Леонид Губанов

А мне и солнышко не греет,
во мне собака не бежит,
мой ландыш ни во что не верит
и головой в крови лежит.
Я заколочен, заколочен
колючим взором палача,
но есть, которые пророчат,
и есть, которые молчат.
Когда неслыханно угарно
прошёл весёлый перекур,
зловещей стала и вульгарней
тень Сатаны на берегу
моей неласковой отчизны,
где всё хорошее падёт
и, вспомнив старенькие чистки,
сам Сталин по костям пройдёт.
Он будет улыбаться криво
и, поднимаясь на мыски,
увидит родину счастливой
лишь там, у гробовой доски.
В глухой разлуке кость и камень,
не слышу ангельскую речь —
обрызганными кровью в храме,
заржавленный поднимет меч.
И здесь уже не будет казней,
а будет просто грусть одна,
похожая на страшный праздник,
где нет ни песен, ни вина.

А радостное так случайно,
что, право, пахнет топором,
а имя празднику — молчанье,
закуска к празднику — погром.
Ах, мне и солнышко не светит,
но ты, мой мальчик, не тужи,
вот крестиком уж двери метят,
и лихо точатся ножи!..

А дождь уже не ко двору.
В ливреях золотом осины.
Эй, уши тучи оборву
Иль сапожком сафьяным в спину.
А у него лицо прозрачное
И до смешного хрупки пальцы.
Он в келейку мою просачивается
И от обиды отсыпается.
Дождь! Милый мой должник, опять
ты закрываешься ресницами,
и все же с головы до пят
тебе не спится, да, не спится.
Ты видишь, сердцем не смиряясь,
как ветлы, подоткнув подолы,
полощут в речке-Несмеяне
права по Царству и по дому.
И шепчутся: мила ушка?!
Тоскою мужа не заморим.
Но если выходить, милавушка,
то обязательно… за Море.
Опять же, и солидный пост.
А связи, Господи, а связи.
И по кладовкам дна обоз
и серебра, и сербской вязи.
Ну а еще, велел царь-батюшка,
а Несмеяна, – не хочу.
– Но море описал сам Батюшков
и получил за то харчу. –

И вот уж лиственная Дума.
И дьяки, хищные как вороны,
девчонке-реченьке у дуба
Мозги городят уговорами.
А Несмеяна ждет лишь дождик.
Он не Змея ведь, выйти должен.
По лукоморьям и посадам,
где руки моют волосатые
ее дядья, ее пророки.
Смородинные скоморохи.

Но он придет, устами призванный.
Ах, он придет, я слышу в сырь –
как он усердно переписывает
начало из поэм Грозы.
Как он березы перечеркивает,
как он берется перед чертом
метать бессмертьем Слова, бисером.
Ах, писарек, любимый писарь мой.

И он приходит, Дождь взахлеб.
Тот, писаришка в серой дымке,
и золото осин и ветл
срывает с голубых мундиров.
Он расправляется с казной,
чтобы по умершему Царству
охрипший ветер и сквозной
с червонцами судьбы мотался.
И липы, отдавая Дух,
скрипели б с поржавелой рожей –
а ветер деньгами все дул,
а мы и до дождя не дожили.
Ах, все разбил он. Расколол.
Я вижу из окошка низкого,
как голубеет разговор
царевны-речки с ливнем-писарем.

Как, позабыв про смертный люд,
она шепнет ему: – Прощен,
целуй еще, еще, люблю!
Целуй еще!!!

А губы – босы.
А ожиданье Слова,
как ожиданье сердца снайпера.
В черновиках чернеет осень,
боясь перенесенья набело.

В черновиках есть Ивы в инее.
И в гололеде рифм подскальзываясь,
как поводырь в нем ваше Имя
мне нужную тропу подсказывает.

И я, вычеркивая звуки,
как смахивают снег с крыльца,
Всё вижу мраморные руки.
Всё слышу хохот без конца.

Автографы мои — по вытрезвителям,
мои же интервью — по кабакам,
и как-то отрешённо выразительны
у головы моей четыре каблука.
А наверху страдающие коликами,
а наверху глотающие калики
всё разливают виски, как вам? с тоником?
А может, и допрашивают тайненько.
Я всех бы их расставил тут по стеночкам
и гладил по головке, словно мачеха,
трезвее дня запудренные девочки,
пьяней меня запутанные мальчики.
С печалью я гляжу на чьи-то там колени,
а там грядущее иль пусто, иль темно,
меж тем двадцатилетние калеки
улягутся под бело полотно.
Улягутся на чёрные полати
и отдадутся при любой погоде,
ах, сам я жил в похмельном их наряде,
ах, сам я пел в дремучем их болоте.
Ах, что же сохранит украдкой память?
Что я пришёл к вам не троить, а строить
волшебные ряды из вер и Танек,
галин, марин, регин, наташ и сонек?!
Нет-нет, и с возмущением отряхиваясь,
отругиваясь, но не отрекаясь,
я гордо ухожу от вас, расплачиваясь
на сердце роковыми синяками.
Дошёл до ручки тигр, который витязем
взял беленькую кошку за бока.
Автографы мои — по вытрезвителям,
офелии мои — по кабакам!..

Ах, виноват, я снег миную.
Мне линовать тоску июлем.
И у заглавных букв двояких
Сажать на звук все кляксы ягод.

Уйти, в березы перекраситься.
В пути рыдая первоклассником,
который у Зари при родах
Залил собой букварь природы!

А мой Июнь, как тощий жеребец,
которого ведут к большому лету.
Он угловат и некрасив, как свет
на чердаке у нашего поэта.
А сам поэт худой, как мамин голос,
вынашивал стихи свои так правильно,
что пугало, руками сжавши голову,
пугало самой лучшей ролью трагика.
Я близ таланта, словно близь предместья,
Где пью студёну мысль, и хвалят ягоды,
где в лозняке тоски как белый месяц
молчанье гениальности проглядывает.
Где бабы льнут, а песня пропадает
до зорьки и, туманами умытая,
нас, молодых, так за душу хватает,
как будто бы цыганка знаменитая.
И пыль и прах… и всё одна мелодия,
и каблуки, и кабаки, и кражи.
Всё сладкий дым — и золотая родина,
которой ни теплее нет, ни краше.
И яблони, замазанные мелом…
И руки перевязанные, той
— которая бы Мысль — Москву сумела
объединить провидцем Калитой!
И дождь, и снег, и рукопись, что тужит,
скрывая обручальное кольцо
А муза? На нее все уже, уже
ножа замысловатое лицо!!!

Веронике Лашковой

Благодарю за то, что я сидел в тюрьме
благодарю за то, что шлялся в желтом доме
благодарю за то, что жил среди теней
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы.
благодарю погост и продавщицу
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей
благодарю за розовые снасти
благодарю бессмертную постель
благодарю бессмысленные страсти.
Благодарю за серые глаза
благодарю любовницу и рюмку
благодарю за то, что образа
баюкали твою любую юбку.
Благодарю оранжевый живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю… всех тех, кто не живет
и тех кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных друзей
и хруст звезды, и неповиновенье
…благодарю свой будущий музей
благодарю последнее мгновенье!

Берёзы Батыя – кумыса бутыли.
Кобылица! Кабы в лицо, умылся.
Сто двадцать недель спина горела.
Сто двадцать недель пинал гарем я –
Жарой, золой, услугой.

Батый с одной
– «У Сука!»
Как евнух рот плеща,
поет в народ пищаль.
Стрела с лебяжьей усталью,
откуда ты – из Суздаля?!

Где Вареньки, вареники.
Где ялики да ельники.
Где в глине грядок вспоротых
есть имя девок всполотых,
Из страха глаз не выводить,
и, как на кладбище, уже
на белом теле попадьи
горят кресты кривых ножей.

Батый! Постели стелят стрелы,
а ты подушкой сделал степи.
А ты на старость лет, пройдоха,
малиновую Русь проохал.
На плечи грабленой церковки
слетают вороны всей Вологды.
А там и Август на цыновках, – голода.
А там все мысли на постой
и сердце грустью, болью полнится.
И снится бабе русский стон
и пол с горячей кровью половца.
И чьи-то ржут во ржи,
и поле копья ворошит.
И щит на теле трех берез…
Ищи, потея, гроздья слез,
гони погоню беспризорную,
где по колени горизонту
огни, да не огни, пожалуй,
а те Великие Пожары.

Все семь столетий прогорели,
и на обугленных коленях
деревни воят, как при Невском, –
Вернись миленок мой, Иван.
Любить мне не с кем, жить мне не с кем,
и не с кем слезы проливать.

Рассвет, пропойца красок неба.
И были половцы и не были.
А бабу взяли ту на мушку:
три пули в грудь, а ей все кажется –
что рубит половцев меч мужа,
и кровью на ромашки кашляет!!!

А за останком старовера,
Который крестик огулил,
На три рубля сходились вербы,
Забыв картофель и кули.
И Бог вынашивал картину,
И крапал праздник-новичок,
И было озеро хотимо,
Как скарлатина на плечо.
А рядом снег, не согрешив
Перед лицом стихотворенья,
Сентябрь чинил карандаши
И рифма стряхивал в колени.
Меня несло, как на престол…
Я падок. Мне лежать на Ханке.
Я духов день крошил на стол
И галок требовал к буханке.
На паперти моей судьбы
Стучались лбом все девки летние,
Их ждали пальцы и попы
В перстнях обиженной обедни.
Угрюмый голос падал ниц,
Затем, стихи мои венчая,
Все толки зашивала нить
Грехопаденья и молчанья.
Мы ехали на карасях,
Вру, то есть на рысях и гадах,
Я наизусть твердил богатых,
Мы ехали на карасях.
Мы ехали, и вечер был,
И я за шиворотом нерва
Под исступленные грибы
Пил неразбавленное небо!
Мне все равно, в который день
Очнуться, вздрогнуть — Чернослив,
Меня три года кормит тень
И одевает черновик.
И мне плевать на ваше — «зря»,
Там, где венец, там и свинец,
Но мы увидим опосля,
Кто был поэт и кто подлец.

Быть одиноким не к лицу
любви, преданиям и вере,
а как же быть, когда к венцу
метут нас царские метели?!
Я босиком пришел терпеть
людских грехов людские гвозди,
а как же быть, когда тебе
Любви обглоданные кости
бросают так из-за стола,
как будто ты не мира этого,
а незнакомец, что с утра
попутал двор с попутным ветром.
Но тушат свет и тянут спать,
и в ледяные лбы целуют,
и я могу не ревновать,
не ревновать тебя, земную.
А на столе свеча горит,
горит душа моя, не тает,
и Ангел с Богом говорит,
и Бог над Ангелом рыдает!..

Бока пророчиц и паромщиц.
Малиновый закат при окнах.
Ока, белье, бабье по рощицам,
и я в траве ее притоком.
Приди и в ямбы загляни мне.
Приди по тропке, по стиху…
не угощая земляникой
поспевших для насмешек губ.
Смотри! Я продираюсь в ложненьких
размерах речек и основ.
Как промокашки, подорожники
на непросохших ранах Слов.
И в рукописи огорода
за красной, маковой строкой
опять коробится горохом
сожженный стих о нас с тобой.

А помнишь? Полдень дал в росточке,
и здесь же, здесь, шумя про ягоды,
жевали мы стручки, как строчки,
и зерна сладких слов проглатывали.
Лупились летом, ели ягоды
И звезды по лицу размазывали.
И мой блокнот, мой старый ябедник
бессонницы отцу рассказывал.
В Пост Слова превеликим грешником
я всасывался и вникал
в само решение орешника,
в саму наивность ивняка.

И почерк неказистый радовал,
душа рыдала и смеялась.
А слово словно с неба падало
и свечкой в кухне озарялось.
До одуренья, боли, вдосталь
утаптывал строфы крыльцо.
Стихотворенье было просто
как около твое лицо.
Мне детство видится, как сказка, –
в которой и Ока, и ты.
В которой мог я опускаться
до сероглазой простоты!!!

Бог велел – был Верлен,
Бог болел – был Бодлер.
Бах настал – бух любой.
Я в кострах, как Рембо.
Я с тобой день и ночь,
я с тобой ночь и день –
как синяк, как ретушь, –
получилась тень.
Прочь! Прочь! Прочь!
Выматывайтесь, да бодрей!
Сперва потресканный Бодлер,
в губной помаде и с колен
встаёт напудренный Верлен.
Пошатываясь, как прибой
Обиженно уйдёт Рембо.
Всё выпил, выпер и орган,
исчез как сахар Иоганн –
его, наверно, все простят –
иди по стенке, Себастьян!
Нет Верлена, нет Бодлера, – вздох –
нет Рембо и нету даже Баха.
Только есть
Бог
Бог
Бог
И моя белая рубаха!

Вербую вербную неделю:
быть Храму!
Медовым рощам и медведям
бить храпом.
И уходить от топоров, от пил,
где я тоску сырых болот отпил.
Где я отведал злость и грусть,
узнал по тишине холёной —
что каждая лягушка — Русь,
со сбитой, золотой короной!

В одиночной камере моего сердца
бродит, звеня цепями, седая любовница.
Губы посиневшие на полотенце,
Спас Нерукотворный в слезах горбится.
Платье на любовнице темное, длинное.
Пальцы все в перстнях, а губы в лести,
день и ночь твердит она мое имя,
теребит серебряный свой крестик.
Крылья белоснежные за спиной спрятаны,
перевиты розами ее локоны,
день и ночь бормочет она клятвы –
сердце мое, сердце с разбитыми окнами!

Спас Нерукотворный на полотенце,
разрешаю Музе делать прогулки.
К одиночной камере моего сердца
ей привозит слава черствые булки.
Но люблю я, Господи, сухари черные
и люблю серебряный ее крестик,
изо всех тюрем бегут заключенные,
чтоб хоть раз послушать ее песни.
И опять в малиновом бродит халате,
по ночам царапает смешные сонеты,
не пора ли, солнце, готовиться к свадьбе,
золотые цепи отдать на браслеты?!
У рассвета нашего выкупить платья,
расколоть замки, заколоть локоны
и венчаться с нею, венчаться не глядя.
Сердце мое, сердце с разбитыми окнами!..

В простоволосые дворы
Приходишь ты, слепая осень,
И зубоскалят топоры,
Что все поэты на износе,
Что спят полотна без крыльца,
Квартиросъемщиками — тени,
И на субботе нет лица,
Когда читают понедельник.

О, Русь, монашенка, услышь,
Прошамкал благовест на радость,
И вяжут лебеди узлы,
Забыв про августину святость.

А за пощечиной плетня
Гудят колокола Беды.
Все вишни пишут под меня
И ты!

Написано за три дня до смерти.

В твоих глазах закат последний,
Непоправимый и крылатый,
Любви неслыханно-весенней,
Где все осенние утраты.
Твои изломанные руки
Меня, изломанного, гладят,
И нам не избежать разлуки
И побираться Христа ради!
Я на мосту стою холодном
И думаю — куда упасть…
Да, мы расстались, мы — свободны,
И стали мы несчастны — всласть…

Сентябрь 1983

В этом мире пахнет крышами,
Мертвецами, гарью с тополя.
И стоят деревья — бывшие,
И царят — лицом истоптанным.
В этом мире камень горбится,
Распрямляются в гробу.
В этом мире мне приходится
Пять шагов несчастных губ!
В этом мире, грубом, временном,
Все сгорит, как в Божьих срубах.
Покрестясь на лик заклеенный,
Нас, как вербу, к небу срубят.
В этом мире кто-то кается —
И в сентябрь глаза роняя,
Злым настройщиком купается
В недорезанном рояле.
Что он хочет — лебедь красная,
Белый колокол истомы?
Или маску? Или IIacxy?
Воскресение Христово!
Я хожу к промокшим девам
С грудью траурной резьбы,
Я кричу им — мажьте телом
Черный хлеб моей избы!
В этом мире жрать мне нечего,
Кроме собственных затей,
В этом мире участь певчего —
Только в сумерках локтей.
Все светлее… все щекотнее
Из разбитых ртов корят.
Где вы, баба прошлогодняя,
Муза русая моя?
В этом мире вам не латано
Платье — вечер, платье — путь…
Ваши пальцы пахнут ладаном, —
Как одеть вас, как обуть?!

Светлой памяти Юрия Галанскова

Дети! последнее время. И как вы слышали,
что придет антихрист, и теперь появилось
много антихристов, то мы и познаем из того, что
последнее время.

Ин. 2.18

В сентябре вода прибывает,
в сентябре гробы забивают,
в сентябре мой окунь спешит,
в сентябре молодкам грешить,
в сентябре шакалит рассвет,
в сентябре сдается браслет,
в серебре дверей постою,
в сентябре врагов засолю.
За унылым солнцем рыбачь,
накорми кормилиц страной,
там, где бьются рюмочки дач,
разливая август блатной.
И, наверно, сторож мой пьян
и с моею бабой хитер –
отпустил гулять по полям,
отпустил плевать на костер.
Я такие шутки трепал
в стороне от медных лопат,
я всю жизнь тоску зарывал,
да смеялся Понтий Пилат.
Упаду на мраморный стол,
упаду на Лер-мон-то-ва.
Михаил! Труба – это вздор,
в ожиданье ввергнуты.
Кто спешит – спешит по следам,
подстрекатель, голос-мороз,
ах, как жизнь и грудь разметал
секундант, к вам в гости – погост.

А моя дуэль – не моя
и маячит вниз головой.
Я за львиной долей ручья
притворился спящей совой.
Ах, моя дуэль – нет дурней,
семь шагов не пройдено.
Это жуть – дуэль, это гром – дуэль –
мне стреляться с родиной.
Я на пу… на пулю иду,
я ма-му… мамулю в бреду,
помолись, отшельник, и тут
преклонись, ошейник в виду
и в районе сказочной лжи
для победы скатерти сторожи.

Эх, Россия, кровь или дым,
пусть порвет толпа тебя на бинты,
чтоб остался я, жил и жил,
чтоб осталась ты, пуля в жир.
И во всех церквах прозвонят,
и закроют школы – молебен.
И стихи мои прозвенят,
а тебе дадут красный гребень.
Порошок ли сонный не спрошен?
Пять минут подумай о прошлом,
кандалы попробуй на зуб –
все к тебе фальшивых везут.
У твоей кровати не спят,
у твоей подушки – все служка,
и четыре века подряд
у кривой петли – мелочь в кружку,
и задушен тот, кто надушен,
пять минут! Заход! Только слушай.

По всем твоим каменным сводам и сваям,
по всем твоим траурным спорам и сворам
Дуэль превратилась в позорную свадьбу
Морозовой в шубе с раскольником голым.
По всем твоим гадким арестам на место,
по всем твоим шатким глазам для невесты
носили свой крест и мешали для теста
Григория голову… ангела крестным.
По всем твоим дулам и думам, и дамам,
по всем чертежам голубого удара,
по всем мостовым, где смеяться охота,
пройдет анекдотов слепая пехота,
по всем, где записки сложила не в жилу,
по всем подлецам, для которых служила,
по всем, где опять барабан и гримаса,
по всем, кто примазался или при масле.
Я кровь разотру и на белом, и черном,
я сделаю каждого вас – кумачовым.
Пусть кто-то кричит и бренчит кулачками…
Я бусы плету, я знаком с дурачками.

Белым мальчикам гулять, голосить,
бледным мачехам цветы выносить,
занавешивать иконы с утра,
ах, только пудра в это время мудра.
Белым мальчикам стаканы крошить,
белым мальчикам отцов прогонять,
белым мальчикам на белом не жить,
все их губы для меня, про меня.
К белым мальчикам я в черном пальто
приглашенья на дуэль разнесу,
а они потом возьмут долото –
деревянный мой конвой разнесут.

Молодцы, что для меня йод просили,
популярнейшие века, веки пленные,
дайте сдачи мне с убийства России,
у меня с собой одни неразменные.

И гудят колокола – Кар… кар,
и опричники поют – скор… скор,
и откроют вам в Москве, здесь, бар,
вы там будете хлебать кровь и кровь!..
Ну а в пятницу… и в пять, всего вернее,
я, Россия, при честном народе
грохнусь пред тобою на колени
там, где кровь и все лицо колотит.
Если есть чеснок, он есть и в ангеле.
Ангел – это ты и Модильяни…
На меня прищурится Евангелие,
там, где всех апостолов деяния.

Раздевайся, Вера, это – ночь,
раздевайся, это лишь начало,
ведь Россия – ни жена, ни дочь,
ты напрасно на меня кричала…

Когда я выбью шестерку, ты нальешь мне в стакан Бордо…
Ну а там, где бульвары сиренью махровою мокнут,
целый будущий век продают пуговицы с моего пальто,
и идут с молотка мною где-то разбитые окна!..

Впустите Слово на ночлег Устиньи!
Впустили!
Проплесневшие дачи Стиля
сметала черствых строчек чернь.
Шел шалый, желтый снег, выл красный,
и время называлось — осенью,
и вечер звезды в ночь выкашливал,
и звезды назывались прозою.
За прозою скрипели зимы,
и снегом сыпало презренье.
Но всю дорогу по России
я толковал перу про зелень.

Мои дороги были замужем
за каждым верстовым столбом,
они плели босою заумью
и говорили — Бог с тобой!
И сплюнул пруд, уставший берегом
и клясть, и ехать, и рожать,
и жался телом к роще беленькой
и жрался всей тоскою жаб.

Вновь тишину на сердце пролили.
Зачем мне тишина? Скажите?
Во мне, как в клоуне за проволокой,
кричащих мыслей общежитье.
Но клоун тоже гладиатор,
мечом молчание нагонит.
И осень будет плагиатом
На красный смех рощ прошлогодних.
И снова вечер в поле выгонят,
пятак луны отдав для храбрости.
И так легко на сердце выгорит
промокший хворост вашей радости.
Отливом расползутся губы
и ты, молчанью поперек
— я так и знала, так и думала,
опять, опять не уберег!
И ночью серой, ночью сальной,
Не сдавшись, но прокравшись в крик,
ты все слова мои Сусанином
заманишь в страшный мой тупик.
Я буду ждать тупик как плаху,
где жизнь не молят, слез не льют.
А тупик звенеть и плакать
простое, словно боль, Люблю!!!

Вода холодная и сонная
с застывшим ликом легких лип,
густые брови леса сломаны,
пошли и вновь и вкривь и в всхлип.
Уснули ели в платьях мартовских,
и, не жалея ни о чем,
вор-ветер их шарфы утаскивал,
чтобы припрятать под парчой.

А рядом та же все Москва-река,
да лес, да пара рыжих кос,
да вечер, тот, что зубы скалит мне
стволами белыми берез.

Вот шарик заколдованный…а вот
Все те же мысли старенького неба,
И тучных туч таинственный приплод,
И молнии — автографами нерва.
Слепой монах, малиновый кисель,
И снова чертом перечеркнут вексель,
По коему я должен бы висеть,
А я румян да и чертовски весел.
Куда смотреть карандашам, когда
И библию я выучил по солнцу,
Я примеряю рифмы, словно кольца…
Чем меньше тень, тем царственней звезда!

Ворота – это ворковать, возвратиться.
Арка – алкать славы.
А калитка – это – пойдём, коли так.
Вишня! Моя последняя баба
знает, что такое нож и верит в Бога,
но брови поднимаются в девять баллов,
а слёзы на бал пробивают дорогу.
Переодеться в лёгкий скандал,
не обещая петли и свидетелей,
ярким пером я от шляпы катал
все сочиненья, которые метили
шумной ватагой на полках стоять
или с кудпявым потомком смеяться,
словно за шиворот, за душу брать,
маски посмертной своей не бояться.
Господи! Веришь ли в наше пиратство
там, в океане великой лжи,
где для бессмертия надо стреляться
или пчелою на мачте жить.

Выл незнакомый брат-ветр,
Я подъезжал – камням – враг.
Там же стоял народ блед-
Ный, как будто бы твой плат.

Буря утихла, сожгла плеть,
Всё на земле теперь – тишь-гладь…
В сердце своем буду имя греть,
Только не буду уже играть.

Что с белизною твоих плеч,
Ангел, который не знал измен?
Я в темноте свой вытер меч,
Иль полыхнула сама из вен.

Женщин ласкал, целовал их в грудь,
Словно цветы, от которых – свет.
Всё тяжелее неровный путь
Их поражений и их побед.

Музам клянусь, Каролинам слов,
Что заварил я могильных трав,
Что перешел Рубикон и ров
Львиный перешагнул, убрав

Хищных чутьем своим и мечом.
Истина ангельского луча.
После на лбу я у них прочел
Ту монограмму – петля – свеча…

Что ж, отворяйте ворот ворота,
Гнидам – на страх, а святым – на праздник.
Не истоптал я костяные болота
Разве?!

Что же – трубите Архангела трубы,
И опускайте священные трапы…
О неужели мне с совестью трудно
Вас запустить в охлажденные лапы?

Дышат мои легионы в загривок,
Мне для сражения нужен заглавок,
Стрелки мои – как скрещенье двух вилок,
Рвут ваше время, и это – по праву…

Все вы в доспехах, мои часовые,
Перья колышет у вас над забралом…
Время мое, я твои чаевые
Скрыл под загаром, скрыл под загаром…

Всё переплыл, всё переплавил
и с красной нитью переплёл,
от непонятных слов избавил,
а все понятные – извёл,
истосковал, забыл, измерил,
и йод заката наутёк
пуститлся, перепутав берег,
где я тебя всю жизнь берёг.

