холосты,
Всё больше на предмет веселости?!

Покупатель

Ах, мысль одна меня тиранит!
Чего я только не отдам
За африканский темперамент!
Хочу воздействовать на дам!

Продавец

Мы вам поможем в этом случае.
Мы в отношеньи темперамента
Вам предоставим наилучшее!
У нас такое есть горючее,
Что будут дамы падать замертво!

Покупатель

Уже предвижу перемену,
Отныне мне у дам почет!
За это я любую цену
Вам заплачу – подайте счет!

Продавец

У нас не счет. У нас за счет:
За счет ума, за счет учености,
Изысканности, одаренности,
Известности, незаменимости, –
Всё это, впрочем, отвлеченности,
В них нет большой необходимости.

Покупатель

Ну, это как сказать! Хотелось бы,
Чтобы мой ум остался в целости!
Я не согласен и на полчаса
Быть темпераментным оболтусом!
У вас товара столько разного,
И, верно, есть запасы разума…
И, милый, в виде компенсации
Примите эти ассигнации!..

Продавец

Помилуйте, мы рады сами
Снабдить вас прочными мозгами,
Но нас валюта не влечет:
Мы вас умом снабдим за счет
Уюта, удовлетворенности,
Финансовой неуязвимости, –
Всё это, впрочем, отвлеченности,
В них нет большой необходимости.

Покупатель

Ну, это как сказать! Хотелось бы
Богатство сохранить мне в целости!
Я только ум такой приветствую,
Когда я при уме не бедствую!
Нельзя ль оговорить заранее,
Чтоб мне оставить состояние?
Согласен я на недочет
Других привычек и наклонностей…

Продавец

Богатство мы даем за счет
Отзывчивости, окрыленности,
Задора, искренности дружеской,
Отваги, верности супружеской,
Чистосердечия, терпимости, –
Всё это, впрочем, отвлеченности,
В них нет большой необходимости.

Покупатель

Нет, нет, богатство мало ценится,
Когда у вас жена изменница!
Давайте будем откровенны –
Назначьте дьявольские цены!..

Продавец

Давайте будем откровенны:
Откроем вены.

Блещет осень окалиной
На листве жестяной.
В беспорядке навалены
Облака надо мной.

И деревья вдоль длинного
Пролетают шоссе
В серо-буро-малиновой
Одичалой красе.

В легковом, темнолаковом
Я носился авто,
Я тоску уволакивал
Километров за сто,

Чтоб все беды и горести
На прогоне сквозном
Горизонтом и скоростью
Заливать, как вином.

Ходит ветер задирою,
Лист мелькает, багрян,
И закат спроектирован
На широкий экран.

Листья машут и кружатся,
И летят, и летят,
И, охваченный ужасом,
Я влетаю в закат.

Мы летим вверх тормашками –
И машина, и я,
Грохотаньями тяжкими
Тишину раскроя.

У какой-то обочины
Я сиянием стал,
И в куски развороченный
Разлетелся металл.

…Вся дорога осенняя
В красноватом чаду.
Никакого сомнения,
Что уже я в аду.

И в авто темнолаковом
Я плыву по шоссе,
День и ночь одинаково
Шебуршит в колесе.

И в сидении кожаном,
Погружась с головой,
Я сижу подытоженный,
Как баланс годовой.

Автострада протяжная
Предо мною легла,
И какие-то важные
У меня есть дела,

А у туч – фиолетовый
Или розовый цвет.
Право, дела до этого
Никакого мне нет.

Непрерывно по радио
Слышу я репортаж.
Непрерывно в досаде я
На осенний пейзаж:

Ну какой же от осени
Человечеству прок?
Только листья разбросаны
У шоссейных дорог.

Восседаю подтянутый.
Мы такие тут все.
Мы серьезны. Мы заняты.
Мы плывем по шоссе.

Мы солидные личности.
Каждый грузно-суров.
Никакой хаотичности.
Никаких катастроф.

Ваш дом – он весь в зеленых пасмах,
С лесной чащобою в родстве,
И подымает солнце на смех
Прореху каждую в листве.

Тут озеро совсем под боком,
И слышно, как из тихих вод
Вдруг щука, вымахнув с подскоком,
В осоке радостно плеснет!

А в озере – десятки тысяч
Слепящих солнечных огней…
Закинем, Леонид Денисыч,
На двухфунтовых окуней!

Люблю я, удочку забросив,
Почувствовать, как там, весом,
Усатый, точно Франц-Иосиф,
Уже барахтается сом!

