Леонид Каннегисер

На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.

Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.

Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.

На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.

И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —

Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.

Зима и зодчий строили так дружно,
Что не поймёшь, где снег и где стена,
И скромно облачилась ризой вьюжной
Господня церковь — бедная жена.

И спит она средь белого погоста,
Блестит стекло бесхитростной слюдой,
И даже золото на ней так просто,
Как нитка бус на бабе молодой.

Запела медь, и немота и нега
Вдруг отряхнули набожный свой сон,
И кажется, что это — голос снега,
Растаявшего в колокольный звон.

Что в вашем голосе суровом?
Одна пустая болтовня.
Иль мните вы казенным словом
И вправду испугать меня?

Холодный чай, осьмушка хлеба.
Час одиночества и тьмы.
Но синее сиянье неба
Одело свод моей тюрьмы.

И сладко, сладко в келье тесной
Узреть в смирении страстей,
Как ясно блещет свет небесный
Души воспрянувшей моей.

Напевы Божьи слух мой ловит,
Душа спешит покинуть плоть,
И радость вечную готовит
Мне на руках своих Господь.

В гостиной в чопорном кресле
Расплачусь как мальчик сейчас, —
Под лифом парижского дома
Русалочье сердце у вас.

В глазах — огонек золотистый,
Насмешливо поднята бровь…
Но ваши холодные губы,
И с вами опасна любовь.

Скорее из дома, где дамой
В кругу говорливых гостей
Русалка доверчивых губит
По старой привычке своей:

Уже я чрезмерно рассеян,
Уже я невесел и нем…
Нет, лучше я чая не выпью
И желтого кэкса не съем.

Потемнели горние края,
Ночь пришла и небо опечалила —
Час пробил, и легкая ладья
От Господних берегов отчалила.

И плыла она, плыла она,
Белым ангелом руководимая:
Тучи жались, пряталась луна…
Крест и поле — вот страна родимая.

Скованная льдом речонка спит,
Снежным серебром блестит околица,
На краю у поля дом стоит,
Там над отроком священник молится.

Ночь поет как птица Гамаюн.
Как на зов в мороз и ночь не броситься?
Или это только вьюжный вьюн
По селу да по курганам носится?

Бьется отрок. Ох, душа растет,
Ох, в груди сейчас уж не поместится.
«Слышу… Слышу… Кто меня зовет?»
Над покойником священник крестится.

Плачет в доме мать. Кругом семья
Причитает, молится и кается,
А по небу легкая ладья
К берегам Господним пробирается.

О, кровь семнадцатого года!
Еще бежит, бежит она —
Ведь и веселая свобода
Должна же быть защищена.

Умрем — исполним назначенье.
Но в сладость претворим сперва
Себялюбивое мученье,
Тоску и жалкие слова.

Пойдем, не думая о многом,
Мы только выйдем из тюрьмы,
А смерть пусть ждет нас за порогом,
Умрем — бессмертны станем мы.

Для Вас в последний раз, быть может,
Мое задвигалось перо, —
Меня уж больше не тревожит
Ваш образ нежный, мой Пьеро!

Я Вам дарил часы и годы,
Расцвет моих могучих сил,
Но, меланхолик от природы,
На Вас тоску лишь наводил.

И образумил в час молитвы
Меня услышавший Творец:
Я бросил страсти, кончил битвы
И буду мудрым наконец.

…подо льдом, подо льдом
Мёртвым его утопили в проруби,
И мёрзлая вода отмывает с трудом
Запачканную кровью бороду.

Под глазами глубокие синие круги,
Полощется во рту вода сердитая,
И тупо блестят лакированные сапоги
На окоченелых ногах убитого.

Он бьётся, скрючившись, лбом об лёд,
Как будто в реке мёртвому холодно,
Как будто он на помощь царицу зовёт
Или обещает за спасенье золото.

Власть и золото, давшиеся ему,
Как Божий подарок! или всё роздано,
И никто не пустит в ледяную тюрьму
Хоть струйку сибирского родного воздуха?

Оденет землю синий лед,
Сверкнут блестящие морозы,
Но не внезапно отцветет
Блаженный куст тепличной розы.

Есть жар, воспитанный в крови
И не идущий сердца мимо, —
И роза милая любви
От увядания хранима.

Поупражняв в Сатириконе
Свой поэтический полет,
Вы вдруг запели в новом тоне,
И этот тон вам не идет.

Язык — как в схватке рукопашной:
И «трепещи», и «я отмщу».
А мне — ей-богу — мне не страшно,
И я совсем не трепещу.

Я был один и шел спокойно,
И в смерть без трепета смотрел.
Над тем, кто действовал достойно,
Бессилен немощный расстрел.

В юдольной неге милых встреч
Есть соучаствующий гений,
Неуловимейшая речь —
В ленивом ропоте растений.

У зримых черт — незримый лик,
И в сердце есть под каждой схимой
По сладости неизъяснимой
И сил таинственный родник.

Лунные блики, стройные башни,
Тихие вздохи, и флейты, и шашни.
Пьяные запахи лилий и роз,
Вспышки далеких, невидимых гроз…

Не исполнив, Лулу, твоего порученья,
Я покорно прошу у тебя снисхожденья.
Мне не раз предлагали другие печенья,
Но я дальше искал, преисполненный рвенья.

Я спускался смиренно в глухие подвалы,
Я входил в магазинов роскошные залы,
Там малиной в глазури сверкали кораллы
И манили смородины, в сахаре лалы.

Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал,
Я пускался в мудрейшие способы сыска,
Где высоко, далеко, где близко, где низко, —
Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка.