Лев Друскин

О, я тебя боготворю,
Я говорю тебе: «Хрю-хрю!»
Я обожаю всей щетиной,
Молю о взгляде, о пинке,
Смотрю на грудь твою в тоске –
И я когда-то был мужчиной!
И в час, когда свиное стадо
Спешит за легким каблучком,
Я умираю от досады
И рою землю пятачком.
В моей аорте острый стук –
Не молкнет сердце человечье.
Как он хорош, твой новый друг!
Как он берет тебя за плечи!
Красавец наглый с жадным ртом…
Ну что ж, он из того же теста:
Мы с ним похрюкаем потом –
Еще в хлеву довольно места.

Отчего я так дивно устроен,
Что и зла, и добра удостоен,
Что велик бесконечно и мал?
Кто меня так искусно придумал –
Подержал и с руки своей сдунул,
А потом наступил и сломал?

Но бежит животворный источник
И срастается мой позвоночник, –
И хоть был я полжизни во мгле,
И хоть мне еще трудно на свете,
Мне завидуют море и ветер,
И скала, и сосна на скале.

Здесь жили так же, как во всех больницах:
Слонялись коридором, флиртовали
С медсестрами, стараясь заглянуть
В историю болезни, дулись в карты,
Ругали суп, храбрились на обходах,
Встречали жен, шуршали передачей –
Ведь это были люди, те же люди,
Пока еще живые.

И каждый знал, что у соседа рак,
И вон у тех, да и у всей палаты,
У всей палаты, но не у него.

Меня и ужасало, и смешило
Их бедное, бесстрашное неверье,
Святая их наивность… Я об этом
Часами думал на больничной койке,
Сочувствуя и недоумевая.

Ведь я-то знал, что у соседа рак,
И вон у тех, да и у всей палаты,
У всей палаты, но не у меня.

И сказал мне парикмахер слова:
«Очень трудная у вас голова.
Хоть способная у вас голова,
Неудобная у вас голова.
Вы вот пишете, а я вот стригу.
Вы вот дышите, а я не могу.
Так же пену я взбиваю, как вы, –
Почему же ни трубы, ни молвы?
Гляньте в зеркало – ведь мы мастера.
Разве бритва не острее пера?
Разве меньше я тружусь для семьи?
Где же трубы, где же трубы мои?»
Я подстриженный домой ухожу,
Я пристыженный в постели лежу,
И всю ночь во мне звучит до зари:
«Где же трубы, где же трубы мои?»

А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся, не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
«Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаешь за гроши?
Не глядишь, будто слезы скрываешь,
И на лестницу дверь открываешь –
Отрываешь живьем от души».
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной…
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину.
И скажите – что будет со мной?

В пяти телегах ехали цыгане,
Катился чудный гомон над страной,
И тот старик, что сердце песней ранил,
Все говорил с цыганочкой одной.
Как будто снова я сидел, о табор,
У ног твоих – беспечно, как вчера, –
И шорох трав примешивался слабо
К густому дыму доброго костра.
А память забывала, забывала
И падала, запутавшись меж лент,
И всю-то ночь гитара колдовала –
Заслуженный бесовский инструмент.
Скрипя, вползают в марево телеги.
Прижмись ко мне. Не думай. Помолчи
В протяжном небе, в небе, полном неги
След самолета еле различим.

Вот дама с насморком,
вся в черном и шуршащем –
Вдова художника,
который в настоящем
Был знаменит,
а в будущем умрет,
И вновь воскреснет лет через пятьсот,
И выставит
уже бесповоротно
Свои полуистлевшие полотна.
Мы жили рядом –
помню как сейчас.
Он у меня чаевничал не раз.
Нам для труда
погоды было жалко, –
Мы уезжали часто
на рыбалку.
Его жена
была со мной на «ты».
И вот теперь
из страшной темноты
Гляжу
в благоговении великом
На эту даму
с треугольным ликом.

Никогда не видать тебе, вьюга,
Этих красок цветущего юга.
Из-за правого, что ли, холма
Вырывается к небу дорога…
И доводит до самого Бога,
Если только не сводит с ума.
И в душе моей, как говорится,
На рассвете такое творится,
Будто вправду я в Божьем огне,
Будто впрямь у престола Господня,
Будто что-то случится сегодня –
То, что с детства обещано мне.

Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правеж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец – прости меня, о Боже!
Я не герой – вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее,
И ни о чем на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.

Не лгите мне! Не я распял Христа!
Я даже не сколачивал креста,
Я даже не выковывал гвоздя,
И не смеялся мимо проходя.

Я даже и в окно не поглядел…
Я просто слышал, как народ гудел…
Мне было зябко даже у огня,
И странно слиплись пальцы у меня.

Скрипит поселок дачный
Обшивкой корабельной.
На соснах, как на мачтах,
Огни святого Эльма.
И если хочешь к звездам,
Нам будет по пути.
Еще тебе не поздно
На палубу взойти.

Мой скарб к земле привязан,
Мои в чернилах пальцы,
Но ты узнаешь сразу
Межзвездного скитальца.
Сотрем друг другу слезы,
Незримые почти…
Еще тебе не поздно
На палубу взойти.

