Константин Ваншенкин

Мелькали дома и опушки,
Дымился туман над водой.
И мылся в гремящей теплушке
Чуть свет лейтенант молодой.
Он ждать не хотел остановки,
Входя в ослепительный день.
А сзади его для страховки
Держали за брючный ремень.
Стоял он в летящем вагоне,
Судьбу принимая свою,
И лили ему на ладони
Воды неудобной струю.
В разбитом очнувшемся мире,
Мечтавшем забыть про беду,
Уже километра четыре
Он мылся на полном ходу.
Смеющийся, голый по пояс,
Ад самым проемом дверей.
И яростно нес его поезд
В пространство — скорей и скорей!
Пред странами всеми, что плыли
В предчувствии мирной страды,
Военного пота и пыли
Усердно смывал он следы —
Весной сорок пятого года,
Своею удачей храним…
Солдаты стрелкового взвода,
Как в раме, стояли за ним.

Мир отрочества угловатого.
Полгода с лишним до войны,
Два наших парня из девятого
В девчонку были влюблены.

Любовь бывает не у всякого,
Но первая любовь — у всех.
И оба парня одинаково
Рассчитывали на успех.

Но тут запели трубы грозные,
Зовя сынов родной земли.
И встали мальчики серьезные,
И в первый бой они ушли.

Она ждала их, красна девица,
Ждала двоих, не одного.
А каждый верил и надеялся,
А каждый думал, что его.

И каждый ждал: душой согреть его
Уже готовится она.
Но вышла девушка за третьего,
Едва окончилась война.

Косицы светлые острижены,
И от былого — ни следа…
Ах, если бы ребята выжили,
Все б это было не беда.

Предновогодняя уборка,
И вечер с множеством затей,
И обязательная елка
В домах, где даже нет детей,
И я сочувствую сегодня
Друзьям, обиженным судьбой, —
Всем тем, кто в вечер новогодний
Не видит елки пред собой.
… Вокруг свечи сияет венчик.
И тишина. И сладко всем.
А старый год все меньше, меньше…
И вот уж нет его совсем.
И мы воненье ощущаем,
У года стоя на краю,
Хотя который год встречаем
Мы Новый год за жизнь свою.
Сухим снежком, морозцем вея,
Он к нам на празднество идет.
Но с каждым годом все новее,
Наш добрый гость, наш Новый год.

Расступается медленно мрак,
На березах колышутся ветки.
Тут стоял на пригорке барак,
Верно, с первой еще пятилетки.

Дверь распахнута настежь всегда.
Сквозь нее открывается взору
Облупившихся балок гряда,
Полутемный пролет коридора —

Как туннель, что сквозь толщу земли
Прорубили, в грядущее веря.
А в конце коридора, вдали,
Тоже вечно раскрытые двери.

Паутина глядит со стены,
На полу в коридоре окурки,
Да квадратики дранки видны
Там, где нету уже штукатурки.

Предо мною проносится вновь
Все, что в этом бывало бараке:
И нелегкая жизнь, и любовь,
И разлуки, и свадьбы, и драки.

Много помнит дощатый барак,
Равноправный ровесник завода:
Караулил ударника враг
Темной ночью тридцатого года.

Но итог замечательных дел
Подводился под Первое мая,
И восторженный митинг шумел,
Обязательства вновь принимая.

— …А бараку пора бы на слом,-
И об этом уже говорили.
Но ударил негаданный гром,
Даль окуталась облаком пыли.

И пришла на рассвете беда,
Постучалась в фанерные двери.
Погибали в огне города.
Дети плакали, жены вдовели.

Им по карточкам скудно жилось
В те суровые, горькие годы,
И, разбросаны прямо и вкось,
За бараком легли огороды.

Стал с войны возвращаться народ.
Вечерком на крыльце толковали:
— Тот, кто весточку нынче не шлет,
Тот уже возвратится едва ли…

Вспоминали друзья о былом,
На ступеньках, как прежде, курили.
— …А бараку пора бы на слом,-
И об этом уже говорили.

Дни текли среди мирных забот,
И однажды — решенье завкома:
— Собирайся, рабочий народ!
Заселение нового дома.

Что полегче, ребята несли
В чемоданах, и в свертках, и в пачках,
А тяжелые вещи везли
На машинах, подводах и тачках.

В стороне не сидел ни один.
Ожидалось большое веселье.
И спешили уже в магазин —
Начиналось кругом новоселье.

…Наконец рассвело за окном,
И проснулся мальчишка-задира.
Осторожно прошел босиком
По прохладному полу квартиры.

Тишина. Скоро в школу пора.
И внезапно припомнил мальчишка,
Что была им в бараке вчера
За обои засунута книжка.

Мигом вылетел он из ворот,
Напрямик — мимо сада, оврага.
Вот знакомый забор. Поворот…
Где ж барак?.. А на месте барака

Новый сквер был почти что готов,
И скульптуру везли — дискобола,
И стояла машина цветов
У решетки резного забора.

Восхищенный, вперед он шагнул
И сказал с удовольствием: — Сила!..-
Хоть бы капельку парень взгрустнул,
Хоть бы сердце чуть-чуть защемило…

Было долго еще до звонка,
Он направился к школе вразвалку.
В жизни все хорошо. Лишь слегка
Было книги потерянной жалко…

Начну с того, как по дороге вешней,
Сверкающей и залитой водой,
Вернулся я заметно повзрослевший
И в то же время очень молодой.

Себя на свете чувствующий прочно,
Прошедший земли все и города,
Вернулся я, еще не зная точно,
Идти ли мне учиться. И куда?

Но если мама попросту пугалась,
Что вдруг женюсь я в возрасте таком,
То год спустя она острегалась,
Чтоб не остался я холостяком.

— Ну что ты все за книжку да за книжку?
Ведь этак вечно будешь одинок.
Гляди, у Коли Зуева — мальчишка,
А Коля помоложе ведь, сынок…

А я смеялся: — Не было заботы!-
И, закурив, садился в стороне,
Как будто знал особенное что-то,
Доподлинно известное лишь мне.

Но я не знал (и в этом было дело),
Как любят настоящие сердца.
Я был самоуверен до предела
И не был откровенен до конца.

Я делал вид, что мне неинтересно
С девчатами встречаться при луне,
А между тем мне было б очень лестно
Узнать, что кто-то тужит обо мне.

Но потому, что деланно-привычно
Не замечал вокруг я никого,
Мне вслед смотрели тоже безразлично
Студентки института моего.

Однажды, помню, с тощею тетрадкой
Я в институт на лекции пришел.
Был ясный день, и я вздохнул украдкой.
Садясь за свой нагретый солнцем стол.

Косясь на белобрысую соседку,
Которую, признаться, не любил,
Я не спеша тетрадь придвинул в клетку,
Потом проверил, хватит ли чернил.

Мигнул друзьям, устроившимся рядом,
Успел подумать: «Завтра выходной»
И в этот миг я вдруг столкнулся взглядом
С веселой однокурсницей одной…

Мы много раз встречались с ней глазами,
Но равнодушны были до сих пор,
И лишь теперь почувствовали сами,
Что не случайно глянули в упор.

Как будто вдруг заметно еле-еле
Великий врач коснулся наших глаз,
Чтоб мы в одно мгновение прозрели,
Заметив, сколько общего у нас.

Увидел я: не нужно быть искусным,
Стараться красноречьем покорить,
С ней и веселым можно быть и грустным,
С ней, как с самим собою, говорить.

И все, что было свойственно мне раньше,
О чем пришлось мне нынче рассказать,
Весь тот налет мальчишества и фальши
Хоть не исчез, но начал исчезать.

Упала с глаз мешающая сетка,
И яркий мир предстал передо мной,
И даже белобрысая соседка
Мне показалась милой и смешной.

Влюбленная в заслуженных артистов,
Она сидела около окна,
Вся сплошь в таких веснушках золотистых,
Как будто впрямь на улице весна…

Быть может, раздавались за стеною
Звонки трамваев, чьи-то голоса.
Не слышал я. Сияли предо мною
Почти родными ставшие глаза.

Раздумье их, улыбку и слезу их
Я так пойму, я так смогу им внять,
Как даже твой хваленый Коля Зуев
Не смог бы, мама, этого понять.

Произносил красивые слова я
И в школе, и порою на войне,
Едва ли даже смутно сознавая,
Какие чувства кроются во мне.

Прошедшая дорогою военной,
Была нелегкой молодость моя,
Но тут я глубже понял жизни цену
И смысл того, что мог погибнуть я.

Я люблю тебя, Жизнь,
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, Жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.

Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя, Жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.

Мне немало дано —
Ширь земли и равнина морская,
Мне известна давно
Бескорыстная дружба мужская.

В звоне каждого дня,
Как я счастлив, что нет мне покоя!
Есть любовь у меня,
Жизнь, ты знаешь, что это такое.

Как поют соловьи,
Полумрак, поцелуй на рассвете.
И вершина любви —
Это чудо великое — дети!

Вновь мы с ними пройдем,
Детство, юность, вокзалы, причалы.
Будут внуки потом,
Всё опять повторится сначала.

Ах, как годы летят,
Мы грустим, седину замечая,
Жизнь, ты помнишь солдат,
Что погибли, тебя защищая?

Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, Жизнь,
И надеюсь, что это взаимно!

Он был зимой прекрасен, а весною
Лишился он величья своего.
И небо занялось голубизною
Над серыми просторами его.

Сползает снег в глубокие овраги,
Под солнцем ослепительным спеша.
Так сходит вдруг ненужный слой бумаги
С переводной картинки малыша…

Я прошел от самого вокзала
До того знакомого окна,
Где меня когда-то ожидала
Школьница примерная одна.

И сегодня, как в былую пору,
Сквозь окошко льется ровный свет.
Только вот к дощатому забору
Чей-то прислонен велосипед.

Полоса медлительного света
Серебрит смородиновый лист.
Может, он хороший парень, этот
Неизвестный велосипедист.

На широкой улице, быть может,
Я его когда-нибудь встречал.
Но, наверно, он меня моложе:
Раньше я его не замечал.

И теперь, все это понимая,
Я в тени под кленами стою.
Спиц велосипедных не ломаю
И окошек девичьих не бью.

Что же тут особого такого?
Просто вспомню прежние года,
Покурю у клуба заводского,
Посижу тихонько у пруда.

А пойду на станцию обратно —
Обойду то место стороной:
Может, парню будет неприятно
Встретиться нечаянно со мной.

Лунный свет над равниной рассеян,
Вдалеке ни села, ни огня.
Я сейчас уезжаю на Север,
Я спешу, извините меня.

На холодных просторах великих,
В беспредельные дали маня,
Поезда громыхают на стыках.
Я спешу, извините меня.

Говорю вам, как лучшему другу,
Вас нисколько ни в чем не виня:
Соберитесь на скорую руку.
Я спешу, извините меня.

Не хотите? Ну что ж вы, ей-богу!..
Тихо дрогнули рельсы, звеня.
Хоть присядьте со мной на дорогу.
Я спешу, извините меня.

Может быть, вы раскаетесь где-то
Посреди отдаленного дня.
Может быть, вы припомните это:
«Я спешу, извините меня».

Жизнь прожить захотите сначала,
Расстоянья и ветры ценя…
Вот и все. Я звоню вам с вокзала.
Я спешу, извините меня.

Я вздрогнул: одноногий паренек
Стоял внизу — уверенный и ловкий,
На валенке единственном — конек,
Прикрученный растрепанной веревкой.

В нелепом положении своем
Он выглядел таким невозмутимым.
Свободно оттолкнулся костылем
И покатил, повитый снежным дымом.

Вот он уже мелькает вдалеке,
Вот снова приближается, как веха,
Летящий на единственном коньке,
Сын нашего отчаянного века.

И он, и все товарищи его,
Скользящие навстречу или следом,
Привыкли и не видят ничего
Геройского, особенного в этом.

Звенит конек, потом костыль стучит
И, как весло, мелькает над рекою.
Я проходил. Я тоже сделал вид,
Что каждый день встречается такое.

Я спал на свежем клевере, в телеге,
И ночью вдруг почувствовал во сне,
Как будто я стремлюсь куда-то в беге,
Но тяжесть наполняет ноги мне.

Я, пробудившись резко и тревожно,
Увидел рядом крупного коня,
Который подошел и осторожно
Выдергивал траву из-под меня.

Над ним стояло звездное пыланье,
Цветущие небесные сады —
Так близко, что, наверно, при желанье
Я мог бы дотянуться до звезды.

Там шевелились яркие спирали,
Там совершали спутники витки.
А с добрых мягких губ его свисали
Растрепанные мелкие цветки.