Но после всех волхвов и порок
от ржавых ножниц горьких губ
ты убежала с книжных полок
понюхать порох там, где люб
твой властелин и властилитель
в кольчуге всех скандальных лет.
О, муза милая, простите,
ведь там, где кровь, лучился свет.

Истосковал, забыл, измерил…
ты по стеклу босой пришла,
с улыбкой открывались двери
вплоть до небесного посла.
А после, сиротою, разве
испытывала гнев и боль
ведь останавливали казни,
чтобы услышать голос твой.
И выше был костёр и ветер
трепался с Сатаной в ночи.
И шёпот был в народе – ведьма!
Святая – пели палачи!…

Всё будет у меня – и хлеб, и дом,
И дождик, что стучит уже отчаянно.
Как будто некрещёных миллион
К крещёным возвращаются печально.

Заплаканных не будет глаз одних,
Проклятья миру этому не будет.
Благословляю вечный свой родник
И голову свою на чёрном блюде.

И плащ, познавший ангела крыло,
И смерть, что в нищете со мною мается,
Простое и железное перо,
Которое над всеми улыбается.

А славе, беззащитной как свеча,
Зажжённой на границе тьмы и тленья,
Оставлю, умирая невзначай –
Бессмертные свои стихотворенья.

Всё будет у меня – и хлеб, и дом,
И Божий страх, и ангельские числа,
Но только, умоляю, будь потом –
Душа, отцеловавшая отчизну.

Где ясли ясных глаз закроют,
где все морщины эмигрируют,
где дети выбегут за кровью
с посудою, наверно, глиняной,
где вдруг становится так жарко
от тени собственной на дереве,
где на поэмах спят ушанки,
как стая голубей на тереме,
где ходят мальчики раздетые,
где бредят голосом Господним
потусторонние газеты,
журнальчики в одном исподнем,
где мне в тебя не промахнуть бы,
где мне дай Бог и не подохнуть –
лишь потому что наши судьбы
охранною покрыты охрой
и ясных глаз уже не надо,
я трогаю старинный меч,
чтоб порубить всю нечисть сада
или костями в гости лечь.

Господи! Пореши
слёзы с души нашей,
мягкие карандаши
в беленькой спят рубашке.
Голову им снесу
острою бритвой завтра.
Скажут мне: нарисуй
тот на траве завтрак.
Станет мой золотой
больше других по росту,
солнцу за упокой
зелень бежит к погосту.
Мальчики вы мои,
вы у зари оброчны,
белые журавли
красным ножом отточены!

Где же берёза, где же берёза,
На которой как надпись «партизанка»
будет моя мемориальная дощечка,
А я повешусь на ней, повешусь на ней, Серёжа,
Если сук не обломаю и смогу связать колечко.
Моя любимая девочка родила сына.
Я пришёл к ней и просто сказал: «Рано».
У Тверской есть памятник,
он чешет моими стихами спину –
Иначе не сможет стоять прямо.
Инчае будет ужасно подозрительно –
Такой длинный, а согнулся почти что раком.
Если бронзовых давлю, перестаньте злить меня,
Я надеюсь долго жить, долго вить из вас каракуль.
Вот одна сняла шубу, а забыла лифчик,
Вся в металле том, который почему-то дорожает,
А попросите её на пару спичек,
Она скажет: «Извините, но курить не обожаю».
Только завтра же, завтра какой-нибудь негр
Среди клетчатых щук… железно-поджаристых
Пригласит её с собою, и она не скажет «нет»,
«Нет-нет-нет, – она скажет, – ложитесь пожалуйста».
Вот поэтому брёзу ищу… берёзу,
Чтобы там там там
жить лучше!
А иначе, как ты в мире с этой тварью не берёшься,
Вы-во-ра-чи-ва-ет дaже от дверной ручки.
И когда губной помады ты выдавишь киноварь,
От рассвета посинев, я скажу тебе спокойно:
«Что, опять пошла собою в переулках торговать
И рассказывать бандитам, что со мною ты знакома?!»
Непонятно,
непонятно,
непонятно, почему?
Я живу ещё под боком с этой розовою тварью?!
Ей погоны бы на ляжки, пять допросиков в вину,
И такую вот записку в головах, для Государя!…

…Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
С. Есенин

Государь!
Не вели казнить,
вели – слово молвить.
Не видать тебе казны,
как в зиму молний.

Не видать, не видать уши Азии,
в переплясе беда перед «Разиным».

Пётр Третий, пусти
за милую душу…
Там ракитовый стих
по устам моим тужит.
Там малиновый толк –
колдуна и грача.
Ах, головка почём
на плечах Пугача?
Кто на шею его топором посягает?
По озёрной Руси моросит босяками.

Смотрят избы-калеки
возле барского сада,
как красно кукаречат
петушата усадеб.
Как у той перекладины,
что над плесенью лета,
страх помещицы-гадины
бьёт в берёзу скелета.
Его поймали,
ромашки в глазах цвели.
Его помяли
в рубашках казарм, с цепи
спустили –
и прямо в лицо ковшом!
Антихрист!
Падаль! Как шёл?
Глаза смолили
И, спешно кашляя в ил куска,
плели молитву –
о, где же красные твои уста?
Губам не ведать
ни ягод лета,
ни листьев лесть –
нагайку ветра
швыряет в клетку
продрогший лес.

Россия! Русь моя!
Я – император,
хоть сам вот из
глухих, пернатых,
подбитых матом
и горем изб.

Я – царь невенчанный
спин недоверчивых
и губ разбитых.
Корона вечера
под лунной свеченькой
вдовой разбита.

В тот день цвели кувшинки, лето,
осунувшись, просило свадьбы,
но кукишем легла карета
у белобрысых глаз усадьбы.

И вот дожди заакулинились,
аукая в лесу по-бабьему.
И чьи-то очи опрокинулись
под прелыми губами барина…

И только вот потеха кончилась,
и, пане, рухнул, затомившись,
дом, как ребёнок, болью скорченный,
недетской мукой задымился.

Забыв про козни и проказы,
забыв, где хор, где музыкант,
он умирал, язык показывая
своим солёным мужикам!

Монолог Хлопуши

Попробуй, отвори лицо
и руки опрокинь над садом,
когда гвоздит мой дождь крыльцо,
и нет с мастеровыми сладу.

Деревни поплюют в ладонь,
за колья схватятся и вилы.
Ах, этот барский белый дом
опустошён и смят, как вымя.

Дудите, дудочки, горя…
Доите, дурочки, дворян.
За вами без мечты о гробе
придут арканы и оглобли.

О, царь! Ты глянь… ага! Угу!
Мужик с боярыней в стогу.
Архип, ответствуй после вспашки –
она помягче нашей Машки?

Не причитай, печна-печаль,
мой смех с чужого снят плеча.
Царю Петру сейчас на щи, видать,
дворян, как курочек, общипывать.

Избой, которая не выспалась,
за лик, за луг с ромашкой мук,
к Петру приходит ночь и изморозь
моих осенеглазых рук.

А он дурак, мальчишка проклятый,
всё ходит, ходит возле проруби.

Емеля! Белый мой Емеля,
что ждёшь ты на реке вспотелой?
Твои продрогшие деревья
с тебя рубашку тянут к телу.

А он глаза свои сощурит,
а он поймает дуру-щуку.
Судьба! Что полюбила, пролито, –
да здравствуют святые проруби!

Сейчас, по щучьему веленью,
И царь и Бог – дурак Емеля.
Емеля! По Руси хлестает
твой скользкий рыбий хвост восстанья.

Давай, мой золотой, подшучивать,
амбары городов палить.
И по велению по щучьему
дворян в тугой костёр валить.

Горят карманы-закрома.
Горит зелёное именьюшко…
О, сколько дров ты наломал,
мой царь, мой дурачок Емелюшка!..

Говорит Пугач

Что мелют липы на погосте?
И чьи рассерженные кости
на бело-голубых кустах?!
О, я опал; да, я устал.

Кому сегодня снится Яик,
где столько яблонь, столько ябед?
И на лугах, казнима временем, –
моя беременная.

Сегодня очень тёплый вечер.
Мне ставят головы и свечи.
Мне славят слёзы серых глаз,
а я – немой иконостас.

О, звёзды! Белые гадальники.
Зачем одели мне кандалики? (Запись обрывается)
Оттаяв, я немного плачу
и кружечку воды прошу,
мне говорят – я вор и шут!
А я был царь! А раньше – мальчик.

Заметка очевидца

Его везли, теряя след.
Везли, отверившего в вербах.
А снег возник, лишь день ослеп
и не растаял в красных веках.

А вёрсты звездами сменялись,
и он слезой дорогу рыл.
Но всё смеялись, всё смеялись
на горизонте топоры…

Грею ли обледеневшее имя,
Водку ли лью в раскаленные губы,
Строится храм батраками моими –
Каждою буквой и доброй, и грубой.
Иконописцы ли жизни лишались,
Шмякаясь вниз и за хмель, и за гонор,
Ведьмы ль на карих бочонках съезжались,
Казнь полоскала волшебное горло.
Только ли врётся и только ли пьётся,
Только ли нервы в серебряных шпорах,
И голова под топориком бьётся,
Словно бы сердце в развалинах школы.
Только бы гений, скорее, глашатай,
Иль оглашенный по черному счету,
Очень мне жалко, не я ваш вожатый —
Всё, кроме Бога, послали бы к черту!

Глушат водку небеса
тишина убить старается
нализавшись на глазах
солнце пьяно поднимается.

От такой тоски виски
по подвалам не белеют
дети пьяные в куски
по асфальту мелом мелят.

Море черных дней твоих
подоконник разговора
где бутылка на двоих
мажет шулера и вора.

И не веруя богам,
что осунулись по ветру
рюмки с рыбкой по бокам
ставят памятник поэту.

До чего же день дурной
даже тень его пошатывает,
то, что нам допить дано
я плесну в лицо глашатому.

Всех колец металлолом
отнесу в ломбард — лампады,
и вернусь к тебе с трудом,
как могильная лопата.

Гробит сорок сороков
тишину тоски солдатской
не обсохло молоко
на губах москвы кабацкой.

Знаменитой тенью я
скоро скоро успокоюсь.
Здравствуй, милая мо я,
помолюсь, потом умоюсь.

Неужели любит грусть
лишь гранит, да белый мрамор.

Если только не сопьюсь,
черным соколом взовьюсь

Девчонку сглазил. Ай, монах!
Ты в белой лодке, ну а далее?
Спит спелый пруд, как альманах,
где вирши о таком скандале.

Спит пруд. Да Бог с ним, с прудом, ладно.
Вот только бы она простила.
У белых губ тумана-ладана
горят кувшинки как просфиры.
Быть розе, значит быть грозе,
не с гадом, так наверно с градом,
и по слезам, как по росе,
не трудно новый день угадывать.

Плачь, нецелованный Рублев.
Воркуй старушкам, белым вербам –
я даже в Бога не влюблен,
я в Веру!

Ах, воровато не косись,
ведь здесь не в монастырской улочке,
где деньги, словно караси,
всем косяком на свечки-удочки.

Тих, как кувшин при обожжении,
ты ждешь, покуда очи празднуют,
влюбленных рук Преображения
и поцелуя первой Масленицы!!!

Дай нам Бог с тобой поссориться,
Как цветам в одном кувшине.
Если ландышам позволится,
Значит, лилию ушибли.
Нажимают на басы
Наши гордые столетья.
С воскресением босым
В сапогах эпоху встретил.
Горько тянутся кресты
Поцелуйного Арбата.
Мостовые да бинты —
Вот чем родина богата.
Милый мой, уйди от гроба
Той надежды… или дара.
Лучше ты пощупай рёбра
Стыдно брошенной гитары.
Ах, зачем в кануны волка,
Чёлки вдовам поджигая,
Наши астры пахнут водкой
И чужими кошельками.
Если мы тут ни при чём,
То кого винить осталось —
Чудный чарам чёрный чёлн
Или одинокий парус?

памяти М.И. Цветаевой

Есть ценности непреходящие
есть где-то руки нецелованные
есть любящие
но пропащие,
лишь потому, что разворованы.
Есть тихий риск и громкий выигрыш
Царицы есть с испугом Золушки,
есть М И Р который ты не выгладишь —
он в перламутре, лжи и золоте.
… есть капитаны — поражения
крушения — учителя
Разврат святого отрешенья
и святость разного Зверья.
есть спившиеся в мире трезвенники,
непьющие — такая пьянь.
Есть нищие — дворцам наместники,
… и есть блистающая рвань.
Есть правда, что с фальшивых матриц
есть Ложь в слезах последней Славы.
И сиротою Божья Матерь,
и сатана в венке из Лавры.

Дьявол, дьявол, не заботься обо мне,
Дьявол, дьявол, мои яблоки в вине.
Дьявол, дьявол, мои губы у свечи,
Дьявол, дьявол, мои щеки горячи.
И болезненная жадность той страны,
Где по лесенкам бледнеют стукачи,
Продают автопортреты сатаны,
Все стихи мои на память заучив.

День отгорел, как букет
Пышных и пламенных роз,
Умер шикарный поэт
С песнями солнечных гроз.

Умер… А кажется – жив,
Где-то чудесно поёт,
Ночь бриллианты души-
Чистые слёзы прольёт.

После Серёги второй
Истинно русский певец,
Спи, мой корнет золотой
Каменных наших сердец…

До опаденья можно в Болдино.
До обалденья можно в Болдино.
Когда ты листьями разболтана,
когда распутицею болен я,
А осень снова хочет в избранное,
переменив размер и почерк.
Холеные холерой избоньки
и баб заплаканные очи.
Свеча! Встречай меня, сличай
с тем старичком с дорожной станции,
который завтра, может статься, и
меня и с прозой повенчает.
И чашка чая, как в Твери,
и белые березы крестятся,
а у меня без Натали
промчались три медовых месяца.
Гостили радостно подолгу
слова досады и любви.
Я Музам задирал подолы,
я самокруточки курил.
И слов на ветер не бросая
у белоснежного пера,
я – тосковал, тоска босая
меня к бессмертию вела.
Потом от бабы отлучила.
Все поджидала, все подглядывала.
И уходить нас научила,
По первым строчкам, первым грядкам.

Как я позвал ее, с тех пор
мне снилось ночью красно-черной,
как умирал в снегах топор
познавший шею Пугачева.
Как шли селенья батраков,
Крича печально-обреченно:
«А Пугачев-то был таков,
а ты не знаешь Пугачева!»
Он жив, он носит эполеты
И скоро, скоро наяву
листовкою – «На смерть Поэта»
откроет первый свой триумф.
И после нас, да, Саша, после…
Он встретит тот же пистолет,
и скажет – здравствуй, как ты поздно!
Как ты, бедняжка, постарел. –

Я просыпаюсь… поздно, пусто.
Я на бумаги облакачиваюсь.
Петля Холеры над Искусством
кулем взволнованно покачивает.
Ан, не возьмет, свой нос не сунет.
Ведь я сестру ее рисую.
Чума! Чумой воняет Свет.
Чумою пахнут чемоданы,
когда вывозит осень данью
чумазый и чумной поэт.

Деревня ныла и хирела.
О, до свидания, холера.
О, до свиданья, девки Болдина.
О, вспоминайте Сашку Пушкина.
Пока! Измена слова пройдена.
Грехи отпущены!!!

Есть где-то земля, и я не боюсь её имени,
Есть где-то тюльпаны с моей головой и фамилией,
Есть где-то земля, пропитанная одышкой,
сестра киселя, а душа — голубеющей льдышкой.

Есть где-то земля, пропитанная слезами,
где избы горят, где чёрные мысли слезают
напиться воды, а им подают лишь печали,
есть где-то земля, пропитанная молчаньем.

Есть где-то земля, которую любят удары
и ржавые оспы, и грустные песни-удавы…
Есть где-то земля, которую любят пожары
и старые ритмы, и новые пьяные шмары.

Есть где-то земля, пропахшая игом и потом,
всегда в синяках, царапинах и анекдотах.
На пьяную юбку она нашивает обиды,
и только на юге её украшья разбиты.

Есть где-то земля, как швея, как голодная прачка
День каждый её — это камень во рту или взбучка.
Над нею смеются, когда поднимается качка,
цари не целуют её потемневшую ручку.

Есть где-то земля, как Цветаева раняя, в мочках,
Горят пастухи, да разводят костёр кавалеры.
Есть где-то земля как вино в замерзающих бочках —
стучится вино головою, оно заболело!

Есть где-то земля, что любые предательства сносит,
любые грехи в самом сердце безумно прощает,
любые обиды и боли она переносит
и смерти великих, как просеки — лес, её навещают.

Есть где-то земля, и она одичала, привыкла
чтоб лучших сынов застрелили, как будто бы в игры
играли, уволив лишь жалость, плохую актрису,
и передушили поклонников всех за кулисами.

Есть где-то земля, что ушла в кулачок даже кашлем,
и плачет она, и смётся в кустах можжевельника.
Есть где-то земля с такою печалью — нет краше.
Нельзя так сказать, помилуйте, может, не верите?

Есть где-то земля, и я не боюсь её имени,
есть где-то земля, и я не боюсь её знамени,
последней любовницей в жизни моей, без фамилии,
она проскользнёт, и кому-то настанет так завидно.

Есть где-то земля, и я не боюсь её грусти,
от соли и перца бывает, однако, и сладко,
есть где-то земля, где меня рекламируют гуси,
летящие к богу на бледно-любую лампадку.

И я сохраню её почерк волшебно-хрустящий,
и я сохраню её руки молочно-печальные,
на всех языках, с угольком посекундно гостящий,
я знаю, я знаю — одна ты меня напечатаешь.

Ах, всё-тки люблю я церковный рисунок на ситце,
ах, всё-тки люблю я грачей за седым кабаком,
приказано мне без тебя куковать и носиться
и лишь для тебя притворяться слепым дураком.

Ах всё-тки люблю я утюг твой и вечные драки,
и вирши погладить давно бы пора бы, пора…
И с прелестью злой и вовсю нелюдимой собаки
лизнуть твои руки как будто лицо топора.

Души безумной рваные коленки.
Что Фауст приземлиться ли слезам
чтоб запечатать теплые конверты,
где дышит молоком моя Рязань?
Какой бы смертью нас ни занесло
в такие отдаленные селенья
мы души собираем, что шальнее
и обучаем нашим ремеслом.
Какой испуг страною нынче правит?
Кто князь, кто оскандалил в облаках
закушенные губы наших правил,
и пьяную надменность в кабаках?
Кто там решил, что я от сладкой жизни
на ветреной петле уже женат?
Что стал я непригожим или лишним
на той земле, где видел стыд и блат?
А на Руси такая благодать —
Царь-пушка на Царь-колокол глазеет
метель мою любимую лелеет
к Антихристу в трамвае едет блядь,
и сердце бьется глупеньким трофеем
уставшим вопрошать и бастовать…
А на Руси такая благодать!
А мы смеемся — старые игрушки
и кружится Москва, как та пластинка,
где колокол плевать хотел на пушки,
а на царя ему и так простится.
Мы кажем зубы Рождеством с крестами,
но замечаем с болью, может юношеской
что люди и молиться перестали,
где был собор, там новые конюшни.
Да, что там говорить,
и конь уж редок там…
железные животные колдуют,
и в бойню превратили лучший храм,
в бассейн там превратили лучший храм,
и дети сатаны вовсю ликуют.
За выбитые зубы просят хлеб,
уроды хлеб шакалят за уродство,
а каждый смерд и нищ и наг и слеп,
глазок тюремный превратили в солнце.
Они уже на небо не глядят,
для них и небу негде ставить пробу,
О, где же ты, который был распят?!
по-моему твой час настал и пробил.
Но шмон идет по всем твоим краям,
они еще успеют, да успеют
всех лучших потерять как якоря
в сырую землю, в самый час успенья.
Подпольные правительства — тоски
и основоположники — печали
откроют правду ржавыми ключами,
где гении шумят как колоски
и пожимают робкими плечами.
Вот так страна, какого ж я рожна,
…чужой женою с четвертинкой водки,
спешит напиться, а когда волна —
упасть на дно моей безумной лодки.
И требовать ромашек, да венков…
клятв… будто пирамид в пустыне,
но до любви, конечно, далеко…
хозяева угрюмых псов спустили.
Цветы не пляшут на моем лугу
и навестив потусторонни земли
она уйдет другие трогать семьи
и черной кровью кашлять на бегу.
Подайте офицерского вина,
подайте виноградную обиду…
давайте выпьем за кусок отбитый
от колокола с именем — финал.
Пусть нас в лукавых землях проклянут,
испепелят, но лишь глаза проклюнут,
я в книгу Жизни робко загляну
и подмигнув, победоносно сплюну.
Теперь мне хоть корону, хоть колпак
…едино — что смешно, что гениально…
я лишь хотел на каждый свой кабак
обзавестись доской мемориальной!!!

Еще и губ не выносили,
но кашляли в платок тайком.
Мы пол-России износили
колоколами отпоем.
На наши тихие молебны
ареста сладкий перезвон,
как мальчики смеются нервы
и крутят желтый горизонт.
Креститесь долгими руками
пока подраненные злят,
пока вам весело на камне
с тревожным именем — Земля.
Туда, где сад отпустит ногти
всех роз своих… уйдешь и ты,
у каждой родины в блокноте
разлук кровавые бинты.
О, позолоченная память
над позвоночником коня.
Я у собора под глазами,
ты под глазами у меня.
Наверное я Богом спрошен
с той парты, где хрустален взгляд
Мы на любимых руки крошим,
а сами принимаем яд.
Но что нам делать до обедни,
когда и парус не распят
…когда, как долечки, отдельно
по жутким слободам казнят?
У бабушки моей зимы
нашлись зеленые погоны,
по горло мне любовь страны,
до лампочки ее погода.
Меня прошло совсем немного.
Ах, все равно я выйду …за
там начинают звезды трогать
там начинаются ГЛАЗА!!!

Живём в печали и веселье,
Живём у Бога на виду:
В петле качается Есенин,
И Мандельштам лежит на льду.
А мы рассказываем сказки,
И, замаскировав слезу,
Опять сосновые салазки
Куда-то Пушкина везут.
Не пахнет мясом ли палёным
От наших ветреных романов?
И я за кровью Гумилёва
Иду с потресканым стаканом.
В моём лице записки пленника
И старый яд слепой тоски.
В гробу рифмуют кости Хлебникова
Лукавых строчек колоски.
Но от Москвы и до Аляски,
Когда поэты погибают,
Ещё слышнее ваши пляски,
Ещё сытнее стол с грибами.

Запятая платья
Не в диктанте тела.
Пусть сады не платят
Чернокнижьем девок.
Я — наивно запрост,
И смешон, так далее.
Одноногий Август
Золотил сандалии,
Ворковал крестьянство,
Зазубрив веревку,
И на угли пьянства
Соблазнял золовку.
Я из той усадьбы,
Где чаи за ставней,
Где меня усадят
И читать заставят.
Мимо груш и кладбищ
Та усадьба снова
Переливом клавиш
На колоду Зова.
У невесты любо
И, пожалуй, жарко.
Сколько будут губы
О подолы шаркать?
Чьи-то руки тужат
По плечам греховным.
Да и я ведь тут же,
Как свеча с иконой.
Спите, райский садик,
Я мешать не стану.
…Ах, в моей усадьбе
Забивают ставни.
Мне построят, верно,
Подлецы без битвы
Жуткий дом на венах,
Крытый хрупкой бритвой!

Живу в потрепанной Калуге,
Меняю лето к алтарю.
Меня цитируют хоругви,
Когда с монашенкою сплю.
За красной изгородью рук
Болею я совсем по-черному.
Меня укутывает слух
И пеленает смех парчовый.
Я в желтых сенях от простуд
Развел костер, и твой ушиб,
Подглядывая, как пастух,
За табуном ночной души.
Смеркается, все тучи в сборе.
О, я сегодня тот, кто трусит
С огромной свечки тихой боли
Снимать нагар горячей грусти.
И с робостью ученика
Я — тот, который чает Веком
Растерянность черновика
Над захолустьем человека.
Я снова с вербой в первом классе,
Раскрашен репкой мой пенал,
Он первый, кто на лень пенял.
О, мне поклоны парте класть бы!
Урок не сорван — так сорвут,
Соврут, что кровь в больных ушах.
О, как тебя теперь зовут,
Моя сбежавшая душа?
Садись ко мне на подоконник,
Не бойся, я тебя не трону.
Я сам твой первый второгодник,
Чьи дневники никак не тонут.
Я жгу себя, как жгут версту
С малинником и бабьим лепетом,
К ногам сдирая бересту
Смертельно раненного лебедя.
Привет тебе, кончина чувств!
О, мне дышать уже немного.
Я смерти, милая, учусь.
Все остальное есть у Бога!

Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.

Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,

возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.

Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.

Потому, что налив
в ваши глотки вина,
я — стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.

И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.

Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.

Не со мною — так раб.
Не с женою — так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.

Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.

О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!