Уютно тарахтит моторка,
И парит августовский зной,
И наполняется ведерко
Блестящей тварью водяной.

Тут скромно поверяет автор
Свои мечтания стиху
О том, что Ганя сварит chowder,
А по-российскому – уху.

Я сегодня прочитал за завтраком:
«Все права сохранены за автором».

Я в отместку тоже буду щедрым –
Все права сохранены за ветром,

За звездой, за Ноевым ковчегом,
За дождем, за прошлогодним снегом.

Автор с общественным весом,
Что за права ты отстаивал?
Право на пулю Дантеса
Или веревку Цветаевой?

Право на общую яму
Было дано Мандельштаму.

Право быть чистым и смелым,
Не отступаться от слов,
Право стоять под расстрелом,
Как Николай Гумилев.

Авторов только хватило б,
Ну, а права – как песок.
Право на пулю в затылок,
Право на пулю в висок.

Сколько тончайших оттенков!
Выбор отменный вполне:
Право на яму, на стенку,
Право на крюк на стене,

На приговор трибунала,
На эшафот, на тюрьму,
Право глядеть из подвала
Через решетки во тьму,

Право под стражей томиться,
Право испить клевету,
Право в особой больнице
Мучиться с кляпом во рту!

Вот они – все до единого, –
Авторы, наши права:
Право на пулю Мартынова,
На Семичастных слова,

Право как Блок задохнуться,
Как Пастернак умереть.
Эти права нам даются
И сохраняются впредь.

…Все права сохранены за автором.
Будьте трижды прокляты, слова!
Вот он с подбородком, к небу задранным,
По-есенински осуществил права!

Вот он, современниками съеденный,
У дивана расстелил газетины,
Револьвер рывком последним сгреб –
И пускает лежа пулю в лоб.

Вот он, удостоенный за книжку
Звания народного врага,
Валится под лагерною вышкой
Доходягой на снега.

Господи, пошли нам долю лучшую,
Только я прошу Тебя сперва:
Не забудь отнять у нас при случае
Авторские страшные права.

Вышла такая гадость –
Прямо ругаться хочется:
Я позабыл свой адрес,
Забыл свое имя и отчество.

И, озираясь гибло,
Города не узнаю.
Видно, вконец отшибло
Бедную память мою.

А может быть, где-то рядом,
Стоит мне сделать шаг –
И за бетонным фасадом
Отыщется мой очаг.

Как памятник на граните –
Величественно-мастит, –
Порядка стоит блюститель,
И бляха на нем блестит.

И я говорю: «Начальник,
Я в толк никак не возьму…»
Я о делах печальных
Рассказываю ему.

«Нет у меня покоя,
Жив из последних сил
С тех пор, как забыл я, кто я,
Как имя свое забыл.

Но не забыл, не забуду
Квартиры моей уют.
Стены ее повсюду
Передо мной встают.

В мешке из красного шелка
Расхаживает жена,
Глиняная на полку
Лампа водружена,

И только войдешь – в гостиной,
Сразу наискосок,
Известнейшая картина –
Копия Пикассо.

Шкаф с дорогим сервизом
По-модному застеклен.
Радио. Телевизор.
Кресло. Магнитофон».

Просьбе моей мгновенно
Блюститель порядка внял:
Взял – и переднюю стену
Огромного дома снял.

Открылись квартиры-дыры –
И я возопил в тоске:
Глядит из каждой квартиры
Женщина в красном мешке.

Одной и той же картины
Торчит отовсюду кусок!
Свисает из каждой гостиной
Копия Пикассо.

И всюду – сверху и снизу,
Сбоку, со всех сторон –
Радио. Телевизор.
Кресло. Магнитофон.

Я с криком бегу по спальням
От этажа к этажу
И женщинам всем нахально
Прямо в глаза гляжу.

Но всем этим красным теткам
Вовсе я незнаком…
И вот я уже за решеткой
С тяжеловесным замком.

Жена, ты меня не сыщешь –
Будешь искать без конца:
Здесь одиночек тыщи,
Все – одного образца.

Тут каждый из нас на досках
Перед столом сидит.
На каждом – фланель в полоску.
Наголо каждый обрит.

А вдруг и за гробом тоже
Не свидимся мы с тобой?
Я слышал, что души схожи
С дымкою голубой.

На что мне в безликом дыме
Безликое бытие?
Отдайте мне имя, имя,
Отдайте мне имя мое!

Стих отгремел последний,
И над Россией
Стоит он –
Двадцатидвухлетний,
Стоит красивый!
Стоит бронзовый,
Стоит каменный,
И небо над ним
Розовой храминой!

