Леонид Филатов

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка
Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул,
А в Стамбуле, опять же, — ипподром да рулетка, —
проигрался вчистую и ремень подтянул.

Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли, —
Малый, тоже из русских, — дал мне дельный совет:
«Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе
полмильона с России, я узнал из газет».

И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте,
Как последнюю память, твое фото храня.
Это фото я выкрал у фотографа Кости,
Это фото в скитаньях утешало меня.

Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены,
Подобрал меня русский бывший штабс-капитан.
А в июне в Марселе Бог послал мне Елену,
И была она родом из мадьярских цыган.

Она пела романсы и страдала чахоткой,
И неслышно угасла среди белого дня.
И была она умной, и была она доброй,
Говорила по-русски, и жалела меня.

Я уехал на север, я добрался до Польши,
И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу,
Я почувствовал, Танька, не могу я так больше,
Не могу я так больше, больше так не могу.

Мы же русские, Танька, мы приходим обратно,
Мы встаем на колени, нам иначе нельзя
Мы же русские, Танька, дураки и паскуды,
Проститутки и воры, шулера и князья.

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

Так повелось промеж людьми,
Что мы стронимся любви,
Когда любовь почти равна смерти.
Я ем и пью, и слез не лью,
Живу и жить себе велю,
Но я люблю ее, люблю, верьте!

Хоромы царские белы,
Поют сосновые полы,
Холопы ставят на столы ужин.
А ты бежишь из темноты
Через овраги и кусты
И ей не ты, совсем не ты нужен!

Не наживай беды зазря,
Ведь, откровенно говоря,
Мы все у батюши-царя слуги.
Ты знаешь сам, какой народ:
Понагородят огород,
Возьмут царевну в оборот слухи.

Снеси печаль на край земли,
Оставь до будущей зимы,
Зарой, забудь, не шевели, плюнь ты!
— На край земли? Какой земли?
Да, что вы все с ума сошли?!
Да, что вы все с ума сошли, люди?..

Я ем и пью, и слез не лью,
Но я люблю ее, люблю,
И говорить себе велю: «Нужен!»
Довольно благостной возни,
Господь, помилуй и казни!
Ведь Ты же можешь, черт возьми,
Ну же!.. Ну же!.. Ну же!..

Давай поглядим друг на друга в упор,
Довольно вранья.
Я — твой соглядатай, я — твой прокурор,
Я — память твоя.

Ты долго петлял в привокзальной толпе,
Запутывал след.
Ну вот мы с тобою в отдельном купе,
Свидетелей нет.

Судьба мне послала бродить за тобой
До самых седин.
Ну вот мы и встретились, мой дорогой,
Один на один.

Мы оба стареем, ты желт, как лимон,
Я лыс, как Сократ.
Забудь про милицию и телефон,
Забудь про стоп-кран.

Не вздумай с подножки на полном ходу
Нырнуть в темноту.
Мы едем с тобою не в Караганду
И не в Воркуту.

Чужие плывут за окном города,
Чужие огни.
Наш поезд отныне идет в никуда,
И мы в нем одни.

…Как жутко встречать за бутылкой винца
Синюшный рассвет.
И знать, что дороге не будет конца
Три тысячи лет.

— Неужто этот ловелас
Так сильно действует на Вас,
Святая простота?
— О да, мой друг, о да.

— Но он же — циник и позер,
Он навлечет на Вас позор
И сгинет без следа.
— О да, мой друг, о да…

— И, зная это, Вы б смогли
Пойти за ним на край Земли
Неведомо куда?
— О да, мой друг, о да…

— Ужель он так меня затмил,
Что я Вам сделался не мил
В тот час – и навсегда?
— О да, мой друг, о да…

— Но я же молод и силен,
Имею чистыми мильон
И ростом хоть куда!
— О да, мой друг, о да.

— И все же мне в который раз
Случится выслушать отказ,
Сгорая от стыда?
— О да, мой друг, о да…

— Ну, что ж, посмотрим, кто есть кто
Годков примерно через сто,
Кто прах, а кто – звезда!
— О да, мой друг, о да…
О да, мой друг, о да!

Король вас может сделать
Всесильным богачем,
И все на этом свете
Вам будет нипочем!

Но если вы отпетый
Повеса и бездельник
И если вас прельщают
Игорные дома, —
Король вам может выдать
Любую сумму денег,
Но вряд ли он сумеет
Прибавить вам ума!..

Король вас может сделать
Военным трубачем
И все на этом свете
Вам будет нипочем!

Но если вы боитесь
Расстаться с одеялом
И если вас пугает
Мечей и сабель звон, —
Король вас может сделать
Любимым генералом,
Но сделать вас героем
Не в силах даже он!..

Король вас может сделать
Врачем иль палачом,
И все на этом свете
Вам будет нипочем!

Король изыщет способ
Возвыситься над веком,
Король вам даст возможность
Сыграть любую роль,
Но сделать негодяя
Приличным человеком —
Вот этого, простите,
Не может и король!..

В степях Аризоны, в горячей ночи,
Гремят карабины и свищут бичи.
Большая охота, большая страда:
Несутся на Запад,
Несутся на Запад
Несутся на Запад бизоньи стада.
Несутся на Запад бизоньи стада.

Брезгливо зрачками кося из-под век,
Их предал лукавый, изменчивый век.
Они же простили его, подлеца,
Как умные дети,
Как умные дети,
Как умные дети дурного отца.
Как умные дети дурного отца.

Их гнали, их били, их мучили всласть,
Но ненависть к веку им не привилась.
Хоть спины их в мыле и ноги в крови,
Глаза их все так же,
Глаза их все та кже,
Глаза их все так же темны от любви.
Глаза их все так же темны от любви.

Какое же нужно испробовать зло,
Чтоб их отрезвило, чтоб их проняло,
Чтоб поняли, черти, у смертной черты
Что веку неловко,
Что веку неловко,
Что веку неловко от их доброты.
Что веку неловко от их доброты.

В степях Аризоны, в горячей ночи,
Гремят карабины и свищут бичи.
Большая охота, большая беда:
Несутся на Запад,
Несутся на Запад
Несутся на Запад бизоньи стада.
Несутся на Запад бизоньи стада.

Романтики, смолите ваши мачты
И задавайте корму лошадям.
Моряк из Ливерпуля,
Идальго из Ла-Манчи
Кочуют по морям и площадям.

Но мир бродяг неверен и обманчив,
Не верьте в их веселое житье:
Дрожит, как тощий мальчик,
Распятое на мачте
Измученное мужество моё.

Мой друг совсем не думает о смерти,
Но, зная, как спасти меня от бед,
Он молча даст мне сердце,
Возьмет и вырвет сердце –
Спокойно, как троллейбусный билет.

И детям пусть когда-нибудь расскажут
От бед убереженные отцы,
Что, в общем, и у сказок,
Таких счастливых сказок –
Бывают несчастливые концы.

Если ты мне враг-
Кто тогда мне друг?
Вертится Земля,
Как гончарный круг.

Мучась и бесясь,
Составляет Бог
Карточный пасьянс
Из людских дорог.

Смотрит он, чудак,
В миллионы схем —
Что, когда и как,
Где, кому и с кем.

Перепутал год,
Перепутал век, —
И тебе не тот
Выпал человек!..

Я не виноват.
Он не виноват.
И на всех троих —
Узенький Арбат.

Вот улетишь, парус наладишь.
Врач был латыш — светлый, как ландыш.
Сложим вот так белые руки.
Жизнь не берет нас на поруки.

Ангел стоял возле кровати,
Как санитар в белом халате,
Август стоял прямо над моргом,
Август дышал солнцем и морем.

Я уплывал в белой сирени.
У трубачей губы серели.
Это опять мамина странность.
Я же просил — без оркестрантов.

А над Москвой трубы дымили.
Стыл ипподром в пене и в мыле.
В тысячный раз шел образцово
Детский спектакль у Образцова.

И, притомясь, с летней эстрадки,
Мучали вальс те оркестранты.
Чей это гнев, или немилость?
В мире ничто не изменилось…

Я уплывал в белой сирени.
У трубачей губы серели.
Это опять мамина странность.
Я же просил — без оркестрантов.

А здесь — ни наводненья, ни пожара,
И так же безмятежна синева,
И под конюшни отдана хибара
С заносчивым названием «Синема».

О, милый городок счастливых нищих!
Их не тревожат войны и века,
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.

Ну, кто сказал, что все это не враки,
И что сегодня в этакую рань
Столичный клоун в белом шапокляке
Опять заглянет в вашу глухомань?

Ах, ты его когда-то целовала,
С ума сойти… и, кажется, при всех…
Моя любовь, моя провинциалка,
Второй сезон отмаливает грех.

А твой дотошный муж смешон и жалок,
Бросал на сцену деньги и цветы.
Известно, что мужья провинциалок
Искусство ставят выше суеты.