Я был суров, я все сгущал…
И в дни поры своей весенней
Чужих ошибок не прощал
И не терпел сторонних мнений.

Как раздражался я порой,
Как в нелюбви не знал покоя!
Сказать по совести, со мной
Еще случается такое.

Но, сохраняя с прошлым связь,
Теперь живу я много проще:
К другим терпимей становясь,
К себе — взыскательней и жестче.

Счастлив слышать женский смех,
Гроз полночных канонаду,
Счастлив видеть первый снег,
Стройных сосен колоннаду.

Я ценю свой прочный дом,
Ясность мудрую в народе
И естественность во всем:
В жизни, в женщине, в природе.

Безыскусственность! Сестра
Высочайшего искусства!
Что мне громких слов игра,
Если сердцу с ними пусто!

Есть в стихах твоих, поэт,
Колизей и циркорама,
Старый Свет и Новый Свет,
Дарданеллы и Панама.

Но когда в тиши ночной
Я читаю этот опус,
Предо мной не шар земной,
Предо мною только глобус.

Еле слышен мысли всплеск —
Плод случайных наблюдений,
Афоризмов ложных блеск,
Приблизительность суждений.

Это было давно. Мы расстались тогда.
А назавтра по старой аллее
Я, забывшись, пришел машинально туда,
Где обычно встречались мы с нею.

И опомнился лишь под лучом фонаря
Возле дома ее, перед входом…
Так — случается — в первые дни января
Письма прошлым датируют годом.

Весенний лес почти прозрачен,
Он легкий весь и голубой,
И дым листвы его невзрачен —
Пушок над верхнею губой.

Неопытен, неосторожен,
Ветрам открыт со всех сторон,
Еще ни капли не встревожен,
Шутя насвистывает он.

Потом к нему приходит лето,
Он силой медленной набряк,
В счастливых поворотах света,
В листве тяжелой, как в кудрях.

Как эти дни летят стрелою!—
Ни огорчений, ни обид, —
Как тянет медом и смолою,
Как от берез в глазах рябит!

Потом октябрь свистит ветрами
Вдоль просек длинных и дорог,
Над поредевшими кудрями
Друзей, стареющих в свой срок.

Осенний лес почти невзрачен,
Блистать собой не норовит,
Ждет снега — резок и прозрачен,
Спокоен, сух и деловит.

Трус притворился храбрым на войне,
Поскольку трусам спуску не давали.
Он, бледный, в бой катился на броне,
Он вяло балагурил на привале.

Его всего крутило и трясло,
Когда мы попадали под бомбежку.
Но страх скрывал он тщательно и зло
И своего добился понемножку.

И так вошел он в роль, что наконец
Стал храбрецом, почти уже природным.
Неплохо бы, чтоб, скажем, и подлец
Навечно притворился благородным.

Скрывая подлость, день бы ото дня
Такое же выказывал упорство.
Во всем другом естественность ценя,
Приветствую подобное притворство!

В сплошной осенней темноте,
Когда густая ночь, как сажа,
Я разберусь в любой черте
Давно знакомого пейзажа.

На полустанке поезд ждет,
Чтоб увезти меня далеко.
Темно. Но скоро рассветет,
И с первым солнечным потоком

На горизонте лес всплывет
Пилой с неровными зубами.
И мой знакомый счетовод
Пойдет с портфелем за грибами.

Гудки разбудят сонный дол,
Туманным скрытый покрывалом.
Вон там мы стукали в футбол
С утра до вечера, бывало.

Я не могу забыть о том,
Как ноги жгла трава сырая.
Как с дряхлым маминым зонтом
Я прыгнул с нашего сарая.

Потом я прыгал много раз,
Зажав кольцо в ладони потной.
Но я хочу, чтоб этот час
Мне записал наш писарь ротный

Началом пройденных дорог,
Началом трудного похода.
Я на дорогах вьюжных дрог
Не только те четыре года.

Я был солдатом с детских лет,
Когда с зонтом влезал на крышу,
Хоть в красный воинский билет
Никто мне этого не впишет.

Стволов круженье многолетних,
Травы движенье на тропе.
А проводник надел передник
И чай разносит по купе.

И до столицы путь недолог,
И нас там ждут в дому одном.
Проходит маленький поселок
За нашим розовым окном.

И мы не ведаем нисколько,
Как с давней думой в голове
Об этом маленьком поселке
Тоскует кто-нибудь в Москве.

И точно так же, беспокоясь,
Кого-то ждут сегодня здесь…
За поворот уходит поезд,
Одетый белым дымом весь.

Поселок кажется поблеклым,
И не понять уже — вдали
Последний луч скользнул по стеклам
Иль это в доме свет зажгли.

Ты добрая, конечно, а не злая,
И, только не подумавши сперва,
Меня обидеть вовсе не желая,
Ты говоришь обидные слова.

Но остается горестная метка,-
Так на тропинке узенькой, в лесу,
Товарищем оттянутая ветка
Бывает, вдруг ударит по лицу.

Ты сладко спишь. Сквозь темные ресницы,
Почти не означая ничего,
Трепещущие слабые зарницы
Сознания коснулись твоего.

Ревет гроза, и молнии толпятся,
Толкаются локтями в тесноте,
А звуки грома рвутся, и дробятся,
И катятся шарами в темноте.

О, эти вспышки зыбкие ночные
Над чернотой притихнувшей земли
И эта грома стереофония —
То сбоку он, то сзади, то вдали!

Но месяц вновь поблескивает дужкой.
Высь постепенно стала голубой.
И молнии уходят друг за дружкой,
Ворчащий гром уводят за собой.

Ты в сад с терраски отворяешь двери,
Ты поднимаешь чистые глаза
И говоришь с улыбкою, не веря:
— А что, была действительно гроза?..

Но целый день потрескивают травы —
Так наэлектризованы они.
И долго тянет влагой от дубравы,
И дальних гроз мерещатся огни.

Вспыхнувшая спичка,
Венчик золотой.
Маленькая стычка
Света с темнотой.

Краткое мгновенье.
Но явилось там
Неповиновенье
Вьюгам и дождям.

Ночи всё бездонней,
Но опять, смотри,-
Домик из ладоней,
С огоньком внутри.

Где на перекрестках
Мрак со всех сторон,-
Сруб из пальцев жестких
Слабо озарен.

Ступая очень осторожно,
Покрытый хвоей, мокрый весь,
Дед срезал гриб ножом сапожным:
«Назвался груздем — в кузов лезь!»

Прошел вперед, потом левее,
С трудом скрывая торжество.
И внук, почти благоговея,
Смотрел ва деда своего.

Грибы стояли, как игрушки,
Их даже трогать было жаль.
А звук рожка летел с опушки
И бередил лесную даль…

В семнадцать лет без лишней грусти
Покинул парень светлый лес.
Бойцом назвался, а не груздем
И в тряский кузов молча влез.

И служба, трудная вначале,
Была изучена, дай бог,
Ребята званья получали,
Уставы знали назубок.

А дед все так же поживает
И пишет изредка в письме,
Что ребятишкам подшивает
Худые валенки к зиме.

Зато солдатам нет покоя,
У них захватывает дух:
Ведь время впереди такое,
Где каждый месяц стоит двух.

Мелькают дни, проходят годы,
Дорога дальняя пылит…
Придя с учебного похода,
Уснет усталый эамполит

И вдруг увидит при подъеме,
Когда взлетает звук трубы,
Что спит он с дедом на соломе,
Вставать пора — и по грибы.

Среди цветущей мать-и-мачехи,
Среди пробившейся травы
Учебник высшей математики
И три девичьи головы.

А в небе облако качается,
И солнце льет свой ровный свет.
Никак ответ не получается,
Никак не сходится ответ.

И кто-то там, средь мать-и-мачехи,
Приподнимается с земли:
-Ау, ребята! Где вы, мальчики?
Пришли бы, что ли, помогли…

На землю белую идущий
Почти недвижною стеной
Струится снег все гуще, гуще
И заслоняет свет дневной.

Совсем не чувствую движенья,
Так он медлительно течет,
Как видно, сила притяженья
Его к земле едва влечет.

За этой белой пеленою
Поселки скрыты и леса,
За этой белой тишиною
Гудки, звонки и голоса.

За этим занавесом белым
Вся в блеске солнечном зима.
За этим мысленным пределом
Лежит вселенная сама.

Так пусть в ней будет все как надо:
Прилеты птиц, разливы рек,
Громов июльских канонада,
Шумящий дождь, бесшумный снег.

Сосновый дом, где ввек не сыщешь пыли,
Где мама молода и нестрога
И где на подоконниках застыли
Столетников зеленые рога.

Казалось, это горные бараны,
Пришедшие с далеких снежных гор,
Уснули, чтобы поздно или рано
Разбить стекло и выскочить во двор.

…И детство шло, как надо, по порядку,
И лет с шести уже мечталось нам
В лесу раскинуть белую палатку
И турники вкопать по сторонам.

Бойцы в поход шагали ранним летом,
Бежали ребятишки через двор,
И я гремел оконным шпингалетом,
Похожим на винтовочный затвор.

Летели ввысь отрядные запевы,
И, сколько тех мотивов ни таи,
Они придут, едва ты спросишь: где вы,
Подросшие ровесники мои?

От нашего мальчишеского круга
Мы отошли. Но это не беда,
Когда, теряя из виду друг друга,
Друзьями остаются навсегда.

Спит женщина, и ты ей снишься ночью,-
Когда кругом безмолвие и мгла,-
Тем юношей, которого воочию
Она конечно, видеть не могла.

Там вдалеке, в холодном блеске полдня,
Десантный взвод взмывает к небесам
Спит женщина, твои невзгоды помня
Больнее, чем ты помнишь это сам.

Она проходит длинною тропою,
Как будто по твоей идет судьбе.
И даже знает о тебе такое,
Чего ты сам не знаешь о себе.

С воодушевленьем и задором
Девочка, беспечна и горда,
Говорит, захваченная спором,
Что не выйдет замуж никогда.

И подружки страшно горячатся,
Спорят — ничего не разберешь.
Рассуждают, можно ли ручаться,
И решают: можно, отчего ж!

Только мать молчит, не двинет бровью,
Но потом не спится ей в ночи.
Скоро дочка встретится с любовью,-
Больно споры эти горячи…

Я заболел. И сразу канитель,-
Известный врач, живущий по соседству,
Сказал, что нужно срочно лечь в постель,
Что у меня весьма больное сердце.

А я не знал об этом ничего.
Какое мне до сердца было дело?
Я попросту не чувствовал его,
Оно ни разу в жизни не болело.

Оно жило невидимо во мне,
Послушное и точное на диво.
Но все, что с нами было на войне,
Все сквозь него когда-то проходило.

Любовь, и гнев, и ненависть оно,
Вобрав в себя, забыло про усталость.
И все, что стерлось в памяти давно,
Все это в нем отчетливым осталось.

Но я не знал об этом ничего.
Какое мне до сердца было дело?
Ведь я совсем не чувствовал его,
Оно ни разу даже не болело.

И, словно пробудившись наконец,
Вдруг застучало трепетно и тяжко,
Забилось, будто пойманный птенец,
Засунутый, как в детстве, под рубашку.

Он рвался, теплый маленький комок,
Настойчиво и вместе с тем печально,
И я боялся лечь на левый бок,
Чтобы не придавить его случайно…

Светало… За окошком, через двор,
Где было все по-раннему пустынно,
Легли лучи. Потом прошел шофер,
И резко просигналила машина.

И стекла в окнах дрогнули, звеня,
И я привстал, отбросив одеяло,
Хоть это ждали вовсе не меня
И не меня сирена вызывала.

Открылась даль в распахнутом окне,
И очень тихо сделалось в квартире.
И только сердце билось в тишине,
Чтоб на него вниманье обратили.

Но гул метро, и дальний паровоз,
И стук буксира в Химках у причала —
Все это зазвучало, и слилось,
И все удары сердца заглушало.

Верней, не заглушало, а в него,
В певучий шум проснувшейся столицы,
Влились удары сердца моего,
Что вдруг опять ровнее стало биться.

Дымки тянулись медленно в зенит,
А небо все светлело и светлело,
И мне казалось — сердце не болит,
И сердце в самом деле не болело…

…Ты слышишь, сердце?
Поезда идут.
На новых стройках начаты работы.
И нас с тобой сегодня тоже ждут,
Как тот шофер в машине ждет кого-то.

Прости меня, что, радуясь, скорбя,
Переживая горести, удачи,
Я не щадил как следует тебя…
Но ты бы сердцем не было иначе.

В поэзии — пора эстрады,
Ее ликующий парад.
Вы, может, этому и рады,
Я вовсе этому не рад.