Был бы памятник, а найдутся
Голуби и вольнодумцы!

Руки в карманы сунувши,
Глаза подымая вверх,
Читают сердитые юноши
Стихи про атомный век,
Про атомный, про урановый
Читают, сердца протаранивая!

Гневные, запальчивые
Девочки и мальчики
Выходят как на подмостки,
А сверху над головой
Памятник-Маяковский
Слушает, как живой.

От стихов в столетьи атомном
С ног диктаторы не валятся,
Но когда-то и на мамонтов
Выходили люди с палицей!

Клыкастых мамонтов
Косматые массивы –
Кому они ныне памятны?
А люди и ныне живы!

Девочки в скромном ситчике,
В открытых рубашках мальчики –
Вот они, динамитчики,
Перовские, Кибальчичи.

Восторженные девчата,
Поэты неряшливые –
Вот взрывчатка
Самая страшная!

В кабинетах и президиумах
Облысевшие держиморды –
Видимо вас невидимо
Расселось балластом мертвым!

А солнце проглядывает,
Рассвет дымит!
Это под вас подкладывают
Мальчики – динамит!

Занавеска над ванной, как парус,
А я в ванне сижу и купаюсь.

Я блаженствую, я разомлел.
Моя очередь жить на земле.

Я купаюсь, я мылюсь, я парюсь,
Надо мной занавеска, как парус.

Я смотрю, как искристая пена
Угасает на мне постепенно,

Уплывает в парах моя ванна
С занавескою из целлофана,

Уплывает средь пара и плеска
Целлофановая занавеска.

Я блаженствую, я разомлел.
Моя очередь жить на земле.

Моя очередь спать и проснуться,
Пить чаи из цветастого блюдца.

Я свой собственный важный посол,
Уплывающий в мыльный рассол,

Я министр без штанов и портфеля,
Простофиля и пустомеля,

Моя очередь жить нараспашку,
Нализаться в веселой компашке,

Чтоб в звенящем, блестящем бокале
Далматинские звезды мигали,

Чтоб луна мне казала гримасы
(Занавеска звенит из пластмассы).

А луне холодок нипочем.
Так и прет с оголенным плечом.

За окном океаны косматы
(Занавеска дрожит из пластмассы).

И меня пролетающий ангел
Поливает из лунной лоханки,

Звезды сваркой слепят автогенной,
Звезды падают мыльною пеной,

Занавеска, как парус, над ванной,
А я в ванне блаженный и пьяный.

Ходят парни, увешены бляхами.
Ходят девки в штанах раструбом.
И на шеях болтаются, брякая,
Амулеты с акульим зубом.

Грозные лица пророков,
Лица марий магдалин.
Но в сердцах не шумит у них вереск долин,
А гремит
Динамит
И пироксилин.

Эх! Поднять бы на воздух
Купол со знаменем в звездах!

Эх! Разнести бы в куски
Всё от доски до доски!

Чтобы в зареве багряном
Зубья высились руин.

На меня налетает велосипед,
И водитель осоловело сопит.

Начинается мой коридорный кошмар.
Разрывается рядом резиновый шар.

Точно выбит ударом лихим из седла,
Я лечу, ударяясь об угол стола.

Ах, зачем на пути повстречался моем
Этот вал крепостной, это рыцарь с копьем?

А вокруг беготня, а вокруг толкотня,
И медведь из-за кресла глядит на меня,

Надвигается смех, расстилается смех,
Смех пушистый, и мягкий, и теплый, как мех.

Здесь проходят по комнатам как по лесам,
Это сказочный мир – и я сказочный сам.

Это сын мой – трехлетний тиран-феодал –
По квартире игрушки свои раскидал.

Лидии Шаляпиной

На проспекте сносят дом.
Старый дом идет на слом.

Сокрушая непрестанно
Дома пыльное нутро,
Стенобитного тарана
Свищет в воздухе ядро.
Оседают, грохоча,
Пирамиды кирпича.

Обнажается проем,
Где сидели мы вдвоем
За обеденным столом.
Всё на слом идет, на слом.

Вот и нет окна уже
На четвертом этаже,
Освещенного луной,
С папиросою ночной,
С переливчатым стеклом.
Всё на слом идет, на слом.

Только сердце непременно
Хочет всё на старый лад –
Там, где выломлены стены,
Люди в воздухе висят.

Люди ходят, люди курят
В высоте и в пустоте,
А на самой верхотуре
Позабылись двое те,
Будто плавают в воде
Иль подвешены к звезде.