И вечности изменчивый поклон,
и вежливая ложь – не пить ни грамма,
и сорок тысяч сгорбленных икон,
что в очереди по подвалам храма,
волнуясь, встали в трещинках, в пыли,
перебирая ризы как платочек.
Ах, чтобы написать вам смысл земли,
мне не хватает лишь двенадцать точек
тех звёзд блаженных, где душа моя
студит виски и с неподдельной грустью
к последней церкви шлёт, боготворя,
слёз неземных земное захолустье.
Цепочкою юродивых мой почерк –
в железах буквы и в крови колена,
а на губах фиалковых пророчеств –
надменно угрожающая пена.
И вечности изменчивый поклон,
и то ли крышка, то ли просто фляжка
через плечо… и колокольный звон,
что одевает в белую рубашку.

За пять минут бархата
я уже успел дойти до самоубийства.
Меня переполняла петля,
как Петра Первого переполняли шлюхи.
Он велел выполоть церкви,
он стоял как сахар в грязном стакане России
и не таял, не растаял и до сих пор.
Я кричу ему: «Пётр!.. Пётр!
Зачем лестницы сюртука
на пороховой погреб зазнайства?
Разве эпилепсия — пена преобразований?»
Кто-то поставил три свечки и тоже умер.
А я ушёл в лес и захотел таять вместо Петра Первого.
Я заплатил волку дань убежавшей монашенки.
Я выбросил обручальное кольцо,
на котором застряло тело.
Но снег был намного тяжелей подбородка —
он всё таял и таял, он всё падал и падал.
Он облепил меня с жадностью любовницы,
у которой выпали зубы мудрости.
Я шёл, как статуя, и лишь серебряный крестик,
как колокольчик на шее заблудшей овцы,
выдавал моё громкое бегство.
Звери, встречавшие меня на пути,
от страха крестились,
а потом переходили на молитвы,
как будто доставали по блату лишний гроб —
теперь на меня молятся и будут молиться до тех пор,
пока последняя поклонница не украдёт
мою медную могильную плиту,
чтобы закрыть, наконец, закрыть, наконец…
чёрную, кислую дующую щель бессмертья!

Задыхаюсь рыдающим небом,
Бью поклоны на облаке лобном,
Пахнет чёрным с кислинкою хлебом,
Пахнет белым с искринкою гробом.

По садам ли гуляют по вишенным
Палачи мои с острым топориком?
По сердцам ли шныряют по выжженым
Две невесты мои как две горлинки?!

Молодятся молитвы на паперти,
Согрешившей души и отверженной,
Ах, с ума вы сегодня не спятите,
Спите, будете крепко утешены.

Я не верю ни чёрту, ни дьяволу,
И в крапиве за древней избушкою,
Как невеста, зацветшая яблоня
Кое-что мне шепнула на ушко.

Я поднялся к ней, пьяно-оборванный,
Как ромашка, от ветра покачиваясь,
И как будто держали за горло,
Я прослушал всё то, что назначено.

И сказала она удивительно
Кротко, просто, а значит искусно:
То, что стал я писать – ослепительно,
То, что стал я так пить – это грустно.

То, что стал я хулой тёмных всадников,
То, что стал я хвалой падших ангелов,
Что пьют водку и свете, и затемно,
И шабят «Беломор» в мокрых валенках.

И на плечи дала мне огромного
Ослепительно-вещего ворона,
Он в глаза посмотрел мне холодные,
А потом отвернулся в ту сторону,

Где стояла босая и белая,
Майским градом ещё не убитая,
И весна, и любовь моя первая
Со своими немыми молитвами.

Вся в слезах и как будто в наручниках,
Кисти рук у неё перевязаны,
Со своими подругами лучшими,
Со своими лучитстыми сказками.

Нет, они от меня не шарахались,
А стояли в молчании скорбном,
Как невесты царя, что с шалавами,
С шалопаями встретятся скоро.

На плечах моих ворон не каркнет,
На устах моих слово не вздрогнет,
И летит голова моя камнем
К их стопам, где слезами намокнет.

Сохрани и помилуй мя, Боже!
Сокруши сатану в моём сердце,
Неужели удел мне положен,
Там у печки с антихристом греться?

Сохрани и помилуй мя, Дева
И Пречистая Богоматерь,
Пока губится бренное тело,
Пусть души моей смерть не захватит.

Сохрани и помилуй в восторгах
Меня, грешного нынче и грязного,
Под холодной звездою востока,
И с глазами ещё не завязаными.

Мы повержены, но не повешены,
Мы придушены, но не потушены,
И словами мы светимся теми же,
Что на белых хоругвях разбужены.

Помяни нас в своё воскресение,
Где разбитой звездой восклицания,
Где и пьяный-то замер Есенин,
Все свиданья со мной отрицая.

Пусть хоть был он и мотом, и вором,
Всё равно, мы покрепче той свары,
Всё равно мы повыше той своры,
Всё равно мы позвонче той славы.

Соловьёв на знамёнах не надо
Вышивать, выживать нам придётся,
Как обрубленным яблоням сада,
Как загубленным ядом колодцам.

И пока не погасло светило
Наших дней, обагрённых скандалом,
Ничего нас с тобой не смутило,
Ничего нас с тобой не судило,
Да и Слово сиять не устало.

Разлучить нас с тобою – нелепо,
Муза! Муза в малиновом платье,
Ты – Мария Стюарт, и на этом
Всё же вышьем мы царскою гладью.

Что концы наши в наших истоках
И что нет отреченья и страха.
Каждый стих наш – преступной листовкой,
За который костёр или плаха!

Пусть бывает нам больно и плохо,
Не впервой нам такие браслеты,
И зимой собирает по крохам
Нашей юности знойное лето.

Что же скажет угрюмый мой ворон?!
Ничего… просто гость и не больше,
Ничего, просто дикая фора
Слова, жившего дальше и дольше.

Вот и всё, да и тайн больше нету,
Музы, музы, покатим на дачу.
Задыхаясь рыдающим небом,
О себе я уже не заплачу!…

И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.
Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты – похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.
Ни подлости – друзей оклеветать,
ни трусости – лишь одному разбиться,
ни сладости – по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.

И буду я работать словно вол,
чтоб всё сложить и сжечь, что не имею.
И как сто тысяч всех Савонарол
кричу – огня, огня сюда немедля!
В плаще, подбитом пылью и золой,
пойду лохматый, нищий, неумытый
по пепелищам родины другой
как тот весёлый одинокий мытарь.

И буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят,
и буду я в заботах, как собор,
пока всё человечство зло водит
за ручку, как ребёнка, и шутя
знакомую даёт ему конфету –
ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали поэты.

Но есть, есть Страшный Суд, и он не ждёт,
не тот, который у Буоннаротти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьёт,
по щёчкам узнаёт вас при народе.
Ах, что вам стыд, немного покраснел,
но кровоизлияние – не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни.

Но буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже ззачитан приговор
и улыбается топор не в шутку.
Но буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих зловещих, беспощадных песен!…

Алене Басиловой

И грустно так, и спать пора,
Но громко ходят доктора,
Крест накрест ласточки летят,
Крест накрест мельницы глядят.

В тумане сизого вранья
Лишь копны трепетной груди.
Голубоглазая моя,
Ты сероглазых не буди.

Хладеет стыд пунцовых щек,
И жизнь, как простынь, теребя,
Я понял, как я много сжег –
Крест накрест небо без тебя!

Знаю, я банален, как смертельно-раненый,
в вашем балагане для меня нет места,
души разворованы, все сердца украдены,
в сатанинских масках все мои невесты.
Неужели нужен мне лишь кусочек мяса,
чтобы согревал, называл по имени?
Ненавижу вас я, словно нищих касса,
теребят на свет только глазки синие.
Да, я выпил всё – и вас, извините,
пропустил твройным одеколоном с ваточкой…
Не хотите ли купить тот вытрезвитель,
чтобы завладеть моей фотокарточкой?!

И туча остановится
и облако состарится
кто крестится и молится
в душе моей прославится!

На бусы гляну ветхие
возьму лицо… пожалуюсь
и не увидеть ввек ее,
пока грустит с пожарами.
Попросят руки белые
вспугнуть разлуки клавиши
пока за солью бегаю
и сахару не кланяюсь.
Пока с дождями мирятся
пока вождями мерятся
…и мир похож на мыльницу
в любой пузырь нам верится.
На шоколадных кладбищах
не подают, так падают
пузырь… пузырь играй еще
как шар земной — взаправду ли?

Земля не остановится
могила не останется
…и только пена помнится
и только пена — скалится.
Летят шары бильярдные
танцуют кони в кузницах,
несут кресты приятные,
часы на кровь любуются.
Играй мой шар… ведь лопнешь же
и ничего не сбудется,
и Мандельштам в Воронеже
ворует же на улицах.
Сверкай свирелью сверстника,
плыви за лодкой розовой,
ведь надо только свеситься,
чтобы увидеть ложное!

Иглы дождь зашивают
В голубые стога.
Ты пришла неживая,
Тонкоока, строга.
Ты перчатки не снимешь
И не сбросишь платок.
Ты меня не покинешь,
Как предсмертный глоток.
Ты все знаешь и веришь –
Я ведь не виноват.
Ты меня не изменишь,
Потому что крылат.
И когда головою
Лягу на мостовой,
Я шепну: Бог с тобою,
Свет единственный мой!
И когда ты раздета
С моей легкой руки,
Я как поле, что ветром
Гнет к губам васильки.

И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной,
Ты стала — желанной, желанной.

И утро в атласных жилетах
Прелестных своих перелесков.
Ты стала — заветной, заветной
Царицей моей поднебесной.

Мы, правда, любили немало,
Мы, правда, забыли немного.
Как солнце, меня обнимало
Сияние тёплое Бога.

Душа твоя — вечное эхо,
А плоть — та и родины дальней,
Белей гималайского снега
И тайны хрустальной хрустальней.

Устали, а может, простили
Те ночи, где, словно играя,
Мы каждое слово крестили
И каждую мысль раздевали.

И было и сладко, и чудно,
И радости новой не чая,
Блаженные губы почуяв,
Мы огнь низводили очами.

И локонов дым безысходный,
И я за столом бездыханный,
Но рукопись стала свободной,
Ну что ж, до свиданья, Губанов!

Когда сентябрь в узлах тоски
Дымит лицом прококаиненным,
Я вам волшебен, словно скит
Над неожиданным малинником.
О лес, лес, лес, замшелый мальчик,
Зачем ты лесть, как листья, нянчил,
Зачем не нес ко мне тропинки,
А ночью, когда снег пушил,
Восторженным сынком Тропинина
Глазел на живопись души?
О, ропот первого «люблю»!
О, робот первого «люблю»!
Я скит, который во хмелю,
Я девок лапаю и бью.
О, как скрипит моя монашка:
Ты нечестивец, замарашка!
Я — инок, я — иконостас,
Но мне до лампочки лампады.
Целуй меня, целуй и падай
В святую прорубь серых глаз.
Я знаю, ты еще не убрана,
Но все равно, сметая хаос,
Твое лицо, как белый парус
Над головой моей поруганной.
Знобит великой старой тайной —
Эпоха дергает кольцо,
Чтоб приземлиться на крыльцо
Еще непризнанной Цветаевой.
Я руки белые кляну,
Когда они, теряя речь,
Горят в малиновом плену
Твоих недоуменных плеч.
Когда они, от глаз мошенничая,
Смыкаются с другими вместе,
Мое лицо бредет отшельничать,
Вынашивая план возмездия.
О, чем измерить мне измену,
Когда, срываясь в мысли лисьи,
Я золотой души размениваю
На мелочь почерневших листьев?
Я знаю, скоро линька душ.
А в ночь мне разбивают голову.
Играйте туш… играйте туш
За упокой такого колокола.

Посвящается В. Пятницкому

Излишки гордости, как сало прозябанья.
Малиновой зарёй я не услышал звон
всех тех, к кому спешат подснежники признаний,
признания царей, цариц лукавый сон.
Я тоже по плечу лукавому столетью,
по-ухарски светло от свечек и гробниц,
и бабочки летят на паутину смерти,
где дым от папирос и хохот от бойниц.
В простуженных коврах лежит ленивый невод
моих черновиков, который рвать пора,
и шелушится грусть, и гусь ругает небо,
и мысли смелые гуляют в топорах.
Я навещаю тех, кто носит брови северней.
И шуба не нужна блаженному от слёз,
и церковь, как горчицу на мясо ябед велено,
и, шапку заломив, юродствует погост.
И гонит туча точку, и гонит точка — тучу,
кому отдать мой всхлип за вашу благодать?
Когда хитрым-хитро я поцелую ручку,
и мне готовит взбучку императрица-блядь.
За профилем увял романчиков пяток.
Простые кандалы придумали не скоро.
И рифмы, как бабьё, топтали эпилог,
хотели в женихи иметь лихое слово.
Как я не пощадил их жалкие желанья?
Как я не посетил их медный самовар,
где пряники сладки, горьки воспоминанья
и под скамейкою ржавеет самопал,
где горбоноса жуть, всегда курноса бочка —
там наше небо жрут и брагой ляжки мочат,
лихие мужички лихие вилы точат,
когда своим отцам не отдаются дочки.
Лёд обломает лад, где православный люд?
Грудь обкорнает град, не говорят — так пьют.
Распятие — словно рукопись, рукопись — как распятие,
это гуляют русские, если и кровь спятила.

Господи! Сохрани мне шерсть, чтоб уйти в леса,
пальцы у Паганини, длинные, как глаза!..

Иди сюда,
мой раб!
мой котенок!
Целуй мои пятки.
Целуй мои пятки,
целуй.
И если окажется, что пить нечего,
иди сюда, мой раб, мой котенок.
Вокруг тебя белые-белые мухи,
и вокруг меня белые-белые мухи.
Вот одна села на глаз, другая на бровь,
а эта – на кровь Господа.
Они кружатся, а я веду тебя дорогой
самоубийц и воров, вечерней школой
в серебряных шпорах.
А впереди меня пляшет желтая скрипка,
а позади меня – овраг сумасшедших,
и зеленый мой крест, как лавочка,
и зимой на колени ко мне садятся
красные гуси да лебеди.
Я поведу тебя золотою дорогой
к старому принцу, в розовом платье,
к дряхлой часовне.
Я поведу тебя старой дорогой,
в розовом платье, к милому принцу
к звонкой часовне.
Иди сюда, мой раб,
мой котенок,
целуй мои пятки,
целуй мои пятки,
целуй!.

Красные деревья
Громче, чем бинты
Певчие евреи —
Пешие беды.

Морды мне сдавали,
Лица не пеклись…
В морге ли собранье
Сизых учениц?

Тусклые победы…
Шали не терпеть…
Хмурые мольберты…
Очередь к тебе…

Что это? Откуда?
Белая беда…
Выносил, окутал
Смехом в никуда.

Влюблена как горло
В праздники чела.
Робкие погоны
Милого вчера.

Умираем, скинув
Рваный плащик смут.
Новые могилы
Как ботинки жмут.

Как в рубашке тифозной,
я в рубашке стиха.
Воспаленью березок
в белом теле стихать.

Только бредить устами:
ночи нынче кочуют…
Получать неспроста
– очи почерк корчуют.

(…Ас чернильностью рек
Лес нехоженых лет.
Чья опушечка якает
детством Пушкина, ягодой.)

Я в тифозной рубашке стиха.
Ты тиха!
Ты за мною сквозь строфы как щели.
Ты замолишь мой пот, как второе крещенье,
или имя дашь на века.

Мне не долго еще,
бред как брод (в полюбившемся месте)
…когда месяц,
и твой вздох задувает свечу,
и один на один я с кончиною чувств
…когда месяц.

А на утро, как выпал на ивы туман,
первопуток строфы заследили чужими глазами.
Во мне умер поэт, и кричали грачи: – От ума
Невезенье твое, наказанье.

Ах, тебе рыжим мальчиком в будни стекать,
полно мучиться дурью, полно.
На столе голубеют рубашки стиха –
ни одна мне не в пору.
Ну а тем, кто надел мою страшную робу,
заражаться поэзией
и всю ночь, как получится,
биться лбом перед образом вечного гроба
и с последнею рифмой под ладаном мучиться!!!

Когда румяный мой ребенок
хрустальной ночью плачет зря
в глазах любимо-утомленных
читаю рукопись царя.
Когда коробит лепрозорий
перчатки Пушкина в аду,
я вдохновенье как мозоли
на сердце сладостное жду.
Ликуй, заснеженная память,
сверкай, изнеженная плеть…
я покажу, как разум плавить,
я докажу, как душу греть.
Печальники, упрямцы, …чьи мы?
кто нас хранить заставил Свет?
Когда и вечность вышла чином
и звезды — выслугою лет.
От этой роли замираю,
суфлер убит, а плакать день.
У свечки тихо занимаю
Шекспира сгорбленную тень.
Меня пугает эта Слава
и черный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась — золотой.
Побольше бы твоих пророков
расстреливали на снегу,
вы запретили веру в Бога
надеждою на пять секунд.
Любовь вы к рельсам приковали,
поэтов в тундру увели
зевая, опубликовали —
…какие розы отцвели.
Потом узнали сколько стоит
берез пытаемая кровь,
услышали как гений стонет
(любимая, не прекословь).
Как гордость нации моей
петлю и пулю принимает,
слезами всех семи морей
Россия это понимает!
Схватились за голову вы
но было поздно поздно поздно…
оставьте плакальщицам выть
…как хороши-то были розы!
Да, после смерти можно брать
любое легкое творенье…
но правды вам не миновать,
не скрыть от мира преступленье.
Не важно, кто пророк, кто праведник,
чьи губы до сих пор в крови,
вы маскируете под памятник
убийства гнусные свои.
Вас не спасет доска из мрамора
мемориальная тоска,
лишь потому, что вы из мрака
из сатанинского куска!
Все нами пройдено и понято
мораль сей басни такова —
пока тебя ласкает родина
ты можешь петь и токовать.
Но лишь придет пора охоты
лети… и крыльев не жалей —
плюс кровь… объявлена погода
в капканах плачет соловей.
И трусов суховей в Поволжье,
и град убийств в моем Полесье
…но даже смерть идет порожняя
от сердца, где царит поэзия.
Она поражена, положим,
она попутала, ошиблась.
…на погоревшую похожа
молила хлеба и божилась
не приходить ко мне до времени
моих исполненных желаний,
плевать на давку и давления,
предчувствия… переживания.
Плевать на 80 пыток,
плевать на 800 костров,
на 8000 всех убитых
и в 80 тыщ, — острог.
Плевать на милое блаженство,
когда скандалит Божество.
Жизнь — родственница с грустью
женской,
но братьев все же большинство.
Из них любимейшими понят
как самый младший из троих
не забывай, заметит Подвиг
Талант добавит, лишь — Твори!

Но если вас измучит тайна
и любопытство грудь прожжет,
скажу одно — за дальней далью
меня четвертый тайный ждет!!!

Когда цари не поминали,
когда цветы не поливали,
пролепетала даль: «Хвали!»
Мои весёлые сандалии
в свои ладошки поплевали,
и пальцы ластились в крови.

Я сохранил хрустальный вызов
принцесс из дальнозорких высей
и ничего не попросил.
Но я из камня песню высек,
столкнул я лбами бесов бисер,
и прохрипели те — спаси!

И вот, рассеянно и нервно
перебирая тучи неба,
я захотел продать одну,
ту, что красой блистала немо,
похожая на Псковский кремль
и на погибшую жену.

Мне деньги отсчитали нагло,
потом её побрили наголо
и за собою увели.
Она купилась и заплакала,
вся вышла, и с кровавой дракою
во мне скончался ювелир!..

Ищите самых умных по пивным,
а самых гениальных по подвалам,
и не ропщите – вся земля есть дым,
а смерть как пропасть около обвала.
И в мире не завидуйте красе
и власти не завидуйте – что проку?
Я умер на нейтральной полосе,
где Сатана играет в карты с Богом!

Посв. Л. П.

Имен тенистых не забуду
и слез искристых не пролью
я поцелую сам Иуду
и сам Евангелие пропью.

За деревянной той скамейкой
где падает Сентябрь плашмя
с логарифмической линейкой
вы долго ищите меня.

А я в загуле, я в Кусково
где рабский дух и графский блуд,
где клены как стихи гланскова
невинным детям щеки трут.

Не видно правды, Славы кроме,
той, что скандалами сыта
и грусть моя — голландский домик
краснеет с Богом от стыда.

Карета подана! Прощай!
Моя неслыханная юность
мой королевски черный чай
и рюмок сладкозвонных лютость.

Прощай за юбками вранья
Моя невиданная наглость —
Я к ак старик, что пьет коньяк
когда до смерти час осталось.

Кого любил, неужто иней?
Боготворил?! Неужто — тень?
Одно из двух махрово… или
в махорке черная сирень.

Карета подана… спеши
давным давно открыта церковь,
где с грохотом спадут с души
любви — заржавленные цепи!!!

Крест Пугачевский мы не носим,
Свист под тулупом мы не прячем,
ножи подозревают осень,
А жизнь подозревает ларчик.
Я застегнусь тем водопадом,
Который к Страшному суду…
И за серьгою конокрада
К веселым табунам уйду.
За тонкой талией погони
Перчатки теребит гроза,
Как молодые карты — кони
Откроют битые глаза.

Как воскресить угасший день?
Как мне поднять его, прославить?
Всхожу на красную ступень,
Чтоб целовать тебя заставить.

Но на меня упала тень,
Пока губами ты касалась.
Всхожу на черную ступень,
Чтобы в печали ты осталась.

Но вот ресниц дрожавших сень
Слезу горячую скатила.
Всхожу на белую ступень,
Чтоб ты меня навек забыла!..

Как жаль, что умер в эмиграции
большой русский писатель Бунин.
Никому не нужный, забытый нацией
в жестоких битвах и бурных буднях.
Человек без родины, как бездомная собака,
она и лает за чужой кусок.
О, родина, щеки краснее мака
от пожаров, – кровью стучит в висок:
«Ты меня забыл. Ты меня оставил.
Вот я нищая и босая.
Как в Париже громко стучат ставни,
и чужой язык тебе душу кромсает.
Вот я – раздетая и голодная,
как миллионы сынов и дочерей,
а тебе и в Ницце, сыночек, холодно,
как будто все время дует борей.
Я – мать твоя! Я – твоя родина,
кровью умытая в гражданские войны.
О, как тебе зябко под башней-уродиной –
чужие ветра, вечера – и довольно».
Рестораны, кокотки, шампанское,
но измена – как гильотина.
Не помогут вам песни цыганские,
ни бульвары, цветы и картины.
Ты не можешь согреться и душу
за столом, как дружка, уговариваешь.
А прикроешь глаза, и, все руша,
ты несешься московским трамваем.
И колотится сердце, как будто
снова мальчиком ты на подножке,
и холодное хмурое утро,
как Сикстинская Дева в окошке.
Как грустят по дорогам рябины…
Как курлычут над озером стаи…
Как куранты пробьют,
древний Кремль зажигает рубины…
«Как в Париже
страшно
стучат
ставни».
Не пройти уже тебе по снегу
своих темных аллей, где бант.
Не за родину я краснею,
а краснею я за талант.
Как жалко, что умер ты в Париже,
русский писатель Иван Бунин,
потому что, читая, тебя я вижу
лишь в России,
и хватит об этом.
Будет!..

Кем там кашляют ступени, старина?
Это ноги не успели до вина,
Это губы вспоминают сеновал
Или купол, что вдове наросовал.
Сероглазый, словно Ива-Калита,
Я худею, как наивный календарь.
Помогите мне сорваться с креста
Христа ради или ради листа.

Крылья ветром продую
и с небес – упаду:
Я тебя заколдую.
Я тебя украду.
Над тобою как коршун
вознесу два крыла,
чтобы краше и горше
никогда не была.
Когти в тело вопьются,
и, не выдержав боль,
наши губы сольются
в этой тьме голубой.
Слов оранжевых банда
делит жемчуг в бреду.
Я по телу атлантов
ту черту проведу.
Был я счастлив иль не был.
Друг единственный мой!
Удержали бы небо
над моей головой.
Чтобы не был раздавлен,
словно мартовский снег.
Чтобы души как ставни
Распахнулись навек.
Чтоб упавши в густые
травы слов твоих, ласк,
не сгубить мне простые
васильки твоих глаз.

Не росою – слезами,
не огнем, а мечом,
нас с тобою связали
тем небесным ключом.
До грядущего веча,
до победной трубы
мы – пасхальные свечи,
в гордых пальцах судьбы!..

Карнавал окончен, сняты маски,
кто поет там? Соловей ли курский?!
Иль в кровавой глине, как в замазке
поувязли песни наши русские?

Карнавал окончен, сняты латы.
Меч заброшен, и в углу кольчуга,
и встает заря с отборным матом,
всех моих обманутых почуяв.

Карнавал окончен, это лето
подлецов и потаскух осенних,
если бы я не был там поэтом,
то бы удавился, как Есенин!..

Кружок кровавой колбасы,
За три копейки склянка водки.
Обледенелые усы
И запоздалый взгляд кокотки.
От сумерек сошли с ума
Усталых рук твоих развалы,
И лишь картежница-зима
Сквозь снег тасует – тройки, пары.
Пургой обмятый, ты без чувств
В сугробов падаешь бумаги,
Где теплые глаза лачуг,
Как проститутки и бродяги.
От замороженной руки
Струится пар в тепле ночлежки,
И ворон делает круги,
И вечер раздает насмешки.
Ты наливаешь водки – в штоф
Потрескавшийся, как окошко.
И хорошо вам было чтоб,
Вы напиваетесь с ним в лежку.
Лишь сердца – трепетный паром
Подрагивает в сонном теле.
Не вспоминай же о былом,
Как церковь рисовал пером,
Когда грачи не прилетели!