Мне этот жанр неинтересен,
Он словно мальчик для услуг.
Как тексты пишутся для песен,
Так тексты есть для чтенья вслух.

Поэт для вящего эффекта
Молчит с минуту (зал притих),
И вроде беглого конспекта
Звучит эстрадный рыхлый стих.

Здесь незначительная доза
Самой поэзии нужна.
Но важен голос, жест и поза
Определенная важна.

Всем прочим, кто шёл к её дому,
Бывал от ворот поворот.
А вот у меня по-другому:
Под самый попал приворот .

И как-то всё сладилось сразу,
Казалось почти волшебством…
И вроде бы не было сглазу,
А кончилось дело вдовством.

Но хочется думать о лучшем,
Чтоб вспомнить дарованный знак,
Который был прежде получен
И длится в сегодняшних снах.

Самая насущная забота
Всякого труда и ремесла —
Это, чтобы новая работа
Лучше прежней сделана была.

Но бывают в жизни неудачи,
Вещи с незавидною судьбой,
Бледные. И так или иначе
Хуже прежде сделанных тобой.

И начнешь, случается, до срока
Убеждать себя же самого:
«Это положительно не плохо,
Нет, ей-богу, это ничего…»

Будь недолгим это заблужденье,-
Ты вперед, мечта моя, лети!
Новой песни светлое рожденье
Будет мне наградою в пути.

Пусть труднее будет год от года
Добиваться, сидя у стола,
Чтобы наша новая работа
Лучше прежней сделана была.

По своей иль учительской воле
В дни каникул, минувшей весной,
На торжественном вечере в школе
Выступал первоклассник смешной.

Сидя в зале, у дальней колонны,
Под плакатами из кумача,
Мать следила за ним напряженно,
Те же самые строчки шепча.

А потом успокоилась как-то,
И средь целого зала одна
Из особого женского такта
Не похлопала сыну она.

Но вдали, под плакатами сидя,
Улыбалась, платок теребя,
То ли мальчика выросшим видя,
То ли маленькой вспомнив себя.

Полк деревья валил для блиндажных накатов,
Полк упрямо работал и ночью и днем.
Мы пилили на пару с бывалым солдатом,
Но у нас плоховато пилилось вдвоем.

И товарищ, пилотку на лоб нахлобучив,
Говорил, под сосной отдыхая в тени:
— Ты москвич-то москвич, а пилить не обучен.
Ты не дергай пилу, осторожней тяни…

Я тянул осторожней. Пилотка от соли
Стала твердой, как жесть. Побелела в три дня.
Я набил на руках кровяные мозоли,
На земле засыпал, не снимая ремня.

Но была оборона готова, и сразу
По дороге прямой от села до села,
Запевая «Катюшу», согласно приказу
Наша рота на новое место ушла.

Где ты, ротушка-матушка? Снова горнисты
На широком плацу протрубили подъем.
И шагают ребята путем каменистым,
Очень трудным, но очень почетным путем.

Наше ль дело солдатское — вялой походкой
Портить строй батальона, не в ногу идти?
Спорить нечего, трудно служить первогодкам,
Но ведь нам потрудней выпадали пути.

Я сегодня ищу подходящее слово,
Я стихами высокую службу несу.
Мне дороже всего похвала рядового,
С кем когда-то мы сосны валили в лесу.

В каждой стрелковой роте,
Где-то в тылу, в каптерке
Писаря вы найдете
В глаженой гимнастерке.

Годность любой шинели
Определит он сразу,
Знает за две недели
Текст полковых приказов.

Мелочь любая в роте:
Фляжка, ремень от скатки —
Все это на учете,
Все у него в порядке.

Хлопцам дает советы,
Парень такой негордый…
Если бы писарь этот
Мог воскрешать из мертвых,

Силой любви огромной,
Силой мужской заботы
Так же без крика, скромно,
Он воскресил бы роту.

Он не шагал в походе,
Ехал в обозе где-то,
Спал по ночам в подводе,
Вздрагивал, ждал рассвета.

Все же он был солдатом,-
Он со степей изрытых
Письма в родные хаты
Слал матерям убитых.

Пальцы его в чернилах
Были всегда и всюду,
Только была в нем сила,
Хлопцам казалась чудом…

Вспомнить походы, право,
Стоит сегодня дома.
Слава! Большая слава
Писарю боевому!

Тихо стоят знамена
В штабе соединенья.
Строятся батальоны,
Движутся на ученья.

Сколько опять заботы
Писарю нашей роты:

Вновь получать махорку
Со старшиною вместе
И прибирать каптерку
Медленно, честь по чести,

Путь вспоминать неблизкий,
Дьявольскую погодку
И в боевые списки
Вписывать первогодков.

Вижу я морщины, седину,
И другие стали замечать…
Но порою пристальней взгляну:
Это — нашей юности печать.

Это — друг средь памятных равнин
Шел в составе взвода своего,
Серебро таежных паутин
Впутывалось в волосы его.

А когда с винтовкою в руке
Он лежал у стежки луговой,
То морщинки на его щеке
Были отпечатаны травой…

Бывает, в парке, в летний вечер,
Заметишь нескольких девчат.
Они идут тебе навстречу
И что-то тихо говорят.

Но вот тебя в листве зеленой
Увидят — и наперебой,
Пожалуй, слишком оживленно,
Заговорят между собой.

Как бы самим себе внушая,
Что нет им дела до тебя,
И в то же время обращая
Твое вниманье на себя…

А мне милее на рассвете
Среди полей встречать девчат.
Они, вдали тебя заметив,
Как по команде, замолчат.

И, приближаясь тропкой росной,
Некстати речь не заведут.
Преувеличенно серьезно
Пройдут. Но только лишь пройдут,

Вмиг о серьезности забудут.
И засмеются. И не раз
Потом оглядываться будут,
Пока не скроешься из глаз…

Поймав попутную машину
И торопясь, пока светло,
Везет в мешке кинокартину
Мальчишка в дальнее село.

Была авария в дороге,
И он старательно, как все,
Из луж вытаскивая ноги,
Толкал машину до шоссе.

Он утомлен таким движеньем,
А те, кто едет вместе с ним,
К нему прониклись уваженьем
И рассуждают, как с большим.

Все задают ему вопросы,
Рассевшись около бортов,
И предлагают папиросы
Различных марок и сортов.

Мальчишка важно брови хмурит
И объясняет, что везет.
А папиросы он не курит,
Он только семечки грызет.

Вот он прощается с машиной
И дальше следует пешком.
Тяжел мешок с кинокартиной,
Не легок путь с таким мешком.

Он видит клуб. Подходит ближе.
Глядит, что делается тут.
Уже развешаны афиши,
Уже билеты продают.

Уже закрыт вечерней тенью
Соседний сквер и клубный двор.
Администрация в смятенье,
Что нет картины до сих пор.

И тут он молча входит в двери.
Его приветствует контроль,
Как будто он, по крайней мере,
В картине той играет роль.

Киномеханик в черном клеше,
И тот выходит на порог
И говорит: — Порядок, Леша!
Теперь сеанс начнется в срок…

И, отойдя скорей в сторонку,
Волос откидывая прядь,
На свет рассматривает пленку,
Стараясь что-то разобрать…

Передохнув две-три минутки,
Стирает мальчик пот с лица,
Он не уйдет из кинобудки
Теперь до самого конца.

Текут к экрану волны света,
На тихих улицах темно…
Сегодня в клубе сельсовета
Идет хорошее кино.

Отец мой пил, скрывая это.
Верней — пытаясь это скрыть.
Придя домой, он брал газету,
Спешил сейчас же закурить.

Он трезвым выглядеть старался
И притворялся, сколько мог.
Он не ругался и не дрался
И лишь дышал немного вбок.

Но по глазам его туманным,
По выражению лица
Я знал, когда бывал он пьяным,
Едва лишь гляну на отца.

И материнские упреки —
Я знал — посыплются сейчас.
А мне еще учить уроки,
Их много задали как раз.

Был воздух в доме, словно порох.
Но не отца в тот миг, а мать
Я в начинающихся ссорах
Готов был сердцем упрекать.

Урок уроком, школа школой,
Но было так и потому,
Что знал я нрав отца веселый
И как-то ближе был к нему.

И я, откладывая книжки,
Уже предчувствовал скандал
И с убежденностью мальчишки
Решал — прощал и осуждал…

…Какие пройдены дороги!
Но словно все это вчера —
Я вижу, как учу уроки
И как печальны вечера.

Отца все нет. Тоскливо. Осень.
И мать, забившись в уголок,
Сидит и вдруг, бывало, спросит:
— А ты не будешь пить, сынок?

И до сих пор с тревожной думкой
Следит обычно мать моя
За той наполненною рюмкой,
Что поднимаю в праздник я…

Был поздний ветер дюж,
Нес пепел листьев прелых
И муть, как из тарелок,
Выплескивал из луж.

Рябины рдела гроздь.
А лес, густой недавно,
Листвой блиставший славно,
Стал виден всем насквозь.

Он был как близкий дом,
Где содраны обои,
Нет ламп над головою,—
Узнаешь, да с трудом.

В различные концы,
Сложив свои гардины
И сняв свои картины,
Разъехались жильцы.

Струился дождь из мглы,
Тянулся запах прели,
И словно обгорели
Намокшие стволы.

О, милые дома!..
Напрасно сердцу грустно:
Все выправит искусно,
Все выбелит зима.

От затемненного вокзала,
Рыданьем сердце леденя,
Меня ты в бой не провожала,-
Ты и не знала про меня.

Там юность с юностью рассталась,
На плечи взяв тяжелый груз,-
Их связь недолгая распалась,
Как всякий временный союз.

В ту пору не было в помине
У нас ни жен и ни детей.
Мы, молодые, по равнине
Пошли сквозь тысячу смертей.

А жизнь текла… Средь зимней дали,
Где скрип колодцев и дверей,
В мужья не нас девчонки ждали —
Тех, кто воротится скорей.

Еще в ночи владели нами
Воспоминания одни,
Но за встающими холмами
Иные виделись огни.

…Щекочет губы чье-то имя,
Лицо колышется сквозь дым…
Так расставались мы с одними,
А возвращались мы к другим.

Не ожидала никак,
Сон уже чувствуя в теле,
Стоя с подушкой в руках
Возле раскрытой постели.

Сильно светила луна.
Ярко белела рубаха.
Он постучал — и она
Похорошела от страха.

О, эти вечера в Политехническом!
Сижу, внимая каждому стиху.
Трибуна в четком свете электрическом,
Я ж на галерке где-то, наверху.

Потом опять толкучка гардеробная.
Протискиваюсь, взяв свою шинель.
Москва большая, тихая, сугробная,-
Едва-едва окончилась метель.

Иду один, шепчу стихи нечаянно,
Счастливый, средь полночной тишины.
Еще и ни строки не напечатано,
И нет еще ни дома, ни жены.

И все, что я в полях холодных выносил,
И все, что людям высказать хочу,
И жизнь моя реальная, и вымысел,
И дальняя дорога — по плечу!

Сопровождают окна вас повсюду.
Они, как звезды, незаметны днем,
Но вечером они, подобно чуду,
Внезапным озаряются огнем.

Скользит их свет, пронзая теплый воздух.
Звезда. Звезда. Еще одна звезда.
И на вопрос: «А есть ли жизнь на звездах?»
Я говорю с уверенностью:- Да!

На них свои туманности и пятна,
Их, астроном, попробуй — изучи!
Вон та звезда знакома и понятна,
У этой необычные лучи.

Они глядят сквозь спутанные ветки,
Их отражает в лужицах вода.
А выдернули вилку из розетки,
И выключена целая звезда.

И грустно мне, что зыбким полукругом
Лежат во тьме пустынные дворы,
Что поздний час, что гаснут друг за другом
Торжественные звездные миры.

Будь у меня любимый старший брат,
Его советы слушал бы, робея,
Его защите братской был бы рад
До той поры, покуда я слабее.

Будь у меня любимый младший брат,
Его учил бы жизни, как умею,
И защищал, не требуя наград,
До той поры, покуда я сильнее.

Будь у меня любимая сестра,
Я поверял бы ей свои секреты.
Она умна была бы и добра,
Мы были б дружбой нежною согреты.

Они читали б мой веселый стих,
В тиши рожденный, в грохоте и лязге.
Для их детей, племянников моих,
Я б не жалел ни времени, ни ласки.

Нет у меня ни братьев, ни сестры.
И не было.
Пусть есть жена и дети,
Друзья… Но с незапамятной поры
Мне грустно иногда на белом свете.

Неизвестный художник давнишнего века —
Может, был он известен, но в узком кругу —
Написал на холстине портрет человека
Так, что глаз от него оторвать не могу.

