Леонид Завальнюк

Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет…
С. Есенин.

Снова стихами повеяло
От молодой травы.
Я каждому слову поверю,
Которое скажете вы, —
Поверю, что вы наступаете
По руслам новых дорог, —
Прочтите мне только по памяти
Десяток хороших строк.
Неужто вы не заметили,
Как, погасив огоньки,
Вечер уходит медленный
По мостовой реки,
Как падает ночь на гравий
С первой каплей дождя?
Зачем же вы молодость грабите,
Мимо стихов идя?
Когда ничего еще не было,
Строкой пробив тишину.
Поэты открыли небо,
Поэты открыли весну,
Поэты оставили песни,
На ярком огне прожив,
Ни почестей громких,
Ни пенсий
Под старость не заслужив.
Они прошли великанами,
Покой обретая в бою.
Они отцвели и канули,
Оставив душу свою.
И, кровью сердца окрашенный,
Горит их высокий стих!
Мне жалко молодость вашу,
Идущую мимо них.
Чуть качнув на рессорах,
Время мелькнет, как тень.
И где-то Лет через сорок
Вернется забытый день.
И вновь драгоценным слитком
Сверкнет этих строчек свет —
Подумать:
У этой калитки
Вам было шестнадцать лет…
И снова закат весенний
Раскинет свое крыло.
Мне жаль, что ваше веселье
Мимо стихов прошло.
Тучи — стадо овечье,
Дальних дорог гудки…
Уходит медленный вечер
По влажным сваям реки.
Последний отблеск играет,
За горизонт уходя,
И падает ночь на гравий
В синей капле дождя.

Повеет тающим снегом,
И снова теплеет взгляд…
Машины, сани, телеги
По весенней дороге гремят.
И все они мимо, мимо.
И все они не по пути.
И мужчина сказал:
— Видимо,
Придется пешком идти.
Ну что ж, и это на пользу! —
Тряхнул вещевым мешком.
…Двадцать километров по лесу
Двое идут пешком.
Лицо у женщины важное —
Вызвался, так веди!
А губы такие влажные,
Что сердце стынет в груди.
Милее женских капризов
Ничего не найти.
Страшнее женских капризов
Нет ничего в пути.
Мокрым тающим снегом
Лес пропах весь.
И женщина сказала со смехом:
— А мы заночуем здесь!
А мы разобьем палатку!
Сделайте для меня…
Спит она сладко, сладко.
Мужчина сидит у огня.
Песня кедрового гула
Над сонной тайгой плыла.
В восемь она уснула,
А в десять стая пришла…
Люди сложили поверье,
В тайге дожив до седин:
Бойся с весенним зверем
Выйти один на один.
Бесчисленны в дебрях могилы
Без насыпей и крестов!
…Семнадцать, острых, как пилы,
Семнадцать волчьих хребтов…
На лбу ледяные пятна
И тяжело дышать.
И только одно понятно:
Надо бежать!
Но разве ее оставишь
На растерзанье одну?
Но разве ее заставишь
Сонную влезть на сосну?
В памяти некогда рыться —
Палка и нож в руке.
И проснулся высокий рыцарь
В старом холостяке.
И дрался он, как влюбленный,
Огнем сокрушая врага.
И пахла шерстью паленой
На тысячи верст тайга!
…Дрогнула темень густая.
Утро и тишина.
В четыре ушла стая,
А в восемь проснулась она.
И прежней сделалась сразу,
Домашняя такая со сна.
— Господи, какой вы чумазый! —
Только и сказала она.
И пошли они дальше, отважные,
По молодой весне.
И были губы у женщины влажные,
Как влажен тающий снег.
Так пусть же канет в веселом смехе
На самой дальней версте
Баллада о тающем снеге, —
О мужестве
И чистоте!

Кто-то улетает,
Кто-то остается.
Не бывает, чтобы
Улетели все.
Что-то увядает,
Что-то создается —
Яблоко на ветке,
Спица в колесе.
Первого апреля
Создается шутка,
Пятого апреля
В сумрачной тайге
Создается бурый
Маленький мишутка
И с восторгом скачет
На одной ноге.
Создаются луны,
Создаются лоси,
Создаются беды,
Создается смех.
Создаются люди
И приходят в гости, —
Создается что-то
Важное для всех.
Я люблю надежды
Крылья за плечами,
Я люблю живого
Мира толчею,
Все его восторги,
Все его печали,
Как свою свободу,
Как судьбу свою.
Я люблю отчизну
Странною любовью,
Как любили люди,
У кого в долгу.
На седом Амуре
Вижу Подмосковье,
За Дунаем слышу
Зейскую пургу.
Очень жизнь красива,
Если в сердце тихо,
Очень жизнь огромна,
Если нет беды.
Где-то доцветает
Белая гречиха,
Где-то догорают
Желтые сады,
Где-то гаснет песня
И родится чудо,
И поет, как стонет,
И зовет в побег.
Жить бы и бежать бы
Взапуски, покуда
Ветер не повалит
На последний снег! …
Кто-то улетает,
Кто-то остается.
Не бывает, чтобы
Улетели все.
Потому так щедро
Майский день смеется
Мне, и вам,
и этой
Взлетной полосе.

Ненастной ночью и средь бела дня
Бегу себе ни валко и ни шатко.
Хоть вроде я и крепкая лошадка,
Никто не хочет ставить на меня.
Мне скучная дистанция досталась.
Но где-то там, на тысячной версте,
За тень доверья, за любую малость
Я бы принес вам счастье на хвосте.
Поверьте слову старого коня,
Не упустите редкую удачу.
Вот вы купили пирожок.
А сдачу —
Что вам терять? — поставьте на меня!
Поставят, как же!.. Есть другой заезд,
Где что ни конь, то писаный красавец.
Тот бьет копытом, этот — землю ест,
Готовый мчать, планеты не касаясь,
Минут так… пять. А может, даже семь.
О этот мир легчайшего азарта,
Где результат, как выпавшая карта:
Он жизни не касается совсем.
Играть всерьез не любят игроки.
И долго ждать не любят: мир не вечен.
На марафонцев ставят чудаки,
Которым, кроме сердца, ставить нечего.
Я с ними весь.
Но быть у них в долгу —
Не значит ли терять свою дорогу?
— Нет ставок?
— Нет.
Ну что ж, и слава богу..
Сам на себя и ставлю
и бегу.

Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
П. Коган.

Я с детства полюбил овал.
За то, что он такой законченный.
Н. Коржавин.

Имея эллиптическую сущность,
Нельзя не натыкаться на углы.
Не потому нельзя, что невозможно,
А потому, что света нет без мглы.
Есть утренняя серая пора,
Есть пасмурные дни и вечера,
Но как-то забываем мы об этом,
Как и о том,
Что не единым светом
Жив человек.
И что б ни рисовала
Его рука,
Куда бы ни вела, —
Углы всегда лежат внутри овала,
Как сам овал всегда внутри угла.
Да, перед светом надо падать ниц.
Но не мешало помнить бы при этом:
Как меж душой и телом нет границ,
Так нет границ меж теменью и светом.
Я с детства человечков рисовал,
А в них ведь все —
То угол, то овал…

Игорю Шкляревскому

— Все написано! Кончен бал!
Крохи пусть подбирают иные.—
И заплакал поэт,
И упал
На друзей своих, впавших в унынье.
(Те друзья не читали стихов,
И в поэте им нравилась сила.
Что порой от него исходила.
Как могла б исходить от богов.)
По-сиротски вздыхая и злясь,
Те друзья на поэта взирали,
А потом, ослабев от печали.
Уронили в дорожную грязь.
Мимо ехал глубокий старик.
На рыбалку,
К далекому брегу.
И услышал он тающий крик,
И поэта взвалил на телегу.
Они ели уху у ветлы,
Они пили чаи под беседу.
И поэт, привязавшийся к деду,
Стал спокойным.
Угрюмым
И злым.
Проклял он своих старых друзей,
Но без страсти, спокойно и сухо.
И воспел золотистых язей
Просто так, для гимнастики духа.
Этот стих его ветер занес
В те края, где поэта не знали.
И пьянил он и трогал до слез
Всех, кто склонен к высокой печали.
И летели века и века
Над веселой землей быстротечной.
И считался тот гимн рыбака
Гимном дружбе и верности вечной.

На границе голода большого
Возникает вечности сквозняк.
Он способен высоко поднять,
Если его правильно понять.
Мощный взлет тогда лишь
состоится,
Если без утайки рассмотреть,
Что голодный бога не боится,
Он боится только умереть.
Помню, как-то долго я не ел
Ничего такого, что съедобно.
Было жить мне крайне неудобно,
Я усох и дальше не худел.
Тут-то и случилась ерунда.
Словно чем-то череп мне пробили
И такие знания вдолбили,
Что я стал мыслитель хоть куда!
Вдруг я понял, что земля кругла,
Что она держать меня не может
И что, как моя потребность ни мала,
В рот никто мне пищу не положит,
— Есть у каждого свои дела.
Понял и, что нет простых вещей,
Что добыча хлеба — это дело,
Данное нам свыше для того,
Чтобы, каждый день спасая тело,
Мы не съели сердца своего.
«Понял я, что сытости момент —
Эта штука тленная;
А голод
Вечно полон сил и вечно молод,
И ему не нужен документ.
Он в любое место вхож легко,
Ничего ему не далеко.
Потому что он в своем движенье
Набирает силу и разбег…
Был потом я очень обеспечен,
Ел пирожные, курил «Казбек».
Но всегда я помнил час тоски,
Краткий миг на грани абсолюта,
Когда, взвыв беспомощно и люто,
Был готов я съесть кусок доски.
Вкусен хлеб, лежащий на столе,
Выпечки любой, прекрасна
в доме булка!
Слышишь, шаг печатается
гулко, — Это голод бродит по земле…

Все, что было, как не было,
Снова стало живым и недавним.
Все, чем бредил один,
Разделил я впервые с тобой.
И в двух жизнях незрячих
Тихо скрипнули ставни,
И два детства, два сна
Обменялись теплом и судьбой.

Можно сжечь все мосты, —
И причина найдется и спички,
Можно все поделить:
Телефоны, надежды, друзей…
Но навек неделим
Свет полночной пустой электрички,
Что летит через годы
На мерцанье коптилки моей.

Вот так штука, вот так номер:
Жил я, жил, да взял и помер!
Все прошло предельно просто —
Скуки не тая,
Уронили меня в яму
Добрые друзья.
Хоронили — будто спали
На моей беде.
Закопали, закопали
И забыли, где.
Ах вы чертовы собаки,
Как же это так!
Хоть цветов бы положили
На один пятак.
Что спешить? Не на вокзале,
Дело не зимой,
Хоть бы речь одну сказали!
Нет, бегут домой…
Так-то, брат, —
Один уходишь
За свою межу.
Где-то вечер,
Где-то люди,
Я один лежу.
Двух вещей боялся в жизни,
Как слепой щенок,
А теперь вот обе сразу:
Мертв и одинок.
Проклинаю путь бесплодный,
Горькую судьбу…
Просыпаюсь — пот холодный
У меня на лбу.
В остальном же все в порядке
Я вполне живой.
Только гуще пахнут грядки
Первою травой,
Все невиданно живое
Близко и вдали,
И всего как будто вдвое —
Неба и земли.
Мокрый тополь почкой треснул
Радуясь весне…
Страшно это. Но полезно —
Умирать во сне.