Ну ладно, ну не плачь ты —
Ведь нам нельзя отдельно.
На соснах, как на мачтах,
Огни святого Эльма.
Зачем скитаться розно?
Обнимемся в пути!
Еще тебе не поздно
На палубу взойти.

Была уютной тишина,
Был ласков пух постели.
И лишь у каждого окна
Крутилось по метели.
Белела книжка на столе,
Но не давалось чтенье.
Я знал, что ждет меня во мгле
Мое стихотворенье.
Я вышел в ночь. Завыла мгла,
Завыла волчья стая,
И прямо к небу повела
Меня трона крутая.
Но злые крылья снегопад
Раздвинет ночью темной.
И я, как двести лет назад,
Увижу дом укромный.
Взметнется тень, огонь в окне
Мелькнет — замру в сугробе.
И милый голос, как во сне,
Меня окликнет: «Роберт!»
Войду, прижмусь лицом, скажу:
«Я верный твой поклонник!»
И белый томик положу
На белый подоконник.

Леса темные провалы,
И, завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем.
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.

Зачем тоскуешь серыми глазами?
Я только твой. Я рядом. Как всегда.
И ты, вздохнув, берешься за вязанье,
А я иду смотреть на поезда.
За поворотом прячутся покорно
Печальный дом и женщина в окне.
Дрожит, дрожит дощатая платформа,
И эта дрожь передается мне.
Над полотном — зеленый и янтарный.
Сто вьюг, сто вихрей их не замели.
Мне все равно — курьерский иль товарный:
Вагоны пахнут горечью земли.
И забываю я о постоянстве,
И лживых обещаний не даю,
И ветер странствий, добрый ветер странствий
Берет в ладони голову мою.

Нас Летний сад не водит за нос:
Он не обманщик, не шутник.
И вот уже двуликий Янус В осенней горечи возник.
Я — человек, к нему идущий,
Не плоть, а тонкое стекло…
Два глаза видят век грядущий,
Два — все, что былью поросло.
Горит весельем, в горе тонет
Четырехглазый этот взгляд:
Татарской бурей мчатся кони,
Над ними — спутники летят.
Зачем же собирать улики?
Не ройся в книгах — ни к чему.
Он не двуличный, он двуликий,
И я завидую ему.
Как юный лик высок и пылок!
А в старом — сила мудреца.
Я тихо тронул свой затылок:
А нет ли там еще лица?
По желтым листьям бродят блики,
Перемешались век и миг.
Стою печальный, одноликий,
А мир вокруг тысячелик.

В окно влетают с гулом поезда.
Ты спишь — тебе уютно в этом гуле.
Твоя рука на низкий подоконник
Легла, как пятистишье. За окном
Высокие, ученые деревья.
Смешно! Они по-фински и по-русски
Умеют говорить. А по-арабски?
Конечно, да. Ведь там, на чердаке,
Две ласточки пристроились. Они
Сюда являются уже четвертый год,
И каждый раз — представьте! — из Египта.
Счастливые… Но не счастливей нас.
Усталая моя, ты — мой Египет,
И зной, и страсть. Поспи еще немного.
В окно влетают с гулом поезда,
И жаркая на солнечном пятне
Твоя рука лежит, как пятистишье.

О нет, еще не скоро вечер,
Лишь полдень на моих часах.
Опять летит ко мне навстречу
Любовь на алых парусах.
Она прорвалась сквозь ненастье
Сияньем глаз, дыханьем губ…
Кто говорил, что я, к несчастью,
Какой-то мамонт-однолюб?
И я, склонясь над влагой зыбкой,
Припал лицом и жадно пью
Твое дыханье и улыбку
И прелесть женскую твою.

Не безденежье — приоденешься,
Будешь новым нарядом горда…
Никуда от меня ты не денешься.
Обниму — никуда, никогда.
И держу я в руках твою руку,
И не знаю дороже лица…
И все длится наша разлука —
Та, которой не будет конца.

Я убирала дом наш старый,
Со стен сметала сонных мух,
Когда раздался клич Икара
И люди хлынули на луг.
Как в праздник, я в толпу вбежала,
Мне щеки жгло, мне горло сжало,
Я затерялась в кутерьме,
Но разошлись внезапно спины,
Как будто ветер их раздвинул…
А на холме… А на холме…
Ах, этой ночью плыли стены,
Дышали пальцы на груди…
И шепот быстрый и надменный:
«Сама увидишь. Приходи».
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве у живых?
Он к солнцу желтому взмывает
На желтых крыльях восковых.
Он плоть свою переливает —
Как бог! — в огонь и синеву.
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве наяву?
И в ослеплении великом
Стояла я… И каждый ждал…
И опускался с черным ликом
На землю плачущий Дедал.

Я слышу, как скрипит земная ось.
Все судорожней океан зевает,
Все медленнее звезды проплывают…
Остановилось.
Смерзлось.
Не сбылось.
Ну вот мы все и умерли на свете.
Холмами птиц стеклянные тела.
Лежит на косогоре мертвый ветер.
И даже боль, поникнув, умерла.
Нет ничего. И только холод вечен.
Но что это? Стучит, стучит движок.
Опять ты споришь, сердце человечье?
Пора. Мы снова двинулись, дружок.
Отправились, поехали, поплыли
Рекой надежд, дорогами обид…
Осыпан лоб прохладной звездной пылью,
И ось земная больше не скрипит.