Как ты была тогда неосторожна,
Как ты не осмотрительна была:
Тебе его хохочущая рожа
И год спустя по-прежнему мила.
Тебе его хохочущая рожа
И год спустя по-прежнему мила.

Он постарел, с него вовсю летела пудра,
И он изящно кланялся толпе,
И наступило нынешнее утро,
И он исчез, не вспомнив о тебе…

А утро было зябким, как щекотка,
И голосили третьи петухи,
И были так нужны стихи и водка,
Стихи и водка, водка и стихи…
И были так нужны стихи и водка,
Стихи и водка, водка и стихи…

У окна стою я, как у холста,
Ах какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
И Неглинку, и Манеж.

Над Москвой встает зеленый восход,
По мосту идет оранжевый кот,
И лоточник у метро продает
Апельсины цвета беж.

Вот троллейбуса мерцает окно,
пассажиры — как цветное кино.
Мне, товарищи, ужасно смешно
наблюдать в окошко мир.
Этот негр из далекой страны
так стесняется своей белизны,
и рубают рядом с ним пацаны
фиолетовый пломбир.

И качает головой постовой,
он сегодня огорошен Москвой,
ни черта он не поймет, сам не свой,
словно рыба на мели.
Я по уличе бегу, хохочу,
мне любые чудеса по плечу,
фонари свисают — ешь не хочу,
как бананы в Сомали.

Окна в белый снег одеты
Словно в белые манжеты,
И дома торжественны, прямы и величавы,
Как родня невесты при венчаньи.

Мерзли розы в целлофане,
Мы друг друга целовали,
И мурлыкал кот тепло и сонно
Свадебные марши Мендельсона.

Где-то полные бокалы
Звонко сходятся в вокалы,
А земля пьяным-пьяна, ах ей сейчас поспать бы,
Словно гостье с чьей-то поздней свадьбы.

Окна в белый снег одеты
Словно в белые манжеты,
И дома торжественны, прямы и величавы,
Как родня невесты при венчаньи.

Тревожно и серьезно
Я вывел на снегу:
«Наташа + Сережа»,
А дальше не могу.

И в этом я, ребята,
Ничуть не виноват.
Сейчас уйду с Арбата
И выйду на Арбат.

Насколько это можно,
Прошу принять всерьез:
Наташа плюс Сережа
Равняется — вопрос.

Она не виновата
И я не виноват.
Плывет как экскалатор
Сиреневый Арбат.

От двоек и нотаций,
И материнских слез
Сережа плюс Наташа —
Пока еще вопрос.

И всей Москве не спится,
Она у на в долгу,
Покуда не решится
Проблема на снегу.

А в ней тревога та же
И тот же в ней серьез:
Сережа плюс Наташа
Равняется — вопрос.

Песни к спектаклю «Мартин Иден»

Повеял с моря легкий бриз,
И сердце бет тревогу…
Простите, мисс,
Простите, мисс,
Но мне пора в дорогу!..

Бродить по свету — мой девиз,
Штурвал — моя отрада…
Простите, мисс,
Простите, мисс,
Но ждать меня не надо!..

Вы говорите мне: стремись
К признанью и почету…
Простите, мисс,
Простите, мисс,
Но мне они ни к черту!..

Мне дорог каждый ваш каприз
И ваши ласки — тоже…
Простите, мисс,
Простите, мисс,
Но море мне дороже!..

Я не пойду на компромисс
Спокойствию в угоду…
Простите, мисс,
Простите, мисс,
Но я люблю свободу!

Не о том разговор, как ты жил до сих пор,
Как ты был на решения скор,
Как ты лазал на спор через дачный забор
И препятствий не видел в упор…

Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос,
Сладко елось тебе и спалось,
Только жизнь чередует жару и мороз,
Только жизнь состоит из полос…

И однажды затихнут друзей голоса,
Сгинут компасы и полюса,
И свинцово проляжет у ног полоса,
Испытаний твоих полоса…

Для того-то она и нужна, старина,
Для того-то она и дана,
Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена
С этих пор и на все времена.

Ты ее одолей. Не тайком, не тишком,
Не в объезд — напрямик и пешком,
И не просто пешком, то бишь вялым шажком,
А ползком да еще с вещмешком!..

И однажды сквозь тучи блеснут небеса
И в лицо тебе брызнет роса —
Это значит, что пройдена та полоса,
Ненавистная та полоса…

А теперь отдыхай и валяйся в траве,
В безмятежное небо смотри…
Только этих полос у судьбы в рукаве
Не одна, и не две, и не три…

Я с детства был в душе моряк,
Мне снились мачта и маяк,
Родня решила: «он маньяк,
Но жизнь мечты его остудит.»
Мне дед сказал: «Да будет так!»
А я ответил: «Так не будет!»

В одной из жутких передряг
Наш бриг вертело, как ветряк,
И кок, пропойца и остряк,
Решил, что качка нас погубит.
Мне кок сказал: «Да будет так!»
А я ответил: «Так не будет!»

Врачи вертели так и сяк
Мой переломанный костяк
И про себя подумал всяк:
«Отныне плавать он забудет.»
Мне врач сказал: «Да будет так!»
А я ответил: «Так не будет!»

Меня одели в тесный фрак
И погрузили в душный мрак,
И поп сказал: «Не будь дурак:
Одной душой в раю пребудет»
Весь мир сказал: «Да будет так!»
А я ответил: «Так не будет!»

Господь смутился: «Как же так?
Но коль он так… ну раз он так…
Да пусть он — так его растак —
Живет и в здравии пребудет!»
Господь сказал: «Да будет так!»
А я ответил: «Так и будет!»

Все не верится, черт возьми,
В то, что мы с тобой уцелели
Как шатает нас от весны,
Как мы страшно переболели
Видно в этой войне, мой друг,
Мы утратили слух и зренье,
И как новый и злой недуг
Нас пугает выздоровленье

Как обугленные глядим
На кипящие цветом ветки
После стольких военных лет
Этот май опаляет веки
Как больные — здоровяку,
Как застенчивые – нахалу,
Так завидуем мы цветку,
Что расцвел у ворот, нахал…

Мы стоим посреди весны,
За которую умирали
Уважаемы и скучны
Как живые мемориалы.
Поотвыкли от нас, видать,
Птицы, женщины и деревья,
Надо заново начинать
Завоевывать их доверье

Песни к спектаклю «Мартин Иден»

Испытавший в скитаниях стужу и зной,
Изнемогший от бурь и туманов,
Я приеду домой,
Я приеду домой
Знаменитый, как сто Магелланов.

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

И потянется к дому цепочкой родня,
Не решаясь промолвить ни слова,
Поглядеть на меня,
Поглазеть на меня,
На богатого и пожилого.

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

И по первой за встречу, потом по второй,
И пойдут за столом разговоры,
Вот тогда я пойму, что вернулся домой,
И уеду, быть может, не скоро.

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

Я открою оранжевый свой чемодан,
Весь в наклейках портовых гостиниц,
И для каждого там,
И для каждого там
Отыщу персональный гостинец.

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

Под мерцаньем чьих-то восторженных глаз
Я предамся хмельному разгулу
Я затею рассказ,
Я затею рассказ
Про последний свой рейс в Гонолулу

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

Но когда, насладившись вниманьем вполне,
Я замечу, взглянув наудачу,
Паутинку в окне,
Паутинку в окне, —
Я очнусь, наконец, и заплачу…

Ах ты Боже ты мой,
Ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой!..

Тает желтый воск свечи,
Стынет крепкий чай в стакане,
Где-то там, в седой ночи,
Едут пьяные цыгане.

Полно, слышишь этот смех?
Полно, что ты, в самом деле?!
Самый белый в мире снег
Выпал в день твоей дуэли.

Знаешь, где-то там вдали,
В светлом серпантинном зале
Молча встала Натали
С удивленными глазами.

В этой пляшущей толпе,
В центре праздничного зала,
Будто свечка по тебе,
Эта женщина стояла.

Встала и белым-бела
Разом руки уронила,
Значит, все-таки, была,
Значит, все-таки, любила!

Друг мой, вот вам старый плед!
Друг мой, вот вам чаша с пуншем!
Пушкин, Вам за тридцать лет,
Вы совсем мальчишка, Пушкин!

Тает желтый воск свечи,
Стынет крепкий чай в стакане,
Где-то там, в седой ночи,
Едут пьяные цыгане…
_ Стихи Пушкина

…А комод хранил рубахи, как надежды…
А война уже не шла который год…
И последняя на шест была надета
И поставлена на чей-то огород.

Это так невероятно и жестоко,
Что стоишь не огорчён, а изумлён,
Как над дудочкой лихого скомороха,
О котором узнаёшь, что он казнён.

А хозяин был такой весёлый малый,
А хозяин – вам, наверно, невдомёк –
На вокзале так смешно прощался с мамой,
Что погибнуть просто-напросто не мог…

Чем может быть утешен человек,
Которого несут к могильной яме?..
Не знает он, не видит из-под век,
Что окружен любимыми друзьями.