Лепечет печь горячими устами
О чём-то деревянном, земляном…
Вот я мальчишка. Лезу за блином,
Разбуженный покоем и теплом.
…В большой печи
Большие чугуны.
Ночь кончилась. Но мгла ещё бескровна.
К стеклу прильнул мороз. И мутный диск луны
Оконным косяком обрезан ровно.
Там, за стеной,— замерзший огород
Торчит щетиною капустных кочерыжек.
А дальше там, за ним,
Пустырь с кастрюлями дырявыми, без крышек
И с белым чайником, открывшим ржавый рот.
За пустырём — поля. За ними — стылый рельс
И шпалы чёрные, как ряд рояльных клавиш…
О жизнь моя, сыграй обратный рейс!
Дай окунуться мне в бездонный тёплый кладезь
Пяти простейших чувств, без грусти о шестом.
Дай к прошлому рукою прикоснуться,
Побегать, порыбачить под мостом,
И, удочки припрятав под кустом,
С уловом сказочным опять сюда вернуться!

Как два врага, глаза в глаза,
Ах, как мы пели, как мы пели!
На выходе из мертвой петли
Сходились наши голоса.

Да, мы оттуда. Наша кровь
Не так уж сильно изменилась.
Любовь к Днепру? Скажи на милость!..
Но это все-таки любовь.

Но это вот и есть она,
Когда слова — как жернова,
Когда души тяжелым жаром
Ты раздвигаешь неба тиши
И, словно за воздушным шаром,
За головой своей летишь.

Мелькают лица, земли, страны
В невозвратимом далеке.
И страшные, как тараканы,
Сползают слезы по щеке.

Снова сильная вьюга
Опалила леса:
Не имеющий друга
Не имеет лица.
Вдоль полоски заката
Голубые столбы:
Не имеющий друга
Не имеет судьбы.
Пусть крыла за плечами,
Пусть из лавра венок,
Будь навек опечален,
Если ты одинок.
В этом жизненном море,
Что не ведает дна,
Одинокость — не горе,
Одинокость — вина.
И по синему вьюга
Пишет белым огнем:
«Не имеющий друга —
Да плачет о нем!»

Среди судимых в звездной мгле,
Средь всех, покинувших планету,
Лишь для того прощенья нету,
Кого не помнят на земле.

Да не забудем тех, кто жил,
Кто нас коснулся, умирая.
Забвенье –
Это смерть вторая.
Да не забудем тех, кто жил.

И да не вспомним подлеца,
Чья жизнь была как гвоздь в распятье.
Забвенье –
Больше чем проклятье.
То мрак.
И нет ему конца.

Как шов сварной
Дымится ранняя заря.
Какой заряд в ночах закоротило?
Чьей высшей мудрости
Немеркнущая сила
На каждом дереве «зачем»
Зажгла плоды «не зря»?!
Вставай, душа моя,
Вставай, как день встает,
То лучезарно глядя в мир,
То хмуро и ненастно.
Вставай и пой,
Как утра свет поет,
Всю жизнь одно и то же:
«Не напрасно».

«Потеряна собака –
Синий пес
С чуть розоватым пятнышком на шее.
На нем старинный золотой ошейник
И медальон с пучком моих волос.
Прошу вернуть.
Живу совсем одна.
Вознаградить вернувшего мне будет нечем.
Мы просто посидим,
Сыграем в чет и нечет
Да разопьем бутылку старого вина.
Я расскажу ему, о чем шумит метель,
Где счастье обретается и горе.
Мой точный адрес:
Городок Изгоев,
Особняком стоящий маленький отель,
Похожий на крестьянскую избу.
Являться лучше вечером в субботу.
Стучать семь раз.
Спросить свою Судьбу.
Заране благодарна за заботу».

Дымок далекого костра,
Осока сизая остра.
А росы, господи! А росы!
Бегу, раскинув два крыла.
Стоит береза край села,
И я стою у той березы.
– Ну, здравствуй!
– Здравствуй. А ты кто?
– Я – это ты, но повзрослевший.
А мальчик смотрит оробевший
На мою шапку, на пальто.
И вздохом оттолкнув дорогу,
Которой брел я столько лет,
Вдруг говорит:
– Купи у нас корову.
Зимою сдохнет. Сена нет.

Далёко-далеко, где носят чуни,
Где юбки шьют из маскхалатов и мешков,
Где юноши и старики в кругу
Сидят
И курят крепкую махорку,
Где сотню отдают за молока махотку,
В краю войны и детства моего
Живёт та девочка.
Она меня не знает.
Она Толстого вечером читает.
Не ходит на гулянку, не поёт
И самогон со взрослыми не пьёт.
Она красива. Чёрная коса
Чернее чёрной непроглядной ночи.
Огромные укромные глаза.
Я сплю и бормочу:
— Ах, эти очи! —
Я не влюблён. Мне слишком мало лет.
Я плохо кормлен, чтоб влюбиться рано.
Но на неё смотрю я как-то странно,
Как на прекрасный призрачный балет.
В ней столько тихой грации, игры,
По-городскому кроткого кокетства,
Что так и тянет выйти за дворы
И, разбежавшись, выскочить из детства.