(2 сентября 1965 года)

Вдоль моря, вдоль моря — к ахматовской даче!
Дорога витками ведет на Парнас.
Дома и деревья желают удачи,
И небо стихи повторяет для нас.
И вот из-за дома тропинкою узкой,
Мелькнув силуэтом на фоне ветвей,
Выходит к нам слава поэзии русской
В старинной и черной накидке своей.
Ну что ж ты притих? Не теряйся! Не мешкай!
Но мысли быстрее запнувшихся слов:
Вот это — рука, написавшая «Решку»…
Вот в эти глаза заглянул Гумилев…
О грузная старость, почтенная старость!
Ты мне не помеха, ты — попросту ложь,
Тебя я не вижу, умерь свою ярость,
Ни слова — бессильная — ты не сотрешь.
Гляжу и молчу, будто книгу листаю,
Где в бронзу отлита любая строка.
А в бронзовом небе, как белая стая,
Свободно и сильно плывут облака.

В телефоне мои интонации.
Я молчу, а она: «Алло!»
В телефоне мои интонации,
И на сердце не так тяжело.
Это дочка. Нас с нею рассорили
Окончательно и навсегда.
Но приятно расслышать и в горе
Голосок ее хоть иногда.
И по жизни светлее шагается,
И на сердце не так тяжело,
Если в трубке мои интонации:
«Повторите… Не слышу… Алло!»…

В веселый день сорокалетия
Так странно думать мне, друзья:
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл:
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего — чудак — не нажил,
Он так и умер бедняком.
Но ангелы спускались даже
К нему от господа тайком.
И вот он входит — ты не смейся:
Он первый гость в моем дому!
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу
О том — о сем, о том — о сем.

Я новый день — мешком на плечи.
Ну кто я здесь? Ни брат, ни сват…
А лес прохладен и застенчив,
И даже как-то простоват.
И мошки сыплются, дурашки,
В травы мохнатую мошну,
И все тропинки нараспашку
В березовую тишину.
И в бликах солнечных по пояс
Лежит, ни тени не тая,
Река, спокойная, как совесть,
Как совесть хитрая твоя.

Куропатки летят, куропатки —
Это снег, это дух его сладкий.
Зачерпну — как он руку морозит!
Нет, зачем, и не пробуйте в прозе.
Не ленитесь, ищите поэта,
Он в трех соснах запутался где-то.
Вы очки ему снегом протрите,
Над рассеянностью поострите.
Он придет, на ладони подышит
И для нас все, что надо, напишет.
Будут строчки, как снега комочки,
Будут таять кавычки и точки.
Зимний день он уложит в тетрадку…
Это снег, это дух его сладкий.

Не пусти меня по миру, по миру,
А отправь меня по морю, по морю —
К новым замыслам, к новым словам,
К самым лучшим твоим островам.
Надоели мне стужи январские!
Где Курильские? Где Канарские? —
С птичьим криком у каменных плеч.
Дай мне вскинуть тетрадь эту парусом,
Отпусти меня в море, пожалуйста,
Губы пресные солью обжечь.

Литейный цех земли, плавильня,
Где мы лежим — к бруску брусок!
И море нам помочь бессильно,
Валясь в истоме на песок.
И в зной песка закутав тело,
Шепнув мне лживо: «Не гляди!»,
Ты прикрываешь неумело
Медовый вырез на груди.
Ты притворяешься женою
И главной радостью земной,
Ты обращаешься со мною
Самоуверенно, как зной.
Но жаркий день уже в смятенье,
Темнеет дно песчаных ям,
И молча наступают тени,
Оплавленные по краям.

Свернем сюда, не надо прямиком.
О как мне эта улочка желанна!
Вы мне твердите, что она обманна
И кончится нелепым тупиком.
А мне она сейчас, как с неба манна…
Я вас прошу, не надо прямиком.
Вы сердитесь? А я уже в плену.
Вся звонкая, как просека лесная!
Она уводит в сторону? Я знаю,
Я верю вам… И все-таки сверну.
Но мы сперва закончим разговор.
Так стыдно жизнь разыгрывать по нотам!
Я был еще мальчишкой желторотым,
Когда меня тянуло в каждый двор.
И мучило, и мучит до сих пор:
Что ждет меня за этим поворотом?

Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова.
Ждут его несчастья и разлуки,
Длинный путь с ухабами.
Вот что будет, — уверяют звуки
И вздыхают жалобно.
Вот что будет (каждый вздох об этом),
Если, вспыхнув лаково,
Увезет холодная карета
Иоганна-Якова.
Лучше бы он дома находился —
Как, бывало, в юности.
И сидел бы с братом, и дивился
Странности и струнности.
Для чего бежать в чужие страны
Из страны Гармонии?
Грустно Иоганну-Себастьяну,
Грустно филармонии.
Очень грустно с музыкой расстаться,
Что, колдуя, плакала…
Очень просим дома мы остаться
Иоганна-Якова.