Когда в конце концов умру и я,
Хочу, чтобы не медля ни секунды
Ко мне слетелись все мои друзья —
Со службы, из больницы, из Пицунды.

И чтоб случайный магниевай блиц
Вернул меня на миг из мрака к жизни
И высветлил с десяток милых лиц,
Которых я б хотел собрать на тризне.

Пусть радость и не шибко велика,
Но уходя в последнюю дорогу
Я все же буду знать наверняка,
Что я не пережил их, слава Богу…

Итак, оглашены
Условия дуэли,
И приговор судьбы
Вершиться без помех…
А Пушкин — точно он
Забыл о страшном деле —
Рассеяно молчит
И щурится на снег…

Куда ж они глядят,
Те жалкие разини,
Кому, по их словам,
Он был дороже всех,
Пока он тут стоит,
Один во всей России,
Рассеянно молчит
И щурится на снег…

Мучительнее нет
На свете наказанья,
Чем видеть эту смерть,
Как боль свою и грех…
Он и теперь стоит
У нас перед глазами,
Рассеяно молчит
И щурится на снег…

Пока еще он жив,
Пока еще он дышит, —
Окликните его,
Пусть даже через век!…
Но — будто за стеклом —
Он окликов не слышит
Рассеянно молчит
И щурится на снег…

Он был красив, как сто чертей,
Любил животных и детей,
Имел любовниц всех мастей
И был со всеми мил…
Да полно! Так ли уж права
Жестокая молва,
Швырнув в ответ ему слова:
«Он Пушкина убил!..»

Он навсегда покинул свет,
И табаком засыпал след
И даже плащ сменил на плед,
Чтоб мир о нём забыл.
Но где б он ни был тут и там –
При нём стихал ребячий гам,
и дети спрашивали мам:
«Он Пушкина убил?»

Как говорится, все течёт,
любая память есть почёт,
и потому на кой нам чёрт
Гадать, каким он был?..
Да нам плевать, каким он был,
Какую музыку любил,
Какого сорта кофий пил…
Он Пушкина убил!

И кому теперь горше
от вселенской тоски —
машинисту из Орши,
хипарю из Москвы?

Чья страшнее потеря —
знаменитой вдовы,
или той, из партера,
что любила вдали?

Чья печаль ощутимей —
тех, с кем близко дружил,
иль того со щетиной,
с кого списывал жизнь?..

И на равных в то утро
у таганских ворот
академик и урка
представляли народ.

Он замолчал. Тепрерь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше — тишина».
…У века завтра лопнут перепонки —
Настолько оглушительна она.

I
И вот, жрецы ночных обсерваторий
Hашли среди созвездий и планет
Светящуюся точку, под которой
Мне было суждено увидеть свет.
И в этот миг зарницы полыхнули,
И грянул шум неведомых морей,
И ласково склонились повитухи
Перед прекрасной матерью моей.
Ударил гром. В степях заржали кони.
Закат погас на краешке Земли.
И чьи-то руки, смуглые как корни,
Меня над этим миром вознесли.
Тот миг… Он будет проклят и оплакан,
Когда на свет здоров и невредим,
Явился незамеченный аллахом
Бродяга и поэт Имаметдин…

II
…Рождается солнце,
Hо в кои-то веки
Я нынче его появленью не рад,
Светило, сощурив
Трахомные веки,
Меня наряжает в меси и халат.
И вот облаченный
В святые обновы,
Я слышу обрывки торжественных слов…
Проклятъе ли, дух ли,
Hочные ли совы
Гнездятся под сенью ночных куполов?…
И кто-то незримый,
Сгибает мне спину,
И тени неслышно сползают со стен…
Закручен молитвой
В тугую пружину,
Я лоб опускаю в зажимы колен.
Hи дней, ни ночей,
Hи базаров, ни улиц,
Hи запаха трав, ни мерцанья волны…
Я знаю как выглядит
Подлинный ужас.
Вполне безобидно. Четыре стены.
Безмолвье и мрак.
По углам — паутина…
Hо знай, богомолец, твой час недалек,
И лопнет завод,
И сорвется пружина,
И череп с размаху пробьет потолок!..
…Рождается солнце,
Рождается солнце,
Дремотные травы лучом вороша…
В росинке и в яблоке,
В камне и слове
Беснуется солнечный дух мятежа!..

III
КТО ТЫ?
Ты, как вечный дух, бесплотен,
Ты, как летний дождь, бесплатен,
И в созвездье белых пятен
Ты — еще одно пятно…
Предъявитель? Испытатель?
Разрушитель? Созидатель?
Или мне тебя, приятель,
Разгадать не суждено?..
Осторожен и смекалист,
То ли ангел, то ли аист,
Ты себя еще покамест
Обнаружить не даешь.
Кто ты — Гнев или Забава,
Ты — Проклятье или Слава,
Или ты — Святее Право
Прятать Истину и Ложь?
Все имеет объясненье, —
Камень, облако, затменье,
А твое происхожденье
Объяснить не хватит слов.
Как понять твое обличье, —
Человекорыбьептичье, —
Где законы и приличья,
Здравый смысл, в конце концов!..

IV
Рождается солнце,
Рождается солнце,
Дремотные травы лучом вороша, —
В росинке и в яблоке,
В камне и слове
Беснуется солнечный дух мятежа!
И смерть невозможна,
И жизнь очевидна,
Покуда на солнце горят тополя,
И я, как зеленые перья, —
В чернила,
Деревья в тебя окунаю, Земля!
Сегодня, исполненный дерзкой отваги,
Я жизнь посвящаю великим делам,
Пусть небо заменит мне
Кипу бумаги,
Пусть тополь заменит священный калам!
О, мальчик,
Божок азиатских кочевий, —
Блести, как монетка, горячечный лоб, —
Ты грезишь
Проектами новых ковчегов,
Hе зная, случится ли новый потоп…
А мир безмятежен.
Он замер, как вымер.
История ласково плещет у ног,
И древние тайны —
Осколками амфор —
Hеслышно выносит на влажный песок.
И чьи это губы,
И чьи это руки,
И чей это шепот, и чьи это сны?…
И сколько дремучей
Языческой муки
В зеленом мерцанье прибрежной волны!..
Мне тайны, как брызги,
Щекочут лопатки…
О, искра открытия — только раздуй! —
И вдруг обожжет
Откровенность догадки,
Как в детстве подслушанный мной поцелуй.
О, мальчик! — взывают ко мне, —
Помоги нам! —
Ожившие тени далеких времен…
Плыву по могилам,
Плыву по могилам,
Плыву по могилам забытых имен…

V
Аллах, даруй мне мудрость старика,
Как спелый плод, в уста ее мне выжми.
Подобно черной августовской вишне,
Она терпка должна быть и горька.
Аллах, к тебе взывает Hесими,
Ты мог бы наказать меня презреньем,
Hо смилуйся и солнечным прозреньем
Осенний этот череп осени!
…И вдруг — в ночной торжественной тиши
Я слышу чей-то голос: «Отрекаюсь!»
Такой знакомый голос: «Отрекаюсь!»
Гляжу вокруг, а рядом — ни души!
Я — отрекаюсь. Этот голос — мой!
Я отрекаюсь от мирских соблазнов,
От родины, от дома, от собратьев
Я отрекаюсь. Этот голос — мой!
От всех грядущих праздников и бед
Я отрекаюсь клятвами любыми, —
И от того, за что меня любили,
И от того за что бывал я бит.
От утренних оранжевых дорог,
От солнца и дымящихся харчевен,
От строк, в которых был я прям и честен,
От строк, в которых честным быть не мог.
От выпитых на празднествах пиал,
От матери и родственного круга,
От синяков, полученных от друга
И от врагом подаренных похвал.
От тех, что говорили мне: «Пиши!»
От тех, что говорили мне: «Довольно!»
…Я отрекаюсь нынче добровольно
От главного — от собственной души!

VI
…Мне волей аллаха
Готовилась плаха,
А я не убийца — я грешный поэт…
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха, которого нет!
…Я — воин,
В бою неизведавший страха,
А нынче шакалы грызут мой скелет…
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха, которого нет!
…Я нищая птаха —
Штаны да рубаха,
Питался подслушанным звоном монет
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха,
Все в воле аллаха, которого нет!
А где-то
Hа краешке синего неба
Курлычут и плачут по вас журавли…
…Перо мое,
Стань окончанием нерва,
Ведущего к самому сердцу Земли!..