Сиротским сердцем на стезе земной
Искал я души родственного свойства,
И легкокрылый голубь неустройства
Повсюду в жизни следовал за мной.
Растеряны тетрадки детских лет.
Я даже фотографий не имею.
В чужом дому на пошлую камею
Смотрю я с завистью:
В ней прошлого следы,
В ней воздух дома, вечный воздух дома.
Как не хватает мне семейного альбома,
Какой-то чахлой яблони,
Стола,
Прожженного отцовской папиросой…
Зверь неустройства, жадный и раскосый,
С тяжелым стуком следует за мной
И пожирает след, давясь слюною,
И вещи не срастаются со мною,
И нет мне дома на стезе земной.

Кого не ругают,
Того и не знают –
В квартире, в деревне, в литературе,
О чем мы шумим?
О зазанайстве, о пьянстве,
О тупости, глупости
И о халтуре…
Нелегкое дело. Хочу быть хорошим,
Но все ж не заброшенным, не позабытым.
Так чем же привлечь мне внимание критики?
Куреньем гашиша?
Разнузданным бытом?
А может быть, сразу и этим, и этим?..
Конечно! Конечно, широкой палитрой!
В зазорные бредни пускаться отважно,
На видное место любовниц бросать!
Стихи, правда, некогда будет писать.
Но, может быть, это не так уж и важно?

Поговори со мной, душа моя, природа.
Пойму тебя на языке любом.
А то, что не дано понять без перевода,
Переведут надежда и любовь.

Молчание в ответ.
Огромное молчание.

Я знаю эту немоту горенья изначального,
Я знаю, в ней все то заключено,
Что может отвести наш мир
От скверны и отчаянья.

Звучит,
Мильены лет звучит язык молчания.
И некому его перевести.

Толкну калитку в старый сад,
Она откроется со скрипом…
О Господи, все косо, криво,
Как тыщу лет тому назад.

И только солнца луч прямой
Зовет куда-то, как и прежде,
К какой-то канувшей надежде,
К весне за вечною зимой.

Куда ж ты звал?
Все, как вначале.
О песня счастья и печали!
Все годы вскрикнули во мне
И замолчали.
И стало тихо-тихо…
Я пришел домой.

Вот когда я умру – это будет ужасно нескоро –
На могилку мою принеси ты любого кота.
А с котом принеси и котомку
С прекрасным, коту подобающим, кормом
И корми его ласково, чтоб светилась твоя доброта.
Я люблю это дело – пару дней похрипеть и покашлять.
Ты меня не лечи.
Пусть простуженный я – ничего!
Будешь доброй, когда я умру.
А пока что
Будь такой, как ты есть, –
Я люблю тебя больше всего!

Давно ничего не хотелось.
Вдруг хочется петь и плясать.
Душа – это б ладно,
Но тело
Желает летать оголтело
И взгляды на женщин бросать.

И что-то в нем шепчет так страстно:
– Сними только святости нимб,
И мы полетаем прекрасно
И матерный стих сочиним.
И мы!..
Но душа не хотела,
Чтоб тело мной долго владело.
И вот, запершись в туалете,
Тихонько я спел и сплясал,
А после, при утреннем свете,
На старой какой-то газете
О смерти, о тающем лете
Трепещущий стих написал.

В каком-то возрасте теряют люди стиль,
Тот юношеский стиль, что кончен, отжил.
Как твердой стали требуется отжиг,
Так им размякнуть надо для того,
Чтоб на основе тела своего,
Что постарело или повзрослело,
Опять найти походку, голос, жест…
Солдат! Ты сед. Все тяжелей на марше,
Так выбрось этот пресловутый жезл!
Ведь по своей природе ты не маршал.
Ты славный малый, вовсе не дурак.
Другим плевать, а для меня и так
Всегда ты будешь в самом высшем чине.
Любовь к игрушкам не к лицу мужчине!
Так выбрось все ненужное, чудак.
Тем более, что нам ведь по пути.
Одна у нас с тобой стезя прямая:
Все зачеркнуть и вновь себя найти,
С надеждой новой возраст принимая!

Скажу: «Когда-нибудь!» –
И словно помолился
И дом, и свет, и путь,
И в завтра проломился.

Когда-нибудь, друзья,
Когда-нибудь, Отчизна!..
Когда? Не знаю я.
Но знаю, что – случится.

Сегодня и вчера
Срослись – одна природа.
И снова не черна
Мелодия ухода.

И всходят семена
На помертвелом поле.
И в небе нету дна,
Как нет границ у воли.

Как нет кривых дорог
К зиянью Вертограда.
И только боль и Бог,
И только жизнь и радость!

Хотел бы я лечить, но не умею.
Учить хотел бы я,
Но некого учить.
Будь трижды я умен, а он всегда умнее.
Я говорю ему:
– Вот на тебе. Прекрасная идея!
А он:
– Прости, нельзя ль деньгами получить?

А впрочем, что там толковать, –
Я где-то сам такой:
Чужих открытий в душу не приемлю.
Сам открывал я небеса и землю,
Сам добывал порядок и покой.

И только иногда какой-то сильный ток,
Идущий от поступка иль от взгляда,
Входил в меня, минуя все «не надо»,
И приживался.
И давал росток.