Не на письменный, как велела,
Как судьбу загадала свою…
Равнодушно нескладное тело
Опустили в углу на скамью.
Тишина и покой, словно в проруби,
Но весь день о стекло окна
Бились голуби, бились голуби,
Бились голуби дотемна.

Когда душа в тревоге чудной
Дрожит, как палец на струне,
Я ухожу на мол безлюдный
Навстречу ветру и волне.
И надо мной, над краем суши,
В смешенье вод и облаков
Парят стремительные души
Давно погибших моряков.
И слово лишнее, отчаясь,
Как рыбка, бьется на песке,
Но я его не замечаю
В своей предпесенной тоске.
Парю в безмолвии великом,
Весь — ожиданье, не дыша.
И чайки спрашивают криком:
«Ты чья душа? Ты чья душа?»

Он раскинулся щедро, рубаху сорвав,
Он затылком ушел в лепетание трав.
Погляди, как пристроилась ловко
На груди его татуировка.
Наклонившись легонько, как будто ко мне,
Каравелла стоит на мохнатой волне.
Ну скажи, не об эту ли рубку
Магеллан выколачивал трубку?
Мы на палубу ступим. Пусть спит человек.
Пусть колышут и нас его вздохи.
Паруса облаками. Шестнадцатый век.
Сколько плыть нам до нашей эпохи!
Доплывем ли? Не скроешь уже седину.
Якорь погнут, и цепь заржавела.
Но колышется грудь и вздымает волну,
И вздымает волна каравеллу.

Я сплю. Кулак — подушкой у щеки.
Но входит солнце, по обоям брызнув.
И я встаю. И мысли, как щенки,
Отряхиваясь, радуются жизни.
Они взрослеют — гончие мои —
И прыгают, предчувствуя победу.
Сейчас сорвутся к двери: «Отвори!»
И, звонко лая, поведут по следу.

Когда я смотрю на портрет Эйнштейна,
Мне кажется,
Что я вижу лицо человечества —
Мудрое,
Чуть ироничное,
Бесконечно доброе.
А о своей бедной физиономии
И о подобных
Я не решаюсь думать без смущения.

Разве можно представить себе
Человека с лицом Эйнштейна,
Ползущего по мокрой траве
С разожженной трубкой
К пороховому погребу земли?
А если это сделает человек с другим лицом,
Его схватит за руку
И забросает камнями формул
Все человечество
С лицом Эйнштейна.

Леса набросаны вчерне,
Поля едва намечены —
Они готовы не вполне
И не очеловечены.
И даже моря полоса,
Неудержимо-гибкая,
Сегодня утром стерлась вся
И кажется ошибкою.
Как распростертые тела,
Тенистый след за дюнами.
И не доделаны дела,
И мысли не додуманы.
И я стою, как день устав,
В печальной отрешенности…
На всех деревьях и кустах
Налет незавершенности.

Касанье взглядов и локтей
И вдруг — до гнева, до испуга —
Непониманье двух людей,
Как бы теряющих друг друга.
И мы на узкой простыне
Тоскуем — каждый за стеною.
(Не разговаривать же мне
С твоей повернутой спиною.)
Грозой разбитая семья,
Разбросанные вихрем вьюжным
Две ледяные глыбы… Я —
На северном, а ты — на южном.
Лежу один, глаза закрыв.
Какая боль! — вы не поймете,
Деленье клетки — не разрыв,
Живое раздвоенье плоти.
Два существа, два бытия,
Отвергнувших прикосновенье,
Два разных мира — ты и я,
Два горя, два недоуменья.

Гнилая хмарь. Осенняя погода.
Везде капканы луж — куда ни плюнь.
И через эту воду ищет броду
Нахмуренный, рассерженный июнь.
Земля и небо — в плеске монотонном.
Лес мокнет, все заранее простив.
Звучит стена унылым камертоном
Под бесконечный, плохонький мотив.
Путь проточив, он просочился снова
Сквозь промокашку тонкого стекла.
Уже его шуршащая основа
Становится основою стиха.
Но ты, пока тоска не переспорит,
Закрой глаза, размыкай этот гнет:
Не шум дождя, а теплый шорох моря
Твое лицо прохладой опахнет.
С купальщиц-рифм, со спин их обнаженных,
Журча, сбегает светлая вода,
Строка покрылась корочкой соленой…
А где-то дождь… Давай забудем… Да?

Я проснулся сегодня
В глухом раздраженъе.
Раздражало меня
Занавески движенье
И снежок за окном —
Молодой и несмелый:
Отвратительно-чистый,
Отвратительно-белый.
Все меня в этот день
Доводило до злобы:
И семейство,
И пошлые эти сугробы.
Все валилось из рук,
Было гнусно, отвратно.
Наплевать отчего —
Лучше пусть непонятно.
А когда я оделся,
Злоба вышла со мною.
Отвратительно бухнула
Дверь за спиною.
Я шагаю по лесу
В скрипучей тужурке
И под ноги деревьям
Швыряю окурки.