Краска лупится, трещинки как паутина.
Реставратор, волнуясь, трясет головой.
Но живет и поет о бессмертье картина,
Потому что написана кистью живой.

И рождается отзвук в сердцах и на лицах,
Потому что и замысел в сердце рожден.
Неизвестный — в каталогах всех и в таблицах
Меж другими, известными, значится он.

Я стою, пораженный искусством чудесным,
Чей в веках сохранился отчетливый след.
Я бы только мечтал стать таким Неизвестным
Где-нибудь через триста-четыреста лет.

Вижу это лицо — губы, сжатые плотно,
Утомленный и все понимающий взгляд…
Пусть живут мастеров Неизвестных полотна,
Как светильники в честь Неизвестных солдат.

— Не так вы жили и живете,-
Мне говорит один юнец,-
Не так в любви, не так в работе,
Не так в мечтаньях, наконец.
Однако многое, конечно,
Вам было в жизни по плечу…

А я смотрю почти что нежно,
А я не спорю, я молчу.

Пусть в край далекий уезжают
И на пути своем крутом
Пускай сначала возмужают,
Пускай оценят нас потом.
Пускай услышат в ночь июня,
Как время травами шуршит.

Пусть снисходительная юность
Свой суд над зрелостью вершит.

Отважный мальчишка, исполненный сил,
Услышал кукушку и громко спросил:

-Кукушка, кукушка, а сколько мне лет?..
Двенадцать «ку-ку» прозвучало в ответ.

Довольный ответом, он лег на траву.
-А сколько на свете еще проживу?

Молчала кукушка на первых порах,
И он, озираясь, почувствовал страх.

Вновь стала кукушка ему куковать,
Он сбился со счета и начал опять.

Валялся, смеясь над приметой былой,
Тянуло от сосен нагретой смолой.

И плыл над землей нескончаемый день,
И было, как в школе, считать ему лень.

На зорьке юности туманной
Как я ее боготворил!
Фонарик новенький карманный
Ее братишке подарил.

Но был подарок неудачен —
Он брата слишком восхищал
И нас в саду за тихой дачей
Порой некстати освещал.

Стояла там, в саду, скамейка.
И всей душою был я рад,
Когда сгорела батарейка
И в темноте остался брат.

По всей смешной его фигуре
Глазами грустными скользя,
Сказал я, брови скорбно хмуря,
Что тут помочь уже нельзя.

И он поверил, чуть не плача,
И отошел, судьбу кляня.
Но эта легкая удача
Смутила несколько меня.

Держался в горе он, как надо,
И я, признаться, был бы рад,
Чтоб стал со мной запанибрата
Ее потешный младший брат,

Облокотившись на перила,
Мы б говорили про нее…
Но у него в то время было
Мировоззрение свое.

Свои мечты, друзья-мальчишки,
Азарт мальчишеской игры.
И дела не было братишке
До смутных чувств его сестры.

А чувства вправду были смутны,
Под вечер, сидя у окна,
Наверно, их в тоске минутной
Себе придумала она.

И часто я, простившись с нею,
Тревожно думал до утра,
Что брат характером цельнее
И откровенней, чем сестра.

Грустнее было с каждым разом
Мне на свиданиях… И я
Ему отчасти был обязан
Тем, что прошла любовь моя.

…О, как бы мне теперь хотелось
С ним встретиться, поговорить
И что-нибудь, хотя бы мелочь,
Ему на память подарить!

На том же месте много раз
Лопата землю здесь долбила.
Могила каждая сейчас,-
По сути, братская могила.

И крест буквально на кресте,
А коль учесть, что путь наш краток,
Обидно — жили в тесноте,
И вновь теснись внутри оградок.

Давно ль успели поместить,
Тревожат их на том постое.
И нам, живым, охота жить
Не вообще, а на просторе.

А если уж лежать во тьме,
За гранью выданного срока,
То под сосною, на холме,
Откуда все видать далёко.

Где-то видел вас, а где — не знаю,
И припомнить сразу не могу.
Все же неуверенно киваю,
Даже улыбаюсь на бегу.

Сдержанно и чуть недоуменно
Вы мне отвечаете кивком,
Тоже вспоминая напряженно:
Вам знаком я или не знаком.

Пять минут тревожит эта тайна,
Да и то, конечно, не всерьез.
Просто где-то видел вас случайно,
Двух-трех слов при вас не произнес.

Никакая память не поможет,
Нет, не помню вашего лица…
А ведь кто-то вас забыть не может
И не позабудет до конца.

Я приобрел у букинистов
Книжонку пухлую одну,
Где океана рев неистов
И корабли идут ко дну.

Она была грязна, потерта,-
Обыкновенное старье,
Но ей цена была пятерка,
И я в дорогу взял ее.

В ней было все: любви рожденье,
Добра над мраком торжество
И о простуде рассужденья,-
Но как написано мертво!

В тягучей этой веренице
(Проливы, шпаги, парики)
На сто семнадцатой странице
Я встретил надпись от руки.

И в ней была такая сила,
Что сердце дрогнуло слегка.
«Я вас люблю!»- она гласила,
Та рукописная строка.

Я замер,- вы меня поймете,
Перевернул страницу враз
И увидал на обороте:
«Я тоже полюбила вас…»

И предо мною словно вспышка —
Тенистый сад, речонки гладь.
Она:- Простите, что за книжка?
Он:- Завтра дам вам почитать…

…Я ехал в ночь. Луна вставала.
Я долго чай дорожный пил
И не досадовал нимало,
Что книжку глупую купил.

И, как в магическом кристалле,
Мне сквозь огни и времена
«Я вас люблю!»- в ночи блистали
Торжественные письмена.

Меж бровями складка.
Шарфик голубой.
Трепетно и сладко
Быть всегда с тобой.

В час обыкновенный,
Посредине дня,
Вдруг пронзит мгновенной
Радостью меня.

Или ночью синей
Вдруг проснусь в тиши
От необъяснимой
Нежности души…

К чему копить ничтожные обиды,
Им не давать исчезнуть без следа,
Их помнить, не показывая виду
И даже улыбаясь иногда?

Они мелки, но путь их страшно долог,
И с ними лучший праздник нехорош.
Они — как злой блуждающий осколок:
Болит внутри, а где — не разберешь.

Вот почему я их сметаю на пол,
Пускай не все, но большую их часть.
Осколок только кожу оцарапал,
А мог бы в сердце самое попасть.

Надоела симметричность
Этих статуй и картин,
Монотонная привычность
Разговоров и квартир.

Не в обиде и не в раже,-
Это надо понимать!-
Я строку сломал бы даже,
Только совестно ломать.

Ты качаешь головою,
Говоришь с улыбкой ты:
— Симметрично все живое —
Люди, звери и цветы.

Это так. Но, между прочим,
Вот береза. И на ней
Ветви к северу — короче,
К югу — ярче и пышней.

Не последняя забава —
Бьется, полное огня,
Сердце слева. Ну, а справа
Нет же сердца у меня?!

При знакомстве — как укор
Скованности общей,-
Откровенный взгляд в упор,
Словно свет над рощей.

При знакомстве — в самый раз
За мгновенье ровно
Плавность губ и живость глаз
Разглядеть подробно.

При знакомстве — что слова!
Смотрит суть прямая,
Имя-отчество сперва
Не воспринимая.

Той давней, той немыслимой весной,
В любви мужской почти не виноватая,
У низенькой земляночки штабной
Стоишь ты, фронтовая, франтоватая.

Теперь смотрю я чуть со стороны:
Твой тихий взгляд, и в нем оттенок вызова,
А ноги неестественно стройны,
Как в удлиненном кадре телевизора.

Кудряшки — их попробуй накрути!-
Торчат из-под пилотки в напряжении.
И две твои медали на груди
Почти в горизонтальном положении.

В тот промелькнувший миг над фронтом тишь.
Лишь где-то слабый писк походной рации.
И перед объективом ты стоишь,
Решительно исполненная грации.

Он был грозою нашего района,
Мальчишка из соседнего двора,
И на него с опаской, но влюблено
Окрестная смотрела детвора.

Она к нему пристрастие имела,
Поскольку он командовал везде,
А плоский камень так бросал умело,
Что тот, как мячик, прыгал по воде.

В дождливую и ясную погоду
Он шел к пруду, бесстрашный, как всегда,
И посторонним не было прохода,
Едва он появлялся у пруда.

В сопровожденье преданных матросов,
Коварный, как пиратский адмирал,
Мальчишек бил, девчат таскал за косы
И чистые тетрадки отбирал.

В густом саду устраивал засады,
Играя там с ребятами в войну.
И как-то раз увидел он из сада
Девчонку незнакомую одну.

Забор вкруг сада был довольно ветхий —
Любой мальчишка в дырки проходил,-
Но он, как кошка, прыгнул прямо с ветки
И девочке дорогу преградил.

Она пред ним в нарядном платье белом
Стояла на весеннем ветерке
С коричневым клеенчатым портфелем
И маленькой чернильницей в руке.

Сейчас мелькнут разбросанные книжки —
Не зря ж его боятся, как огня…
И вдруг она сказала:- Там мальчишки…
Ты проводи, пожалуйста, меня…

И он, от изумления немея,
Совсем забыв, насколько страшен он,
Шагнул вперед и замер перед нею,
Ее наивной смелостью сражен.

А на заборе дряхлом повисая,
Грозя сломать немедленно его,
Ватага адмиральская босая
Глядела на героя своего.

…Легли на землю солнечные пятна.
Ушел с девчонкой рядом командир.
И подчиненным было непонятно,
Что это он из детства уходил.

За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит.
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.

Говорит: «Не плачь — забудешь!»
Хочет мама пригрозить.
Говорит: «Кататься любишь,
Люби саночки возить».

Говорит серьезно мама.
А в снегу лежат дворы.
Дней немало, лет немало
Миновало с той поры.

И ничуть я не раскаюсь,
Как вокруг я погляжу,
Хоть давно я не катаюсь.
Только саночки вожу.

За окошком свету мало,
Белый снег опять валит.
И опять кому-то мама
Целоваться не велит.

Блеск моря, и скрипы причала,
И пляжей дневных теснота —
Все это внезапно пропало,
И сразу пришла темнота.

Исчезли цветы и тропинки,—
Лишь только огни да прибой…
Как будто умело картинки
Одну заменили другой.

Что с южным сверканием сталось?
…Прости, но подумалось вот:
Не так ли нежданно и старость,
И то, что за ней, подойдет?

И словно в надежде спасенья,
Тревогу наивно глуша,
В мой край отдаленный, осенний,
На север рванулась душа.

Туда, где природа без лоска,
Но больше не сыщешь такой.
Туда, где заката полоска
Горит и горит за рекой.

Над ширью, что нету дороже,
Что остро сжимает сердца,
Горит она долго и все же
Не может сгореть до конца.

Зимних сумерек тонкие краски
Удивительно дороги мне.
Сколько доброй, застенчивой ласки
В осветившемся первом окне!

Сколько легкой и радостной грусти,
Так и рвущейся из берегов,
В тишине и в медлительном хрусте
Раздающихся где-то шагов!

Нет мороза сегодня в помине,
Ожидается скоро теплынь,
И торчит на бескрайней равнине
Из-под снега сухая полынь.

И приходят хорошие мысли,
И мечты у тебя широки…
В небе первые звезды повисли,
В окнах тоже горят огоньки.

Постепенно все больше темнеет,
Лишь вдали, где на взгорке село,
Так полоска зари пламенеет,
Словно там еще день и светло…

Синяя с зубцами полоса —
Принадлежность северной России…
Здравствуйте, сосновые леса,
Солнечные, чистые, сухие.

Все мне душу радует и взгляд,
Знаю обо всем не понаслышке.
Парные иголки вниз летят,
Сохнут растопыренные шишки.

Здесь готов бродить я дотемна
Теплыми безоблачными днями.
Здесь тропинка переплетена
Твердыми и цепкими корнями.

Ничего домой не принесу,
Исходив пригорки и низинки,
Потому что нынче я в лесу
Без ружья и даже без корзинки.

Словно в светлых залах и дворцах
С люстрами, с паркетным скользким полом,-
Я курю в положенных местах,
Долга и сознательности полон.

…Здесь не только сосны, вовсе нет,-
Вдруг мелькнет осинника полоска,
Вдруг возникнет милый силуэт —
Легкая наивная березка.

Ельник в паутине и в пыли,
Где смола к твоим ладоням липнет,
Где не долетают до земли
Самые чудовищные ливни.