Ночь. Прохлада. Светлый сон.
Снится первая получка.
Два счастливца – я и Жучка.
Я купил ей патефон.
И она мне сообщает,
Что, как звезды обещают,
После встречи у реки
Будут у нее щенки.
Я ей теплый взгляд дарю.
– С прибавлением семейства! –
Тихо, тихо говорю.
Тихо, чтоб не слышал враг –
Злобный рок, могучий мрак,
Что лишил семьи и дома
Не на срок, не на года,
А навечно, навсегда.
…Утро. Солнце. Ясный свет.
Улыбнусь ему спросонья,
И послышится в ответ:
– Долго ждать тебе получки,
Много дней и много лет.
У тебя не только дома –
Дом твой – во поле солома, –
У тебя и Жучки нет.

Струила синий свет крапива,
И через этот тайный свет
Всходили в небо два пропила,
Двух самолетов санный след.

Средь тишины торчали ловко
С белками конскими столбы.
Бабуси тощая веревка
Брела на свалку по грибы.

В зеленой луже возле клуба
Дремал столетний бензовоз…
И все так было глупо-глупо
И умилительно до слез.

Савве К.

Что ж ты мне не встретился, мой друг?..
Нет тебя на тыщу лет вокруг.
Лишь гудит струна, что есть,
Что есть ты где-то.
…Дали необъятны и чисты,
Тихо, нежно догорает лето.
Солнце, грусть…И в этой грусти – ты.

Я порой вхожу в нее, как в дом.
И надеюсь не всегда, но часто,
Что открою дверь, скажу в пространство:
– Здравствуй! –
И тебя увижу за столом.

Что ж ты мне не встретился, мой друг?..
Темной влагой дали окропило.
Ржавый лист летит на церковь, на стропила.
Вот и осень,
Осень наступила.
Нет тебя на тыщу лет вокруг.

Влечет по вечной темени
Заката полоса
Растерянных растений
Грибные голоса.

Парит над нами раннее
Прозрений ремесло.
И дерево сознания
В незнание вросло.

Несется конь израненный
Со всадником внутри.
И надо всем стенание:
– Закрой глаза, смотри!

Пустыня бредит просекой.
И, превратясь в игру,
Любовь на верность бросилась,
Прогрызла в ней дыру.

Надежда, как заноза, –
Тащи ее мечом.
И жажда мира нового,
как песня ни о чем.

Где ты, радость, где ты, гость?!
Что за дивная работа:
Дни и ночи ждать кого-то.
(По-украински – когось)

Долго-долго нету, нету.
Ах ты, ждать и догонять!
Приходи хоть ты, планета,
Или звезд далеких рать.
Или поле, или школа…

Входит мальчик весь в соплях.
– Ты откуда?
– Я из Шполы.
Быть не может, он из Шполы.
– Проходи, садись, земляк!

Мы беседовали сутки.
Лес шумел, летели утки.
Ели сало и галушки.

Ах, две вербы – две подружки,
Тетка Клава, дед Денис…
Украина, Украина,
Что уходишь? Оглянись!

И сказала Украина:
– Без тебя я пропаду.
(По-украински – загыну),
Но к тебе я не приду.

…Мы прощались на перроне.
Он уехал, я всплакнул.
Украина, Украина!
А в ответ, как таз уронят.
Да какой-то посторонний
Невозможный, мертвый гул.

Приходил. Приносил кучу добрых вестей.
Уходил. Уносил всю тоску и обиды…
Чай в заварочном чайнике, носик отбитый,
– Остывай на здоровье, не ждем мы отныне гостей.

Был ли я для кого-нибудь гостем таким вот,
Чтоб, над чайником сидя, вскричал человек:
– О как мир опустел! Как я горько покинут! –
Когда в нети уйду и исчезну, кану навек?

Нет. Да вряд ли и буду. Все просто и грустно:
Тот ко мне приходивший, содеян был жаждой любви,
Тем горчайшим, огромным, неистовым чувством,
Что живет в каждой радости, в каждой сильной и честной крови.

Друга не было. Было желание друга.
Боже правый, стучат.
– Это ты?
– Ну конечно!
– Входи.
И он входит, садится в привычный свой угол.
– Чай остыл…
– Подогрей. Там на улице жуткая вьюга.
И – покой, и весна, и живая отвага в груди.

Скажи ты мне, чаща,
Скажи, темный лес,
Как мне докричаться
До крайних небес?

Ответила чаща:
— А ты не кричи.
Скажи: «Боже правый!..»,
А дальше молчи.

Молитва — не просьба,
Не страх, не беда.
Она только провод
Отсюда туда.

Единственный провод
Сквозь вечную тьму.
И только молчанье
Любви и отчаянья.
И только молчанье
Летит по нему.

Где речка ряской заросла —
Белки кувшинок из проплешин.
Кукушка-жизнь меня снесла
В гнездо, покинутое лешим.

Никто не высидел меня.
Сам скорлупу пробил однажды.
И дал мне свет и утоленье жажды
Глоток сиротского огня.

Он до сих пор горит во мне.
В жестокой, черной глубине
То чуть чадит, то вспыхнет ясно.
Он не душа, не свет в окне.
Но, знаю, бог мой в том огне.
Погаснет он — и я погасну.

Как входят в скит, войти в полночный терем,
Оставив дню все правды и права,
И ощутить всей легкостью потери
Материю, как матерь божества.

Сложить ладони, словно две луны,
И голосом непоправимой боли
Просить прощенья у судьбы и воли
За то, что мы друг другу не нужны.

За то, что есть другой закон и связь,
За то, что всё, что ведаем, ничтожно.
За то, что можно верить только в то, что невозможно.
А больше не во что. Все — нищета и грязь.

