Лев Озеров

Вишневый сад белеет в темноте.
Вишневый сад. А времена не те.
Вишневый сад. Забыли человека.
Стучит топор. Прошло всего полвека,
А век не тот. В надзвездной высоте
Летит земной детеныш по орбите.
Следите, как летит он! И — не спите!
Вишневый сад белеет в темноте.

Ветер бесцветен? Хочет он в лицах
Весь мир показать изнутри и извне.
Ветер зеленый, если он в листьях,
Ветер багряный, если в огне.

Всю жизнь я собираюсь жить.
Вся жизнь проходит в ожиданье,
И лишь в короткие свиданья,
Когда немыслимо решить,
Что значит быть или не быть,
Меж гордым мигом узнаванья
И горьким мигом расставанья —
Живу, а не готовлюсь жить.

Бревенчатый дом. За оградою,
В просветах листвы, меж ветвей,
Упиваясь весной и радуясь,
Мальчишка гонял голубей.

Пушистые, белые, скорые,
Под небом кружились светло.
Я думал о детстве, которое
Без голубей прошло.

Что думать! За холодом-голодом
Пропал, простыл его след.
Теперь никаким золотом
Не вернешь его — нет…

Тревожные годы. Молчишь. Листвой
Деревья шумят о своем.
…Мы сразу, минуя мальчишество,
Задумчивыми растем.

Я и пред смертью вспомню эту кручу,
И весь в огнях распластанный Подол,
И то, как здесь я к радости пришел
При виде звезд, при виде синей тучи,
Плывущей с юга. Я глядел туда,
Где неустанно темная вода
Огни Подола и луну дробила,
Где двигался моторки уголек,
Туда, где светлый выступал песок.
Я знал: такая в этой ночи сила,
Такая убедительность, что мой
Немел язык и я не шел домой.
И чем стоял здесь дольше, тем сильнее
Я понимал — нет горя у меня;
И все пойдет на лад день ото дня
В моем дому; что круча есть, над нею
Стоят деревья темные, шепчась;
Что стала ночь внимательней и тише.
И мне казалось: в этот час
Я будущее слышу.

Вдруг пахнуло глубокой ночью,
Вдруг смешалось небо с землей.
Паровозного дыма клочья —
Над горами, над полумглой.

Тучи ниже, и горы ниже.
Потемнело и рассвело.
Будто дальнее стало ближе,
Будто ближнее вдаль ушло.

Рассвело и вновь потемнело.
Это горной дороги стрела
Полоснула зелено-белым:
Три зазубрины, два угла.

Полоснула, загрохотала
И немедля отозвалась.
И откликнулись громом скалы,
И тотчас же наладилась связь

Между ближней горой и дальней,
Между небом и нашей землей,
Между молотом и наковальней,
Между светом и полумглой.

Две старые актрисы
В буфете станционном,
Отставив мизинчики,
Пьют чай с лимоном.
Пьют чай с лимоном,
С пирожным миндальным
И вслед поездам глядят
Ближним и дальним.
А поезда уходят,
Уходят, как время,
А поезда уходят,
Окнами сверкая.
Две старые актрисы
Вглядываются в темень.
— Который час?— спрашивает первая.
— Уже поздно!— отвечает вторая.

Как предам эту боль, эту адову муку злословью!
Сам скажу себе тихо к исходу несносного дня:
Я не только люблю, я борюсь со своею любовью,
Я хочу одолеть ее — одолевает меня.

Есть убедительно-державный жест
У Ленина, не только в дни торжеств,—
В любой беседе, утром или ночью,—
Жест, звездному подобный многоточью.
Жест — не приказ, не зов, не назиданье.
Жест, как виток ракеты в мирозданье.

Листва закипает, как наши двадцатые,
Когда Маяковский с Асеевым в дружестве
Писали стихи о любви и о мужестве,
Неугомонные и угловатые;
Когда Пастернак в бормотанье восторженном,
Стремительном, миротворяще-встревоженном,
Слагал свои строки и тут же выбрасывал,
Сквозь жизнь пробираясь движением брассовым;
Когда над Есениным рдяными красками
Пылали все зори рязанские истово,
И Хлебников числа свои перелистывал
И впроголодь пел, детворою обласканный.
Листва закипает, как годы начальные,
Уже отдаленные дымкой забвения,
И новые к жизни идут поколения,
Но листья кипят, будто годы те дальные,
Те годы начальные, годы двадцатые:
Мы нищие были, мы были богатые.