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬHЫЕ ГЛАВКИ ПОЭМЫ
С приходом рассвета
Тревожно и глухо
Гремит барабан,
И утренний город
В серебряной дымке
Угрюмо торжествен…
Греми, барабан!
Собирай стариков,
Малолетних и женщин!
Греми, барабан!
Поднимай из постелей
Своих горожан!
И вот я всхожу
Hа высокий и звонкий
Дубовый помост,
Пропахший насквозь
Золотистой смолой
И древесною стружкой,
И внутренний голос
Hевнятно и хрипло
Мне шепчет: «Послушай!…
Довольно упрямства!..
Покуда не поздно!..
Потом не помочь!..»
Палач улыбается, —
Ровные зубы,
Лицо без морщин.
Ребячий пушок
Покрывает
Его мускулистые икры…
Он счастлив,
Как мальчик,
Который допущен
Во взрослые игры,
Hе зная их смысла,
Hе зная последствий,
Hе зная причин.
Толпа негодует,
Толпа в нетерпенье.
Толпа голодна —
Hеужто, шайтан,
Hе проронет слезы
Перед близкой расплатой?
Испуганным зайцем
Взметнулся и замер
В толпе Соглядатай,
И в мире голов
Появилась и скрылась
Его голова…
И флаг на ветру
Горячится и фыркает —
Только стегни! —
И он развернется
Вполнеба
С могучей и трепетной силой…
Тот флаг, он сейчас
Упоенно гудит
Hад моею могилой,
Как синий табун
Молодых скакунов
В предрассветной степи…
Отречься от солнца,
От книг и друзей
И от давешних слов —
И завтра с рассветом
Кого-то другого
Казнят на помосте…
Опомнись, покуда
Вгоняют в ладони
Горячие гвозди,
И струйкой минут
Истекает воронка
Песочных часов!..
…И вспомнится дом,
И колодезный скрип,
И пальба пастухов,
И — как виноградинка
В желтей пыли —
Смуглоглазый детеныш…
В ту давнюю пору
Я был опечален
Лукав и дотошен,
И — самое главное! —
Чист от долгов
И далек от стихов…

* * *
Малыш! Ты покамест
Hе знаешь своих
Обязательств и прав,
И взрослая жизнь
Hе вмещается в рамки
Ребячьих законов:
Ты встретишь врагов,
Что сильней и страшней
Многоглавых драконов,
С которыми ты
Без труда расправлялся
Hа сказочной Каф…
…И вспомнится юность,
Такая вчерашняя…
О, неужель
Мне больше не плакать
От той безотчетной
И ласковой грусти,
Как в полночь, когда
Предо мною взошли
Изумленные груди,
Светло и бесшумно,
Как в звездных озерах
Всплывает форель!..
Любимая спит
Утомленная праздником
Hашей любви…
Светлеет восток…
Голосят петухи…
Оживают селенья…
И я, опасаясь
Чуть слышным касаньем
Спугнуть сновиденья,
Целую святые,
Прохладные, чистые
Губы твои!..
Тебе ль огорчаться
Ты прожил
Счастливую жизнь, Hесими, —
Ты знал и любовь,
И ночные костры,
И прекрасные строки!
Как в солнечном яблоке
Бродят густые
Осенние соки, —
Так бродят во мне
Сокровенные боли
Родимой Земли!..

* * *
Держись, Hесими,
Hи слезинки, ни крика,
Hи вздоха — держись!
Пусть память, как книга
Шуршит на ветру
За страницей страница…
Палач не позволит —
Одна за другой —
Им опять повториться,
И надо успеть
Пролистать до конца
Эту славную жизнь…
Пусть жизнь Hесими
Продолжается в этих
Звенящих стихах!..
Еще не однажды
Hа этой планете —
С приходом рассвета
Сверкать топорам,
Воздвигаться помостам
И толпам стихать
При виде последнего
Всхлипа артерий
Hа шее Поэта!..

* * *
Поэты! Вы все
Умираете вдруг,
Hе успев отдышаться
От трудной любви,
От вчерашней дороги,
От жаркой строки…
Еще не расставлены точки
В преддверии главного шага,
Еще не допито вино
И еще не добиты враги…
Поэты уходят
От теплых дымов,
От детей, от семьи…
Поэты уходят,
Послушные вечному
Зову дороги…
Hо смерть им всегда
Одинаково рано
Подводит итоги:
Три полных десятка,
Четвертый —
Враги оборвут на семи…
В поэтоубийстве
Решает суровая
Точность часов —
Из тысячи пуль
Повезет хоть одной,
Hо узнать бы — которой?
О, череп Поэта,
Он весь в чертежах
Пулевых траекторий,
Подобно постройке
Опутанной сетью
Рабочих лесов…
Где может быть спрятан,
В каком изощренном
И каверзном лбу,
Тупой механизм
До сих пор непонятного
Людям секрета,
Согласно которому
Если убийца
Стреляет в толпу,
То пуля из тысячи
Все-таки выберет
Череп Поэта!..

* * *
Поэты, на вас
Возлагает надежды
Старик Hесими!
Hикто из живущих
Hе вправе за долгую жизнь поручиться…
Кто знает какая
Беда на планете
Могла бы случиться,
Когда бы не головы наши
Взамен,
Дорогие мои…

***
Уже молчит в полях война
Который год.
И всё же ждёт его она, —
И всё же ждёт.
Бог знает, кто ему она,
Наверное, жена…

Ах, сколько там дорог-путей,
В чужой стране!
Ах, сколько было злых людей
На той войне!
А в это время ждут вестей,
Наверное, вдвойне…

Её солдат который год
Лежит в полях.
Дымится шлях – он к ней бредёт
На костылях.
Он к ней, наверное, придёт,
Он всё-таки придёт…

Она рукой слезу утрёт,
Она права.
Бранить за поздний твой приход –
Её права.
…Но наверху над ним растёт,
Наверное, трава…

О, високосный год – проклятый год
Как мы о нем беспечно забываем
И доверяем жизни хрупкий ход
Всё тем же пароходам и трамваям

А между тем в злосчастный этот год
Нас изучает пристальная линза
Из тысяч лиц – не тот…, не тот…, не тот…
Отдельные выхватывая лица

И некая верховная рука,
В чьей воле все кончины и отсрочки,
Раздвинув над толпою облака,
Выхватывает нас поодиночке.

А мы бежим, торопимся, снуем, —
Причин спешить и впрямь довольно много —
И вдруг о смерти друга узнаем,
Наткнувшись на колонку некролога.

И стоя в переполненном метро,
Готовимся увидеть это въяве:
Вот он лежит, лицо его мертво.
Вот он в гробу. Вот он в могильной яме…

Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездный гравий,
И все что нам осталось от него, —
С полдюжины случайных фотографий.

Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг —
И Смерть бы проиграла в поединке…
Она б она взяла за воротник,
А мы бы ухватились за ботинки.

Но что тут толковать, коль пробил час!
Слова отныне мало что решают,
И, сказанные десять тысяч раз,
Они друзей — увы! — не воскрешают.

Ужасный год!… Кого теперь винить?
Погоду ли с ее дождем и градом?
…Жить можно врозь. И даже не звонить.
Но в високосный год держаться рядом.

Млел июнь. Томилось лето.
Но уже случилось ЭТО.
Срочно что-то, как-то, где-то
надо было делать!..

Встал студент наизготовку,
Приложил к плечу винтовку
Номер двести двадцать тысяч
триста тридцать девять.

Педагог по диамату
Выдал нам по дипломату –
Я узнал о нём потом, что он – майор запаса.
Уходили целым курсом,
Целый курс полёг под Курском.
Только Мишка Кузенков в Москве сидел, зараза.

Танька, что ты, как ты, где ты?..
Как другие факультеты?..
Я пишу тебе, Танёк, уже из Будапешта.
Танька, жди меня, паскуда,
Я ведь жив ещё покуда,
И хирурги говорят, что есть ещё надежда!..

Млел июнь. Томилось лето.
Но уже случилось ЭТО.
Срочно что-то, как-то, где-то
надо было делать…

…Если скажут, что я помер,
То моей могилы номер –
Вспомни! — двести двадцать тысяч
триста тридцать девять.

Горько плачет полицай –
Кулачище – в пол-лица:
Не таи обиды, Верка,
На папаню-подлеца.

Смотрят из-под кулака
Два гвоздочка, два зрачка…
Ох, и жутко в одиночку
Слушать вечером сверчка!..

Верещит в углу сверчок,
Верещит – и вдруг молчок!..
Ты себя, папаня, продал
За немецкий пятачок…

Помнишь, дождик моросил,
Ты кому-то всё грозил,
Ты чего это такое
В жёлтом кабуре носил?..

С крыши капает вода,
Забывается беда…
Помнишь Ольгиного Лёшку –
Ты за что его тогда?..

Помнишь, осенью в Литве
Ты зарыл его в листве,
А потом с охальным делом
Приходил к его вдове?..

Водка зябнет на столе,
Ты опять навеселе…
Как ты слышишь, как ты дышишь,
Как ты ходишь по земле?..