Красиво вишня зацвела.
Красиво первая пчела
На белой снежности сидела
И утро красное пила.

Волна красивая чиста.
Красивы вербы у моста.
Бежит красотка — Божья милость…
И в сердце сердца проломилась
И стала светом красота.

И в час, когда темным-темно,
Так, что не знаем, чем мы живы,
Слова пусты, прозренья лживы
И всё значенья лишено.
Вдруг на мгновенье свет в крови.
И открывается дорога
Любви, надежды, счастья, Бога.
И гаснут боль, тоска, тревога.
И смерть сама кричит:
— Живи!

Кто-то скажет:
— Есть ОН, есть!
Кто-то скажет:
— Нету! Нету!
Но весною, ближе к лету,
Верят все в добро и свет.
Ну не все, так большинство.
Ну не большинство, так многие…
В дали серые, убогие
Входит солнца естество.
И деревья все поют,
Камни свет небесный льют.
Всё любви и счастья ищет.
А на мосту стоят два нищих
И друг другу подают.
Я люблю их с детских лет,
Эти две прямых дороги,
Две надежды-безнадеги,
Два прозренья — ЕСТЬ и НЕТ.

В крови озноб, а в сердце тыщи родин,
Поля, сады… На звездах тень ветвей…
Легко и страшно. Это мы выходим
В открытый космос юности своей.

Она живей и чище, чем была.
И чем могла быть в той жизни оголтелой.
О как прекрасна невесомость тела!
Светлеет разум, отступает мгла.

Вот здесь и жить бы до скончанья лет.
Но свищет ветер сильный и недобрый.
Стучат:
— Ты дома?
— Нет, сегодня я не дома.
— А где же ты?
— Меня на свете нет.

Под моим присмотром было два коня.
Оба вдруг исчезли среди бела дня.

Одного украли, а другой сбежал.
Этого, второго, я очень уважал.

Но промчались годы — миллиарды лет.
Снится конь украденный, а сбежавший — нет.

Снится, что мы едем. Снится, что поем.
Снится, что мы вечны и всегда вдвоем.

Тихий летний вечер, долгий, долгий путь…
Снится, что на свете можно все вернуть.

И сквозь слезы радости я шепчу любя:
— Здравствуй, конь украденный,
Друг ты мой украденный.
Что бы ни случилось, я найду тебя!

Через пень, через пень,
Через пень-колоду,
Через «пей», через «не пей»,
Через «бей свободу».
Через «жди», через «не жди»,
Через «харкай кровью».
Через черные дожди
Над последней кровлей.
Через праздник нелюбви,
Через верность дали,
Через «худший меж людьми»,
Через «весь в медалях».
Через «блуд», через «святой»,
Через «тать-собака»,
Через «сноб», через «простой»,
Через свет из мрака.
Через басню «все равны»,
Через вечность мига.
Через стон: «Мы не рабы!»,
Через жажду ига.
Через запад и восток,
Через боль творенья,
Через мутный кровоток
Смуты и смиренья.
Через тайный лаз в судьбе,
Что с рожденья снится,
Он придет, придет к тебе
В ноги поклониться.
Он придет, придет к тебе,
Золотое лето,
Чтоб заплакать и сказать:
– Как прекрасно это!
Чтоб стоять за годом год –
Руки к небосводу.
А потом – опять вперед.
Так ли, эдак, но вперед
Через пень-колоду.

Поезд ночи стронется… Филин закричит…
За горбом судьбы, за стронцием разлуки
Станет утро пожимать деревьям руки
И меня от них не отличит.

Вместе с ними… Ах ты, белый свет!
Буду ждать и думать: «Он летит не с неба,
А со звезд далеких детских лет».
…Нет его.
Но вот во мгле прожилки,
Белые прожилки вдалеке…
Две тоски, две крохотных снежинки,
Падают и тают на моей руке.

Временами ощущаю:
Кто-то шлет мне чашку чаю,
Хлеба с маслом и покой,
Удивительный такой.
В нем живет моя жена,
Старость, молодость, страна,
Ряд чужих нездешних стран,
Звезд далеких океан.
И над этим всем из детства
Где-то рядом, по соседству, –
Позабытая побудка —
Легкий, летний барабан.
Я с покоем этим сплю,
Размышляю, жду, люблю,
Суечусь, мудрею, плачу.
Смерть кляну /а как иначе?/.
А покой во мне горит
И чуть слышно говорит:
– Не печалься. Ты на даче.
У друзей своих на даче.
Жизнь есть лето.
А зимой
Соберешь свои манатки
И с улыбкой «все в порядке!»
До другой весны – домой.

– О как мне нужен этот свет!
– Мне тоже, извините!..
– Тогда – вдвоем на небо по полям.
И этот пламень, что полощется в зените,
Ни мне, ни вам – разделим пополам.
– Но я всю жизнь!..
– Я тоже, слава Богу!
И мы бросали жребий под луной.
Он выиграл. Заплакал. И – в дорогу!
И я за ним: а вдруг поделится со мной?
Мы долго шли. Земля меняла вехи.
И снова шли. Событий треснул шов.
И то, что было в небе в прошлом веке,
Вихрастый Ваня на земле нашел.
Он широко гулял, делился с целым светом.
И, вниз сойдя,
Мы ринулись к нему,
Он улыбнулся:
– Разобрали. Нету.
Но если вы поэты?..
– Мы поэты!!
– Тогда велели передать вот это. –
И протянул нам, развернув газету,
Прекрасную атласную суму.
…Как всякий дар небес, мы чтим ее и холим.
И без конца /так челноки снуют/
Мы с ней туда-сюда по белу свету ходим.
Но жалкости в ней нет
И слабо подают.