Я пошлой роскошью дышу.
Четвертый день вокруг — нирвана.
Меня качают, как пашу,
Пружины нового дивана.
Вся комната отражена
В себе самой, в столе, в кровати.
Как одуванчик, в белом платье
Бесплотно плавает жена.
Но книжный шкаф (а цвет, а лак-то!)
Хранит значение свое,
И он смущение мое
Уравновешивает как-то.
Средь этой чинной скукотищи
Стоит он дерзким чудаком,
В нем слышен хор веселых нищих
И тянет пивом и дымком.
И Дон-Кихот под вопли эти
Спешит, спасая от беды.
Большие пыльные следы
Он оставляет на паркете.
Жует обивку Россинант:
«А что? Овса не предлагают!»
И серый в яблоках сервант
Ему по-дружески мигает.
И никакого блеска нет —
Лишь пыль дорог да ветер милый.
Здесь мой рабочий кабинет.
Здесь все, как прежде, все, как было.

Там ива, опираясь на костыль,
Стояла хмуро — горькая калека.
Теперь уж я немного поостыл,
А раньше все в ней видел человека.
И так жалел! Забрать бы груз обид,
Шагнуть с тропинки, взять ее за локоть
И привести под крышу, и не трогать:
Пусть отойдет — сама заговорит.
Пылают в печке жаркие дрова,
И грусть не к месту, и тоска некстати…
Ну что опять ты выдумал, мечтатель?
Стыдись, чудак, седая голова!
И я, уже мешая явь со сном,
Твержу себе (а боль не утихает):
— О чем ты? Это ж дерево вздыхает,
Не человек горюет за окном.

Какие незнакомые предметы!
Ночная тьма размыла их приметы,
Лишь дверца шкафа светится одна,
И тишина — такая тишина,
Что кажется: прижались к полу звуки,
Лицом уткнувшись в маленькие руки.

Твоей ладони жаркая печать
Легла на губы и велит молчать.
На кухне кран забыл, что можно капать,
Часы остановились, как на грех…
Сейчас Щелкунчик выглянет из шкафа
И громко-громко разгрызет орех.

1

Поручик Лермонтов, для вас
Готова подорожная.
Вам — на погибельный Кавказ.
А после будет кончен сказ:
История несложная.

Но я мучительно гляжу —
Кто стерпит эту пытку?
Я на дорогу выхожу,
Чтоб задержать кибитку.
Стой! Но, копытами звеня,
Несется тройка слепо.
Ко мне, ко мне и — сквозь меня,
Как в страшном сне нелепом.

А может быть, и вправду сон
Со мной играет в жмурки?
Уже мне еле виден ОН,
Откинувшийся в бурке. ,
С холма спускается к воде,
К далекой переправе,
К своей судьбе, к своей беде,
К своей бессмертной славе.

2

С утра — грузить. Мешки ломают спину.
А в памяти все вертится строка.
И вот — шабаш! На гальку тело кинуть.
Пусть кости ноют. Сосны… облака…

Задремлется, но волны снова будят
И к берегу несут янтарь и соль.
Ах, завтра, завтра! Что-то завтра будет?
Чему ты улыбаешься, Ассоль?

3

А я смотрю на старика…
Он развалился в сытой лени.
Подрагивает на колене
С салфеткой вышитой рука.

Но вы не верьте ни зевоте,
Ни векам, грузным, как свинец.
Он не в дремоте, он в работе:
Он — пахарь, каменщик, кузнец.
Молчит кукушка часовай,
Боясь спросить: «Который час?»
Никто вина не наливает.
Они-то знают, что сейчас,
Еще не взвесив мысли редкой
И не закончив ритма счет,
Он ахнет, выронит салфетку,
И взглянет весело и едко,
И басню новую прочтет.

Спасибо за движение!
Что может быть блаженнее?
Выходят на сближение
Далекие поля.
Выходят на сближение,
Меняют положение —
В их царственном кружении
Участвую и я.
Планета не смущается,
Что так перемещается.
Движенью все прощается —
Теперь я вечно с ним.
И вдруг теней мелькание
Прервалось, как дыхание,
Исчезло,
как дыхание,
И мы уже стоим.
Но что мне грядки сытые,
Меж двух строений вбитые,
Скамейки, насмерть врытые
У тихого крыльца.
В моем воображении
Дороги натяжение,
Во мне гудит движение
И нет ему конца!

Я видел барабан Наполеона,
Его в руках Андроников держал.
И на него поглядывал влюбленно,
А сам Наполеону подражал.
Он щелкнул пальцем по трескучей коже,
К трубе воображаемой приник,
И прошлое придвинулось на миг —
До сверхгаллюцинации, до дрожи…
Так не бывает на страницах книг,
Так не бывает на подмостках сцены:
Уж новый век уносит в клочьях пены
История по руслу своему,
А барабан лежит военнопленный,
И можно пальцем щелкнуть по нему.

Спроси стрижей:
— Куда, стрижи?
— Мы из Кижей
— Летим в Кижи.
Путем кружным
Стрижиным —
К маковкам
Кижиным.
Те маковки
Не маковы,
Их в облака обмакивали,
Их солнышком обмазывали,
Со всех сторон показывали.
И с этой — ох,
И с этой — ах,
А сверху лето — все в стрижах.
Грустишь?
О чем, скажи нам?
Ведь ты ж
Не стриж,
Как мы стрижи,
Не полетишь,
Как мы, в Кижи
Кружным путем
Стрижиным.

