Михаил Кузмин

Я жалкой радостью себя утешу,
Купив такую шапку, как у Вас;
Ее на вешалку, вздохнув, повешу
И вспоминать Вас буду каждый раз.

Свое увидя мельком отраженье,
Я удивлюсь, что я не вижу Вас,
И дорисует вмиг воображенье
Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.

И проходя случайно по передней,
Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой,
Я обольщусь какой-то странной бредней:
«Вдруг он приехал, в комнате уж той».

Мне видится знакомая фигура,
Мне слышится ваш голос — то не сон —
Но тотчас я опять пройду понуро,
Пустой мечтой на миг лишь обольщен.

И залу взглядом обведу пустую:
Увы, стеклом был лживый тот алмаз!
И лишь печально отворот целую
Такой же шапки, как была у Вас.

О, быть покинутым — какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет —
Так после лета — зимнее ненастье:
Все помнишь солнце, хоть его уж нет.

Сухой цветок, любовных писем связка,
Улыбка глаз, счастливых встречи две, —
Пускай теперь в пути темно и вязко,
Но ты весной бродил по мураве.

Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь — пустынен и широк.
О, быть покинутым — такое счастье!
Быть нелюбимым — вот горчайший рок.

Их руки были приближены,
Деревья были подстрижены,
Бабочки сумеречные летали.

Слова все менее ясные,
Слова все более страстные
Губы запекшиеся шептали.

«Хотите знать Вы, люблю ли я,
Люблю ли, бесценная Юлия?
Сердцем давно Вы это узнали»,

— Цветок я видел палевый
У той, с кем танцевали Вы,
Слепы к другим дамам в той же зале.

«Клянусь семейною древностью,
Что Вы обмануты ревностью —
Вас лишь люблю, забыв об Аманде!»

Легко сердце прелестницы,
Отлоги ступени лестницы —
К той же ведут они их веранде.

Но чьи там вздохи задушены?
Но кем их речи подслушаны?
Кто там выходит из-за боскета?

Муж Юлии то обманутый,
В жилет атласный затянутый —
Стекла блеснули его лорнета.

Их было четверо в этот месяц,
но лишь один был тот, кого я любила.

Первый совсем для меня разорился,
посылал каждый час новые подарки
и, продавши последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья,
которые звякали, когда я плясала, — закололся,

но он не был тот, кого я любила.
Второй написал в мою честь тридцать элегий,
известных даже до Рима, где говорилось,
что мои щеки — как утренние зори,
а косы — как полог ночи,
но он не был тот, кого я любила.

Третий, ах, третий был так прекрасен,
что родная сестра его удушилась косою
из страха в него влюбиться;
он стоял день ночь у моего порога,
умоляя, чтоб я сказала: «приди», но я молчала,
потому что он не был тот, кого я любила.

Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи,
не был красив,
и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику,
посмотрел равнодушно своими светлыми глазами,
но ты был тот, кого я любила.

Вы и я, и толстая дама,
Тихонько затворивши двери,
Удалились от общего гама.

Я играл Вам свои «Куранты»,
Поминутно скрипели двери,
Приходили модницы и франты.

Я понял Ваших глаз намеки,
И мы вместе вышли за двери,
И все нам вдруг стали далеки.

У рояля толстая дама осталась,
Франты стадом толпились у двери,
Тонкая модница громко смеялась.

Мы взошли по лестнице темной,
Отворили знакомые двери,
Ваша улыбка стала более томной.

Занавесились любовью очи,
Уже другие мы заперли двери:
Если б чаще бывали такие ночи!

У всех одинаково бьётся,
Но разно у всех живёт,
Сердце, сердце, придётся
Вести тебе с небом счёт.
Что значит: «сердечные муки»?
Что значит: «любви восторг»?
Звуки, звуки, звуки
Из воздуха воздух исторг.
Какой же гений налепит
На слово точный ярлык?
Только слух наш в слове «трепет»
Какой-то трепет ловить привык.
Любовь сама вырастает,
Как дитя, как милый цветок,
И часто забывает
Про маленький, мутный исток.
Не следил ее перемены —
И вдруг… о, боже мой,
Совсем другие стены,
Когда я пришел домой!
Где бег коня без уздечки?
Капризных бровей залом?
Как от милой, детской печки,
Веет родным теплом.
Широки и спокойны струи,
Как судоходный Дунай!
Про те, про те поцелуи
Лучше не вспоминай.
Я солнце предпочитаю
Зайчику мертвых зеркал,
Как Саул, я нашел и знаю
Царство, что не искал!
Спокойно ли? Ну да, спокойно.
Тепло ли? Ну да, тепло.
Мудрое сердце достойно,
Верное сердце светло.
Зачем же я весь холодею,
Когда Вас увижу вдруг,
И то, что выразить смею,—
Лишь рожденный воздухом звук.