Но кругом господствует сосна —
Стройностью берет и высотою,
Поднялась над прочими она,
Все же отличаясь простотою…

Среди всех знакомых мне чудес,
Стеснена деревьями немного,
В дальний край проходит через лес
Новая железная дорога.

Голубые рельсы пролегли,
Словно две натянутые нитки,
И шлагбаум, поднятый вдали,-
Наподобье крохотной зенитки.

И в краю великой тишины
Где-то рельсы дрогнули на стыке.
Мир наполнен запахом сосны,
Солнцем и кипеньем земляники.

Здравствуйте, сосновые леса!
…Где б я ни был, лишь глаза прикрою,-
Синяя с зубцами полоса
Явственно встает передо мною.

Зимний лес! От края и до края
Он застыл смолистою стеной,
Сердце беспокойное смущая
Неправдоподобной тишиной.

Он меня гнетет своим величьем,
Полным отрешеньем от всего
И высокомерным безразличьем
К жизни за пределами его.

Будто нет веселого сиянья
Городов, затерянных вдали,
Будто нет ни счастья, ни страданья,
Будто нет вращения Земли.

Лишь порой взлетает ворон круто,
Потревожив царственную ель,
И бушует целую минуту
Маленькая тихая метель.

Гудок трикратно ухает вдали,
Отрывистый, чудно касаясь слуха.
Чем нас влекут речные корабли,
В сырой ночи тревожа сердце глухо?

Что нам река, ползущая в полях,
Считающая сонно повороты,-
Когда на океанских кораблях
Мы познавали грозные широты!

Но почему же в долгой тишине
С глядящей в окна позднею звездою
Так сладко мне и так тревожно мне
При этом гулком звуке над водою?

Чем нас влекут речные корабли?
…Вот снова мы их голос услыхали.
Вот как бы посреди самой земли
Они плывут в назначенные дали.

Плывут, степенно слушаясь руля,
А вдоль бортов — ночной воды старанье,
А в стороне — пустынные поля,
Деревьев молчаливые собранья.

Что нас к такой обычности влечет?
Быть может, время, что проходит мимо?
Иль, как в любви, здесь свой особый счет
И это вообще необъяснимо?

Жили рядом и вместе учились,
И была наша дружба верна.
Но едва только мы разлучились,
Как сейчас же распалась она.

Не поможет любая уловка,
Если к прошлому нет ничего.
Даже видеться стало неловко,
Словно мы обманули кого.

Впрочем, все-таки нам не по силам,
Поздоровавшись, мимо пройти.
Тяготясь разговором унылым,
Мы стоим, повстречавшись в пути.

Может, мы очерствели? Едва ли.
Может, нас захлестнули дела?
Нет! Мы дружбой не то называли,
Видно, это не дружба была.

Не случилось ни ссоры, ни распри,
Никакой перемены прямой.
Чем мы были близки? Да вот разве…
По дороге нам было домой.

Зашел боец в избу напиться
И цедит воду из ковша.
Свежа студеная водица.
Хозяйка очень хороша.

Напился, закурил устало.
Она глядит на синий дым.
Муж у нее чудесный малый,
Ей хорошо, должно быть, с ним.

Бойцу ж ни холодно, ни жарко,
Его-то дело — сторона,
Вот разве что немного жалко
Бойцу, что замужем она.

Первый ливень над городом лупит,
Тарахтит в водосточной трубе.
«Ах, никто меня в мире не любит»,-
Врет девчонка самой же себе.

Брызги тучей стоят над панелью,
А девчонка в квартире одна,-
Врет от радости и от веселья
У раскрытого настежь окна.

Дождь с размаху по улицам рубит,
По троллейбусным крышам стучит.
«Ах, никто меня в жизни не любит!»-
Звонко голос счастливый звучит…

Ветер гонит облако с дождями,
Листья перевертывает скопом.
Мы сидим в отрытой наспех яме,
Кратко именуемой окопом.

На штыки склоняясь, дремлем стоя,
К стенке приспособившись спиною.
Снится только самое простое —
Отдых с табаком и тишиною.

Но еще нам снится на рассвете
День победный, громкий и нарядный.
То, что с нами было в сорок третьем,
Кажется теперь невероятным.

И теперь нам кажется порою,
Что не уезжали из столицы,
И, бывает, кутаем весною
Горло из боязни простудиться.

Но случись гроза над нашим краем,
Будем — вновь живучие, как боги,-
О победе и тепле мечтая,
Ждать чужие танки у дороги.

Ложится луч на желтую тропинку.
Огромен сад. Деревьев много в нем.
Но Галя видит каждую травинку
И стеклышко, горящее огнем.

Вот паутина легкая повисла,
Летит, кружась, листок над головой.
И полон удивительного смысла
Весь этот мир, огромный и живой.

Она глядит доверчиво и просто
На толстого мохнатого шмеля.
Она такого маленького роста,
Что рядом с ней находится земля.

И то, что нам обычно недоступно:
Веселые жучки да муравьи,-
Все для нее отчетливо и крупно,
Достойно восхищенья и любви.

Ей в этом мире многое в новинку:
И пенье птиц, и зайчик на стекле…
А я запомнил каждую травинку,
Когда лежал с винтовкой на земле.

Вокруг поля, и далеко до дому,
И не шмели, а пули у виска.
Но, знать, не зря солдату молодому
В тот давний год земля была близка.

Гидростанция. Ночь. Полумрак.
На флагштоке полощется флаг.

Лишь в одном только зале светло,
И по этой огромной палате
Ходит женщина в белом халате,
На приборы глядит сквозь стекло.

Замечает внимательный взгляд,
Как приборы, застывшие в раме,
Будто рыбы во сне плавниками,
Чутко стрелками вдруг шевелят.

Все как будто окутано сном.
Дремлют сосны и звезды над ними.
Ярко пахнет цветами ночными
За распахнутым круглым окном.

Но уносятся вдаль провода,
Меж столбами слегка провисая,
И спешат электрички, трамваи,
И ночные не спят города.

И такой разливается свет,
Что, пожалуй, сомнения нету:
Видно нашу с тобою планету
С отдаленных неясных планет.

Видно добрые эти огни,
Их спокойное в мире теченье,
Их летящее в небо свеченье.
Гидростанция только — в тени.

На флагштоке полощется флаг.
Гидростанция. Ночь. Полумрак.

Земли потрескавшейся корка.
Война. Далекие года…
Мой друг мне крикнул: — Есть махорка?.
А я ему: — Иди сюда!..

И мы стояли у кювета,
Благословляя свой привал,
И он уже достал газету,
А я махорку доставал.

Слепил цигарку я прилежно
И чиркнул спичкой раз и два.
А он сказал мне безмятежно:
— Ты сам прикуривай сперва…

От ветра заслонясь умело,
Я отступил на шаг всего,
Но пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего.

И он качнулся как-то зыбко,
Упал, просыпав весь табак,
И виноватая улыбка
Застыла на его губах.

И я не мог улыбку эту
Забыть в походе и в бою
И как шагали вдоль кювета
Мы с ним у жизни на краю.

Жара плыла, метель свистела,
А я забыть не смог того,
Как пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего…

Я, команду короткую слыша,
Сразу в бездне тонул голубой.
Белый купол, надежный, как крыша,
Возникал над моей головой.

Я, стремясь приземлиться точнее,
Шел под куполом в гуще ветров.
И домов очень многих прочнее
Был мне тот кратковременный кров

Эти крыши на закате,
Эти окна, как в огне,
Самой резкою печатью
Отпечатаны во мне.

Этот город под горою,
Вечереющий вдали,
Словно тонкою иглою
Прямо в кровь мою ввели.

…А у нас в городке светает.
Ты любила такую пору.
Сны предутренние витают.
Впрочем, их позабудут скоро.

Чуть колеблются листья клена,
Липы высятся над домами.
И растерянно-удивленно
Пароходик кричит в тумане.

Твой отец, в палисаде спавший
И теперь, на рассвете, вставший,
Зябко ежась, плечом поводит,
Взяв постель, досыпать уходит.

Все заметней под бледным небом
Крыши, изгороди, тротуары.
И водитель фургона с хлебом
Наконец выключает фары.

…А у нас в городке светает,
И вдоль скверов, друг с другом схожих,
Раздаются и снова тают
Голоса и шаги прохожих.

Вышло солнце, и видно стало,
Как, шагая вдоль спящих зданий,-
Кто со смены — идут устало,
И спешат — кто с ночных свиданий.

И дорога уже пылятся,
И гудок заводской взлетает.
Как живется тебе в столице?..
…А у нас в городке светает.

Художники в широком смысле –
Поэты, трагики, певцы, –
Одни довольно быстро скисли,
Другие, право, молодцы.

На арфе, или же на лире,
Иль красками на полотне…
Но что бы там ни говорили,
Мы с вами родственны вполне.

Одна судьба, одна задача –
Рисуй, играй или пиши,
Но непременно что-то знача
Для человеческой души.

Месяц плыл. Он легок был и тонок..
В хатке, средь зеленого села,
У стены беззвучно, как ребенок,
Молодая женщина спала.

Снились ей изломанные лозы,
Танков гул, кладбища без границ…
И сочились медленные слезы
Из-под плотно сомкнутых ресниц.

На ремне сверкает пряжка
И блестит издалека,
Полосатая рубашка
Называется « тельняшка »…
А матросская фуражка
Не имеет козырька.

Называется фуражка
Бескозыркой моряка.

И над нею ленты вьются,
На ветру холодном бьются,

И взлетают, и шуршат,
А на ленте — буквы в ряд.

Ветры, дуйте! Ливни, лейте!
Ураган, гуди, пыля!
Всё равно горит на ленте
Вечно имя корабля.

Это имя для матроса
Будет дорого всегда…
Мелкий дождь струится косо,
Глухо в берег бьёт вода.

Хмуро в море-океане,
Пляшут волны там и тут.
Корабли идут в тумане,
Нашу землю стерегут.

Средь лиственниц рыжих,
Средь жгучей густой белизны
На смазанных лыжах
С какой я летал крутизны!

Я чувствовал тонко
Мелькающий запах смолы
И палками звонко
Порой задевал о стволы.

Средь снежного блеска
Над белым простором долин
Свободно и резко
Бросал меня в воздух трамплин.

Всё цветики это,
А ягодкам срок подойдет…
…В то жаркое лето
Я медленно влез в самолет.

Он воздух разрезал
Широким звенящим крылом.
Над полем, над лесом
Поплыл он — надежный, как дом.

Я ждал того мига,
И знал я, чего захотеть,-
Сказали б: «Не прыгай!» —
Всю жизнь согласился б лететь.

Но, в будущность веря
И слыша гуденье в ушах,
В раскрытые двери
Я сделал решительный шаг.

Хлестнула с налета
Тяжелого ветра струя.
Был это не кто-то,
Был это, товарищи, я.

Не кто-то другой,
Не лирический некий герой —
С разбитой ногой
Это я
ночевал под горой.

И ждал я рассвета
И верил солдатской судьбе…
Я счастлив, что это
Могу написать о себе.

А утвержденья эти лживы,
Что вы исчезли в мире тьмы.
Вас с нами нет. Но в нас
вы живы,
Пока на свете живы мы.

Девчонки те, что вас любили
И вас оплакали, любя,
Они с годами вас забыли.
Но мы вас помним, как себя.

Дрожа печальными огнями
В краю, где рощи и холмы,
Совсем умрете только с нами,-
Но ведь тогда умрем и мы.

Предельно четки ощущенья.
Покоя в сердце больше нет.
Предгрозовое освещенье,
Где воедино мрак и свет.

Оно бывает очень спорным, —
Порой глядишь и видишь вдруг,
Как то оранжевым, то черным
Все заливается вокруг,

То сизым, то червонно-красным…
Притихли, замерли дома.
Минута эта так прекрасна —
Пред ней ничто гроза сама.

Под взглядом многих скорбных глаз,
Усталый, ветром опаленный,
Я шел как будто напоказ
По деревушке отдаленной.

Я на плечах своих волок
Противогаз, винтовку, скатку.
При каждом шаге котелок
Надсадно бился о лопатку.

Я шел у мира на виду —
Мир ждал в молчанье напряженном:
Куда сверну? К кому зайду?
Что сообщу солдатским женам?

Пусть на рассвете я продрог,
Ночуя где-нибудь в кювете,
Что из того! Я был пророк,
Который может все на свете.

Я знал доподлинно почти,
Кто цел еще, а с кем иное.
И незнакомые в пути
Уже здоровались со мною.

А возле крайнего плетня,
Где полевых дорог начало,
Там тоже, глядя на меня,
В тревоге женщина стояла.

К ней обратился на ходу
По-деловому, торопливо:
— Так на Егоркино пройду?
— Пройдете,- вздрогнула.- Счастливо.