Вот приходит месяц май,
О былом не поминай…
Помирай скорей, папаня,
Поскорее помирай…

Все куда-то я бегу
Бестолково и бессрочно,
У кого-то я в долгу,
У кого — не знаю точно.

Все труднее я дышу-
Но дышу, не умираю.
Все к кому-то я спешу,
А к кому — и сам не знаю.

Ничего, что я один,
Ничего, что я напился,
Где-то я необходим,
Только адрес позабылся.

Ничего, что я сопя
Мчусь по замкнутому кругу —
Я придумал для себя,
Что спешу к больному другу.

Опрокинуться в стогу,
Увидать Кассиопею —
Вероятно, не смогу,
Вероятно, не успею…

Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки.
Послушаешь про них — так прямо волки,
А поглядишь — так ангелы почти.

Их добрые глаза — как два болотца —
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить.

Они не мстят, не злятся, не стращают,
Не обещают взять нас в оборот, —
Они великодушно нам прощают
Все камни в их увядший огород.

Да, был грешок… Такое было время…
И Сталин виноват, чего уж там!..
Да, многих жаль… И жаль того еврея,
Который оказался Мандельштам…

Послушать их — и сам начнешь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был еще и главный режиссер.

…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнет зрачок, опасный как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.

И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.

Собьются в кучу женщины и дети.
Завоют псы. Осыплются сады.
И жизнь на миг замрет на белом свете
От острого предчувствия беды.

По всей Руси — от Лены и до Волги —
Прокатятся подземные толчки…

…Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки…

Что же это был за поход?..
Что же это был за народ?..
Или доброты в этот год
На планете был недород?..

Не поймёт ни враг наш, ни друг,
Как же это сразу и вдруг
Населенье целой страны
Выродилось в бешеных сук!..

Если вдруг чума, то дома
Всё-таки на прежних местах,
Если люди сходят с ума,
Всё-таки не все и не так!..

Детям не поставишь в вину,
Что они играют в «войну»
И под словом «немец» всегда
Подразумевают страну.

Как же мы теперь объясним
Горьким пацанятам своим,
Что не убивали детей
Братья по фамилии Гримм?

Что же это был за поход?..
Что же это был за народ?..
Или «жизнь» и «смерть» в этот год
Понимались наоборот?..

Все мы куклы, Сергей Владимирович,
В нашей крохотной суете,
Но кому-то дано лидировать,
А кому-то плеститсь в хвосте.

И когда нам порой клинически
Изменяют чутье и такт,
Вы подергайте нас за ниточку,
Если делаем что не так.

Как Вы властвуете шикарно!
Нас — до черта. А Вы — один.
Вы единственный папа Карло
Над мильенами Буратин.

Если вдруг Вам от наших штучек
Станет грустно и тяжело,
Если вдруг Вам вконец наскучит
Ваше трудное ремесло

Или если Вам станет тошно
От кучумов и держиморд,
Вы отдайте нас всех лоточнику
И закройте мир на ремонт!

Но покамест Вам аплодируют
Хоть один-два-три пацана,-
Вы держитесь, Сергей Владимирович,
Потому что без Вас — хана!…

В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: «Окажись, что я не гений, —
Я в тот же миг от ужаса умру!..»

Садясь за стол, я чувствовал в себе
Святую безоглядную отвагу,
И я марал чернилами бумагу,
Как будто побеждал ее в борьбе!

Когда судьба пробила тридцать семь.
И брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось — трагическая осень
Мне на чело накладывает тень.

Но точно вызов в суд или собес,
К стеклу прижался желтый лист осенний,
И я прочел па бланке: «Ты не гений!» —
Коротенькую весточку с небес.

Я выглянул в окошко — ну нельзя ж,
Чтобы в этот час, чтоб в этот миг ухода
Нисколько не испортилась погода,
Ничуть не перестроился пейзаж!

Все было прежним. Лужа на крыльце.
Привычный контур мусорного бака.
И у забора писала собака
С застенчивой улыбкой на лице.

Все так же тупо пялился в окно
Знакомый голубь, важный и жеманный..
И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего…

Скончался скромный человек
Без имени и отчества,
Клиент прилежнейший аптек
И рыцарь стихотворчества.

Он от своих булыжных строк
Желал добиться легкости.
Была бы смерть задаче впрок —
И он бы тут же лег костьми.

Хоть для камней имел Сизиф
Здоровье не железное.
Он все ж мечтал сложить из них
Большое и полезное.

Он шел на бой, он шел на риск,
Он — с животом надорванным
Не предъявлял народу иск,
Что нe отмечен орденом.

Он свято веровал в добро
И вряд ли бредил славою,
Когда пудовое перо
Водил рукою слабою.

Он все редакции в Москве
Стихами отоваривал,
Он приносил стихи в мешке
И с грохотом вываливал.

Валялись рифмы по столам,
Но с примесью гарнирною —
С гранитной пылью пополам
И с крошкою гранитною.

В тот день, когда его мослы
Отправили на кладбище,
Все редколлегии Москвы
Ходили, лбы разгладивши.

Но труд — хоть был он и не впрок!
Видать, нуждался в отзвуке,—
И пять его легчайших строк
Витать остались в воздухе…

Поэт был нищ и безымян
И жил, как пес на паперти,
Но пять пылинок, пять семян
Оставил в нашей памяти.

Пусть вентилятор месит пыль,
Пусть трет ее о лопасти —
Была мечта, а стала быль:
Поэт добился легкости!

Истерты в прах сто тысяч тонн
Отменного булыжника.
Но век услышал слабый стон
Бесславного подвижника.

Почил великий аноним,
Трудившийся до одури…
…Снимите шляпы перед ним,
Талантливые лодыри!!!…

Должно быть любому ребенку Земли
Известна игра под названьем «замри».
Долбят непоседы от зари до зари:
«Замри!…»

Замри — это, в общем-то, детский пароль,
Но взрослым его не хватает порой.
Не взять ли его у детишек взаймы?
«Замри?…»

Нам больше, чем детям нужны тормоза,
Нам некогда глянуть друг-други в глаза.
Пусть кто-нибудь крикнет нам: «Черт побери,
«Замри!…»

Послушай, дружище, а если вдруг
Ты мне не такой уж и преданный друг?
Да ты не пугайся, не злись, не остри,
Замри!…

Мой недруг, давай разберемся без драк,
А что, если ты не такой уж и враг?
Былые обиды на время замни,
Замри!

О, как бы легко не сменялись года,
Однажды наступит минута, тогда
Вам некто знакомый шепнет изнутри:
«Замри!»

И память пройдется по старым счетам,
И кровь от волненья прихлынет к щекам.
И будет казаться страшней, чем «умри» —
«Замри».

Вечером мой двор угрюмо глух,
Смех и гомон здесь довольно редки, —
Тайное правительство старух
Заседает в сумрачной беседке.

Он запуган, этот бедный двор,
Щелк замка — и тот, как щелк затвора.
Кто знавал старушечий террор,
Согласится, — нет страшней террора.

Пропади ты, чертова дыра,
Царство кляуз, плесени и дуста!..
Но и в мрачной пропасти двора
Вспыхивают искры вольнодумства.

Якобинским флагом поутру
Возле той же старенькой беседки
Рвутся из прищепок на ветру
Трусики молоденькой соседки!..

Еще вчера, — как снимок дилетанта, —
Осенний день расплывчат был и слеп,
А нынче скрупулезно и детально
Его дорисовал внезапный снег.

Еще вчера проступки цвета сажи
И прегрешений серые мазки
Казались органичными в пейзаже
Чумазой и расхристанной Москвы.

А нынче смотрим в окна с изумленьем —
Весь мир присыпан белым на вершок!…
И кажется чернейшим преступленьем
Вчерашний незатейливый грешок.

Белым-бело!.. И в этом белом гимне
Приходит к нам, болезненно остра,
Необходимость тут же стать другими,
Уже совсем не теми, что вчера.

Как будто Бог, устав от наших каверз,
От слез и драк, от кляуз и нытья, —
Возвел отныне снег, крахмал и кафель
В разряд святых условий бытия.

И кончились бои, и дрязги стихли,
И тишина везде вошла в закон
Как результат большой воскресной стирки
Одежд, религий, судеб и знамен…

Сомкните плотнее веки
И не открывайте век,
Прислушайтесь и ответьте:
Который сегодня век?
В сошедшей с ума Вселенной,
Как в кухне среди корыт,
Нам душно от дикселендов,
Парламентов и коррид.

Мы все не желаем верить,
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени «тишина».
Нас тянет в глухие скверы —
Подальше от площадей,
Очищенных от скверны,
Машин и очередей.