Сереже

Унылый вечер брел к погосту.
И от разинутой избы
Разило валенком сиротства
И волчьим войлоком судьбы.
И вдруг сквозь тучи луч осенний.
И голос чистый, как слеза:
– Спасенье в том, что нет спасенья.
Все, все уйдете без следа.
– А ты? – спросил унылый вечер.
– А я, – сказал далекий свет, –
Умру живым и буду вечен.
– Ну вот!.. – И улыбнулся вечер. –
А говорил, спасенья нет.
И дальше он побрел, как пленный.
И где-то на краю земли
Вдруг слился с голосом вселенной.
И канул. И исчез вдали…

Он проходил легко и снизу
За те последние столбы,
Где не любовь рождает близость,
А содрогания судьбы.
Все говорили:
– Он летает!
А он полетов не искал.
Он просто болью темной тайны
На землю небо опускал.
И в миг, когда оно касалось
Глубинной крови бытия,
Мир содрогался.
И казалось –
Любая жизнь есть Бог и Я.
Мир содрогался.
И казалось,
Что сквозь обугленный рассвет
Летят к нам воля,
Вечность,
Жалость,
Вся вера, что не нам досталась.
И вся любовь, которой нет.

По прозванию Костик,
По профессии бармен
Лед «ломает», как кости,
Подпевая ударным.
И, конечно, не видит,
И, конечно, не знает,
Что на этих ударных
Постник с Бармой играют.
Что за столиком дальним,
Под рогами оленя, —
Два Шекспира и Дарвин.
И подходит к ним Ленин.
Что под зеркалом Гете,
А под пальмою Гейне, –
Оба машут руками,
Приглашая Эйнштейна.
Что, хватаясь за сердце,
Выбегает из ниши
С Парацельсом и Герценом
Поскандаливший Ницше.
И выводят беднягу
Под веселые крики.
Но и тот, кто выводит,
Тоже кто-то великий.
…Золотая работа
В ком-то видеть кого-то!
Жаль, что вы не бывали
В этом зале красивом.
Где он?
Где-то в Баварии.
А быть может, в России.
А быть может, нигде он,
А быть может, повсюду…
Словом, вы приходите.
Жду. Я завтра там буду.

У кого болит нога?
У заклятого врага!
А у друга все в порядке.
Мчит по жизни без оглядки, –
Солнце, ветер и тайга!
Почему же я в тоске
И при том – костыль в руке?
Почему бреду по маю,
Всеми членами хромая,
Как последний инвалид?
Говорят мне:
– Потому что
У тебя нога болит.
Вышло все, как ты хотел.
И большое это тело.
Но на свете много тел.
И на всех на них дано
Тело общее одно.
У кого бы ни болело,
У тебя болит оно.
Я сказал, что это бред.
Ничего такого нет.
Ну, а то, что я хромаю, –
Просто легкий диабет.
Вот сейчас поем таблеток
И помчусь, как кабарга.
Впрочем, не помчусь, похоже…
Что ж со мной? О Боже, Боже,
До чего болит нога
У заклятого врага!

Я не привержен людям
И не подвешен к звезде.
Где-то меня не любят,
А это значит — везде.
Качаюсь на собственной совести,
Как висельник на ветру.
И нету печальней повести,
Чем повесть о том, что умру.
Ах, что же там, что там на третье?..
Кончается жизни обед.
И хочется жить на свете,
Так хочется жить на свете,
Что силы на жизнь уже нет.

Чего мне не хватает?
Малости. Конфет.
Блеснет удача и обманет дико.
Вот ждал письма. Пришел пустой конверт.
Услышал зов с небес. А это пьяный диктор…
И кто-то все твердит:
— Живи и будь скромней! —
А я пословицу и ту, бывало, не нарушу.
На переправах не менял коней,
В колодцы не плевал,
Не тряс чужую грушу.
Где же награда, где дары?
И я кричу:
— Не проноси Ты мимо легкую удачу.
Не пляшет кровь без детских праздников.
Конфет, конфет хочу!
Пускай хоть леденцов. Но даровых. —
И плачу.

Убежала свинья
Или блохи кусаются –
Это все про меня.
Но меня не касается.

Кто-то хлещет коня,
Кто-то в теплое просится.
Это все про меня.
Но ко мне не относится.

Оскудение дня,
Угасание тела, –
Все прошло сквозь меня.
Но меня не задело.

Но тогда что же жизнь?
Неужели вот эта
Полувера-тоска
Да любовь без ответа?!

…В сером небе седом
Кто-то старый и сильный
Постучался в мой дом.
Но его не впустили…

Когда я сердцем волен
И не коплю утрат,
Мне грустно — я доволен,
Мне весело — я рад.
Река колышет звезды —
Тончайшая слюда.
Деревья, крыши, воздух, —
Все это навсегда!
Ах, даль чиста, как в детстве.
И ветер в три струи.
И так легко одеться
Лишь в мускулы свои.
И я кричу на вырост
Двум вербам на юру:
— Вы вечны. Бог не выдаст! —
И знаю, что не вру.
Так знаю, словно веткой
Пророс в судьбе иной.
Но это очень редко
Случается со мной…

Когда наелись гости и уснули,
Я запер дом, забрался на чердак.
И долго там сидел на колченогом стуле,
Неторопливый, вдумчивый дурак.
Я вспоминал судьбу свою большую,
Коней сапатых, серую козу.
Я вспоминал, кому свояк я
И кому я шурин.
И то смеялся, то ронял слезу.
И так мне было хорошо,
И так я был доволен,
Так что-то пыльной памятью постиг,
Что громко застонал
И зубы сжал до боли,
Чтоб не вскричать:
— Запомни этот миг!