Сегодня, в колокольный день Шекспира,
Я рано лег. Какая-то забота
Меня давила. Три-четыре строчки
Я повторял и все не мог понять:
Удача это или неудача?
И вот, когда мохнатый, теплый сон
Меня накрыл, я грелся у камина
С резными львами, а над ним сушился
Мой югославский плащ за сорок восемь
Усердно заработанных рублей.
Дверь скрипнула, но я не оглянулся —
Я всей спиною понял, кто вошел.
И молча мы сидели на скамье.
Не шевелясь, я видел краем глаза
Его большие умные ладони
И на камзоле винное пятно.
А из кармана смятые листочки
Торчали — ну совсем как у меня
Или у Саши Кушнера, хоть знал я,
Что это «МАКБЕТ» или «МНОГО ШУМУ
ИЗ НИЧЕГО». И что-то в этом было
Щемящее, роднящее поэтов.
И снова те же три-четыре строчки,
Поднявшись, мне защекотали губы.
И я взглянул впервые. Он смотрел
С внимательным и добрым ожиданьем.
И стыдно стало мне. И я проснулся.

Мой старый учитель снимает калоши,
И шапку снимает, и шарф, и пальто.
Меня от почтения просто колотит,
И я говорю невпопад и не то.
«Мой старый учитель, какой же вы старый!
Теперь не посмел бы я вас огорчать.
Я трудный был, правда? Со мною хватало…»
А он: «Знаменитый — и трудно опять».
«Какой знаменитый? Ведь первая книжка.
Пять тысяч тираж — и в помине-то нет».
А он все свое повторяет: «Мальчишка —
И вот тебе, нате! — известный поэт». _
«Какой же известный?..» За окнами вьюга.
Горластому ветру не крикнешь: «Молчи!»
Но, тучу размыв, ободряя друг друга,
В седое стекло застучали лучи.
И солнце плечом занавеску срывает,
Надежда Идет по весенней земле,
И старый учитель мне важно кивает,
И первая книжка лежит на столе.

Был приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак.
Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой!),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
Зарывались мысли наши
В слой словесной шелухи.
И тогда сказал я: «Саша,
Почитали бы стихи».
В запрокинутом затылке
И в широком жесте — взрыв,
Дух рванулся из бутылки,
Заклинанье подхватив.
Он стоял в красе и в силе
И знаком, и незнаком,
И тревожно бились крылья
Под высоким потолком.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем хочу?
Конечно, капитаном!
— Ай да паренек! Губа не дура!
Вот он капитан — старик усатый,
Приручил муссоны и пассаты,
Он во льдах и в Индии, как дома,
В трюме у него бочонок рома.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем еще? Да боцманом, пожалуй.
— Опоздал и тут, глаза протри-ка:
Вот наш боцман — важно ходит с дудкой.
Он к штормам и ругани привычен,
Кулаки болят от зуботычин.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Я тогда согласен и матросом.
— Вся команда набрана, дружище.
— Пятый день мы новых рук не ищем.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Ну хотя бы юнгой… Юнгой можно?
— Даже юнга есть — вон шваброй драит.

Он работать должен сколько влезет,
Выносить и брань, и колотушки,
Но зато, когда на мачту влезет,
Мир у ног, а небо у макушки.

И уходит белая громада.
Все на месте. Никого не надо.
Тает в море моря украшенье,
И так горько слушать утешенья:
— Потерпи немного, станешь юнгой,
А потом, конечно, и матросом,
А потом и боцманом, пожалуй,
Ну а там — глядишь — и капитаном.

Разлюбила? Не разлюбила?
Как в глаза этим ветром било!
Там, в раю, у самого моря,
На краю у самого горя.
Изменила? Не изменила?

И меня в тот капкан заманило!
Чет и нечет, и вновь: чет и нечет.
Рвет и мечет любовь, рвет и мечет.
Рядом дышит моя потеря,
Я смотрю на нее со слезами,
И выходит из-за портьеры
Мавр с налитыми кровью глазами.
Он над спящею серый-серый
Он уходит опять за портьеру.
Почему ты так ровно дышишь?
Почему ты меня не слышишь?

Муравей — Самсон, Поддубный скромный,
Как ты тащишь этот груз огромный?
Как, должно быть, дышишь горячо!
В сотни раз готов я сократиться,
Чтоб с тобою рядом очутиться,
Чтоб подставить и свое плечо.
Дерево, в котором два обхвата,
Что ты взмыло надо мной крылато?
Ну зачем же так воображать?
Думаешь, я мал и не достану?
Подружись со мной, я рядом встану,
Чтобы вместе небо подержать.
Теплый ветер трогает мне веки,
Вены переполнились, как реки,
Зоркой кровью, радостью живой.
Кто со мною породниться хочет?
Муравей у ног моих хлопочет
И бушует дуб над головой.