Быть может, вот этот гравий,
Скамеечка и жасмин –
Последняя из гарантий
Хоть как-то улучшить мир.
Неужто же наши боги
Не властны и вольны
Потребовать от эпохи
Мгновения тишины,

Коротенького, как выстрел,
Пронзительного, как крик…
И сколько б забытых истин
Открылось бы в этот миг,
И сколько бы дам прекрасных
Не переродилось в дур,
И сколько бы пуль напрасных
Не вылетело из дул,

И сколько б «наполеонов»
Замешкалось крикнуть «Пли!»,
И сколько бы опаленных
Не рухнуло в ковыли,
И сколько бы наглых пешек
Не выбилось из хвоста,
И сколько бы наших певчих
Сумело дожить до ста!

Консилиумы напрасны…
Дискуссии не нужны…
Всего и делов-то, братцы, —
Мгновение тишины…

— Вот вы говорите, что слезы людские — вода?
— Да.
— Все катаклизмы проходят для вас без следа?
— Да.
— Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас — лабуда?
— Да.
— И вам все равно, что кого-то постигла беда?
— Да.
— И вам наплевать, если где-то горят города?
— Да.
— И боли Вьетнама не трогали вас никогда?
— Да.
— А совесть, скажите, тревожит ли вас иногда?
— Да…
— Но вам удется ее усмерить без труда?
— Да.
— А если разрушили созданный вами семейный очаг?
— Так…
— Жестоко расправились с членами вашей семьи?
— И?..
— И вам самому продырявили пулею грудь?
— Жуть!
— Неужто бы вы и тогда мне ответили «да»?
— Нет!
— А вы говорите, что слезы людские вода?
— Нет!
— Все катаклизмы проходят для вас без следа?
— Нет!
— Так значит вас что-то тревожит еще ингда?
— Да, Да, Да…

Клавка в струночку, лицо — белей бумаги
И сидит, не понимает ничего,
А вокруг — всё киномаги да завмаги,
Да заслуженные члены ВТО.

Что ни слово — Мастрояни да Феллини,
Что ни запись — Азнавур да Адамо,
Так и сяк они крутили да финтили,
А на деле добивались одного:

Клавочка, вам водочки?
Или помидорчик?
Клавочка, позвольте
Вас на разговорчик!
Как сомы под сваями,
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.

А снабженец Соломон Ароныч Лифшиц
В дедероновом костюме цвета беж
Обещал сообразить японский лифчик
И бесплатную поездку за рубеж!

Говорил ей, как он хаживал по Риму,
Как в Гонконге с моряками пировал,
Ой, глушили Клавку так, как глушат рыбу, —
Без пощады, чтобы враз — и наповал!

Клавочка, вам водочки?
Или помидорчик?
Клавочка, позвольте
Вас на разговорчик!
Как сомы под сваями,
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.

И сидел ещё один лохматый гений,
Тот, которого поймут через века,
Он всё плакал возле клавкиных коленей,
И бессвязно материл Бондарчука.

Всё просил он, все искал какой-то сути,
Всё кричал, что на семь бед — один ответ,
А в конце вдруг объявил, что бабы — суки,
И немедленно отчалил в туалет.

Клавочка, вам водочки?
Или помидорчик?
Клавочка, позвольте
Вас на разговорчик!
Как сомы под сваями,
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.

Ну а третий всё развешивал флюиды,
Да косил многозначительным зрачком,
Намекал, что, мол, знаком с самим Феллини,
А по роже и не скажешь, что знаком!

Клавка мчится вкругаля, как чумовая,
Задыхаясь и шарахаясь от стен,
Кум Сличенко, внук Феллини, друг Чухрая,
И свояченик самой Софи Лорен!

Клавочка, вам водочки?
Или помидорчик?
Клавочка, позвольте
Вас на разговорчик!
Как сомы под сваями,
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.

Клавка смотрит вопросительно и горько,
Ей не видится, не дышится уже
В этом диком и цветном, как автогонка,
Восхитительном и жутком кураже.

Но опять шуршит под шинами дорога,
И мерцает дождевая колея,
Едет утречком на лекцию дурёха,
Ослепительная сверстница моя…

Меня сочтут обманщиком,
Да только я не лгу:
Вином из одуванчиков
Торгуют на углу.

Уж, если одурачивать —
То как-нибудь хитро:
Вино из дуванчиков —
Ведь это же ситро!

Нашли же чем попотчивать
Доверчивый народ, —
А очередь, а очередь,
А очередь растет.

Закройте вашу лавочку,
Не стоит тратить пыл!
Вина из одуванчиков
Никто еще не пил.

Алхимики, не вам чета,
Тузы и короли
Вина из одуванчиков
Придумать не смогли.

Напрасно вы хлопчите,
Товар у вас не тот, —
А очередь, а очередь,
А очередь растет.

Название заманчиво,
Однако не секрет:
Вина из одуванчиков
На белом свете нет!

Меня сочтут обманщиком,
Да только я не лгу:
Вином из одуванчиков
Торгуют на углу.

Вино, понятно, кончилось,
Киоск давно закрыт, —
А очередь, а очередь,
А очередь стоит.

Давай поглядим друг на друга в упор,
Довольно вранья.
Я — твой соглядатай, я — твой прокурор,
Я — память твоя.

Ты долго петлял в привокзальной толпе,
Запутывал след.
Ну вот мы с тобою в отдельном купе,
Свидетелей нет.

Судьба мне послала бродить за тобой
До самых седин.
Ну вот мы и встретились, мой дорогой,
Один на один.

Мы оба стареем, ты желт, как лимон,
Я лыс, как Сократ.
Забудь про милицию и телефон,
Забудь про стоп-кран.

Не вздумай с подножки на полном ходу
Нырнуть в темноту.
Мы едем с тобою не в Караганду
И не в Воркуту.

Чужие плывут за окном города,
Чужие огни.
Наш поезд отныне идет в никуда,
И мы в нем одни.

…Как жутко встречать за бутылкой винца
Синюшный рассвет.
И знать, что дороге не будет конца
Три тысячи лет.

Когда, обвенчаный с Удачей,
Я гордо шел от аларя,
Народ сочувственно судачил,
Зазря, мол, все это, зазря…

Не верят!…Так или иначе,
Но я на свадебном пиру:
«Улачи, родненький, удачи!»
Себе отчаянно ору.

Но все верна воспоминанью,
Другому все еще верна, —
«Прости, соколик…Помираю…» —
Тихонько шепчет мне она.

И гость, поднявшийся для тоста,
Едва не расплескав вино,
В растерянности сел и просто
Добавил: «То-то и оно…»

Повесить человека — не пустяк,
И тут нужны особые таланты!..
Я вас повешу так,
Я вас повешу так,
Что даже не задену ваши гланды!..

В общении с клиентом нужен такт —
Ведь вешаешь живого, а не доску,
Я вас повешу так,
Я вас повешу так,
Что даже не попорчу вам прическу!..

В своем неелгком деле я мастак,
Люблю работать быстро и красиво!
Я вас повешу так,
Я вас повешу так,
Что вы мне после скажете спасибо!..

…А началом явился испуг
От нечаянно хрустнувшей ветки…
И дремучий немыслимы звук
Шевельнулся тогда в человеке…

Человек начинал говорить!..
И, не в силах бороться с искусом,
Обнаружил великую прыть
В овладении этим искусством.

Он придумывал тысячи тем,
Упиваясь минутным реваншем.
Говори-и-ть! – А о чем и зачем –
Человеку казалось не важным.

Он смолкал по ночам, но и тут –
Что ни утро – в поту просыпаясь,
Он пугался безмолвных минут
И ничем не заполненных пауз.

Но однажды случилась беда:
Он влюбился, и смолк в восхищеньи…
И к нему снизошла немота –
И свершила обряд очищенья.

Он притих, и разгладил чело,
И до боли почувствовал снова
То мгновение, после чего
Станет страшно за первое слово…

Ты не веришь в таинственность радуги
И загадок не любишь совсем.
Ты сегодня сказал мне, что яблоки —
Это тот же коричневый джем.

И глаза у тебя улыбаются,
И презрительно морщится нос.
Ведь у взрослых ума не прибавится,
Если к ним относиться всерьез.

Ты не числишься в сказочном подданстве
На седьмом от рожденья году.
Это яблоко — самое позднее
Из оставшихся в нашем саду.

Это яблоко — солнечной спелости,
Как последний счастливый обман,
Дарит Вашей Взрослеющей Светлости
С уважением, — Ганс Христиан.

Светлеет море. Отступают страхи.
И можно услыхать за три версты,
Как треснул ворот пушкинской рубахи
От хохота,стихов и духоты…

Минута — и луна в притихших травах
В исполненный торжественности миг
Откроет,как провинциальный трагик,
Напудренный величественный лик.

Здесь все конкретно,крупно и несложно —
Из моря,скал и пляжного песка…
Здесь в истину поверить невозможно —
Настолько эта истина близка.

Зато дана возможность в этом мире
Все заново осмыслить и понять,
И вдруг,узнав,что дважды два четыре,
Впервые удивиться,что не пять ! ..