Как дальше жить?
Как дальше жить?
Еще пять тысяч строк сложить,
Еще пять тысяч дней служить, —
За новым сроком новый срок,
И сто тревог, и сто дорог…
А дальше, дальше —
Как мне жить?

Из почки в мир пробьется лист,
А осенью под ветра свист
Сорвется он — и в небосклон
Звездой земною вознесен.
Ему лететь, ему кружить.
А мне, а мне —
Как дальше жить?

Как дальше жить,
Когда мой друг,
Ссылаясь лживо на недуг,
На недосып, на недосуг,
Глаза потупив, стороной
Проходит и когда — стеной —
Между подругою и мной
Встает непроходимый быт,
И вырастает холм обид,
И заслоняет от меня
Мою любовь — сиянье дня,
Велит забыть ее, остыть…
Скажите мне — как дальше жить?!

Недолгий срок отпущен мне,
А я хочу успеть вдвойне,
А может быть, еще втройне
Осуществиться, сотворить,
Все силы до конца избыть
И чашу — всю до дна — испить.
Пока я не сгорел в огне,
Мне надо не спеша спешить,
И в суете и в тишине
Я должен многое решить —
Как дальше жить.
Как дальше жить?

Когда в последних числах мая
Днепр покидает острова,
Со щебетом, еще слепая,
Вылупливается листва,

Когда картавая грачиха
Раскачивает провода,
Проходит дождь, свежо и тихо,
С Тарасовской бежит вода,

Когда все движется, все живо,
И синева — бескрайний звон,-
Тогда — в час вешнего разлива,-
Мне люб и тон, и полутон,

И по ветру летящий волос,
И эти гулкие мосты,
И шепоток, и громкий голос,
И вся вселенная, и ты.

Здесь князь Мещерский, выходя на Мойку,
Мог видеть пролетающую тройку.
И думалось: не с неба снег летит,
А — искрами — летит из-под копыт.
А коренник какой! А пристяжные!
Не на Сенную, а в миры иные
Летят, казалось… Мог увидеть князь
На старых индевелых окнах вязь,
Но он спешит к Исаакию. Погода
Заказана была к началу года
Такая: снег, морозец, тишина.
Конечно, пунш и речь про времена
Грядущие, когда родные внуки
Властям послужат, воинству, науке.
Да, да! Он этот тост произнесет,
Семьдесят первый привечая год.
Он видит золото Адмиралтейства,
И что-то в нем такое от злодейства:
Наверно, не сияла б как игла,
Когда б под нею не клубилась мгла.
«О чем, бишь, я,— подумал князь,— не надо!»
Вздымалась перед князем колоннада.
«Устои сильные…» — подумал он.
Морозцем в этой мысли укреплен.
Пройдет столетье,— князь подумал снова,—
И укрепится давняя основа.
……………….
А впрочем, кто мне скажет?..»
Да! Кто ему скажет?..

Люблю старинные ремесла,
Когда в поселке над рекой
Один — выстругивает весла,
Вытачивает руль — другой.

А третий — поднимает парус,
И вот они плывут втроем,
И, пенясь, отступает ярость
Перед уменьем и трудом.

Когда работаю, я плохо верю в смерть.
Я попросту в нее не верю.
Работа делает меня бессмертным,
Включенным во Вселенную навеки.
Работа делает меня планетой,
Или дорогой, или водопадом.
Что говорить, мы умираем — люди,
Но человек не умирает.

Лучше быть возлюбленной поэта,
Чем женою старого дипломата,
Но еще лучше
быть возлюбленной старого дипломата,
Если этот дипломат — поэт Федор Тютчев.

Лирика. Три звездочки. Это не коньяк.
Это я буланого тороплю коня.

Это я желанную радость тороплю.
— Приходи, побудь со мной, я тебя люблю!

— Помни, помни, помни,- обращаюсь к ней.
С нею нелегко мне, без нее трудней…

Лирика. Любовь моя, вновь живи, дыши!
Вновь душа открыта для другой души.

Это звезды колются, воздух звенит,
Это колокольцы льются в зенит.

Это винограда тугая гроздь,
Это я хозяин,
А ты мой гость.