И становится мне страшно
Этой выси голубой,
Где качаюсь я вчерашний
Над сегодняшним собой.

Где-то там, вверху, в проломах,
Я остался в прошлых днях,
Я запутался в объемах,
Я застрял во временах.

Это сердце дни и ночи
Глухо хлопает крылом
И минувшего не хочет
Ничего отдать на слом,
И из сил последних самых
Подымает надо мной
Из руин воздушный замок
Там, где рухнул дом земной.

Т. и А. Фесенко

Чучелом в огороде
Стою, набитый трухой.
Я – человек в переводе,
И перевод плохой.

Сколько раз я, бывало,
Сам себе повторял:
«Ближе к оригиналу!»
А где он, оригинал?

Оригинал видали –
Свидетели говорят, –
В Киеве на вокзале,
Десятилетья назад.

Кругом грохотал повальный
Артиллерийский гул.
В зеркале вокзальном
Оригинал потонул.

Ворошить не хочется
Давние дела.
Наспех судьба-переводчица
Перевела-наврала.

Я живу на расстоянии
От страны моей студеной.
Я живу – на заикание
С языка переведенный.

И живу я в переводе
С неустройства на уют.
У меня на стол по моде
Со свечами подают.

И внутри моей машины
Мягкие сидения.
Я переведен на шины
С пешего хождения.

Без особого урона
Мой испуг переведен
С лозунгового жаргона
На рекламный жаргон.

Точно бред политбесед,
Распродаж ажиотаж!
Пунцовею, разогрет,
В пот меня кидает аж!

В оригинале – откровенье,
А в переводе – подражанье,
В оригинале – вдохновенье,
А в переводе – прилежанье!

В оригинале – на восходе,
И на закате – в переводе!

И по прямой – в оригинале,
А в переводе – по спирали!

И я волшебник по природе,
А литератор – в переводе,

В оригинале я – на взводе,
Навеселе в оригинале,
А на режиме в переводе,
И переводу до вина ли?

Скользило время еле слышным,
А стало звонче междометья.
В оригинале – двадцать с лишним,
А в переводе – полстолетья!

Завязка баллады моей коротка:
В лифте злодей удушил старика.

Лунным сиянием взмылен,
Кричал романтический филин.

Вернее, была витрина
И чучело филина пыльное, дымнолохматое
Средь рухляди всякой старинной.
Сиянье неоновой трубки голубоватое, матовое.

Крики. Свистки.
Луна-маскировщица.
И толпа на куски
Растерзала злодея у лавки старьевщика.

…Кусок окровавленный
Уволок сверхпрославленный
Фильмовой постановщик,
Поставщик поножовщин!

А ногу отгрыз хореограф.
Он даже от радости плакал.
Из дел исключительно мокрых
Он ставил балетный спектакль!

А прозаик кровью налился,
Человечины налопался, –
Влез путем психоанализа
В суть злодеевского комплекса!

И кусок в полпуда весом
Драматург урвал для пьесы!

Вместо старых действий
(Для чего считать их?)
Пьеса в трех убийствах
И в шести кроватях.

Тема-то какая!
«Кокаин и Каин».

Вгрызались в месиво пунцовое,
Над трупом чуть не подрались,
И вот последним кость берцовую
В зубах уносит журналист!

Но ни в одной строке
Ни слова о старике.

В свете современности
И научных книг
Не представляет ценности
Удушенный старик!

А ему того и надо,
Раз баллада, так баллада,
И ко всем этим сволочам
Он является по ночам.

Подберется тихо сзади
И огреет по крестцу!
Разрешается в балладе
Развлекаться мертвецу.

Проходил я через зал, через зал.
Я поэт и фантазер, фантазер.
Подошел я к режиссеру и сказал:
«Уходи и не мешай мне, режиссер!»

Только знаю – не уйдет, не уйдет.
Он стоит и говорит, говорит:
«Лучше руку ты протягивай вперед,
Принимай-ка поторжественнее вид!»

Сколько раз мне повторять, повторять:
Мне не нужен твой урок, твой урок.
Но мне слышится опять и опять
Режиссерский говорок, говорок:

«В этом месте нажимай, нажимай!
Без нажима не проймешь, не проймешь!»
Я послушался – хватил через край,
И стихи я загубил ни за грош!

Пусть у каждого дорога своя,
Дайте каждому полет и простор!
Отвяжись ты, отвяжись от меня,
Не мешай мне, не мешай, режиссер!