Ах,дважды два ? .. не может быть сомненья !..
Пусть так. Но здесь всегда бестактен тот,
Кто в этом пустяковом откровенье
Открытья для себя не признает.

Вот истина… Она подходит ближе…
Спеши всплеснуь руками,тугодум !
Здесь «дважды два» нуждается в престиже,
Как только что пришедшее на ум.

…А женщина глядит,не понимая…
Она в своем неведенье права.
И я шепчу ей на ухо : «Родная !»
И каждый слог в отдельности : «Род-на-я !»
И медленно по буковкам : «Р-о-д-н-а-я !»
… О Господи , какие есть слова ! …

Под причитанья полковых мамаш
Мы вынимаем нотные альбомы.
Давным-давно расстреляны обоймы.
У нас в руках один «Гусарский марш».

Мелодии игрушечных атак,
Мы вас берем сегодня на поруки,
Вас надо петь сурово и по-русски,
Сурово и по-русски! Только так!

Мы трубы, как винтовки, рвем с плеча,
Они ревут тревожно и бессонно.
Сегодня мы хороним Гершензона,
Илюшу Гершензона — трубача…

А степь была безмолвна и седа,
И этот марш казался неуместным.
Но мы его трубили всем оркестром
Отчаянней и громче, чем всегда!

И снова шли, не видя ничего,
А степь горячим маревом шипела.
Мы не играли «Скорбный марш» Шопена,
Мы не играли «Скорбный марш» Шопена,
Мы не успели выучить его…

Я торчу в снегу, как зимний колос,
Тоненький, бездумный и больной.
Слышу я, как кто-то воет в голос,
Чувствую, что голос этот – мой.

Знаю, что сейчас кричать не надо,
Но остановиться не могу…
Ох, какой прищур у лейтенанта!
Ах, какое солнце на снегу!

А вчера таким же днём погожим
Я, в друзьях увидевший врагов,
Был убит, расстрелян, укокошен
Пулемётной яростью зрачков.

А солдаты ружья чистят снова,
Будни окаянные кляня,
И опять стреляют, как в живого,
В мёртвого. В убитого. В меня.

Я себя проверяю на крепость:
Компромиссы – какая нелепость!
Я себя осаждаю, как крепость,
И никак не решаюсь напасть.

Не решаюсь. Боюсь. Проверяю.
Вычисляю, тревожно сопя,
Сколько пороху и провианту
Заготовил я против себя.

Но однажды из страшных орудий
Я пальну по себе самому,
Но однажды, слепой и орущий,
Задохнусь в непроглядном дыму…

И пойму, что солдаты побиты.
И узнаю, что проигран бой,
И умру от сознанья победы
Над неверным самим же собой…

Чудеса всегда доверены минутам.
Чудо трудно растянуть на полчаса.
Но минуты мы неряшливо минуем –
И поэтому не верим в чудеса.

Вот – пузатая нарядная солонка.
Попытайтесь убедить себя на миг,
Что солонка – это тетушка Солоха,
А узоры – это вышитый рушник.

Не сумеют – ну и ладно, но при этом
Осмеют тебя на весь на белый свет!
Но природа не прощает непоэтам –
Мстя за каждый неразгаданный секрет.

И когда, предметы трогая неловко,
Мы разгадку задеваем впопыхах, —
Нам разгадка мстит, как та боеголовка,
И предметы разрываются в руках!..

Старик угрюмо вглядывался в лица
И выжидал, покуда стихнет гам…
О, еженощный тот самоубийца
Над чёрной бездной оркестровых ям!

Минута стариковского позёрства-
Она порой бодрит сильней вина…
Как жидкая варшавская позёмка
Над черепом взметнулась седина.

И белые взволнованные руки
Взошли во тьме, таинственно светясь,
И не было пронзительнее муки,
Чем та, что станет музыкой сейчас…

И опасаясь звуком или словом
Тот трепет обратить в немой испуг,
Оркестр заворожённым птицеловом
Следил за каждым взмахом дивных рук.

Концертный зал вдруг стал велик и светел
И собственные стены перешёл,
И потому не сразу кто заметил,
Когда и как скончался дирижёр.

И замерли смутившиеся звуки,
Когда над мёртвым телом, сползшим в зал,
В агонии безумствовали руки,
Пытаясь дирижировать финал.

Сверкающий очечками лукаво, —
Пред самым входом в кукольный театр —
Нас встретит добродушный папа Карло,
Наговорит приветственных тирад.

Как водится, предложит нам раздеться,
И скажет: «Постарели?.. Не беда!..
Сегодня вы вернулись в ваше детство,
И пусть сегодня будет, как тогда.

Оставьте здесь гаеты и окурки,
И сплетни о житейских пустяках..
(Старик великолепен в новой куртке
И в полосатых радужных чулках!..)

Берите все, что видите, на веру,
Выдайте вслух и радуйтесь взахлеб,
А жизненного опыта химеру
На этот случай сдайте в гардероб!..»

Он все смешает — годы, дни и числа,
Он всех омолодит в один момент
И будет счастлив тем, что получился
Крамольно-озорной эксперимент.

Потом, как в детстве, радостен и светел,
Растает он в волшебном далеке…
Как в детстве.. Но тогда я не заметил
Заштопанную дырку на чулке…

День закончен – и кисть до утра
Остывает светло и натужно…
Головешкой ночного костра
В темноте догорает натурщица…

Я гляжу на законченный труд
И, как это случается издавна,
Понимаю, что новый этюд —
Это, в общем, не новая истина.

Но я счастлив, как юный жених,
И танцуется мне и хохочется:
Я сегодня остался в живых
На войне, именуемой творчество!..
Уцелевший, стою у холста,
Полный счастья, испуга, смятенья…

…Уважайте удачу, когда
Неудача была бы смертельна!..

О не лети так, жизнь, слегка замедли шаг.
Другие вон живут, неспешны и подробны.
А я живу — мосты, вокзалы, ипподромы.
Промахивая так, что только свист в ушах

О не лети так жизнь, уже мне много лет.
Позволь перекурить, хотя б вон с тем пьянчужкой.
Не мне, так хоть ему, бедняге, посочуствуй.
Ведь у него, поди, и курева то нет.

О не лети так жизнь, мне важен и пустяк.
Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.
И пусть я никогда спектакля не увижу,
Зато я буду знать, что был такой спектакль

О не лети так жизнь, я от ветров рябой.
Мне нужно этот мир как следует запомнить.
А если повезет, то даже и заполнить,
Хоть чьи-нибудь глаза хоть сколь-нибудь собой.

О не лети так жизнь, на миг хоть, задержись.
Уж лучше ты меня калечь, пытай, и мучай.
Пусть будет все — тюрьма, болезнь, несчастный случай.
Я все перенесу, но не лети так, жизнь.

Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестёр, ноздрями чуя острый запах воли,
Я убегал к двухлетней внучке Оле, туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало,
И Оля уставала, отставала и тихо ныла: «Деда, погоди».
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости,
Но и в палате слышал Олин голос: «Дай руку, деда, деда, погоди…»
И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля
Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и…»
И я гожу, я все еще гожу и, кажется, стерплю любую муку,
Пока ту крохотную руку в своей измученной руке ещё держу.

У окна стою я, как у холста,
ах какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
и Дзержинку, и Манеж.
Над Москвой встает зеленый восход,
по мосту идет оранжевый кот,
и лоточник у метро продает
апельсины цвета беж.

Вот троллейбуса мерцает окно,
пассажиры — как цветное кино.
Мне, товарищи, ужасно смешно
наблюдать в окошко мир.
Этот негр из далекой страны
так стесняется своей белизны,
и рубают рядом с ним пацаны
фиолетовый пломбир.

И качает головой постовой,
он сегодня огорошен Москвой,
ни черта он не поймет, сам не свой,
словно рыба на мели.
Я по уличе бегу, хохочу,
мне любые чудеса по плечу,
фонари свисают — ешь не хочу,
как бананы в Сомали.

У окна стою я, как у холста,
ах какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
и Дзержинку, и Манеж.
Над Москвой встает зеленый восход,
по мосту идет оранжевый кот,
и лоточник у метро продает
апельсины цвета беж.
Апельсины цвета беж.
Апельсины цвета беж.

Цветные лохмотья
На солнце пестрят, —
Кочует по свету
Бродячий театр!..

За честность и смелость,
За ум и талант —
Поклон тебе низкий,
Бродячий театр!..

Напрасно зануды
Упрямо твердят,
Что нынче не в моде
Бродячий театр!..

От этих унылых
И глупых тирад
Ничуть не стареет
Бродячий театр!..

На троне сменяет
Тирана тиран,
Но не умирает
Бродячий театр!..

Я знаю, вовеки
Не выйдет в тираж
Мой старый товарищ
Бродячий театр!..

Испытавший в скитаниях стужу и зной,
Изнемогший от бурь и туманов,
Я приеду домой, я приеду домой
Знаменитый, как сто Магелланов.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.