Как запонки сажи и свечи к свершенью,
и я собирал мушкетёров на мушку,
соборы звонили к моим наслажденьям,
и я по ступенькам сводил свою душку.

Тот день опостылел, и щёки погоста
пощёчину гроба уже принимали,
и слёзы в кустах становились по росту,
их глиной тошнило, они понимали —

зачем не донашивал платье обедни,
когда уговоры углы подметали.
Я — белый тюльпан, и гвоздика намедни
ко мне заходила, и кольца летали.

И понял я, понял я — этой весной
уже не дожить до зловещего чуда,
что каждый твой взгляд — это тот выходной,
где в тёплой тени развалился Иуда.

И слёз серебро берегут, берегут,
чтоб пересчитать, когда буду распят я,
но я заказал вам один перекур,
и в чёрном дыму мои стражники спятили.

И стали молиться, чтоб выползти вон,
и всё проклинать, что задаром, задаром
услышали звон, да не знали, где он,
и передавили друг друга за даму.

Не шутки шутить я приехал в Москву,
а чёрные речи читать за плечами,
и мне наплевать на кабацкий разгул
стрельцов, что меня неудачно встречали.

Я кровью умылся, зато подобрел,
ошибки свои, как напудренных барынь,
валил на костёр в голубом сентябре;
по щёчкам трепал и пощёчиной баловал.

Я лавру свою на тебя променял,
ослепшая кошка, я думал иначе:
твоё молоко и моя западня —
какое же блюдо для славы богаче?

Но ты опустилась в халатную рвань,
антракт песнопений, в интриги холопства,
кому ты поверила, гордая дрянь,
обманам тумана в глазах полководца?

Размолвка! Но ты не грусти, государь.
Размывка! Опять по весне переносиц
я правду узнаю, холодная тварь, —
какие записки к тебе переносят?!

Но всё впереди, я за вас заплачу,
в похабной карете отправлю вас за море,
вам слава нужна как топор палачу,
на бальное платье мой траурный занавес!

Но были невесты других падежей, —
вот рыжая девушка — нашей же веры,
но эта же песня пешком по душе,
бегом без оглядки, не с миром, так с мелом…

Останься, останься, тебе говорят,
неужто не жаль изумрудного крестика,
когда на губах поцелуи горят
хорошенькой дочки другого наместника?!

И солнце зашло, и целуют за что-то,
мне всё безразлично, лишь грезиться чаще —
уйду навсегда, ну а после прочтёт ли
корявые буквы любви настоящей?!

И кланялась тень в дорогое окно,
и вдребезги пьяная мокрая туча
в любви объяснялась с моею женой,
что помнят меня, и чтоб я их не мучил!

Как просто — под простынь,
забыться и сжаться
и, ночью напившись трезвонной,
скулить под звездою остывшим и жалким
и перегрустившим Трезором.
Не вылит, не роздан
ни милям, ни звездам.
Один, один-одинешенек,
тоска-потаскуха в худой одежонке,
ну разве, тоска, отдерешь тебя?
Слезятся глаза, полоненные в Август,
холодные, грустные шарики.
Не нужно, не нужно, чтоб сердце ошарили,
накинув ошейник, ожарили!
Как мальчик тот слушает,
маленький, слушает
музыку озябших шаманов,
весна моя сукина, стылая, сущая,
дай звезд мальчугану в шарманку.
На грязь не косись, занеси все сиренями,
у Истин босых ведь скучнеем, сыреем мы.
И милому мальчику с пьяной звездой
сквозь зубы процеживаем — «Все вздор».
И мальчик уходит на ливни, на линии.
Идет по наитию, бредет по-наивному,
Скучнеет, тучнеет и душною тушею
свои же стихи он отчаяньем душит
у черновиков на чернейшей перине,
берите его, скомороха, берите.
Хватайте, охайте! Ведь нужно нам всем расти —
из розовой пошлости и садиков Серости.

Прожить — значит спеть.
Только раз, только раз!
Чтоб песню подпели и к сердцу подшили,
под блудные бубны и бешеный пляс
прожить — значит спеть,
не солгать, не сфальшивить!

Не будет пусть мальчика жадного, жалкого,
и жала — бутылок и бытца.
Но кто-то: как просто — под простынь
и сжаться, забыться!

Мастера уходят. Кашлянув на свечу.
Мастерам сегодня – кашка лишь по плечу.
Но кричат их руки в мисках слепых, слепых, –
Ах, поверьте, люди!
Надо б собор слепить.
Принесем раствору, леса да кирпичу…
Только клич расторгнут
вследствие слива чувств.
Мастера обиду спаивают по кабакам.
Вспоминают битвы, горький донос врага.
И сгорают свечками под рыжим огнем кудрей.
Мастера! Вы вечно так, ничего путней.

Отпевают церкви вас рук ваших.
Сказочные, целенькие, в рубашках.
Причитают папертью – кружев след.
Поминают памятью лучших лет.
И стоят сиротками будто бы грозя.
И рукою рот прикрыв, – голосят.
И от всех словоблудий
выше синего бора
куполами как грудью
кормят русского Бога!!!

Саврасову

Лес опал, как просто, лес опал.
Словно сбросил свой роскошный фантик.
Лес такою свежестью пропах,
словно детство или мамин фартук.
Живописец мазал зло и ветрено.
Будто бы не полотно, а простынь.
Пролетали над главою лебеди,
всплескивали крыльями – как просто.

А стояла серая тоска. Окаянно-серая тоска.
И скупой морщинкою мазка
под глазами рек легла Москва.
Тихий говор шел у кабака
с похудевшею сумою странника.
– Обокрал художник, обогнал
и пророков и наставников. –

Стал он пить и горе заливать.
Девок бить и деньги занимать.
Был как прежде скован небосклон
И грачи еще не прилетали.
Осень, осень с траурным венком,
и на босу ногу лишь сандалии.

Был художник – сложный человек,
После кисти дернет чарки две
и пойдет чудить да бунтовать.
Грубовато душу грунтовать.

А потом закаты закудахтали –
кисти, дорогие, ну куда же вы?
Ваш отец качаясь, на карачках,
белый снег с полотен выколачивает.
Прилетели вороны в подвал,
каркали там на багаж сложенный, –
ты опал, как просто ты опал,
человек сложный! –

Не бери белил моих цинковых.
И решетку охрой окрась.
Тихо ходит смерть с древним циркулем,
как бы ей меня не украсть.
Я молоденький и хорошенький,
а она страшна и стара.
Мы художники, мы вельможники,
мы – заложники топора!
А она сидит, восторгается,
кровью поит и землю ест.
Не сгибается, так спивается
Тот, кто носит искусства крест.

Любуюсь липами и вами.
Елейным, липовым Иваном.
Ах, в осень только на стихах
Такие чувства настигать.
Но ваше сердце Вечность, кремень.
Я подсмотрел судьбу и знаю –
Как тяжко крестит рот свой Время,
Чепец соборов не снимая.
Старушка мучается дурью.
О, Время! Лапти промотав,
На пяльцах деревень бандурят
Твои тугие провода.
Да, кто сильней, тот выживает.
И выжигает старый след.
Но как чудесно вышиванье,
Которое рождает Свет!

Может, мне вниманье уделите,
Я для вас, что для Христа купель,
Сам закат багрово удивителен
На моей разодранной губе.
И, взбираясь выше новоявленным,
Где в морщинах выломали лаз,
Брови-ветви дарят вам по яблоку
Прошлогодних переспевших глаз.
Вот я весь, от корки и до корки,
Фонарём горит моя щека,
И меня читать, как чтить наколки
На спине остывшего ЧеКа.
Переплёт сей ноженьками били мне,
Я сейчас валяюсь в чайной века
Самою правдивейшую библией
С запахом и плотью человека.
А во мне, заискивая с листьями,
Чертыхаясь на балах порочных,
Первые дожди над первой истиной.
Первый всхлип берёзовых пророчеств!

Мне бы только лист и свет,
мне бы только свет и лист,
неба на семнадцать лет,
хлеба на полночный вист.
Редких обмороков рвань,
рифмой роковую связь,
чтоб она, лесная лань,
всех наказов слушалась.
Ножницы, чтоб розы стричь,
финку, чтобы в душу лезть,
и ресниц опальных — бич,
и в чернильных пятнах — месть.
Марку на слепой конверт,
синий ящик в переулке,
где колотятся ко мне
письма пухлые, как булки.
Смехом выпрошенный йод
и под правым глазом — шрам…
Остальное заживет,
пошевеливайся сам.
А еще хочу снежок
неизвестной дамы в спину,
а еще хочу флажок
красный лишь наполовину.
Больше нечего желать.
Я — домашнее заданье,
обо мне переживать —
в августе брести садами.
Не взошел еще горнист
молодых моих ошибок.
Ты не горбись, а гордись,
что злодейского пошива.
Но зевает чья-то тень,
и за пазухой ее
нашей славы лютый день
динамитом накален.
Непонятным не понять.
Неустроенным — устроить.
А по ком в Москве звонят,
это — памятник, пустое.
Мне бы только лист и свет.
Мне бы только свет и лист.
Это мой насущный хлеб.
Это мой насущный риск.
На растерянной земле,
там, где певчим жить прохладно,
буду в бронзовой семье,
а поклонницы — охраной.
Ты за плечи грусть возьми.
Не заплечных дел ведь мастер,
я вернулся в мир казнить
всех, кто был фальшивой масти!

Мой жребий свят,
а край мой — стыд.
Он недоверчивее жала.
Над позвоночником версты
румянец не зовут пожаром!
Крои, как Церковь на крови.
Смешные мальчики-купавы,
мы сами пасынки твои
и летописцы без управы.
И бровь нам лед,
и кровь нам лед.
О, не зовитесь бабы алыми.
Кто любит, никогда не бьет,
Кто губит, никогда не балует!
Еще не выпита рука,
я с проституткой-промокашкой.
Мы оставляем на пока
все несерьезные рубашки.
Нам пить, как черное «Пусти!»,
и в этот миг,
седой и малый,
нам не до Родины в горсти,
нам не до мамы!

Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся,
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.
Как хорошо, что мы вдвоём,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царём
Как хорошо, что мы крылаты.
Нас скосят, но не за царя,
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.
Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рaссветы.
Мы под одною кофтой ждём
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьём,
Когда дожди идут не часто.
Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе
Я знаю смертныя рубахи
Крахмаленные рукава.
И всё равно, и всё равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твоё вино,
Что льётся в половине первого.
Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.
Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели как гостинница,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.

Мечты великой перекресток
где без креста гуляют с хрустом
где вам без блеска и без блесток
осталось жить светло и устно.
Где знаю голыми руками
не вытащить моих заноз…
лукавы слуги пустяками
и за нос водит нас погост.

Я знаю черный страх погони
и пьяно-горький крик — гони!
Я вижу розу на иконе
с веселым словом — позвони.

Необходимая печальна
кому же теплится она?
На чердаке Новопесчаной,
Где две бутылки у окна.
Не поржавею в пустомелю
Не пожирнею на корню
Я знаю все, что я имею
нацеловавшись — догоню.

И что мне шепот чей-то праздный,
уставшей шубы шепоток…
Я вам не белый и не красный
Я вам — оранжевый игрок.
Одни меня тихонько грею
а я далекий вижу берег
где по портретам узнают.
Судьба как девочка отчаянная,
что на бульвар пьяна в куски.
А я люблю ее случайно
обняв до гробовой доски!

Мне забывать тебя не хочется,
Как Паганини – муки творчества.
Как даром пролитую кровь –
Войну, охоту и любовь.

Как лист осенний, недышавший,
Что я нашел в страницах книг,
И вот он – без вести пропавший –
Учитель мой и ученик.

Все умерли и все сгорели,
А он случайною рукой
Был сорван так, для акварели,
И в книжку брошен на покой.

Красивый, он ослеп и высох,
И перестал он видеть мир,
Но между строчек пламя высек
И пригласил слова на пир!

Теперь ведь всё, что он ни скажет,
Любую правду обретет.
Он не захочет, а прикажет.
Все на пути своем сметет.

Я помню – ты была загадкой.
И осыпал нас лес-транжир.
Забыл лишь, кто сей лист украдкой
Навеки в книгу положил.

Так и с твоим, наверно, сердцем,
Ведь я сорвал его рукой
Совсем невинной, словно детство,
И сам отправил на покой.

Теперь я им горжусь немало.
Оно трепещет меж страниц,
Которыми повелевала
Ты без конца и без границ.

Моя роскошная избранница,
Ты в мире скромница и странница,
И мне до боли ты нужна.
Я не хочу от вас избавиться,
И это проще называется –
Любовь, охота и война!..

Мы себя похоронили –
ни уздечки, ни седла,
только крылья, только крылья,
только песня нам с утра.

Только птицею взвиваться,
небеса благодарить,
никогда за хлеб не драться,
а парить, парить, парить!

И своим орлиным оком
видеть то, что проще нас, –
люди ходят ведь под Богом,
мы живем у Божьих глаз.

И летаем, и воркуем
гимн неслыханный вдвоем,
нас стреляют, мы – ликуем!
Распинают, мы – поем.

И сгорев, мы воскресаем
Вознесенья вешним днем.
Небо с синими глазами
В сердце плещется моем!..

Мы разучились смотреть на небо,
мы разучились смотреть на деньги.
Нам безразлична и корка хлеба,
да что греха таить, даже дети.

В сердце гордыню несём, как вазу,
тоже хрустальную, но не купленную.
Жизнь, как журнал, мы листаем сразу
и тормозим у рецептов кухонных.

После задерживает нас юмор,
а потом — спорт, спорт, спорт.
И забываем мы нашу юность,
как проститутки первый аборт.

Ходим мы медленно, медленно, медленно.
Карманные часики тикают, тикают.
Сердца наши каменные, а лбы наши медные.
Покойники! Съёмка идёт! Тихо!..

Мы идём с тобой низами,
Дивный друг мой Низами.
Я с подбитыми глазами
Вечность взял себе взаймы.
По карманам мелочь тужит,
Как бы мне помочь в тиши,
Не спасайте наши души,
Не спасайте наши души,
Потому что нет души.
Потому что есть лишь воля,
Сердца дрогнувшая власть,
Потому что в чистом поле
Мне, как волку, не упасть
И в грязи не пачкать лапы.
Господи! Когда любил,
Никого я не царапал,
И в бессилье слёз не лил.
И своих любимых вздорных
Не валил я на кровать,
А хотел лишь как икону
Их в плечо поцеловать.
Так целует грешник в страхе
Ножки стёртые — мадонн,
Изнывая, как на плахе,
Когда совесть бьют кнутом.
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она — горит.
Милый друг! Я жгу, как солнце,
Плавлю мрамор и гранит.
Мы идём с тобой низами
Нашей бронзовой семьи,
И моих друзей слезами
Смоет смерть моя с земли.
Как ненужных, как недужных,
С кем я пил и глотку драл,
С кем я слов своих жемчужных
Никогда не продавал.
Кто останется в послушных,
Вспомнит про мои грехи.
Не спасайте ваши души,
Не спасайте ваши души,
А спасайте лишь стихи!
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она — горит.
Ухожу я, словно солнце,
Ад не принял, Рай — смеётся,
Может, Бог и сохранит!..

На боярские перстни вышел, как на крыльцо,
С потемневшею песней узколобых стрельцов,
Нет ни хлеба, ни соли на серебряный шаг,
У беременной Софьи мы, как серьги в ушах.
Чёрной местью болеем, бьём челом кобелям,
От сивухи колеем и дрожим, как земля.
Вышел вон, коли пьяный, там, где смерть, там и мёд,
Пусть в петле конопляной покрасуется Пётр.
Сукин сын, небо босо — не своё куси,
Ты зудишь, как заноза в гордом сердце Руси.
То ли буря стращает бледнолицый Азов,
То ли Катька кончает на немецкий камзол
И брусничное имя прячет в чудный ларец,
Мы настанем, как иней, выше юбку, малец.
На телегах сдыхали, нас с разорванным ртом
Ярославские хари яро драли кнутом.
Ничего не забыли, гнев на время притих.
Только сваю забили, ну а дом впереди.
Новодевичье прахом… бабы стайкой опят,
Мы ложились на плаху, чтоб воскреснуть опять!

На моей голове накопились яблоки,
Вишнёвое платье не гробит старух,
И на ночь ко мне привели боярыню
И славу подали к утреннему столу.

Твоё письмо нужно смять и в мать…
Дождик серебряной вилкой учит —
Тело твоё проткнуть и поднять
К мокрым прославленным губам тучи.

Это не молния — это язык дьявола
В деревянных шкатулках русского леса,
Это не гром — это стучат небесные яблоки
По изящной спине молодого повесы.

Муравьи прячут лица, дети прячут сердца.
И растёт анекдот на моём огороде,
И спешит на крыльцо поцелуй подлеца,
И поэма в продрогшие двери колотит.

Муза! Муза! Чар своих не пронеси!
Третий раз один и тот же снится сон:
Я – Царь-колокол, да, видно, на Руси
Не поднять меня. А вот уж был бы звон!…

Над питейным домом
дым стоит лопатой.
Пахнет пятым томом
и солдатским матом,
и зимой сосновой
в кабаках хрустальных,
и бессмертным словом:
«Как же мы устали!»

Над вётлами навёртывались слёзы,
скрипели сумароковские сумерки,
тележными размерами, как встарь,
тоска моя тащилась сизым Суздалем.
Попархивала улица крестами,
пришёптывала умница устами,
а пьяные, шагая по ухабам,
не уступали ни попам, ни бабам.
И мне бы, если б не хрусталь, да усталь,
напиться здесь, да и влюбиться, Суздаль!

На что мне адская печать
На окровавленные крылья?
Когда приходится кричать,
Мычать, чтоб душу не убили.

Когда задуется свеча
У лебединой нашей песни,
Услышу как бы невзначай —
Христос Воскрес! и ты — воскресни!

Ни с того,
ни с сего
чай забыт,
дом забит.
Ни с того,
ни с сего
слякоть волчьих молитв.
На ограбленных — ветр.
На загубленных — ад.
Кто там врет, что в нас свет?
Да не свет в нас, а блат!

М. Врубелю

Над серыми глазами улицы
спор допотопных башмаков.
Изнемогая как натурщица,
В кувшине бродит молоко.
А там, внизу, карета подана,
перчатки, кони горячи.
По лестнице ваятель тронутый
Всю слякоть тела волочит.
Дошел и сел. Давай до кладбища,
там поворот в предместье мести,
где каждый ландыш умирающий
вновь на холстах моих воскреснет.

Я только что из смерти, парень.
Я умер с краской нестерпимою.
Вот рук не покладая память
то боль, то детство перестирывает.
Вон там был Август, рукомойник.
А там вон на чердачном сенце
я выкамаривал гармонию
каморки собственного сердца.
Там, пот ладони разбояривая,
у жутких замыслов в жару
просили кисти подаяние
на Вознесенье и жратву.

Был холст и робок и велик.
И страх начала стыл и стаптывался.
И ожидание белил
росло, как ожиданье станции.
И вот тогда, как под пинками,
мазок за каждый крик свой клялся.
Я душу покрывать венками
и надписями не стеснялся.
И начиналось то, что в осень
изменнику простой земли
и невозможно было бросить,
и невозможно объяснить!!!

Над красною Москвою белые кони звезд.
Я крался с тоскою в беглые полдни верст.
И пруд начинался запруженный в травах и птичках.
И блуд зачинался за пузом лукавых опричников.

И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой.
Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой.
И пенились бабы, их били молочные слезы,
как будто и вправду кормили их грудью березы.

Вставайте, Слова, – золотые мои батраки.
Застыла трава и безумны молитвы реки.
Сегодня спускаюсь как в погреб, где винные бочки,
в хмельные твои, сумасшедшие, дивные очи.

Сегодня хочу за цыганскими песнями
на вечность забыться, и только вот разве
на клюкве губы ощущать твою Персию,
в которую верил и Дьявол и Разин!!!

Непригоже жить впотьмах,
Словно клавиши рояля.
Темно-синий почерк птах.
Мы — бояре, мы — бояре.
Пусть поженятся бинты
В серебре всплакнувшей рощи.
Посмотрю, какая ты,
Если кровь — плохая теща.

Этот соболь, как собор,
весь в минувшем, милом, мятом.
Не покончишь ты с собой,
Ваши ягоды не яды.

Мы макаем хлеб в одно —
Если Каин, то от бритвы.
Ты выходишь, как окно,
В черноглазый лес обиды.

Из нечаянных начала
Наша родина больнее.
Хорошея, как колчан,
Ты стрелу бери умнее.

Что нам свет и что нам смерть,
Что нам Слава эта… та еще!
Наши души — наша сеть,
Золотою рыбкой давишься.

Гребешком ли грешен чуб
Или поясом волненья.
Если родине я — чужд,
Пусть не лопает варенья!

Неужели опять опрокинет Иуда,
Как бокалы с кагором, чужие слова,
Неужели опять между светом и блудом
Забинтованных женщин пойду целовать?!

Неужели опять одиночества ради
На рубашки порву я свою простыню?
Обрасту, как монах, и умру в Ленинграде
И на мраморной туче всю ночь простою?!

Нет, нет, нет,
невдомек оловянному принцу,
Что не олово – грустную голову лью
И пою, как поют все небесные птицы,
Наизусть затвердившие Биб-ли-ю.

Не придуматься, не вылиться
просто так, для постной рожи.
Быть при улице-невиннице
огорошенным Гаврошем.
В баррикадах туш упитанных,
среди рваных ранцев сердца
пули Слов срывать с убитых,
выковыривать, где села в цель.
По безрыбью, по бесследью
Топать ножками в бессмертье.
И свинец строки прочитанной
в ваш лампадный лоб рассчитывать.
В золотом дворце поэзии
кровью окропить ступени
и ворваться, как полесье.

О, родина, любимых не казни.
Уже давно зловещий список жирен.
Святой водою ты на них плесни,
ведь только для тебя они и жили.

А я за всех удавленничков наших,
за всех любимых, на снегу расстрелянных,
отверженные песни вам выкашливаю
и с музой музицирую раздетой.

Я — колокол озябшего пророчества
и, господа, отвечу на прощанье,
что от меня беременна псаломщица,
которая антихристом стращает.

В меня же влюблена седая ключница,
любовница тирана и начетчица.
Пока вся эта грязь с улыбкой крутится,
со смехом мой топор старинный точится.

И, тяпнув два стакана жуткой водочки,
увижу я, что продано и куплено.
Ах, не шарфы на этой сытой сволочи,
а знак, что голова была отрублена!

Неровен час, как хлынет ливень
по сердцу чащ, по чашам лилий.
Неровен Час.
Задребезжит стекло у мамы,
заплачет в 33 ручья.
Ах, твоему сынку ума бы!
Неровен Час.

На даче холодно и пасмурно.
Но все равно часам к шести
я у черновика запазухой
пойду детей своих крестить.
И если черная гребенка
лихое слово не возьмет,
Пусть, как у мертвого ребенка,
И рифма-мачеха заснет.

Еще придет перо скандалить
и строчки черные чинить,
что в легких бегают сандалиях.
Не чинятся, презрев чины,
еще придут за отраженьем
и образы и Образа,
еще подкупят украшенья
все неподкупные глаза!

Но за спиной любого Слова,
где сероглазый рифмы лифт,
попросят губы – голубого
седьмого неба на двоих.
И тут уж сердце не обманешь
и медом не заговоришь.
И ты застынешь, ты застонешь
– в ногтях заоблачную тишь.

И станет сладко или больно.
И станет больно или сладко?
А ты – свидетель Древней Бойни.
А ты – участник пересадки
своей Души на новый берег,
где неземные письмена
готовят вам, суровый пленник,
глоток чудесного вина.
Они сидят все в белом, первом,
и на столе у них горят
седые Пушкинские перья,
и Лермонтова гордый яд.
Какую Славу смертным дашь?
Ведь неизвестно, что случится?
И Мандельштама карандаш
в волшебном зеркале стучится.

Но знаю – что должны, получим.
Недаром в небе сняли угол.
Шумят Есенинские ручки
на мой разжалованный уголь.
Но книгу жизни полистав,
устал устами перемалывать.
В 6.30 будят поезда.
Без малого… без мамы.
Ну как поэма? Не проси ее,
тщеславны наши караси.
Поэма в платье парусиновом
шатается по всей Руси.
Уже довольно сердце билось,
и алою подушкой стало,
для всех, кому сестра – немилость.
Для всех – кому жена, усталость.

Мир вспоминает о Нероне,
а я о хлебе не дослушал.
Неровен Славы Час, неровен,
и этот день и дождь досужий.
Ни первый, ни последний…
Новый!
Так выпьем, весело лучась.
Неровен Час как хлынет Слово,
Неровен Час!!!

