Кондратий Рылеев

У вас в гостях бывать накладно, —
Я то заметил уж не раз:
Проголодавшися изрядно,
Сижу в гостиной целый час
Я без обеда и без вас.
Порой над сердцем и рассудком
С такой жестокостью шутя,
Зачем, не понимаю я,
Еще шутить вам над желудком?..

Покинь меня, мой юный друг, —
Твой взор, твой голос мне опасен:
Я испытал любви недуг,
И знаю я, как он ужасен…
Но что, безумный, я сказал?
К чему укоры и упреки?
Уж я твой узник, друг жестокий,
Твой взор меня очаровал.
Я увлечен своей судьбою,
Я сам к погибели бегу:
Боюся встретиться с тобою,
А не встречаться не могу.

Наш хлебосол-мудрец,
В своем уединенье,
Прими благодаренье,
Которое певец
Тебе в стихах слагает
За ласковый прием
И в них же предлагает
Благой совет тишком:
В своей укромной сени
Живи, как жил всегда,
Страшися вредной Лени
И другом будь Труда.
Люби, как любишь ныне,
И угощай гостей
В немой своей пустыне
Бердяевкой своей.

Потух последний солнца луч;
Луна обычный путь свершала —
То пряталась, то из-за туч,
Как стройный лебедь, выплывала;
И ярче заблистав порой,
Над берегом Лыбеди скромной,
Свет бледный проливала свой
На терем пышный и огромной.

Все было тихо… лишь поток,
Журча, роптал между кустами
И перелетный ветерок
В дуброве шелестел ветвями.
Как месяц утренний, бледна,
Рогнеда в горести глубокой
Сидела с сыном у окна
В светлице ясной и высокой.

От вздохов под фатой у ней
Младые перси трепетали,
И из потупленных очей,
Как жемчуг, слезы упадали.
Глядел невинный Изяслав
На мать умильными очами,
И, к персям матери припав,
Он обвивал ее руками.

«Родимая!— твердил он ей,—
Ты все печальна, ты все вянешь:
Когда же будешь веселей,
Когда грустить ты перестанешь?
О! полно плакать и вздыхать,
Твои мне слезы видеть больно,—
Начнешь ты только горевать,
Встоскуюсь вдруг и я невольно.

Ты б лучше рассказала мне
Деянья деда Рогволода,
Как он сражался на войне,
И о любви к нему народа».
— «О ком, мой сын, напомнил ты?
Что от меня узнать желаешь?
Какие страшные мечты
Ты сим в Рогнеде пробуждаешь!..

Но так и быть; исполню я,
Мой сын, души твоей желанье:
Пусть Рогволодов дух в тебя
Вдохнет мое повествованье;
Пускай оно в груди младой
Зажжет к делам великим рвенье,
Любовь к стране твоей родной
И к притеснителям презренье…

Родитель мой, твой славный дед,
От тех варягов происходит,
Которых дивный ряд побед
Мир в изумление приводит.
Покинув в юности своей
Дремучей Скании дубравы,
Вступил он в землю кривичей
Искать владычества и славы.

Народы мирной сей страны
На гордых пришлецов восстали,
И смело грозных чад войны
В руках с оружием встречали…
Но тщетно! роковой удел
Обрек в подданство их герою —
И скоро дед твой завладел
Обширной Севера страною.

Воздвигся Полоцк. Рогволод
Приветливо и кротко правил
И, привязав к себе народ,
Власть князя полюбить заставил…
При Рогволоде кривичи
Томились жаждой дел великих;
Сверкали в дебрях им мечи,
Литовцев поражая диких.

Иноплеменные цари
Союза с Полоцком искали,
И чуждые богатыри
Ему служить за честь вменяли».
Но шум раздался у крыльца…
Рогнеда повесть прерывает
И видит: пыль и пот с лица
Гонец усталый отирает.

«Княгиня!— он вещал, войдя: —
Гоня зверей в дубраве смежной,
Владимир посетить тебя
Прибудет в терем сей прибрежной».
— «И так он вспомнил об жене…
Но не желание свиданья…
О нет! влечет его ко мне —
Одна лишь близость расстоянья!» —

Вещала — и сверкнул в очах
Негодованья пламень дикий.
Меж тем уж пронеслись в полях
Совы полуночные крики…
Сгустился мрак… луна чуть-чуть
Лучом трепещущим светила;
Холодный ветер начал дуть,
И буря страшная завыла!

Лыбедь вскипела меж брегов;
С деревьев листья полетели;
Дождь проливной из облаков,
И град, и вихорь зашумели,
Скопились тучи… и с небес
Вилася молния змиею;
Гром грохотал — от молний лес
То здесь, то там пылал порою!..

Внезапно с бурей звук рогов
В долине глухо раздается:
То вдруг замолкнет средь громов,
То снова с ветром пронесется…
Вот звуки ближе и громчей…
Замолкли… снова загремели…
Вот топот скачущих коней,
И всадники на двор взлетели.

То был Владимир. На крыльце
Его Рогнеда ожидала;
На сумрачном ее лице
Неведомая страсть пылала.
Смущенью мрачность приписав,
Герой супругу лобызает
И, сына милого обняв,
Его приветливо ласкает.

Отводят отроки коней…
С Рогнедой князь идет в палаты,
И вот, в кругу богатырей,
Садится он за пир богатый.
Под тучным вепрем стол трещит,
Покрытый скатертию браной;
От яств прозрачный пар летит
И вьется по избе брусяной.

Звездясь, янтарный мед шипит,
И ходит чаша круговая.
Все веселятся… но грустит
Одна Рогнеда молодая.
«Воспой деянья предков нам!» —
Бояну витязи вещали.
Певец ударил по струнам —
И вещие зарокотали.

Он славил Рюрика судьбу,
Пел Святославовы походы,
Его с Цимискием борьбу
И покоренные народы;
Пел удивление врагов,
Его нетрепетность средь боя,
И к славе пылкую любовь,
И смерть, достойную героя…

Бояна пламенным словам
Герои с жадностью внимали
И, праотцев чудясь делам,
В восторге пылком трепетали.
Певец умолкнул… но опять
Он пробудил живые струны
И начал князя прославлять
И грозные его перуны:

«Дружины чуждые громя,
Давно ль наполнил славой бранной
Ты дальней Нейстрии поля
И Альбиона край туманной?
Давно ли от твоих мечей
Упали Полоцка твердыни
И нивы храбрых кривичей
Преобратилися в пустыни?

Сам Рогволод…» Вдруг тяжкий стон
И вопль отчаянья Рогнеды
Перерывают гуслей звон
И радость шумную беседы…
«О, успокойся, друг младой!—
Вещал ей князь,— не слез достоин,
Но славы, кто в стране родной
И жил и кончил дни как воин.

Воскреснет храбрый Рогволод
В делах и чадах Изяслава,
И пролетит из рода в род
Об нем, как гром гремящий, слава».
Рогнеды вид покойней стал;
В очах остановились слезы,
Но в них какой-то огнь сверкал,
И на щеках пылали розы…

При стуках чаш Боян поет,
Вновь тешит князя и дружину…
Но кончен пир — и князь идет
В великолепную одрину.
Сняв меч, висевший при бедре,
И вороненые кольчуги,
Он засыпает на одре
В объятьях молодой супруги.

Сквозь окон скважины порой
Проникнув, молния пылает
И брачный одр во тьме ночной
С четой лежащей освещает.
Бушуя, ставнями стучит
И свищет в щели ветр порывный;
По кровле град и дождь шумит,
И гром гремит бесперерывный.

Князь спит покойно… Тихо встав,
Рогнеда светоч зажигает
И в страхе, вся затрепетав,
Меч тяжкий со стены снимает…
Идет… стоит… ступила вновь…
Едва дыханье переводит…
В ней то кипит, то стынет кровь…
Но вот… к одру она подходит…

Уж поднят меч!.. вдруг грянул гром,
Потрясся терем озаренный —
И князь, объятый крепким сном,
Воспрянул, треском пробужденный,—
И пред собой Рогнеду зрит…
Ее глаза огнем пылают…
Поднятый меч и грозный вид
Преступницу изобличают…

Меч выхватив, ей князь вскричал:
«На что дерзнула в исступленье?..»
— «На то, что мне повелевал
Ужасный Чернобог,— на мщенье!»
— «Но долг супруги, но любовь?..»
— «Любовь! к кому?.. к тебе, губитель?..
Забыл, во мне чья льется кровь,
Забыл ты, кем убит родитель!..

Ты, ты, тиран, его сразил!
Горя преступною любовью,
Ты жениха меня лишил
И братнею облился кровью!
Испепелив мой край родной,
Рекой ты кровь в нем пролил всюду
И Полоцк, дивный красотой,
Преобратил развалин в груду.

Но недовольный… местью злой
К бессильной пленнице пылая,
Ты брак свой совершил со мной
При зареве родного края!
Повлек меня в престольный град;
Тебе я сына даровала…
И что ж?., еще презренья хлад
В очах тирана прочитала!..

Вот страшный ряд ужасных дел,
Владимира покрывших славой!
Не через них ли приобрел
Ты на любовь Рогнеды право?..
Страдала, мучилась, стеня,
Вся жизнь текла моя в кручине;
Но, боги! не роптала я
На вас в злосчастиях доныне!..

Впервые днесь ропщу!.. увы!..
Почто губителя отчизны
Сразить не допустили вы
И совершить достойной тризны!
С какою б жадностию я
На брызжущую кровь глядела,
С каким восторгом бы тебя,
Тиран, угасшего узрела!..»

Супруг, слова прервав ее,
В одрину стражу призывает.
«Ждет смерть, преступница, тебя!—
Пылая гневом, восклицает.—
С зарей готова к казни будь!
Сей брачный одр пусть будет плаха!
На нем пронжу твою я грудь
Без сожаления и страха!»

Сказал — и вышел. Вдруг о том
Мгновенно слух распространился —
И терем, весь объятый сном,
От вопля женщин пробудился…
Бегут к княгине, слезы льют;
Терзаясь близостью разлуки,
Себя в младые перси бьют
И белые ломают руки…

В тревоге все — лишь Изяслав
В объятьях сна, с улыбкой нежной,
Лежит, покровы разметав,
Покой вкушая безмятежный.
Об участи Рогнеды он
В мечтах невинности не знает;
Ни бури рев, ни плач, ни стон
От сна его не пробуждает.

Но перестал греметь уж гром,
Замолкли ветры в чаще леса,
И на востоке голубом
Редела мрачная завеса.
Вся в перлах, злате и сребре,
Ждала Рогнеда без боязни
На изукрашенном одре
Назначенной супругом казни.

И вот денница занялась,
Сверкнул сквозь окна луч багровый
И входит с витязями князь
В одрину, гневный и суровый.
«Подайте меч!» — воскликнул он,
И раздалось везде рыданье,—
«Пусть каждого страшит закон!
Злодейство примет воздаянье!»

И, быстро в храмину вбежав:
«Вот меч! коль не отец ты ныне,
Убей!— вещает Изяслав,—
Убей, жестокий, мать при сыне!»
Как громом неба поражен,
Стоит Владимир и трепещет,
То в ужасе на сына он,
То на Рогнеду взоры мещет…

Речь замирает на устах,
Сперлось дыханье, сердце бьется;
Трепещет он; в его костях
И лютый хлад и пламень льется,
В душе кипит борьба страстей:
И милосердие и мщенье…
Но вдруг с слезами из очей —
Из сердца вырвалось: прощенье!

Когда душа изнемогала
В борьбе с болезнью роковой,
Ты посетить, мой друг, желала
Уединенный угол мой.

Твой голос нежный, взор волшебный
Хотел страдальца оживить,
Хотела ты покой целебный
В взволнованную душу влить.

Сие отрадное участье,
Сие вниманье, милый друг,
Мне снова возвратили счастье
И исцелили мой недуг.

С одра недуга рокового
Я встал и бодр и весел вновь,
И в сердце запылала снова
К тебе давнишняя любовь.

Так мотылек, порхая в поле
И крылья опалив огнем,
Опять стремится поневоле
К костру, в безумии слепом.

Да будешь, малютка, как папа, бесстрашен,
Пусть пламень гусара пылает в крови;
Как маменька — доброй душою украшен
И общей достоин любви.
Но что я желаю — любезность, отвага
И пылкость души молодой
Уже в колыбели, малютка, с тобой,
Без них — не родится Бедрага.
Пусть пламень гусара пылает в крови;
Как маменька — доброй душою украшен
И общей достоин любви.
Но что я желаю — любезность, отвага
И пылкость души молодой
Уже в колыбели, малютка, с тобой,
Без них — не родится Бедрага.

Элегия

Исполнились мои желанья,
Сбылись давнишние мечты:
Мои жестокие страданья,
Мою любовь узнала ты.

Напрасно я себя тревожил,
За страсть вполне я награжден:
Я вновь для счастья сердцем ожил,
Исчезла грусть, как смутный сон.

Так, окроплен росой отрадной,
В тот час, когда горит восток,
Вновь воскресает — ночью хладной
Полузавялый василек.

Ты посетить, мой друг, желала
Уединенный угол мой,
Когда душа изнемогала
В борьбе с болезнью роковой.

Твой милый взор, — твой взор волшебный
Хотел страдальца оживить,
Хотела ты покой целебный
В взволнованную душу влить.

Твое отрадное участье,
Твое вниманье, милый друг,
Мне снова возвращают счастье
И исцеляют мой недуг.

Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить;
Я отвечать не в силах ей,
Моя душа твоей не стоит.

Полна душа твоя всегда
Одних прекрасных ощущений,
Ты бурных чувств моих чужда,
Чужда моих суровых мнений.

Прощаешь ты врагам своим —
Я не знаком с сим чувством нежным
И оскорбителям моим
Плачу отмщеньем неизбежным.

Лишь временно кажусь я слаб,
Движеньями души владею;
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею.

Мне не любовь твоя нужна,
Занятья нужны мне иные:
Отрадна мне одна война,
Одни тревоги боевые.

Любовь никак нейдет на ум:
Увы! моя отчизна страждет, —
Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет.

1

Когда от русского меча
Легли моголы в прах, стеная,
Россию бог карать не преставая,
Столь многочисленный, как саранча,
Приказных род в странах ее обширных
Повсюду расселил,
Чтобы сердца сограждан мирных
Он завсегда, как червь, точил…

2

Кто не слыхал из нас о хищных печенегах,
О лютых половцах иль о татарах злых,
О их неистовых набегах
И о хищеньях их?
Давно ль сей край, где Дон и Сосна протекают
Средь тучных пажитей и бархатных лугов
И их холодными струями напояют,
Был достояньем сих врагов?
Давно ли крымские наездники толпами
Из отческой земли
И старцев, и детей, и жен, тягча цепями,
В Тавриду дальнюю влекли?
Благодаря творцу, Россия покорила
Врагов надменных всех
И лет за несколько со славой отразила
Разбойника славнейшего набег…
Теперь лишь только при наездах
Свирепствуют одни исправники в уездах.

Поверь, я знаю уж, Дорида,
Про то, что скрыть желаешь ты…
Твой тусклый взор и томность вида
Отцветшей рано красоты
Мне слишком много объяснили:
Тебя, прелестная, пленили
Любви неясные мечты.
Они, везде тебя тревожа,
В уединение манят
И среди девственного ложа
Отраду слабую дарят,
Лишь жажду наслаждений множа.
Как жертвуешь ты сим мечтам
При свете дня или во мраке ночи,
Почти закрывшиеся очи
Склоняешь с робостью к дверям,
И если юная подруга
Иль кто другой к тебе войдет,
В одно мгновенье от испуга
Румянец нежный пропадет.
Потупишь взор… Несвязность речи,
И твой смущенный робкий вид,
И неожиданность сей встречи
Тебя кой в чем изобличит…
Но ты краснеешь, друг бесценный,
Меня давно ты поняла,
Оставь же сей порок презренный,
Доколь совсем не отцвела…
Беги! беги сего порока,
В мечтах себя не погуби,
Не будь сама к себе жестока,
И хоть меня ты полюби.

Повсюду вопли, стоны, крики,
Везде огонь иль дым густой.
Над белокаменной Москвой
Лишь временем Иван Великий
Сквозь огнь, сквозь дым и мрак ночной
Столпом огромным прорезался
И, в небесах блестя челом,
Во всем величии своем
Великой жертвой любовался.

К Косовскому в ответ на стихи, в которых он советовал мне навсегда остаться на Украине

Чтоб я младые годы
Ленивым сном убил!
Чтоб я не поспешил
Под знамена свободы!
Нет, нет! тому вовек
Со мною не случиться;
Тот жалкий человек,
Кто славой не пленится!
Кумир младой души —
Она меня, трубою
Будя в немой глуши,
Вслед кличет за собою
На берега Невы!

Итак простите вы:
Краса благой природы,
Цветущие сады,
И пышные плоды,
И Дона тихи воды,
И мир души моей,
И кров уединенный,
И тишина полей
Страны благословенной,—
Где, горя, и сует,
И обольщений чуждый,
Прожить бы мог поэт
Без прихотливой нужды;
Где б дни его текли
Под сенью безмятежной
В объятьях дружбы нежной
И родственной любви!

Всё это оставляя,
Пылающий поэт
Направит свой полет,
Советам не внимая,
За чародейкой вслед!
В тревожном шуме света,
Средь горя и забот,
В мои младые лета,
Быть может, для поэта
Она венок совьет.
Он мне в уединеньи,
Когда я буду сед,
Послужит в утешенье
Средь дружеских бесед.

Под тенью миртов и акаций
В могиле скромной сей
Лежит прелестная подруга юных граций:
Ни плачущий Эрот, ни скорбный Гименей,
Ни прелесть майской розы,
Ни друга юного, ни двух младенцев слезы
Спасти Полину не могли!
Судьбы во цвете лет навеки обрекли
Ее из пламенных объятий
Супруга нежного, детей, сестер и братий
В объятья хладные земли…

Давно мне сердце говорило:
Пора, младый певец, пора,
Оставив шумный град Петра,
Лететь к своей подруге милой,
Чтоб оживить и дух унылый,
И смутный сон младой души
На лоне неги и свободы,
И расцветающей природы
Прогнать с заботами в тиши.
Настал желанный час — и с тройкой
Извозчик ухарской предстал,
Залился колокольчик звонкой —
И юный друг твой поскакал…
Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как разлилась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…

Земли минутный поселенец,
Земли минутная краса,
Зачем так рано, мой младенец,
Ты улетел на небеса?

Зачем в юдоли сей мятежной,
О ангел чистой красоты,
Среди печали безнадежной
Отца и мать покинул ты?

Подражание VII посланию Депрео

Питомец важных муз, служитель Аполлона,
Певец, который нам паденье Илиона
И битвы грозные ахеян и троян,
С Пелидом бедственну вражду Агамемнона,
Вторженье Гектора в враждебный греков стан,
И бой и смерть сего пергамского героя
Воспел пленительно на лире золотой,
На древний лад ее с отважностью настроя,
И путь открыл себе бессмертья в храм святой!
Не думай, чтоб и ты, пленя всех лирой звучной,
От всех хвалу обрел во мзду своих трудов;
Борение с толпой совместников, врагов,
И с предрассудками, и с завистью докучной —
Всегдашний был удел отличнейших певцов!
Ах! иногда они в друзьях врагов встречали,
И, им с беспечною вверяяся душой,
У сердца нежного змею отогревали
И целый век кляли несчастный жребий свой…

Судьи-завистники, убийцы дарований,
Везде преследуют несчастного певца;
И похвалы друзей, и шум рукоплесканий,
И лавры свежие прекрасного венца —
Всё души низкие завистников тревожит,
Всё дикую вражду к их бедной жертве множит!
Одна, одна лишь смерть гоненья прекратит,
И, успокоясь в мирной сени,
Дань должной похвалы возьмет с потомства гений
И, торжествующий, зоилов постыдит.

Таланта каждого сопутник неизменный,
Негодование толпы непросвещенной
И зависть злобная — его всегдашний враг —
Оспоривали здесь ко славе каждый шаг
Творца «Димитрия», «Фингала», «Поликсены»;
Любимца первого российской Мельпомены
Яд низкой зависти спокойствия лишил
И, сердце отравив, дни жизни сократил.
Но весть печальная лишь всюду пролетела,
Почувствовали все, что без него у нас
Трагедия осиротела…
Тогда судей-невежд умолк презренный глас,
Венки посыпались, и зависть онемела…
Судьбу подобную ж Фонвизин претерпел,
И Змейкина, себя узнавши в Простаковой,
Сулила автору жизнь скучную в удел
В стране далекой и суровой…

На трудном поприще ты только мог один
В приятной звучности прелестного размера
Нам верно передать всю красоту картин
И всю гармонию Гомера.
Не удивляйся же, что зависть вкруг тебя
Шипит, как черная змея!
И здесь, как и везде, нас небо наставляет;
Мудрец во всем, во всем читает
Уроки для себя:
На лоне праздности дремавший долго гений,
Стрелами зависти быв пробужден от лени,

Ширяясь, как орел, на небеса парит
И с высоты на низ с презрением глядит,
Где клеветой его порочит пустомеля…
Так деспот-кардинал с ученою толпой
Уничижить хотел бессмертного Корнеля,
На «Сида» воружил зоилов дерзкий рой!
«Сид» бранью угнетен, но трагик оскорбленный
Явился с «Цинною» во храме Мельпомены —
И посрамленный кардинал
Смотрел с ничтожными льстецами,
Как гением своим Корнель торжествовал
Над Академией и жалкими судьями!
Так и Жуковский наш, любимый Феба сын,
Сокровищ языка счастливый властелин,
Возвышенного полн, Эдема пышны двери,
В ответ ругателям, открыл для юной пери.
И ты примеру следуй их,
И на суждения завистников твоих,
На площадную брань и приговор суровый
С Гомером отвечай всегда беседой новой.
Орла ль, парящего среди эфирных стран,
В полете карканьем удержит наглый вран?
Иди бестрепетно проложенной стезею
И лавры свежие рви смелою рукою;
Пускай завистники вокруг тебя шипят!
О Гнедич! Вопли их, и дикие и громки,
Тобой заслуженной хвалы не заглушат:
Защитник твой — Гомер, твои судьи — потомки!
Зачем тревожиться, когда твоих трудов
Не вздумает читать какой-нибудь Вралёв,
Иль жалкий Азбукин, иль Клит-стихокропатель,
Иль в колпаке магистр, или Дамон-ругатель?
Нет, нет! читателей достоин ты других;
Желаю, Гнедич, я, чтобы в стихах твоих
Восторги сладкие поэты почерпали,
Чтобы царица-мать красе дивилась их,
Чтоб перевод прекрасный твой читали
С воспламененною душой
Изящного ценители прямые,
Хранящие любовь к стране своей родной
И посвященные муз в таинства святые.
Не много их! Зато внимание певцам
Средь вопля дикого должно быть драгоценно,
Как в Ливии, от солнца раскаленной,
Для странника ручей, журчащий по пескам…

Элегия
Посвящается Н. М. Рылеевой

Еще ли в памяти рисуется твоей
С такою быстротой промчавшаяся младость, —
Когда, Дорида, мы, забыв иных людей,
Вкушали с жаждою любви и жизни сладость?..
Еще ли мил тебе излучистый ручей
И струй его невнятный лепет,
Зеленый лес, и шум младых ветвей,
И листьев говорящий трепет, —
Где мы одни с любовию своей
Под ивою ветвистою сидели:
Распростирала ночь туманный свой покров,
Терялся вдалеке чуть слышный звук свирели,
И рог луны глядел из облаков,
И струйки ручейка журчащие блестели…
Луны сребристые лучи
На нас, Дорида, упадали
И что-то прелестям твоим в ночи
Небесное земному придавали:
Перерывался разговор,
Сердца в восторгах пылких млели,
К устам уста, тонул во взоре взор,
И вздохи сладкие за вздохами летели.
Не знаю, милая, как ты,
Но я не позабуду про былое:
Мне утешительны, мне сладостны мечты,
Безумство юных дней, тоска и суеты;
И наслаждение сие немое
Так мило мне, как запах от левкоя,
Как первый поцелуй невинной красоты.

Бежавший от сует
И от слепой богини,
Твой друг, младой поэт,
Вдруг стал анахорет
И жизнь ведет в пустыне.
В душе моей младой
Нет боле жажды славы,
И шумные забавы
Сменил я на покой.
Безумной молодежи
Покажется смешно,
Что я не пью вино,
Что мне вода дороже
И что я сплю давно
На одиноком ложе,
Но, несмотря на то,
На тихий звук свирели
В уютный домик мой
Вертлявою толпой
Утехи налетели
И весело обсели
В нем все углы, мой друг;
С печалию ж докучной
Сопутник неразлучный,
Томительный недуг
И, дочь мирского шума
Со свитою своей,
Души угрюмой дума
От хижины моей
Стремятся торопливо…
Лишь только боязливо
Задумчивость порой
Заглянет в угол мой,
Покойный и счастливый.

«Оставив шумный свет
И негу сладострастья,
Как мог во цвете лет
Найти дорогу счастья
Твой ветреный поэт?»—
Ты спросишь в изумленьи.
Мой друг! в уединеньи,
Как пышные цветы,
Кипят в воображеньи
Прелестные мечты…
Они волшебной силой
В тени моей немой,
С своей подругой милой —
Фантазией младой,
Меня увеселяют
Чудесною игрой
И сердцу возвращают
Утраченный покой,
Который мне в пустыне
Милее всех даров
Обманчивой богини:
И злата, и чинов,
И шумных пирований,
И ласковых речей,
И ветреных лобзаний
Предательниц-цирцей…

Но ты, мой друг бесценный,
Быть может, хочешь знать,
Как дни мои летят
В Украйне отдаленной.
Изволь: твой друг младой,
Простясь с коварным миром,
С свободою златой,
Душ пламенных кумиром,
Живет в степи глухой,
Судьбу благословляя;
Он с ложа здесь встает,
Зарю предупреждая,
И в садик свой идет
Немного потрудиться,
Взяв заступ, на грядах.
Когда ж устанет рыться,
Он, с книгою в руках,
Под тень дерев садится
И в пламенных стихах
Иль в прозе, чистой, плавной,
Чужд горя и забот,
Восторги сладки пьет.
То Пушкин своенравный,
Парнасский наш шалун,
С «Русланом и Людмилой»,
То Батюшков, резвун,
Мечтатель легкокрылый,
То Баратынский милый,
Иль с громом звучных струн,
И честь и слава россов,
Как диво-исполин,
Парящий Ломоносов,
Иль Озеров, Княжнин,
Иль Тацит-Карамзин
С своим девятым томом;
Иль баловень Крылов
С гремушкою и Момом,
Иль Гнедич и Костров
Со стариком Гомером,
Или Жан-Жак Руссо
С проказником Вольтером,
Воейков-Буало,
Жуковский несравненный,
Иль Дмитриев почтенный,
Иль фаворит его
Милонов — бич пороков,
Иль ветхий Сумароков,
Иль «Душеньки» творец,
Любимец муз и граций,
Иль важный наш Гораций,
Поэтов образец,
Иль сладостный певец,
Нелединский унылый,
Или Панаев милый
С идиллией своей —
В тиши уединенной
Дарят попеременно
Мечты душе моей.

Но полдень! В дом укромный
Иду; давно уж там
Меня обед ждет скромный;
Приятный фимиам
От сочных яств курится;
Мгновенно возбудится
Завидный аппетит —
И труженик-пиит
За шаткий стол садится…
Потом на одр простой
Он на часок приляжет;
Бог сна, Морфей младой,
Ему гирлянду свяжет
Из маковых цветов,
И в легком сне покажет
Приятелей-певцов…
Они все в Петрополе;
В моей счастливой доле
Лишь их недостает!
Под вечер за работу
Иль в сад, иль в кабинет,
Иль грозно на охоту
С котомкой за спиной
Иду с ружьем — на бой
Иль с зайцами, иль с дичью!
И, возвратясь домой,
Обременен добычью,
Пью ароматный чай…
Вдруг входит невзначай
Ко мне герой Кавказа,
Которого в горах
Ни страшная зараза,
Ни абазех, ни бах,
Ни грозный кабардинец,
Ни яростный лезгин,
Ни хищный абазинец
Среди своих долин
Шесть лет не в силах были
Дух твердый сокрушить…
Непобедимым быть,
Казалося, судили
Герою небеса!
Но вдруг его пленили
Прелестные глаза…
Вздыхая и вздыхая,
Не умер чуть боец;
Но сжалясь наконец,
Красавица младая
И сердце и себя,
Героя полюбя,
С рукой ему вручила
Во храме под венцом;
Но скоро изменила
И молодым певцом
Бойца переменила…
Сей отставной майор,
Гроза Кавказских гор,
Привез с собой газеты.
Принявши грозный вид,—
«Почто,— входя, кричит,—
Мои младые леты
С такою быстротой,
О труженик младой!
Сокрылись в безднах Леты?
Война, война кипит!
В Морее пышет пламя!
Подняв свободы знамя,
Грек Оттоману мстит!
А я, а я не в силах
Лететь туда стрелой,
Куда стремлюсь душой!
Кровь тихо льется в жилах
И с каждым, с каждым днем
Всё более хладеет;
Рука владеть мечом
Как прежде — не умеет,
И бич Кавказских стран
Час от часу дряхлеет,
И грозный Оттоман
Пред ним не побледнеет!»
Со вздохом кончив речь,
Майор с себя снимает
Полузаржавый меч
И слезы отирает.
О прошлой старине,
О Сечи своевольной,
О мире, о войне
Поговорив довольно,
Мы к ужину идем;
Там снова в разговоры,
А изредка и в споры,
Разгорячась вином,
Майор со мной вступает,
И Порту и Кавказ
В покое оставляет,
Поэзию ругает
И приступом Парнас
Взять грозно обещает!..
Но вот уж первый час!
Морфей зовет к покою
И старому герою
На вежды веет сон,
Вакх также наступает,
А старость помогает,
И в спальну быстро он,
Качаясь, отступает,
В атаке с трех сторон…

Майора в ретираде
До ложа проводя,
Я освежить себя
Иду в прохладном саде:
Чуть слышный ветерок,
Цветов благоуханье,
Лепечущий поток,
Листочков трепетанье,
И мрак, и тень древес,
И тишина ночная,
Пучина голубая
Безоблачных небес,
И в ней, в дали безбрежной,
Уныла и бледна,
Средь ярких звезд одна,
Как лебедь белоснежный,
Плывущая луна;
И древ и неба своды,
И хижинка моя,
Смотрящиеся в воды
Шумящего ручья,
И лодки колыханье,
И Филомелы глас —
Всё, всё очарованье
В священный ночи час!
Природы красотами
Спокойно насладясь,
Я тихими шагами
В приют свой возвращусь,
Пенатам поклонюсь,
К ним верой пламенея,
И на одре простом
В объятиях Морфея
Забудусь сладким сном…
Так юного поэта,
Вдали от шуму света,
Проходят дни в глуши;
Ничто его души,
Мой друг, не беспокоит,
И он в немой тиши
Воздушны замки строит!
Заботы никогда
Его не посещают,
Напротив, завсегда
С ним вместе обитают
Свобода и покой
С веселостью беспечной…

Но здесь мне жить не вечно,
И час разлуки злой
С пустынею немой
Мчит время быстротечно!
Покину скоро я
Украинские степи,
И снова на себя
Столичной жизни цепи,
Суровый рок кляня,
Увы, надену я!
Опять подчас в прихожей
Надутого вельможи,
Тогда как он покой
На пурпуровом ложе
С прелестницей младой
Вкушает безмятежно,
Ее лобзая нежно,
С растерзанной душой,
С главою преклоненной
Меж челядью златой,
И чинно и смиренно
Я должен буду ждать
Судьбы своей решенья
От глупого сужденья,
Которое мне дать
Из милости рассудит
Ленивый полуцарь,
Когда его разбудит
В полудни секретарь…
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Для пылкого поэта
Как больно, тяжело
В триумфе видеть зло
И в шумном вихре света
Встречать везде ханжей,
Корнетов-дуэлистов,
Поэтов-эгоистов
Или убийц-судей,
Досужих журналистов,
Которые тогда,
Как вспыхнула война
На Юге за свободу,
О срам! о времена!
Поссорились за оду!..