Накормлю, напою, песню спою.
Заходи, пожалуйста, в книгу мою!

Многословие — род недуга,
А народ изъясняется кратко:
Ищешь друга без недостатка?
Ты рискуешь остаться без друга.

Любовь ответственна. А если не она,
То что ж ответственно на этом свете:
Призванье? Долг? Работа? Дружба? Дети?
Нет, все они, соединясь, сполна
Ушли в нее, как в море, без остатка,
Они любовью все поглощены,
Они невыразительно-бледны
Без любящего сердца и сильны
Его ревнивой силой. Молвить кратко:
Все, что со мной, и все, что но со мной,
Любовь в себя вбирает непреложно,
А потому и нежно и тревожно
Ответствует бедой, или виной,
Или возмездьем на мои деянья.
Ответственность ее так велика,
Что ни судьба, ни служба, ни строка
Не обойдутся без ее вниманья.

Не с первого взгляда, не с первого взгляда,
А просто молчанье, а просто отрада,
А после — досада, а после — смятенье
И первое пылкое стихотворенье.
Потом — замешательство, робость, признанье,
И вспышка отваги, и — на расстоянье
Не то обожанье, не то упоенье,
И новое пылкое стихотворенье,
А дальше — разлука, бессоница, страхи,
И снова отвага, и охи, и ахи,
И звезды восторга, и гроздь винограда.
Не с первого взгляда, не с первого взгляда.

На берегу морском лежит весло
И больше говорит мне о просторе,
Чем все огромное взволнованное море,
Которое его на берег принесло.

Начальный жестокий период любви…
Как хочешь, как можешь его назови,
Но только не мукой и вовсе не сном,—
Скорее бессонницей, морем вверх дном,
Сумятицей, смутой, весенней грозой,
Не новою вехой и не полосой,
А временем года — не пятым — шестым,
Где снега завалы — черемухи дым,
Где сани скрипят — голосят соловьи,
Где свищут метели — долдонят ручьи,
И все говорит тебе: здравствуй, живи!

…Начальный жестокий период любви.

О тебе я хочу думать. Думаю о тебе.
О тебе не хочу думать. Думаю о тебе.
О других я хочу думать. Думаю о тебе.
Ни о ком не хочу думать. Думаю о тебе.

Немо горит в окне огонек;
Звезды немы.
Где мы, когда человек одинок?
Где мы?
Где мы, когда он, уставясь во тьму,
Ищет совета?
Где мы, чтоб вовремя выйти к нему,
Ждущему где-то?
Сколько раз мы с тобою клялись
В чуткости к другу?
Что же ты далью счел эту близь,
Спрятал за спину руку?
Взял да забился в свой уголок,
Пишешь поэмы…
Где мы, когда человек одинок,
Где мы?..

* * *
Старухи с письмами поэтов…
Поэзия
Старухи с письмами поэтов,
С тетрадками их сочинений,
Поэтов, что глядят с портретов,
Как чудо памятных мгновений.

Старухи — бывшие красотки,
Наяды, леды и лилеи,—
На фоне сада и пролетки,
Беседки и конца аллеи.

Им посвящались мадригалы,
Им жарко целовали руки
Художники и генералы.
И вот теперь они старухи.

Теперь они пенсионерки.
Порой приходится им худо.
Все продано: и этажерки,
И медальоны, и посуда.

Но сбереженные тетради
Стихов, не путая с вещами,
Они народу, чести ради,
Своей России завещали.

Нет, не свет зажигается в окнах,
Наполняются медом они,
И звенят световые волокна,
И цепочкой горят огни.

То, что было в окнах огнями,
Стало звездами в небесах.
Что ты делаешь, сердце, с нами?
Как об этом всём написать?

Где начало стихотворений?
В громе площади? В тишине?
Мастерская преображений
Круглосуточная во мне.

Там огонь и вода ждут встречи,
Там гора сойдется с горой,
Там в обрывках обычной речи
Я ловлю гармонический строй.

Играл застенчивый старик,
Приземистый, крепкоголовый.
Я понял: искренность — не крик,
Поэзия — не только слово.

Я слушаю: в моей груди
Шумят и клонятся колосья,
Бормочут сосны и гудит
Земли орган многоголосый.