Наш тротуар в морщинах-трещинах,
избитый вдоволь каблуками.
Он шумных улиц руки скрещивает —
большие, твердые, как камни.
Он постарел и сильно вылинял,
от времени неровным сделавшись,
он стал альбомом первых линий
голубоглазых, хрупких девочек.
Шли дни и годы, камень старый
не может под дождем согреться,
не может он стучать заставить
свое исписанное сердце.
Мне страшно, что, листву ворочая
и спрятав по карманам булки,
придут жестокие рабочие
и ломом разобьют рисунки.
Что с безразличием усталым
они девчонок не поймут,
на синих спинах самосвалы
осколки детства увезут!

Учитель рисования и пения
На мраморные руки положил
Венок неувядаемый терпения
И остро отточил карандаши.

Учитель рисования и пения
Гнездо нашёл, а сердце разорил.
И дождь идёт, как слёзы искупления,
И вербы набухают у могил.

Учитель рисования и пения,
Он всё решил и обсудил заранее.
Он будет одинок — стихотворение
Не терпит похвалы, не ждёт издания.

Но ветер налетел — и факел выдохся.
Обыскан жизнью, прочитаю с ленью я:
«Под камнем сим теперь лежит из Выборска
Учитель рисования и пения!..»

И мир мной покинут,
и пики козыри,
и когда надо мной проституток, бродяг и уродов полки —
не пикнут кости

И Цветаева материлась, дура,
и губной помадой шваль меня питала…
Ах, какая же мура — цитаты МУРа,
и моя петля на шее у гитары.

И мурашки ползут,
ад чечетки…
Я не барс, а барсук,
очи черные.

Глубже, глаже стая лис.
Шлепал галстук…
Галя…Галя…Галя, брысь!
Очи гаснут.

Снег на зло и на золу
мыслей ваших.
Что-то выпить не зовут,
бляди крашеные.

Дай мне тонких сигарет,
Бениславская,
на тот свет, да на совет,
хоть без ласки он.

Маринованной шпаной
в мясе листьев
принимаю ваш большой
шальной выстрел.

Речей и свечей нечто…
Неплохо бы помириться,
О, разве нужна вечность,
чтобы опохмелиться?!

Ни Сатане, ни Богу, ни друзьям
Ни женщине, с которой век расторгнут,
Ни небесам, которым лгать нельзя,
Ни золотым колоколам Ростова,
Ни первому признанью светлых рек,
Ни локонам восторженного моря,
Ни лепесткам всех благодарных век,
Ни белоснежным пикам сна и горя,
Ни пьяному румянцу дней моих,
Ни водопаду юности греховной,
Ни жарким бусам трепетных молитв,
Что разбежались по плечам иконы.
Ни часу славы в гордой вышине,
Ни идолам таинственного гнета,
Нет нет ..и в непорочной тишине
Свою печаль я посвящаю Гёте!

Сердце моё стучит, как гренадёр — каблуками,
что к императору взбегает на второй этаж.
Нервы рвутся, как драгоценные ткани,
а как мне перевязать кровью истекающий карандаш?
Это не выдумка — валуна-увальня.
Это кроит черепа мой глагол-улан.
В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган.
Столетия промяты, как диваны.
Пыль летит через лбы покойниц.
Заглавия торжественны, как кардиналы,
и та же пудра у всех моих любовниц.
Я не трону трона, не обогну храма,
зайду помолиться в тиши Господу.
И дождь не нальёт мне больше ни грамма,
потому что я бел как мел и печален, как госпиталь.

Я с тихой мельницей дружу,
Слов для тебя не нахожу,
Но знаешь ты, что я нежданный,
Негаданный и первозданный.
Пойду пожалуюсь ручью,
Что ты ручная чересчур,
Но я услышу звон ручья,
Что ты ничья, ничья, ничья.
Зачем бродить, за что платить,
Слов для тебя не находить?
Пусть скажет и тебе ручей,
Что я ничей, ничей, ничей…
Но вот, настала наша ночь.
Настала ночь, и ты не плачь.
Ничей – ничья, чем нам помочь?
Настала ночь, но ты не плачь…

Трамвайная осень, опала
желто-красным.
Деревья в опале, а ветры и наглы и праздны.
И ходят калины к реке ожигаясь,
и в горле калитки твое ожиданье.
И фреска как фреска, и где эта ласка?
И резко, как леска, оборвана сказка
И к черному хлебу слепых одиночеств
прикинут я небом для разных пророчеств.
Трамвайная осень, упала, опала.
Лишь светится просинь – след Божьего Дара.

Твой хмурый поиск занедужил.
Он видел – сорванный и сонный:
как опускались над подушкой
совсем больные руки Слова.
Толпилась ясность у беспамятства,
орала несмышленым медиком:
товарищи-слова, без паники,
выздоровленье очень медленно.
Лекарство принимать раз в сутки.
Вообще, не редкое уж дело.
Рассадой мыслей цвел рассудок,
теплица тела полетела.

И всё. Ноябрь залускал грустью,
и с неба снег загоношил.
Как будто Бог над тихой Русью
затачивал карандаши.
Не воскресить любое творчество,
которое разрушил поиск.
На белых рельсах одиночества,
художник! Ты попал под поезд!!!

Тоску сундучить.
Су – дачить с Дачей
о прохудившемся кафтане,
когда плечо больное тучи
губами грязными хватают.
С любимой ночь всегда в обрез,
и вот уж слышно петухам –
как соловьиный благовест
блажится под окном стиха.
Выходят маленькие буквы,
когда совсем рассвет невмочь
глухими рифмами аукаться
и в ступке ритма грусть толочь.
В бессмертье им идти с постели,
сколоченной у Мысли в сенцах,
когда их наделить посмеют
землей невспаханного сердца!!!

Украсив сто петлиц лишь кровью перепёлок,
Прелестниц пепелищ попросит мой ребёнок.
Оранжевым ножом я вырезаю жадно
Инициалы жён и профиль чёрной жабы.
Какому горлу жбан готов открыть все тайны
О слухах горожан, что я в дороге дальней.

Я с острова Буян, и мой эпиграф болен
Кинжалами бояр, точильным камнем горя.
Я с острова, где треть доносчики и гиды,
Где в моде наша смерть, где камень с камнем квиты,
Где на душу мою поклонницы метели,
Где я тебя молю дружить с одною тенью,
Во имя всех святых с народом знаться нищим,
Как знаются цветы с крестами на кладбищах.

Я голову свою устал зарёй поддерживать,
Я в барабаны бью, веду войска потешные,
В тиши кормлю набат, как сокола подстреленного,
Потом спешу на бал за подписью наследника.
Я крик свой накрошу на паперти — Евангелия,
И если дым спрошу — «Откуда кремень?» — «Ангела».
Я — тот, который был, я — тот, который будет,
Я грусть свою сложил, в ушах весёлый бубен.
Не узнают родства изрезанные земли,
Теперь у воровства совсем святые сени…

Я с острова Буян в кольчуге — «крови хоцца»,
Где пашут по полям штрафные полководцы,
Где ждут седых вестей с земли святой и пьяной,
Где на одном кресте два века губы тянут
На уксус тех могил, которые украдкой
Так презирают мир, так освещают сладко!

Я родился с неизвестною звездой.
По России синей силой моросило.
Ты, История, не охай и не вздорь,
было!

Я родился там, где ноют про тоску
под заплывшими глазами у иконы,
там, где в царстве босяков и потаскух
восходила моя Царская корона.

Я родился,
догорали два угла,
и печально перезванивались Главы,
и держали наготове два пера,
две надежды, две жены и две державы!

Тобой моя душа окатится.
Звездой окупится, где синь,
и похудевшие акации
цитируют труды осин.
И заспанные как деревья,
которых не окутал дым,
бредем мы в дикую деревню,
цыганку с именем твоим.
Как было глупо, рядом губы,
но тих ты, тих и даже пьян
от намалеванных так грубо
малиновых ее румян.
Не тронуть и не заикнуться,
да и дорога трын-трава.
И за ромашкою нагнуться
так тянет, что одни слова
не лезут в горло, словно кость там,
другие просто не идут.
Была бы прихожанка, гостья,
и вся бы недолга и тут…
И косы трогать и посмеиваться,
потом считать ее веснушки.
Ах, рядом наша мельница,
да только я, увы, не Пушкин.
Ах, Музы где? И где те грации,
которых столько на Руси?
С акцентом осени акации
мне говорят, как я красив!!!

Посвящается А. Галичу

Эта женщина недописана,
Эта женщина недолатана.
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих – Ада адова…

Этой женщине только месяцы,
Да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.

Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности.
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.

Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну, а горница недостроена.

Вот и все дела, мама-вишенка!
Вот такие вот, непригожие.
Почему она – просто лишенка.
Ни гостиная, ни прохожая?

Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?..
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?!

Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится,
Отвернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.

Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников,
А потом еще что жевать и пить.

Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце…
А она в ответ: «Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!»

И опять закат свитра черного,
И опять рассвет мира нового,
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все невиновные.

Я иду домой, словно в озере
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили –
Скольким сами мы не нужны!

Эта женщина с кожей тоненькой.
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.

Я иду домой, не юлю,
Пять легавых я наколол.
Мир обидели – как юлу –
Завели… забыв на кого?

Тетрадь в сафьяновой обложке,
В шкафу — серебряные ложки,
Да полустёртый портсигар,
Да свечки старенькой нагар,
Той, что стояла на окошке,
В ту ночь, когда все серы кошки —
Вот, что осталось нам от бар…

Чубук с янтарным мундштуком,
Портрет с каким-то мужиком
Да канапе, обитый кожей
Невинной, словно день погожий,
Ружьё, ореховое ложе,
И мебель, только подороже.
… А вдруг сидел на этом кресле
Полковник царский Павел пестель?
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал?.
А вдруг,
Под гибельные речи,
Свеча горела недалече,
Как бы прислушиваясь… Вдруг
они курили сей чубук,
И, может, пальцы
генерала
постукивали портсигаром?

Что ж, это кажется возможным,
(по мыслям, истинно острожным,
по их геройским именам),
Не всё навек уходит с прошлым,
А нам, поклонникам их дошлым, —
«Не трогать», или «Осторожно», —
Как память, что от них — и к нам…
По стенкам разные портреты, —
Все лейб-гусары да корнеты
или убитые поэты.
Всегда с грехом да пополам
Скрипят вощёные паркеты,
Вверх дулом смотрят пистолеты —
О, в эти ангельские лета
Ходить бы с маменькою в храм…
Ноябрь. В музее чисто-чисто…
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб,
И пальцы, словно бы артиста,
«Тропининского гитариста»,
Что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы, пили, да не пели,
Пощуривались на зарю,
Поеживались на шинели,
И первый выстрел проглядели,
А первый выстрел был — царю!

Шурша страницами метели,
Прочтите заповедь свою.

Тетрадь в сафьяновой обложке.
Дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы,
словно крошки,
Здесь нацарапал лапой кошки,
Что «без свободы счастья нет»?
Кто б ни был, знаю, он поэт.
Как первый снег,
что свеж и чист,
Ребёнок. Или декабрист.

Природа плачет по тебе,
как может плакать лишь природа.
Я потерял тебя теперь,
когда лечу по небосводу.

Своей поэзии, где врать
уже нельзя, как солнце выкупать,
где звёзды камнем не сорвать
и почерк топором не вырубить.

Природа плачет по тебе,
а я-то плачу по народу,
который режет лебедей
и в казнях не находит брода.

Который ходит не дыша,
как бы дышать не запретили,
которым ни к чему душа,
как мне мои же запятые.

Природа плачет по тебе,
дай мне забыть тебя, иначе –
о, сколько б смеха ни терпел,
и я с природою поплачу.

сегодня облетают просьбы,
сегодня бьют картавых слуг,
а ты бледна, как дважды восемь,
и проседь выбегает вслух.

откуда ты, о чем ты, камешек,
нелепая, как дама пик.
ты знаешь, как пасутся клавиши
и задыхается парик.

в кривое зеркало ныряя,
всю ночь, до первых пьяных птиц,
я примеряю, примеряю
полупальто самоубийц.

как мне обидно путать карты —
что… где ты… как ты… если храм —
не подражай, не потакай ты
моим искусанным губам.

еще найдутся кавалеры,
но ты умрешь, как дважды пять,
холеный хмурою холерой,
я буду косы расплетать.

любимая, а может нет,
случайная она… чужая.
терпимая, какой паркет
ходить по комнате мешает?

наверно выше этажом,
наверное снег, не штукатурка,
я молча к гробу подошел:
«какая милая шкатулка!»

как дважды два крестили Русь,
я за тебя на этой гари
умоюсь или помолюсь
голубоглазыми руками

Я родился, чтобы пропеть,
отзвенеть на ветру осиной.
Я родился, чтобы терпеть
смех твой звонкий и свет твой синий.
Я родился, чтобы понять
век погромный и миг наш краткий.
Я влюбился, чтобы обнять
мир огромный и стан твой сладкий,
виноградную гроздь сломать,
гвоздь погнуть и шагнуть в бессмертье.
Я родился, чтобы с ума
вас свести, как рисунок с меди.
И вдали черешневых глаз,
звездам преданный как собака,
я родился, чтобы хоть раз
на груди у счастья заплакать.
В этом зеркале – небеса.
В небесах – золотая тайна.
Тайна в том, что я написал,
ведь родился я не случайно!..

ШУМ! Отгорожены столы.
Шут из гороховой страны.

Там, где девки зелены,
не глаза, а зеньки!
Там, где толки с насморком
смотрят только на сторону.
Там, где, если любят –
сердце брагой рюмят.
Душу благо полнят.
Полно, Шут, понят!!!

Кабаки на якоре.
Каблуки наяривали.
Смех – осколками
в мех оскомины.
…Шут! Шут! (шум шуб)
– Ясный, новоявленный,
переспи с боярыней!

Ох, несла меня жена,
приговаривала.
А холодная страна
прикарманивала.
Сколько будешь брагу жрать?
Лезть на крепости?
Лучше теплая кровать,
чем все нехристи.
Опрокинулась глава, съели навыки,
и железные слова сели на руки.
На соломе страшен я, а до смеха ли?
Вышла молодость моя за доспехами.
Может, скрою боль души
Водкой, картами.
Посмешил да поспешил –
кровью харкаю!!!

Холст 37 на 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
Когда изжогой мучит дело,
Нас тянут краски теплой плотью.
Уходим в ночь от жен и денег.
На полнолуние полотен.

Да, мазать мир! Да, кровью вен!
Забыв болезни, сны, обеты!
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.

Там, где ветер – дипломат,
там, где дождик – ювелир,
там, где сотни лет подряд
мысли на расстрел вели,

там, где утро льет кумыс,
а служанки пьют вино,
где в лакеях пьяный свист
сеет горьких драк зерно,

там, где церковь ворожит,
там, где цены гоношат,
там, где нечем дорожить,
кроме ржавого ножа, –

это родина тоски,
плодородной лжи участок,
где кровавые виски
в ледяной наган стучатся.

Пусть поймет меня страна
с манифестами резни –
как спивались Имена
медью капая с ресниц!

Сердце мое не на месте,
Сердце мое не у власти,
Сердце мое при аресте
Злой и неслыханной страсти.

Сердце мое, ты – кручина,
Слёзы и боль – постоянно.
Сердце мое, ты – лучина
Полубезумных и пьяных.

Мрак и луна золотая –
Всё это, милая, вместе.
Я по тебе голодаю –
Сердце мое не на месте!..

Я надену вечернее платье моего легкого почерка,
Посажу на голову белого голубя,
А потом отнесу на твою почту
Афоризмы своего разрезанного горла.

Я давно не волновался в каторжный свист,
И давно меня не мучит царская лесть.
На крапиве растянулся мой последний горнист,
И на теле у него всех царапин не счесть.

Не пришел еще, наверное, прелестный срок –
Взять ромашку с его губ и открыть глаза…
Будет пить он и гулять, пока хочет Бог,
Пока гонят лошадей ко мне четыре туза.

Застегнусь ли я опять на алмазные пуговицы,
Буду водку с кем-то пить, дерзкий и мраморный,
Ничего я не хочу в вашей жуткой путанице –
Я давно уже не ранний, но все же раненый!..

…И когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит
в знаменитые царские кражи,
я займу знаменитые души.

Сигареты мои не теряй,
а лови в голубые отели
золотые грехи бытия
и бумажные деньги метели.

Пусть забудется шрам на губе,
пусть зеленые девки смеются,
пусть на нашей свободной судьбе
и свободные песни ведутся.

И когда черновик у воды
не захочет признаньем напиться,
никакие на свете сады
не закажут нам свежие лица.

Я пажом опояшу печаль
и в жаргоны с народом полезу,
и за мною заходит свеча,
и за мною шныряют повесы

В табакерке последней возьми
вензель черного дыма и дамы.
И краснеют князья, лишь коснись
их колец, улыбавшихся даром.

Этот замок за мной недалек.
Прихлебатели пики поднимут.
Словно гном пробежит уголек,
рассмеется усадьба под ливнем.

Не попросят глоточка беды
горбуны, головастики знати,
и синяк у могильной плиты
афоризм тишины не захватит.

А когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит,
лебединые мысли запляшут,
лебединые руки закружат!

Здравствуй, осень, — нотный гроб,
Жёлтый дом моей печали.
Умер я — иди свечами.
Здравствуй, осень, — новый грот.

Если гвозди есть у баб,
Пусть забьют, авось осилят.
Перестать ронять губам
То, что в вербах износили.

Этот вечер мне не брат,
Если даже в дом не принял.
Этот вечер мне не брать
За узду седого ливня.

Переставшие пленять
Перестраивают горе…
Дайте синего коня
На оранжевое поле!

Дайте небо головы
В изразцовые коленца,
Дайте капельку повыть
Молодой осине сердца!

Умер я, сентябрь мой,
Ты возьми меня в обложку.
Под восторженной землёй
Пусть горит моё окошко.

Сиреневый кафтан моих обид…
Мой финиш сломан, мой пароль убит.
И сам я на себя немного лгу,
скрипач, транжир у поседевших губ.

Но буду я у родины в гостях
до гробовой, как говорится, крышки,
и самые любимые простят
мой псевдоним, который стоит вышки.

Я женщину любимую любил,
но ничего и небосвод не понял,
и сердца заколдованный рубин
последнюю мою молитву отнял.

Гори, костер, гори, моя звезда.
И пусть, как падший ангел, я расстрелян,
Но будут юность в МВД листать,
когда стихи любовницы разделят.

А мне не страшно, мне совсем светло,
земного шара полюбил я шутки…
В гробу увижу красное стекло
и голубую подпись незабудки!

Что ангел мой родной мне пишет?
Что Бог к моим страданьям шьет?
Я чувствую тебя все ближе,
холодной грусти переплет.

От этой истины, ручаюсь,
с людскою ложью водку пью.
На славу царскую венчаюсь
и славы царской не люблю.

А забинтованной женою
идет Россия по холмам
церквей, засыпанных золою,
где кости с кровью пополам.

Мое чело чеканит стужа.
Мое перо таскает враг.
Я навожу приятный ужас
лишь стопкою своих бумаг.

Вас ждет Антихрист, ждет Антихрист
и чавкающим стадом — ад.
Я умоляю вас — окститесь,
очнитесь, и сестра, и брат!

Кто может здесь еще молиться —
пусть молится. Иначе — плен.
И от зари и до зарницы
вы не подниметесь с колен.

И зверь иконой будет вашей
по всей земле, по всей земле.
И будут гарцевать по пашням
немые всадники во мгле.

И вашим мясом, вашим мясом
откормят трехголовых псов,
и кровью вашей, словно квасом)
зальют тюремный ваш засов.

Глаза мои бы не глядели
на вашу землю в эти дни…
Но вот мы с ангелом летели
и плакали, что мы — одни!

Твои локти слоновой кости
У цветущего реют куста.
Я не стою тебя, ты – прости!
Я не строю тебя. Ты проста.

Закусивши губу, мой мальчиш! –
Светлых слез никогда не прольешь.
На тебе нет креста, говоришь,
Ты меня постепенно убьешь.

От любовниц твоих, от вина,
Каждый день я горю как в Аду,
Я тебе не сестра, не жена,
Рано, поздно ли просто уйду!

Не хочу этих слез, этих мук.
Не хочу этот плес, этот рок,
Этих горько опущенных рук
Над запущенной рощею строк.

Твои локти слоновой кости
У цветущего реют куста.
В первый раз я такое постиг,
Что боятся промолвить уста.

Наломаю сирень – убегу…
Буду плакать дорогой, так что ж?!
Ты во мне – словно солнце в снегу,
Я в тебе – словно в сердце – нож!..

Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено —

Замазать Мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно —
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло —
И мямлило в крови — ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горбшко осели мы?
Где нам любить?
Где нам висеть?
Винсент?

Когда зарю накрыла изморозь,
Когда на юг уплыли лебеди,
Надежда приходила издали
С весёлыми словами лекаря.
Казалось — что и боль подсована
И поднимается, как в градуснике,
А сердце — как большой подсолнух,
Где выскребли всё семя радости.
Он был холодный и голодный.
Но в белом Лувре, в чёрной зале,
Он на вопрос: «Как вы свободны?»
— «На вечность целую я занят», —
Ответил, чтоб не промахнуться,
С такой улыбкой на лице,
… Как после выстрела, в конце.
Великие не продаются!

Я. Я. Я.
Я ли? Я ли? Я ли?
Яр. Яр. Яр.
Ябед. Ябед. Ябед.

Ю. Ю. Ю.
Ю ли? Ю ли? Ю ли?
Юн. Юн. Юн.
Пули. Пули. Пули…

Пыль. Пыль. Пыль.
Странно. Странно. Странно.
Был. Был. Было.
Рано. Рано. Рано.

Дашь. Дашь. Даше.
Хмель. Ю. Рекруты.
Ваш. Ваш. Ваш.
М.Ю. Лермонтов.

Отыграли злые зимы — крышка, мат!
Наступай, невыразимый шалый март.
За душою — ни наследства, ни кола,
Я, как Новгород, в одних колоколах…

Марта- девочка затопленной Руси,
Не бросай меня, открой меня, спаси!
Я, как Новгород, крестами теребя,
Буду зовом, буду звоном для тебя.

Задыхаюсь… Из души, как из плотин,
Плещет музыка оттаявших глубин.
Наводненье есть паденье немоты,
Наводненье — дополнение судьбы…

В дивный Новгород соборов и церквей
Ходит Марта с чёрной бабушкой своей,
Ходит с бабкою, а я, дурак, под смех —
Реставрирую по фрескам прошлый век.

Реставрирую Христа и образа,
Реставрирую зелёные глаза,
Плещут краски, хлещут солнцем после зим,
Ну а дело ведьмы-бабки на мази…

Со слезами человечество ругая,
Умирают злые зимы под ногами.
Умирают без креста и без кола,
Я кричу, моя душа, в колокола…

Спит на башне скерцо узников моих,
Больно страшно сердце музыки разбить,
Стало мало шалой славы после зим,
Вместе с Мартой жгу на чтенье керосин.

А потом её, уснувшую, босую,
Заколдованными красками рисую.
Вот и всё, и зимам — мат, и Богу — мат!
Синим полднем в синих лодках плещет март…

…» Уезжаешь? «- просыпаясь, ты сказала,
» Ах, как жалко…» — просыпаясь, ты сказала.
Утро чавкало и сахар в снег бросало,
Мы за чайником, мне страшен мир вокзала.

Я старею — ты же видишь — я простыл,
Там, у двери, мой рюкзак, мои холсты,
Всё сложил, упаковал, белье, блесну,
Невозможно уложить одну весну…

Ты смеялась, ты сказала: «Жду, пиши!»
Смято сердце реставратора души.
За душою — ни молитвы, ни креста,
А они неумолимы — поезда…

Я обвит чалмой океана,
Безнадежного урагана,
Крылья сломаны за спиной,
И умру я уже в пивной.
Лоб покат, и гудит ребро,
И кудрявый ушел Рембо
В желтой Африке воровать,
Черным золотом торговать.
Не сирень во рту – только пена
Горько-сладкая, словно дочь,
Что ушла, как ушла Елена
На быке в голубую ночь.
Бахус правит, а Ромул строит,
В голове моей рифма стонет
Обезумевшей из гарема,
Помяните меня, Верлена.
Я стакан наливаю полный,
Так корабль заливают волны,
И ложатся в блокнот слова,
Как подрезанная трава.
Экипаж мой разбит, разбросан.
Что я должен своим матросам,
Что на бревнах пустились вплавь?
Одноглазое слово – славь!
Славь отчаянье и гражданство,
Воскресение славь и смерть,
И пунцовые щеки пьянства,
И трезвевшего сердца – твердь.
Лист кленовый пошел на убыль,
Как быки пошли на убой,
Ночью светятся мои губы,
Как в часовне окно с резьбой.
В голове моей, словно утром
Деревенский стоит туман,
Белокурая Муза мудро
Отливает мне свой стакан.
От губной помады и пудры
Не спасет меня – океан.
Похмеляйтесь же вы, матросы,
Похваляйтесь же, кабаки!
Там, где финки и папиросы,
Проститутки и каблуки,
Там, где танцы, как будто стансы,
А трагедия – как игра,
Где младенцы глядят как старцы,
И морщина на лбу легла,
Где на плечи, что голы вечно,
Поцелуи шуршат от встречных,
Словно мимо багряный лист
Вдруг задел – одинок и чист.
Не сирень во рту, только пена.
(Всё мантильи и кружева…)
Богоматерь, пока жива,
Помяните, меня, Верлена!