На смерть Полины молодой,
Твое желанье исполняя,
В смущеньи, трепетной рукой,
Я написал стихи, вздыхая.
Коль не понравятся они,
Чего и ожидать нетрудно,
Тогда не леность ты вини,
А дар от Аполлона скудной,
Который дан мне с юных лет;
Желал бы я — пачкун бумаги —
Писать как истинный поэт,
А особливо для Бедраги;
Но что же делать?.. силы нет.

Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить;
Я отвечать не в силах ей,
Моя душа твоей не стоит.

Полна душа твоя всегда
Одних прекрасных ощущений,
Ты бурных чувств моих чужда,
Чужда моих суровых мнений.

Прощаешь ты врагам своим —
Я не знаком с сим чувством нежным
И оскорбителям моим
Плачу отмщеньем неизбежным.

Лишь временно кажусь я слаб,
Движеньями души владею
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею.

Мне не любовь твоя нужна,
Занятья нужны мне иные:
Отрадна мне одна война,
Одни тревоги боевые.

Любовь никак нейдет на ум:
Увы! моя отчизна страждет,—
Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет.

Заплатимте тому презрением холодным,
Кто хладен может быть к страданиям народным,
Старайтесь разгадать цель жизни человека,
Постичь дух времени и назначенье века.

Оставь меня! Я здесь молю:
Да всеблагое провиденье
Отпустит деве преступленье,
Что я тебя еще люблю.

Молю, да ненависть заступит
Преступной страсти пламень злой,—
И честь, и стыд, и мой покой
Ценой достойною искупит.

В лесу дремучем на поляне
Отряд наездников сидит.
Окрестность вся в седом тумане;
Кругом осенний ветр шумит,
На тусклый месяц набегают
Порой густые облака;
Надулась черная река,
И молнии вдали сверкают.

Плащи навешаны шатром
На пиках, в глубь земли вонзенных;
Биваки в сумраке ночном
Вокруг костров воспламененных!
Средь них толпами удальцы:
Ахтырцы, бугцы и донцы.

Пируют всадники лихие,
Заботы трудны боевые,
Свершив отчаянный набег;
Но весел шумный их ночлег:
Живой беседой сокращают
Они друг другу час ночной,
Дела вождей страны родной
Воспоминаньем оживляют
И лес угрюмый и густой
Веселым пеньем пробуждают.

«Вкушает враг беспечный сон;
Но мы не спим, мы надзираем —
И вдруг на стан со всех сторон,
Как снег внезапный, налетаем.

В одно мгновенье враг разбит,
Врасплох застигнут удальцами,
И вслед за ними страх летит
С неутомимыми донцами.

Свершив набег, мы в лес густой
С добычей вражеской уходим
И там за чашей круговой
Минуты отдыха проводим.

С зарей бросаем свой ночлег,
С зарей опять с врагами встреча,
На них нечаянный набег
Иль неожиданная сеча».

Так сонмы ратников простых
Досуг беспечный провождали.

К А. Бестужеву

Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей:
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей.

Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал,
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.

Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих,
Но ужасней истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.

С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.

Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.

Ах, тошно мне
И в родной стороне:
Всё в неволе,
В тяжкой доле,
Видно, век вековать.

Долго ль русский народ
Будет рухлядью господ,
И людями,
Как скотами,
Долго ль будут торговать?

Кто же нас кабалил,
Кто им барство присудил,
И над нами,
Бедняками,
Будто с плетью посадил?

По две шкуры с нас дерут,
Мы посеем — они жнут,
И свобода
У народа
Силой бар задушена.

А что силой отнято,
Силой выручим мы то,
И в привольи,
На раздольи
Стариною заживем.

А теперь господа
Грабят нас без стыда,
И обманом
Их карманом
Стала наша мошна.

Бара с земским судом
И с приходским попом
Нас морочат
И волочат
По дорогам да судам.

А уж правды нигде
Не ищи, мужик, в суде,
Без синюхи
Судьи глухи,
Без вины ты виноват.

Чтоб в палату дойти,
Прежде сторожу плати,
За бумагу,
За отвагу —
Ты за все про все давай!

Там же каждая душа
Покривится из гроша:
Заседатель,
Председатель,
Заодно с секретарем.

Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь:
То дороги,
То налоги,
Разорили нас вконец.

А под царским орлом
Ядом потчуют с вином,
И народу
Лишь за воду
Велят вчетверо платить.

Уж так худо на Руси,
Что и боже упаси!
Всех затеев
Аракчеев
И всему тому виной.

Он царя подстрекнет,
Царь указ подмахнет,
Ему шутка,
А нам жутко,
Тошно так, что ой, ой, ой!

А до бога высоко,
До царя далеко,
Да мы сами
Ведь с усами,
Так мотай себе на ус.

О чем средь ужасов войны
Тоска и траур погребальный?
Куда бегут на звон печальный
Священной Греции сыны?
Давно от слез и крови взмокла
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?

Чему на шатком троне рад
Тиран роскошного Востока,
За что благодарить пророка
Спешат в Стамбуле стар и млад?
Зрю: в Миссолонге гроб средь храма
Пред алтарем святым стоит,
Весь катафалк огнем блестит
В прозрачном дыме фимиама.

Рыдая, вкруг его кипит
Толпа шумящего народа, —
Как будто в гробе том свобода
Воскресшей Греции лежит,
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто идут на нее
Султан и грозная Россия…

Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Бейрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.

Из океана своего
Текут лета с чудесной силой:
Нет ничего уже, что было,
Что есть, не будет ничего.
Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века,
Их беспощадная рука
Преобратит поля в пустыни.

Исчезнут порты в тьме времен,
Падут и запустеют грады,
Погибнут страшные армады,
Возникнет новый Карфаген…
Но сердца подвиг благородный
Пребудет для души младой
К могиле Бейрона святой
Всегда звездою путеводной.

Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.

Он всё под солнцем разгадал,
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.

Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
«Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады».

Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, неспособен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны,
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

Хоть Пушкин суд мне строгий произнес
И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,
Но от того, Бестужев, еще нос
Я недругам в угоду не повесил.

Моя душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг! Недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!

В чью грудь порой теснится целый свет,
Кого с земли восторг души уносит,
Назло врагам тот завсегда поэт,
Тот славы требует, не просит.

Так и ко мне, храня со мной союз,
С улыбкою и с ласковым приветом
Слетит порой толпа вертлявых муз,
И я вдруг делаюсь поэтом.

1

Слава богу на небе, а свободе на сей земле!
Чтобы правде ее не измениваться,
Ее первым друзьям не состареться,
Их саблям, кинжалам не ржаветься,
Их добрым коням не изъезживаться.
Слава богу на небе, а свободе на сей земле!
Да и будет она православным дана. Слава!

2

Как идет мужик из Новагорода,
У того мужика обрита борода;
Он ни плут, ни вор, за спиной топор;
А к кому он придет, тому голову сорвет.
Кому вынется, тому сбудется;
А кому сбудется, не минуется. Слава!

3

Вдоль Фонтанки-реки квартируют полки,
Их и учат, их и мучат, ни свет ни заря!
Что ни свет ни заря, для потехи царя!
Разве нет у них рук, чтоб избавиться мук?
Разве нет штыков на князьков-голяков?
Да Семеновский полк покажет им толк.
А кому сбудется, не минуется. Слава!

4

Сей, Маша, мучицу, пеки пироги:
К тебе будут гости, к тирану враги,
Не с иконами, не с поклонами,
А с железом да с законами.
Что мы спели, не минуется ему,
И в последний раз крикнет: «Быть по сему!»

5

Уж как на небе две радуги,
А у добрых людей две радости:
Правда в суде да свобода везде,—
Да и будут они россиянам даны. Слава!

6

Уж вы вейте веревки на барские головки,
Вы готовьте ножей на сиятельных князей,
И на место фонарей поразвешивать царей.
Тогда будет тепло, и умно, и светло. Слава!

7

Как идет кузнец из кузницы, слава!
Что несет кузнец? Да три ножика:
Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож,
А другой-то нож — на судей на плутов,
А молитву сотворя,— третий нож на царя!
Кому вынется, тому сбудется,
Кому сбудется, не минуется. Слава!

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Коли ношу их за Отчизну.

Своей любезностью опасной,
Волшебной сладостью речей
Вы край далекий, край прекрасный
Душе напомнили моей.
Я вспомнил мрачные дубравы,
Я вспомнил добрых земляков,
Гостеприимные их нравы
И радость шумную пиров.
Я вспомнил пламенную младость,
Я вспомнил первую любовь,
Опять воскресла в сердце радость,
Певец для счастья ожил вновь.
Иной подруге обреченный,
Обетам верный навсегда,
Моей Матильды несравненной
Я не забуду никогда.
Она, как вы, была прекрасна,
Она, как вы, была мила,
И так же для сердец опасна
И точно так же весела.

Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;
Священный долг перед тобою
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой,
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов.

О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос спаситель нам один,
И мир, и истина, и благо наше;
Блажен, в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямой мудрец: он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И, как Петра, ведет его Христос
По треволнению мирскому.
Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Узрит он край обетованный.

Для цели мы высокой созданы:
Спасителю, сей истине верховной,
Мы подчинять от всей души должны
И мир вещественный и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к бессмертию стезя прямая;
И благовествуя, мой друг, речет о ней
Сама нам истина святая:

«(И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать,
Но тщетный страх не должен вас тревожить.)
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять
И этим зла вам причинить не может.
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник».

Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.

Товарищи его трудов,
Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите,— мнил герой,—
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий!

Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней,
За Русь святую погибая?

Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны,—
Нам смерть не может быть страшна;
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили!»

Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.

Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, козачьи челны.
С вождем покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала!

Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина…

Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает…

Плывет… уж близко челнока —
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.

Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя
Стал гибели его виною.

Ревела буря… вдруг луной
Иртыш кипящий серебрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали.

Мне тошно здесь, как на чужбине.
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле мне голубине,
Да полечу и почию.
Весь мир как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон:
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши.

Я помню вас, мои друзья,
Я помню вас, друзья свободы,
И дикой родины суровые края,
Жилище бурь и непогоды.

[Язык любви тебе невнятен] В своем я горе безотраден,
Ты равнодушна, как всегда:
Твой милый взор всё так же хладен, —
Как прежде, ты любви чужда.
[Как прежде я с надеждой тщетной
Хочу любовь тебе внушить,
Мои страданья непонятны] Слова любви еще невнятны
Душе младенческой твоей.
Язык любви тебе невнятен,
Не умножай побед своих
Победой легкой надо мною…
[Я помню край, где
Стремится в [лесистых] гористых берегах
Я помню край, где пол прекрасный]

Прими, прими, святый Евгений,
Дань благодарную певца,
И слово пламенных хвалений,
И слезы, катящи с лица.
Отныне день твой до могилы
Пребудет свят душе моей:
В сей день твой соимянник милый
Освобожден был от цепей.

1

«Вчера комедию мою играли;
Что, какова она?»
— «Должна быть страх дурна!»
— «Того не может быть: ведь вовсе не свистали!»
— «Да потому, что все дремали».

2

«Ты знаешь Фирса чудака;
Зачем он головой кивает?»
— «От пустоты она уж так легка,
Что и зефир ее качает».

3

Узрев, что Слабоум, сын сельского попа,
Как будто дельный, вдруг столь важным стал лицом,
Кто будет столько прост, чтобы сказать потом,
Что своенравная фортуна не слепа!

Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, неспособен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

Весь мир великостию духа
Сей император удивил:
Он неприятель мухам был,
А неприятелям был муха.

Как капли свежие росы
Весною, в утренни часы,
Животворительны бывают для левкоя,
Который блекнуть стал от солнечного зноя, —
Так точно взгляд твоих очей
Отраден для души моей,
В мучительные те и тягостны минуты,
Когда страдания претерпеваю люты.

Надутов для Прелесты
Недавно сочинил прекрасный мадригал,
В котором он сравнял
Свою красавицу с _невинной жрицей Весты_;
Но — как-то на сравненьи
Он заикнулся в чтеньи
И сделал через то на даму
Из _мадригала — эпиграмму_.

Уж как шел кузнец
Да из кузницы.
Слава!

Нес кузнец
Три ножа.
Слава!

Первый нож
На бояр, на вельмож.
Слава!

Второй нож
На попов, на святош.
Слава!

А молитву сотвори,
Третий нож на царя.
Слава![1] [1]Агитационные песни, написанные совместно с А. А. Бестужевым.

Наш медик Клит
Совсем людей не любит:
Кого лекарствами не заморит,
Того он ябедой погубит.

1

Исполнились мои желанья,
Сбылись давнишние мечты:
Мои жестокие страданья,
Мою любовь узнала ты.

Напрасно я себя тревожил,
За страсть вполне я награжден:
Я вновь для счастья сердцем ожил,
Исчезла грусть, как смутный сон.

Так, окроплен росой отрадной,
В тот час, когда горит восток,
Вновь воскресает — ночью хладной
Полузавялый василек,

2

Покинь меня, мой юный друг, —
Твой взор, твой голос мне опасен:
Я испытал любви недуг,
И знаю я, как он ужасен…
Но что, безумный, я сказал?
К чему укоры и упреки?
Уж я твой узник, друг жестокий,
Твой взор меня очаровал.
Я увлечен своей судьбою,
Я сам к погибели бегу.
Боюся встретиться с тобою,
А не встречаться не могу.

Часть _первая_ моя, от зноя укрывая,
Усталых путников под тень свою манит
И, их прохладой освежая,
С зефиром шепчет и шумит.

_Вторая _часть моя приводит в восхищенье,
Коль был творцом ее Державин иль Петров;
Когда ж скропал Свистов —
Всех погружает в усыпленье!

А _целое_, заметь, читатель дорогой,
В себе волшебника всю заключало силу,
Посредством коей он прекрасную Людмилу
Похитил дерзостно, в час полночи глухой,
Из брачной храмины в волшебный замок свой.

Пегас Надутова весьма, весьма упрям
И часто с барином несчастным своеволит:
Седлать никак не даст, коль не захочет сам,
И сверх того в езде всегда сшибать изволит!

Свидетель мук моих безгласный,
Поросший мхом седым утес!
Услышь еще мой голос страстный,
Узри потоки горьких слез!
. . . . . . . . . . . . . . .
Давно ль с Емилией прелестной,
Предавшись сладостным мечтам,
С любовью пламенной, небесной
Сидели здесь по вечерам?
10 Давно ль в приятных разговорах,
При нежных, милых птичьих хорах,
Забывши грозную напасть,
Благословляли нашу часть?
Давно ль окрестности безмолвны,
Взирав на счастливу чету,
Любви обетов наших полны,
Благословляли красоту?
. . . . . . . . . . . . . . .
Давно ли ты, утес мой мшистый,
20 Цветами полн, благоухал?
Давно ль ручей кристальный, чистый
Внизу с приятностью журчал?
Давно ль, давно ль? — и нет недели,
Как я с Емилией своей
На мягкой мураве твоей,
Блаженства полные, сидели?..
Давно ли соловей над нами
То трелил звонко, то щелкал,
То перливался, то свистал,
30 И нас, сидящих меж кустами,
Своей гармонией пленял?
Давно ль я счастлив был?.. А ныне!
Давно ль, утес, меня ты зрел,
Как я блажен к тебе летел;
А днесь иду к тебе в кручине!
Иду к тебе в кручине злой,
Иду сказать, что мой покой
И счастье, коим наслаждался,
Надежда, коею питался, —
40 Навек похищены судьбой!..
Похищены — и невозвратно —
Блаженство юных, красных дней,
Блаженство всей души моей!
И я, утес, и невозвратно
Иду на родину обратно!
Иль нет, иль нет: я возвращуся
И буду вновь блаженство пить,
В объятья милой погружуся,
Чтоб слезы радостны пролить!…
50 . . . . . . . . . . . . . . .
Но рок велит, — утес зеленый,
Навеки простимся скорей;
И я, разлукою сраженный,
Увяну в цвете юных дней!..

Ты скажи, говори.
Как в России цари
Правят.

Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.

Как капралы Петра
Провожали с двора
Тихо.

А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.

Как курносый злодей
Воцарился по ней —
Горе!

Но господь, русский бог,
Бедным людям помог
Вскоре {*}.

Любви Тирсиса в угожденье
Уж сжалясь, Лила наконец
За поцелуй _один_ с бедняжки в награжденье
Содрала _пять_ овец.

Назавтра, ставши понежнее,
Не так уже скупа была.
За поцелуй _один_, с Тирсисом быв вольнее,
_Одну_ овцу взяла.

Назавтра же в промене с Лилой
Тирсис еще счастливей был:
За поцелуй _один_ все _шесть_ овец он с милой
Обратно получил.

Назавтра же была бы рада
За поцелуй один отдать
_Собачку, посошок, свирель и даже стадо_,
Но тщетно! Тирсис стал _другую_ целовать!

Царь наш — немец русский —
Носит мундир узкий.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Царствует он где же?
Всякий день в манеже.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Прижимает локти,
Прибирает в когти.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Царством управляет,
Носки выправляет.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Враг хоть просвещенья,
Любит он ученья.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Школы все — казармы,
Судьи все — жандармы.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А граф Аракчеев
Злодей из злодеев!
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Князь Волконский — баба
Начальником штаба!
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А другая баба
Губернатор в Або {*}.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А Потапов дурный
Генерал дежурный.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Трусит он законов,
Трусит он масонов {*}.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Только за парады
Раздает награды.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А за комплименты —
Голубые ленты.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А за правду-матку
Прямо шлет в Камчатку.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Ты, Глинка, прав — и твой совет
На мудром опыте основан;
Но пусть чернит поэта свет:
Уж я давно разочарован,
И заблуждений прошлых лет
В душе увял минутный цвет…
Я славою не избалован,
Но, к благу общему дыша,
К нему от детства я прикован,
тит моя душа
. . . . . на звучной лире.

Что не могла свершить судьбина,
То сделала Екатерина.

Свершилось наконец! Я Лидой обладаю
И за протекшие страдания мои
В награду пламенной любви
Теперь в восторгах утопаю!

Вчера, еще вчера, суровый бросив взгляд,
Надежды Лидинька навек меня лишила
И в сердце юном породила
Любви пренебреженной ад!

В отчаяньи, в тоске, печальный и угрюмый,
В уединение свое я прибежал;
В уме рождались мрачны думы,
Я то немел, то трепетал…

Вдруг слышу милый глас… и зрю перед собою
Младую Лидиньку вечернею порою,
В слезах раскаянья, с любовию в очах,
С улыбкой горестной на розовых устах!
«Прости, что я не доверяла,
Мой милый друг! любви твоей;
Но ныне я тебя узнала,
И предаюсь взаимно ей».

И с сими нежными словами
Вдруг бросилась в мои объятия она
И, страсти пламенной полна,
К моим устам касалася устами;
Огонь любви в очах ее пылал!
В восторгах страстных я и млел, и трепетал,
И Лиду прижимал
К трепещущей груди дрожащими руками!..

Так за мечтою легкокрылой
От шумных невских берегов
Перелетал певец унылый
В страну изгнанья и снегов.

[Суровый край! Краса природы]

Ах! должно, должно быть бездушным,
Чтобы Наташу не любить!
Чтоб, зря ее, — быть равнодушным,
Ах! должно, должно быть бездушным!
Я сердцу вечно был послушным,
Так как же мне не говорить:
«Ах! должно, должно быть бездушным,
Чтобы Наташу не любить!»

Описательная поэма Ст. Трембецкого

1.

Милая взорам и оживленная многочисленными {1}
дарами природы,
Приветствую тебя, страна, текущая млеком и медом.
На твоих лугах множество ветроногих прядает
со ржанием,
Твои пажити утучняют рослых волов,
Баран, которого твои травы откормили,
Тяжесть хвоста его должны двигать колеса.
Семена, вверенные сочным твоим недрам,
В приращении уподобляются жатвам вавилонским.
Чернеются плодородные твои бразды, но земля твоя
Промокла кровью, утучнена растерзанными телами.
Досель еще недра твои, раздертые сохой поселянина.
Указывают зубы слонов и остатки персов. {2}
В сих набегах, познанная иноземцами,
Страна сия шестнадцать раз переменила властелинов.
В ней жестокие битвы Азии с Европой.
В ней подданный боролся с властителем.
И так нивы превратились в степи и в травы, не знающей косьбе (?)
Умножились ужасною змеею, с Пифону.
В последние времена, хоть не было явной войны,
Удручал Украину неспокойный мир:
То набеги Сечи, то татарских орд.
Всегда над главою висели изменнические стрелы, копья, мечи;
Дикие племена внутри, частые возмущения, враждующий сосед {3}
Принуждали больных жить вдалеке;
Правитель богател, а властит града
Как милость получал часть своего доходу.
Екатерина, бессмертная своими делами,
Уничтожив разбои Сечи и Крыма.
С тех пор только всякий обеспечен в своей власти,
Живет под защитою вооруженного Закона, свободный от напасти.
Изгнали варварство, дела приняли другой вид,
И плодородная земля есть тем, чем быть должна.
Ныне сии питающие (?) поля манят к себе.
Чрез гостеприимное море тысячью кораблей
Воскресла Одесса! меняет на злато
Плод земли, орошенный потом оратая.
Вследствие мудрого правления некогда пренебреженные селы
Перерождаются по примеру английских и италианских,
И граждане прилежно трудятся.
А как древо Юпитера в Додонских лесах,
Так Потоцкий возвышается пред другими:
Воспоминать предков его излишним было бы трудом, —
И кто с этим родом сравнится заслугами?
И что он сделал для отечества и для своих соотчичей —
На особенной хартии предам потомству.
Ныне занимает меня единственно описание,
Откуда взялось имя Софьевки и для чего оно славно?
Турок, наделяющий чумою.
Однажды дали знать, что народ собрался у с соболезнованием,
Жалуясь, что один зверь разоряет пасеки, пчельники,
Другой пойманных агнцев испил невинную кровь,
Тот класы Цереры пожрал и вытоптал.
Собрали псарню, готовы кони,
Юношество, жаждущее опасностей, подает знак к охоте,
Спешат в поле, едва сняли смычки.
Лай псов; звук рогов охотничьих вторят леса.
Сам хозяин спешит на глухую тропу между скал,
В сие время пущенная стрела пронзила ему грудь.
Когда хотел найти убийцу и оглядывается кругом, стоная,
Маленький охотник {3} плавал в воздухе с милою улыбкою.
Говорит: «Не жалуйся; это дружественная язвь;
Для довершения твоего счастия она нанесена тебе.
Ты имеешь почести, имеешь несметные сокровища,
Имей же и ту, которая приятностию равняется с моею матерью.
Где Сельница с Тульчинкой изливают чистые струи свои,
Гимен соединит участь твою с Софьей.
Ты назовешь сим именем место, где я показался тебе,
Чтобы по сей причине навеки его прославить.
А в дополнение должной мне жертвы
Перемени в великолепные сальг ужасные сии овраги.
Для сооружения я помогу тебе моими руками,
Проведу первые черты острием моей стрелы.
Здесь, где амфитеатром возвышаются горы,
Поставь жилище для нашей подруги Флоры,
Далее великолепный ряд коринфских колонн —
Пусть, поддержав храм любимицы Вертумна,
Несет она неблагодарного, ее благодарившего (?) даром,
Будут гнутые ветви осеннею тяжестию.
Там, где ты будешь забавляться с твоими детьми,
С сокровенною пышностью рассыпь сельские хаты;
Остальное отдал бы твоей воле, если поставишь напереди
Истукан Минервы — покровительницы твоего роду.
Высоким своим достоинством он обязан Палладе;
Она вам помогает в боях и советах.
А как сие условие делается между нами на охоте,
И как дщерь Латоны есть богиня ловитвы,
Сделаешь озеро, в которое излиянные воды Вильчи,
Может носить название зеркала Дианы.
Сделай или нет — сделай, что тебе угодно,
Боготворение упрямой девственницы для меня хладно»;
Рек и, поостри стрелы на кровавом камне,
Устремился парить над херсонесскими, валами.
Эти условия добрая {4} вера повелевает исполнить,
И оттого дано Софьевке бытие и привлекательность.
Из раздробленных скал соорудив правильные склады,
Воззвали на них обитать заморские дрияды.
Ноздреватые плиты, дающие отпор стали,
Превратились в колоссы и в изображение богов.
Труды твои бесконечные, и всякую весну
Прибавятся какие-нибудь достопамятные украшения.
Слава сих мест, неизвестных в прежние лета,
Наполняет окрестные страны.
Но не довольно слышать о сем, и взоры, избалованные Тульчином,
Горят нетерпением осмотреть оные.
Здесь, находя предметы, знаменитые во всех отношениях,
Всё посредственное кажется противно вкусу.
Лечу, не слезая с утружденного коня,
И когда запах Софьевки окружит меня,
Взоры мои повсюду пленяются новым творением.
Это утешает меня, другое забавляет, иное восхищает.
Обиженные прежде горы осенились принесенными издалека лесами,
Где между отечественными деревьями помещены
Произрастания Ливана, Атласа и Антиподов.[1]

2.

Дарами щедрыя природы оживленна,
Приветствую тебя, страна благословенна,
Точащая из недр млеко и чистый мед!
Ты для оратая даешь сторичный плод;
Луга цветущие, дыша благоуханьем,
Всегда оглашены коней ретивых ржаньем;
На тучных пажитях дебелый бродит вол,
И овцы, прядая, пестрят зеленый дол!
[Но кровью тучная земля твоя упилась] Но плодородная земля Украйны милой
Промокла кровию, могилой
[Необозримые, златящиеся нивы
Волнует ветерок прохладный и игривый] [Но плодородные бразды земли прекрасной
Напоминают нам про жребий твой несчастный] О сколько раз тебя свирепая война
Но трупами сынов сраженных утучнилась
И кровью душа твоя упилась
[Прелестный край!
Душа летит
Земля прекрасная] Досель раздертая [оратая] сохой поселянина
Ее земля
Земля свободных Козаков
Вдруг выкажет [останки] Иль зубы белые слонов[2] [1] 1 _Незачеркнутый вариант над строкой_: богатыми. — Ред.
2 Война сына Дария.
3 _Над строкой_: Амур. — Ред.
4 _Незачеркнутый вариант над строкой_: теплая. — Ред.

[2]Маслов, прилож., с. 43, не полностью; ПСС, с. 355, начальная (прозаическая) редакция перевода в извлечении. Полностью печ. впервые по автографу ПД. Прозаический (1) и стихотворный (2) перевод произведения польского поэта Станислава Трембецкого (1723-1812) «Sophiowka» (1806). Рылеев упоминает Трембецкого в письме Ю. Немцевичу от 11 сентября 1822 г. (ПССоч., с. 466-467). Посвящено описанию имения крупнейшего магната, политического и военного деятеля С. Ф. Потоцкого-Щенсного (1752-1805): Великолепный парк, разбитый недалеко от Умани в конце XVIII в., был назван Софиевкой в честь третьей жены Потоцкого Софии Константиновны (урожденной Клавона, по первому мужу — Витт), знаменитой красавицы и авантюристки (о семье Потоцких см.: Л. П. Гроссман, У истоков «Бахчисарайского фонтана». — «Пушкин. Исследования и материалы», т. 3, М.-Л., 1960, с. 56-59). Сын Дария — персидский царь Ксеркс (486-465 до н. э.); походы персов за Дунай и Северное Причерноморье имели место в VI-V вв. до н. э. Пифон (греч. миф.) — чудовище, дракон, убитый Аполлоном. Как древо Юпитера в Додонских лесах. Додона — святилище Зевсу (Юпитеру) в Древней Греции (в Эпире), на его территории находился священный дуб. Церера — см. примеч. 7. Любимица Вертумна — Флора (римск. миф.), богиня цветов; Вертумн (римск. миф.) — древнейшее божество времен года, покровительствующее садоводству. Гимен — Гименей (греч. миф.), божество брака. Паллада — см. примеч. 14. Дщерь Латоны — Артемида (греч. миф.), богиня охоты; Латона (или Лето) — титанида, супруга Зевса. Дрияды — дриады (греч. миф.), нимфы лесов.