Поспешно поблагодарил,
Пустился — сроки торопили…
— Ну что? Ну что он говорил? —
Ее сейчас же обступили.

Ночь гудела и пела, как улей,
Даль разрывами ярко цвела.
Буржуазной деникинской пулей
Был боец опрокинут с седла.

Пораженный большой тишиною,
Все забыв и лишь сам не забыт,
На дорогу упал он спиною
Меж летящих беззвучных копыт.

…И вдали над родимой сторонкой
Тоже тишь. Все от снега бело.
Молодой почтальон с «похоронкой»
Постучал на рассвете в стекло.

Похоронную отдал привычно,
Закурил и пошел стороной.
Но теперь и бойцу безразлично,
Что там будет с любимой женой.

Он лежал непохожий и кроткий,
На дорогу упав с высоты,
Зацепившись зеленой обмоткой
За растущие рядом кусты.

Пропылил эскадрон, пролетая
Сквозь катящийся пушечный гром.
И вставал, как заря золотая,
Коммунизм за ближайшим бугром.

Помнишь, как горячо
Шли под слезы и стоны
До приемки еще
Новых фильмов прогоны?

Или — взвинченный зал,
Вместе — мэтры и монстры,
И как скрытый скандал
Тех спектаклей просмотры?

Это было тогда
Посерьезней премьеры:
Вдруг случится беда?
Ведь имелись примеры!

Там витает запрет,
Вечный ужас изъятья,
И примета тех лет —
Острота восприятья.

Оставив наше мирное жилье,
В урочный час, в погоду, в непогоду,
Свершаем путешествие свое
К исходному семнадцатому году.

Не просто экскурсанты в выходной,
Что сквозь стекло глядят на экспонаты,
Опять, в который раз очередной,
Идем туда — под песни и гранаты.

И я с другими рядышком шагал
Сквозь дождь и снег, в безмолвии и в гаме,
И я Октябрь годами постигал,
Как жизнь, что постигается годами.

Он с каждым разом в облике ином
Являлся, нашей сделавшись судьбою:
Он в детстве был неясным сладким сном,
Октябрьским красным флагом и стрельбою.

Он в юности отчаянно манил
Соленым ощущением простора,
Отвагою живущих в сердце сил
И ленточкою с надписью ‘Аврора’.

Но все равно он был еще тогда
Лишь праздником, осенним Первомаем.
Летят года… И в зрелые года
Вновь для себя Октябрь мы открываем.

Мы к Октябрю сквозь время подошли,
И ясно нам, его путем идущим,
Что это философия Земли
Сегодня и тем более в грядущем.

…Мы вновь и вновь свершаем дальний путь
Туда, где пламенеет эта дата.
И нам волненье сдавливает грудь,
Как лента пулеметная когда-то.

Уверенный в своих правах,
Охвачен сладостным порывом,
Охотничек на островах
Гуляет по дубовым гривам.

Себя не числит чудаком,
Забыв о койке и о стройке.
Собака ходит челноком
И замирает в прочной стойке.

Его мгновенной дрожью бьет.
А хитрый вальдшнеп рвется боком.
Тогда он птицу рушит влет,
Сам словно в обмороке глубоком.

А с неба льется благодать.
Такая синь над островами,
Что невозможно передать
Все это бедными словами!

Такая рыжая листва
В какой-то ласковой печали!..
Собака старая резва,
И все – как будто лишь в начале.

Со смыслом или наобум
Они по гривам бродят парой.
И словно дальней жизни шум –
Для них листвы шуршанье палой.

Мы без разбору, летом и зимою,
Дотошными мальчишками, давно,
Смотрели отходящее, немое
И все-таки прекрасное кино.

Летит возок. Мелькают грязи комья.
И королевы шлейфами пылят.
Пожалуй, детских фильмов я не помню,
За исключеньем «Красных дьяволят».

Нам все тогда показывали кряду,
Один сеанс нам выкроив с утра.
Идет отряд. Но подлую засаду
Устроили рабочим юнкера.

Погибнут наши! Выдержат едва ли!
Подмога мчится в бешеном дыму.
Мы надписи читать не успевали,
Мы сердцем понимали, что к чему.

Мы восхищались питерцем бывалым,
Мы закипали яростью: «Буржуй!»
Мы, надеваясь, чмокали всем залом,
Когда был на экране поцелуй.

На нас, сидящих в полутемном зале,
Катилась черно-белая земля,
Но мы иначе мир воспринимали,-
На красное и белое деля.

Л.Гинзбургу

Иду, бодрюсь… А где-то ель скрипит,
И почему-то делается грустно.
Все спит кругом, а может, и не спит,
А только притворяется искусно.

На дне канав мерцает лунный блик.
Пугая тишь, заухал филин в чаще.
Как путь далек, как этот мир велик!..
Друзья, давайте видеться почаще!

Мне давно это чувство знакомо:
Ветви бьют вперехлест.
У крыльца, возле нашего дома,
Лужа, полная звезд.

Я стою и курю на пороге,
Двери настежь открыл.
В вышине, на небесной дороге,
Шелест медленных крыл.

Это гуси из дальней сторонки,
Как солдаты — домой.
Представляю пески и воронки
Той дороги прямой.

Крыльям тяжко, дыханию тесно.
Эй, правей забирай!
Что их ждет впереди — неизвестно,
Лишь бы отческий край.

…Мне и трудно, и грустно порою,
И пути не легки.
Но весеннею ночью сырою
Вижу — все пустяки

Перед этой огромной равниной,
Что томится к весне,
Перед этой дорогою длинной
Надо мной в вышине…

…Стук сосулек непрочных и веских,
И всю ночь напролет
В одиноких пустых перелесках
Дождь до снегу идет.

Мы помним факты и событья,
С чем в жизни сталкивало нас,
В них есть и поздние открытья,
Что нам являются подчас.

Но вдруг мы видим день весенний,
Мы слышим смех, мы ловим взгляд.
Воспоминанья ощущений!
Они нам душу бередят.

И заставляют сердце падать
Или взмывать под небеса,
И сохраняет их не память,
А руки, губы и глаза.

Мой первый, ранний друг погиб в бою.
Еще саднит та давняя утрата.
Его любил я более, чем брата.

Второй — женился, весь ушел в семью.
А третий друг? Да был ли третий друг?

Был, но его как будто подменили,
В нем словно что-то главное убили,
Хотя, конечно, все это не вдруг.

Он стал теперь безумно занятой.
Он занят, но он занят лишь собою
И, оглушенный собственной трубою,
Болезненной охвачен суетой.

Я вдаль смотрю. Спокойна моря гладь.
И кораблям здесь никогда не тесно.
…А новые друзья? Но ведь известно:
С годами трудно дружбу начинать…

Я не всходил на снежный перевал,
Я не был на Эльбрусе и на Ушбе,
Но был на свет рожден с талантом к дружбе,
Его лелеял я и развивал.

Ехал я в штабном автомобиле
Вдоль военных спящих лагерей
И, когда повестку протрубили,
Вспомнил время юности своей.

Вспомнил снова путь солдатский дальний,
Издавна знакомый гарнизон.
Там сейчас молоденький дневальный
В разные заботы погружен.

Наливает в умывальник воду
И, нарушив утренний покой,
Будит старшину и помкомвзвода,
Отделенных трогает рукой.

И они медлительно, как дома,
Чистые портянки в пальцах мнут.
Пять минут осталось до подъема,
Самых сладких утренних минут.

Солнце бьет в распахнутые двери,
Теплый ветер ходит вдоль стропил…
Даль видна. И я вот-вот поверю,
Будто вновь дневальным заступил,

Будто рота спит передо мною,
Видит сны и дышит горячо.
Я побудку слышу над страною
И трясу сержанта за плечо.

Укрывшийся шинелью длинной,
На девятнадцатом году
Я задыхался от жасмина
В глухом разросшемся саду.

Навис над нами пышной тучей
И небо звездное затмил
Ошеломляюще-пахучий,
Забытый армией жасмин.

Несовместимыми казались
Фигуры темные солдат
И эта лопнувшая завязь,
Собой заполнившая сад.

И на заросшем белом склоне,
В обозе, где-то невдали,
Тонули средь жасмина кони,
Чихая, гривами трясли.

Земли разбуженная сила
В который раз цвела опять,
Но только некому нам было
В ту ночь жасмину наломать.

Над полусонным нашим строем
Потом кружились лепестки,
Они ложились ровным слоем
В стволы орудий, в котелки.

Плыл надо мной жасмина ворох,
И я жасмином весь пропах.
Он был сильней, чем дымный порох,
Чем пот солдатский и табак…

Стоит средь лесов деревенька.
Жила там когда-то давненько
Девчонка по имени Женька.

Мальчишечье имя носила,
Высокие травы косила,
Была в ней веселая сила.

Завыли стальные бураны,
Тень крыльев легла на поляны.
И Женька ушла в партизаны.

В секрете была и в засаде,
Ее уважали в отряде,
Хотели представить к награде.

Бывало, придет в деревеньку,
Мать спросит усталую Женьку:
— Ну как ты живешь?
— Помаленьку…

Пошли на заданье ребята.
Ударила вражья граната.
Из ватника вылезла вата.

Висит фотография в школе —
В улыбке — ни грусти, ни боли,
Шестнадцать ей было — не боле.

Глаза ее были безбрежны,
Мечты ее были безгрешны,
Слова ее были небрежны…

Всегда — в суровый час России,
Среди полуночной поры,—
Костры пылают городские,
На мостовых горят костры.

Тоску таят в себе потемки.
Еще во многих душах страх.
Но мира старого обломки
Уже топорщатся в кострах.

Слова доносятся мужские,—
Арбат в руках у юнкеров.
Костры пылают городские,
Кого там нет — у тех костров.

Стоит задержанный прохожий,
Забывший пропуск и пароль,
И с ним конвойный в черной коже,
Еще едва входящий в роль.

Сидит, глаза прикрыв от света,
С Трехгорки — девочка почти —
И терпеливо ждет рассвета,
Чтоб лишь тогда домой идти.

И парень спит — таких здесь тыща
Приткнулся, голову склоня.
— Эй, ты, испортишь голенища!
А ну, подайся от огня!..

Он смотрит дико: что за люди?—
И тянет пегое пальто.
— Взглянуть бы, что здесь, братцы, будет
Лет эдак, скажем, через сто!..

А в переулке слышен шорох
И различимый стук сапог.
— Ну, сто не сто… Лет даже сорок
И то, дружок, хороший срок…

Держа винтовку меж коленей,
Дымит, задумавшись, солдат…
Глаза грядущих поколений
В костры минувшего глядят.

Вот пушку тянут. Ноют втулки.
Огня колеблются круги.
А в том же темном переулке
Взлетают слитные шаги.

Шум в переулке означает,
Что там актив с передовой
Красногвардейцев обучает,
Чтобы назавтра утром в бой.

Проходят люди. Кто такие?
Штыки патрульные остры…
Костры пылают городские,
На мостовых горят костры.

Едва вернулся я домой,
Как мне сейчас же рассказали
О том, что друг любимый мой
Убит на горном перевале.

Я вспомнил длинный (ряд могил
(Удел солдат неодинаков!),
Сказал: — Хороший парень был,-
При этом даже не заплакав.

И, видно, кто-то посчитал,
Что у меня на сердце холод
И что я слишком взрослым стал…
Нет, просто был я слишком молод.

Еще не увлекались танцами,
И, чтя дворовый ритуал,
Меж растопыренными пальцами
Я тонким ножичком ширял.

И шли футбольные баталии
На близлежащем пустыре.
Девчонок ножки или талии
Еще не снились на заре.

Береза желтая осенняя,
Грузовика далекий гром
И дымка умиротворения
Над вечереющим двором.

Кругом низины и высотки
Полей знакомых и родных.
Чтобы вскопать четыре сотки,
Уйдет четыре выходных.

Там, за деревнею покатой,
Поля напитаны водой.
И он идет себе с лопатой,
Интеллигентный и седой.

И он шагает от платформы
В пальто, поношенном слегка…
Еще до денежной реформы
Трудна дорога, далека.

Отмена карточек не скоро,
О ней не слышно ничего.
Еще вскопать придется горы
Лопатке старенькой его.

И он копает, мучась жаждой,
Картошку режет на куски
С таким расчетом, чтобы в каждом
Цвели зеленые глазки.

Еще старания немножко —
Засажен будет огород.
И вот поднимется картошка
И зацветет, и, зацветет.

И набежит веселый ветер
И зашумит среди кустов.
И никогда еще на свете
Красивей не было цветов.

…И деревенские ребята,
Глядят, шагая стороной,
Как он стоит, держа лопату,
Перед корявой целиной.