Я сослан к Музе на галеры,
Прикован я к её веслу.
Я стал похож — на символ веры,
На свежий ветер и весну.

И загорелым телом каясь,
Я налегаю на весло —
Я вас люблю и улыбаюсь,
Что мне чертовски повезло.

Что в синеве такой буранной
Ей по душе мой тяжкий труд,
Где розы — алые карманы —
И наголо обритый Брут.

Что ни гвардейцы, ни уланы,
А только потные рабы
Сквозь непогоду и туманы
(Сквозь неохоту и обманы)
Выводят на маяк судьбы!

Я вырван из когтей дракона,
Как из похабных риз — икона.
Недолго был я под пятой
И я теперь гощу у трона,
У обнажённой, как Юнона,
Своей красавицы святой!..

Погибну ли юнцом и фатом на фанты?
Юсуповым кольцом на Гришкины следы?
Не верю ни жене, ни мачехе, ни другу
В чахоточной стране, где казни пахнут югом.
Где были номера, и Англии, и ангела,
тень моего пера, что грабила и лапала.
Сходились на погост, и в день рожденья сыщика
мы поднимали тост за лучшего могильщика.
И шебуршала знать, когда нас запрещали
в такие годы брать. Мороз по завещанью,
стеклянная пора, где глух топор и сторож,
где в белый лоб дыра, где двух дорог не стоишь.
Где вам жандармы шлют гнилой позор допросов.
Где всем поэтам шьют дела косым откосом.
Где узнают карниз по луже с кровью медленной
полуслепых кулис… Там скрылся всадник медный.
Где девки, купола, где чокнутое облако…
Россия, как спала? С утра, наверно, робко вам?!
И щами не щемит во рту народовольца,
и брежжит динамит, и револьвер готовится.
Горбатая Москва Россия зубы скалит.
Копеечной свечой чадят ее секреты.
Печоркин горячо напишет с того света.
Ворую чью-то грусть, встречаю чью-то лесть.
Белеющая Русь, я твой порожний рейс!
Толпа, толпа, толпа, среди бровей поройся.
Не дура та губа на бронзовом морозе!
О, если б был пароль для тех ночей начальных,
то тот пароль — мозоль. Храни меня, отчаянный!
Как снятие с креста, судьба моя печальная,
Храни меня, звезда, счастливая, случайная!

Последний галстук растаял на шее Есенина,
И апрель погиб в глазах Маяковского.
Вот уж сени Ада запахли севером,
Вот уж серенады запахли розгами.

Я лежу ногами вперед в сентябрь,
Там, где пурпур осин языком обжигающим,
Где за пьяными ляжками берез следят
Не желанные, нет, скорей – желающие.

Белые конницы моих сновидений
Выпытывают то, что вчера сказал,
Последние любовницы, как привиденья,
Борзыми бегают по моим глазам.

Они меня преследуют, догоревшие свечи,
Противные, холодные, холеные трупы,
Смотрите, вошла Муза, и делать нечего –
Обветренной щекою ищу ее губы.

Но подхалимка-ночь смазала с карты
Все-все-все… светлое-светлое,
Приходится зажечь последнего марта
Глупые милые детские сновиденья.

Обожди, Муза… бархатом, инеем,
Я совсем не ждал тебя, моя белая,
Ведь когда не пишу, то с распутным именем
Я по глупым бабам бегаю… бегаю…

Но центральной иконой в душе непослушной
Ты не запылишься и не заблудишься…
Буду спать на камне как на подушке,
Лишь бы ты рядом, зачем волнуешься?!

Это, Муза, не морщины, это – волны лба,
Набегают на глаза и затем откатываются…
Да, я знаю, я – погиб, и моя судьба
Целый век у ваших ног в любви раскалывается!

Я нагадал, что ты одна,
и желтый дом уже не страшен,
и грусть приходит рельс постарше,
и грусть белее полотна…
Я нагадал, что ты одна.
Пусть спирт и зеркало негодное
валяют дурака на пару,
заутрене пробили голову,
а осень к звонарям пропала.
Мой голод – шоколадных плиток,
мой город – «шоколадных пыток»!
Мой колос сей без разрешенья,
мой голос – кораблекрушенье!
И к четкам мимо царских кресел,
и к Богу, потому что святость,
и четко, мол, медовый месяц
весь уложился на десятку.
На что мне Бах, и с дыркой судьбы?
Я – Август гордого пера,
где вниз головой розовые сосульки,
как вниз головой розовые юнкера!

Это приступ
это крепость, как забытая дама на бале…
Приглашу повальсировать.
Это – приступ,
Это сердце, как нищий в морозные ставни,
это при вступлении бoсиком по фамилиям – тайны.
Это Кристи,
это щёки её пламенеть начинают.
Это в свисте
озорных каторжан я припомнил чертоги фиалки…
Это барышня,
мы целовались когда-то, и по блату
тот серебряный пруд продавал нас морозу.
Это крестик,
что отдельно висел на берёзе,
ну а рядом Иуда и удаль Сергея…
Это фея
кипятком обожгла себе тело –
не хотела!… – и губы подёрнулись мелом.
Это приступ,
разметалась она словно рыжие листья,
и, как жирная роза, осыпался выстрел.
Это приступ,
это кремень зачах, как царевна-лягушка,
и в напудренный Кремль забегают убийцы.
Это клеят
голубых потаскух на атласных подушках,
и стрельцами царица не может напиться.
Это клевер
всех ужасных икон и клиенты на склоне…
Это кони,
и на масть козырную болезненный хохот погони.
Это тени,
я клянусь, это тени, спугнувшие милость.
Это малость…
Это деньги, это нехристь и вырез
неверящей Господу мамы.
Это приступ,
ну, и полно… и полно для сладенькой панны.
Это кисти,
это волны как жёны, отмывшие фавна.
Это рана
городьбы, это розовый колокол-ябедник,
Это рано
для судьбы перемятые ягоды.
Это приступ –
и в бинтах голова, и на сердце примочки.
Это лист мой…
И безумны слова в отражении точки!…

Я с тем еще здоровьем
в Христе немного пьяный,
я — тень его дороги,
но юный или рьяный.

Опальными устами
прошу посторониться
тем буквам, что устали
из-за меня давиться,

Я — стон крещеных дудок
и щеки благовеста…
и знойной злостью блуда
меня хранят невесты.

Не весть ли этот листик,
что все известно грусти
акростих, словно крестик
гулять меня отпустит.

И только черный узел
бежит к молочной шее…
печаль, как водка с гуся
с меня снимает шелест.

С меня снимают маску,
звенит разлуки мускул.
Прости меня за ласку,
прости за то, что русский.

Россия иль Расея,
алмаз или агат…
Прости, что не расстрелян
и до сих пор не гад!

Тоскует дух, немеет тело,
Непримирим Господь в крови.
Такая птица улетела,
Достойная моей любви…
И вот уже, печальный странник,
Смотрю на голое окно,
Где по ночам играет в гранях
Всё утешительней вино.
Но и вино меня печальней,
Как будто я осиротел,
Между холодными свечами
Мне шепчет, чтоб не пил, а пел…

А как мне петь — когда струится
Такая жалость по душе —
Что был бы кольт — и застрелиться!
Потом в гробу похорошеть,
И пить, и петь, и что мне делать —
Не знаю… Грусть со всех сторон…
Такая птица улетела,
А может, это был лишь сон?

Не трус и не убийца я,
Но не хватает, словно воздух,
Скороговорки «я — твоя!»,
Горячих губ, локтей тех острых,
И тот неповторимый взгляд,
Тот взгляд, божественно-послушный —
Так дети в сумерках глядят,
Следя за молнией…
Послушай!
Я тоже — Твой! Твой — навсегда!
Пока меня земля здесь носит,
Пока в моих глазах звезда,
И просеки одной лишь просьбы:
Храни меня ради Христа,
И милосердна будь ты к боли!..
Твоей тревоги арестант,
Как блудный сын, вернусь с любовью.

Но… похоронный звон по сердцу
И рюмок сладкий перезвон,
И, словно с кровью полотенце,
В то утро лживый небосклон.
Нет сил ни плакать, ни молиться,
Ни утолить печаль в вине —
Такая улетела птица…
Нет! Вот она — горит в огне…

А если лошадь, то подковы,
что брюзжат сырью и сиренью,
что рубят тишину под корень
неисправимо и серебряно.

Как будто Царское Село,
как будто снег промотан мартом,
еще лицо не рассвело,
но пахнет музыкой и матом.

Целуюсь с проходным двором,
справляю именины вора,
сшибаю мысли, как ворон,
у губ багрового забора.

Мой день страданьем убелен
и под чужую грусть разделан.
Я умилен, как Гумилев,
за три минуты до расстрела.

О, как напрасно я прождал
пасхальный почерк телеграммы.
Мой мозг струится, как Кронштадт,
а крови мало… слышишь, мама?

Откуда начинает грусть?
орут стрелки с какого бока?
когда вовсю пылает Русь,
и Бог гостит в усадьбе Блока?

Когда с дороги перед вишнями
Ушедших лет, ослепших лет
совсем сгорают передвижники
и есть они, как будто нет!

Не попрошайка я, не нищенка,
прибитая злосчастной верой,
а Петербург, в котором сыщики
и под подушкой револьверы.

Мой первый выстрел не угадан,
и смерть напрасно ждет свиданья.
Я заколдован, я укатан
санями золотой Цветаевой.

Марина! Ты меня морила,
но я остался жив и цел.
Ф где твой белый офицер
с морошкой молодой молитвы?

Марина! Слышишь, звезды спят,
и не поцеловать досадно,
и марту храп до самых пят,
и ты, как храм, до слез до самых.

Марина! Ты опять не роздана.
Ах, у эпох. как растерях,
поэзия — всегда Морозова
до плахи и монастыря!

Ее преследуют собаки,
ее в тюрьме гноит тоска.
Гори, как протопоп Аввакум,
бурли — бурлючая Москва.

А рядом, тихим звоном шаркая,
как будто бы из-за кулис,
снимают колокольни шапки,
приветствуя социализм!

Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.

Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это — вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду…
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.

От этой страсти роковой,
Такой непоправимо-грубой,
Несу на рынок вековой
Свои израненные губы.

И за плечами у меня
Ночь, словно алый-алый бархат.
И крылья белого коня
Лишь белою сиренью пахнут.

Откинуты мои года,
Как карты, битые для Ада.
Я – покупавший города
Хмельною кистью винограда.

Я – сотворивший Музу – вам,
Нагую Музу, без перчаток,
Ходившую по головам
И не искавшую печати.

Я – мордой падавший в сугроб,
И столько раз для вас раздетый,
Я – на дрова пустивший гроб,
Чтобы согреться до рассвета.

Постигший слово как восторг,
Как ночь с любимой, непонятной,
Пленившей Запад и Восток
Своей непогрешимой клятвой.

Вот на коленях я стою
Пред образом ее прекрасным
И знаю – что она в Раю!
А я в аду, и всё – ужасно!

И что мне руки целовать,
Те бледные, худые пальцы?
Она умела счастье дать
Мне – одинокому скитальцу.

А я забыл ее, забыл…
И, как всегда, бессмертно запил,
Гвоздями сердце я забил,
Ключ выбросил и душу запер!

Но с неоглядной синевой,
Как жаворонок чистый в клетке,
Она со мной, она со мной,
И я распят на этой ветке!

Ты снишься мне, ты снишься мне
Сквозь гром и ангельские трубы,
Когда целуешь в тишине
Мои израненные губы!..

В. Высоцкому

Стихами обессмертив Русь
И телом землю обогрев,
Я в пурпур чёрный завернусь,
В последней неге заалев.
Меня хоронят всей Москвой
С великой болью и тоской,
Не будет у меня Ланской,
Звони в колокола Донской.
Торжественно, как на духу,
Я прочитал вам по стиху,
По строчке каждому крещёному,
Всё мне простившему – прощённому.

Плетнем впритык, туда где яблонно.
Где лодки – шелухой от семечек.
Молю – приди от Бога, дьявола ли…
Или от памяти осенней.

Мне не хватает той, что нехотя
ступает в предисловье лета,
с головок вишен сыпля перхотью,
которою прозвали – цветом.

С одной лишь мыслью пру в ботинках
щемящих чувств, о вашей боли.
Мозоль, которая притихла
и называется – любовью.

Мне чувства не расшнуровать,
я завязал себя на узел.
И, опустивши рукава,
сады уходят, словно гуси.

Гуськом, туда, к большой воде,
где спит заря кусочком мыла.
Туда, где вам одной владеть –
что будет, оттого что было!!!

Я в непонятном буду племени,
я в непонятном буду пламени,
мои поэмы – это пленные
безумной памяти.
Я в непонятных буду справочниках,
я в непонятных буду наволочках,
и только на груди испаночки
меня поймут её служаночки.
Когда иду в ленивых валенках
и улыбаюсь как пастух,
когда друзья, как свечи, валятся,
я в непонятности расту.

О вы, знакомые заката,
о вы, закованные в жён,
благословляю всех, кто падал,
благословляю всех, кто шёл!
Кто в тишине и сумасбродстве
бранил бумаги на столе,
а у него в родстве акростих
и в ухажёрах пистолет.
Кто принимался петь и падать,
кому встречались на пути
серебряные мысли ада
и медные слова кутил.
Не выбирать, а выбираться
из грязи в князи, но князья
решили вовремя стреляться,
и не стреляться им нельзя.
И он сумел бы повернуть
к их зацелованной армаде,
но тянет к бабам и к вину,
пока он Библию лохматит.
И буря треплет голоса,
и мачта траурно потрескивает,
и смерть глядит на образа
неокольцованной невестою.

Победителей не судят
ведьма карты мне тасует
вечер правду говорит
а во лбу звезда горит.
Хлеб мой низок
хлеб мой горек…
сколько перемято коек
между делом вкривь и вкось
где зуб на зуб
кость на кость.
Сколько водки перепито
сколько рюмок перебито
на земле моей святой!?

Губы в кровь у Аэлиты
будем к в и ты
будем квиты
за могильною плитой.
Потому мой грубый предок
испытавший сотни клеток
мне упрямо завещал —

Плюнуть в морду Тьме и Свету
и копить поэм монету
Душу в грусти полоща.
И не видел в этом убыль
и не видел в этом рубль
как заправский хулиган.

Видел в этом платье Любы
оскандаленные губы
и бессмертие в карман!

Остриженным апрельчиком не выстоял,
Поддакивая кляузам леска,
Я выслан, дорогая, словно выстрел,
В таёжную провинцию виска.
Конвойные хрустели, словно пальчики
У тихого шлагбаума — курка:
«Уходят вот… зачем уходят мальчики,
когда и так дорога коротка».
Потом хлебали чай из медных кружек,
Ругали стол и, щупая жильё,
Засовывали пулю в чью-то душу,
Как белку желтоглазую — живьём.
Я — выстрел. На меня сегодня клюнули.
Я вижу сам за мёртвою опушкою,
Как сладко зарастает чёрной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина.
А дальше там… где мазанки и лебеди,
Где я платочком беленьким машу,
Конечно, лето, и, конечно, Лермонтова
Я навещаю под горой Машук.
Я славный парень — дымноглазый выстрел
В рубахе красной с русского плеча,
Я стольких милых по России выстриг,
Что даже стыдно новеньких встречать.
Ну, а придёт в Москву апрель пристыженный,
Рябую морду к ветру приколотит,
Я подарю себя тому остриженному,
Которого зовут — Володя.
И после всех себя немного балуя,
Вняв всем молитвам… и сестре, и брату,
Усну я тихо на плеч Губанова
И, может, пропущу его по блату.

Старина обеднела.
И куда облетела, не знаю.
В передрогшее тело с низовья входили слезами.
Заглушая топор, что гудел над сосёнкою звонкою.
Заартачился хор под бурлацкой рубахою тонкою.
Эй, Дубинушка, ухнем!
Не уху мешать, а угли.
Не молодок мять, а вёсны.
Не колы ломать, а вёсла.

Эй, Дубинушка, ухнем.
Ай, зеленая сама пойдет.
От натуги пухнем.
От холеры голова поет.

Дёрнем, подёрнем, да ухнем –
в угли!

Пой! Заря уж распоясалась.
Боль уж точит нам балясы.
Нужно, дружно, ухнем!
Полдень.
Поднят,
глух, нем.
Эй, Балакирев, поусерднее, ох!
Вы – во – ла – кивай
на сердце эпилог.
…Из твоих низин, парень,
Золотых дай сил в паре!
Выходил крикун – через мили.
Нарекли реку – Миром!

Без конца она, без начала.
Не рубить канат от печали.
Не грести весне к пьяной роще,
а грустить, как снег или площадь.

…Вот и солнце, ясно солнце замаячило
на руке соснувших сёл болячкою.
Не тревожь его, как будто рану, –
Бурлаки ревут, как два бурана.

По жаре, не ради жратвы вкусной,
вливаются в лямицу и тащат баржу Искусства.
Больно, больно… сердце перевязано.
Пой нам, пой нам про Степана Разина!
Легче, легче. Заноси пуще!
Печень певчих – Пушкин!
… Да, он.
Давай, наваливай, тащи
По валежнику поваленному
В ночи.
Сквозь уста твои кустарники, Наталья!
Эй, устали что ль, вставай, наддали!

37 лямок вошли в плечо,
причем
до крови, до каждой жилки сердца.
37 кричат грачом, как чёрт
вытираясь на рассвете полотенцем.
Не однажды, не однажды, погоди!
Перетерты будут лямки, перетерты.
Будет кровь, и вместо выжженной поддевки
будет бинт вторичной лямкой на груди.

Бурлака назвали, кажется, поэтом.
Говорили – вот не выдержал, упал.
Был январь, а он кричал, врывался в лето
и морочился с морошкой на губах.
И приснилась ему и гроза, и волны,
и соленый грот, и сладкий рот.

А в прихожей кучера и воры,
и никто руки не подает!

Поговорим о городах,
вы – горожанки, горожане.
Мне в них по лесу голодать,
Как по поэзии в Ошанине.

Ах, современность мне до лампочки,
смотри – угрозам вопреки
как обнимаются на лавочке
мои интимные стихи.

Как, заглуша твою распутицу,
роняю я такое с уст,
что останавливаю улицу
с толпою разношерстных чувств.

И слышу хруст костей, и мяса
тот одичало страшный крик.
А говорили: точит лясы,
подвешен хорошо язык.

И все сбегается, сбегается
народ, который не урод.
А на спине – «Оберегается»…….
Фу! Слава богу, не взорвет!!!

Я провёл свою юность по сумасшедшим домам,
где меня не смогли удавить, разрубить пополам,
где меня не смогли удивить… ну, а значит, мадам,
я на мёртвой бумаге живые слова не продам.

И не вылечит тень на горе и не высветлит храм,
на пергамент старушечьих щёк оплывает свеча…
Я не верю цветам, продающим себя, ни на грамм,
как не верят в пощаду холодные губы меча.

Я только знаю — поздно, рано ли,
познав другую благодать,
я буду бронзовый и мраморный
под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
другие люди говорить,
и поумневшая столица
мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины,
дожди у ног моих кляня…
Простые горькие рябины
пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
душа не требует вина,
а за спиной портреты чёрта
дерет весёлая шпана!

Ты яблочно грустна.
Я — тайно даровит.
И я теперь узнал,
Что осень догорит.

Что на святой пирог
И шаткость корабля
напишет эпилог
Промокшая земля.

Что, как бы ни молил
Я — пьяное весло,
Что, как бы ни хвалил
Счастливое число,

Ты преображена
Для юности моей,
Как тот бокал вина,
С которым я светлей!

Проходимцы и купола,
И, растраченный догола,
Я уже ничего не сыграю
На гитаре своей — Бордо,
Где натянуты волосы Музы,
И ныряют с моих бортов,
Словно с башни с тяжелым грузом,
Обнаженные, без порток,
Мысли — светлые карапузы…
Я иду поперек волны,
И от груза трещит спина,
Нет ни берега, ни жены,
Только тень того пацана,
Что нырнул с меня глубоко
И не выплыл, совсем пропал…
А писал стихи так легко,
Словно в речке коня купал!..

Александру Галичу

Молись, гусар, пока крылечко алое,
сверкай и пой на кляче вороной,
пока тебя седые девки балуют
и пьяный нож обходит стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,
на табакерке сердце выводи,
и пусть тебя похлопает отчизна
святым прикладом по святой груди.

Молись, гусар, за бочками, бачками
на веер карт намечены дуэли,
да облака давно на вас начхали,
пока вы там дымили и дурели.

Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
любовь твоя загубленная кается.

Молись гусар! Во имя прошлых девок,
во имя Слова, что тобой оставлено,
и может быть твое шальное тело
в каких-нибудь губерниях состарится.

Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
чтобы тебе при случае понравиться.

И только тень, и только пепел, пепел,
паленый конь, и лишь грачи судачат.
И только вздрогнет грязно-медный гребень…
А снявши голову по волосам не плачут!

Прости меня, Барков,
за взгляд, что ковылял
от рваных башмаков
до шляпы короля.

Прости меня Москва
за буйство и за боль,
венчала нас тоска,
а веселил запой.

Запомни кровь свою
на женщинах в шелках
тех шуток, где стою
я в порванных шнурках.

Ушел я от икон,
и душу свою мял,
как мнет злодея — гром,
как гнет халдея — храм.

Пенал похож на гроб,
гроб корчит мой пенал,
там, где в цветах — перо
и где пион — финал.

Что мне до ваших лязг,
я — сумасшедший шут
и в черносливе ласк
меня к столу несут.

И свечи не дрожат
и купол — парашют
лучами провожать
пошел на Страшный Суд.

Дней сорок я не пью
над вами стрекозой
я сам вас отпою
и окроплю слезой.

И нечего кричать
в таинственной ночи —
потухла та свеча
с которою ключи.

Вам в небе не найти
будь проклят тот с к в о з н я к,
прости меня… прости
но и тебя казнят.

В подсолнухе примет
поджаренные были
Я знал один предмет
любви — его убили.

У меня волосы – бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз
Серебро, серебро слез.
По ночам, по ночам Бах
Над котомками, над кроватями
Золотым табуном пах,
Богоматерью, Богоматерью.
Бога мама привела опять –
Наш скелетик-невропатолог –
Из ненайденного портного
Вышел Бог, журавли спят.
Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю,
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Сегодня и завтра, волос рыжей —
Лампада, платок, Шуберт.
Сегодня и завтра чужой душе
В промокшей сидеть шубе.
Сегодня и завтра кольцом на лбу
Горит золотое — чу!
Сегодня и завтра лежать в гробу
И слушать твою свечу!

Почему я дрожу, я тебе не скажу —
так столетья назад повелось,
так голодный, избитый, но преданный пёс
за хозяином шёл на погост.

Почему я -душа, что в свечах не дыша
затаилась и пьёт кровь молитв.
Помяни меня, Господи, словно пажа,
что споткнулся у мраморных плит.

Тот, кто голубоглазое небо подвёл,
сердце, словно каблук, не сточил,
вот и пёс я, и паж я, и траурный вол,
что поклажу везёт вам в ночи.

На телеге чернеет роскошнейший гроб
той царицы, что преданна вам,
у царицы белеет шикарнейший лоб —
вот и грот вам, и гром вам, и храм!

Почему я дрожу — я тебе не скажу,
незабудки срываются вниз.
Не кровавую розу я в гроб положу,
а тот мелко исписанный лист!..

С. Есенину

Я – Дар Божий.
Я, дай Боже, нацарапаю.
Улыбнутся ветлы – на царя поди?
И заплещут – берег наш любимый.
И за плечи белые обнимут.

Скоро теплый ливень красных губ.
Подставляй лицо, гори под струями.
И твори, лепи себя, как в студии –
Скоро, скоро теплый ливень губ!
Скоро, одиночеством запятнанный,
я уйду от мерок и морок
слушать зарифмованными пятками
тихие трагедии дорог.
Замирать. И бить в ладоши с гусем.
Ждать, когда же наконец от горя
пастухи, беременные Русью,
стадо слов к моим устам погонят?!!!

Я появился, удивился –
пришло поветрие молчать,
пока за рюмкой яд укрылся
весёлых королев качать.
Не мне спешить и шухариться,
а мне влюбляться, тормошить,
с бубновой яблоней мириться,
а с чёрной вишней вместе жить.
На мой ремень ложатся сплетни –
кого до боли затянул,
двойник моей красивой смерти,
ты снова тянешься к вину.
Но я из той седьмой породы,
которая поверх замков –
звонарь отпущен на свободу,
и, проклиная непогоду,
гудят все сорок сороков.

Я – подмосковный сизый день,
я открываю ваши церкви,
я разрываю ваши цепи
и целоваться мне не лень.
Целую облако и лес,
цветок в бокале, потаскуху.
Шепну жене: «Христос воскрес!»
и «Я с тобой!» – Святому Духу!…

Холодеющая крошка!
Ледяная спит страна.
Золотое пью окошко
вместо терпкого вина.
Там меня давно не помнят,
там меня давно не ждут,
но других, как раньше, гонят,
и других, как раньше, жгут.
Радость тихую обидел,
похоронный звон постиг.
Бог все слышал, Бог все видел,
Бог со мной теперь грустит!..