К нам возвратился май веселый,
Природа оживилась вновь:
Зазеленели холмы, долы
И распестрились от цветов.
Всё сладкой всюду негой дышит,
Ручей с приятностью журчит,
Едва листы зефир колышет,
И Филомелы глас звучит.

В полях и рощах слышно пенье —
10 Все радостью оживлены;
И все как будто в восхищеньи
От возвращения весны!
Один лишь я брожу унылый,
Во мне одном веселья нет,
И ах! не будет до могилы,
Пока сей не покину свет…

Увы! всё то, в чем я, несчастный,
Свое блаженство находил, —
Всё то, всё то, что я столь страстно
20 И с восхищением любил,
Уже не существует боле!..
О Делия! тебя уж нет!
Навек увяла ты, как в поле
Безвременно вдруг вянет цвет!

В летах, когда лишь начинают
Всю цену жизни познавать;
Когда с весельем засыпают,
С весельем день встают встречать;
Когда беспечность отдаляет
30 Заботы мрачные с тоской,
Когда всё душу восхищает
И сердце веселит мечтой, —
Узнал я Делию впервые!
О, незабвенные лета!
О, дни, любовию святые,
И вы, прелестные места, —
Где я, любовью упоенный,

Взирал на Делию мою,
Где я, любовью восхищенный,
40 Промолвил в первый раз — _люблю_;
И где она взаимно то же
Сказала, очи потупив!
О, как, о, как тогда — о боже! —
Ничтожный смертный был счастлив!
Какое в сердце восхищенье,
Какой восторг я ощущал!
Клянусь! в то самое мгновенье
И в рай бы я не пожелал!

«Весной, мой друг, когда раздастся
50 Здесь Филомелы первый глас,
Пред алтарем тебе отдастся
Моя рука в тот самый час», —
Уже мне Делия сказала.
Весны я с нетерпеньем ждал,
Как вдруг она приметно стала
Всё вянуть, вянуть… час настал —
И наконец — «о друг сердечный!
Прости, — сказала мне она, —
Прости, но верь, что не навечно:
60 Другая есть еще страна, —
Где ни страданья нет, ни муки,
Где мы соединимся вновь
И где не будет уж разлуки,
Где вечно царствует любовь».
. . . . . . . . . . . . . . .

Уж возвратился май веселый,
И в роще раздается глас
Весну поющей Филомелы —
Увы, настал урочный час,
70 В котором Делия мечтала
Меня блаженством подарить,
Тот час, в который завещала
Себя со мной соединить!

О боги! милой прорицанье
Спешите совершить скорей!
Мне без нее сей мир — изгнанье,
Мне только жизнь мила при ней.
. . . . . . . . . . . . . . . .

Всё восхищается весною,
80 Природа всё животворит!
Один, один лишь я с тоскою!
Один лишь я от всех забыт!..
Увы! когда ж я перестану
Крушиться так, как я крушусь?
Ах! скоро ль, скоро ль я увяну
И с Делией соединюсь?
Когда в тот край, о боги хладны!
Меня переселите к ней,
Где обретет приют отрадный
90 Усталый странник жизни сей?!

И убелися паче снега.

Как человек пред богом был прекрасен
Во дни невинности своей!
Как был умом и прост и ясен,
Душою чист, свободен от страстей.

Je vous assure {1}, что вы мне милы,
Что вас люблю de tout mon Coeur {2},
Pourquoi {3} же вы теперь унылы?
Чрез то теряю mon bonheur {4}.

Quand vous {5} со мною — мне приятно;
Блаженствую, quand je vous baise {6},
Mais quand {7} целуете обратно…
Как от того je suis bien aise! {8}

Donnez la main {9}, мой друг сердечный!
Приди в мои embrassement! {10}
Le temps {11} в сем мире быстротечно;
Лови, лови l’heureux instant! {12}[1]

1 Уверяю вас. 2 От всего сердца. 3 Почему. 4 Мое счастье. 5 Когда вы. 6 Когда я вас целую. 7 Но когда. 8 Я испытываю удовольствие. 9 Дайте руку. 10 Объятия. «Время. 12 Счастливое мгновение (франц.).

Седой Кавказ, краса природы,
Небес касаяся челом,
Блестит в хитоне снеговом.

(Из Анакреона)

Недавно, Вакхом упоенный,
Заснул на тирских я коврах,
И зрел — что к девушкам, плененный,
Я крался тихо на перстах.

Вдруг слышу громкий смех за мною;
Я оглянулся — зрю собор
Красавиц юных надо мною,
Смеющихся наперекор.

Наташа, Наташа! полно резвиться
И всюду бабочкой легкой порхать,
С роем любезных подружек кружиться
И беспрестанно прыгать, играть.

Всему есть, мой ангел, час сбой! кто хочет
С счастием в мире и дружестве жить,
Тот вовремя шутит, пляшет, хохочет,
Вовремя трудится, вовремя спит.

Если ты _разнообразить_ не будешь,
_Вечное тоже_ наскучит тебе;
Ах, тогда прыгать, резвиться забудешь
И позавидуешь многим в судьбе!

Если ж желаешь иметь ты веселье
Спутником вечным, — то вот мой совет:
_Искусно мешай между делом безделье_,
Но не порхай лишь на поле сует!

[Сей надменный царь царей] [Как стрела тот миг промчался] Как пернатая стрела
[Рассекая воздух в поле] Пора милых сновидений
И любви и наслаждений
С быстротою протекла

Как счастлив я, когда сижу с тобою,
Когда любуюся я, глядя на тебя,
Твоею милою, любезной красотою…
Как счастлив я!

Как счастлив я, когда ты, друг мой милый,
Свой голос с звуками гитары съединя,
Поешь иль песенку, или романс унылый, —
Как счастлив я!

Как счастлив я, когда умильным взором,
Прелестный, милый друг, ты подаришь меня
Иль обратишься вдруг ко мне ты с разговором, —
Как счастлив я!

Как счастлив я, когда ты понимаешь
Из взора моего, сколь я люблю тебя,
Когда мне ласками на ласки отвечаешь,
Как счастлив я!

Как счастлив я, когда своей рукою
Ты тихо жмешь мою и, глядя на меня,
Твердишь вполголоса, что счастлива ты мною, —
Как счастлив я!

Как счастлив я, когда вдруг осторожно,
Украдкой ото всех целуешь ты меня.
Ах, смертному едва ль так счастливым быть можно
Как счастлив я!

Наконец, мой друг любезный!
Купидонова стрела
К сердцу милой и прелестной,
К сердцу Насти путь нашла!

Тщетно Настя щитом крепким
Мнила к сердцу путь закрыть;
Злой божок всегда был метким —
Он успел его сразить.

Гименей свой факел ясный
Возжжет скоро для нее
И гирляндою прекрасной
С милым спутает ее.

Сатира {*}
{* Сочиненная на польском языке Ф. В. Булгариным.}

(РАЗГОВОР ПОЭТА С БОГАЧОМ — СТАРИННЫМ ЕГО ЗНАКОМЦЕМ)

Поэт

Придумать не могу, какой достиг дорогой
В храм изобилия, приятель мой убогой?
Давно ли ты бродил пешком по мостовой,
Едва не в рубище, с поникшей головой?
Тогда ты не имел нередко даже пищи,
Был худ, как труженик или последний нищий!
Теперь защеголял в одеждах дорогих;
В карете щегольской, на четверне гнедых
Летишь, как вихрь, и, пыль взвивая за собою,
10 Знакомым с важностью киваешь головою!
Сияя роскошью владетельных князей,
Твой дом есть сборище отличнейших людей.
С тобою в дружестве министры, генералы,
Ты часто им даешь и завтраки и балы;
Что прихоть с поваром лишь изобресть могла,
Всё в дань со всех сторон для твоего стола…
Меж тем товарищ твой, служитель верный Феба,
И в прозе, и в стихах бесплодно просит хлеба.
Всю жизнь в учении с дней юных проведя,
20 Жить с счастием в ладу не научился я…
Как ты достиг сего, скажи мне, ради бога?

Богач

Уметь на свете жить — одна к тому дорога!
И тот, любезный друг, бывал уже на ней,
Кто пользу извлекал из глупости людей;
Чьи главны свойства — лесть, уклончивость, терпенье
И к добродетели холодное презренье…
Сам скажешь ты со мной, узнав короче свет, —
Для смертных к счастию пути другого нет.

Поэт

Хотя с младенчества внимая гласу чести,
30 Душ мелких ремесло я видел в низкой лести,
Но, угнетаемый жестокою судьбой,
И я к ней прибегал с растерзанной душой;
И я в стихах своих назвал того Катоном,
Кто пресмыкается, как низкий раб, пред троном.
И я Невеждину, за то, что он богат,
Сказал, не покраснев: «Ты русский Меценат!»
И если трепетать душа твоя привыкла
В восторге пламенном при имени Перикла,
То подивись! я так забылся наконец,
40 Что просвещенья враг, невежда и глупец
И, словом, жалкий Клит, равно повсюду славный,
Воспет был, как Перикл, на лире своенравной!
И всяк, кто только был богат иль знаменит,
У бедного певца был Цесарь, Брут иль Тит!
И что ж? достиг ли я чрез то желанной цели?
Увы! я и теперь, как видишь, без шинели;
И столь хвалимое тобою ремесло
Одно презрение и стыд мне принесло!
Что ж до терпения… его, скажу неложно,
50 Так много у меня, что поделиться можно.
Ко благу нашему, любезный друг, оно
В удел писателям от неба суждено.
Ах, кто бы мог без сей всевышнего помоги
Снести цензуры суд привязчивый и строгий,
Холодность публики, и колкость эпиграмм,
Злость критик, что дают превратный толк словам,
И дерзких крикунов не дельное сужденье,
И сплетни мелких душ, и зависти шипенье,
И площадную брань помесячных вралей,
60 И грозный приговор в кругу невежд-судей,
И, наконец, гнев тех, которые готовы
На разум наложить протекших лет оковы!
И, словом, всюду я, куда ни посмотрю,
Лишь неприятности и беспокойства зрю;
С терпеньем всё сношу, узреть плоды в надежде,
Но остаюсь без них, как и теперь и прежде.

Богач

По правилам твоим давая ход делам,
Нельзя успеха ждать и зреть плоды трудам.
Искусно должно льстить, чтоб быть льстецом приятным;
70 К чему приписывал ты добродетель знатным,
Коль ни ее в них нет, ни побужденья к ней!
Как в зеркале себя мы зрим в душе своей,
И мнимых свойств хвала вельмож не восхищает,
Но чаще их краснеть к досаде заставляет;
Не в дружбе жить с тобой ты сам принудишь их,
Но бегать от тебя и от похвал твоих.
Когда же вздумаешь, опять за лиру взяться,
То помни, что всегда долг первый твой — стараться
Не добродетели в вельможах выхвалять,
80 Но слабостям уметь искусно потакать.
Грабителю тверди, что наживаться в моде,
Скажи, что всё живет добычею в природе;
Красы увядшей вид унынием зови;
Кокетку старую — царицею любви.
Кто ж сластолюбия почти погиб в пучине,
Тому изобрази в прелестнейшей картине
Все ласки нежные прелестниц записных,
И их объятия, и поцелуи их,
И чувства пылкие, и негу сладострастья,
90 Прибавь, что только в нем искать нам должно счастья.
Невеждам повторяй, что просвещенье вред,
Что завсегда оно причиной было бед,
Что наши праотцы, хоть книг и не любили,
Но чуть не во сто крат счастливей внуков жили;
Творца галиматьи зови красой певцов,
Дивись высокому в бессмыслице стихов…
Но чтоб без бед пройти по скользкой сей дороге,
Подчас будь глух и нем и забывай о боге;
У знатных бар шути и забавляй собой,
100 В день другом будь для них, а в сумерки слугой;
Скрыв самолюбие под
маской униженья,
С терпением внимай глас гнева и презренья
И, если вытерпишь и боле что-нибудь,
Смолчи, припомнивши, что это к счастью путь!
Располагаясь так, ты будешь всем приятен,
И так богат, как я, и точно так же знатен…

Поэт

Нет, нет! не уступлю за блага жизни сей
Ни добродетели, ни совести моей!
Не заслужу того, чтобы писатель юный,
110 Бросающий в порок со струн своих перуны,
Живыми красками, в разительных чертах,
Меня изобразил и выставил в стихах…

Богач

Так думая, мой друг, ты в нищете, конечно,
При прозе и стихах останешься навечно!
Но било семь… прощай! Сенатор граф Глупон
Просил меня к себе приехать на бостон![1],[2]

Зима или весна 1821

[1]ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
57 [Расчеты корысти, Заикина бесстыдство
Автограф
ПД
58 а) Шипенье зависти, и сплетни, и ехидство] б) И сплетни [подлых] душ, и зависти кипенье
71 Коль ни ее в них нет, и ни охоты к ней
75 Принудишь не любить столь грубой лестью их,
94 Но чуть не во сто крат счастливей [предков] жили
Черн. [Мог заблуждаться] автограф Судьбой [постыдною] враждующей невольно увлеченный
ПД {*} Мог уклониться я от истины священной
[Мог в заблуждении (нрзб.) свершить] Но шествуя льстецов презренною стезей
Я мучеником был, гнушаясь сам собой;
[И скоро лишась последнего терпенья] [В душе друг истины] [В душе свободы друг] С душою пылкою [враг рабства от ] младый
питомец Музы
Влачить позорные недолго может узы…
И я, по-прежнему став истины жрецом
[Дав клятву грозную свободы быть певцом
Отныне никогда не сделаюсь льстецом] Дал клятву никогда не быть вперед льстецом
Когда путь к счастию столь низок в жизни сей,
Так пусть останусь я при бедности моей,
[Я лучше соглашусь} Пусть буду целый век скитаться
без шинели
В осенние дожди и в зимние метели;
Мне лютость непогод поможет перенесть
Мое сокровище единственное — честь!..

Автограф Ну, словом, льсти всегда, со всеми соглашайся,
ЦГАОР На утлой ладие пристать к земле старайся.
Я знаю, милый друг, со мной ты не согласен,
Но верь, иной здесь путь и труден и опасен!
Всегда должно ползти, у знати пресмыкаться,
Споткнешься если где, скорее подниматься.
Не думай, впрочем, ты, сему чтоб я учил,
Неправо, низко бы тогда я поступил;
Но я лишь говорю, чтоб быть счастливым в свете,
То правила сии должно иметь в предмете!
Но если аду рай, мой друг, предпочитаешь,
Когда душой к творцу вселенны воспаряешь,
То зло, неправду, лесть обязан ты презреть
И в помыслах добро единое иметь:
Коль близок ты к царю, лишь правду говори,
И сколько силы есть, людям добро твори!
Коль рок судил тебе в палате заседать,
То должен правильно весы свои держать.
Смотри, Неправдин сей, как знатен, как богат!
И сам уж государь ему как панибрат!
На бойкой четверне, в карете щегольской,
Летит и пыль клубом взвивает за собой!
А чернь, остановясь, разинув рот, дивится!
Но ах! проклятий тьма за ним вослед стремится!
Смотри же, Добров сей в палату поспешая,
В грязи и слякоти бедняжка утопая,
Точит с лица свой пот, здоровье умаляет;
Нет нужды до сего: он бедных защищает.
Не раз бессильного от сильного спасав
И имя доброе за то себе снискав,
Об деньгах вовсе он, хотя бедняк, не мыслит,
Зане богатство он, что счастие, не числит,
Не знав о прихотях, не думая о злате,
Доволен он живет в своей укромной хате,
Неправдин хоть богат, имеет стол открытый,
Коль кушает жоле, пастеты и бисквиты,
Хотя в дому его всегда гремит музыка,
Но ах! не заглушит у совести языка!
Она от истинных (?) веселий удаляет,
Она и в пиршествах несчастного смущает!

{*} С определенными местами основного текста эти варианты, как и
следующий за ними отрывок автографа ЦГАОР, не соотносятся.

[2]BE, 1888, No И, с. 218; ПСС, с. 279, по автографу ПД. Автограф с позднейшими исправлениями и пометой в конце: «С польского) К. Р- в». На обороте последнего листа — черновой набросок другого варианта конца сатиры. Беловой автограф отрывка, не вошедшего в текст автографа ПД, — ЦГАОР. В. Е. Якушкин напечатал в BE автограф ПД, учитывая правку, но соединил законченный перебеленный текст и черновой набросок. Ю. Г. Оксман в ПСС воспроизвел текст автографа, без позднейшей правки. Печ. по беловому автографу ПД. Стихотворение — перевод с польского сатиры Ф. В. Вулгарина (оригинал неизвестен). Было представлено в Вольное общество 25 апреля 1821 г. (см.: «Ученая республика», с. 397). На том же заседании Рылеев был избран членом-корреспондентом общества. Тема сатиры — положение поэта в обществе — сближает ее с «Посланием к Н. И. Гнедичу» (No 24). Каток — см. примеч. 1, Перикл (490-429 до и. э.) — древнегреческий государственный деятель, при котором достигла расцвета афинская демократия, а также науки и искусства. Цесарь — Гай Юлий Цезарь (102-44 до и. э.) — римский государственный деятель, полководец и писатель; после ряда блестящих военных побед стал единодержавным правителем Рима. Против него организовался заговор республиканцев, положивший конец его диктатуре и жизни. Брут — см. примеч. 1. Тит Флавий Веспасиан — римский император (79-81 до н. э.), прославленный в позднейшей литературе как просвещенный и гуманный правитель. С
енатор граф Глупон — возможно, имеется в виду Д. И. Хвостов (см. примеч. 12).

Раз в холодный вечер длинный,
С чашей пуншевой в руке,
В тулуп скутавшись овчинный,
Я сидел при камельке.
И тогда как раздраженный
Я на счастие пенял
И все блага жизни бренной
Суетою называл,
Слышу — кто-то отворяет
Двери в комнате моей,
И вдруг Машенька вбегает,
Как посол от жизни сей!
Вмиг со мной в переговоры…
И трактат уж заключен!
Всё решили нежны взоры,
И я в счастьи убежден!

Подражание Крылову.

Итак, предпринят путь к Парнасу;
Чего же медлить? Ну, смелей,
Начнемте бить челом Пегасу,
Чтоб он домчал нас поскорей!

Боярский! сядь со мной в карету!
Фролов! на козлы поскорей!
И докажи, пожалуй, свету,
Что ты мастак кричать: «Правей!»

Смотри ж! Не вдруг! Поудержися:
10 Четверка бойких разнесет!
А пуще в гору берегися:
Там скалы есть, там терн растет!
Там многих авторов творенья,
В пыли валяяся — гниют!
Там Лета есть, река забвенья,
В ней также много уж живут!

Я видел, в ней как Львов купался
И обмывал своих детей;
Я зрел, Шихматов в ней остался,
20 А с ним и тысяча дестей!
Я сам свидетель был в то время,
Как, несколько прочтя листов,
За нанесенное тем бремя,
Был столкнут с берега Хвостов!
Я был при том, когда Гераков,
Пузатый, лысый, небольшой,
Потомок вздорливый Ираклов,
Был Леты поглощен волной!
Я зрел, как наш пиит слезливый
30 Красу лужков, лазурь небес,
И сельску жизнь, и злачны нивы
Пел, пел, — и наконец — исчез!

Такая ж участь, может статься,
И нам, о други, суждена!
Так лучше вдаль нам не пускаться,
Чтоб не измерить Леты дна!
Иль едем хоть, да непроворно,
Где можно рысью, где шажком,
И уж тогда, друзья, бесспорно
40 Мы будем, где творцов содом!
«Ну, что же трусить?!» — вдруг воскликнул
Фролов, тут перервав мой глас,
На удалых лошадок крикнул,
И правил прямо на Парнас!..
И вот мелькнули перед нами
Рифей и Волга! Всё прости!..
И, мчаты бодрыми конями,
На половине уж пути!
Там зрели мы, как девы красны
50 Сбирали сочный виноград;
Там расцвели древа прекрасны,
А здесь пушистый снег и хлад!
Но вот! поднялися и в горы!..
Парнас! Парнас! Какая близь!..
Как вдруг толчок! — и где рессоры? —
Тю, тю! — и мы катимся внизь!

С сим вместе я как раз проснулся,
От страху мраз бродил по мне!
Я окрестился, оглянулся —
60 И рад, что было то во сне!

«Скажи, любезный друг, как думаешь о том,
Что ныне все сидят, трудятся за столом,
Стараются писать стихи все без разбору?
Скажи причину мне такого их задору.
Неужель в мысль пришло вскочить всем на Парнас?
Но то не может быть, — худой у них Пегас».
— «Худой Пегас! да им-то кажется он годен.
Иной же думает: ведь я собой дороден;
Из сил не выбьюсь, коль и побреду туды,
При том же Аполлон заплатит за труды».
— «Да чем?» — «Как чем? Что ты? своим благоволеньем:
Да взлезу на Парнас с преумным сочиненьем».
— «С преумным? вот же на!» — «А как же? Я трудился,
Сидел, потел, корпел, над ним недели бился;
Так, верно, в нем есть ум!» — «Ах жалкой человек!
Но что же делать с ним? такой уж ныне век:
К писателям иметь надлежит снисхожденье,
Творенья их читать, зевать, иметь терпенье».

Приветствую тебя, отечество Вадима,
С младенчества певцу любезная страна,

Приветствую тебя, о славная страна!
Свободы колыбель, отечество Вадима.

Подгуляла я.
Нужды нет, друзья,
Это с радости.
Это с радости.
Я свободы дочь.
Со престолов прочь
Императоров,
Императоров.
На свободы крик
Развяжу язык
У сенаторов,
У сенаторов.

Тише, тише, ветерочек,
В сей зеленой роще вей:
Маша, милый мой дружочек,
Сладкий сон вкушает в ней.

Тише, резвый, своевольный,
Кудри так не раздувай;
Тише, дерзкий, недовольный,
Нежну грудь не обнажай!

Спи, — и всюду благодатный
Вкруг пусть льется аромат;
Птички песнями приятно
Пусть все чувства усладят.

Спи, о ангел мой прелестный,
На узорчатых коврах,
Спи под сению древесной,
В милых, сладостных мечтах.

Спи, о Маша, друг сердечный,
Спи с невинностью своей;
Но страшись быть столь беспечной —
Бойся хитрости людей!

1

Смерть лезгинца на груди козака.
Рассказ козака злодея: его скорбь (?), коварство, плен любовницы. Его мучения, сон. Убийство. Ужас. Взятие Круглолеска. _Имена_. Асиат.
Нравы Козаков; храбрость награждается красотою, трусость наказывается.
Возвращение из похода.
Он влюбился в Асиат. Кто она; он возвращает ее ее брату. Обряды; клятвы и речи его о Асиат; мужу ее угрозы. Смерть ее.

2

Он любит Асиату, но старается преодолеть в себе страсть; он предназначил себе славное дело, в котором он должен погибнуть непременно, и всё цели своей приносит в жертву; он радуется до восхищения чужою храбростью и добродетелью и каждым великодушным поступком трогается до слез, а сам совершает чудные дела, вовсе того не замечая. Мир для него пуст; друг убит, он отомстил за его смерть, жизнь для него бремя, он алчет истребиться, и живет только для цели своей; он ненавидит людей, любит все человечество, обожает Россию и всем готов жертвовать ей; он презрел людей, но не разлюбил их. Никто более его не имеет врагов и друзей в горах.

Прости, за славою летящий,
Прости, с тобой душа моя;
Стремись в бессмертья храм блестящий;
Но ах! не позабудь меня!

Любовь и долг имев в предмете,
Стремись, но береги себя,
И в сем за честию полете,
Мой друг! не позабудь меня.

Что делать в муках мне ужасных?
Страшусь войны и мира я;
Узришь ты множество прекрасных,
Но ах! не позабудь меня.

Ты их узришь, оне пленятся;
Пленится и душа твоя;
Успехом будешь наслаждаться,
Но ах! не позабудь меня.

Мазепа. Гетман Малороссии. Угрюмый семидесятилетний старец. Человек
властолюбивый и хитрый; великий лицемер, скрывающий свои злые намерения под
желанием блага к родине.
Галаган. Полковник. Человек обыкновенный.
Зеленский. Иезуит. Друг Мазепы.
Орлик. Генеральный писарь. Хитрый честолюбец.
Кочубей. Мстительный человек.
Любовь. Жена его. Твердая и благородная женщина.
Матрена. Дочь их. Любовница Мазепы. Пылкая девушка.
Искра. Полтавский полковник, свояк Кочубея.
Святайло. Духовник Кочубея |
Глуховец. Писарь Кочубея } Друзья
Яковлев. Перекрест Кочубея. }
Чуйкевич. Свояк Кочубея |
Чечель. Полковник, преданный Мазепе. Отчаянная голова.
Войнаровский. Племянник Мазепы. Пылкий, благородный молодой человек.
Скоропадский |
Апостол } Преданные Петру полковники.
Чарныш |
Полуботко. Молодой человек, пылающий любовью к родине и благу
соотечественников, решительный козак. Гордый и благородный человек.
Вельяминов-Зернов |
Ломиковский. Генер. обозный |
А. Гамалея. Генер.есаул } Судьи, друзья Мазепы.
Кенигсек. Есаул, |
начальник артиллерии |
Козаки. Сердюки. Русские солдаты.

ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕРСОНАЖЕЙ

Для Мазепы, кажется, ничего не было священным, кроме цели, к которой
стремился: [старость даже самое коварство] ни [дружество и] уважение
[близких], ни уважение, оказываемое ему Петром, ни самые благодеяния,
излитые на него сим великим монархом, ничто не могло отвратить его от
измены. Хитрость в высочайшей степени, даже самое коварство почитал он
средствами, дозволенными на пути к оной.
Орлик — хитрец, представляющий при случае Мазепу преданным Р.

1

Пролог. Пиршество в Москве у Петра. Спор его с Мазепой. Мазепа получил
оплеуху.
I. Сцена. Мазепа ожидает Зеленского. Приход его, тайная их беседа.
II. Сцена. Пиршество у Мазепы. Он старается напоить полковников и
выведать их мысли; он намекает о своем намерении отложиться от москалей;
Кочубей не может скрыть своей радости. Мазепа примечает ее.
III. Сцена. Кочубей открывается Искре о намерении своем донести на
Мазепу и тем отомстить ему. Они наконец соглашаются.
IV. Сцена. Кочубей с женою ожидают кого-то. Стук у дверей. Входит поп
Святайло; сцена с ним. Проклятие дочери.
V. Сцена. Мазепа приводит в движение пружины свои. Беседа его с
Войнаровским.
VI. Сцена. Собрание у Кочубея врагов Мазепы; он отправляется в Москву.
Мазепа при конце своего намерения вдруг узнает от дочери Кочубея, что
существует против его заговор, что Кочубей донес на него через дочь
Кочубея. Известие подтверждается неизвестным. Смятение.
VII. Суд над Кочубеем и Искрою. Сцена дочери с отцом. Просьбы ее к
Мазепе пощадить отца. Казнь их.
VIII. Взятие Батурина. Лагерь под Полтавой.
IX. Мазепа в Бендерах. Смерть его. Разговор запорожцев и сердюков.

2

I. Матрена Кочубеева в темнице у отца, она пришла освободить его. Тот
проклинает ее. Казнь.
1. Разговор запорожцев.
2. Сцена ее с Мазепой. Она теряется рассудком.
3. Кочубеева при ешафоте или при могиле отца. Мазепа проходит. Она в
помешательстве ума принимает ешафот за алтарь; и просит Мазепу обвенчаться.
Смятение Мазепы. Она пляшет вокруг ешафота и поет. Ее схватывают. Лагерь
Мазепы. Разговор Мазепы и Войнаровского. Он получает известие, что Кочубеева
скрылась. Выступленье. Песни. Начинается буря; Днепр волнуется. Молния
сверкает часто, и гремит гром, на возвышении появляется Кочубеева. Монолог.
Она бросается в Днепр.
Слепец-бандурист поет песню Мазепы.
Злоумышленники у Мазепы. Привозят Кочубея; Мазепа один борется. Суд.

1

Царь Алексей был счастлив на министров
И им одним поистине обязан
Всей славою правленья своего.
Что б сделал он без мудрости бояр.
Морозов был царю небесный дар!..

Молчи! Ты лжешь… бессмысленной хулою
Великих дел мной чтимого отца
Ты не меня ль превознести желаешь… {*}
Не думал я найти в тебе льстеца…

Ты чаще всех со мною споришь, дядя,
И чаще всех ты досаждаешь мне,
Так иногда, что, гнев свой не скрывая,
Бранюсь с тобой, а после посмотрю,
И вижу я, что, правду обожая,
Лишь предан ты отчизне и царю.
За истину я дяде благодарен,
Скажи же мне с обычным беспристрастьем,
Что доброго в деяниях отца
И в собственных по правде ты н
аходишь?

{* Вариант автографа: «Ты не Петра ль превознести желаешь…»}

2

Князь Меншиков прислал меня из Польши
С известием, что Карл идет на Русь
И хочет быть зимой еще в Москве.

3

Что ты задумал, хитрый Мазепа,
Что ты замыслил, гетман седой?

4

Враждою тайною себя я не унижу
Пусть тайный соверша союз

5

Оставь меня! Я здесь молю:
Да всеблагое провиденье
Отпустит деве преступленье,
Что я тебя еще люблю.
Молю: да ненависть заступит
Преступной страсти пламень злой, —
И честь, и стыд, и мой покой
Ценой достойною искупит.

6

С самопалом и булатом,
С пылкой храбростью в сердцах
Смело, други! Брат за братом
На лихих своих конях!