Был я тихий, как эстонец.
И сказал мне Млечный Путь:
— Что, поэт, умолк и стонешь.
Пой, зови куда-нибудь. —
И ответил я:
— Коллега,
Чур, лежачего не бьют!
Там, где время околело,
Только деньги и поют. —
Был бы, скажем, я богат,
Размахнулся бы дугою —
На восход одной ногою,
А другою на закат.
Разомкнул бы все гробы:
Мчитесь, реки быстрые.
И Неглинка из трубы
Обнялась бы с Истрою.
Всех бы звал объединиться
И кричал бы вслед лучу:
— Ночи нету, рушь границы,
Бей посуду. Я плачу. —
Но вот в том и чижик-пыжик,
Что все это не всерьез.
Побрататься или выжить —
Вот как ставится вопрос.
И я слышу над собою
Каждый день и каждый час:
— Будет много мордобоя,
Очень много мордобоя,
А потом уж братство рас. —
…Тучка белая плывет,
Жучка черная бежит.
Жизнь идет, но жизни нету, —
Камнем смерть на ней лежит.
И хриплю я, как под лавой
Захлебнувшийся в крови:
— Вместе с домом и державой
Раньше срока, Боже правый,
В царство света, Боже правый,
Грех скости и позови!

Дорогой дедушка,
Забери ты меня отсюда!..
Догорает в реке
Голубая зарница…
Что, казалось бы, родина,
Если дом твой повсюду.
Но так тянет в остывший очаг
Золотым угольком зарониться!
Не зажечь тот огонь,
Что согрел тебя в давние годы:
Он ушел не из жизни,
Он ушел из земли,
Из природы.
И остался лишь в снах
Да в желании вдруг возвратиться
В те небывшие дни,
Где о прошлом еще не грустится.

То ль японка, то ли ее пчелы покусали.
Лик припух. Но этот лик — душа…
Что она там делала на крохотном вокзале,
Кроткими ресницами шурша?
Может быть, ждала кого:
Сейчас вот скрипнут двери…
Но летели мимо поезда,
С деловитым, злым высокомерьем
Прокричав на стрелках: “Навсегда!”
Тыщу лет прошло с тех пор.
Ах, побывать в Японии!..
Впрочем, нет. Что поиски? Тщета.
Я люблю в ней то , что детским стоном помнил:
Обреченность, чистость, доброта.
Обреченность — чудо дальней дали,
Дальше коей только небо без планет.
Что она там делала на крохотном вокзале
Одинокая, случайная, как свет?..

Бывало, говорю себе:
— Осенний воздух густ?
Да нет, обычен. Просто холодает.
Бывало, говорю себе:
— Земля не обладает
Ни божьей памятью живой,
Ни органами чувств.
И глупо это — на краю села
Остановиться вдруг
И с грустью умиленной
Колодец, вербу окликать
Иль спрашивать у клена:
Ну как живешь, старик,
И как твои дела?
Вот так, бывало, говорю себе,
И в сердце заползает мгла
Тягучая, как смертная смола.
И так я в целом свете одинок,
Так переполнен тьмой,
Какой-то древней, не моей тоскою,
Как будто сам я этот клен,
Колодец, верба над рекою.
И вот стою, шепчу:
— Не торопись, постой, поговори со мною,
Счастливый, младший брат мой – человек живой!..

Гол лежанки серый камень,
Пол исхожен пауками…
Здравствуй, друг мой –
Старый сад!
Перелет – перенесенье:
Я вхожу в пустые сени,
В стог подгнивший,
В стон осенний,
В тыщу лет тому назад…
Я здесь жил – душа томилась.
Неба чернь в ушат вломилась.
Зачерпну, попью, забуду
День и час: куда спешить!
Я здесь жил, живу
И буду
Долго, долго буду жить.

Ничего не помню, но былому верен —
Каждой боли прожитого дня.
Нищенским свирепым откровеньем
Одарила родина меня.
Хлеб? Что хлеб!.. Мне белый свет подарен.
Кем? Не знаю. Взял и не гадал.
Нищий никому не благодарен:
Что подали, это Бог подал.
Господи! По жизненному полю,
Как по вечной паперти, иду.
Всех люблю и никого не помню.
Все приемлю — небеса и землю,
Все люблю и ничего не жду.

Пекли зарю две утренних мадонны.
—Стривай! — одна сказала,
—Погоди! — ей в унисон промолвила другая.
А даль чиста,
А жизнь была без края,
А сердце — а-ах! —
И родилось в груди.

«Стривай»…
Два языка сплелись в моей судьбе.
«Ты погоди»…
Один все глуше, отдаленней.
И редко-редко я теперь долоні —
Ладони детства протяну к тебе.

Но в гиблый час,
Когда все зори мимо рук
И ничего мне от судьбы не надо,
—Рух, — говорю я.
То не птица Рух,
То рух — движенье
И рухнула преграда,
И я балакаю!..

Каких ознобов блок!
Дивлюсь на тебе… —
И поют зарницы.
Стопталась жизнь,
Но дух мой не оглох.
Все, все пройдет, а это сохранится.
«Стрывай» — и «погоди»…
Свитанок» и « рассвет»…
«Кохаю щиро» — и «люблю безмерно»…
Уйти от одного — как телу жить без нервов,
Забыть другое — как не жить совсем.