…Я тоскою с тобой по чуду-
В этом нет никакой причуды,
По предательству так — Иуда,
Магдалина так — по губам.
Да! Я плачу, но и — плачу я,
Будь же доброй и будь же чуткой —
Я тоскую с тобой по чуду,
Как ни с кем я не тосковал…

Ну, а ты в этом мире грешном
Будь же ласковой, будь же нежной!
И предсмертной любви безбрежной
Милосердна будь, как сестра.
Замело меня вьюгой снежной,
Завело меня в стан мятежный,
И прилежная грусть прилежно
Надо мною гнездо свила…

Я за тобой не пойду,
Кончится, кончится, кончится…
Яблони будут в бреду,
В красных ботиночках творчества.

Я зачитал тебя до дыр
на подлокотниках, до сажи,
когда, с тоскою сняв мундир,
стрелялся ты с собою дважды.
Дым пистолетный глаз не ест,
и не пугает гром влюбленных.
Ты в девочке увидел – крест
и ускакал, как зачумленный.
Но не в Керчи, а лишь в Тамани
с едва начатого листа
ты вдруг увидел грудь Тамары
и соблазнителя Христа!
И как любовники в гареме
твоих полуодетых дум,
глаза безумные горели
и углем прожигали ум.
Шумел источник, хрипли двери,
каменьем осыпался грот,
а девочку не звали Мэри,
а лошади не лезли вброд.
Не мучались, не целовались,
и не кружилась – голова,
лишь перечеркивались, каясь,
твои бессмертные слова.
Шумел источник, шла борьба,
обвал устраивали горцы.
И тучам в черные гроба
багрово вязла голова
отрезанного наспех солнца!
Святой воды из этих мест
на коромыслах не носили.
Дым пистолетный глаз не ест,
не в девочке увидел крест,
ты крест увидел на России!
Она была твоей Ланской,
красивой, с сердцем поседевшим.
Она была больна тоской
Души твоей, такой нездешней.

Ну что ж, кого полюбят Боги,
тот умирает – молодым!
Белеет парус одинокий,
как тает пистолетный дым!..

Жизнь — это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.

Жизнь — это потный лоб Микеланджело.
Жизнь — это перевод с немецкого.
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?

Я буду стреляться вторым за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют белее мела.

Из всего прошлого века выбрали лишь меня.
Из других — Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня.
Небо — мой тулуп, дородный, парчовый.

Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса — тоска,
Четыре мужика за ведром водки…
Жизнь — это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.

Я не плачу, что наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия
и теплые карандаши. Темные карандаши всегда Богу по душе.

Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!

Я помолился голубейшим ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие Бога.
И в тюрьмах сыновья его мычат
и в небесах непоправимо пьяных
и в небесах непоправимо пленных
я таинство последнее узнал —
о том, как люди поздно, или рано
начнут, вскрывая ангельские вены
выпрашивать прощение у зла.
Заплачет камень, затвердеет поддень,
и шар земной, похожий на золу…
заставит повторить великий подвиг
того, кого в стихах не назову.
И род людской, себя продавший трижды,
освобожденный только в облаках
благословит виновника сей тризны
и собственную кровь нальет в бокал.
Сощурив глаз оранжевый, заря
скользнет по леденящим скользким спискам
и на ремне последнего Царя
к нам приведут слепого василиска.
По всей земле предчувствую костры,
в заборах человеческие кости,
и на церквях нс русские кресты,
а свастику отчаянья и злости.
И паюсной икрой толпа лежит…
и по сигналу можно только хлопать,
мильоны их, но ни одной души,
и проповедь свою читает робот.

Как поминали меня —
Я уж не помню и рад ли?
Пили три ночи и дня
Эти беспутные капли.
Как хоронили меня —
Помню, что солнце — как льдинка…
Осень, шуршанье кляня,
Шла в не подбитых ботинках,
За подбородок взяла
Тихо и благословенно,
Лоб мой лучом обвила

Алым, как вскрытая вена,
Слезы сбежали с осин

На синяки под глазами —
Я никого не спросил,
Ангелы все рассказали…
Луч уходящего дня
Скрыла морошка сырая,
Как вспоминают меня —
Этого я не узнаю!

Ресницы взмахивают
веслами,
но не отплыть
твоим глазам…
Как пасынок иду за звездами
и никому их не отдам.
Моя душа — такая старая.
И сам уже немолодой.
Я — Рим с разрушенными
статуями.
И небо с розовой звездой.

Хочу свести Тебя с ума,
Чтоб не жила и не дышала,
Хочу, чтоб нежная – сама
Ты в забытьи со мной лежала.

Над головой чтоб две свечи
Подмигивали и дрожали.
Чтоб мы забыли все ключи
От всех домов, где уезжали.

Чтоб мир – как погреб ледяной
Был нам не нужен и не важен.
Я говорю – побудь со мной,
Как голубь на вершинах башен.

Я говорю – какая тьма,
И дождь, и ничего не видно.
Несчастной женщиной зима
Полураздета – пишут слитно.

Я так хочу, чтоб никогда
Ты – никуда не уходила,
Пусть под окном моим вода,
Потом и смерть чужого мира.

Ты на рассвете улетишь,
Мой голубь нежный, голубь милый,
Хоть поцелуем ослепишь,
Любить себе не запретишь
И помнить будешь до могилы.

Вот почему, себя сжигая,
Так не сжигает Рим – Нерон,
Одна лишь истина нагая,
Во мне спасется, убегая –
Ты знаешь, я в Тебя влюблен!

Я не мечтаю о былом,
Мои воспоминанья – лом,
Но я себя на том ловлю,
Что до сих пор тебя люблю.
Всё поросло таким быльём,
Что ни проехать, ни пройти.
Но за кровавое бельё
В любой гостинице плати.
Я никогда вам не был – муж
И никогда вам не был брат,
Я – покупатель мёртвых душ,
Свою живую дал в заклад
За ваш один зелёный взгляд,
За ваш бессмертно-наглый смех,
Но понял вдруг, что это зря,
Что это – пыль, что это – снег,
Что это – дым за словом «дам»,
Что это – ты, но где-то там.
И я клянусь надежде в том,
Что этот тон похож на стон.
Есть телефон, но он – палач,
Площадка лестничная – плаха,
Есть сорок восемь разных «дач»
В Москве под жёлтою рубахой.
Есть девяносто девять баб…
Они умоят, успокоят,
Есть, наконец, кривой Арбат,
Где от любой печали поят.
Есть сорок юношей лихих.
Знакомая луна в подвале,
Есть гениальные стихи,
Которые не продавали.

Но нет тебя… и нет тебя,
Как нацарапала Марина…
Меня графины теребят,
За мной ухаживают вина.
И водка – старая жена
Приходит в гости каждой ночью –
Узнать чужие имена
Необходимо ей заочно.
Я полонён великой бандой
Но только гнев держу в ногах,
Где распечатывают карты
И весело звенит наган.
Но, понемножку успокоясь,
Я попрошу своих шутих,
Чтоб бросили тебя под поезд –
Железный всё-таки «жених».
И чёрных слёз не выдавая,
На тот откос приеду сам –
Лежишь и смотришь, как живая,
Упрёк бросая небесам.

Кори звезду иль не кори,
Любовник сдох, пора бы мужу
Дать телеграмму, что в крови
Нашли заплаканную Музу!

Прикушен калиткой,
о, милая, мят.
Припухшей каликой
меня не следят.
А красят ладони,
а ходят стволы.
Без боли, без боли,
без боли стары.
Я — первый проселок,
любимая — сушь.
С простуженных елок
не вывести тушь.
И с наглого неба
не спросишь лица.
Полжизни у хлеба
двухтомник листать.
Меня прогоняют,
освистан листвой.
Я брови меняю
у строчки не той.
Взываю к Успенью
сквозь галочий шум.
Заброшенным пеньем
поэтов тушу.

Прощай, моя тоненькая!
За совесть и страх
печатаюсь только
на ваших губах!

Я слишком знаменит для того,
чтоб не быть дураком.
И не слишком дурак для того,
чтобы быть знаменитым.
И волосы скоро польют молоком
Ужасные годы и злые молитвы.

Ленивый альбом запросил на хребет
Легенды хозяина с барскою спесью,
Где лепет любовниц играет в крокет
И старой солдаткой шакалит поэзия.

Ношу я пока молодое лицо,
Двадцатого века порог обиваю,
Кривые морщины друзьям прибиваю
Как обручи, чтоб не пропало винцо.

И кажется мне, постарел небосвод –
Хрустальная эта ночная копилка.
Залапан луны золотой наперёд
И голбизну берегут на опилках.

Я тоже залапан, но нет – зацелован,
Залапан, залускан…
заласкан, заласкан,
Но всё же, клянусь языком Цицерона,
Я – маска, я – маска, я – маска, я – маска!

Что лучше – иметь завещанье заложницы?
Корявые буквы? Красивые ногти?
Когда за меня и рябина тревожится
И с кровью из носу скандлит в блокноте.

Сегодня у грусти моей – выходной,
И слёзы с улыбкой на дачу покатят
На перекладных со щеки голубой,
И вам по пути ничего не захватят.
В надежде ли порох, что будет висок?
В надежде висок ли, что будут седины?!
Когда я глазами-листовками сох,

Пока соберутся на паперти лба
Морщины и мысли, я буду с знакомой,
Великою тенью царя и раба,
С гусиною кжей любого закона.

Любимая женщина – родина глаз,
И только поэтому с каждой разлукой
Всё ярче портрет и доверчивей пласт,
Где вмятиы следы потерявших рассудок.

Дай Бог пережить наводненье души,
Дай бог из любимой не сделать ковчега,
Держись на ногах, не спеши, не спеши
Удариться в плотское чьё-то кочевье.

Не сердцем, а жлобной книгой прошу
Избавить меня от проклятого беса,
Кога небеса подают паршют
На старое имя младого повесы.

Златое кольцо – не спасительный круг,
И слава, увы, это лето, не осень…
Пусть десять церквей оскандаленных рук
По-прежнему звон колокольный разносят.

Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох.
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?

Знаю я, что меня берегут на потом,
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем.

Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик «люблю»,
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.

Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.

Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт.
Но стоит как свеча над убитым лицом,
Серый конь, серый конь моих глаз.

Я беру кривоногое лето коня…
Как он плох, как он плох, как он плох,
Белый пруд твоих рук не желает понять…
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?

Памяти Ильи Габая

Прибита Троицкая лавра,
прибито лобное местечко,
в места не столь, откуда лапа?
Откуда грозная уздечка?!
В места не столь –
столы накрыты,
в места не столь –
волков награда,
в места не столь –
опять копыта
и гвозди для тебя по блату.
И лишь природа не колышется,
ее не жмут за тунеядство,
салют, березки, как вам дышится?
Лишь для того, чтоб не стреляться?!
В крестах не стой, песок да цемент,
звезда – звездой, мы камни ценим!
А там, за затылком беспечного камня,
звезда принимает цианистый калий!

Строится Кремль,
Динь-Бом,
строится кем?
Деньгой!
Строится храм,
Бом-Динь,
строится храм,
бандит.
Ах, это брак,
пьяными-то руками.
Что же – всех благ,
всех благ, вам, камень!..

Но пока горны
поют честь и хвалу трупам,
я не перережу горло
и не порву струны.
И пока гордый
в облаках вестник,
буду жить голый,
как иероглиф мести.

И пока нет палача моей масти,
и пока скулят в моем мясе кости,
я буду жить и жить, как тот нищий мастер,
к которому стихи приходят в гости!
И последней сволочи я брошу на карту
каких-нибудь десять–двенадцать строчек
про долгую жизнь какого-то заката,
у которого очень кровавый почерк.
Потом повернусь на своих лопатках,
напишу эпиграмму другим, могильным,
и останусь на всю жизнь непослушно лохматым
и ругающимся матом при вашем имени!
Меня не интересует мое прошлое,
меня не интересует мое будущее,
я живу в России, как все хорошее,
и счастлив тем, что обламываю удочки.
И если месяц не положат в гроб,
и если звезды не загонят в тюрьмы,
подарю России свой белый лоб –
пусть чеканит бури…
За болью ли, за драками
меня, Россия, женят.
Спасибо вам, как раковине, –
за желчь, за жемчуг!

Я тебя забываю…
Забываю тебя!
Словно в гроб забиваю
желтый труп ноября.
Ничего я не знаю,
да и знать не хочу,
я тебя задуваю –
золотую свечу!
И навек ли, не знаешь?
Эта осень в красе…
Ты во мне умираешь!
Умираешь совсем.
А душа моя – бойня
злых и сочных обид,
и впервые так больно
от горячих молитв!..

Твоя грудь, как две капли, –
Вот-вот – упадут.
Я бы жил с тобой на Капри –
А то – украдут.
Золото волос и очи –
Дикий янтарь.
Я бы хранил, как молитву к ночи,
Как алтарь.
Псов сторожевых разбросал букеты,
Чтоб знал всяк вор,
И перевешал бы всех поэтов
У ближних гор.
Я бы осыпал тебя цветами
Всех сортов.
Пока не стала бы ты – седая,
Как сто садов.
Твою невинность и невиновность
Боготворя,
Я бы приказал ввести как новость
В букварях,
Чтобы со стыда сгорели люди.
Твой портрет –
Это молока две капли – груди,
И в сердце свет!
Это лебединые твои руки
Вечно вкруг.
Это нестерпимые те разлуки
Наших губ.
Это киноварь твоих улыбок –
Шальной камин.
Стайка золотых, на счастье, рыбок.
Amen! Аминь!
Спи, моя малышка, – уснули цапли.
И куклы тут!
Только твои груди, словно капли,
Вот-вот упадут!

Скупцы, зловещие подонки,
кого вы ставите на полки:
какая ложь, какая грязь!
Раб после выстрела — есть князь.

Что мне в нелепой канители,
как вы построите свой храм.
Пришедший Хам на самом деле
давно подыгрывает вам.

Какие карты будут биты,
какие развлекут молитвы,
не нам об этом тосковать.
Карета подана, бандиты,
верх поднят, наши губы квиты,
и ливню нечего скрывать.

Я-яд на вашем белом блюдце.
Я — тень зловещих революций,
где к стенке ставили блядей,
где красные чулочки рвутся,
где речи ангельские льются
на похороненных детей.

Где все теперешнее сладко,
а будущее — горький щавель.
Где пахнет царская палатка
самоубийства теплым счастьем.

И в загорелую толпу,
как пьяный и веселый шулер,
я имя черное толкну,
которое над всеми шутит!

Фруктовый сад моих ошибок
и липовый моих обид.
Ты в платье серое зашила
сиротство сереньких молитв.
Седым вискам везло, однако,
и пропасть ссорилась с тоской
в честь восклицательного знака
знакомых с гробовой доской.
Псы прихлебатели молчали,
сирень ломали чьи-то слуги,
и телеграммы шли ночами
с раскрашенною мордой шлюхи.
И надо всеми хохотал
племянник сахара и злости,
и ворон по костям гадал —
кто к пропасти приходит в гости?!

Это не тучи — это пухлые рукописи моего отца.
Это не сердце — это наковальня старых молитв,
это деревенское кладбище розовощёких ошибок,
это виннопоклонным губам — чайника ржавая пристань.
Это серой шпаргалкой река выбегает ко мне,
а слуга подаёт мне в вишнях траурные записки.
Это не дождь — это тысяча старцев с хрустальными посохами.
Это не боль — это ходит молва в смертных рубашках колдуньи.
Это сытое великими людьми
урчит кладбище, как проститутка с похмелья,
это телеги везут ящики сигарет.
Это не колодцы — это калейдоскоп твоей красоты,
это не подушка — это сугроб бронзовой головы,
это восклицательный знак, как камыш над лягушкою-точкой.
Это не родина — это задачник разлук,
это грамматика вопля и чистописание ухаря.
В царское имя любовницы крики врастут —
хватит, проснулся, уже отгремели недели
пьяным составом надзвёздным шпионам наушничать.
В шрамах вернулся, в душе — подлецы и емели,
только берёзку сумел повидать я на ужине.
Я ли не пел по загубленным рощам и чащам,
я ли не пил монастырскую брагу зари?
Кремль поднимал за меня православную чашу
в этом тумане калек и столетних заик.
Всё перекрасить взбрело одинокому принцу.
Всё переплавить решил казначей головы.
Снег повалил, или в белых халатах на приступ
плыли медсёстры, глаза у любимых закрыв.
Плачет ли в парке моё сновидение или
тёплые вербы читают поэмы мои,
или венчаюсь на царство в зарёванном Риме,
и под ногами кашляют все словари.

Я просыпаюсь — колокол славою хвалится.
Девки малиновы, окна за шторой сиреневы…
Ангел летит и на солнце своё улыбается,
как на лампадку таинственной нашей вселенной!..

Темно-синей силой проповедь.
Но молчанью напоказ
я пророком шел из проруби
свежевыколотых глаз.

Было мартово, распущенно…
И, всю ночь по снегу ерзая,
пели сани, Сани Пушкина
у Руси в сосках березовых!

И ветла в дороге кланялась,
ели выли по бокам.
А на сердце тихо правилась
рукопись моим богам.

Пусть не хвалится, не хается
золотая жизнь твоя.
Пусть сентябрь, придя, не хватится —
Где же песни соловья?

Не монахи мы. Убогое
нам прискучило жилье.
Мы на бойкой тройке Гоголя
Пьем шампанское свое.

Души мертвые не лапаем.
А целуют, знать любим,
с электрическими лампами
пролетает херувим.

Не земля, а преисподняя
всем живым моим словам.
Где же ты страна Господняя,
Где же ты, Господний Храм???!!!

Опять в душе, где сплетни и плетни,
где хуторком вишневым ваше слово,
вся ясность превращается в ледник,
которому раз плюнуть вёсны слопать.

Вдох – вдохновенье, выдох – нечистот
умерших слов отпетых вашим смехом,
ледник грозит и за плечо трясет,
а хмурится он инеем и снегом.

Он в серебре, он будет раскошеливаться,
и жутким хладом брать страну безверия,
где слово «лес» на слове «речка» женится,
и брак их, до проверки глаз, бессмертен.

Ах, ясность, мой ледник, с нескладным сердцем.
Зачем тебе устам конца поддакивать?
Коричневые буквы, как туземцы,
бегут зимы и холодом подавлены.

И дальше, эй, ледник, давай отчаливай!
Сметая все, ты знаешь жизни – соль:
как будут руки в очаге Отчаянья
высматривать золу сожженных зорь.

В вишневый сад мистерии-истории,
не надо ледника, прошу, не надо.
Пусть Муза серым утром у «Астории»
Продаст меня за горстку винограда.

Пусть будет и лохматой и обидчивой,
немножко пьяной, и немножко нежной.
И, пуговицы на пальто отвинчивая,
Пусть у нее сдадут немножко нервы.

Нем. Ножку я поцеловал случайно.
Она была под скатертью, под скатертью.
Да здравствует живое и печальное
лицо твое у памяти на паперти!

Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться —
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.

Понёс бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом —
Знакомиться ль? Молиться ли?.

Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст её
Про розовое разное.

Но только б видеть глаз её
Фиалковые тени
И чудо чёлки ласковой
И чокнуться в колени.

Жила на свете меточка
Курсисточкой красивой,
В бумажном платье девочка
Петлю с собой насила.

Писала свитки целые,
Курила трубку чёрную,
Любила спать за церковью,
Ходить в пацаньих чоботах.

И доигралась, алая,
И потеряла голову,
Одно лишь слово балуя,
Ты замерзала голая.

Один лишь стол в любовниках,
Одна лишь ночь в избранницах,
Ах, от тебя садовнику
Вовеки не избавиться…

Небесному — небесное,
Земному — лишь земное.
И ты летишь над бездною
Счастливейшей звездою.

Все поняла — отвергнула,
Поцеловала — ахнула,
Ну а теперь ответа жди
От золотого Ангела!

Пусть сыну честь — гранатою
А мужу слава — пулей,
Зато тебя с солдатами
Одели и обули.

И ничего не вспомнила,
Перекрестилась толечко —
Налей стаканы полные,
Зажри всё лунной корочкой!

Здоровье пью рабы твоей
Заложницы у Вечности
Над тайнами зарытыми,
Страстями подвенечными.

Какое это яблоко
По счету своевольное.
Промокшая Елабуга,
Печаль моя запойная…

Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.

И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.

Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!

Холодный пар,
хоронят прах.
Не плачьте, горе запорошится,
на мраморную доску пав,
под желтым смехом пьяной рощицы.

Жизнь хороша, и ты, король,
за тир гроша могилу рой.
С лопатой падай и греби,
тебе опять слезами ужинать.
Как мебель старую, ненужную,
Вывозят желтые гробы.

Сварганенный комок несчастия
Ваганьковским зовется кладбищем.
Все знают — я не рвусь на части,
и не хочу быть вашим классиком.

И та есенинская роль
на бархатный мой шарф не тянет.
Мне хорошо, что я король,
а буду нищим, лучше станет.
Я выпью водки на углу,
где церковь эта и ворота.
Я не на улице умру
среди бесстыдного народа,
а книжных полок посреди,
черновиков где рваный ворох.
А смерть Ходжою Насреддин
засыплет снегом поговорок.
«И панихиде грустной внемля»,
я вам скажу не так, а сяк —
Любил поэзию, не землю,
Как море истинный рыбак!

Я выковал себя как меч,
И в ножны ты меня не прячь.
Пока кровава наша речь,
Я не могу в могилу лечь,
Я сам – и Ангел, и палач!

И мне пора с могучих плеч
Срубить все головы дракону.
Огнём вселенную зажечь,
На плуг Медведицы налечь
И с Музы – написать икону!…

Прошлое! Пусти меня, пожалуйста, на ночь!
Это я бьюсь бронзовой головой в твои морозные ставни…
И закрой меня на ключ, от будущего напрочь,
Умоляй, упрашивай… может, лучше станет…

Я помню себя, когда еще был Сталин.
Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,
Радость мою — детство с тонкой талией,
В колокольном звоне — учителя…

О, я не такой уж плохой, прошлое!
Я забыл математику да Окружной мост.
А еще я забыл то пышное, пошлое,
За что во всей округе поднимали тост!

Я не виноват, да и ты, наверное,
Стало подслеповато, как Дама Пик,
За тремя картами я хочу наведаться.
Неужели настоящее — дабы пить?!

Прошлое! Отадй мне их, три шестерки!
Три дороги легли на моём пути,
Моя Муза в расстегнутой гимнастёрке
По вагонам шумит — задержи, освети!

Нет, нет, нет, я не Васнецо-
вский витязь, этот так и не уедет от камня.
Я знаю, прошлое, Вас в лицо,
Забрызганное сиренью, а не синяками…

Прошлое! Там мне три карты живой воды,
О четвертом тузе позаботится шулер,
Наша дама убита, но нет беды,
Это ваш банкомет неудачно шутит!

Прошлое! У меня остался еще один туз,
И у этого туза — лицо Церкви.
Ну, а Даме Пик мы подарим, как груз,
Золотые злобные звонкие цепи.

А чтобы не всплыла, старя тварь,
Положи на неё бубнового мальчика,
Пусть вспоминает сексуальный букварь,
И мы поболтаем пока на лавочке…

Прошлое! Ты думаешь, я жалуюсь на настоящее?
Боже упаси, нет мысли глупей!
Прошлое! Я жалуюсь на царя ещё,
На талант свой жалуюсь, на друзей…

Прошлое! Я жалуюсь на тысячу истин,
Мне ль их разбирать — Христос я, Будда, что ль?
Прошлое! Мы все покроемся листьями
Или обрастем великим будущим…

Говорят, не пей так много водки,
Говорят, не бей расхристанных девок.
Где ты, мое прошлое, в розовой лодке?.
Ничего не надо, ни слов. ни денег…

Прошлое! Я просто пришёл погреться!
Мы с тобой за чаем сыграем в штосс.
Затонуло в розовой лодке детство…
— Что?!

Детство, говорю, затонуло в ложке…
Помнишь, без гранита была река-то?!
Прошлое! Давай с тобой хлопнем водки!
И отдай, пожалуйста, три карты!

Бережёт меня Бережковская набережная,
И царевна Софья дьяволу молится,
А четвертый туз горько и набожно
У Москвы-реки в зеркало смотрится…

Тебя любили палешане
на знойном пузе пепелища.
Они глаза твои мешали
С ракитового грустью нищих.
Ты нежность ищешь, весны ищешь
и ходишь к лешим по лишайникам.

ТЕБЯ ЛЮБИЛИ ПАЛЕШАНЕ.
А твой? Он был горяч и холост,
да вот пропал, от водки сгинул.
Июль, потерянный как голос,
серебряные клонит ивы.
Он ждет отливов и покосов,
как эпилога переписчик.
Без палеха тугие косы
внимая в пузо пепелища.

Но порешили парижане
тоску твою и боль родную.
Тебя любили палешане,
а к тем французам не ревную.
И красота твоя как ныне
в моей душе луною светит,
и что там Леонард да Винчи
в коряво-бархатном берете?

Неслыханная блажь на свете
твоя походка и улыбка.
Пора, пора забросить сети,
зову тебя, златая рыбка!