Смело грянем за свободу,
Оградив себя крестом;
Возвратим права народу,
Иль со славою умрем!

Пусть гремящей быстрой славой
Разнесет везде молва,
Что мечом в битвах кровавых
Приобрел козак права!

Смело, други! В бой свирепый!
Жаждет битвы верный конь.
Смело, дружно за Мазепой
На мечи и на огонь.

На голос: «Винят меня в народе…» и проч.

Кто сколько ни хлопочет,
Чтоб сердце защитить,
Хоть хочет иль не хочет,
Но должен полюбить.
Таков закон природы
Всегда и был, и есть,
И в юношески годы
Всяк должен цепи несть.

Всяк должен силу страсти
Любовной испытать,
Утехи и напасти
В свою чреду узнать.
Я сам не верил прежде
Могуществу любви
И долго был в надежде
Утишить жар в крови.

Я прежде надсмехался,
Любовь химерой звал,
И если кто влюблялся,
Я слабым называл.
Мечтал я — как возможно
Страстьми не обладать
И красотой ничтожной
Рассудок ослеплять!

Но ах! с тех пор уж много
Дон в море струй умчал,
И о любви так строго
Я думать перестал.
Узнал, что заблуждался,
Обманывал себя
И слишком полагался
На свой рассудок я.

Увы! За то жестоко
Мне Купидон отмстил:
Он сердце мне глубоко
Стрелой любви пронзил!
С тех пор, с тех пор страдаю,
День целый слезы лью,
Крушуся и вздыхаю,
Мучения терплю.

А та, кем сердце бьется,
Жестокая! с другим
И шутит, и смеется
Страданиям моим!..
Ах! знать, уж небесами
Мне суждено страдать
И горькими слезами
Свою судьбу смягчать.

Ответ на известную арию из «Русалки»:
«Вы к нам верность никогда…» и проч.

Нет, неправда, что мужчины
Верность к милым не хранят
И, дав клятву, без причины
Могут хладно забывать.

Разве только развращенный
Или ветреник какой
Недоволен, награжденный
Поцелуем дорогой.

Кто без чувств, с душой холодной,
Тот притворным может быть,
И тому лишь только сродно
Страстью нежною шутить.

Но в чьем сердце добродетель
С любовью пламенной горит,
Может ли тот, быв свидетель
Слезам милой, — слез не лить?

Ты желаешь, друг прелестный,
Чтобы я Надежду пел;
Можно ль петь, что неизвестно,
Что мне не дано в удел?
Можно ль петь, что я лишь знаю
Понаслышке от людей,
Чего в мире не встречаю,
Чего нет в душе моей?..
Если ж хочешь непременно,
Чтоб Надежду славил я,
Так почто ж, о друг бесценный,
Не вольешь ее в меня?

(На случай пятого издания перевода
сей прекрасной Расиновой трагедии)

Пусть современники красот не постигают,
Которыми везде твои стихи блестят;
Пускай от _зависти_ их даже не читают
И им забвением грозят!
Не верь зоилам сим: они шипят из праха,
Ни дарования, ни вкус им не даны,
Коль Гермиона, Пирр, Орест твой, Андромаха
Им кажутся смешны…
Хвостов! будь тверд и не страшись забвенья
Твой славный перевод Расина, Буало,
В награду за труды и дивное терпенье,
Врагам, _завистникам_ назло,
Венцом бессмертия венчал твое чело.
Так, так; твои стихотворенья
В потомстве будут все читать
И слезы сожаленья
На мавзолей твой проливать.

Ах! нет ее со мной! Бесценная далёко!
И я в разлуке с ней стал точно сиротой!
Брожу в унынии, в печали одинокой,
И всё мне говорит: «Ах! нет ее со мной!»
Как сладко вместе быть!.. Как те часы отрадны,
Когда прелестной я могу сто раз твердить:
«Люблю, люблю тебя, мой ангел ненаглядный;
Как мило близ тебя! Как сладко вместе быть!»

(Отрывок)

На дальных берегах чужбины
Он девять месяцев разил
Иноплеменные дружины
И их зеленые равнины
Невинной кровию багрил.
Непостоянство бурной влаги,
Пучины грозные морей,
Ни блеск сверкающих мечей
Не охлаждали в нем отваги.
Владыки чуждые пиры
В нагорных замках нам давали,
Несли с покорностью дары,
Свои услуги предлагали
И, трепеща постыдных уз.
Постыдной данью покупали
И дружбу нашу и союз.
Успехами надменный сими
И славы жаждущий Иснель
С друзьями храбрыми своими,
Прибрежных к трепету земель,
Приготовлялся к битвам новым…
Однажды пред костром дубовым,
На почерневшем сидя пне,
Вечерних сумраков порою,
Задумчиво склонясь главою:
«О царь певцов! — сказал он мне, —
Почто столь долгое молчанье?
Почто, почто в очарованье
Ты не приводишь, скальд младой,
Души тоскующего друга
И в повести своей живой
Преданий древности седой
Нам не расскажешь в час досуга?
Отчизны милая страна
Ольбровна именем полна,
Но кто он был — Иснель не знает…»
— «Под камнем сим, — был мой ответ, —
Сей храбрый витязь почивает
С подругой нежной юных лет!
Дубравы Скании дремучи
Гремели дел его молвой:
Вскипев отважною душой,
Пятнадцать раз Ольбровн могучий
Медведей лютых низлагал
Своею сильною рукою
И их свирепство укрощал
Перед трепещущей толпою.
Пятнадцать раз его стрела
Паренье дерзкого орла
Внезапно с жизнью пресекала
И от туманных облаков
При кликах радостных стрелков
На дол зеленый повергала.
Но в те лета, когда любовь
Кипящую волнует кровь,
Когда всё дышит негой сладкой,
Как роза пышная весной,
И сердце юное украдкой
Подруги ищет молодой, —
Один Ольбровн не ведал страсти,
Лишь он был долго чужд цепей,
Не знал любви волшебной власти,
Не ведал прелести очей…
Однажды с Руслою прекрасной
Он встретился в лесной глуши;
Взглянул — и огнь любови страстной
Свободу заменил души…
С тех пор он каждый день с зарею
Из мрачной глубины лесов,
При громком лае серых псов,
Перед красавицей младою,
Чтоб приобресть ее любовь,
Являлся с дикою козою
Или со шкурами волков.
«Суров и горделив доныне, —
Так наконец он ей сказал, —
Дни одинокие в пустыне,
Как сирота, я провождал.
Любви томления приятны,
И нега чувств души младой
Ольбровну были непонятны…
О Русла, друг прекрасный мой,
Очей прелестных пылкий пламень
Ты в душу мне перелила,
Ты в сердце претворила камень,
Ты мне почувствовать дала,
Ты воскресила мою младость…»

(Отрывок из поэмы)

Не тучи солнце обступали,
Не ветры в поле бушевали —
Палея с горстью Козаков
Толпы несметные врагов
В пустынном поле окружали…
Куда укрыться молодцу?
Как избежать неравной драки?
И там и здесь — везде поляки…
По смуглому его лицу
Давно уж градом пот катится;
От меткого свинца валится
С коня козак за козаком…
Уже обхвачен он кругом…
Уж плен ему грозит позорный…
Но вдруг, один, с копьем в руке,
Сквозь густоту толпы упорной
Несется он, как ветр нагорный.
Вот вправо, влево — и к реке.
Коню проворною рукою
Набросил на глаза башлык,
Сам головой к луке приник,
Ударил плетью — и стрелою
Слетел с брегов, отваги поли;
И вот — средь брызгов и средь волн
Исчез в клубящейся пучине…
Бушует ветр, река ревет…
Уж он спокойно на средине
Днепра шумящего плывет.
Враги напрасно мещут стрелы,
Свинец напрасно тратят свой;
Разит лишь воздух он пустой —
И невредимо витязь смелый
Выходит на берег крутой.
Конь оцененный встрепенулся,
Прочхнулся, радостно заржал;
Палей с насмешкой оглянулся,
Врагам проклятие послал
И в степь глухую ускакал…

О радость, о восторг!.. Я Лилу молодую
Вчера нечаянно узрел полунагую!
Какое зрелище отрадное очам!
Власы волнистые небрежно распущенны
По алебастровым плечам,
И перси девственны, и ноги обнаженны,
И стройный, тонкий стан под дымкою одной,
И полные огня пленительные очи,
И всё, и всё — в часы глубокой ночи,
При ясном свете ламп, в обители немой!
Дыханья перевесть не смея в изумленья,
На прелести ее в безмолвии взирал —
И сердце юное пылало в восхищеньи;
В восторгах таял я, и млел, и трепетал,
И взоры жадные сквозь дымку устремлял!
Но что я чувствовал, когда младая Лила,
Увидев в храмине меня между столпов,
Вдруг в страхе вскрикнула и руки опустила —
И с тайных прелестей последний спал покров.

Когда ты одарен чувствительной душою,
Вздохни, прохожий, глубоко:
Под сею насыпью простою,
Увы! лежит Рыжко!
Его завидовали доле
Все лошади окрестных деревень!
И не дождаться им вовек подобной холи!
Бывало, кучеру нет воли
Рыжка кнутом стегнуть за лень;
Ему особенное стойло,
И сена вдоволь и овса,
И в Оредежи р_о_скошное пойло…
Работы ж в месяц — _три часа_.

Не диво, что Вралев так много пишет вздору,
Когда он хочет быть _Плутархом_ в нашу пору.

Вот верное изображенье
Того, которого щадили сорок лет
Трехгранные штыки и пули на сраженье,-
Непощадил его лишь докторский ланцет!

Они под звуком труб повиты,
Концом копья воскормлены, —
Луки натянуты, колчаны их открыты,
Путь сведом ко врагам, мечи наточены.
Как волки серые, они по полю рыщут
И — чести для себя, для князя славы ищут.
Ничто им ужасы войны!

В душе пылая жаждой славы,
Князь Игорь из далеких стран
К коварным половцам спешит на пир кровавый
С дружиной малою отважных северян.
Но, презирая смерть и пламенея боем,
Последний ратник в ней является героем…

(В день Ангела ее)

В день Ангела всегда чего-нибудь желают;
Чего же мне тебе желать?
Желать ли, чтоб тебя все стали обожать?
Но уж тебя и так давно все обожают.
Желать ли, чтобы ты богатством обладала?
Но ах! богатство нам не щит!
Поверь, тому и Крезовых сокровищ мало,
Тому уж не до них, кого судьба тягчит!
Желать ли, чтобы ты умом своим затмила
И умниц всех, и мудрецов?
Но им тебя и так природа одарила,
И ты щадишь глупцов.
Желать ли, чтобы ты прельщала красотою,
И нежностью души своей,
И нрава кротостью, и сердца добротою,
И привлекательной невинностью твоей?
Но уж и так тебя которые лишь знают
(А в том числе — и я),
Плененные тобой, согласно утверждают,
Что есть красивее, но нет милей тебя.
Чего, чего же мне желать тебе? — Не знаю;
А старики ведь говорят,
Что по старинному в России обычаю
В день Ангела должно чего-нибудь желать.
Итак, итак, чистосердечно
Тебе желаю я,
Чтоб добродетель была вечно
Повсюду верная сопутница твоя.
Пусть, пусть она, как Ангел твой хранитель,
Как добрый Гений-утешитель,
Пребудет всюду твой
Вожатый неразлучный,
К утехам в свет большой
Стезей благополучной.

Не вчера ли в хороводе
Ты играл, дружок, со мной?
Не вчера ли при народе
Называл меня душой?

Не вчера ли восхищался
Речью девушки, лицом?
Не вчера ли поменялся
Ты со мной своим кольцом?

Не вчера ль в любви безмерной
Ты, жестокий, уверял?
Не вчера ль мне, легковерной,
Сердце, душу обещал?

А сегодня?.. О, коварство!
Ты меня уже забыл!
И другую за богатство,
Друг неверный, полюбил!

Я не так, дружок, богата,
Как прелестница твоя!
Нет ни жемчугов, ни злата,
Но ужель без сердца я?

Полюбив тебя сердечно,
Буду до смерти любить:
Кто полюбит, тот, конечно,
Уж не в силах разлюбить.

Веселись!.. а я страдаю!
Ах! таков ли клятв залог?
Веселись, дружок, я знаю:
За меня отплатит бог!

Надежда! Наконец
С тобой навек расстаться
Определил творец!
Прости ж, прости ж навечно,
И знай, о друг сердечный,
Звенит уж колокольчик!
Прости! всему конец.

Что за девица прелесть красою,
Что за прекрасный юноша с ней?
Вместе из бору поздней порою
Идут при свете бледных лучей.

Парню — малины в дар из кошницы,
Парень — цветочки ей для венка.
Верно, любовник он той девицы,
Верно, подруга парню она.

Поздней порою в час полунощи,
Верно, свиданье там у ручья.
Парень — охотник соседственной рощи.
Кто ж эта дева — не ведаю я.

Спросим: откуда? — тщетно, напрасно;
Где пребыванье — бог весть о том;
Как на болоте пламень неясный
Вспыхнет — и быстро погаснет потом.

«Дело ль быть скрытной, дева младая,
Скоро ли будет тайне конец?
Другу откройся, прошу, умоляю,
Родом откуда, кто твой отец?

Минуло лето, листья поблекли,
Ветр их со свистом носит в полях,
Села и рощи от дождика взмокли,
Холод осенний дышит в лесах.

Робкою серной к бору сырому
Или как призрак бродит ночной.
Лучше, поверя другу младому,
Лучше останься, дева, со мной.

Там, на полянке, в роще дубовой,
Хата простая близ ручейка,
Всё в ней с избытком будет готово:
Овощей, дичи и молока».

«Стой, удержися, — дева вещает, —
Помню, твердил мне порою отец:
Голос мужчины — душу пленяет,
В сердце коварный кроется льстец.

Я от природы с робкой душою,
Что, если бросишь в чуждой стране?
Может, была бы дева твоею,
Если б ты верен вечно был мне».

Юноша клялся, клялся ужасно,
Горсть ухвативши хладной земли;
Месяц блеснул из тучи неясно,
Гром прокатился глухо вдали.

[Бойся нарушить, юноша милый,
Клятву ты эту дал навсегда,
Кто ей изменит, ее за могилой,
И здесь и повсюду]…

2

Жена грех тяжкий сотворила:
Молодка мужа умертвила
И погребла его в леску,
При ручеечке, на лужку.
Курган цветами засевала
И, засевая, припевала:
«Растите так вы высоко,
Как муж зарыт мой глубоко;
Цветите розы и растите,
10 Растите долго и цветите…»

Окровавленная потом
Преступница — бегом, бегом —
Чрез пни, суки и через кочки,
Чрез горы, долы, ручеечки!..
Порывный в поле ветр свистит,
Темно и хладно средь долины,
Кой-где ворона прокричит
Или раздастся крик совиный.
Окровавл_е_нная бежит
20 Со страхом вдоль лесной опушки;
Спустилась в дол, где старый бук;
Вот в лес, к пустынника избушке —
И в двери ветхие стук-стук!
«Скажи святыми мне устами,
Что делать бедная должна,
И чем спасусь пред небесами?
На муки все готова я,
На тяжкий пост, на бичеванья,
Лишь только б тайна злодеянья
30 Упала навсегда с меня!..»
— «Жена! — ей отвечает старый; —
Тебя убийство не страшит,
Но мучит страх достойной кары,
И сердце ужас бременит.
Иди ж себе и будь в покое,
Откинь напрасную боязнь:
Пребудет тайной дело злое
И не близка преступной казнь.
Так суждено творцом издавна:
40 Что жены сделают не явно —
Одним мужьям то знать дано,
А муж твой спит в земле давно».

Таким довольная ответом,
Бежит преступница домой;
Бежит чрез лес — и пред рассветом
Узрела пышный терем свой.
Ее детей кружок унылый
Перед воротами стоит:
«А где наш тятя, тятя милый?» —
50 Навстречу матери кричит.
«Кто? Тятя ваш?..» Но замер голос,
На голове стал дыбом волос,
Не знает, что сказать детям…
«Он едет, дети! едет к нам…
Беги скорее, все в тревоге,
Беги, Демьян, я слышу стук…
Там пыль клубится по дороге…
Там конский топот, крик и гук.
Беги за рощу в лес густой:
60 Не гости ль едут в терем мой?»
Вот пыли облака густые;
Всё ближе, ближе… Чрез лесок
Вот едут, скачут вороные,
Вот вправо, влево — на мосток…
Сребром и златом блещут платья,
Мечи булатные блестят
И в золотых ножнах гремят —
То в гости к брату скачут братья…
«Невестка, здравствуй!.. Где же брат?»
70 «Где брат? где брат? Где муж милый?..
Давно уже взят могилой…»
— «Когда и где?» — «В чужой стране
Погиб несчастный на войне».

«Поверь, то вздор, невестка, явный;
Война окончена с врагом,
И невредимый с битвы славной
Брат возвратится в отчий дом».

Жена от страху побледнела,
Затрепетала и замлела…
80 И вот без чувств упала вдруг;
Тревожно, робко взоры водит:
«Где он? где труп? где мой супруг?..»
Но вот опять в себя приходит;
В восторге, будто вне себя:
«Скажите мне, скажите, братья,
Когда дождуся мужа я?
Когда, когда в свои объятья
Я заключу, мой друг, тебя?»
. . . . . . . . . . . . . . .
90 . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

——

Затрясся в основанье храм,
Ужасно стены затрещали,
И своды, р
ухнув пополам,
Загрохотавши, вдруг упали…
На той земле цвесть розы стали,
И цвесть так стали высоко,
Как муж зарыт был глубоко…

(Отрывки из поэмы)

КИЕВ

Едва возникнувший из праха,
С полуразвенчанным челом,
Добычей дерзостного ляха
Дряхлеет Киев над Днепром.

Как все изменчиво, непрочно!
Когда-то роскошью восточной
В стране богатой он сиял;
Смотрелся в Днепр с брегов высоких
И красотой из стран далеких
Пришельцев чуждых привлекал.
На шумных торжищах звенели
Царьградским золотом купцы,
В садах по улицам блестели
Великолепные дворцы.
Среди хазар и печенегов
Дружиной витязей храним,
Он посмевался, невредим,
Грозе их буйственных набегов.
Народам диво и краса:
Воздвигнуты рукою дерзкой,
Легко взносились в небеса
Главы обители Печерской,
Как души иноков святых
В своих молитвах неземных.

Но уж давно, давно не видно
Богатств и славы прежних дней-
Все Русь утратила постыдно
Междоусобием князей:
Дворцы, сребро, врата златые,
Толпы граждан, толпы детей —
Все стало жертвою Батыя;
Но Гедимин нанес удар:
Прошло владычество татар!
На миг раздался глас свободы,
На миг воскреснули народы…
Но Киев на степи глухой,
Дивить уж боле неспособный,
Под властью ляха роковой,
Стоит, как памятник надгробный,
Над угнетенною страной!

ВЕСНА

Блестит весна; ее дыханьем,
Как бы волшебным врачеваньем,
Край утесненный оживлен;
Все отрясает зимний сон:
Пестреет степь, цветет долина,
Оделся лес, стада бегут,
Тяжелый плуг поселянина
Волы послушные влекут;
Кружится жаворонок звонкий,
Лазурней тихий небосклон,
И воздух чистый, воздух тонкий
Благоуханьем напоен.

Все веселятся, все ликуют,
Весне цветущей каждый рад;
Поляк, еврей и униат
Беспечно, буйственно пируют,
Все радостью оживлены;
Одни украинцы тоскуют,
И им не в праздник пир весны,
Что за веселье без свободы,
Что за весна — весна рабов;
Им чужды все красы природы,
В душах их вечный мрак гробов.
Печали облако не сходит
С их истомленного лица;
На души их, на их сердца
Все новую тоску наводит.
Лазурь небес, цветы полей
Для угнетенных не отрадны, —
Рабы и сумрачны и хладны.
Питая грусть в душе своей,
Глядят уныло на детей,
Все радости для них противны,
И песни дев их заунывны,
Как заунывен звук цепей.

* * *

Но Наливайко всех сильней
Томится думою и страждет;
Его душа чего-то жаждет,
Он что-то на сердце таит;
Родных, друзей, семьи бежит,
Один в степи пустынной бродит
Нередко он по целым дням:
Ему отрадно, сладко там,
Он грусть душевную отводит
В беседе там с самим собой
И из глуши в Чигирин свой
Назад спокойнее приходит.

* * *

Забыв вражду великодушно,
Движенью тайному послушный,
Быть может, я еще могу
Дать руку личному врагу;
Но вековые оскорбленья
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщенья,
Не в силах я: один лишь раб
Так может быть и подл и слаб.
Могу ли равнодушно видеть
Порабощенных земляков?..
Нет, нет! Мой жребий: ненавидеть
Равно тиранов и рабов.

СМЕРТЬ ЧИГИРИНСКОГО СТАРОСТЫ

С пищалью меткой и копьем,
С булатом острым и с нагайкой,
На аргамаке вороном
По степи мчится Наливайко.
Как вихорь бурный конь летит.
По ветру хвост и грива вьется,
Густая пыль из-под копыт,
Как облако, вослед несется…
Летит… привстал на стременах,
В туман далекий взоры топит,
Узрел — и с яростью в очах
Коня и нудит и торопит…

Как точка перед ним вдали
Чернеет что-то в дымном поле;
Вот отделилась от земли,
Вот с каждым мигом боле, боле,
И наконец на вышине,
Средь мглы седой, в степи пустынной,
Вдруг показался на коне
Красивый всадник с пикой длинной…

Козак коня быстрей погнал;
В его очах веселье злое…
И вот — почти уж доскакал…
Копье направил роковое,
Настиг, ударил — всадник пал,
За стремя зацепясь ногою,
И конь испуганный помчал
Младого ляха под собою.

Летит, как ястреб, витязь вслед;
Коня измученного колет
Или в ребро, или в хребет
И в дальний бег его неволит.
Напрасно ногу бедный лях
Освободить из стремя рвется —
Летит, глотая черный прах,
И след кровавый остается…

* * *

«Ты друг давно мне, Лобода,
Давно твои я чувства знаю,
Твою любовь к родному краю
Я уважал, я чтил всегда;
Ты ненавидишь, как злодеев,
И дерзких ляхов и евреев:
Но ты отец, но ты супруг,
А уж давно пора, мой друг,
Быть не мужьями, а мужами.
Всех оковал какой-то страх,
Все пресмыкаются рабами,
И дерзостно надменный лях
Ругается над козаками».

«Ты прав, мой друг, люблю родных,
Мне тяжко видеть их в неволе,
Всем жертвовать готов для них,
Но родину люблю я боле.
Нет, не одна к ясене любовь
Мой ум быть осторожней учит, —
Нередко дума сердце мучит,
Не тщетно ли прольется кровь?
Что, если снова неудача?
Вот я чего, мой друг, боюсь, —
Тогда, тогда святая Русь
Навек страною будет плача».

* * *

Протяжный звон колоколов
В Печерской лавре раздавался;
С рассветом из своих домов
Народ к заутрене стекался.
Один, поодаль от других,
Шел Наливайко. Благовенье
К жилищу мертвецов святых
И непритворное смиренье
В очах яснели голубых.
Как чтитель ревностный закона,
К вратам ограды подойдя,
Крестом он осенил себя
И сделал три земных поклона.
Вот в церкви он. Идет служенье,
С кадильниц вьется фимиам,
Сребром и златом блещет храм,
И кротко-сладостное пенье
Возносит души к небесам.
В углу, от всех уединенно,
Колени преклоня смиренно,
Он стал. В богатых жемчугах
Пред ним Марии лик сияет;
Об угнетенных земляках
Он к ней молитвы воссылает;
Лицо горит, и, как алмаз,
Как драгоценный перл, из глаз
Слеза порою упадает.
Так для него прошло семь дней.
[Часов молитв не пропуская,
Постился он. И вот страстная.]

ИСПОВЕДЬ НАЛИВАЙКИ

«Не говори, отец святой,
Что это грех! Слова напрасны:
Пусть грех жестокий, грех ужасный…

Чтоб Малороссии родной,
Чтоб только русскому народу
Вновь возвратить его свободу, —
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов,
Все преступления сарматов
Я на душу принять готов.
Итак, уж не старайся боле
Меня страшить. Не убеждай!
Мне ад — Украину зреть в неволе,
Ее свободной видеть — рай!..

Еще от самой колыбели
К свободе страсть зажглась во мне;
Мне мать и сестры песни пели
О незабвенной старине.
Тогда, объятый низким страхом,
Никто не рабствовал пред ляхом;
Никто дней жалких не влачил
Под игом тяжким и бесславным:
Козак в союзе с ляхом был,
Как вольный с вольным, равный с равным.
Но все исчезло, как призрак.
Уже давно узнал козак
В своих союзниках тиранов.
Жид, униат, литвин, поляк —
Как стаи кровожадных вранов,
Терзают беспощадно нас.
Давно закон в Варшаве дремлет,
Вотще народный слышен глас:
Ему никто, никто не внемлет.
К полякам ненависть с тех пор
Во мне кипит и кровь бунтует.
Угрюм, суров и дик мой взор,
Душа без вольности тоскует.
Одна мечта и ночь и день
Меня преследует, как тень;
Она мне не дает покоя
Ни в тишине степей родных,
Ни в таборе, ни в вихре боя,
Ни в час мольбы в церквах святых.
«Пора! — мне шепчет голос тайный, —
Пира губить врагов Украины!»

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!»

* * *

Веет, веет, повевает
Тихий ветр с днепровских вод,
Войско храбрых выступает
С шумной радостью в поход.
Полк за полком безбрежной степью
Иль тянутся лесистой цепью,
Или несутся на рысях.
По сторонам на скакунах
Гарцуют удальцы лихие:
То быстро, как орлы степные,
Из глаз умчатся, то порой,
Дразня друг друга, едут тихо,
То вскачь опять, опять стрелой-
И вдоль полков несутся лихо.
Вослед за войском идут вьюки.
Свирелей, труб, суремок звуки,
И гарк летящих удальцов,
И шум и пенье Козаков, —
Все Наливайку веселило,
Все добрым предвещеньем было.

«Смотри, — он Лободе сказал, —
Как изменилось все. Давно ли
Козак с печали увядал,
Стонал и под ярмом неволи
В себе все чувства подавлял?
Возьмут свое права природы,
Бессмертна к родине любовь, —
Раздастся глас святой свободы,
И раб проснется к жизни вновь»

Ты зришь, о боже всемогущий!
Злодействам ляхов нет числа;
Как дуб, на теме гор растущий,
Тиранов дерзость возросла.
Я невиновен, боже правый,
Когда здесь хлынет кровь рекой;
Войну воздвиг я не для славы,
Я поднял меч за край родной;
Ты лицемеров ненавидишь,
Ты грозно обличаешь их;
Ты с высоты небес святых
На дне морском песчинку видишь.
[Ты проницаешь, мой творец,
В изгибы тайные сердец.]

* * *

Глухая ночь. Молчит река,
Луна сокрылась в облака.
И Чигирин и оба стана
Обвиты саваном тумана.
Вокруг костров шумят и пьют
Толпами буйные поляки;
Их души яростные ждут,
Как праздника, кровавой драки.
Одни врагов своих клянут,
Другие спорят, те поют,
Тот, богохульствуя, хохочет,
Тот хвалится лихим конем,
[Тот] саблю дедовскую точит
И дерзостно над козаком
Победу землякам пророчит.
В кунтуше пышном на ковре
Жолкевский спит в своем шатре.

СОН ЖОЛКЕВСКОГО

Над ним летает чудный сон:
В Варшаве площадь видит он;
На ней костер стоит, чернея;
В средине столб; палач, бледнея,
Кого-то в саване влечет;
Вослед ему народ толпами
Из улиц медленно идет
И головы свои несет
Окровавленными руками,
Подняв их страшно над плечами.

Вот неизвестный с палачом
К костру подходит без боязни;
Взошли… безмолвие кругом…
Вот хладный исполнитель казни
Его к столбу уж привязал,
Зажег костер, костер вспылал,
И над высокими домами
Понесся черный дым клубами.
Вдруг в небесах раздался глас:
«Свершилось все… на вас, на вас
Страдальца кровь и вопль проклятий.
Погиб, но он погиб за братии».
Народ ужасно застонал,
Кругом костра толпиться стал
И, головы бросая в пламень,
Назад в стенании бежал
И упадал на хладный камень.
Все тихо… Только кровь шумит…
Во сне Жолкевский страшно стонет,
Трепещет, молится… вдруг зрит,
Что он в волнах кровавых тонет.
Душа невольно обмерла;
Сон отлетел: в шатре лишь мгла,
Но он, но он еще не знает,
Что в крупных каплях упадает-
Иль кровь, иль пот с его чела…

* * *

Меж тем, потопленный в туманах,
Козацкий табор на курганах
Спокойно дремлет вдоль реки;
Как звезды в небесах пустынных,
Кой-где чуть светят огоньки;
Вкруг них у коновязей длинных
Лежат рядами козаки.
Напрасно Тясмин быстры воды,
Шумя, в очеретах струит,
Напрасно, вестник непогоды,
Ветр буйный по степи шумит:
Спят сладко ратники свободы,
Их сна ничто не возмутит…

Меня с тобою познакомил
Неоцененный твой альбом.

[Дивлюся вкусу твоему] Люблю любовь твою к искусствам
[Давно] завидую уму
И [благородным сердца] чувствам.
И пылкости прекрасных дум.

Дивлюсь души прекрасным чувствам.
Хвалю твой просвещенный ум.

Что ты вкруг огня порхаешь,
Мотылек мой дорогой?
Или, бедненький, не знаешь,
Что огонь губитель твой?
Иль тебе то неизвестно,
Сколь обманчив блеск огня,
И что свет его прелестный
Может погубить тебя?
Лети прочь! лети, несчастный!
Вкруг огня ты не порхай!
Бойся, бойся повсечасно,
Не сгореть чтоб невзначай!
Но не внемлет безрассудный!
Ближе, ближе всё летит!
Его блеск прелестный, чудный,
Несчастливец! тебе льстит.
Но напрасно, всё порхает!
И вот — прямо в огонек
Он влетел… и в нем сгорает!
Знать, судил ему так рок!