И, как земля, ревет орган,-
Как будто с Бахом мы шагнули
Вдвоем с вулкана на вулкан
И заблудились в этом гуле.

Дрожит игольчатый собор,
Поют лужайки и поляны,
И прорезает стройный хор
Ребенка голосок стеклянный.

И в гулкий купол голубой
Плывет органа вздох огромный.
Вот он позвал нас за собой,
И мы бежим из наших комнат.

Земных глубин глубокий стон,
И гул разбуженных столетий,
И ровный свет со всех сторон,
И мысль чиста при этом свете.

Здесь все — природы страшный рев
И катанные ядра грома.
Здесь все — ни выкриков, ни слов,
Ни одиночества, ни дома.

Здесь Бах царит, здесь топчет он
Страстишек человечьих мелочь,
Он раздвигает небосклон
И в будущее смотрит смело.

О, если б мне такой размах,
Такая дерзостная сила,
Чтобы, рожденная в стихах,
Она в сердца переходила,

Чтоб люди услыхали в них
Не только силу песнопений,
Но голос будущих, живых,
Еще не живших поколений!..

По обе стороны стола —
Сидим вдвоем,
И тенью боль моя легла
На лбу твоем.

Как ни таись, как ни таи —
Вдвоем всегда,
И на плечи легла мои
Твоя беда.

Перед дождем затрепетали листья,
Мелькала то изнанка, то ребро,
И в речке зазвенело серебро.
На ветке каркнула ворона голосисто,
Роняя черное перо.

Вдали в тумане лиловеет лес,
И где-то едет, грохоча, телега,
И капля первая — тяжелая на вес —
Упала, пыльным шариком забегав.
Насторожился лес, на все готовый,
Угрюмый, сумрачный —
В нем смолкнул птичий гам.
Дрожь пробежала по его верхам.
Глухонемой, он жаждал слышать слово
Тяжелых, над землей плывущих облаков.
Он ждал. Он был суров.

Потом запахли сыростью грибы,
И старческими пальцами дубы
За землю ухватились с перепуга.
Внезапно потемнела зелень луга,
И молнии стремительный излом
Вдруг показал нам самый дальний дом.
И гром с высокой лестницы ядром
Стал скатываться.

Женщина с ведром
Бежит, бежит по лужам в платье белом,
Подставила ведро под водосток,
И хлынул по ведру железный стук,
И, наполняясь медленно, запело
Ведро.
И ливня зыбкая стена
С тяжелым звоном рушилась.
Она
Перемещалась влево, вправо, влево,
Меняя направленья и напевы.

Лило, лило.
И вот по небу тучи
Плывут, уже не задевая сучьев.
Светло, и только дождика иголочки слегка
Тревожат в озере вторые облака.
Одни еще гремели водостоки,
Потом и те замолкли.
Все молчало.
И просияло небо на востоке,-
Природа начинала жить сначала.
И полукруг, цветистый и летучий,
Уперся в шпиль далекой каланчи,
И, выглянув из-за последней тучи,
К земле, подрагивая, тянутся лучи,
И птицы пьют пространство голубое,
И в высоту стремятся тополя,
И, тяжело дыша, как после боя,
Дымится мокрая земля.

Поэзия — горячий цех,
В котором есть огонь для тех,
Кто ночью и при свете дня
Прожить не может без огня.
Пусть слабодушные уйдут,
Их обиталище не тут.
Пускай покинет нас делец:
Огонь — не золотой телец.
За слабодушным и дельцом
Ленивец пусть уйдет с глупцом.
Здесь ненадежен их успех:
Поэзия — горячий цех.

Я посреди двора
Стою в начале дня.
Весенняя пора
Торопит и меня.

Зовет меня к себе
Верстак — рабочий стол.
А я ищу в ходьбе
Свой ритм — вот он пришел.

Вот я его схватил —
Служи не только мне!
В избытке вешних сил
Скажи об этом дне.

Забот и дел — гора.
Стою я в час весны
Не посреди двора,
А посреди страны.

1

Как ребенок в полной ванне —
Сад в воде стоит по горло.
У него дыханье сперло,
Как у нас при расставанье
С матерью. А небо серо
И разодрано на клочья.
Что ты будешь делать ночью,
Сад, задумчивый не в меру?
Будешь, всхлипывая, слушать
Как, сверкая, до рассвета
Капли улетают с веток,
А кругом — светлей и глуше.