Все мирозданье зажато в горсти.
Пальцы пульсируют, пряча в ладони
Круговращение звездных симфоний.
Хлещут хвостами кометы: «Пусти!»
Недоуменье, сомненье, познанье —
Басом протяжным гудит мирозданье.
Не разобраться в звездной пыли:
Где мириадная точка земли?
Где на ней город и дом наш? И в доме
Ты, любопытства на миг не сдержав,
Смотришь, кулак мой упрямый разжав:
Что там лежит у меня на ладони?

Сбегает ветер с порыжелых сходен,
Устало солнце плещется в воде,
А рядом с ним скучает пароходик,
Как будто тоже побывал везде.

Песок в окурках и кустарник ржавый —
О господи, какой все это вздор!
Вот то ли дело — справа Окинава,
В барашках белых слева Сальвадор.

В иллюминатор тынется экватор,
Уперся полюс льдиною в стекло…
Ну что, браток, дотянешь до Кронштадта?
Не далеко тебе? Не тяжело?

На сцене, под прожекторным лучом,
Лежит Тибальд, заколотый мечом.
Беспомощно, как раненые дети,
Вокруг него рыдают Капулетти.
А к горлу подкатило и щемит…
И милосердный занавес шумит,
Их горе заслоняя. И мгновенно
Тибальд привстал на левое колено,
Мигнул Джульетте — собственной жене,
Меркуцио похлопал по спине,
И мимо — в дверь, и закусить на славу
Спешит домой, мурлыча Окуджаву:
«Один солдат на свете… Ти-ра-ра…»

И мне бы так со смертного одра!

А мы разжигали
Костры эти тоже —
На рыжих коней
Они были похожи.
Веселые, жаркие,
С гривой торчащей…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хрустят они сучьями,
Фыркают грозно:
«Садитесь, садитесь,
Покуда не поздно!»
Скрипение седел
И повод свистящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хотят они неба
Ноздрями касаться,
Зовут они, просят
И глазом косятся.
Хорошие кони
И пыл настоящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
На них не уедешь,
На них не умчишься…
Что ж ходишь ты, рыжий,
И глазом косишься?
Сидим под сосною,
И фыркают кони
В сквозные и жаркие
Наши ладони.

Просвечена до донышка
И взвешена до камушка…
«Ау, ау, Аленушка!»
«Иду, иду, Иванушка!»
Спешишь дорогой, брошенной
Наивной синей лентою,
К нам, в наши души сложные,
Насквозь интеллигентные.
Пойми, куда ты просишься?
Зачем в табачном омуте
Ты сквознячком проносишься
По модерновой комнате?
На миг улыбкой тронувши
Суровый рот у краешка…
«Ау, ау, Аленушка!»
«Иду, иду, Иванушка!»

Где шорох сбитых пулями ветвей,
Где смерть над каждым на дыбы вставала,
Кукушка нам, по доброте своей,
Еще по двадцать лет накуковала.
Они прошли, и вот мы снова тут,
Совсем седые — видно и кукушке.
Но мы смеемся: «Серенькая, слушай,
Добавь но двадцать — не сочти за труд».

Беру я вещи в руки осторожно.
Звенит в ушах, и боязно вздохнуть.
Вот рядом стул — его подвинуть можно,
Но осторожно — только б не толкнуть.
Вот пепельница, вот твоя перчатка.
Бери смелей — но бойся чепухи!
Но лучше осторожно… Как взрывчатка,
Во всем, во всем заложены стихи.

Куда маршируют солдаты-дома?
В строю им не больно-то сладко.
То лето горит, то белеет зима,
А им не нарушить порядка.
Ты слышишь сапог их обрушенный гром?
С рожденья — бессменно, бессонно —
Они маршируют на месте одном
Поротно и побатальонно.
Двужильные! Служба — крутись не крутись.
То зябко, то жарко солдатам.
За гшвом бы сбегать, с девчонкой пройтись…
Да нет. Дисциплина. Куда там!
А я прохожу — перезвон, кутерьма,
Деревьев текучее пламя.
И грустно равняясь, вздыхают дома,
Меня провожая глазами.

Мы оставим за спинами города гром
И Неву шерстяного оттенка,
И на станции Токсово выйдем втроём —
Я и Боря, и Лёша Бутенко.
Нам постылая юность, как ворот, тесна,
Мы бы сразу же в зрелость шагнули.
Ещё только весна, ещё доля красна,
Ещё дремлют две пули, две пули.
И по краешку дней ходят трое парней —
Очень близких, но это детали…
Как мне быть, чтобы сделалась память длинней,
Чтобы люди хоть раз прочитали,
Что вот жили и не затерялись во мгле
(Просто жили — на что нам оценка?)
На прекрасной, опасной, несчастной земле
Я и Боря, и Лёша Бутенко.

Был соперник счастливый
У меня до войны.
На него ты глядела
Глазами жены.
Ты ладонь его грела
В мороз у щеки,
И сжимался я весь
От обидной тоски.
Он убит.
Он зарыт.
Он пропал на войне.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне.
И не он твои волосы ворошит,
И сидит у стола,
И газетой шуршит,
И обнять тебя может
И ночью, и днем…
Он убит.
Он зарыт.
Я жалею о нем.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне…
Почему же я слышу
Шаги в тишине?
В окна — горькая мгла,
В двери — ветра порыв,
И ушанка легла,
Мою шапку прикрыв.
Он сидит у стены,
У стола моего,
И глазами жены
Ты глядишь на него.