Так, увы! и я, плененный,
Предаюсь любви своей
И мечтаю, дерзновенный,
Найти счастье свое в ней!
Но быть может, заблуждаться
Мне судил жестокий рок,
И так точно, может статься,
Я сгорю — как мотылек!

Нет одобрения талантам никакого:
В России глушь и дичь.
О даровании Крылова
Едва напомнил паралич.

Минуты счастия промчались
И вечно, вечно не придут,
Печали, горести остались
И вечно, вечно не пройдут.

Недолго сердце биться станет,
Недолго буду я грустить,
В весенний день цветок увянет,
Его коль с веткой разлучить.

Я мнил счастливым быть тобою,
В тебе зря душу красоты,
Теперь прегорькою слезою
Плачу за лестные мечты.

Томлюсь, мучение ужасно!
Своей я жизни не прерву;
Ты, смерть, — отрада для несчастна,
А я — для горести живу.

Завеса с глаз моих сорвалась,
И ты, о Лила, не моя!
Не умирают, знать, с печали,
Когда живу на свете я.

Несносно жить всегда страдая,
С утра до вечера всегда,
И с просыпленьем ожидая,
Что вновь готовится беда.

Ночною уж порою,
Как шум дневной умолк,
Амуров предо мною
Явился целый полк.
«Нам до тебя есть дело, —
С улыбкой мне рекли, —
Ступай за нами смело,
Куда б ни повели».
С божками спорить сими
И вздорить я не смел,
И потому за ними
Немедля я пошел.
«Постой, не торопися. —
Один из них сказал, —
Встань здесь и наклонися».
И очи завязал!
Потом все, подхвативши,
Куда-то понесли
И, наземь опустивши,
Повязку с глаз снял_и_…
Смотрю, — вожатых скрылся
Отважный шумный рой!
Смотрю… я очутился,
Наташа! пред тобой!

Да ведает о том вселенна,
Как бог преступников казнит,
И как он росса, сына верна,
От бед ужаснейших хранит.
Да ведают отныне царства,
Сколь мощь России велика,
Да знают люди, что коварства
Всевышний зрит издалека
И гибель злобным устрояет
10 Его десная завсегда;

Невинных в бедстве бог спасает,
Злодеев, лютых — никогда.
Кто впал в порок хотя однажды,
Того уж трудно поднимать;
Да зная то, страшится каждый
Неправо с ближним поступать.
Наполеон до царска сана
Взнесен всевышнего рукой;
Забыл его — и се попранна
20 Души кичливость гордой, злой!

Желая овладеть вселенной,
Он шел Россию покорить.
О враг кичливый, дерзновенный!
Булатный меч тебя смирит.
Пришел, и всюду разоряя,
Опустошения творя
И грады, веси попаляя,
Ты мнил тем устрашить царя:
Но, о исчадье злобно ада,
30 Российской царь велик душой;

А все его полнощны чада
Как бы взлелеяны войной.
Героев тени, низлетите!
Оставьте райский свой чертог
И на потомков днесь воззрите,
Ликуйте с нами: «Силен бог!»
Смотрите: нет врагов кичливых,
Пришедших россов покорить;
Подобно стаду зайц строптивых,
40 Наполеонов полк бежит!

Подобно бурному потоку,
Страну он нашу наводнил,
Подобно тигру он жестоку,
Невинну кровь россиян пил.
Здесь слезы льет девица красна,
Своей невинности лишась,
Там рвется, стонет мать злосчастна,
Навеки с сыном разлучась.
А там! — а там Москва пылает;
50 Вожженная рукой врага! —

Там пламя древность пожирает;
Москва там лепоты нага!
Уж слава росская мрачится
Уж гибель кажется близка!
Но се перун — Кутузов мчится!
Блестит герой издалека
И меч булатный изощряет!
Дрожит, немеет галлов вождь
И думы спасться напрягает.
60 Но сей герой как снег, как дождь,

Как вихрь, как молния паляща
Врагов отечества казнит!
И вот ужасно цепь звеняща
С Москвы раздробленна летит!
Еще перун героя грянул —
И враг бежит со срамом вспять,
За ним — и мраз, и глад воспрянул,
И уменьшают его рать!
Россиян силы удвоились,
70 Бог с правыми вступил в союз;

С лица земли враги истнились —
Европа спасена от уз.
Хвала тебе, монарх российский!
Хвала, муж дивный, Михаил!
Днесь вам не нужны обелиски,
Вас бог бессмертьем наградил.
Дела благие век сияют,
А не благие — никогда;
Наполеона проклинают,
80 Отнынь вам слава навсегда!

Ф. В. Булгарину

Несчастный Михаил, сын Тверского князя Ярослава Ярославича, по смерти Андрея Александровича (1304 г.) должен был вступить на великокняжеский престол; но племянник его, Георгий Данилович, князь Московский, начал оспоривать у него сие право. Россия находилась тогда под владычеством моголов: оба князя отправились в Орду, и хан (Тохта) утвердил Михаила. Более десяти лет протекло мирно; но злоба не угасла в сердце Георгия, он не пропускал случая вредить Михаилу. Между тем Тохта умер (1312 г.); ему наследовал сын его, Узбек. Несогласия князей возобновились, и Георгия призвали в Орду (1315 г.). Целые три года он раболепствовал перед Узбеком, дарами и происками снискал себе милостивое расположение и, в довершение всего, женился на сестре его Кончаке (1318 г.). Хан наименовал Георгия старейшим из князей русских и дал ему войско. Михаил выступил к нему навстречу, сразился и одержал победу: татарский полководец Кавгадый и супруга Георгия впали в плен; последняя умерла скоропостижно в Твери. Раздраженный Узбек призвал Михаила в Орду, жестоко истязал его и, наконец, велел лишить жизни. Церковь причла сего князя-страдальца к лику св. мучеников.

За Узбеком вслед влекомый
Кавгадыем, Михаил
В край чужой и незнакомый
С сыном юношей вступил.
Мчался Терек быстрым бегом
Меж нависших берегов;
Зрелись гор хребты под снегом
Из-за сизых облаков.

Стан Узбеков за рекою,
10 На степи, в глуши пестрел;
Всюду воины толпою;
Всюду гул глухой шумел.
Ветхим рубищем покрытый,
С мрачной грустию в груди,
Князь-страдалец знаменитый
Сел в цепях на площади.

Несчастливца обступили
Любопытные толпой:
«Это князь был! — говорили
20 И качали головой. —
Он обширными странами,
Как Узбек наш, обладал;
Он с отважными полками
Кавгадыя поражал!..»

В речи вслушавшись чужие,
Загрустил сильнее князь;
Вспомнил славу — и впервые
Слезы брызнули и» глаз.
«До какого униженья, —
30 Он мечтал, потупя взор, —
Довели нас заблужденья
И погибельный раздор!

Те, которых трепетали
Хитрый грек и храбрый лях,
Ныне вдруг рабами стали
И пред ханом пали в прах!
Я любил страну родную
И пылал разрушить в ней
Наших бед вину прямую:
40 Распри злобные князей.

О Георгий! ты виною,
Ты один тому виной,
Если кровь сограждан мною
Пролита в стране родной!
Ты на дядю поднял длани;
Ты в душе был столь жесток,
Что на Русь всю лютость брани
И татар толпы навлек!

Смерть свою давно предвижу;
50 Для побега други есть, —
Но побегом не унижу
Незапятнанную честь!
Так, прав чести не нарушу;
Пусть мой враг, гонитель мой,
Насыщает в злобе душу
Лютым мщеньем надо мной!

Пусть вымаливает казни!
Тверд и прав в душе своей,
Смерть я встречу без боязни,
60 Как в боях слетался с ней.
Не хочу своим спасеньем
На родимый край привлечь
Кавгадыя с лютым мщеньем
И Узбека грозный меч!»

Подкрепленный сею думой,
Приподнялся Михаил
И, спокойный, но угрюмой,
Тихо в свой шатер вступил.
Кавгадыем обольщенный,
70 Между тем младый Узбек,
В сердце трепетный, смятенный,
Смерть невинному изрек…

Уж Георгий с палачами
И коварный друг царя
Шли поспешными шагами
К жертве, злобою горя…
Пред иконою святою
Михаил псалом читал;
Вдруг с той вестью роковою
80 Отрок княжеский вбежал…

Вслед за ним убийцы с криком
Ворвались в густых толпах:
Блещет гнев во взоре диком,
Злоба алчная в чертах…
Ворвалися — и напали…
Как гроза в глухой ночи,
Над упавшим засверкали
Ятаганы и мечи…

Кровь из язв лилась струею…
90 И пробил его конец:
Сердце хладною рукою
Вырвал дикий Романец {1}.
Князь скончался жертвой мщенья!
С той поры он всюду чтим:
Михаила за мученья
Церковь празднует святым.

Ода

Герой, отечества спаситель!
Прими от сердца должну дань;
Бог наш защитник, покровитель,
Тебя нам ниспослал на брань!
Уже враги торжествовали,
Уж в злобной ярости мечтали
Здесь русский покорить народ!
Но ты лишь в стан успел явиться,
Как гордый стал тебя страшиться
10 И ощупью пошел вперед!

Пошел вперед — и гибель верну
Мечтал ли он найти себе?
Но казнь ужасну, беспримерну
Определил творец тебе
Свершить над сонмом кровопийцев,
Грабителей, эхидн, убийцев,
Грехами, гнусностью своей
Давно уж всех превосходивших
И тем достойно заслуживших
20 Ужасный гнев царя царей!

Врагов презрел ты все коварства,
На бога верой уповал,
И, мня лишь о спасеньи царства,
Ты оное всяк час спасал!
На страшном поле Бородинском,
В бою кровавом, исполинском,
Ты показал, что может росс!
На бога веру возлагая,
Врагов все силы презирая,
30 Он всюду, завсегда колосс.

С своими чувствами сражаясь,
Решился ты Москву отдать;
Но, духом паче укрепляясь,
Един лишь ты возмог сказать:
«Столицы царств не составляют!»
И се — уж россы низлагают
Наполеонов буйный рог!
Тарутин, Красный доказали,
Где россы галлов поражали,
40 Что правым есть защита — бог!

И что доколь славян потомки
Царя и веру будут чтить,
Дотоль дела их будут громки,
Дотоль их будет бог хранить!
Скажи, Кутузовым попранный,
О галл, грехами обуянный,
Что он есть ангел пред тобой,
Скажи, что он Алкид российский,
Что ты — дух злобный, лютый, низкий,
50 Исчадье ада, не герой!

Вселенная давно страдала
От честолюбия врага,
Уже одна ее стояла
У краю гибели нога;
Как вдруг, герой, ты появился,
И мир надеждой озарился,
Что ты спасешь его от бед,
Уже висевших над главою!
И се — уж мир спасен тобою,
60 Сразил врагов — и где их след?

Их след остался на равнинах,
Навек кичливому во срам!
А кости их в лесах, в долинах —
Во славу памятники нам!
Ты сих, Кутузов, дел творитель!
Где царств надменный покоритель,
Где сей ужасный бич людей,
Кого страшились земны боги?
Его умчали быстры ноги
70 С венчанных храбростью полей!

Ты шел за ним вослед — и слава
Летела быстро на крылах.
Кичлива, гордая Варшава
Упала пред тобой во прах!
Несчастна Пруссия стенала
От ига злобна, алчна галла,
Но ты, сразя ее врагов,
Сразя французов, злобных, ярых,
Друзей царю доставил старых,
80 Извел из тягостных оков.

Такою славой осиянный,
Среди великих дел, побед,
Стократ ты лаврами венчанный,
Пришел, Кутузов, в лучший свет!
Твои дела, защитник трона,
Священной веры и закона, —
Из века паче будут в век
Всё с новой силой преливаться
И гласно в мире отзываться,
90 Что ты великий человек!

ПРОЛОГ

Площадь в Чигирине.

Юрко

Будь ласков, Янкель, дай ключи от церкви;
Лишь только хлеб сберем с своих полей,
Церковную мы подать всю внесем.
Теперь, ты знаешь сам, мы обнищали:
Кто лошадь, кто овцу, а кто пожитки
Последние из бедной хаты продал,
Чтоб только чинш Чаплицкому отдать.
Вот уж прошло шесть воскресений сряду,
Как в церковь нас ты не велел пускать;
Священникам в парафиях окрестных
Ты отправлять все требы запретил:
Недели три, как бог послал мне сына, —
Отец Карпо его крестить не смеет…

Начыпор

Мой сын уж целый год Настусю любит,
Ты обвенчать не позволяешь их.

Свырыд

А у меня мать при смерти лежит
И третий день всё исповеди просит.

Юрко

Умилосердись, Янкель, дай ключи…

Настуся

Будь ласков к нам…

Грицько

Позволь нас обвенчать.

Свырыд

Позволь отцу Карпу на хутор съездить;
Божусь, внесем мы подать всю сполна.

Янкель

Мне не слова, мне гроши ваши нужны.

Свырыд

Где летом их достать мы можем, Янкель?

Янкель

Как не достать, когда захочешь только.
Ну, что-нибудь продай…

Свырыд

Да что продать?
Всё у тебя ж давно в закладе, Янкель,
Иль отнято на пана подстаросту…

Янкель

Ну, так займи… ведь твой сосед, Пылып,
Недавно в дом из Сечи воротился.
Я слышал, много он добычи разной
Привез с собой — ив клуне закопал.
Он даст тебе взаймы; он должен дать:
В нужде должно друг другу помогать;
А если он не даст, так ты…

Свырыд

Так что?

Янкель

Ну, что?.. ты разве глух и не слыхал,
Что он зарыл свою добычу в клуне…

Свырыд

Проклятый жид!.. еще он недоволен,
Что грабит нас, обманывает, мучит;
Ругаться стал! уж воровать нас учит…

Янкель

Я жид! Безбожник я! как смеешь ты?..
Гоим, сизматик, бунтовщик… гвальт, гвальт!

Свырыд

Так я ж тебя, чтоб пропадать недаром;
Давай ключи, иль задушу на месте.

Рахиль
(выбегает из корчмы)

Ай! гвальт, гвальт, гвальт!

Янкель
(мигая жене)

Рахиль, беги скорей
И принеси ключи… Да отпусти ж…
Эк рассердился он; с тобой нельзя
И пошутить…

Начыпор

Ага, скрутил свой хвост…

Свырыд

Я никогда с чертями не шучу…
Смотри ж, вперед не трогай нас, не то
Еще не так тебя я проучу.
Терпенью есть конец; то испытали
Уже не раз и ляхи и жиды;
Мы терпим, как быки, но как быки же
Рассвирепеть против врагов мы можем…

Янкель

Свырыд, Свырыд! да я ж чем виноват?
Что мне велят, я исполняю только;
Ты знаешь сам, как пан Чаплицкий зол;
На откуп брать церквей в Чигирине
Я не хотел, да он меня принудил…

Свырыд

Мы знаем, как тебя он принуждал:
Когда на откуп он все церкви отдавал,
К нему жиды сбежались, как собаки,
У вас тогда чуть не дошло до драки…
Но где ж ключи?..

Янкель

Ключи? — вот их несут.
Ай, гвальт, гвальт, гвальт! меня убить хотят.

Сотник

Кто тут шумит? Кто обижал еврея?

Янкель

Вот, этот чуб! Он бунтовщик, пан сотник,
Вельможного он пана подстаросту
Бранил при всех, меня чуть не убил
И возмущал сизматиков на ляхов!

Свырыд

Он врет…

Сотник
Молчи. Связать его, в тюрьму.

Козаки неохотно приближаются к Свырыду.

Свырыд

За что вязать, за что меня в тюрьму?
За то, что не позволил я жиду
Ругаться над собой? — Поляки рады
Беде украинца; чтоб погубить
Его, для них довольно пары слов
Клеветника еврея иль цыгана.

Сотник

Что ж стали вы? Связать его скорей.

Свырыд

Не смейте! прочь! Он лях, я ваш земляк;
Сегодня свяжете меня, а завтра
Кого-нибудь из вас другие свяжут;
Пора узнать, что лях над козаками
Тиранствует посредством Козаков же.

Рахиль

Эй, Янкель, быть беде; ты видишь сам,
Как чигиринцы ненавидят нас,
Какою злобою дышат против поляков, —
Отсюда лучше нам заране прочь,
Придет опять Тарасовская ночь.
Опять, предчувствую, прольется снова
От Козаков израильская кровь!
Бог наших праотцев тогда чудесно
Одних лишь нас избавил в Переславле.
Теперь точь-в-точь как и тогда: везде
Такие ж страшные и злые лица
В ночь сходятся и шепчутся…
При ляхах же или при нас ни слова
Не говорят; эй, Янкель, будет худо.

Янкель

Давно я сам предчувствую беду;
Но делать нечего; два года здесь
Еще прожить необходимо нам;
Не бросить же другим доход церковный.

Рахиль

Да он уж нас обогатил довольно,
Не лучше ль нам сберечь, что есть теперь,
И без беды убраться из Украины?

Янкель

Всё так: но я, что б ни было, решился
Еще скопить хоть тысячу червонных…

Уходят.

1-й малороссиянин

Ушли… Ну вот, еще один погиб.
Эх, брат Юрко, прогневали мы бога, —
Всем на Руси пришельцы завладели,
В своей земле житья мы не находим.
Нет больше сил терпеть. Бегу отсель,
Бегу за Днепр к удалым запорожцам,
Чтоб притупить об кости дерзких ляхов
От деда мне доставшуюся саблю.
Прощай.

Грицько

И я с тобой. Благослови
Меня, отец; прощай, не плачь, Настуся.

Юрко

За Днепр… и я б туда, когда б не дети…
Чего, чего не вытерпели мы
За то, что не хотим на униатство
Переменить мы православной веры.
Всё отнято у нас: права, уряды,
Имения, и даже церкви наши
Ограблены погаными жидами,
Священные сосуды перелиты
В подсвечники для грешных их суббот,
А ризы пышные жидовки
Употребить дерзнули на одежду.

2-й малороссиянин

Уж видно, так создателю угодно…

Юрко

Нет, нет, поверь, создатель зла не хочет;
Не он, не он виной бед Украины,
Но мы с своим терпением воловьим.
Нет головы, нет гетмана у нас.
Когда был жив наш гетман Сагайдашный,
И крымцам мы и ляхам были страшны,
Никто тогда нас оскорблять не смел.
Теперь же всё пошло у нас вверх дном
И весь народ стал польским ясырем.

2-й малороссиянин

Опять католики без страха стали
Нас в унию насильно обращать
И православную святую веру
Холопскою в глаза нам называют.[1],[2]

Ноябрь — декабрь 1825

[1]ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
Варианты приводятся в порядке номеров строк. После номера стихов указывается источник варианта; если он не указан, это означает, что источник тот же, что и для предыдущего варианта.

Свырыд

62 [До двадцати евреев как собаки] Автограф
ЦГАОР

Янкель

70 И возмущал их [всех против поляков]

Свырыд

73 а) [Я не пойду, возьми меня насильно] б) [А он? не стыдно ль вам? или забыли] 76 Его, довольно [слов чорта] между 120 И погубить души своей навечно
и 121

[2]77. А. Г. Цейтлин. Неосуществленный замысел трагедии «Хмельницкий».- ЛН, с. 59 (в сокращении); Изд. 1956, с. 346. Автограф ЦГАОР. Время работы над трагедией — последние месяцы 1825 г., что засвидетельствовано Ф. Н. Глинкой и В. И. Штейнгелем в их показаниях в следственной комиссии, где они рассказывали о своих последних встречах с Рылеевым. В показаниях Глинки говорится о том, что Рылеев собирался в новую поездку на Украину, «чтоб дать историческую правдоподобность своему сочинению». Штейнгель свидетельствует, что в середине ноября Рылеев читал пролог на вечере у Ростовцева (ЛН, с. 59, 216). В конце своего творческого пути поэт вновь возвращается к образу Хмельницкого, вождя массового казацко-крестьянского движения середины XVII в., деятельность которого, судя по прологу, он предполагал показать на широком народном фоне. Пролог относится к началу деятельности Хмельницкого, чье поместье находилось недалеко от Чигирина (см. примеч. 74), на площади которого разворачивается действие. Очевидно, Рылеев ставил своей задачей воспроизвести причины недовольства, охватившего крестьян и казаков, их стремление к сопротивлению, обусловившее выдвижение на авансцену гетмана, вскоре возглавившего вооруженную борьбу с польским владычеством. Одной из наиболее тяжелых форм гнета поляков над украинскими землями было предоставление ими права сбора доходов от православных церквей ростовщикам-арендаторам, чаще всего евреям, что для украинцев оборачивалось как обременительными поборами, так и оскорблением их религиозных чувств. Чинш — арендная плата в Польше, Парафия — церковный приход. Подстароста — одно из главных должностных лиц в старостве, феодальном наделе в панской Польше, в данном случае — конкретное лицо — подстароста Чигирина Чаплицкий, ярый враг Хмельницкого. Клуня — хозяйственная пристройка для молотьбы и хранения хлеба. Гоим (еврейск.) — библейское название одного из племен Галилеи (страны в древней Палестине); часто употреблялось в значении «иноверец». Сизматик (искаженное «схизматик») — от греческого «сизма», т. е. церковный раскол; в словоупотреблении католической Церкви — православный. Тарасовская ночь… Бог наших праотцев тогда чудесно одних лишь нас избавил в Переславле. Эпизод украинского национально-освободительного движения в 1630-е годы, когда в Переяславле казаки, вождем которых был Тарас Трясила, перебили своих угнетателей. Уряд — порядок, устройство. Сагайдачный — см. примеч. 74. Ясырь (татарск.) — пленник, невольник.

Зиновий (Богдан) Хмельницкий, сын Чигиринского сотника, воспитывался в Киеве и кончил учение у иезуитов, в польском городе Ярославце. В истории он становится известен с 1620 года. В сражении при Цецоре турки взяли его в плен и держали в неволе два года. По возвращении своем Хмельницкий служил в войске польском; потом несколько лет жил в селении Субботове, в покое. Чигиринский подстароста Чаплицкий, захватив селение, похитил у него подругу и высек плетьми малолетнего его сына. Хмельницкий поехал в Варшаву, жаловался, но не нашел управы. Тогда он поклялся отомстить всем полякам. В 1647 году в Малороссии вспыхнуло возмущение, — Хмельницкий принял в нем деятельное участие, поощрял недовольных и умножал толпы их. Дошло до явной войны. Хмельницкий выбран был гетманом. Он вошел в связи с крымцами, призвал их на помощь и с лишком четыре года противостоял полякам. Примечательны сражения: на Желтой Воде, под Корсуном и при Берестечке. В 1651 году прекратились раздоры. Поляки заключили с малороссиянами и запорожским войском мирный договор под Белою Церковию; но, несмотря на сие, не упускали случая оскорблять их. Сии притеснения заставили Хмельницкого просить российского государя о принятии его с войском в подданство (1654 г.). Он умер в Чигирине 15 августа 1657 года. За освобождение отчизны его прозвали Богданом, т. е. богом дарованным избавителем.

Средь мрачной и сырой темницы,
Куда украдкой проникал,
Скользя по сводам, луч денницы
И ужас места озарял, —
В цепях, и грозный и угрюмый,
Лежал Хмельницкий на земле;
В нем мрачные кипели думы
И выражались на челе.

Темницы мертвое молчанье
10 Ни стон, ни вздох не нарушал;
Надежду мести и страданье
Герой в груди своей питал.
«Так, так, — он думал, — час настанет!
Освобожденный от оков,
Забытый узник бурей грянет
На притеснителей врагов!

Отмстит холодное презренье
К священнейшим правам людей;
Отмстит убийства и хищенье,
20 Бесчестье жен и дочерей!
Позорные разрушит цепи
И, рабства сокруша кумир,
Вновь водворит в родные степи
С святой свободой тихий мир.

Покроет ржа врагов кольчуги,
И прах их ветер разнесет,
Застонут нежные супруги,
И мать детей не обоймет.
А ты, пришлец иноплеменный,
30 Тиран родной страны моей,
Мучитель мой ожесточенный,
Чаплицкий! трепещи, злодей!

За кровь пролитую, за слезы
И жен, и старцев, и сирот,
За всё — и за сии железы
Тебя мое отмщенье ждет!..
Но где о вольности мечтаю?
Увы! в темнице дни влача,
Свой век, быть может, окончаю
40 От рук презренных палача!

И долго, может быть, стеная
Под тяжким бременем оков,
Хмельницкого страна родная
Пребудет жертвою врагов!»
Чела страдальца вид суровый
Мрачнее стал от думы сей,
И на заржавые оковы
Упали слезы из очей.

Вдруг слышит: загремели створы,
50 Со скрипом дверь отворена, —
И входит, потупляя взоры,
Младая, робкая жена.
«Кто ты? — Хмельницкий изумленный
Представшей незнакомке рек: —
Оковы ль снять?.. о, час блаженный!
О, если б этот час притек!

Или, с жестокою душою,
С презреньем хладным на очах.
Ты не пришла ли надо мною
60 Ругаться, зря меня в цепях?»
— «О нет! — приветно произносит, —
В душе любви питая жар,
Жена Чаплицкого приносит
Тебе с рукой свободу в дар».

«Жена Чаплицкого!» — «Мученье
И вместе мужество твое
Вдохнули в душу мне почтенье
И сердце тронули мое:
Я полюбила — и пылала
70 Из сих оков тебя извлечь;
Я связь с тираном разорвала;
Будь мой!» — «Я твой!» — «Прими свой меч!»

«Мой меч! — Хмельницкий восклицает, —
Жив бог!.. и ты погиб, злодей!
Заря свободы засияет
От блеска мстительных мечей!»
Сребрила дол царица нощи,
В брега волною Днепр плескал,
Опенив удила, у рощи
80 Нетерпеливый конь стоял.

Герой вскочил, веселья полный,
Летит — и зрит поля отцов,
И вкруг его, как моря волны,
Рои толпятся Козаков.
«Друзья! — он к храбрым восклицает, —
За мной, чью грудь волнует месть,
Кто рабству смерть предпочитает,
Кому всего дороже честь!

Сам бог поборник угнетенным!
90 Вожди — решительность и я!
Навстречу ко врагам презренным,
На Воды Желтые, друзья!»
И вот сошлися два народа,
И с яростью вступили в бой
С тиранством бодрая свобода,
Кипя отвагою младой.

Сармат, и храбрый и надменный,
Вотще упорствовать хотел;
Вотще, разбитый, побежденный,
100 Бежал мечей и метких стрел.
Преследуя, как ангел мщенья,
Герой везде врагов сражал,
И трупы их без погребенья
Волкам в добычу разметал!..

И воцарилася свобода
С тех пор в украинских степях,
И стала с счастием народа
Цвесть радость в селах и градах.
И чтя послом небес желанным,
110 В замену всех наград и хвал,
Вождя-героя — Богом данным
Народа общий глас назвал.

Ты разленился уж некстати,
Беглец Парнаса молодой!
Скажи, что сделалось с тобой?
В своем болотистом Кронштадте
Ты позабыл совсем о брате
И о поэте — что порой,
Сидя, как труженик, в Палате,
Чтоб свой исполнить долг святой,
Забыл и негу и покой…
Но тщетны все его порывы:
Укоренившееся зло
Свое презренное чело,
Как кедр Ливана горделивый,
Превыше правды вознесло.
Так… сделавшись жрецом Фемиды,
Я о Парнасе позабыл…
К тому ж боюсь, чтоб Аониды
За то, что я им изменил,
Певцу не сделали обиды.
Хоть я и некрасив собой,
Но музы исстари ревнивы.
А я — любовник боязливый…
И вот что, друг мой молодой,
В столице вкуса прихотливой
Молчанью моему виной.
Твое ж молчанье непонятно!..
Драгун ты хоть куда лихой,
Остришься ловко и приятно
И, приголубив нежных муз,
Их так пленить умел собою —
Что, в детстве соверша союз,
Они вертлявою толпою
Везде порхают за тобою
И не изменят никогда,
Пока ты всем им не изменишь;
Но кажется, что иногда
Ты ласковость их худо ценишь.
Так, например: прошел здесь слух,
Не знаю я, по чьей огласке,
Что будто Мейеровой глазки
Твой возмутили твердый дух,
И верность к девам песнопений
Поработил свободный гений,
Поколебал любви недуг…
А между тем как очарован
Ты юной прелестию глаз,
Пафосских шалостью проказ
К Кронштадту скучному прикован,
Забвенью предаешь Парнас,
Один пигмей литературный,
Из грязи выникнув главой,
Дерзнул взглянуть на свод лазурный
И вызывать тебя на бой.

Блажен, как бог, кто слух вперяет
В приятный, нежный голос твой,
Улыбку нежну замечает
И восхищается тобой.

По жилам смертный хлад струится,
Когда увижу я сие,
Уста немеют, взор мрачится,
И бьется сердце вдруг мое.

То мраз во мне, то пламенею,
Не помню вовсе сам себя,
В смятении горю, бледнею…
Дрожу… и замираю я.

Наперсник Марса и Паллады!
Надежда сограждан, России верный сын,
Ермолов! Поспеши спасать сынов Эллады,
Ты, гений северных дружин!
Узрев тебя, любимец славы,
По манию твоей руки,
С врагами лютыми, как вихрь, на бой кровавый
Помчатся грозные полки —
И, цепи сбросивши панического страха,
Как феникс молодой,
Воскреснет Греция из праха
Их древней доблестью ударит за тобой!..
Уже в отечестве потомков Фемистокла
Повсюду подняты свободы знамена,
Геройской кровию земля промокла
И трупами врагов удобрена!
Проснулися вздремавшие перуны,
Отвсюду храбрые текут!
Теки ж, теки и ты, о витязь юный,
Тебя все ратники, тебя победы ждут…

Безделок несколько наш Бавий накропав, —
Твердит, что может он с Державиным равняться.
В жару мечтать так Бавий прав!
Но вправе же за то и мы над ним смеяться.