2

Доброй ночи, милый друг,
За окном — ни души,
Только лужи, только луг,
Только липы — хороши.

Воздух терпкий и густой
Сложен из медовых плит,-
Если упадет листок —
До земли не долетит.

В яхонтах, в брильянтах сад —
То ли капельки висят,
То ль кристаллы в воздухе,
То ль мигают звезды.

В сад распахнуто окно,
Усыпительно темно,
Тишина звенит, стрекочет:
Доброй ночи!

Прошла гроза. Дымился лес,
Густой, просмоленный и едкий,
И дым, приподымая ветки,
Как бы тянул их до небес.

И вот под мглистой синевою
Литых стволов звенела медь.
Теперь-то скрытым за листвою
Промокшим птицам и греметь…

И на внезапном коромысле
Гора и тополя повисли,
И вверх взлетели взгляд и мысль,
И листья к небу прикасались.
И для того гроза, казалось,
Чтоб вся земля тянулась ввысь.

Поэзия не позабыта,
Хотя в кастальскую струю
Не окунает конь копыта,—
Он ест овес свой деловито
У самой бездны на краю.
И на прогулке и в бою
Поэзия не позабыта,
Она не порожденье быта —
Прикосновенье к бытию.

Я замечал: пройдет гроза
И все к лазури устремится:
Листва, ребячьи голоса,
Серебряные капли, птицы.

Земли весенней теплый дым
Уходит в небо голубое —
Оно сияет над тобою
Не моложавым — молодым.

А там — цветное коромысло.
Хотят все люди в этот миг
Перерасти себя самих,-
Без этого грозы не мыслю.

Сирень задыхается. Небо набухло.
В утробе его разухабисто бухало.
Везде, как возмездье, гроза назревала,
И мир был подобен ущелью Дарьяла:
Навалы породы, и горы, и годы,
И в трещинах молний — загадка природы,
И груды сирени с веселою злостью
Вверху повторились, плывущие гроздья
Дымящихся туч загорались от молний.
И мир был начального часа безмолвней —
Ни слов, ни названий, ни определений,
Грозы бесновался разгневанный гений,
Сдвигая пространства, смещая понятья.
Ни благословенья ему, ни проклятья,
А — радость природы, разрядка и роздых —
На гроздьях сирени настоянный воздух.

Серости на белом свете нет,
Серость — это ваше нерадение,
Невнимание, усталость лет,
Ваше настроение осеннее.

Где для вас невнятное пятно,—
Для меня цветут долины маково.
Все едино, но не все одно,
Все едино, но не одинаково.

С далеких лет тоска по мастерской —
Как зуд в костях, как жажда и как голод.
Бредет бродяга со своей тоской,
Работы просят руки, звонок голос,
Поет душа, но где он, твой верстак,
Любой зазубриной любим до боли?
Не мастер ты, всего лишь так, мастак,
Любитель, обожатель, но не боле.
А мастер кто? С младенчества, с утра
На стол кладет он набожные руки,
И прежде чем сказать себе: «Пора!» —
Уже он слышит правильные звуки
Колес и шелест приводных ремней.
О, мастерская! Я с любым поспорю,
Что вездесущая тоска по ней
Сильнее, чем по дому и по морю.

Сквозь пламень строк душа пропущена.
Ну, а царей-то помним много ли?
Из Александров — только Пушкина,
Из Николаев — только Гоголя.

Тверские льны стоят до небосклона,
Как будто подпирают небосклон.
Зеленая волна — земное лоно —
Бежит ко мне, бежит со всех сторон.

И черное пятно рубахи потной,
Как солнце посреди голубизны.
Воистину бессмертные полотна —
Цветут вокруг меня тверские льны.

Старик тунгус, приехавший на съезд,
Задет лучами праздничного света.
Он теплый бублик на морозе ест
И ходит не спеша вокруг поэта,
Который шляпу комкает в руке.
Старик глядит на памятник высокий
И на родном тунгусском языке
Тихонько шепчет пушкинские строки.
____________
Стихи Александра Пушкина

Туман над прудом высветлен закатом,
Упали в воду кроны, купола,
И не удержишь восхищенным взглядом
Секунды, что была и вот ушла.