Эшелон составлен не по форме
И набит осколками семей.
Я лежу на стоптанной платформе,
На носилках памяти моей.
Сняли… Просьб и стонов не послушали:
«Помираешь — тут не до возни».
Мама, вся от голода опухшая,
Мается: «Сынок… Не довезли…»
И берут носилки два солдата.
В горле уголь — колок и горяч.
Им, и тем, кто виден мне, кто рядом,
Я твержу: «Привет из Ленинграда!»
Шепотом, срывающимся в плач.
Я держусь, хоть в мерное движенье
Входит боль, как всполохи огня.
Я горжусь, что с горьким уваженьем
Эти люди смотрят на меня.
Сторонись, проносят ленинградца.
Ленинградца… Одного из них…
Только надо очень постараться,
Чтобы слез но видели моих.

Милый друг, обрывается нить.
Вот и не о чем нам говорить,
Лишь глядим друг на друга в печали.
Жалок дружбы последний улов…
Не находим ни мыслей, ни слов —
Даже души у нас замолчали.
Но лежит (хоть надежда слаба)
Где-то там золотая труба,
И Архангел к ней губы приложит.
И тогда мы сойдёмся опять,
На земле или нет — не понять,
И узнаем друг друга. Быть может…

Стою смешной и полуголый,
Почти не прячась, под сосной.
А дождик редкий и весёлый —
Российский дождик ледяной…
Иглоукалыванье это
Весьма полезно для поэта,
Особенно когда поэт
(Смотри — он здесь ещё, он рядом!)
Запоминает грустным взглядом
Всё то, что видит напослед.
Он смотрит долго, неотрывно
На этот холм, простой и дивный,
На кипень белую берёз,
И на досчатый дом, который
Зовёт его, раздвинув шторы,
Оcипнув от внезапных слёз.

Акробаты, акробаты —
Острый почерк мастерства!..
. . . . . . . . . . . . . .
Мы неловки, мы горбаты,
Наши руки, как трава,
Наши ноги, как из ваты,
Наши души трусоваты
И забраться по канату
Нас заставишь — черта с два!
Но нисколько не печалясь,
Мы садимся за труды
И блаженствуем, качаясь
От звезды и до звезды.
Но зато в моей тетради
Или в книжке, на виду,
Не держите, бога ради,
Я и сам не упаду!

Друзья уезжают в далёкие страны,
Я тоже пакую свои чемоданы:
Я дом упакую, я площадь вложу…
Потом затоскую, но вам не скажу.
Я вам не скажу, что припрятал ограду
И нежность к Фонтанке и Летнему саду.
Пускай полежат они в тёмном тепле,
Не зная, что бродят со мной по земле.
Что можно, с собой захвачу я в изгнанье,
И этим я Божье смягчу наказанье,
И где-то в Париже, у слёз на краю
Увижу Дворцовую площадь мою…

К нам из Штутгарта звонят.
(Белый град стучит по крыше.)
Я волнуюсь — я не слышу…
Кто к нам едет? Как я рад!

А вчера звонил Париж,
Я опять друзей увижу.
Как примчатся «из Парижу»,
Ты пирог соорудишь.

Кто еще звонил? Мадрид?
Вся земля к нам едет в гости.
Всех устроим на ночь! Бросьте!
Кто об этом говорит?

Лишь Москва и Ленинград —
Два пожарища, два Рая,
Слез прощальных не стирая,
Как убитые молчат.

По отверстию в черепе ученые установили,
что епископ был убит из арбалета,
(Из газет)

Епископ был убит из арбалета,
Мы все давно предчувствовали это.
Когда он шел, молитвенник держа,

Седой и стройный, в огненной сутане,
Мы ясно понимали, прихожане,
Что он идет по лезвию ножа.
Мы ни на миг о том не забывали,
Когда ему мы руки целовали,
Ловили край одежды, а потом
Судачили, в крутой затылок глядя:
«Он с королем норвежским не поладил –
Теперь ему конец…»

Но дело в том,
Что мы его любили, так любили!
Вчера я плакал на его могиле,
Была долина скорбная тиха,
И шмель гудел, как будто плакал тоже,
И в слезах твердил: «Великий Боже!
Он снял с меня проклятый груз греха,
Благословил распутного и злого,
Вернул мне мир прикосновеньем слова,
Он дал мне радость на остаток лет».
Открыл чулан и бросился на ложе…
…………………
И на стене качнулся арбалет.

Седые камни-бобыли
Лежат, затылки греют…
Полжизни мы с тобой прошли,
А море не стареет.
Здесь соль и горечь, как у нас,
И взлеты, и паденья,
Но сладко видеть каждый раз
Нам чудо возрожденья.
И море белую волну
Несет к камням прибрежным,
И смахивает седину
Движением небрежным.

Мой запрокинутый висок
Обжег твое колено:
Пускай в песок, пускай в песок
Стекают соль и пена.
О, как он впитывает боль,
И тяжесть лет, и горе…
Мы снова школьники с тобой:
Чему нас учит море?