_Н_ет тебя милей на свете,
_А_нгел несравненный мой!
_Т_ы милее в юном цвете
_А_лой розы веснской.
_Л_егче с жизнью разлучиться
_И_ всё в свете позабыть,
_Я_ клянусь в том, чем решиться
_Т_ебя, друг мой, не любить.
_Е_сть на свете милых много,
_В_ерь, что нет тебя милей;
_Я_ давно прошу у бога —
_Ш_утки в сторону, ей-ей! —
_О_дного лишь в утешенье:
_В_ечно, вечно быть с тобой!
_А_х, свершится ли моленье,
_С_коро ли я буду твой?

Была уж ночь, когда я подходил
К Кирилловой обители пустынной;
Средь ясных звезд по небу месяц плыл

Там, где убийство тиран совершал
В Александров
На Ирине свой брак Иоанн пировал
Там, где убийства тиран совершал

Ужасен времени полет
И для самих любимцев славы!
Еще, о царь, в пучину лет
Умчался год твоей державы —
Но не прошла еще пора,
Наперекор судьбе и року,
Как прежде, быть творцом добра
И грозным одному пороку.

Обетом связанный святым
Идти вослед Екатерине,
Ты будешь подданным своим
Послом небес, как был доныне.
Ты понял долг святой царя,
Ты знаешь цену человека,
И, к благу общему горя,
Ты разгадал потребность века.

Благотворить — героев цель.
Для сердца твоего не чужды
Права народов и земель
И их существенные нужды.
О царь! Весь мир глядит на нас
И ждет иль рабства, иль свободы!
Лишь Александров может глас
От бурь и бед спасать народы…

Смотри — священная война!
Земля потомков Фемистокла
Костьми сынов удобрена
И кровью греческой промокла.
Быть может, яростью дыша,
Эллады жен не внемля стону,
Афины взяв, Куршид-паша
Крушит последнюю колонну.

Взгляни на Запад! — там в борьбе
Власть незаконная с законной,
И брошен собственной судьбе
С царем испанец непреклонный.
Везде брожение умов,
Везде иль жалобы, иль стоны,
Оружий гром, иль звук оков,
Иль упадающие троны.

Равно ужасны для людей
И мятежи и самовластье.
Гроза народов и царей —
Не им доставить миру счастье!
Опасны для венчанных глав
Не частных лиц вражды и страсти,
А дерзкое презренье прав,
Чрезмерность иль дремота власти.

Спеши ж, монарх, на подвиг свой,
Как витязь правды и свободы,
На подвиг славный и святой —
С царями примирять народы!
Не верь внушениям чужим,
Страшись коварных душ искусства:
Судьями подвигам твоим —
И мир и собственные чувства.

Благий Отец! Се час приходит мой!
Прославь меня, и Сын Тебя прославит:
Ему дана святая власть Тобой,
Да в плоти Он жизнь вечную восставит.

Когда б вы жили в древни веки,
То, верно б, греки
Курили фимиам
Вместо Венеры — вам.

Ах, где те острова,
Где растет трынь-трава,
Братцы!

Где читают Pucelle {*},
И летят под постель
Святцы.

Где Бестужев-драгун
Не дает карачун {*}
Смыслу.

Где наш князь-чудодей {*}
Не бросает людей
В Вислу.

Где с зари до зари
Не играют цари
В фанты.

Где Булгарин Фаддей
Не боится когтей
Танты {*}.

Где Магницкий молчит,
А Мордвинов {*} кричит
Вольно.

Где не думает Греч,
Что его будут сечь {*}
Больно.

Где Сперанский попов
Обдает, как клопов {*},
Варом.

Где Измайлов-чудак {*}
Ходит в каждый кабак
Даром.

В чем убедить не мог Руссо красноречивый,
В том уверяет нас язык их горделивый.

Вдоль Фонтанки-реки
Квартируют полки.
Квартируют полки
Всё гвардейские.
Их и учат, их и мучат,
Ни свет, ни заря,
Что ни свет, ни заря,
Для потехи царя!
Разве нет у них рук,
Чтоб избавиться от мук?
Разве нет штыков
На князьков-сопляков?
Разве нет свинца
На тирана-подлеца?
Да Семеновский полк
Покажет им толк.
Кому вынется, тому сбудется;
А кому сбудется, не минуется.
Слава!

Ты желаешь непременно,
Написал чтобы я стих?
Как могу я, дерзновенный,
Быть певцом доброт твоих?
Мне ль представить то достойно,
Что в себе вмещаешь ты?
Мне ль изобразить пристойно
Милой образ красоты?
Кудри волнами, небрежно,
Из глаз черных быстрый взор,
Колебанье груди снежной
И всех прелестей собор?
Сам Державин дивный, чудный,
Вряд бы то изобразил;
Мне же слишком, слишком трудно
И — превыше моих сил!

[Вечернею порою,
Склоняясь над ружьем,
Стоял солдат с тоскою
На вале крепостном.] По небу голубому
Плыл месяц молодой;
По валу крепостному
Вдоль ходит часовой.
[Мундир Преображенский
Стан стройный обхватил.] Вокруг мгновенный трепет
И шелест парусов,
Невы невнятный лепет
И крики рыбаков…
[Томится чем-то дивным
Душа моя давно.] Шумит река. Но войн
Не слышит плеску волн
И бродит, неспокоен.
Сердечной думы полн.
[Луч месяца трепещет
На шпице крепостном,
Огонь восторга блещет
На воине младом.] Луч месяца играет
На трепетных струях,
Огонь души пылает
У воина в очах.
С волненьем обычайным,
Отрадою дыша,
Томится чем-то тайным
[Высокая] душа. [Грудь юного в волненьи,
Роятся и кипят] Безмолвие в природе,
Но в волнует кровь
И к правде и к свободе
Священная любовь.
Кипят в нем и роятся
Высокие мечты
И вылететь стремятся,
Как будто из тюрьмы.

Свое предназначенье
Узнав в тиши ночной,
«Не это ль вдохновенье?» —
Рек воин молодой.

Кто ж был сей
Сей дивный часовой?
Певец наш вдохновенный,
Державин молодой.

(Из Анакреона)

Если бы возможно было
Нам богатством жизнь продлить,
Я бы стал тогда всей силой
Злато и сребро копить;
И по общему закону,
Когда б смерть ко мне пришла,
Не жалея миллиону,
Чтоб еще пожить дала,
Я старался б откупиться;
Но когда сего нельзя,
Так почто ж и суетиться
И тревожить так себя?
К чему злато за замками,
Накопивши, сохранять?
Не приятнее ль с друзьями
В пирах время провождать?
Иль прелестницы прекрасной
Прильнув к розовым устам,
Тая в неге сладострастной,
В счастье равным быть богам?

Ода на день тезоименитства
Его императорского высочества
великого князя Александра Николаевича,
30 августа 1823 года

1

Какое дивное виденье
Очам представилось моим!
Я вижу в сладком упоеньи:
По сводам неба голубым
Над пробужденным Петроградом
Екатерины тень парит!
Кого-то ищет жадным взглядом,
Чело величием горит…

2

Но вот с устен царицы мудрой,
10 Как луч, улыбка сорвалась:
Пред нею отрок златокудрый.
Средь сонма воинов резвясь,
То в длани тяжкий меч приемлет,
То бранный шлем берет у них.
То, трепеща в восторге, внемлет
Рассказам воинов седых.

3

Румянцев, Миних и Суворов
Волнуют в нем и кровь и ум,
И искрится из юных взоров
20 Огонь славолюбивых дум.
Проникнут силою рассказа,
Он за Ермоловым вослед
Летит на снежный верх Кавказа
И жаждет славы и побед.

4

Царица тихо ниспускалась,
На легком облаке как дым,
И, улыбаясь, любовалась
Прелестным правнуком своим;
Но вдруг Минервы светлоокой
30 Чудесный лик прияв, она
Слетела, мудрости высокой
Огнем божественным полна.

5

К прекрасному коснувшись дланью,
Ему Великая рекла:
«Я зрю, твой дух пылает бранью,
Ты любишь громкие дела.
Но для полунощной державы
Довольно лавров и побед,
Довольно громозвучной славы
40 Протекших, незабвенных лет.

6

Военных подвигов година
Грозою шумной протекла;
Твой век иная ждет судьбина,
Иные ждут тебя дела.
Затмится свод небес лазурных
Непроницаемою мглой;
Настанет век борений бурных
Неправды с правдою святой.

7

Уже воспрянул дух свободы
50 Против насильственных властей;
Смотри — в волнении народы,
Смотри — в движеньи сонм царей.
Быть может, отрок мой, корона
Тебе назначена творцом;
Люби народ, чти власть закона,
Учись заране быть царем.

8

Твой долг благотворить народу,
Его любви в делах искать;
Не блеск пустой и не породу,
60 А дарованья возвышать.
Дай просвещенные уставы,
Свободу в мыслях и словах,
Науками очисти нравы
И веру утверди в сердцах.

9

Люби глас истины свободной,
Для пользы собственной люби,
И рабства дух неблагородный —
Неправосудье истреби.
Будь блага подданных ревнитель:
70 Оно есть первый долг царей;
Будь просвещенья покровитель:
Оно надежный друг властей.

10

Старайся дух постигнуть века,
Узнать потребность русских стран,
Будь человек для человека,
Будь гражданин для сограждан.
Будь Антониной на престоле,
В чертогах мудрость водвори —
И ты себя прославишь боле,
80 Чем все герои и цари».

В сей долине вечных слез
Незабудочки лазурны
И кусточки вешних роз
Вкруг печальной вьются урны.
И унылый кипарис
На сей памятник плачевный
Шумной ветвию навис…
С ранним утром ежедневно
Я сюда с тоской хожу
И в душе своей угрюмой
Счастье прежнее бужу
О прошедших благах думой;
Но оно уж не проснется —
Мертвый сон его сковал,
И друг сердца моего
На призыв не отзовется.

Приветствую тебя, зеленый луг широкий!
И с гор резвящийся, гремящий ручеек,
И тень роскошная душистых лип высоких,
И первенца весны приветный голосок!

Холмы, покрытые муравкой молодою,
Юнеют красотой цветочков голубых;
И резвы мотыльки, собравшися толпою,
Порхают в воздухе на крыльях золотых.

Уж нежная свирель приятно раздается
В кустах бродящего со стадом пастушка;
Порою аромат с прохладою несется
От белых ландышей на крыльях ветерка,

Всё дышит негою, всё торжеством блистает,
Всё обновляется для жизни молодой,
И сердце как бы вновь для счастья расцветает,
Любуяся весны улыбкой золотой!

Душа волнуема восторгом удивленья!
Природа пышная младой красе твоей
Спешит восторженна!.. и ищет разделенья,
Спешит излить восторг в сердца своих друзей!

Как сладко с милыми от сердца поделяться
Улыбкой тихою и томною слезой,
И с ними вечерком природой любоваться,
Гуляя по лугам роскошною весной!!!

Краса с умом соединившись,
Пошли войною на меня;
Сраженье дать я им решившись,
Кругом в броню облек себя!
В такой, я размышлял, одежде
Их стрелы не опасны мне,
И, погруженный в сей надежде,
Победу представлял себе!..
Как вдруг Наташенька явилась,
Исчезла храбрость, задрожал!
В оковы броня превратилась!
И я любовью запылал.

Вы снисходительны, я знаю:
Порука мне — ваш милый взор;
Я с вами от души болтаю,
Простите вы сердечный вздор…

Вотще в различные рядим его одежды;
Пускай, пускай зовем его царем своим
И, полные в душе обманчивой надежды,
Мним счастья в храм войти, руководимы им!
Пусть будет в жизни он нам спутник неразлучный;
Всё так, всё хорошо, но только в книге скучной
Я уважаю ум, — но, истиной пленен,
Скажу: блаженней всех, кто мене всех умен.

Много знаков

С Доридой я остался
Намнясь наедине.
Как вдруг Амур к нам вкрался
И ранил сердце мне.
Узрев сей язвы муку,
Пришла Дорида в страх.
«Жестокий! — Зевса внуку
Промолвила в слезах. —
Почто неосторожно
И злобно так шутить?
Почто, когда не можно
Сей язвы исцелить?»
— «Напрасно унываешь, —
Сказал плутишко ей, —
Ты действия не знаешь
Еще красы своей».

Баснь

Гусь, х_о_дя с важностью по берегу пруда
Сюда, туда,
Не мог собой налюбоваться:
«Ну, кто из тварей всех дерзнет со мной сравняться? —
Возвыся глас, он говорил. —
И чем меня творен, не наделил?
Плыву, — коль плавать пожелаю!
Устану ль плавать, — я летаю.
Летать не хочется, — иду.
Коль вздумал есть, — я всё найду».
Услышав то, Змия
Ползет, во кольцы хвост вия;
Подползши к хвастуну, она шипела:
«Эх, полно, полно, кум! Хотя и нет мне дела,
Но я скажу тебе, — и, право не в укор, —
Ты мелешь вздор:
Коль быстроты в ногах оленьей не имеешь,
По рыбьи плыть, летать по-орли не умеешь».

Знать понемногу от всего —
Всё то ж, что мало знать, иль вовсе ничего.

Ода

Кто этот дивный великан,
Одеян светлою бронею,
Чело покойно, стройный стан,
И весь сияет красотою?
Кто сей, украшенный венком,
С мечом, весами и щитом,
Презрев врагов и горделивость,
Стоит гранитною скалой
И давит сильною пятой
10 Коварную несправедливость?

Не ты ль, о мужество граждан,
Неколебимых, благородных,
Не ты ли гений древних стран,
Не ты ли сила душ свободных,
О доблесть, дар благих небес,
Героев мать, вина чудес,
Не ты ль прославила Катонов,
От Каталины Рим спасла
И в наши дни всегда была
20 Опорой твердою законов.

Одушевленные тобой,
Презрев врагов, презрев обиды,
От бед спасали край родной,
Сияя славой, Аристиды;
В изгнании, в чужих краях
Не погасали в их сердцах
Любовь к общественному благу,
Любовь к согражданам своим:
Они благотворили им
30 И там, на стыд ареопагу.

Ты, ты, которая везде
Была народных благ порукой;
Которой славны на суде
И Панин наш и Долгорукой:
Один, как твердый страж добра,
Дерзал оспоривать Петра;
Другой, презревши гнев судьбины
И вопль и клевету врагов,
Совет опровергал льстецов
40 И был столпом Екатерины.

Велик, кто честь в боях снискал
И, страхом став для чуждых воев,
К своим знаменам приковал
Победу, спутницу героев!
Отчизны щит, гроза врагов,
Он достояние веков;
Певцов возвышенные звуки
Прославят подвиги вождя,
И, юношам об них твердя,
50 В восторге затрепещут внуки.

Как полная луна порой,
Покрыта облаками ночи,
Пробьет внезапно мрак густой
И путникам заблещет в очи —
Так будет вождь, сквозь мрак времен,
Сиять для будущих племен;
Но подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков —
60 Ничто пред доблестью гражданской.

Где славных не было вождей,
К вреду законов и свободы?
От древних лет до наших дней
Гордились ими все народы;
Под их убийственным мечом
Везде лилася кровь ручьем.
Увы, Аттил, Наполеонов
Зрел каждый век своей чредой:
Они являлися толпой…
70 Но много ль было Цицеронов?..

Лишь Рим, вселенной властелин,
Сей край свободы и законов,
Возмог произвести один
И Брутов двух и двух Катонов.
Но нам ли унывать душой,
Когда еще в стране родной,
Один из дивных исполинов
Екатерины славных дней,
Средь сонма избранных мужей
80 В совете бодрствует Мордвинов?

О, так, сограждане, не нам
В наш век роптать на провиденье —
Благодаренье небесам
За их святое снисхожденье!
От них, для блага русских стран,
Муж добродетельный нам дан;
Уже полвека он Россию
Гражданским мужеством дивит;
Вотще коварство вкруг шипит —
90 Он наступил ему на выю.

Вотще неправый глас страстей
И с злобой зависть, козни строя,
В безумной дерзости своей
Чернят деяния героя.
Он тверд, покоен, невредим,
С презрением внимая им,
Души возвышенной свободу
Хранит в советах и суде
И гордым мужеством везде
100 Подпорой власти и народу.

Так в грозной красоте стоит
Седой Эльбрус в тумане мглистом:
Вкруг буря, град, и гром гремит,
И ветр в ущельях воет с свистом,
Внизу несутся облака,
Шумят ручьи, ревет река;
Но тщетны дерзкие порывы:
Эльбрус, кавказских гор краса,
Невозмутим, под небеса
110 Возносит верх свой горделивый.[1],[2] [1]ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
20 Надежною опорой тронов
ПЗ II
22 Презрев вражду, презрев обиды

27 отсутствует

40 И перлом был Екатерины

67 Аттил и Цесарей и Бреннов
ПЗ II,
автограф ЛБ

70 Но много ль было Демосфенов
Автограф ЛБ

78-79 Екатерининых времен
ПЗ II, Для блага северных племен
автограф ЛБ

83 Взнесем моленья к небесам
Автограф ЛБ

85 От них для счастья наших стран

87 Давно он нас, любя Россию

91-100 отсутствуют
Автограф ЛБ

101 Так в дикой красоте стоит
ПЗ II,
автограф ЛБ
105-106 Ревет сердитая река
Автограф ЛБ Шумя, несутся облака

109-110 Челом ушедши в небеса
На бурю смотрит горделиво

Ни гром побед, ни звуки славы,
Ничто Владимира утешить не могло,
Не разъясняли и забавы
Его угрюмое и мрачное чело…

Братоубийством отягченный,
На светлых пиршествах сидел он одинок
И, тайной мыслию смущенный,
Дичился радостей, как узнанный порок.

Напрасно пение Бояна
10 И _рокот струн живых_ {1} ласкали княжий слух, —
Души не исцелялась рана,
И всё тревожился и тосковал в нем дух!

Однажды он с привычной думой,
На длань склонен главой, уединясь, сидел
И с дикостью души угрюмой
[На вновь] воздвигнутый Перунов лик глядел.

Вокруг зеленого кургана
Толпами шумными на теремном дворе
Народ кипел у истукана,
20 Сиявшего, как луч, и в злате и в сребре!..

«Перун! твой лик я здесь поставил, —
Вещал страдалец князь. — Мироправитель бог!
Тебя я всех признать заставил
И дуб, священный дуб перед тобой возжег! а

Почто ж не укротишь волненья
Обуреваемой раскаяньем души!
Увы! ужасные мученья
Меня преследуют и в шуме и в тиши.

Молю у твоего кумира:
30 Предел страданиям душевным положи, —
Пересели меня из мира
Или по-прежнему с веселием сдружи!»

Вдруг видит старца пред собою!
Почтенный, важный вид: спокойствие в чертах,
Брада до чресл седой волною,
Кудрями волосы седые на плечах.

На посох странничий склоненный,
В десной распятие златое он держал;
И в князя взор его вперенный
40 На душу грешника смятенье проливал…

«Кто ты?» — Владимир с изумленьем
И гласом трепетным пришельца вопросил.
«Посол творца! — он рек с смиреньем, —
Ты бога вышнего делами прогневил…

Ни в Чернобоге, ни в Перуне,
Ни в славе, ни в пирах Владимиров покой;
Его ты, грешник, жаждешь втуне:
Как за добычей вран, так совесть за тобой!..

Но что, о князь, сии терзанья!
50 Тебя, отверженец, ужаснейшие ждут!
Наступит час — ценить деянья!
Воскреснут мертвые! Настанет Страшный суд!

И суд сей будет непреложен, —
Твое могущество тебя не защитит!
Там раб и царь равно ничтожен —
Всевышний судия на лица не глядит.

Пред ним угаснет блеск короны!
И князю-грешнику один и тот же ад,
Где вечный скрежет, плач и стоны
60 С рабами низкими властителя сравнят!»

Так говорил пришлец священный,
И пылкий, яркий огнь в глазах его блистал,
И князь, трепещущий, смятенный,
Лия потоки слез, словам его внимал!..

«О, чем же я избегну ада?..
Наставь, наставь меня!.. — Владимир старцу рек:
Из твоего читаю взгляда,
Что ты, таинственный, спасти меня притек!..»

«Крести себя, крести народы! —
70 В ответ вещал святой, — и ты себя спасешь!
И славу дел из рода в роды
С благословением потомства перельешь!

Тогда не ад, блаженство рая
И вечность дивная тебя, Владимир, ждут,
Где сонмы ангелов, порхая,
Пред троном вышнего твой подвиг воспоют!»

«Крести ж, крести меня, о дивный!» —
В восторге пламенном воскликнул мудрый князь…
Наутро звук трубы призывный —
80 И рать Владимира к Херсону понеслась…

На новый подвиг, с новым жаром
Летят дружинами с вождем богатыри,
Зарделись небеса пожаром,
Трепещет Греция и гордые цари!..

Так в князе огнь души надменной,
Остаток мрачного язычества горел:
С рукой царевны несравненной
Он веру самую завоевать летел…

Долго ль, други, рабствовать нам.
Утомленная враждой,
Вся Украина ждет покою!
Жаждут мира все душой.

(Отрывок из поэмы)

Осенней ночью, близ кургана,
В степи глухой у огонька,
Сидят одни во мгле тумана
Два запорожских козака.
Напрасно зоркие их очи
Сквозь черный мрак угрюмой ночи
Чего-то ищут в дальной мгле;
Вотще они к сырой земле
Свое прикладывают ухо, —
10 Кругом всё сумрачно и глухо;
Молчит река, безмолвен лес,
Ни звездочки среди небес.
Объята черной пеленою,
Как будто вся природа спит,
Лишь, налетая, ветр порою
Сухой ковылью шевелит,
Да кони борзые, на воле
Гуляя, травку щиплют в поле…

«Где запоздал он?.. Уж пора
20 Ему примчаться. От Днепра
Тут недалёко… Конь надежной:
С ним и в такую ночь никак
С дороги сбиться невозможно;
Удал отважный гайдамак!
Пусть ночь, удвоя черный мрак,
На степь унылую наляжет, —
Козак всегда козак: ему
На Запорожие сквозь тьму
Пустынный ветер путь укажет…

30 Не подстерег ли удальца
В глуши татарин кровожадный?
Ну что ж? Пусть так, — у молодца
Булат с пищалью семипядной.
И в ясный день и в час ночной
Он сам нередко с самопалом
Стрежет врагов в траве густой
Иль рыщет по степи шакалом…

Я хорошо тот помню день,
Когда пришел он в наш курень
40 И клятву дал быть гайдамаком,
За Сечь свободную стоять
И вечно ненависть питать
И к хищным крымцам и к полякам.
Непринужденный разговор,
Движенья, поступь, гордый взор,
Черты, жупан — всё род высокий
Изобличало в пришлеце;
Прекрасен гость был черноокий,
Всё нас пленяло в молодце;
50 Но зрелся след тоски глубокой
На молодом его лице…

Все, полюбя его, ласкали,
Шутили с ним средь шумных игр;
Но разогнать его печали
Не мог никто… Как юный тигр
На всех глядел, нахмуря брови,
Был дружбы чужд, был чужд любови.
Летал в пустынях на коне,
И, увядая в тишине,
60 Он рвался в бой, он жаждал крови…

Сбылось желанье: саранчой
Мы понеслися под Очаков;
И удальством пришлец младой
В грязь затоптал всех гайдамаков.
Суров, и дик, и одинок,
Чуждаясь всех, всегда угрюмый,
И ныне бродит, как порок,
В местах глухих он с тайной думой.
Печаль, как черной ночи мгла,
70 Ему на сердце налегла.
Она, жестокая, тревожит
Его повсюду и всегда;
Ничем, нигде и никогда
Ее рассеять он не может.

Ему несносна тишина;
Без крови вражеской, без боя,
Он будто чахнет средь покоя;
Его душе нужна война:
Опасность, кровь и шум военный
80 Одни его животворят
И в буре битв покой мгновенный
Душе встревоженной дарят.
Толпой и крымцы и поляки
Не раз гонимы были им;
Как божий гнев, ужасны с ним
В набегах бурных гайдамаки…

В нем не волнуют уже кровь —
Младых украинок любовь
И верной дружбы глас приветный;
90 Давно он ко всему приметно
Остыл бесчувственной душой,
В нем веет холод гробовой:
Она, как хладная могила,
Его все блага поглотила…

Всегда опущены к земле
Его сверкающие очи;
Темнеет на его челе
Какой-то грех, как сумрак ночи.
Еще никто не зрел того,
100 Чтобы хотя на миг единый
Улыбкой сгладились морщины
На бронзовом лице его.
Однажды только, уверяли,
В нем очи радостью сверкали:
То было в замке богача,
Убитого им на Волыни,
Где превратил он всё в пустыни,
Как, гнев небесный, саранча;
Где кровь ручьями лил он хладно,
110 Где всё погибло беспощадно
Иль от огня, иль от меча.
Вотще молила дочь младая,
Вотще у ног лежал магнат:
В грудь старца, воплям не внимая,
Вонзил он с хохотом булат…»

Так говорили меж собою
Про гайдамака-молодца
Два заднепровских удальца…
Меж тем уж начал за рекою
120 Мерцать на дальнем небе свет,
А запорожца нет как нет.
Несется ночь… и вот зарею
Занялся сумрачный восток,
Сильней зашевелил травою
Передрассветный ветерок;
Уж погасает огонек,
И вьется тонкою струею
Во мгле редеющей дымок…

Вдруг конский топот раздается,
130 Как шум глухой, издалека;
Вот громче, ближе… вот несется
Конь вороной без седока.
Вот за могилою степною
Своих товарищей узнал,
Помчался к ним, летит стрелою
И, подбежавши, вдруг заржал,
Запрял ушами и упал
Почти недвижный, бездыханный…
По шее кровь бежит из раны.
140 Расколот рыцарский сайдак,
И безобразными клоками,
Обрызган кровью, меж ногами
Висит разорванный чепрак…

Но где же грозный гайдамак,
Краса и слава вольной Сечи?
Погиб… но где, когда, и как,
И при какой враждебной встрече?
Быть может, дерзкою толпой
В глуши захваченный в неволю,
150 В темнице душной и сырой
Кл
янет в цепях свою он долю;
Иль, крымским хищником убит,
В степи пустынной он лежит,
И уже волк во мраке ночи
Терзает труп среди травы,
И из козацкой головы
Орел выклевывает очи…[1],[2]

Конец 1824 — начало 1825

[1]ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
между 4 и 5 Их лица смуглые слегка
Автограф Багровый пламень освещает,
ПД 1 Угрюмый вид их выражает
И [тревогу] беспокойство, и печаль

Вид беспокойный выражает
[Они] то зорко смотрят вдаль

вместо 10-16 Угрюмо, дико всё в природе
Ни звездочки на мрачном своде
Уныло дремлющих небес,
Река молчит, безмолвен лес.
Лишь, налетая, ветр порою
Ковылью шевелит сухою.

17 Лишь ходят кони на свободе

19-21 Где запоздал он? [Ночь темна] [Ни зги не видно, но ему ли] Ему б примчаться. [Конь надежный]

24 а) Притом лихой и Гайдамак
Автограф б) Притом удал и Гайдамак!
ПД II

между Не раз [копытами коней] [ватага
37 и 38 удальцов] Автограф Не раз конями [вместе] с ним
ПД I Топтали мы враждебный Крым
И нивы Польши плодородной

Автограф Не раз гонимы были им
ПД II Толпой и крымцы, и поляки;
[Как божий гнев, он страшен им,
Как бурный вихорь, он средь драки] В набегах бурных гайдамаки
Как божий гнев ужасны с ним.

39-44 Когда он к [Палею] Самусю в курень
Автограф На Запорожие явился,
ПД I Набег с ним первый полюбился.
Будь проклят этот гайдамак,
Ты помнишь с той поры,
Когда он к нам

40 а) [И Сечи клятву дал на службу] б) [И захотел быть гайдамаком]

41 [Любить свободных Козаков]

43 Противу крымцев и поляков

после 43 [Тогда еще он молод был:
Автограф Красив, высок, осанист, строен;
ПД II Он строго наш закон хранил;
И как прямой и пылкий воин,
Тревоги бурные любил.
Но в сердце что-то он таил
И был душою неспокоен.]

46 [Булат,] Жупан — все род высокий
Автограф
ПД I
61 Сбылось желанье [новичка] [в буйный Крым]

между 62 и 63 [Щипнули на пути поляков]

между 63 и 64 [И беспощадностью лихой]

64 [Вдруг превзошел] всех гайдамаков

67-68 Он вечно бродит, как порок
В местах пустынных с тайной думой

93 Она, как черная могила,
Автограф
ПД II
96 Его зловещие глаза
Автограф
ПД I
97 Чернеет на его челе
Автограф
ПД II
98 Тоска, как сумрак полуночи.
114 [Никто не тронул гайдамака] Автограф
ПД I
116-117 Так на досуге говорили
Между собою козаки

вместо Но где же он? Давно пора
116-118 Ему здесь быть из-за Днепра, —
Так говорили меж собою
Два молодые козака.

118 Два запорожских удальца

119-120 а) [И между тем уже зарею
Занялся сумрачный восток] б) Меж тем румяною зарею
Уж занимается восток

вместо (Между высокою травою
134-148 [Коней пасущихся узрел] Автограф Своих товарищей узнал
ПД II Запрял ушами
Узрел коней
К ним подбежал, стал
Узнав товарищей, заржал.
Заржал, затопал
[Вот подбежав, запрял ушами
И начал нюхаться с копями]

Затопал, [радостно] заржал,
Ушами [радостно] запрял
Помчался быстрою стрелою
И, подбежавши к ним, заржал,
Запрял ушами и упал,
[Облитый кровью] Почти недвижный, бездыханный
Струится кровь из черной раны,
На шее сделанной свинцом,
И безобразными кусками
Чепрак исколотый кругом,
В крови висит между ногами.]