Стоит серьезный, работящий,
В пальто, поношенном слегка,
И с дужкой вешалки, торчащей
Из-за его воротника.

Р. Гамзатову

Годы, прожитые с блеском!
Мудрые признания!
Неужели, дни веселья,
Просто в бездну канете?..

Эти горы в свете резком —
Как воспоминания.
Эти темные ущелья —
Как провалы в памяти.

В полку отбой сыграли. Все в порядке.
Дневальный после трудового дня
Казенные двупалые перчатки
Неторопливо сушит у огня.

Вот высушил и положил их рядом.
Глядит, щекой склонившись на ладонь,
Задумчивым, отсутствующим взглядом,
Каким обычно смотрят на огонь.

Гуляют блики по лицу солдата,
Дрожат, скользят… И кажется, что он
Не здесь, а едет в поезде куда-то,
Несет его по рельсам эшелон.

Не спит солдат, проходит полем белым.
Ему, как мне, идти еще, идти…
Где б ни был он и что бы он ни делал,
Он каждый миг находится в пути.

Уже давно заснуло отделенье,
А он сидит, бессонный, как поэт.
Чешуйчатыми сделались поленья,
У пламени заимствовали цвет.

Как тихо все! Лишь ветра голос тонкий
К нему сюда доносится едва…
В печурке за железною заслонкой
Стрельнули и подвинулись дрова.

Сижу утрами с чашкой синей
И носом чуть клюю.
Промчались праздники. Отныне
Жизнь входит в колею.

Ложимся рано, словно дети.
Глядит звезда в окно.
И завтракаем мы при свете,—
За окнами темно.

В свои права вступили будни,
И нам вперед идти.
И день размерен, как на судне,
Что много дней в пути.

Сечет по стеклам снег осенний,
Колеблется заря.
Меж островками воскресений —
Недели как моря.

Но что-то есть в таком укладе,
Что силы придает.
По этой кажущейся глади
Плыву не первый год.

Идет корабль. Воды круженье.
Просторов широта.
И неуклонное движенье
Рабочего винта.

Право, странным кажется мне это,-
На вопрос: «А сколько же вам лет?»
Есть у всех готовые ответы —
Выписки из метрик и анкет.

Возраст надо мерить очень строго,
Годы здесь решают не всегда.
Девушке под тридцать — это много,
Мать, когда ей тридцать, молода.

Знаменит городок
Бесконечной стрелою бульвара,
Целой уймой садов
И осенним богатством базара.

Хорошо в сентябре
Вдруг услышать в предутренний холод,
Как встает на заре
Этот фруктами пахнущий город.

Как плывут вдоль реки,
Мимо сонного плеса немого,
Заводские гудки:
Шесть часов… Половина седьмого…

Этот медленный гуд,
Эти звуки любому знакомы.
Даже в школу идут
Малыши по гудку заводскому.

В золотой тишине
Километра, наверное, за три
Слышно радио мне,
Что поет на районном театре.

А гудки не молчат,
Повторяются снова и снова.
Все зовут, все звучат:
Семь часов… Половина восьмого…

И легко мне, легко,
И заботы мои улетают.
А гудки далеко
За лесами окрестными тают.

В запретной зоне возле полигона
Грибов и ягод всяческих полно.
Они растут как будто удивленно —
Никто не собирает их давно.

Для этого другие есть полянки,
И в розовый предутренний туман
С лукошками, плетенными из дранки,
Туда идут ватагой стар и мал.

А тут солдат, под елью отдыхая,
Брусники горсть порою кинет в рот
Да, к огневой позиции шагая,
Ногой поганку походя сшибет,

Вдали кричит пичужка осторожно,
Вверху стихает дятлов молотьба,
И предостерегающе-тревожно
Над стрельбищем разносится труба.

Звучит труба. И флаг над вышкой взвился.
И первый выстрел тает вдалеке.
И тепленькая стреляная гильза
Дымится возле локтя на песке.

Одна подходит рота и другая,
Висит кругом едва заметный чад.
И, никого в округе не пугая,
Над полигоном выстрелы звучат.

И грибникам в пахучей гуще хвойной,
Где через топь сомнительная гать,
При звуке этих выстрелов спокойней
И веселее по лесу шагать.

…Сигналят. Вылезает из траншеи
Считавший попадания солдат.
Дырявые, ненужные мишени
Неторопливо складывает в ряд.

Стихает все. И лес кругом спокоен.
Плетет сорока россказни свои.
Обнюхивая краешки пробоин,
Гуляют по фанере муравьи…

Белеет ли в поле пороша
Иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алёша,
В Болгарии русский солдат.

И сердцу по-прежнему горько,
Что после свинцовой пурги
Из камня его гимнастерка,
Из камня его сапоги.

Немало под страшною ношей
Легло безымянных парней,
Но то, что вот этот – Алёша,
Известно Болгарии всей.

К долинам, покоем объятым,
Ему не сойти с высоты.
Цветов он не дарит девчатам,
Они ему дарят цветы.

Привычный, как солнце, как ветер,
Как в небе вечернем звезда,
Как будто над городом этим
Вот так и стоял он всегда.

Белеет ли в поле пороша
Иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алёша,
В Болгарии русский солдат.

В село приехав из Москвы,
Я повстречался с бывшим ротным.
Гляжу: он спит среди ботвы
В зеленом царстве огородном.

Зашел, видать, помочь жене,
Армейский навести порядок
И, растянувшись на спине,
Уснул внезапно между грядок.

Не в гимнастерке боевой,
Прошедшей длинную дорогу,
А просто в майке голубой
И в тапочках на босу ногу.

Он показался странным мне
В таком наряде небывалом.
Лежит мой ротный на спине
И наслаждается привалом.

Плывут на запад облака,
И я опять припоминаю
Прорыв гвардейского полка
И волны мутного Дуная.

В тяжелой мартовской грязи
Завязли пушки полковые.
«А ну, пехота, вывози!
А ну, ребята, не впервые!..»

Могли бы плыть весь день вполне
Воспоминанья предо мною,
Но я в полнейшей тишине
Шаги услышал за спиною.

И чей-то голос за плетнем:
— Простите, что побеспокою,
Но срочно нужен агроном… —
Я тронул ротного рукою.

… Мы пили с ним два дня спустя,
Вина достав, в его подвале,
И то серьезно, то шутя
Дороги наши вспоминали.

Потом уехал я домой,
Отдав поклон полям и хатам,
Остался славный ротный мой
В краю далеком и богатом.

И снится мне, как за окном
Деревья вздрагивают сонно.
С утра шагает агроном
По территории района.

По временам на большаке
Пылит пехота —
взвод за взводом,
Да серебрится вдалеке
Гречиха, пахнущая медом.

Дожди продолжают работу
Вторую неделю подряд.
Сегодня четвертая рота
Идет в гарнизонный наряд.

Наряд — это дело такое:
Уходит вся рота сполна.
Дневальных останется двое
Да с ними один старшина.

А рота заправится лихо,
Винтовки подымутся враз.
И станет неслыханно тихо
В казарме, где шумно сейчас,

Где, стоя на месте высоком,
На грудь привинтив ордена,
Своим всеобъемлющим оком
Глядит на ребят старшина.

Заботлив и строг до предела.
Недаром у нас говорят:
«Святое старшинское дело
Солдата готовить в наряд…»

И рота стоит на разводе,
А дождь не желает стихать.
При этой проклятой погоде
Намокнет оружье опять.

Тихонько вода дождевая
Течет по каналу ствола.
Винтовка моя боевая,
Была б ты жива и цела.

И, чтоб не запачкать солдату
Винтовки, что так дорога,
Поставлен затыльник приклада
На черный носок сапога…

А дома дневальные наши
Задвинули стол в утолок.
На ужин получена каша,
Один на двоих котелок.

За тонкою стенкою, рядом,
Соседняя рота живет.
Готовится рота к наряду,
Солдатскую песню поет.

Вздымается песня живая,
И рота живет вместе с ней
И, воротнички подшивая,
Заслушалась песни своей.

Затихли грозные раскаты,
Свершилось мира торжество…
К вдове погибшего комбата
Заехал верный друг его.

Сошел на станции, и пеший
Прошел он верст примерно пять.
Не для того, чтобы утешить,-
Чтоб вместе с ней погоревать.

Он на крыльце поставил вещи
И постучал в косяк окна.
Он не знаком был с нею прежде,
Лишь знал — красавица она.

Он красоту ее увидел,
Едва лишь глянул на свету,
И вдруг почти возненавидел
Ее за эту красоту.

Он представлял ее другою:
Жена погибшего, вдова.
А эта может быть вдовою,
Пожалуй, год, от силы — два.

Перенесет она разлуку
И снова жизнь начнет свою.
И он душой страдал за друга
Так, словно сам погиб в бою.

И, словно кто его обидел,
Встав как соперник на пути,
Он всех мужчин возненавидел,
Что могут впредь сюда войти…

… А было в комнате уютно.
Легко текла беседы нить.
И вдруг мучительно и смутно
Не захотелось уходить.

И в то же самое мгновенье
Он ощутил в своей груди
И робость, и благоговенье,
И неизвестность впереди.

Она предстала в новом свете,
Явилась в облике ином…
Уже настал конец беседе,
И рассветало за окном.

Осенний дождь стучал уныло,
О чем-то давнем выводя.
Лишь до порога проводила
Она его из-за дождя.

Он под дождем слегка согнулся,
Пошел, минуя мокрый сад.
Сдержался и не оглянулся
На дом, где прежде жил комбат.

Утром, незадолго до привала,
Возле незнакомого села
Пуля парня в лоб поцеловала,
Пуля парню брови обожгла.

По снегу шагали батальоны,
Самоходки выровняли строй.
Покачнулся парень удивленно
И припал к проталине сырой.

И винтовка, тоже как живая,
Вдруг остановилась на бегу
И упала, ветви задевая,
Притворившись мертвой на снегу…

Похоронен парень у Дуная,
До него дорога далека,
Но стоит винтовка боевая
В пирамиде нашего полка.

Вновь ослеп от ночной пурги я,
Шаг за шагом минуя падь.
— Эй, хозяева дорогие,
Разрешите заночевать!..

Так в Москве постучать -нелепость!
Каждый только пожмет плечом.
Город — словно большая крепость,
Вьюги городу нипочем.

А деревне гораздо ближе
И разливы веселых рек,
И осеннего поля жижа,
И колючий февральский снег.

И, должно быть, с поры былинной,
С незапамятных ратных дней —
Ощущенье дороги длинной,
И — солдаты идут по ней…

… Нас пускали — кто с доброй лаской
(Здесь нам форменно повезло),
Кто с охотою, кто с опаской,
Кто сурово, а кто и зло.

Сколько видел я крыш тесовых,
Сколько горенок и сеней,
Без засовов и на засовах —
Сколько судеб, страстей, семей.

Я испытывал счастье это:
Много дней находясь, в пути,
Вдруг увидеть полоску света,
В дом — пускай и не в свой — войти.

На пол сесть, привалясь к порогу,
И разнежиться, и зевать
(А оружие понемногу
Начинает отпотевать).

Дочь хозяйская — фу-ты ну-ты,-
Что-то мне говорит она,
Но немыслимо ни минуты
Для нее оторвать от сна.

… Ни сомнения, ни страданья…
Как был сон бесконечно прост!
Только брезжило ожиданье,-
Что разбудят сейчас на пост…

Умолкла шумная казарма,
Раздался окрик: — Кто идет? —
И вдруг машина командарма
Остановилась у ворот.

Бежит дежурный неуклюже,
Противогаз прижав к бедру.
А командарм идет по лужам,
По освещенному двору.

За ним шагают вестовые,
Бормочут:- Ох и дождь, беда…
А командарму не впервые,
Должно быть, заезжать сюда.

Проходит в дом — и к пирамиде.
Берет винтовку из нее.
И на частях блестящих видит
Он отражение свое.

Потом, шагая между коек,
Проходит медленно к окну,
Веселым взглядом успокоив
Проснувшегося старшину.

Как на отчетливом рисунке,
Он ясно видит от окна,
Что сапоги стоят по струнке,
Что гимнастерки как одна.

И вдруг припоминает годы
Солдатских песен и забот,
Курсантский полк, и помкомвзвода,
И часового у ворот.

Да, для него здесь все родное,
И потому стоит он здесь.
А в это время за спиною
Бригадный штаб собрался весь.

Окно светлеет с каждым мигом,
Встречая раннюю зарю…
Тогда он руку жмет комбригу
И говорит: — Благодарю!

Когда-то воду брать мне довелось
Из речки неглубокой и короткой
Своею просолившейся насквозь,
Почти непромокаемой пилоткой.