… Все это было, было, было…
А.Блок

Я вбит, как гвоздь в корабль страсти,
Ушел на дно твоих пучин,
Ты черноглазое мне счастье
У беленькой дала свечи.
И я открыл тебя, как замок,
И дал торжественный зарок,
И танцевали мы в тех залах,
Где поцелуй и ночь – залог.
Смели мы горя паутину,
Печали плесень извели.
И вот, где дамы в кринолинах,
Где офицеры пили вина,
Мы как тюльпаны расцвели!
Ну а над нами тучи плыли,
Как рыбы – черным косяком.
А мы, как перед казнью, пили,
Хрустально-насмерть рюмки били,
По ним ходили босиком.

Я — красный круг. Я — красный круг.
Вокруг меня тревожней снега
Неурожай простывших рук
Да суховей слепого смеха.
К мольбе мольберты неладны.
Затылок ночи оглушив,
Сбегаю на перекладных
Своей растерянной души.
Сирень, ты вожжи мне давай,
Я вижу, вижу в белых салочках,
Как бродит чья-то киноварь
Спокойной к людям Красной Шапочкой.
Природа, что ушла в себя,
Как старый палисад, набрякла,
Она позирует, сопя,
А кисти плавают, как кряква.
Сеанс проходит ни за грош.
По мне слышней, чем саду в сенце,
Как заколачивает ложь
Покорную усадьбу сердца.
Мой стыд широколиц, как луг,
Под маковым платком основы.
Он требует белила рук
На гениальный холст озноба.
Сегодня мне тепло, как мальчику.
На акварель слезу проливший,
Я славил Русь худым карманщиком,
И пал до мастерских Парижа.

Сирень сыреет самосадом.
Махровая махра. Дым.
Тугие пальцы Мопассана,
мохнаты.
Тугие пальцы набивают сирень,
и, наливаясь, засыпают в семье.
Сирени снится, дождь и май, осенний
заборик, скисший, как сукно кисета,
и полдень-пасынок, хромой мальчишка,
и подле глаз ее крамольны книжки.
Он потихоньку меня прогуливает,
он полегонечку сирень покуривает.
Сирень. Махровая махра.
Сирень! Что сделать ты смогла?
Как ночь, от карт и куртизанок
хозяин твой спешит на бисер
тех слов, что снова партизанят
у изголовья душных писем.

ХХ век. Первая сторона

Церковь не умеет лететь. Не умеет летать
церковь
с целою пригоршнею музыкальных денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной — ресницы девок.

Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пью и пьют насмешек горьковатый пунш
анекдоты в тюрьмах, проститутки
в лентах.
и шуршат за лифчиком списки мертвых
душ
Я перебинтован юными березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я — однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего,

Хорошо в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.

Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за
крепостью,
деревянной крепостью, где врата
отравлены.

Мы забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных,
если даже письма болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.

Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао,
двойнику замечу: «Лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды».

Черновик ли брезгует с бардаком
знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки?

Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.

Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал — легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют —
первый сборник — «Патлы», второй
сборник — «Локоны».

В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала.
А потом родившейся на святую юбку
я пришью загадки с ржавыми ключами.

Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными травами, цветами.
Третий Рим в насмешках, Третий Рим
в сугробах
и с губной помадой вымерли свиданья.

Мы давным-давно сожгли шпаргалки
смерти.
Строчат мемуары лживые напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди
я коплю на памятник у души на паперти!

Разобрали меня пополам –
проститутки и купола.
И раздетым им догола…
я уже ничего не сыграю.
на гитаре своей – Бордо,
где натянуты волосы Музы…
И ныряют с моих бортов,
словно с баржи с тяжелым грузом,
обнаженные, без порток,
мысли – светлые карапузы.

Я иду поперек волны,
и от груза трещит спина,
нет ни родины, ни жены,
только тень того пацана,
что нырнул с меня глубоко
и не выплыл – совсем пропал,
а писал стихи так легко,
словно в речке коня купал.

И грустит по нему Рязань
и деревни, что там окрест,
но не верю я тем слезам,
как не верю в железный крест.
Говорю, будто пару рельс
и спаяли-то кое-как –
не порожний сегодня рейс
к светлой памяти тянет парк.

Придавили ему – главу,
чтобы больше не пел, не пил.
Светлый месяц упал в траву,
прошептал: «Ну зачем живу?!» –
и ромашку озолотил.

Ветер воет, деревья валит.
Ведьма в поле похлебку варит.
А меня не страшит волна,
неуемная глубина.
Я печален, и я квадратен,
бесхарактерен мой характер.
Я не в поле, и не в лесу.
И зачем мне воров бояться,
я ведь золото вам везу,
вам, уродам, и вам, паяцам!..

Я подожду и твой октябрь, я подожду.
Когда оранжевой ладьёю лес отчаливает
И улепётывают мысли по дождю
По замкам замкнутости, очанам отчаянья.
Я выслан в ваше тихое «люблю»,
Я откомандирован к слову осени,
Где журавлями льнут душе на юг
Слова повесы о волшебном озере.
Стал кабинетом не твой рыжий лифт,
Я был там как соломинка в стакане.
Сентябрь тянул меня через твой лик
И баловалсчя белыми стихами.
А я давал названья площадям,
Твоих ступенек дни рожденья праздновал,
А ты меня лупила по щекам,
В субботу белая, а в понедельник красная.
За все победы и за все грехи,
Как красный всадник, поцелуй подарен,
Я рвал над головой свои стихи,
И лишь обрывки ласточки хватали.
А ты смеялась, а потом в ладонь
Клала мне тихо медь и сигареты.
Прощались. Поцелуй как красный конь,
Кусал мундштук и торопил поэта.
Уже воды немало утекло,
Как пишут нам старинные поэмы.
Твоё лицо я спрятал под стекло,
А ты стеклом свои открыла вены.

В. Хлебникову

Перед отъездом серых глаз
Смеялись черные рубахи,
И пахло сеном и рыбалкой,
И я стихотворенье пас.
Была пора прощальных – раз
Перед отъездом серых глаз.
О лес – вечерний мой пустыш,
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости, мой заспанный орешник,
Я ухожу туда, где грешен,
Туда, где краше всё и проще
И журавли белье полощут.
И вновь душа рисует грусть,
И мне в ладонях злых и цепких
Несут отравленную грудь
Мои страдающие церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно,
Я – тихий зверь, я на крестах,
Я чье-то маленькое – надо же –
На неприкаянных устах!

Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.

И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.

За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.

За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.

Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.

За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.

Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!

Опять, березы, опять уберегся,
ни летом, ни Светом не предан!
Земля – потаскуха в плохой одеженке,
и светлые мысли при этом.
Земля откровенна от крови,
от, верно, забытых не зря.
У скольких ты губ навсегда отгорела –
Земля?!!!
Откликнись, аукнись,
приникни к окошку…
дай вволю тебя залюбить, заласкать,
болтают болота в зеленых кокошниках
что ты не со мной на руках,
не лукавь!
Вон там, где пруды, как плуты, где стада еще,
что толком не влезли в рассудок росы,
коробится некто, обжорством страдающий,
и носит свой нос черноречкам на сырь!
Я вижу! – Я – Вишня, я каждое деревце.
Я, видишь ли, хрипа его горизонт,
куда же он денется, куда же он денется,
когда я за ним как его колесо.

…За толстыми стенами, где столько не сделали
и не сочинили тепла,
жизнь ваша с паскудными сделками, стервами
довольно прилично текла.

Не плачьте. Я вижу вас:
вы выжраны так невежливо
и вылизаны до дна,
спрячьте язык, Невежество!
Трусость ваша жена.
Опять ей толстый зад нести
у сплетен по жаре толковой,
сгораю я от зависти
по жене такой.
Изнемогаю, как яд, и мама не велит,
и просто колется,
покупаю у Вранья молодые кольца.
Ты ходи, ходи, каблук, выкаблучивай.
Ты внучат своих, каблук, бить выучивай.
Постучался каблук – Поэту капут!
Концы отдал перед Одой. –
Ах, каблук, мой горбунок
во крови малинной, эт!
кабы лишних пару ног,
замолили б целый Свет.
Не хочу осиротеть, самое главное,
стать серостью.
Вон, тот! Кажется, любит петь,
пойду, пройду по сердцу.
Что? Завыл окаянный!
А тебя о края бы, клеветы.
На губах окровавленных
мои песни повалены на цветы.
Эй, на том берегу
Страх, стыд-ротозей
быть начеку, не пускать друзей.
Вот! Есть же хорошие люди.
Хочу быть хоть один раз подлецом.
Эй, домработница Груня,
чтой там на втором блюде,
и ктой там под венцом???
Грязь – хорошая вещь,
больше гадостей, точка.
– Вот и сом я, и лещ,
щука старая с почты. –
Чтобы день был наш светел,
не забудь купить в нашей булочной
пару свеженьких сплетен.

Что? Закрыта? А будущее???!
Федя! маленький,
Бери повкусней, да без крошек.
Побольше этих, как они называются, –
ложью.
Да, да… эти клейменые,
медовые, мятные – одноименные.
Ух, ох, угощу! Говорят, кощунствую.
Ничего, придет он, это я как чувствую.
Или вот приглашу Сашу Поливина,
правда, ему туго платить за подарок
да за проезд.
Ну, да ничего, вот приедет,
так мы его, наливкою.
А потом и пряники – хоть поэт, а поест.
Обожаю таланты! Молодые, зеленые,
как апрель.
Ах, потом, потом ты сядешь на товарный,
а сначала ПЕЙ!!!
Хорошая вещь — водка с пивом,
Почитаешь еще стишки,
(…а когда придет голубушка-полночь)
я ножом тебе в спину, сволочь!
Что? Думаешь, заворожил?
У меня давно уже нет заварушки с совестью.
Я убил ее, сороконожку замороженную,
покрыл сольцей.
Вот так-то, братец.
Такие вот дела!
Кому-то надо и урезать, и резать,
кому-то намордники надевать,
кому-то пресность прессы.
Я вообще-то тихий человек,
Славный малый!
Ну что, что называют подлецом,
Зато мама, говорит мама –
красный цвет тебе к лицу,
пускаю кровь, да, да, приходится,
у меня ведь не мозги,
а морг, разные мысли водятся.

С разными знался.
Поэтов, слава Богу, хватало,
раз, приехав с севера,
подарил я тот ремень от чемодана
Есенину.
Он тогда вроде писал –
«…ты меня не любишь,
не жалеешь…»
и ворочался от боли белый сад, веришь?
А вообще мне страшно, помолчав:
– понимаешь, мне приснилось, мальчик,
молча шли за гробом палача
с калачом любви твои палачики.

Пьяно улыбаясь, шли по следу
и кричали у разбитых окон –
– БЕРЕГИТЕ, ПАЛАЧИ, ПОЭТА
КАК ЗЕНИЦУ ОКА!!! –

Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.

Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!

Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.

Ах, это только новость…
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!

Я – холодное сердце
В садах царскосельских неволю.
Засыпаю, как перцем,
Горячим вас словом – люблю.
Изукрашены дверцы
Кареты, что едет Невою.
Я ваш образ воздушный
Сквозь светлые слезы ловлю!..

Полина, полынья моя!
Когда снег любит, значит, лепит.
А я — как плавающий лебедь
В тебе, не любящей меня,
Полина, полынья моя.
Ты с глупым лебедем свыкаешься,
И невдомек тебе, печаль моя,
Что ты сморкаешься, смыкаешься,
Когда я бьюсь об лед молчания.
Снег сыплет в обморочной муке,
Снег видит, как чернеет лес,
Как лебеди, раскинув руки,
С насиженных слетают мест.
Вот только охнут бабы в шали,
Дохнут морозиком нечаянно.
Качать второму полушарию
Комочки белого отчаянья.
И вот над матерьми и женами,
Как над материками желтыми,
Летят, курлычут, верой корчатся
За теплые моря, в край творчества.
Мы все вас покидаем, бабы,
Как Русь, сулящую морозы,
И пусть горят в глазах березы,
Мы все вас покидаем, бабы.
Мы лебеди, и нам пора
К перу, к перронам, к переменам.
Не надо завтрашних пельменей,
Я улетаю в 22.
Ведь перед красным лесом вены
Плевать на совесть топора.
Когда дороги остывают,
Пророчат вороны семь бед.
Планета дышит островами
Необитаемых сердец.
Забыв о кошельках и бабах,
Ждут руки на висках Уфы,
Как рухнут мысли в десять баллов
На робкий, ветхий плод строфы.
Душа моя, ты таль и опаль,
Двор проходной для боли каждой.
И если проститутки кашляют,
Ты содрогаешься, как окрик.
И все же ты тепла и зелена
И рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
Всю Русь сложив себе под голову
Давно друзей не навещаю я.
Все некогда, снега, дела.
Горят картины Верещагина
И пеплом ухают в диван.
И где-то с воплем непогашенным
Под хохот и аплодисменты
В пролет судьбы уходит Гаршин,
Разбившись мордой о бессмертье.
Так валят лес. Не веря лету
Так, проклиная баб и быт,
Опушками без ягод слепнут
Запуганные верой лбы.
Так начинают верить небу
Продажных глаз, сгоревших цифр.
Так опускаются до нэпа
Талантливые подлецы.
А их уводят потаскухи
И потасовка бед и войн.
Их губы сухо тянут суки.
Планета, вон их! Ветер, вон!
При них мы сами есть товар.
При них мы никогда не сыты.
Мы убиваем свой талант,
Как Грозный собственного сына.
Но и теперь, чтоб были шелковыми,
Чтоб не могли уйти на шаг,
За нами смотрят Балашовы
С душой сапожного ножа.
Да, нас, опухших и подраненных,
Дымящих, терпких, как супы,
Вновь распинают на подрамниках
Незамалеванной судьбы
Холст 37 х 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от праздности совсем.
Мы — сеятели. Дождь повеет,
В сад занесет, где лебеда,
Где плачет летний Левитан.
Русь понимают лишь евреи.
Ты лебедь. Лунь, Свята, елейна.
Но нас с тобой, как первый яд,
Ждут острова Святой Елены
И ссылки в собственное Я.
О, нам еще не раз потеть
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент
На чью-то злую гениальность.
Я Бонапарт. Я март. Я плачу
За морем, как за мужиком,
И на глазах у черных прачек
Давлюсь холодным мышьяком.
Господь, спаси меня, помилуй!
Ну что я вам такого сделал?
Уходит из души полмира,
Душа уходит в чье-то тело.
И вот уже велик, как снег,
Тот обладатель.
Не беспокоясь о весне,
Он опадает.
Но он богат, но он — базар,
Где продают чужие судьбы.
Его зовут мосье Бальзак,
И с ним не шутят.
С его пером давно уж сладу нет,
Сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава, баба слабая,
Какие вас умы не мяли?
Долой ваш суд, моя посредственность!
Не прячьтесь в воротник, бездарность!
Как? вы не можете без дамы?
На кой мне черт твоя наследственность?
Когда мы сердце ушибаем,
Где мысли лезут, словно поросль,
Нас душат бабы, душат бабы —
Тоска, измена, ложь и подлость.
Века они нам карты путают,
Их руки крепче, чем решетки.
И мы уходим, словно путники,
В отчаянье и отрешенность.
Мы затухаем и не сетуем,
Что в души лезут с кочергою.
Как ветлы над промокшей Сетунью,
Шумят подолы Гончаровых.
Ах, бабы, бабы, век отпущен вам.
Сперва — на бал, сперва вы ягодка.
За вашу грудь убили Пушкина.
Сидела б, баба, ты на якоре.
Ау! Есенину влестившая,
Устами в масть, глазами клевыми.
Ты обнимаешь перестывшего
За непознавших, но влюбленных.
Тебе, не любящей одних,
Его, как мальчика, швырять.
Да, до последней западни!
Да, до последнего шнура!
О, если б знали вы, мадонны,
Что к Рафаэлю шли на Пасху,
Что гении сидят, как вдовы,
Оплакивая страсть напрасную,
Что гении себя не балуют,
Что почерк их ночами точится,
Что издеваются над бабами,
Когда не в силах бросить творчество.
Когда изжогой мучит тело
И манят краски теплой плотью,
Уходят в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.
Да, мазать мир, да, кровью вен,
Забыв болезни, сны, обеты,
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
…Полина, полоня меня
Палитрой разума и радости,
Ты прячешь плечики, как радуги,
И на стихи, как дождь, пеняешь.
Но лишь наклонишься ты маком,
Губами мне в лицо опав,
Я сам, как сад, иду насмарку,
И мне до боли жалко баб.

Это небо голубое
Я привёз за столько вёрст.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс.
Той тропинкою от дома
Мы бродили по холмам
И не знали, что Содома
И Гоморры тени там.
Вислоухий, кареглазый,
Ненаглядный друг-драчун,
Я теперь твои проказы,
Плача век, не оплачу.
В ледяной тоске зазноба
Тихих песен не споёт,
И теперь, теперь мы оба
Бьёмся рыбами об лёд.
Не спохватился домашний
Круг, он умер, и давно.
Разговор позавчерашний
Смотрит месяцем в окно.
Закидали снегом белым
Мне лазурные глаза.
Стал я смелым, стал я смелым,
Как огонь на небесах.
И пускай жена горбата,
Обеспечена шитьём,
За могильною лопатой
Дышит вечно житьё.
Дышит в спину и в загривок,
Побирается впотьмах,
Шепчет траурный отрывок,
Заговаривает — прах!
Бормотаньем по России,
Кукованьем по лесам
Мои музы голосили,
Причитали в чудесах.
На руках меня изнашивать
И в сердцах меня озвучивать
Не мешаю правдой страшною —
Вам желаю долю лучшую.
Ленты все в крови окрашены.
Кителя — в чулан заброшены.
Дай вам Бог свой век для каждого,
А в любви — всего хорошего.
Чернозём! Дождём упиться!
А душа? Она одна…
Что ей сделают убийцы?
Мелко плавают и дна
Не достанут, захлебнутся,
Захотят да захрипят.
Не такие петли рвутся,
Вальтеры в ломбард сдаются,
И отказывает яд.

Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс,
Только солнце золотое,
Только небо голубое,
В сердце я своём унёс!..

Рассвет как дойная коровушка.
Спасительница, молока!
А бабка – ты куда, соловушка?
Вот, мол, луга, вот, мол, Ока.
И Август в животах затонов,
и деревенское – зато
у нас, у батюшки за домом
малинник, барыни затон.
Отца за страшную запруду
Забили на террасе до смерти.
Не помогли моленья чуду,
и тихо умер он на ро?ссвете.
Потом, потухшими глазами.
Попом, и крестик хилый, ржавый.
Но жрут малину в наказанье
кому не лень, и даже жабы.

Пропали ягодки, пропали.
Тропинки к ним забило илом.
Влезая зелени в купальник,
Цвела вода над сладким миром.
А ночью плач – Аленушкой.
Ни свет, ни дом ему не мил –
Малина! Мачеха! Гуленушка!
Всплыви и грех с меня сними.

Но тихо. Как глоток поверья,
где соль начала всех Начал.
Всё хлюпала вода за дверью,
Как будто бы тот кнут с плеча.
И, хлопнув, недоумевала:
ах, почему ее оставили,
и тех израненных ославили,
которых недоубивала?!

Я – Б о л ь. А боли не забудут.
Я – Б о й, за пролитых и праведных,
но не хочу лепить запруды,
как делали когда-то прадеды.
Я так теку, как при потопе.
Про тактику волны забыв.
Мещанство. Господи! – Ваше Преподобие,
я не хочу чтоб кто-то снова разбился о Быт.

Я не хочу катить себя к губам твоим,
чтоб ты как чуть: А Ленька где-нибудь в Твери
Творит.
И звезды в нем, потом Казань.
Но все вверх дном пусть будут днем –
глаза, глаза, глаза.
Той бабы вон, которая полощет
неверность мужа у морщинок рта.
Той бабы вор, которая как площадь
плывет в небытие собой горда.
Я с ней плыву, стоянкой не мани меня,
нас не заткнут, нас не запрут.
И мимо губы, губы как малинники,
к которым не добраться без запруд.

Я так теку. Вас заградили? Что вы?!!!
Не может быть, ведь были рядом, рядом.
Но бродит застоявшееся Слово
у мысли под зеленой ряской яда.
…И дальше. Обожди. Теперь послушай –
как творчество в болотах совершается.
Как мысли безобразными лягушками
Поют о комарином содержании.

Не надо!
Не хочу тебя!
И речки, уходят речки, всё забрав с собой.
В защиту топи долго тянет речи – сумбурный и несобранный собор.
И бабка покрестясь, уходит к дому.
Ей этой ночью спать вдвоем с Окой.
Внук прошлый раз с запрудою подола
разлил на Август чье-то молоко!!!

Пора сушу бросать,
пора душу спасать,
за такие глаза
пусть летит в небеса.
А ты девку не тронь,
а ты солнце не мучь,
вот вам — меч,
вот вам — конь,
вот вам — лук,
вот вам — луч!

Опять уходят за вином…
Смеются красные рубахи…
О, серые глаза рыбалки,
Опять уходят за вином.
Ты — груша с головы до пят,
Ты в грусти, а раздеться где нам?
Все одуванчики не спят,
Но мало мне тепла и тела!
Заиндевевший монастырь
От звонницы меня отучит.
Целую ручки, мы просты…
Целую ручки!
В надежде на зеленый кров
Скоблю подвыпившее устье.
Мой телефон не пустит кровью…
Ах, пусть он…
Я до поры и до пера,
Я — камень!
О незамужние вчера
Слов карих.

Посвящение В. Высоцкому

России колокол упал,
Разбился насмерть.
Смерть прибрала тебя к рукам,
Да как-то — наспех…

Не водка и не бляди, нет,
Не Влади-выдра…
Тебя сгубили мы, Поэт,
Жиды и быдло…

Я от репейников, от Репиных.
А мне б качаться на пари
зеленым Гришкою Отрепьевым
над красною Москвою лип.
Вокруг меня кипят боярышники.
О, Господи, они бояре же!
Любимые! А где корона?
На голове одни вороны.
Да ветер, сукин сын, как свистнет —
— «Смотри, честной народ, он в листьях!
Народ! Он пахнет чесноком,
плетень вокруг как частокол.
Ноябрь, пора опасть бы, братец,
бояре вон и те без платьев.
А ты, пройдоха, лучше что ли?
Вот погоди, мы наградим!»
И прут с иконою святою,
да и с кастетом на груди.

Распутница! Бахвальство. Смута.
И вот уж добрались до главного —
решили — в небе вместо уток
мои антихристовы грамоты.
Решили, хватит вору петь.
Смущать немых и безголосых,
когда и поле без колосьев,
и колокол идет на смерть.
Пора рубить, мы и стращали
и градом били, вроде, вдоволь.
А он без дома и без доли
в своей любви не истощает.

Зевак на казнь пришло навалом.
Плетень сломали, грядки вытоптав.
Глазея, как зеленым паром,
цвели глаза мои невыпитые.
Хозяину не по душе
такой разлад, скандал на даче.
Он должен жить ероша шерсть,
без неудобств и без подачек.
Топор. И вот он, чернь ту теша,
во всем им угодить усердствуя,
с руки откормленной и тесной
как хряснет по припеву сердца.

Под корень, и не удивляться.
У слов льет кровь по переносице.
И даже слухи не толпятся,
за песнями убитых носятся.
Нет судей в этом страшном времени,
и по Москве в бряцанье Лир
ждут топоры октябрь Отрепьевых
чтоб справить свой кровавый Пир!!!

Турецкие серьги бровей
нависли над синим колодцем
там, где частоколом колотятся
ресницы любимой моей.

А красные лодочки губ
какой уже год перевёрнуты —
там спят все мои перевёртыши
и жаркая страть к очагу.

Таинственный танец тоски,
все бабы пропали бесследно.
И нежность встаёт на мыски —
на цыпочки сердца бессмертного!

Там, где кареты разбили нос,
Там, где с валетом пропили вист,
Где облака с табунами коз
Тычутся под ноги мордой вниз,
Там, где горячий источник зла,
Сорные залежи мрачных гор,
Дикой тропинкою совесть шла
И озиралась, как беглый вор.
Там, где орёл молодой непрост
И золотиться голодный клюв.
Встал я под пулю во весь свой рост,
А оказалось — что просто сплю.

Руно золотое,
А ты – молодая,
Ушла за водою,
И я зарыдаю.
За родом и рядом
Ошибок моих
Разбиты снарядом
Твой муж и жених.
Душа моя плачет,
А сердце пророчит.
Лишь смерть обозначит,
Что прошлое хочет.
Ты будешь со мною,
Проста и мудра,
Живою водою
Умывшись с утра!..

Я — одноногая река.
И мне сама судьба велела
Качать зеленые века
Паршивый парусник Верлена.
Я — мот. Я — ряба. Я — поклон,
который ветх, как песня гуся.
На мне нашивочки погон.
На мне ошибочки всех гуслей.
В продрогшем ивняке — ау!
Среди публичных ног ракиты.
Мы у судьбы не ко двору,
Когда рождаются рахиты.
Судьба немыта и пошла.
Среди эпох, больных и юрких,
Ей надо что-нибудь пожрать
И подержать на мутной юбке.
Ей надо что-нибудь извлечь,
И я готов на это дело —
Сахаре в доменную печь
Несу отравленное тело!