144 Краса и слава буйной Сечи?
после 151 а) [Или тавридцем он убит
В глуши пустынной уж лежит
И хищный вран средь мрака ночи] б) [Иль хищным крымцем он убит
В глуши пустынной уж лежит,
И изо лба во мраке ночи
Орел выклевывает очи]

в) Иль крымским хищником убит
[В глуши пустынной] непогребенный он лежит
[И уже волк средь] мрака ночи
[В колючем терне тело рвет] И изо лба козацки очи
[Орел украинский [безжалостно] клюет] Отдельные Орел выклевывает очи.
наброски
Автограф Всегда бежит веселых игр,
ПД I Как кровожадный тигр.

Нередко он поля Волыни
Копытами коней орал

И, превращая все в пустыни,
Их польской кровью поливал.

Как плотоядные шакалы
По степи рыщут казаки.

Иль сизоперому орлу,
Иль плотоядному шакалу

В нем не [полковника] начальника — отца

Не вихрь шумит среди степей,
Не ястребов орел гоняет,
На вороном коне летает
За крымцами седой Палей

Корабль летел как на крылах,
Шумя уныло парусами,
И, зарывался в волнах,
Клубил их и вздымал буграми.
Седая пена за кормой
Рекой клубящейся бежала
И шум однообразный свой
С ревущей бурею сливала.

На шканцах шумною толпой
10 Стояли с пленниками шведы, —
Они летели в край родной
С отрадной вестию победы.
Главу склонив, с тоской в очах
И на крест опустивши руки,
На верхней палубе, в мечтах,
Сидел отважный Долгорукий.

Об чем ты думаешь, герой?
Об чем в унынии мечтаешь?
Знать, мыслишь о стране родной
20 И плен постыдный проклинаешь.
Он говорил: «Родной земли
Уже не зреть страдальцу боле;
Умру, как изгнанник вдали,
Умру с бесславием в неволе.

В печальном плене дни влача
В своей темнице безотрадной,
Я буду таять, как свеча,
Как пред иконой огнь лампадный;
В печальном плене дни влача,
30 Вотще пылаю славой дедов;
Увы! не притупить меча
Тебе об кости грозных шведов.

Уж для меня, как битвы знак,
Не загремят в полках литавры,
И не украсят мой шишак
Неувядаемые лавры.
Не буду я, служа Добру,
Творить вельможам укоризны
И правду говорить Петру
40 Для благоденствия Отчизны.

Ах! лучше смерть в седых валах,
Чем жизнь без славы и свободы;
Не русскому стенать в цепях
И изнывать без цели годы».
Так пел герой. Меж тем вдали
Уже сияли храмов шпицы,
Чернелись берега земли
И стаями неслися птицы.

Вот видны башни на скалах:
50 То Готенбург на бреге диком —
И шведы с пламенем в очах
Приветствуют отчизну криком!
Подняв благочестивый взор
И к небу простирая длани,
В слезах благодарит пастор
И бога вод и бога брани.

Вокруг него толпы врагов,
Молясь, упали на колена…
Бушует ветр меж парусов,
60 Корабль летит, клубится пена.
Катятся слезы из очей
И груди шведов орошают;
Они отцов, сестер, детей
Уже в мечтаньях обнимают…

Вдруг Долгорукий загремел:
«За мной! Расторгнем плен постыдный!
Пусть слава будет нам удел
Иль смертию умрем завидной».
Лилася кровь, сверкал булат,
70 Пал неприятель изумленный,
И завоеванный фрегат
Помчался в Ревель покоренный.

Царевич Алексей Петрович в Рожествене {1}

Страшно воет лес дремучий,
Ветр в ущелиях свистит,
И украдкой из-за тучи
Месяц в Оредеж глядит.

Там разбросаны жилища
Угнетенной нищеты,
Здесь стоят средь красоты
Деревенского кладбища
Деревянные кресты.
10 Между гор, как под навесом,
Волны светлые бегут
И вослед себе ведут
Берега, поросши лесом.

*

Кто ж сидит на черном пне
И, вокруг глядя со страхом,
В полуночной тишине
Тихо шепчется с монахом:
«Я готов, отец святой,
Но ведь царь — родитель мой…»
20 — «Не лжеумствуй своенравно!
(Слышен голос старика.)
Гибель церкви православной
Вижу я издалека…
Видишь сам, — уж все презренно:
Предков нравы и права,
И обычай их священный,
И родимая Москва!

Ждет спасенья наша вера
От тебя, младый герой;
30 Иль не зришь себе примера:
Мать твоя перед тобой.
Все царица в жертву богу
Равнодушно принесла
И блестящему чертогу
Мрачну келью предпочла.
В рай иль в ад тебе дорога…
Сын мой! слушай чернеца:
Иль отца забудь для бога,
Или бога для отца!»

40 Смолк монах. Царевич юный
С пня поднялся, говоря:
«Так и быть! Сберу перуны
На отца и на царя!..»

(В Ротово)

Нельзя ль на новоселье,
О други, прикатить,
И в пунше, и в веселье
Всё горе потопить?
Друзья! Прошу, спешите,
Я ожидаю вас!
Мрак хаты осветите
Весельем в добрый час!
В сей хате вы при входе
10 Узрите, стол стоит,
За коим на свободе
Ваш бедный друг сидит
В своем светло-кофейном,
Для смеха сотворенном
И странном сертуке,
В мечтах, с пером в руке!
Там кипа книжек рядом
Любимейших лежит,
Их переплет не златом,
20 А внутрь добром блестит.
Заступа от неволи,
Любезные пистоли,
Шинелишка, сертук,
Уздечка и муштук;
Ружье — подарок друга,
Две сабли — как стекло,
Надежная подпруга
И Косовско седло —
Вот всё, что прикрывает
30 Стенную черноту;
Вот всё, что украшает
Сей хаты простоту.
Друзья! Коль посетите
Меня вы под часок,
Яств пышных не просите:
Под вечер — пунш, чаек,
На полдень — щи с сметанкой,
Хлеб черный, да баранки,
И мяса фунта с два,
40 А на десерт от брата,
Хозяина-солдата —
Приветные слова.
Когда такой потравы,
Друзья! хотя для славы
Желает кто из вас,
Тогда, тогда от службы
Ко мне в свободный час,
В Вежайцы, ради дружбы,
Прошу я завернуть,
50 И в скромный кров поэта,
Под сень анахорета
От скуки заглянуть.

I. Олег Вещий

Рурик, основатель Российского государства, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря, под опекою своего родственника, Олега. Опекун мало-помалу сделался самовластным владетелем. Время его правления примечательно походом к Константинополю в 907 году. Летописцы сказывают, что Олег, приплыв к стенам византийской столицы, велел вытащить ладьи на берег, поставил их на колеса и, развернув паруса, подступил к городу. Изумлённые греки заплатили ему дань. Олег умер в 912 году. Его прозвали Вещим (мудрым).

1

Наскучив мирной тишиною,
Собрал полки Олег
И с ними полетел грозою
На цареградский брег.

2

Покрылся быстрый Днепр ладьями,
В брегах крутых взревел
И под отважными рулями,
Напенясь, закипел.

3

Дружина храбрая героев
10 На славные дела,
Сгорая пылкой жаждой боев,
С веселием текла.

4

В пути ей не были преграды
Кремнистых гор скалы,
Днепра подводные громады,
Ни ярых вод валы.

5

Седый Олег, шумящей птицей,
В Евксин {1} через Лиман —
И пред Леоновой {2} столицей
20 Раскинул грозный стан!

6

Мгновенно войсками покрылась
Окрестная страна,
И кровь повсюду заструилась, —
Везде кипит война!

7

Горят деревни, селы пышут,
Прах вьется средь долин;
В сердцах убийством хладным дышат
Варяг и славянин.

8

Потомки Брута и Камилла {3}
30 Сокрылися в стенах;
Уже их нега развратила,
Нет мужества в сердцах.

9

Их император самовластный
В чертогах трепетал
И в астрологии, несчастный!
Спасения искал.

10

Меж тем, замыслив приступ смелый,
Ладьи свои Олег,
Развив на каждой парус белый,
40 Вдруг выдвинул на брег.

11

«Идем, друзья!» — рек князь России
Геройским племенам —
И шел по суше к Византии,
Как в море но волнам.

12

Боязни, трепету покорный,
Спасти желая трон,
Послов и дань — за мир позорный
К Олегу шлет Леон.

13

Объятый праведным презреньем,
50 Берет князь русский дань,
Дарит Леона примиреньем —
И прекращает брань.

14

Но в трепет гордой Византии
И в память всем векам
Прибил свой щит с гербом России
К царьградским воротам {4}.

15

Успехом подвигов довольный
И славой в тех краях,
Олег помчался в град престольный
60 На быстрых парусах.

16

Народ, узрев с крутого брега
Возврат своих полков,
Прославил подвиги Олега
И восхвалил богов.

17

Весь Киев в пышном пированье
Восторг свой изъявлял
И князю Вещего прозванье
Единогласно дал.

Презренного злодея меч
Сверкнул над выей патриота;
Сверкнул — глава упала с плеч
И покатилась с эшафота.
И страх и тайную тоску
Льстецы в душе презренной кроя,
Чтоб угодить временщику,
Торжествовали смерть героя.

Одна царица лишь была
10 Омрачена печальной думой;
Как будто камень, залегла
Тоска в душе ее угрюмой!
С тех пор от ней веселье прочь,
И стала сна она чуждаться:
Ее очам и день и ночь
Какой-то призрак стал являться.

Однажды пир шумел в дворце,
Гремела музыка на хорах;
У всех веселье на лице
20 И упоение во взорах.
В душе своей утомлена,
Бледна, печальна и угрюма,
Царица в тронную одна
Ушла украдкою от шума.

Увы! и радость не могла
Ее порадовать улыбкой
И мрачность бледного чела
Развеселить, хотя ошибкой.
«О, где найду душе покой?» —
30 Она в раздумьи возопила
И, опершись на трон рукой,
Главу печально преклонила.

И в шуме пиршеств и в глуши
Меня раскаянье терзает;
Оно из глубины души
Волынского напоминает!..»
— «Он здесь!» — внезапно зазвучал
По сводам тронной страшный голос.
В царице трепет пробежал
40 И дыбом приподнялся волос!..

Она взглянула — перед ней
Глава Волынского лежала
И на нее из-под бровей
С укором очи устремляла.
Лик смертной бледностью покрыт,
Уста раскрытые трепещут;
Как огнь болотный в ночь горит,
Так очи в ней неясно блещут.

Кругом главы во тьме ночной
50 Какой-то чудный свет сияет,
И каплющая кровь порой
Помост чертога обагряет.
Рисует каждая черта
Страдальца славного отчизны;
Вдруг посинелые уста
Залепетали укоризны:

«Что медлишь ты?.. Давно я жду
Тебя к творцу на суд священный,
Там каждый восприемлет мзду,
60 Равны там царь и раб презренный!»
Окончив грозные слова,
По-прежнему из мрака ночи
Вперила мертвая глава
В царицу трепетную очи…

Гром музыки звучал еще,
Весельем оживлялись лица;
Все ждут царицу, но вотще,
Не возвращается царица.
Исчезла радость, шум затих;
70 Лишь робкий шопот всюду бродит,
И каждый, глядя на других,
Из залы сумрачный выходит.

Святослав, сын русского князя Игоря Руриковича, принял правление около 955 года. В истории славны походы его в Болгарию Дунайскую и битвы с греками. Перед одною из сих последних Святослав воспламенил мужество своих воинов следующею речью: «Бегство не спасет нас; волею и неволею должны мы сразиться. Не посрамим отечества, но ляжем на месте битвы: мертвым не стыдно! Станем крепко. Иду пред вами, и когда положу голову, делайте что хотите!» Возвращаясь в отечество, Святослав (в 972 г.) зимовал у Днепровских порогов; на него напали печенеги, и герой погиб. Враги сделали чашу из его черепа.

И одинока, и бледна,
В туманных облаках ныряя,
Текла двурогая луна
Над брегом быстрого Дуная:
Ее перловые лучи
Стан усыпленный озаряли;
Сверкали копья и мечи,
И ратников ряды дремали.

С отвагой в сердце и в очах,
10 Младой гусар, вдали от стана,
Закутан буркой, на часах
Стоял на высоте кургана.
Пред ним на острову реки
Шатры турецкие белели;
Как лес, вздымались бунчуки
И с ветром в воздухе шумели.

В давно минувших временах
Крылатой думою летая,
О прошлых он мечтал боях,
20 Гремевших на брегах Дуная.
«На сих степях, — так воин пел, —
С Цимискием {1} в борьбе кровавой
Не раз под тучей грозных стрел
Наш Святослав увенчан славой.

По манию его руки
Бесстрашный росс, пылая местью,
На грозные врагов полки
Летал — и возвращался с честью,
Он на равнинах дальних сих,
30 Для славы на беды готовой,
Дивил и чуждых и своих
Своею жизнию суровой.

Ему свод неба был шатром
И в летний зной, и в зимний холод,
Земля под войлоком — одром,
А пищею — конина в голод.
«Друзья, нас бегство не спасет! —
Гремел герой на бранном поле. —
Позор на мертвых не падет;
40 Нам биться волей иль неволей…

Сразимся ж, храбрые, смелей;
Не посрамим отчизны милой —
И груды вражеских костей
Набросим над своей могилой!»
И горсть славян на тьмы врагов
Текла, вождя послышав голос, —
И у врага хладела кровь
И дыбом становился волос!..

С утра до вечера кипел
50 На ближнем поле бой кровавой;
Двенадцать раз герой хотел
Венчать победу звучной славой.
Валились грудами тела,
И грек не раз бежал из боя;
Но рать врагов превозмогла
Над чудной доблестью героя!

Закинув на спину щиты,
Славяне шли, как львы с ловитвы,
Грозя с нагорной высоты
60 Кровопролитьем новой битвы.
Столь дивной изумлен борьбой,
Владыка гордой Византии
Свидание и мир с собой
Здесь предложил главе России.

И к славе северных племен
И цареградского престола
Желанный мир был заключен
Невдалеке от Доростола {2}.
О князь, давно истлел твой прах,
70 Но жив еще твой дух геройский!
Питая к славе жар в сердцах,
Он окрыляет наши войски!

Он там, где пыл войны кипит,
Орлом ширяясь перед строем,
Чудесной силою творит
Вождя и ратника героем!
Но что?.. Уж вспыхнула заря!..
Взгремела пушка вестовая —
И войска Белого Царя {3}
80 Покрыли берега Дуная.

Трубы призывной слышен звук!
Меня зовут да пир кровавой…
Туда, мой конь, где саблей стук,
Где можно пасть, венчавшись славой!..»
Гусар умчался… гром взревел!
Свистя, сшибалися картечи,
И смело строй на строй летел,
Ища с врагами ярой сечи…

Вдруг крови хлынула река!..
90 Отважный Вейсман пал, но с честью;
И рой наездников полка
На мусульман ударил местью.
Враги смешались, дали тыл —
И поле трупами покрыли,
И русский знамя водрузил,
Где греков праотцы громили.

Святополк, сын Ярополка Святославича, усыновленный Владимиром Великим. Сей властолюбивый князь захватил великокняжеский престол и умертвил своих братьев: Бориса, Глеба и Святослава (в 1015 г.). Ярослав Владимирович, князь Новгородский, после продолжительных междоусобий разбил его на берегах реки Альты. Святополк бежал из пределов российских, скитался в пустынях Богемии, расслаб душою и телом и кончил жизнь в припадках ужаса (1019 г.): ему мечтались враги, беспрерывно его преследующие. Проклятие современников увековечило память о Святополке. Летописи называют его Окаянным.

В глуши богемских диких гор,
Куда ни голос человека,
Ни любопытства дерзкий взор
Не проникал еще от века,
Где только в дебрях серый волк
С щетинистым вепрем встречался —
Братоубийца Святополк,
От всех оставленный, скитался…

Ему был страшен взор людей:
10 Он видел в нем Себе укоры;
Страдальцу мнилось: «Ты злодей!» —
В глухих отзывах вторят горы.
«Злодей!» — казалось, вопиют
Ему лесов дремучих сени,
И всюду грозные бегут
За ним убитых братьев тени.

Из дебри в дебрь, из леса в лес
В неистовстве перебегая,
Встречал он всюду гнев небес
20 И кончил дни свои, страдая…
Никто слезы не уронил
На прах отверженника неба,
И всех проклятье заслужил
Убийца — брат святого Глеба.

И обитатель той земли,
Завидев, трепетом объятый,
Его могилу издали,
Бежа, крестил себя трикраты.
От современников до нас
30 Дошло ужасное преданье,
И сочетал народа глас
С ним Окаянного прозванье!

И в страшной повести об нем
Его ужасные злодейства
Пересказав в кругу родном,
Твердил детям отец семейства:
«Ужасно быть рабом страстей!
Кто раз их предался стремленью,
Тот с каждым днем летит быстрей
40 От преступленья к преступленью».

Игорь, сын основателя Российского государства, Рурика, принял правление в 912 году. Первым его подвигом было усмирение возмутившихся древлян. Сие народное славянское племя обитало в лесах нынешней Волынской губернии. Игорь наложил дань, которую древляне платили до 945 года. В сие время ему захотелось умножить сбор, древляне возмутились снова, и корыстолюбивый Игорь погиб: они привязали его к двум деревьям, нагнули их и таким образом разорвали надвое. По нем остался малолетний сын Святослав. Супруга его, Ольга, правила государством около десяти лет; скончалась в 969 году. Церковь причла ее к лику святых жен.

Осенний ветер бушевал,
Крутя дерев листами,
И сосны древние качал
Над мрачными холмами.
С поляны встал седой туман
И всё сокрыл от взгляда;
Лишь Игорев синел курган,
Как грозная громада.

Слетала быстро ночь с небес;
10 Луна меж туч всплывала
И изредка в дремучий лес
Иль в дол лучом сверкала.
Настала полночь… Вдруг вдали
Как шелест по поляне…
То Ольга с Святославом шли
И стали при кургане.

И долго мудрая в тиши
Стояла пред могилой,
С волненьем горестной души
20 И с думою унылой,
О прошлом, плавая в мечтах,
Она, томясь, вздыхала;
Но огнь блеснул в ее очах,
И мудрая вещала:

«Мой сын, здесь пал родитель твой..
Вот храброго могила!
Но слез не лей: я местью злой.
Древлянам заплатила.
Ты видишь: дикою травой
30 Окрестность вся заглохла,
И кровь, пролитая рекой,
Тут, мнится, не обсохла!…

Так, сын мой! Игорь отомщен;.
Моя спокойна совесть;
Но сам виновен в смерти он —
Внемли об оной повесть:
Уже надменный грек, смирен
Кровопролитной бранью,
Покой от северных племен
40 Купил позорной данью..

И Игорь, бросив меч и щит
К подножию кумира,
Молил Перуна, да хранит
Ненарушимость мира.
Из града в град везде текла
Его деяний слава,
И счастьем мирным процвела
Обширная держава.

Вдруг князя гордая душа
50 Покой пренебрегает

И, к золоту алчбой дыша,
Тревоги замышляет.
Дружины собралися в став,
В доспехах ярой брани,
И полетели в край древлян
Сбирать покорства дани.

Древляне дань сполна внесли;
Но Игорь недовольной
Стал вновь налоги брать с земли
60 С дружиной своевольной.
«О князь! — народ ему вещал, —
Чего еще желаешь?..
От нас последнее ты взял —
И нас же угнетаешь!»

Но князь не внял моленьям сим —
И угнетенных племя
Решилося сразиться с ним
И сбросить ига бремя.
«Погибель хищнику, друзья!
70 Пускай падет он мертвой!
Его сразит стрела моя,
Иль все мы будем жертвой!» —

Древлянский князь твердил в лесах..
Отважные восстала
И с дикой яростью в сердцах
На Игоря напали.
Дружина хищников легла
Без славы и без чести,
А твой отец, виновник зла,
80 Пал жертвой лютой мести!

Вот, Святослав, к чему ведет
Несправедливость власти;
И князь несчастлив и народ,
Где на престоле страсти.
Но вдвое князь — во всех местах
Внимает вопль с укором;
По смерти ждет его в веках
Потомство с приговором.

Отец будь подданным своим
80 И боле князь, чем воин;
Будь друг своих, гроза чужим,
И жить в веках достоин!» —
Так князю-отроку рекла
И, поклонясь кургану,
Мать с сыном тихо потекла
Ко дремлющему стану.

Подвиги великого князя Димитрия Иоанновича Донского известны всякому русскому. Он был сын великого князя Московского Иоанна Иоанновича, родился в 1350 году, великокняжеский престол занял 1362 года. Владычествовавшая над Россиею Золотая или Сарайская Орда в его время раздиралась междоусобиями. Один из князей татарских, Мамай, властвовал там, под именем Мамант-Салтана, слабого и ничтожного хана. Недовольный великим князем, Мамай отправил (в 1378 г.) мурзу Бегича со множеством татарского войска; ополчение Димитрия встретило их на реке Воже, сразилось мужественно и одержало победу. Раздраженный Мамай, совокупив еще большие толпы иноплеменников, двинулся с ними к пределам России. Димитрий вооружился; противники сошлись на Куликовом поле (при речке Непрядве, впадающей в Дон); бой был жестокий и борьба ужасная (8 сентября 1380 г.). На пространстве двадцати верст кровь русских мешалась с татарскою. Наконец Мамай предался бегству, и Димитрий восторжествовал. Сия знаменитая победа доставила ему великую славу и уважение современников. Потомство наименовало его Донским. Димитрий умер в 1389 году.

«Доколь нам, други, пред тираном
Склонять покорную главу
И заодно с презренным ханом
Позорить сильную Москву?
Не нам, не нам страшиться битвы
С толпами грозными врагов:
За нас и Сергия {1} молитвы
И прах замученных отцов!

Летим — и возвратим народу
10 Залог блаженства чуждых стран:
Святую праотцев свободу
И древние права граждан.
Туда! за Дон!.. настало время!
Надежда наша — бог и меч!
Сразим моголов и, как бремя,
Ярмо Мамая сбросим с плеч!»

Так Дмитрий, рать обозревая,
Красуясь на коне, гремел
И, в помощь бога призывая,
20 Перуном грозным полетел…
«К врагам! за Дон! — вскричали поиски, —
За вольность, правду и закон!» —
И, повторяя клик геройский,
За князем ринулися в Дон.

Несутся полные отваги,
Волн упреждают быстрый бег;
Летят, как соколы, — и стяги
Противный осенили брег.
Мгновенно солнце озарило
30 Равнину и брега реки
И взору вдалеке открыло
Татар несметные полки.

Луга, равнины, долы, горы
Толпами пестрыми кипят;
Всех сил объять не могут взоры…
Повсюду бердыши блестят.
Идут как мрачные дубравы —
И вторят степи гул глухой;
Идут… там хан, здесь чада славы —
40 И закипел кровавый бой!..

«Бог нам прибежище и сила! —
Рек Дмитрий на челе полков. —
Умрем, когда судьба судила!»
И первый грянул на врагов.
Кровь хлынула — и тучи пыли,
Поднявшись вихрем к небесам,
Светило дня от глаз сокрыли,
И мрак простерся по полям.

Повсюду хлещет кровь ручьями,
50 Зеленый побагровел дол:
Там русский поражен врагами,
Здесь пал растоптанный могол,
Тут слышен копий треск и звуки,
Там сокрушился меч о меч.
Летят отсеченные руки,
И головы катятся с плеч.

А там, под тению кургана,
Презревший славу, сад и свет,
Лежит, низвергнув великана,
60 Отважный инок Пересвет {2}.
Там Белозерский князь и чада {3},
Достойные его любви,
И окрест их татар громада,
В своей потопшая крови.

Уж многие из храбрых пали,
Великодушный сонм редел;
Уже враги одолевали,
Татарин дикий свирепел.
К концу клонился бой кровавый,
70 И черный стяг {4} был пасть готов, —
Как вдруг орлом из-за дубравы
Волынский {5} грянул на врагов.

Враги смещались — от кургана
Промчалось: «Силен русский бог!» {6} —
И побежала рать тирана,
И сокрушен гордыни рог!
Помчался хан в глухие степи,
За ним шумящим враном страх;
Расторгнул русский рабства цепи
80 И стал на вражеских костях!..

Но кто там, бледен, близ дубравы.
Обрызган кровию лежит?
Что зрю?.. Первоначальник славы {*},
Димитрий ранен… страшный вид!..
Ужель изречено судьбою
Ему быть жертвой битвы сей?
Но вот к стенящему герою
Притек сонм воев и князей.

Вот, преклонив трофеи брани,
90 Гласят: «Ты победил! восстань!»
И князь, воздевши к небу длани:
«Велик нас ополчивший в брань!
Велик! — речет, — к нему молитвы!
Он Сергия услышал глас;
Ему вся слава грозной битвы;
Он, он один прославил вас!»

Сочинитель известного _Слова о полку Игореве_ называет Бояна _Соловьем старого времени_. Неизвестно, когда жил сей славянский бард. Н. М. Карамзин, в _Пантеоне Росс. Авторов_, говорит о нем так: «Может быть, жил Боян во времена героя Олега; может быть, пел ем славный поход сего аргонавта к Царю-граду, или несчастную смерть храброго Святослава, который с горстию своих погиб среди бесчисленных печенегов, или блестящую красоту Гостомысловой правнуки Ольги, ее невинность в сельском уединении, ее славу на троне». Не менее правдоподобно, что Боян был певцом подвигов Великого Владимира и знаменитых его сподвижников: Добрыни, Яна Усмовича, Рогдая. Можно предполагать, что при блистательном дворе Северного Карломана находились и песнопевцы: их привлекали великолепные пиршества, богатырские потехи и приветливость доброго князя; а славные победы над греками, ляхами, печенегами, ятвягами и болгарами могли воспламенить дух пиитизма в сих диких сынах Севера. И грубые норманны услаждали слух свой песнями скальдов.

На брег Днепра, разбив болгар,
Владимир-Солнце возвратился
И в светлой гриднице, в кругу князей, бояр,
На шумном пиршестве с друзьями веселился.

Мед, в стариках воспламенивши кровь,
Протекшую напомнил младость,
Победы славные, волшебницу-любовь
И лет утраченных былую радость.

Беспечнее веселый круг шумел,
10 Звучнее гусли раздавались.
Один задумчиво Боян сидел;
В нем думы думами сменялись..

«Какое зрелище мой видит взор! —
Мечтал певец унылый: —
Бояр, князей и витязей собор,
И государь, народу милый!

Дивятся их бесчислию побед
Иноплеменные державы,
И служит, трепеща, завистливый сосед
20 Для них невольным отголоском славы.

Их именами все места
Исполнены на Севере угрюмом,
И каждый день из уст в уста
Перелетают с шумом…

И я, дивяся их делам,
Пел витязей — и сонмы умолкали,
И персты вещие, по золотым струнам
Летая, славу рокотали! {1}

Но, может быть, времяy губительных полет
30 Всесокрушающею силой
Деянья славные погубит в бездне лет,
И будет Русь пространною могилой!..

И песни звучные Бояна-соловья
На пиршествах не станут раздаваться,
Забудут витязей, которых славил я,
И память их хвалой не будет оживляться.

Ах, так — предчувствую: Бояна вещий глас
Веков в пучине необъятной,
Как эхо дальное в безмолвной ночи час
40 Меж гор, умолкнет невозвратно…

По чувствам пламенным не оценит
Певца потомок юный;
В мрак неизвестности все песни рок умчит,
И звучные порвутся струны!

Но отлети скорей,
Моей души угрюмое мечтанье,
Не погашай последней искры в ней
Надежды — жить хоть именем в преданье».

Ф. В. Булгарину {1}

Мстислав, сын Владимира Великого, был удельный князь Тмутараканский. Столица сего княжества, Тмутаракань (древняя Таматарха), находилась на острове Тамани, который образуют рукава реки Кубани при впадении ее в Азовское море. В соседстве жили косоги, племя горских черкесов. В 1022 году Мстислав объявил им войну. Князь Косожский, Редедя, крепкотелый великан, по обычаю богатырских времен предложил ему решить распрю единоборством. Мстислав согласился. Произошел бой: Тмутараканский князь поверг врага и умертвил его. Косоги признали себя данниками Мстислава. Он умер около 1036 года. Летописи называют его Удалым.

Как тучи, с гор текли косоги;
Навстречу им Мстислав летел.
Стенал поморья брег пологий,
И в поле гул глухой гремел.
Уж звук трубы на поле брани
Сзывал храбрейших из полков;
Уж храбрый князь Тмутаракани
Кипел ударить на врагов.

Вдруг, кожею покрыт медведя,
10 От вражьих отделясь дружин,
Явился с палицей Редедя,
Племен косожских властелин.
Он к войску шел, как в океане
Валится в бурю черный вал,
И стал, как сосна, на кургане
И громогласно провещал:

«Почто кровавых битв упорством
Губить и войско и народ?
Решим войну единоборством:
20 Пускай за всех один падет!
Иди, Мстислав, сразись со мною:
И кто в сей битве победит,
Тому владеть врага страною
Или отдать ее на щит!»

«Готов!» — князь русский восклицает
И, грозный, стал перед бойцом,
С коня — и на курган взлетает
Удалый ясным соколом.
Сошлись, схватились, в бой вступили.
30 Могущ и князь и великан!
Друг друга стиснули, сдавили;
Трещат… колеблется курган!..

Стоят — и миг счастливый ловят;
Как вихрь крутятся… прах летит…
Погибель, падая, готовят,
И каждый яростью кипит…
Хранят молчание два строя,
Но души воинов в очах:
Смотря по переменам боя,
40 В них блещет радость или страх.