Была дана мне молодость в удел.
Недолго мы сидели на привале;
И я пилотку мокрую надел,
И капли по щекам моим сбегали.

И были эти капли солоны,
Я помню их свисающие блестки.
И были на щеках друзей видны
Извилистые светлые полоски.

Но вот уже исчез их легкий след,
Но вот спокойно высушил их ветер.
Как будто вдруг по молодости лет
Всплакнул наш взвод и сам же не заметил.

Средь высоких сосен подмосковных
Дом стоит над речкою, и там,
За окном, в одной из тихих комнат,
Спит сейчас полярный капитан.

Как обычно, снится капитану
Ночи шестимесячной тоска,
Плотные трехслойные туманы,
Жизнь от смерти на два волоска.

Дыбятся тяжелые торосы,
Видно, смерть шагает по пятам.
Обратясь к отчаянным матросам,
Говорит спокойно капитан:

— Умереть, товарищи, не поздно
Никогда. Так лучше поживем! —
Капитан ворочается грозно
На диване кожаном своем…

… Тишина. И, как это ни странно,
В окна бьет спокойный яркий свет…
Главное же в том, что капитану
Даже нет одиннадцати лет.

И еще особенно обидно:
Даже нет знакомых моряков.
Ничего за окнами не видно,
Кроме проходящих облаков.

Океанов давние соседа,
Бурями полночными дыша,
Облака, как белые медведи,
К северу уходят не спеша.

И один отставший медвежонок
Все рысит за ними вслед, рысит,
На боках, лучами обожженных,
Шерсть его косматая висит.

Этих книг тебе не прочитать
Ни за что на свете.
Для тебя стоит на них печать,
Ибо книги эти –

Книги для ума и для души,
Разные такие –
Для тебя чрезмерно хороши.
Ты прочтёшь другие.

Здесь на полках – всевозможных книг
Столько тысяч!
Ты проходишь, безмятежно в них
Взглядом тычась.

Комсомольские снились билеты
Ребятишкам горластым не зря.
Проходило последнее лето,
И прощайте навек, лагеря.
Но когда опускалась прохлада
И пора было делать отбой,
Выходил представитель отряда
Со своею любимой трубой.
От нагретого за день металла
Растекалось по коже тепло,
А труба над водой трепетала,
Говорила, что детство прошло.
А труба под луною блестела,
Как любая из лагерных труб,
И, наверно, никак не хотела,
Замолчав, оторваться от губ.
Ничего в мире не было, кроме
Необъятного звука того.
И услышал на дальнем пароме
Перевозчик веселый его.
Он прислушался к этому звуку,
Проплывавшему мимо полей,
Потянул было смуглую руку
К полинялой пилотке своей.
Да потом спохватился служивый,
Закурил, на костыль опершись…
Приближался рассвет торопливый,
Посветлела небесная высь.
Звук проплыл и растаял у плеса,
У склоненных над речкой берез…
По песку заскрипели колеса,
Подошел к переправе обоз.

Пронзив меня холодным взглядом,
Сержант торжественно изрек:
— За опозданье — два наряда!..-
И тихо тронул козырек.
— Так то ж совсем не опозданье,
Я просто думал о другом…-
В ответ на это оправданье
Сержант скомандовал: — Кру-гом!
И на глазах соседней роты
Я точно так же отдал честь
И, как велит устав пехоты,
Сказал коротенькое: — Есть!
И вот, когда спала бригада,
Я залезал во все углы,
Я отрабатывал наряды
И драил чистые полы.
Меня команда поднимала,
И я вставал, глядел во тьму…
Прошло с тех пор ночей немало,
Пока я понял, что к чему.
Я рассказать решил потомству,
Солдатских бед не утаив,
Про это первое знакомство
И про начальников моих,
И про занятья строевые,
Про дом, оставшийся вдали,
Про время то, когда впервые
Ребята в армию пришли,
Шинели серые надели,
И наша служба началась,
И я почувствовал на деле
Сержанта Прохорова власть.

Под шелестом яворов низких
Отлогий кладбищенский склон,
Весь в звездах, крестах, обелисках
Давнишних и новых времен.

Мы друга вот здесь хоронили
В цветах и венках кумача.
Теснясь, подступали к могиле,
Чужие могилы топча.

Порой полустертые даты
Смятенно улавливал глаз.
Но все это было когда-то,
Но все это было до нас.

У друга лицо неживое.
И каждый себя самого,
В раздумье склонясь головою,
Представил на месте его.

И было на сердце печально,
И стал расходиться народ,
Когда я увидел случайно:
По кладбищу мальчик идет.

Проходит, немного робея,
Но смерть для него не страшна.
Он будто бы в зале музея,
Где звонко стоит тишина,

Где деревом, камнем, железом
Отмечены жизни края.
Он смотрит с живым интересом,
Дыхание затая.

Минует, как что-то пустое,
Тяжелые склепы купцов
И чуть не завидует, стоя
У строгой могилы бойцов.

Люблю я этот мир земной,
Где перелески я овраги,
Где паровозный крик ночной,
Где карандаш и лист бумаги.

Где бьет волна у берегов,
Где на рассвете ширь сквозная,
Где знаю всех своих врагов,
Где всех друзей своих не знаю.

Тот мир, где в грозах выжил я,
Хоть и нелегкою ценою,
Где есть любимая моя,
По счастью встреченная мною.

И где с кудряшками на лбу
Сидит малыш под сенью мая,
Бутылку с соской, как трубу,
Над миром — к солнцу! — поднимая.

Где ты, друг? За какою горою?
Что там — будни у вас? Торжество?
Чем ты занят той славной порою?
Что читаешь и любишь кого?

За далекой неведомой зоной,
В мягком зареве ламп голубых
Что ты думаешь ночью бессонной,
Например, о потомках своих?

Что ты видишь, по жизни шагая,
В ярком свете тогдашнего дня?
Я тебя совершенно не знаю,
Ты-то знаешь, ты помнишь меня?

Что тебе из минувшего ближе?
Что ты знаешь про наше житье?
Я тебя никогда не увижу…

Как мне дорого мненье твое!

Пусть в памяти навеки сохранится,
Как все дороги снегом замело
И как, минуя новую больницу,
Я шел когда-то в дальнее село.

Я не прошел еще и половины,
Погоду ошалелую кляня,
Как привлекло окно без крестовины
Своей необычайностью меня…

… Чтоб тень от рам не падала оконных
И чтобы было в комнате светло,
В окно больничных операционных
Всегда вставляют цельное стекло.

И вот когда на землю ночь ложится
И ярко освещается окно,
Во всем огромном здании больницы
Из прочих выделяется оно…

И стал следить я взглядом оробелым,
Как за оконным тоненьким стеклом,
Забыв про все, два человека в белом
Внимательно склонились над столом.

Стекло слегка подернулось морозом,
И видел я, как будто в полумгле,
Врачей и человека под наркозом,
Лежащего недвижно на столе.

Он мнился мне молоденьким служивым,
Отважным пограничником-бойцом,
И так хотелось, чтоб остался жив он,
Что я надолго замер под окном.

И я душою детскою измерил
Его пути без края и конца,
И я врачам внимательным поверил,
Как мог поверить младший брат бойца.

И я стоял у здания больницы,
Но стать мечтал я вовсе не врачом,
А тем бойцом, что около границы
Упал на снег с простреленным плечом.

… И сердце билось, билось учащенно,
И я в окне увидел наконец,
Как два врача вздохнули облегченно,
И понял я, что будет жить боец…

Ушел я со спокойною душою
Туда, куда судьба меня вела.
Заснеженной дорогою большою
Шагал я от села и до села.

И дней разнообразных вереница
Пошла кружить, мелькая предо мной.
Далекая районная больница
Осталась где-то в детстве, за спиной.

Не схваченное жесткой крестовиной,
Десятком ярких ламп освещено,
Горит вдали над снежною равниной
Отчетливое светлое окно.

Парашютные тонкие стропы
На поляне лежат под сосной.
Заросли партизанские тропы
Переспелой малиной лесной.
Нас дорога лишила покоя,
Мы с тобою ночами не спим.
А туманы плывут над рекою,
Словно сизый махорочный дым.
Солнце в тучи зашло к непогоде,-
Слышишь, гром прогремел в тишине?
И дожди над хлебами проходят,
Как полки по родной стороне.
Все-то снятся нам узкие тропки
И геологов трудный поход,
Пара спичек в последней коробке…
А дорога зовет и зовет.
… Сообщив изумленным соседям,
Что до поезда двадцать минут,
Мы однажды возьмем и уедем,
Пусть потом вспоминают да ждут.

Когда солдат походом утомлен,
Под гром любой он может спать глубоко.
Но слышит он сквозь самый крепкий сон
Негромкий крик: «В ружье!» или: «Тревога!»

И он встает, от сна еще горяч,
Все чувствуя отчетливо и тонко.
Так мать встает, едва услышав плач
Проснувшегося за полночь ребенка…

Не легкая солдатская судьба!
Сухой снежок скрипит под каблуками.
Еще поет армейская труба,
Хотя давно услышана полками.

И мне с трубой армейской по пути,
И я готов холодными ночами
На зов ее волнующий идти…
Вы слышите меня, однополчане?

Под вьюгой, что метет над головой,
Под ливнем, над равниною гудящим,
Я не сойду с поста, как часовой,
Поставленный бессонным разводящим.

Сегодня все немного непривычно.
Вокруг бело. И около Карпат
Такая тишь, которая обычно
Бывает только в первый снегопад.

Летит снежок веселый. И солдаты,
Не занятые нынче на постах,
Глядят на величавые Карпаты,
Мечтая о своих родных местах.

Пускай в одних снега не выпадали,
В других дома по окна замело,
Но каждый видит памятные дали
И первый снег, упавший на село.

Летит снежок над лесом, над болотом,
Над поднятой солдатской головой.
И, словно зачарованная, рота
Следит за ним… И только часовой

Невозмутимо ходит по тропинке,-
Ему здесь каждый камешек знаком…
И скромно тают первые снежинки
Под кованым солдатским каблуком.

Туманы тают. Сырость легкая,
И, ежась, вздрагивает сад.
Росинки падают неловкие.
Заборы влажные блестят.

Еще лежит на травах изморось,
Не шелохнется речки гладь.
И вся природа словно выспалась
И только ленится вставать.

Сорвавшись с поднебесной высоты
Стремительным сверкающим обвалом,
Внезапный ливень свежие листы
Пршбил к земле. И тихо-тихо стало.

Запахло сразу мокрою травой,
Приподнялись ромашки на пригорке,
И на поляну вышел часовой
В защитной потемневшей гимнастерке.

Пестреют полосатые столбы.
Поют дождем разбуженные птицы.
Ни окрика не слышно, ни стрельбы
У нашей государственной границы.

Поста не покидая своего,
Не спит солдат дождливыми ночами:
Россия за плечами у него,
Столица за солдатскими плечами.

Он видит плодоносные сады,
Кавказские заснеженные горы
И стряхивает капельки воды
С винтовочного, светлого затвора…

Густой туман разлегся на лугу,
И луг похож на озеро лесное
С березками ва самом берегу,
С растущей прямо в озере сосною.

А впереди все шире и ясней
Встает зари горящая полоска.
Деревья выделяются на ней
Особенно отчетливо и жестко.

В земле солдат намного больше,
Чем на земле.
Перед Москвой, над Волгой, в Польше,
В кромешной мгле,
Лежат дивизии лихие
И корпуса.
А сверху дали голубые
И небеса.
Лежат бригады, батальоны
И тыщи рот.
А сверху по траве зеленой
Проходит взвод.
Какая ждет его дорога?
Встает рассвет.
В земле солдат и так уж много
За много лет.

Из далекого Клина
Получил старшина
Телеграмму, что сына
Подарила жена.

На поверку построен
Весь личный состав.
Старшина перед строем
Соблюдает устав.

Старшина вызывает
По списку солдат.
Старшина назначает
На завтра наряд.

А в глазах его что-то
Особое есть.
Сразу чувствует рота
Хорошую весть.

Но нельзя шевелиться,-
Дисциплина нужна.
… На знакомые лица
Глядит старшина.

Раздвигаются стены
Вокруг старшины,
От Можайска до Вены
Дороги видны…

В батальоне сыграли
Горнисты отбой.
Город Клин, не пора ли
Повидаться с тобой?

Ведь над городом Клином
Воздух словно вино,
Голосам соловьиным
Там раздолье дано.

Скрипнут новые двери,
Отпуск — месяц подряд.
«Надо будет проверить
Завтра утром наряд…»

Свет давно погасили,
Задремал старшина.
Над полями России
Тихо встала луна.