Но он где-то возле стен, возле стен
Продолжает тарахтеть, тарахтеть,
И в квадратики его мизансцен
Попадаю я, как перепел в сеть.

Был когда-то я удал-разудал,
По колено были все мне моря,
Но я чувствую, что куклою стал,
Кто-то дергает за нитку меня.

В один голос недрузья и друзья
Утешают: «Ничего, ничего,
В том и выразилась драма твоя,
Что игралась в постановке его!»

Мы далеки от трагичности:
Самая страшная бойня
Названа культом личности –
Скромно. Благопристойно.

Блекнут газетные вырезки.
Мертвые спят непробудно.
Только на сцене шекспировской
Кровь отмывается трудно.

Брошу в церковь динамит,
Стану сразу знаменит!

Десять лучших адвокатов
Защитят меня в суде,
Все концы умело спрятав
В мутно-розовой воде.

Сам судья, простив заране,
Улыбнется нежно мне,
Расплывясь, как блин в сметане,
В благодушной седине.

Я в числе сограждан видных –
Интервью за интервью
Я о планах динамитных
С увлеченьем говорю!

От моей лохматой хари
Телевизоры в угаре!

С грандиознейших афиш
Я показываю шиш!

Так и лезут все из кожи
Напечатать мой портрет!
Я украсил наглой рожей
Тьму журналов и газет.

Мне восторженные дамы
Присылают телеграммы
С предложеньями любви!

Показания мои
Голливудский воротила
Закупает все сполна,

Чтобы фильмы накрутила
Голливудская шпана.

Как меня освободят –
Будет в честь мою парад!

Я на радостях подкину
В ясли адскую машину!

Бомбу брошу в детский сад!

Гости поналезли,
И у всех болезни.

У кого какой артрит,
Тот о том и говорит.

Разгорелись важные,
Длительные прения.

(А я улизнул
в замочную
скважину,
Прямо
в четвертое
измерение!)

Как в «Принцессе Турандот»
В театре у Вахтангова –
Пускаюсь с простыней в полет
И превращаюсь в ангела!

Пусть восседают за столом
И лопают варенье,
А я уже машу крылом
В четвертом измереньи!

А дома притворился мной
Другой, трехмерный, подставной.

Чтоб не случилось ничего,
Он соблюдает статус-кво.

Даже сел у столика,
Откусил печенье,
Говорит о коликах
И о их леченьи.

Надо всем и каждому
Иметь такую скважину,
Чтобы, развертывая оперенье,
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из мертвого одуренья
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из чертова столпотворенья
Прыгать в четвертое измеренье!

А.И. Солженицыну

Ошметки Жданова
И Семичастного
Сидят и планово
Шипят, начальствуя.

Как соблазнительно
Пойти с рогатиной
На Солженицына
В поход карательный!

Куски выхватывай!
Погром устраивай!
И у Ахматовой,
И у Цветаевой!

Рассказ ли Зощенко,
Статья ль Некрасова, –
Единым росчерком
Пассаж выбрасывай!

Побольше плоского,
Поменьше резкого,
Режь Заболоцкого
И Вознесенского!

Тут обязательный
Уполномоченный
И на писателя
Топор отточенный!

У Достоевского
Дневник оттяпан,
Ничем не брезгуют
Герои кляпа.

Они конклавом
Стоят суровым,
Как волкодавы,
Над Гумилевым.

Тут столько вбухано
Труда казенного
На Солоухина
И на Аксенова,

На Винокурова
И Евтушенко –
Эй, не придуривай,
А стой в шеренге!

Чтоб не протаскивать
Им слова броского –
Упечь Синявского!
Приструнить Бродского!

Ах, Окуджава
И Ахмадулина!
Тут ваша слава
Подкараулена!

Тут над горячим
Российским словом
Главлит с подьячим
Средневековым,

Главлит с чинушей
Кувшиннорылым,
Главлит, тянувший
Полвека жилы!

Пускай на свете
Ты первый гений, –
Тебя просветят,
Как на рентгене!

Казенных строчек
Сидит подрядчик,
Сидит начетчик
И аппаратчик,

А сам он смыслит
В делах искусства
Как коромысло
Или лангуста!

Перед партейной
Халтурой плоской
Благоговейной
Виляет моськой.

А с Мандельштамом
И Пастернаком
Под стать упрямым
Цепным собакам.

Здесь от бездарной
Цензуры вздорной
Воняет псарней
И живодерней!