А переменчивость воды и неба,
Листвы и облаков так велика,
Что этот миг — он есть и словно не был —
Уже мерцает мне издалека

Звездой ли ранней, огоньком ли малым.
Все зыбко, все так смутно в этот час,
Что вечер, нам сиявший сине-алым,
Кромешной тьмой окутывает нас.

Он сам плывет в тумане клочковатом,
И, вероятно, трудно плыть ему,
И вся земля, привыкшая к утратам,
Со мною вместе вдвинута во тьму.

Ты что там надумала! Что там наворожила!
Размолвка, неведенье, ссора, два шага назад.
И все успокоенное снова разворошила,
И в неизвестность устремлены глаза.

Ты истомилась! Давай помолчим немного.
Дни, как песчинки, слеживаются в гранит.
Это в тебе говорит пройденная дорога,
Это непройденная говорит.

Душу не смею отдать людскому злословью.
Знаю, что тленье бывает дольше огня.
Я не могу над моею подняться любовью,
Потому что любовь моя выше меня.

Я на то и рожден, чтоб взрывать ноздреватые скалы,
Посылать на Чукотку бочонки медовые дынь.
Дело в том, что меня в городские сады не пускали,-
Потому-то я пью, выпиваю глазами озерную синь.

Для меня три столетья садовой скамьи не хватало,
И меня не видала дубов узловатых толпа,
Осужденного чахнуть в горбатых и пыльных кварталах,
Где тряпье и чужая яичная скорлупа.

Есть такие минуты, когда совершенно излишни
Все слова, все запасы богатого языка.
Добрый день, соловей! Добрый день, почти черные вишни!
Здравствуй, запах глубокий гвоздики и табака!

Я видел степь. Бежали кони.
Она подрагивала чуть
И элеватора свечу
Держала на своей ладони.

И зелень в синеву лилась,
И синь легла на все земное,
И устанавливалась связь
Меж степью, высотой и мною.

Та связь была, как жизнь, прочна.
И только туча дымной пыли,
Которую копыта взбили,
Была от нас отделена.

Услышанный в детстве когда-то мотив,
За мною бредет он, и прост и красив.
Но как повторить его? Я не умею.
Мотив — как издевка над жизнью моею.

Мотив — как молитва бродячей судьбы.
Я слышал его из какой-то избы.
Старуха мне пела, согретая печью,
И песня казалась не песней, а речью.

А речь не запомнилась — смутная речь,
Которую не удалось мне сберечь.
Не помню. В мученье мне это звучанье.
Какое-то скорбное воспоминанье!

Быть может, я думаю, душу смутив,
Во мне прояснится неясный мотив,
Быть может, услышу в последний мой час:
Возник — просиял — вразумил — и погас.

Памяти матери

Я приехал в Осетию через год
После смерти твоей, через век,
Через вечность и через бездну невзгод,
Через множество гор и рек.

Я приехал, чтоб горе избыть
Среди этих снежных вершин.
Как могу избыть, как могу забыть,
Если с ним мы один на один.

Только в дружестве, на миру,
Глубоко в горах — то в тиши,
То на шумном людском пиру
Находил я приют для души.

Не забвение находил,
А причастность к общей судьбе,
И мне слышался шорох орлиных крыл,
Уносящих меня к тебе.

Ещё звучит в моих ушах
Седьмого вальса легкий шаг,
Как вешний ветерок,
Как трепетанье птичьих крыл,
Как мир, который я открыл
В сплетенье нотных строк.
Еще звучит тот вальс во мне,
Как облако в голубизне,
Как родничок в траве,
Как сон, что вижу наяву,
Как весть о том, что я живу
С природою в родстве.

Усталость или отчужденье,
Или замучила жара,
Или в душе твоей смятенье —
Не разобрался я вчера.

В преувеличенном вниманье,
С которым слушала меня,
Определилось пониманье
Другому отданного дня.

В предупредительности явной
Сквозил — отчетлив не вполне —
Предмет твоей заботы главной,
Что адресована не мне.

Но перед сном и на рассвете,
Когда сходила тень с земли,
Вдруг смутные догадки эти
Лицо тревоги обрели.

Не заговор и не злодейство,
Но из разрозненных примет
Само собой слагалось действо
Последних трех с излишком лет.

Есть у тебя такое свойство:
Незримо, маленькой рукой
Творить большое беспокойство,
Внушая волю и покой.