То русский хочет славить бога,
Простерши длани к небесам;
То вдруг слышна мольба косога:
«О! помоги, всевышний, нам!»
И вот князья, напрягши силы,
Друг друга ломят, льется пот…
На них, как верви, вздулись жилы;
Колеблется и сей и тот…

Глаза, налившись кровью, блещут,
50 Колена крепкие дрожат,
И мышцы сильные трепещут,
И искры сыплются от лат…
Но вот Мстислав изнемогает —
Он падает!.. конец борьбе…
«Святая дева! — восклицает: —
Я храм сооружу тебе!..»

И сила дивная мгновенно
Влилася в князя… он восстал,
Рванулся бурей разъяренной,
60 И новый Голиаф упал!
Упал — и стал курган горою…
Мстислав широкий меч извлек
И, придавив врага пятою,
Главу огромную отсек.

Князь Андрей Михайлович Курбский, знаменитый вождь, писатель и друг Иоанна Грозного. В Казанском походе, при отражении крымцев от Тулы (1552) и в войне Ливонской (1560 г.) он оказал чудеса храбрости. В 1564 г. Курбский был воеводою в Дерпте. В сие время Грозный преследовал друзей прежнего своего любимца, Адашева. в числе которых был и Курбский: ему делали выговоры, оскорбляли и, наконец, угрожали. Опасаясь погибели, Курбский решился изменить отечеству и бежал в Польшу. Сигизмунд II принял его под свое покровительство и дал ему в поместье княжество Ковельское. Отсюда Курбский вел бранную и язвительную переписку с Иоанном; а потом еще далее простер свое мщение: забыл отечество, предводительствовал поляками во время их войны с Россиею и возбуждал против нее хана Крымского. Он умер в Польше. Пред смертию сердце его несколько умягчилось: он вспомнил о России и называл ее милым отечеством. Спасаясь из Дерпта, Курбский оставил там супругу и девятилетнего сына; потом, в Польше, вторично женился на княгине Дубровицкой, с которою король повелел ему развестися. Курбский известен также литературными своими трудами: он описал жестокости царя Иоанна и перевел некоторые беседы Златоустого на «Деяния св. апостол». В конце XVII века правнуки его выехали в Россию.

На камне мшистом в час ночной,
Из милой родины изгнанник,
Сидел князь Курбский, вождь младой,
В Литве враждебной грустный странник,
Позор и слава русских стран,
В совете мудрый, страшный в брани,
Надежда скорбных россиян,
Гроза ливонцев, бич Казани…

Сидел — и в перекатах гром
10 На небе мрачном раздавался,
И темный лес, шумя кругом,
От блеска молний освещался.
«Далёко от страны родной,
Далеко от подруги милой, —
Сказал он, покачав главой, —
Я должен век вести унылой.

Уж боле пылких я дружин
Не поведу к кровавой брани,
И враг не побежит с равнин
20 От покорителя Казани.
До дряхлой старости влача
Унылу жизнь в тиши бесславной,
Не обнажу за Русь меча,
Гоним судьбою своенравной.

За то, что изнемог от ран,
Что и битвах край родной прославил,
Меня неистовый тиран
Бежать отечества заставил:
Покинуть сына и жену,
30 Покинуть все, что мне священно,
И в чуждую уйти страну
С душою, грустью отягченной.

В Литве я ныне стал вождем;
Но, ах! ни почести велики
Не веселят в краю чужом,
Ни ласки чуждого владыки.
Я всё стенаю, и грущу,
И на пирах сижу угрюмый,
Чего-то для души ищу,
40 И часто погружаюсь в думы…

И в хижине и во дворце
Меня глас внутренний тревожит,
И мрачность на моем лице
Веселость шумных пиршеств множит…
Увы! всего меня лишил
Тиран отечества драгова.
Сколь жалок, рок кому судил
Искать в стране чужой покрова».

Читавшим отечественную историю известен странный Лжедимитрий — Григорий Отрепьев. Повествуют, что он происходил из сословия детей боярских, несколько лет находился в Чудове монастыре иеродьяконом и был келейником у патриарха Иова. За беспорядочное поведение Отрепьев заслуживал наказание; он желал избежать сего и предался бегству. Долго скитаясь внутри России и переходя из монастыря в монастырь, наконец выехал в Польшу. Там он замыслил выдать себя царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, который умерщвлен был (в 1591 г.) в Угличе — как говорили — по проискам властолюбивого Годунова. Он начал разглашать выдуманные им обстоятельства мнимого своего спасения, привлек к себе толпу легковерных и, с помощию Сендомирского воеводы Юрия Мнишка, вторгся в отечество вооруженною рукою. Странное стечение обстоятельств благоприятствовало Отрепьеву: Годунов умер незапно, и на престоле российском воссел самозванец (1605 г.). Но торжество Отрепьева было недолговременно: явная преданность католицизму и терпимость иезуитов сделало его ненавистным в народе, а развратное поведение и дурное правление ускорили его падение. Князь Василий Шуйский (в 1606 г.) произвел заговор, возникло народное возмущение — и Лжедимитрия не стало. Явление сего самозванца, быстрые его успехи и странное стечение обстоятельств того времени составляют важную загадку в нашей истории.

Чьи так дико блещут очи?
Дыбом черный волос встал?
Он страшится мрака ночи;
Зрю — сверкнул в руке кинжал!..
Вот идет… стоит… трепещет…
Быстро бросился назад;
И, как злой преступник, мещет
Вдоль чертога робкий взгляд!

Не убийца ль сокровенной,
10 За Москву и за народ,
Над стезею потаенной
Самозванца стережет?..
Вот к окну оборотился;
Вдруг луны сребристый луч
На чело к нему скатился
Из-за мрачных, грозных туч.

Что я зрю? То хищник власти
Лжедимитрий там стоит;
На лице пылают страсти;
20 Трепеща, он говорит:
«Там в чертогах кто-то бродит —
Шорох — заскрыпела дверь!..
И вот призрак чей-то входит…
Это ты — Бориса дщерь!..

О, молю! избавь от взгляда…
Укоризною горя,
Он вселяет муки ада
В грудь преступного царя!..
Но исчезла у порога;
30 Это кто ж мелькнул и стал,
Притаясь в углу чертога?..
Это Шуйский!.. Я пропал!..»

Так страдал злодей коварной
В час спокойствия в Кремле;
Проступал бесперестанно
Пот холодный на челе.
«Не укроюсь я от мщенья! —
Он невнятно прошептал. —
Для тирана нет спасенья:
40 Друг ему — один кинжал!

На престоле, иль на ложе.
Иль в толпе на площади,
Рано, поздно ли, но всё же
Быть ему в моей груди!
Прекращу свой век постылый;
Мне наскучило страдать
Во дворце, как средь могилы,
И убийцу нажидать».

Сталь нанес — она сверкнула —
50 И преступный задрожал,
Смерть тирана ужаснула:
Выпал поднятый кинжал.
«Не настало еще время, —
Простонал он, — но придет,
И несносной жизни бремя
Тяжкой ношею спадет».

Но как будто вдруг очнувшись:
«Что свершить решился я? —
Он воскликнул, ужаснувшись. —
60 Нет! не погублю себя.
Завтра ж, завтра всё разрушу,
Завтра хлынет кровь рекой —
И встревоженную душу
Вновь порадует покой!

Вместо праотцев закона
Я введу закон римлян {1};
Грозной местью гряну с трона
В подозрительных граждан.
И твоя падет на плахе,
70 Буйный Шуйский, голова!
И, дымясь в крови и прахе,
Затрепещешь ты, Москва!»

Смолк. Преступные надежды
Удалили страх — и он
Лег на пышный одр, и вежды
Оковал тревожный сон.
Вдруг среди безмолвья грянул
Бой набата близ дворца,
И тиран с одра воспрянул
80 С смертной бледностью лица…

Побежал и зрит у входа:
Изо всех кремлевских врат
Волны шумные народа,
Ко дворцу стремясь, кипят.
Вот приближились, напали;
Храбрый Шуйский впереди —
И сарматы побежали
С хладным ужасом в груди.

«Всё погибло! нет спасенья,
90 Смерть прибежище одно!» —
Рек тиран… еще мгновенье —
И бросается в окно!
Пал на камни, и, при стуках
Сабель, копий и мечей,
Жизнь окончил в страшных муках
Нераскаянный злодей.

Борис Федорович Годунов является в истории с 1570 года: тогда он был царским оруженосцем. Возвышаясь постепенно, Годунов сделался боярином и конюшим: титла важные при прежнем дворе российском. Сын Иоанна Грозного, царь Феодор, сочетался браком с его сестрою, Ириною Феодоровною. Тогда Годунов пришел в неограниченную силу: он имел столь великое влияние на управление государством, что иностранные державы признавали его соправителем сего кроткого, слабодушного монарха. По кончине Феодора Иоанновича (1598 г.), духовенство, государственные чины и поверенные народа избрали Годунова царем. Правление его продолжалось около осьми лет. В сие время Годунов старался загладить неприятное впечатление, какое оставили в народе прежние честолюбивые и хитрые его виды; между прочим ему приписывали отдаление от двора родственников царской фамилии (Нагих, кн. Сицких и Романовых) и умерщвление малолетнего царевича Димитрия, брата царя Феодора, в 1591 году погибшего в Угличе. Годунов расточал награды царедворцам, благотворил народу и всеми мерами старался приобрести общественную любовь и доверенность. Между тем явился ложный Димитрий, к нему пристало множество приверженцев, и государству угрожала опасность. В сие время (1605 г.) Годунов умер незапно; полагают, что он отравился. Историки несогласны в суждениях о Годунове: одни ставят его на ряду государей великих, хвалят добрые дела и забывают о честолюбивых его происках; другие — многочисленнейшие — называют его преступным, тираном.

Москва-река дремотною волной
Катилась тихо меж брегами;
В нее, гордясь, гляделся Кремль стеной
И златоверхими главами.
Умолк по улицам и вдоль брегов
Кипящего народа гул шумящий.
Всё в тихом сне: один лишь Годунов
На ложе бодрствует стенящий.

Пред образом Спасителя, в углу,
10 Лампада тусклая трепещет,
И бледный луч, блуждая по челу,
В очах страдальца страшно блещет.
Тут зрелся скиптр, корона там видна,
Здесь золото и серебро сияло!
Увы! лишь добродетели и сна
Великому недоставало!..

Он тщетно звал его в ночной тиши:
До сна ль, когда шептала совесть
Из глубины встревоженной души
20 Ему цареубийства повесть?
Пред ним прошедшее, как смутный сон,
Тревожной оживлялось думой {1} —
И, трепету невольно предан, он
Страдал в душе своей угрюмой.

Ему представился тот страшный час,
Когда, достичь пылая трона,
Он заглушил священный в сердце глас,
Глас совести, и веры, и закона.
«О, заблуждение! — он возопил: —
30 Я мнил, что глас сей сокровенный
Навек сном непробудным усыпил
В душе, злодейством омраченной!

Я мнил: взойду на трон — и реки благ
Пролью с высот его к народу
Лишь одному злодейству буду враг;
Всем дам законную свободу.
Начнут торговлею везде цвести
И грады пышные и сёла;
Полезному открою все пути
40 И возвеличу блеск престола.

Я мнил: народ меня благословит,
Зря благоденствие отчизны,
И общая любовь мне будет щит
От тайной сердца укоризны.
Добро творю, — но ропота души
Оно остановить не может:
Глас совести в чертогах и в глуши
Везде равно меня тревожит.

Везде, как неотступный страж, за мной,
50 Как злой, неумолимый гений,
Влачится вслед — и шепчет мне порой
Невнятно повесть преступлений!..
Ах! удались! дай сердцу отдохнуть
От нестерпимого страданья!
Не раздирай страдальческую грудь:
Полна уж чаша наказанья!

Взываю я, — но тщетны все мольбы!
Не отгоню ужасной думы:
Повсюду зрю грозящий перст судьбы
60 И слышу сердца глас угрюмый.
Терзай же, тайный глас, коль суждено,
Терзай! Но я восторжествую
И смою черное с души пятно
И кровь царевича святую!

Пусть злобный рок преследует меня —
Не утомлюся от страданья,
И буду царствовать до гроба я
Для одного благодеянья.
Святою мудростью и правотой
70 Свое правление прославлю
И прах несчастного почтить слезой
Потомка позднего заставлю.

О так! хоть станут проклинать во мне
Убийцу отрока святого,
Но не забудут же в родной стране
И дел полезных Годунова».
Страдая внутренно, так думал он;
И вдруг, на глас святой надежды,
К царю слетел давно желанный сон
80 И осенил страдальца вежды.

И с той поры державный Годунов,
Перенося гоненье рока,
Творил добро, был подданным покров
И враг лишь одного порока.
Скончался он — и тихо приняла
Земля несчастного в объятья —
И загремели за его дела
Благословенья и — проклятья!..

Князь Михаил Львович Глинский некогда знатный и богатый литовский вельможа. Род его происходил от татарского князя, выехавшего из Орды во времена великого князя Витовта. Воспитанный в Германии, Глинский принял тамошние обычаи, долго служил императору и отличался храбростию и умом. Возвратясь в отечество, он снискал милость короля Александра и был его любимцем и другом. Когда (в 1508 г.) Сигизмунд сделался королем, завистники обнесли пред ним Глинского. Главный враг его был пан Забржезенский. Князь Глинский, обще с двумя братьями, передался вел. князю Московскому Василию Иоанновичу, был принят им с уважением и сделан воеводою. Глинский сражался против своих соотечественников и оказал особенные услуги при взятии Смоленска (1514 г.). Вел. князь обещал его сделать владетелем сего княжества; но не сдержал слова. Глинский вошел в переписку с Сигизмундом и намерен был ему передаться; его схватили, привезли в Москву и заключили в темницу. Там он просидел более двенадцати лет. Вел. князь женился на его племяннице, княжне Елене, дочери брата его Василия. Через год царица выпросила своему дяде прощение (1527 г.), и кн. Глинский пришел еще в большую силу. По кончине вел. князя Елена сделалась правительницею государства. Князь Михаил был одним из сильнейших членов Думы: нескромная слабость племянницы к любимцу ее, князю Телепневу-Оболенскому, возбудила в нем справедливое негодование, он стал делать ей увещания и подпал гневу; снова его заключили в темницу, где он и умер (в 1534 г.).

Под сводом обширным темницы подземной,
Куда луч приветный отрадных светил
Страшился проникнуть, где в области темной
Лишь бледный свет лампы, мерцая, бродил, —
Гремевший в Варшаве, Литве и России
Бесславьем и славой свершенных им дел,
В тяжелой цепи по рукам и по вые,
Князь Глинский задумчив сидел.

Волос уцелевших седые остатки
10 На сморщенно веком и грустью чело
Спадали кудрями, виясь в беспорядке:
Страданье на Глинском бразды провело…
Сидел он, склоненный на длань головою,
Угрюмою думой в минувшем летал;
Звучал средь безмолвья цепями порою
И тяжко, стоная, вздыхал.

При нем неотступно в темнице сидела
Прелестная дева — отрада слепца;
Свободой, и счастьем, и светом презрела,
20 И блага все в жертву она для отца.
Блеск пышный чертога для ней заменила
Могильная мрачность темницы сырой;
Здесь девичью прелесть дочь нежная скрыла
И жизни зарю молодой.

«О, долго ли будешь, стоная, лить слезы? —
Рекла она нежно. — Печали забудь!
Быть может, расторгнешь сии ты железы:
Надежда лелеет и узников грудь!
Быть может, остаток несчастливой жизни,
30 Спокоя волненье и бурю души,
Как гражданин верный, на лоне отчизны
Ты счастливо кончишь в тиши».

«На лоне отчизны! — воскликнул изменник. —
Не мне утешаться надеждою сей:
Страшась угрызений, стенающий пленник,
Несчастный, и вспомнить трепещет о ней.
Могу ль быть покоен хотя на мгновенье?
Червь совести тайно терзает меня;
К себе самому я питаю презренье
40 И мучусь, измену кляня.

Природа дала мне возможные блага,
Чтоб славным быть в мире иль грозным в войне:
Богатство, познанья, порода, отвага —
Всё с щедростью было ниспослано мне.
Желал еще славы и лавров победы;
Душа трепетала, дух юный кипел…
Вдруг поднялись тучей на Польшу соседы —
И лавр мне достался в удел.

Могольские орды влетели бедою:
50 Литва задымилась в пылу боевом —
И старцы, и жены, и дети толпою
Влеклися в неволю свирепым врагом;
И в пепел деревни и пышные грады;
И буйный татарин в крови утопал;
Ни веку, ни полу не зрели пощады —
Меч жадный над всеми сверкал.

Встревожен невзгодой, я к хищным навстречу
С дружиною храбрых помчался грозой,
Достиг — и отважно в кровавую сечу,
60 И кровь полилася, напенясь, рекой.
Покрылись телами поля и равнины:
Литвин и татарин упорно стоял;
Но с яростью новой за мною дружины —
И гордый могол побежал.

Боролся с кончиной властитель державный;
Тревогой и плачем наполнен дворец —
И вдруг о победе и громкой и славной
От Глинского с вестью примчался гонец.
Чело Александра веселость покрыла:
70 «Когда торжествует родная страна, —
Он рек предстоящим, — тогда и могила,
Поверьте, друзья, не страшна!»

Сим подвигом славным чрез меру надменный,
Не мог укротить я волненья страстей :-
И род Забржезенских, давно мне враждебный,
Внезапно средь ночи пал жертвой мечей.
Погиб он — и други мне стали вра
гами,
И, предан душою лишь мести одной,
Дерзнул я внестися с чужими полками
80 В отчизну свирепой войной.

О мука! о совесть — тиран неотступный!..
Ни зрелище стягов родимой земли,
Ни тайный глас сердца из длани преступной
В час битвы исторгнуть меча не могли!
Среди раздраженных, пылающих мщеньем,
И ярых и грозных душой москвитян,
Увы, к преступленью влеком преступленьем,
Разил я своих сограждан!..

Бой кончен — и Глинский узрел на равнине
90 Растерзанных трупы и груды костей;
Душа предалася невольно кручине,
И брызнули слезы на грудь из очей.
Не в пору познал я тоску преступленья!
Вся гнусность измены представилась мне;
Молил Сигизмунда проступкам забвенья,
Мечтал о родной стороне!

Но гений враждебный о тайне душевной
Царю в злое время известие дал,
И русский властитель, смущенный и гневный,
100 Раскаянье сердца изменой назвал:
Лишил меня зренья убийцы руками,
Забывши и славу и старость мою,
И дядю царицы, опутав цепями,
Забросил в темницу сию.

Лет десять живу я в могиле сей хладной;
Ни звезды, ни солнце не светят ко мне;
Тоскую, угрюмый, в душе безотрадной
И думой стремлюся к родимой стране.
Приметно слабею в утраченных силах,
110 Чуть сердце трепещет, немеет мой глас,
И медленней льется кровь хладная в жилах,
И смерти уж близится час.

О дочь моя! скоро, над гробом рыдая,
Ты бросишь на прах мой горсть чуждой земли.
Скорее, друг юный, беги сего края:
От милой отчизны жить грустно вдали!
Свободный народ наш, деяньями славный,
Издавна известный в далеких краях,
Проступки несчастных отцов своенравно
120 Не будет отмщать на детях.

Край милый увидишь — и сердца утраты
И юных лет горе в душе облегчишь;
И башни, и храмы, и предков палаты,
И сердцу святые гробницы узришь!
Отца проклиная, дочь милую нежно
И ласково примут отчизны сыны —
И ты дни окончишь в тиши безмятежной
На лоне родимой страны.

Пусть рок мой, исполнен тоской и мученьем,
130 Пребудет примером отчизны моей!
Да каждый, пылая преступным отмщеньем,
Идти не посмеет стезею страстей!
Да видят во мне моей родины братья,
Что рано иль поздно — измене взгремят
Ужасные сердцу сограждан проклятья
И совесть от сна пробудят!»

Несчастный умолкнул с душевной тоскою;
Вдруг стон по темнице — и Глинский упал
На дочери лоно седой головою,
140 И холод кончины его оковал!..
Так Глинский — муж Думы и пламенный воин —
Погиб на чужбине, как гнусный злодей;
Хвалы бы он вечной был в мире достоин,
Когда бы не буря страстей.

Наталия Долгорукова {1}

Княгиня Наталия Борисовна, дочь фельдмаршала Шереметева, знаменитого сподвижника Петра Великого. Нежная ее любовь к несчастному своему супругу и непоколебимая твердость в страданиях увековечили ее имя.

Настала осени пора;
В долинах ветры бушевали,
И волны мутного Днепра
Песчаный берег подрывали.
На брег сей дикий и крутой,
Невольно слезы проливая,
Беседовать с своей тоской
Пришла страдалица младая.

«Свершится завтра жребий мой:
10 Раздастся колокол церковной —
И я навек с своей тоской
Сокроюсь в келии безмолвной!
О, лейтесь, лейтесь же из глаз
Вы, слезы, в месте сем унылом!
Сегодня я в последний раз
Могу мечтать о друге милом!

В последний раз в немой глуши
Брожу с воспоминаньем смутным
И тяжкую печаль души
20 Вверяю рощам бесприютным.
Была гонима всюду я
Жезлом судьбины самовластной;
Увы! вся молодость моя
Промчалась осенью ненастной!

В борьбе с враждующей судьбой
Я отцветала в заточеньи;
Мне друг прекрасный и младой
Был дан, как призрак, на мгновенье {2}.
Забыла я родной свой град,
30 Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить в Сибири хлад
И испытать судьбы превратность.

Всё с твердостью перенесла
И, бедствуя в стране пустынной,
Для Долгорукого спасла
Любовь души своей невинной.
Он жертвой мести лютой пал,
Кровь друга плаху оросила;
Но я, бродя меж снежных скал,
40 Ему в душе не изменила.

Судьба отраду мне дала
В моем изгнании унылом:
Я утешалась, я жила
Мечтой всегдашнею о милом!
В стране угрюмой и глухой
Она являлась мне как радость
И в душу, сжатую тоской,
Невольно проливала сладость.

Но завтра, завтра я должна
50 Навек забыть о страсти нежной;
Живая в гроб заключена.
От жизни отрекусь мятежной.
Забуду всё: людей и свет,
И, холодна к любви и злобе,
Суровый выполню обет
Мечтать до гроба лишь о гробе.

О, лейтесь, лейтесь же из глаз
Вы, слезы, в месте сем унылом:
Сегодня я в последний раз
60 Могу мечтать о друге милом.
В последний раз в немой глуши
Брожу с воспоминаньем смутным
И тяжкую печаль души
Вверяю рощам бесприютным».

Тут, сняв кольцо с своей руки,
Она кольцо поцеловала
И, бросив в глубину реки,
Лицо закрыла и взрыдала:
«Сокройся в шумной глубине,
70 Ты, перстень, перстень обручальный,
И в монастырской жизни мне
Не оживляй любви печальной!»

Река клубилась в берегах,
Поблеклый лист валился с шумом;
Порывный ветр шумел в полях
И бушевал в лесу угрюмом.
Полна унынья и тоски,
Слезами перси орошая,
Пошла обратно вдоль реки
80 Дочь Шереметева младая.

Обряд свершился роковой…
Прости последнее веселье!
Одна с угрюмою тоской
Страдалица сокрылась в келье.
Там дни свои в посте влача,
Снедалась грустью безотрадной
И угасала, как свеча,
Как пред иконой огнь лампадный.

Волынский начал поприще службы при Петре Великом. Получив чин генерал-майора, он оставил военную службу и сделался дипломатом: ездил в Персию в качестве министра, был вторым послом на Немировском конгрессе и в 1737 году пожалован в статс-секретари. Манштейн {1} изображает его человеком обширного ума, но крайне искательным, гордым и сварливым. Неосторожность погубила Волынского. Однажды, приметя холодность императрицы Анны к герцогу Бирону, он решился подать ей меморию, в которой обвинял во многом герцога и некоторых сильных при дворе особ: ему хотелось отдалить их. Узнав о сем, жестокий Бирон излил месть на Волынского: его отдали под суд и приговорили к смертной казни (в 1739 году).

«Не тот отчизны верный сын,
Не тот в стране самодержавья
Царю полезный гражданин,
Кто раб презренного тщеславья!
Пусть будет муж совета он
И мученик позорной казни,
Стоять за правду и закон,
Как Долгорукий {2}, без боязни.

Пусть будет он, дыша войной,
10 Врагам, в часы кровавой брани,
Неотразимою грозой,
Как покорители Казани.
Пусть удивляет… Но когда
Он всё творит то из тщеславья —
Беда несчастному, беда] Он сын не славы, а бесславья.

Глас общий цену даст делам,
Изобличатся вероломства —
И на проклятие векам
20 Предастся раб сей от потомства.
Не тот отчизны верный сын,
Не тот в стране самодержавья
Царю полезный гражданин,
Кто раб презренного тщеславья!

Но тот, кто с гордыми в борьбе,
Наград не ждет и их не просит,
И, забывая о себе,
Всё в жертву родине приносит.
Против тиранов лютых тверд,
30 Он будет и в цепях свободен,
В час казни правотою горд
И вечно в чувствах благороден.

Повсюду честный человек,
Повсюду верный сын отчизны,
Он проживет и кончит век,
Как друг добра, без укоризны.
Ковать ли станет на граждан
Пришлец иноплеменный цепи:
Он на него — как хищный вран,
40 Как вихрь губительный из степи!

И хоть падет — но будет жив
В сердцах и памяти народной
И он и пламенный порыв
Души прекрасной и свободной.
Славна кончина за народ!
Певцы, герою в воздаянье,
Из века в век, из рода в род
Передадут его деянье.

Вражда к неправде закипит
50 Неукротимая в потомках —
И Русь священная узрит
Неправосудие в обломках».
Так, сидя в крепости, в цепях,
Волынский думал справедливо;
Душою чист и прав в делах,
Свой жребий нес он горделиво.

Стран северных отважный сын,
Презрев и казнью и Бироном,
Дерзнул на пришлеца один
60 Всю правду высказать пред троном.
Открыл царице корень зла,
Любимца гордого пороки,
Его ужасные дела,
Коварный ум и нрав жестокий.

Свершил, исполнил долг святой,
Открыл вину народных бедствий
И ждал с бестрепетной душой
Деянью правому последствий.
Не долго, вольности лишен,
70 Герой влачил свои оковы;
Однажды вдруг запоров звон —
И входит страж к нему суровый.

Проник — и, осенясь крестом,
Сказал: «За истину святую
И казнь мне будет торжеством!
Я мнил спасти страну родную.
Пусть жертвой клеветы умру!
Что мне врагов коварных злоба?
Я посвящал себя добру
80 И верен правде был до гроба!»

В его очах при мысли сей
Сверкнула с гордостью отвага;
И бодро из тюрьмы своей
Шел друг общественного блага.
Притек… увидел палача —
И голову склонил без страха.
Сверкнуло лезвие меча —
И кровью освятилась плаха!

Сыны отечества! в слезах
90 Ко храму древнему Самсона!
Там за оградой, при вратах,
Почиет прах врага Бирона!
Отец семейства! приведи
К могиле мученика сына;
Да закипит в его груди
Святая ревность гражданина!

Любовью к родине дыша,
Да всё для ней он переносит
И, благородная душа,
100 Пусть личность всякую отбросит.
Пусть будет чести образцом,
За страждущих — железной грудью,
И вечно заклятым врагом
Постыдному неправосудью.

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.

«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! —
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!

Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас, — так будет тебе за труды;
10 Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»

«Деревня! — сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота! — избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!

Такой я проклятой не видывал ночи,
20 Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! —
Вошед, проворчал так сармат молодой. —
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»

Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
30 Уныло и с треском лучина горит.

Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..

Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
40 Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»

«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!

Скажи, что Сусанин спасает царя,
50 Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?

И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
60 И помни: я гибну за русское племя!»

Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.

«Сусанин! — вскричали, — что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
70 В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:

То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.

Друг за другом идут в молчанья сарматы;
80 Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми

Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
90 «Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. —

Убейте! замучьте! — моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».

«Злодей! — закричали враги, закипев, —
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
100 И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»

«Умри же! — сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали! —
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!

Фрагмент I

Юный витязь

Над кипящею пучиною,
На утесе сев, Вадим
В даль безбрежную с кручиною
Смотрит нем и недвижим.

Гром гремит! Змеей огнистою
Воздух молния сечет;
Волхов пеной серебристою
В берег хлещет и ревет.

Несмотря на хлад убийственный
10 Сограждан к правам своим
Их от бед спасти насильственно
Хочет пламенный Вадим.

До какого нас бесславия
Довели вражды граждан —
Насылает Скандинавия
Властелинов для славян.

Фрагмент II

Над кипящею пучиною
Подпершись сидит Вадим
И на Новгород с кручиною
Смотрит нем и недвижим.

Гром гремит! Змеей огнистою
Сумрак молния сечет;
Волхов пеной серебристою
В брег песчаный с ревом бьет.

Вот уж небо в звезды рядится,
10 Как в узорчатый венец,
И луна сквозь тучи крадется,
Будто в саване мертвец.

Как утес средь моря каменный,
Как полночи вечный лед,
Хладен, крепок витязь пламенный
В грозных битвах за народ.

Фрагмент III

Над кипящею пучиною
Ходит сумрачно Вадим
И на Новгород с кручиною
Смотрит нем и недвижим.

Страсти пылкие рисуются
На челе его младом;
Перси юные волнуются
И глаза блестят огнем.

Гром гремит! Змеей огнистою
10 Воздух молния сечет.
Волхов пеной серебристою
В берег плещет и ревет.

До какого нас бесславия
Довели вражды граждан —
Насылает Скандинавия
Властелинов для славян!

Грозен князь самовластительный!
Но наступит мрак ночной,
И настанет час решительный,
20 Час для граждан роковой.

Вот уж небо в звезды рядится,
Как в серебряный венец,
И луна сквозь тучи крадется,
Будто в саване мертвец.

Фрагмент IV

Ах! если б возвратить я мог
Порабощенному народу
Блаженства общего залог,
Былую праотцев свободу.