Обернемся на минуту,
Прошлое подстережем.
Рубят голову кому-то
Гильотиною-ножом

И в кого-то с исступленьем
Загоняют штык насквозь –
Чтоб грядущим поколеньям
Очень счастливо жилось.

Так во имя светлых далей,
Под всемирный визг и рев,
В море Черное кидали
Офицеров с крейсеров.

А теперь мы время сплющим,
В день сегодняшний войдя:
Поколением грядущим
Вдруг оказываюсь я.

И выходит, как ни странно, –
Всё стряслось из-за меня:
Трупов целые монбланы
И великая резня.

Шли кромешной чередою
Эти черные дела,
Чтобы жизнь моя звездою
Небывалой расцвела,

Чтобы стал мой жребий светел,
Чтобы мне удач не счесть!
Может быть, я не заметил?
Может, так оно и есть?!.

На скамейке без подстилки
Спишь, свернувшись колобком,
И порожние бутылки
У скамьи стоят рядком.

Ангел в синем вицмундире
Наклонился над плечом.
Он с дубинкой в этом мире,
Как он в мире том с мечом.

Он заявит строгим тоном,
Наказанием грозя,
Что, согласно всем законам,
На скамейке спать нельзя.

И пойдешь ты, ковыляя,
Под деревьями в тени.
Так изгнание из рая
Происходит в наши дни.

Вы говорите, якобы
Поэты одинаковы.

Попробуйте всмотреться –
По-разному отмечены:
Тот пишет кровью сердца,
А этот – желчью печени.

Кто пишет потом, кто слезой,
Кто половою железой.

Один, как бас-профундо,
Гудит на вас простудно.
Другой берет одни верхи
Нежнейшим колокольчиком,
А я, мой друг, пишу стихи
Глазного нерва кончиком.

А что мне делать с красотой,
В мои глаза накиданной?
С такой крутой, с такой литой,
С такою неожиданной?

В тяжелых звездах ночь идет,
И город в новый снег наряжен.
И вот уже минувший год,
Как нож, по рукоятку всажен.

Встречаю годы, как ножи,
Да здравствует семидесятый!
На звездах, ночь, поворожи
И с новым лезвием сосватай!

Уже к ножу питая нежность,
Уже собой не дорожа,
Я пью за остроту и свежесть,
За дружбу розы и ножа.

Я стою под березой двадцатого века.
Это времени самая верная веха.

Посмотри – на меня надвигаются ветки
Исступленнее, чем в девятнадцатом веке.

Надо мною свистят они так ошалело,
Будто шумно береза меня пожалела,

Словно знает береза: настала пора
Для берез и поэтов – пора топора.

Словно знает береза, что жребий наш черен,
Оттого что обоих нас рубят под корень,

Оттого что в каминах пылают дрова,
Оттого что на минах взрывают слова.

Я стою – и тоски не могу побороть я,
Надо мною свистят золотые лохмотья.

Вместе с ветками руки к потомку тяну я,
Я пошлю ему грамоту берестяную.

И правдиво расскажет сухая кора
Про меня, про березу, про взмах топора.

Я прыгнул из окна,
Но не сорвался вниз,
А в воздухе повис,
Как радиоволна.

А в комнате остались
Часы и календарь.
Там тень моя, состарясь,
Глядит в окно, как встарь.

А я вверху, в вечернем
Сиреневом дымке,
А я в четырехмерном
Воздушном гамаке

Плыву, как астероид,
Сиянием дразня.
Вы можете настроить
Приемник на меня.

Я – звездный зазывала.
Скользя по облакам,
Я шлю мои сигналы
Таким же чудакам,

Мечтателям, поэтам,
Захватчикам высот,
Кто сам себе планета
И свет в себе несет,

Кто не в ладах с причалом,
Кто кружит одинок
По кривизнам печальным
Возвышенных дорог.

Сергею Бонгарту

За день выжало, уморило.
Шторы наглухо! Дверь замкну!
Погружается субмарина
В океанскую глубину.

Люк завинчивай впритирку,
Закрывай иллюминаторы,
Я забьюсь в свою квартирку,
Как на дно упрятанный.

На житейскую поверхность
Перископ не выставлю,
Ослепительно низвергнусь
В темень аметистовую.

Я нашел себе страну
Ту, что научилась
Погружаться в глубину,
Точно Наутилус.

И пускай в подводном иле,
Отдаваясь гулами,
Шастают автомобили
Темными акулами,

И кидаются в меня
Световыми сваями, –
Комнатушечка-броня,
Ты непробиваема!