И потянется к дому цепочкой родня,
Не решаясь промолвить ни слова,
Поглядеть на меня, поглазеть на меня,
На богатого и пожилого.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.

И по первой за встречу, потом по второй,
И пойдут за столом разговоры,
Вот тогда я пойму, что вернулся домой,
И уеду, быть может, не скоро.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.

Испытавший в скитаниях стужу и зной,
Изнемогший от бурь и туманов,
Я приеду домой, я приеду домой,
Знаменитый, как сто Магелланов.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.

То в кромешной ночи, то средь белого дня
Настигали меня неудачи…
Смерть душила меня,
Смерть душила меня,
Но и я ей отвешивал сдачи…

Нам с тобой не впервой
Рисковать головой,
Но со смертью у нас разговор деловой.
Боль такая — хоть вой,
Но пойми и усвой:
Тот, кто чувствует боль, —
Тот покамест живой!..

Я пришел в этот мир, никого не кляня,
Зла, что мне причиняли, — не помнил…
Мир не понял меня,
Мир не понял меня,
Но и я его тоже не понял…

Нам с тобой не впервой
Рисковать головой,
Но с фортуной у нас разговор деловой.
Первый шаг — роковой,
Но пойми и усвой:
Тот, кто делает шаг, —
Тот покамест живой!..

Обо мне сочинили немало вранья —
Я подолгу сидел в каталажке…
Ложь травила меня,
Ложь травила меня,
Но и я не давал ей поблажки…

Нам с тобой не впервой
Рисковать головой,
Но с молвою у нас разговор деловой.
Ты охаян молвой,
Но пойми и усвой:
Тот, кто верен себе, —
Тот покамест живой!..

Если нас хлестала штормовая волна
И в глазах была пелена,
То для начала
Нас выручала
Добрая бутыль вина!

Ветер и море
Нынче в раздоре —
Будет акулам корм!
Слабому горе,
Если на море —
Шторм!

Вермут, не кисни,
Парус, не висни,
Мачта, прямей держись!
Главное в жизни,
Главное в жизни —
Жизнь!..

Если нас терзала по любимым тоска
И звенела боль у виска,
То для начала
Нас выручала
Песенки лихой строка!

Ветер и море
Нынче в раздоре —
Будет акулам корм!
Слабому горе,
Если на море —
Шторм!

Вермут, не кисни,
Парус, не висни,
Мачта, прямей держись!
Главное в жизни,
Главное в жизни —
Жизнь!..

Ни стрела, ни рапира, ни пуля
Не смущали лихого Газуля —
В нем текла мавританская кровь.
Но не знал простодушный бедняга,
Что мужчин не спасает отвага
Там, где их атакует любовь.

Как-то, мчась на коне спозаранку,
Он увидел в предместье цыганку —
Краше нету на целой Земле.
Черноглазая, точно косуля,
Та сверкнула зрачком на Газуля,
И Газу ль покачнулся в седле.

Было 6 глупостью думать, однако,
Будто этот отважный рубака
Превратился от робости в нуль, —
Как-никак при его соучастье
Вы сегодня имеете счастье
Познакомиться с Кларой Газуль!..

Я беспечен и одинок,
И богатство мне ни к чему,
Мне б отсрочить хоть на денек
Час, когда я кану во тьму.

Я усядусь в свой дилижанс
И помчусь сквозь дым и пальбу,
Скорость — это все-таки шанс
Одурачить злую судьбу!..

Я покину дом и родню
И в дороге встречу зарю,
Может, время я обгоню,
Может, смерть я перехитрю.

Я усядусь в свой дилижанс
И помчусь сквозь дым и пальбу,
Скорость — это все-таки шанс
Одурачить злую судьбу!..

Пусть я кончу жизненный путь
На исходе этого дня,
Мне успеть бы только взглянуть,
Что там будет после меня.

Я усядусь в свой дилижанс
И помчусь сквозь дым и пальбу,
Скорость — это все-таки шанс
Одурачить злую судьбу!..

Мне снится ночами
Веселый ковбой,
Он издали манит
Меня за собой.

По знойной равнине,
Сквозь рыжую пыль,
Он мчится, пьянея
От бешеных миль.

Потертые джинсы,
Дубленый загар
И яростный запах
Дешевых сигар.

И к шляпе, что сбита
Слегка на висок,
Небрежно приколот
Степной колосок.

Я знаю, что этот
Веселый ковбой
Когда-нибудь станет
Моею судьбой.

Мы вместе поскачем
На быстром коне,
И это случится
Уже не во сне!..

Я прожил горестную жизнь
И понял не вчера,
Что, как судьба ни повернись, —
Нет худа без добра.

И если вдруг меня волна
Потащит в глубину,
То море высохнет до дна
И я не утону.

И если я сорвусь в каньон,
Неловкий, как арбуз,
То мне скала подставит склон
И я не расшибусь.

И если выстрелят в меня
В упор и на прицел,
То пуля выберет коня,
А я останусь цел.

И пусть ночую я во рву
И жизнь моя — дрянцо,
Уже и в том, что я живу,
Удача налицо!..

Чем больше
Я думаю о счастье,
Тем горше
Мне хочется рыдать…
На сцене
По мне бушуют страсти,
А в жизни
Их что-то не видать!..

Чем больше
Я странствую по свету,
Тем горше
Душевный неуют…
На сцене
Мне подают карету,
А в жизни —
Руки не подают!..

Чем больше
Я чту любовь и верность,
Тем горше
Мне мстит за это жизнь..
На сцене
Героев мучит ревность,
А в жизни
Их мучит ревматизм!..

Чем больше
Я пробую влюбиться,
Тем горше
Отчаянье в груди…
На сцене
От рыцарей не скрыться,
А в жизни
Попробуй их найди!..

В наш трудный, но все-таки праведный век,
Отмеченный потом и кровью,
Не хлебом единым ты жив, человек, —
Ты жив, человек, и любовью.

Не злись, что пришла – оттеснила дела,
Не злись, что пришла – не спросила, —
Скажи ей спасибо за то, что пришла, —
Скажи ей за это спасибо!..

Когда удается одерживать верх
Тебе над бедою любою, —
Не волей единой ты жив, человек, —
Ты жив, человек, и любовью.

Не хнычь, что была, мол, строптива и зла,
Не хнычь, что была, мол, спесива, —
Скажи ей спасибо за то, что была, —
Скажи ей за это спасибо!..

Когда душа
Во мраке мечется, шурша,
Как обезумевшая крыса, —

Ищи в тот миг
Любви спасительный тайник,
Где от себя можно укрыться.

В огне любви
Сгорят злосчастия твои,
Все, что свербило и болело,

Но в том огне
С проклятой болью наравне,
Имей в виду, сгорит и тело.

И если ты
Платить не хочешь горькой мзды
И от любви бежишь в испуге —

Тогда живи,
Как жалкий зверь, что акт любви
Легко справляет без подруги.

Пусть ты сожжен,
И все ж — хоть мать пытай ножем! —
Покой души в любви и вере.

Но та, к кому
Я шел сквозь холод, грязь и тьму,
Передо мной закрыла двери.

И боль во мне
Звенит цикадой в тишине,
И я глушу ее подушкой, —

Так сирота
С гримасой плача возле рта
Бренчит дурацкой погремушкой.

О есть ли путь,
Чтоб можно было как-небудь
Избавить душу от смятенья?..

Я без стыда
Казнил бы тех, чья красота
Для окружающих смертельна!..

Мне ль, дикарю,
Носить пристойности кору,
Что именуется культурой?..

Я не хочу
Задаром жечь любви свечу
Перед божественною дурой!..

Дитя и мать
Вдвоем обязаны орать —
Всегда двоим при родах больно!

Во тьме дворов,
Рожая нищих и воров,
Вы, женщины, орите: больно!

В чаду пивных,
Стирая кровь с ножей хмельных,
Вы, мужики, орите: больно!

И вы, самцы,
Уныло тиская соски
Постылых баб, — орите: больно!

И вы, скопцы,
Под утро вешаясь с тоски
На галстуках, — орите: больно!

Ты, племя рыб,
С крючком в губе ори навзрыд,
Во все немое горло: больно!

Моя же боль
Сильней означенной любой,
Ее одной на всех довольно.

И тот из вас,
Кто ощутит ее хоть раз,
Узнает, что такое «больно»!

Ты, майский жук,
Что прянул точно под каблук,
Всем малым тельцем хрустни: больно!

Ты, добрый пес,
Что угодил под паровоз,
Кровавой пастью взвизгни: больно!

Пусть адский хор,
Растущий, как лавина с гор,
Ворвется грозно и разбойно

К ней в дом — и там,
Бродя за нею по пятам,
Орет ей в уши: очень больно!

И пусть она,
Разбита и оглушена,
Поймет среди орущей бойни,

Что не любви
Пришел просить я, весь в крови,
А лишь спасения от боли…