Ты непробиваема,
Ты неуязвима!
И акулы стаями
Проплывают мимо.

Мне не надо ЛСД
Или кокаина.
Я ночую на звезде
Из аквамарина.

Жил на пятом этаже,
Да уплыл с квартирою,
И на дне морском уже
Я фосфоресцирую!

Я плыву подводной спальнею,
И до утренней зари
На поверхность социальную
Я пускаю пузыри.

А ученый дяденька,
Чистенький и гладенький,
Где-то в кабинетике
В дебрях кибернетики.

У приборов топчется
Бородатый агнец.
И больному обществу
Ставит он диагноз.

«В наш период атомный
Для леченья сердца, –
Говорит он, – надобны
Взрывчатые средства!
Этим человечество
Сразу же излечится!
Людям в наши времена
Помогает дивно
Туча, ежели она
Радиоактивна!
Приходите все погреться
В золотых лучах прогресса!»

Он как петрушка площадной
Выскакивает над страной.

И, щупленький и сухонький,
С морщинками на личике,
Он сам себе на кухоньке
Поджаривает блинчики.

Но хоть пожить он любит вкусно,
Хоть любит чай с вареньем он, –
Как современное искусство,
Почти что он развоплощен.

Почти прозрачен,
Совсем спрессован,
Он не иначе
Как нарисован.

Но взрывы так красноречивы,
Что всё кругом потрясено,
И до меня доходят взрывы
На аметистовое дно.

Я знаю: вселенная где-то изогнута,
И Бог по вселенной гуляет инкогнито.

А тут человек, непонятный как призрак,
Швыряется взрывами в огненных брызгах!

И я убегаю побежкою волчьей
И прячусь за всей океанскою толщей.

Ночной темнотою укрыт как щитом,
Я выдумка тоже. Я тоже фантом.

Я тоже нелепица, дикость, абстракт,
И снюсь я кому-то сквозь лунный смарагд.

И я, уходящий всё глубже и дальше,
И тот – на поверхности жизни – взрывальщик –

Далеким потомкам в столетье ином –
Покажемся оба чудовищным сном.

Но знаю: меня они все-таки вспомнят,
Заглянут ко мне в аметистовый омут,

Моим одиночеством темным звеня,
Как груз потонувший подымут меня.

Марианне Сапроновой

Море упрашивало: «Паша, Паша…»
Но Паша, должно быть, ушла домой,
И море, целую ночь не спавшее,
Разрыдалось белой-белой каймой.

А в море, у берега, жили
Камни большие-большие.

Там чайки хаживали
И купальщики.
Девочки пляжные,
Пляжные мальчики.

И по буграм каменистым
Звякало море монистом.

Когда гроза ломала шпаги
На сцене грозно-показной,
Я ставил птичку на бумаге.
Бог ставил чайку над волной.

Цензор!
Ты надо мной как Цезарь.
Я грезил,
А ты резал!

Режь меня
Грешного!
Не печалься –
Ты же начальство!

Ты – единственный
Из земных детей,
Знающий истину
Во всей ее полноте.

Поэт со стихом носится!
Радуется – сочинил!
Но у тебя ножницы
И бочка красных чернил!

Ты,
Преданный
До глубины души
Своей эпохе,
Тебе ведомо,
Какие стихи хороши,
Какие плохи.

Ты даже
На вздохи ветра
Накладываешь вето!

Мерой твоей мерим!
Курс на тебя берется!
Ты облечен доверием
Мудрого руководства.

Целовал я дамочку
(С каждым может случиться)
И в подколенную ямочку,
И в ключицу!

Но ты, с наскоку
Ринувшийся в баталию,
Крикнул: целуй в щеку!
Руку клади на талию!

И сразу же я, опомнясь,
Провозгласил скромность!

Нравился мне
Вольный стих,
Непроизвольный стих!
Но ты закричал:
Никаких вольностей!
И я стих!

Обещаю
Не быть неряхой,
Резать строки
Ровно, как сельдерей!
Да здравствует
Амфибрахий,
Анапест,
Дактиль,
Хорей!

Я буду бряцать лирой,
А ты – меня контролируй!

Ты укажи поэту,
Что подлежит запрету,
И сообщи заодно,
Что славить разрешено.

Ты, кто мудр и непогрешим,
Светом своим осени нас.
А мы стихи писать поспешим
Распивочно и навынос.

Пробивают в асфальте дыру
И сажают в нее деревцо,
Чтоб шумело оно на ветру
И кидало мне листья в лицо.

И окно пробивают в стене,
Чтобы вставшая из-за моста
До рассвета качалась в окне
Голубая большая звезда.

Видно, так на земле повелось, –
У художника та же судьба:
Пробивают нам душу насквозь,
Чтоб запела душа, как труба.

Птица бьет изо всех своих сил
Против ветра упрямым крылом.
Бог вселенную всю проломил,
Чтобы небо поставить в пролом.

Попробуйте меня от века оторвать!
О. Мандельштам

Насмешливый голос
По телефонному
Проводу.

И всё по тому же
Неугомонному
Поводу.

Стихи сочиняете?
Стали поэтом горластым.
Стихи начиняете
Всяким ненужным балластом.

Рычанья растративши,
В горле мозоли натерши,
Хрипит ваша муза –
Ораторша
И резонерша!

И, локти притиснув,
Кидается в самую давку,
Торгуется с жизнью,
Стучит кулаком по прилавку!

Хрипи – не хрипи,
А чем дальше – тем хуже и хуже.
Поэзия – то, что внутри,
А не то, что снаружи!

– Мой враг телефонный!
Я всё это слышал частенько.
Хотите, чтоб я умиленно
И тенькал и тренькал?

Мне этого мало!
Поэт не рождается, чтобы
Копаться в анналах
Своей драгоценной особы.

Я здесь.
Я со всеми.
С моею судьбою земною.
Снаряд баллистический – время
Свистит надо мною!

И что мои ахи,
И охи,
И все мои вздохи
В обвале, и крахе,
И грохоте целой эпохи?

Меня не отделишь
От времени. С ним не рассоришь!
Я сын его гульбищ и зрелищ,
Побоищ и сборищ!

Я сын его торжищ
И гноищ, позорищ и пиршеств!
Меня не отторгнешь
От времени. С мясом не вырвешь!

Ракеты, ощерясь,
Хрипят в межпланетных просторах,
А вы мне про шепот, про шелест,
Про лепет, про шорох?!

Лечу вышиною
Стремительно, гибельно, круто,
И стих для меня – вытяжное
Кольцо парашюта.

На луне ни звука,
Ни шороха.
На луне ни друга,
Ни ворога.

Ни бурьяна,
Ни чертополоха.
Как нирвана –
Ни стона, ни вздоха.

Только тишь,
Только тени-громадины,
Только камень-голыш
Да впадины.

Небо смерклось.
Студеным мраком
Обложило со всех сторон.
Членистоногою раскорякой
Сел на поверхность
Луны
Аполлон.

Сел и выставил глаз-конус
На лунную оголенность.

На луне всегда как перед бурей,
На луне всегда как пред грозой,
Ни травинки,
Только бурый, бурый
Шлак,
Древнее, чем палеозой.

Даже воздух кажется массивным.
На луне всегда – как перед ливнем.

Только всё на луне неизбывно.
Всё застыло, и сдвинуть нельзя.
Не бывает ни бури, ни грома, ни ливня,
Ни грозы, ни дождя.

Только душный сияющий чад,
И в чаду этом душном стучат
И звучат
Небывалым концертом,
Сонатой Апассионатой,
Сердце с сердцем –
Сердца астронавтов.

Ты, земля, пролетаешь во мраке,
Звезд блестит над тобой пыльца.
На тебе, точно красные маки,
Расцветают сердца.

Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты.

И, своими сердцами
Миры наделя
Как дарами,
Твои дети,
Земля,
Играют шарами-мирами.

Сурово и важно
Ветки скрипят на весу.
Как деревьям не страшно
Ночью одним в лесу?

Валится тучи темная башня,
А им не страшно!

Птица ночная крикнет протяжно,
А им не страшно!

Ветром они ошарашены,
А им не страшно!

Только вздохнут тяжко,
Да месяц блеснет – стекляшка,
Словно смахнет слезу.

Как деревьям не страшно
Ночью, одним, в лесу?

А может – не в силах сдвинуться
И потому стоят, не бегут,
А я вот живу в гостинице,
А зачем – понять не могу.

Гостиница многоэтажна,
И мне в гостинице страшно.

Кругом какие-то темные шашни –
Страшно!

Заревом красным окно закрашено –
Страшно!

И чего я мытарюсь?
Пойду к нотариусу,
Постучу в дверь его.
Войду и скажу:

– Я хочу быть деревом!

Я хочу, чтобы было заверено,
Что такой-то, такой-то – дерево
И отказался от человеческих прав.

В зелень себя разубрав,
Он теперь стоит у ручья
На страже.

И ему по ночам
Не страшно.