Переходы, коридоры, уборные,
Лестница витая, полутемная;
Разговоры, споры упорные,
На дверях занавески нескромные.

Пахнет пылью, скипидаром, белилами,
Издали доносятся овации,
Балкончик с шаткими перилами,
Чтоб смотреть на полу декорации.

Долгие часы ожидания,
Болтовня с маленькими актрисами,
По уборным, по фойе блуждание,
То в мастерской, то за кулисами.

Вы придете совсем неожиданно,
Звонко стуча по коридору —
О, сколько значения придано
Походке, улыбке, взору!

Сладко быть при всех поцелованным.
С приветом, казалось бы, бездушным,
Сердцем внимать окованным
Милым словам равнодушным.

Как люблю я стены посыревшие
Белого зрительского зала,
Сукна на сцене серевшие,
Ревности жало!

Разве неправда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье?

Разве неправда,
что я — первая в Александрии
по роскоши дорогих уборов,
по ценности белых коней и серебряной сбруи,
по длине кос хитросплетенных?
Что никто не умеет
подвести глаза меня искусней
и каждый палец напитать
отдельным ароматом?

Разве неправда,
что с тех пор, как я тебя увидала,
ничего я больше не вижу,
ничего я больше не слышу,
ничего я больше не желаю,
как видеть твои глаза,
серые под густыми бровями,
и слышать твой голос?

Но пусть правда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье —
будет правдой,
будет правдой
и то,
что ты меня полюбишь!

Сегодня праздник:
все кусты в цвету,
поспела смородина,
и лотос плавает в пруду, как улей!
Хочешь,
побежим вперегонку
по дорожке, обсаженной желтыми розами,
к озеру, где плавают золотые рыбки?
Хочешь,
пойдем в беседку,
нам дадут сладких напитков,
пирожков и орехов,
мальчик будет махать опахалом,
а мы будем смотреть
на далекие огороды с кукурузой?
Хочешь,
я спою греческую песню под арфу,
только уговор:
не засыпать
и по окончании похвалить певца и музыканта?
Хочешь,
я станцую «осу»
одна на зеленой лужайке
для тебя одного?
Хочешь,
я угощу тебя смородиной, не беря руками,
и ты возьмешь губами из губ
красные ягоды
и вместе
поцелуи?
Хочешь, хочешь,
будем считать звезды,
и кто спутается, будет наказан?
Сегодня праздник,
весь сад в цвету,
приди, мой ненаглядный,
и праздник сделай праздником и для меня!

Уезжал я средь мрака:
Провожали меня
Только друг да собака.

Паровозы свистели:
Так же ль верен ты мне?
И мечты наши те ли?

Надвигались туманы:
Неужели во тьме
Только ложь и обманы?..

Только друг, да собака
Пожалели меня
И исчезли средь мрака.

Весною листья меняет тополь,
весной возвращается Адонис
из царства мертвых…
ты же весной куда уезжаешь, моя радость?

Весною все поедут кататься
по морю иль по садам в предместьях
на быстрых конях…
а мне с кем кататься в легкой лодке?

Весной все наденут нарядные платья,
пойдут попарно в луга с цветами
собирать фиалки…
а мне, что ж, дома сидеть прикажешь?

Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар;
я вымела дом
и села за ткацкий станок.
Не у порога (клянусь!), не у порога я села,
а под высоким окном.
Я ткала и пела;
что еще? ничего.
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар.

Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.
Наверно, подкатил он камень,
или влез на дерево,
или встал на скамью.
Он сказал:
«Я думал, это малиновка,
а это — Пенелопа.
Отчего ты дома? Здравствуй!»
«Это ты, как птица, лазаешь по застрехам,
а не пишешь своих любезных свитков
в суде».
«Мы вчера катались по Нилу —
у меня болит голова».
«Мало она болит,
что не отучила тебя от ночных гулянок».
Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.

Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
«А что у меня во рту, видишь?»
«Чему быть у тебя во рту?
Крепкие зубы да болтливый язык,
глупости в голове».
«Роза у меня во рту — посмотри»
«Какая там роза!»
«Хочешь, я тебе ее дам,
только достань сама».
Я поднялась на цыпочки,
я поднялась на скамейку,
я поднялась на крепкий станок,
я достала алую розу,
а он, негодный, сказал:
«Ртом, ртом,
изо рта только ртом,
не руками, чур, не руками!»
Может быть, губы мои
и коснулись его, я не знаю.
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.

Не знаю, как это случилось:
я ткала и пела;
не у порога (клянусь!), не у порога сидела,
окно было высоко:
кому достать?
Мать, вернувшись, сказала:
«Что это, Зоя,
вместо нарцисса ты выткала розу?
Что у тебя в голове?»
Не знаю, как это случилось.

Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меньшиков в Березове,
читаем Библию и ждем.

И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.

Уже говорят о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованом архангеле
лишь млеют сладостно огни.

Пошли нам долгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.

Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: «Это навсегда»,
пусть упадет, как беззаконница,
меня водившая звезда.

Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
о, бедная моя любовь.
Лучами нежными, не пылкими,
родная согревает кровь,

окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меньшиков в Берёзове,
читаем Библию и ждём.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтобы все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а, может быть, нас было не четыре, а пять?

Ты сидишь у стола и пишешь.
Ты слышишь?
За стеной играют гаммы,
А в верхнем стекле от рамы
Зеленеет звезда:
Навсегда.

Так остро и сладостно мило
Томила
Темнота, а снаружи морозы:
Что значат ведь жалкие слезы?
Только вода.
Навсегда.

Смешно и подумать про холод,
Молод
Всякий, кто знал тебя близко.
Опустивши голову низко,
Прошепчешь мне «да».
Навсегда.

Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад,

Твой нежный взор лукавый и манящий, —
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».

Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ах, верен я, далек чудес послушных,
Твоим цветам, весёлая земля!

Подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати,
и когда, просыпаясь,
слышал ласковый голос
ворчливой няни;
когда в дождливые праздники
вместо летнего сада
водили смотреть в галереи
сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты;
когда летом уезжали в деревни,
где круглолицые девушки
работали на полях, на гумне, в амбарах,
и качались на качелях
с простою и милою грацией,
когда комнаты были тихи,
мирны,
уютны,
одинокие чистильщики
сидели спиною к окнам
в серые, зимние дни,
а собака сторожила напротив,
смотря умильно,
как те, мечтая,
откладывали недочитанную книгу;
семейные собранья
офицеров, дам и господ,
лицеистов в коротких куртках
и мальчиков в длинных рубашках,
когда сидели на твердых диванах,
а самовар пел на другом столе;
луч солнца из соседней комнаты
сквозь дверь на вощеном полу;
милые рощи, поля, дома,
милые, знакомые, ушедшие лица, —
очарование прошлых вещей, —
вы — дороги,
как подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати.

Моряки старинных фамилий,
влюбленные в далекие горизонты,
пьющие вино в темных портах,
обнимая веселых иностранок;
франты тридцатых годов,
подражающие д’Орсе и Брюммелю,
внося в позу денди
всю наивность молодой расы;
важные, со звездами, генералы,
бывшие милыми повесами когда-то,
сохраняющие веселые рассказы за ромом,
всегда одни и те же;
милые актеры без большого таланта,
принесшие школу чужой земли,
играющие в России «Магомет»
и умирающие с невинным вольтерьянством;
вы — барышни в бандо,
с чувством играющие вальсы Маркалью,
вышивающие бисером кошельки
для женихов в далеких походах,
говеющие в домовых церквах
и гадающие на картах;
экономные, умные помещицы,
хвастающие своими запасами,
умеющие простить и оборвать
и близко подойти к человеку,
насмешливые и набожные,
встающие раньше зари зимою;
и прелестно-глупые цветы театральных училищ,
преданные с детства искусству танцев,
нежно развратные,
чисто порочные,
разоряющие мужа на платья
и видающие своих детей полчаса в сутки;
и дальше, вдали — дворяне глухих уездов,
какие-нибудь строгие бояре,
бежавшие от революции французы,
не сумевшие взойти на гильотину —
все вы, все вы —
вы молчали ваш долгий век,
и вот вы кричите сотнями голосов,
погибшие, но живые,
во мне: последнем, бедном,
но имеющем язык за вас,
и каждая капля крови
близка вам, слышит вас,
любит вас;
и вот все вы:
милые, глупые, трогательные, близкие,
благословляетесь мною
за ваше молчаливое благословенье.

Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт.

Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу звезды над стихающим городом,
пьяных матросов в темных кварталах,
танцовщицу, пляшущую «осу»,
и слышу звук тамбурина и крики ссоры.

Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
когда не говорят мне: «Александрия!»

Листья, цвет и ветки —
Все заключено в одной почке.
Круги за кругами сеткой
Суживаются до маленькой точки.
Крутящийся книзу голубь
Знает, где ему опуститься.
Когда сердце делается совершенно голым,
Видно, из-за чего ему биться.
Любовь большими кругами
До последнего дна доходит
И близорукими, как у вышивальщиц, глазами
В сердце сердца лишь Вас находит.
Через Вас, для Вас, о Вас
Дышу я, живу и вижу
И каждую неделю, день и час
Делаюсь все ближе и ближе.
Время, как корабельная чайка,
Безразлично всякую подачку гложет,
Но мне больнее всего, что когда Вы меня называете

«Майкель»,—
Эта секунда через терцию пропадает.
Разве звуки могут исчезнуть,
Или как теплая капля испариться?
В какой же небесной бездне
Голос Ваш должен отразиться?
Может быть, и радуга стоит на небе
Оттого, что Вы меня во сне видали?
Может быть, в простом ежедневном хлебе
Я узнаю, что Вы меня целовали.
Когда душа становится полноводной,
Она вся трепещет, чуть ее тронь.
И жизнь мне кажется светлой и свободной,
Когда я чувствую в своей ладони Вашу ладонь.

Как месяц молодой повис
Над освещенными домами!
Как явственно стекает вниз
Прозрачность теплыми волнами!
Какой пример, какой урок
(Весной залога сердце просит)
Твой золотисто-нежный рог
С небес зеленых нам приносит?
Я трепетному языку
Учусь апрельскою порою.
Разноречивую тоску,
Клянусь, о месяц, в сердце скрою!
Прозрачным быть, гореть, манить
И обещать, не обещая,
Вести расчисленную нить,
На бледных пажитях мерцая.

На берегу сидел слепой ребёнок,
И моряки вокруг него толпились;
И улыбаясь он сказал: «Никто не знает,
Откуда я, куда иду и кто я,
И смертный избежать меня не может,
Но и купить ничем меня нельзя.
Мне все равны: поэт, герой и нищий,
И сладость неизбежности неся,
Одним я горе, радость для других.
И юный назовет меня любовью,
Муж — жизнью, старец — смертью. Кто же я?»

Тебя я обнимаю,—
И радуга к реке,
И облака пылают
На Божеской руке.
Смеешься,— дождь на солнце,
Росится резеда,
Ресницею лукавит
Лиловая звезда.
Расколотой кометой
Фиглярит Фигаро.
Таинственно и внятно
Моцартово Таро.
Летейское блаженство
В тромбонах сладко спит,
Скрипичным перелеском
Звенит смолистый скит.
Какие бросит тени
В пространство милый взгляд?
Не знаешь? и не надо
Смотреть, мой друг, назад.
Чье сердце засияло
На синем, синем Si?
Задумчиво внимает
Небывший Дебюсси.

1

Протянуло паутину
Золотое «бабье лето»,
И куда я взгляд ни кину, —
В желтый траур все одето.
Песня летняя пропета,
Я снимаю мандолину
И спускаюсь с гор в долину
Где остатки бродят света,
Будто чувствуя кончину.

2

Умру, умру, благословляя,
А не кляня.
Ты знаешь сам, какого рая
Достигнул я.
Даешь ли счастье, дашь ли муки, —
Не все ль равно?
Казнящие целует руки
Твой раб давно.
Что мне небес далекий купол
И плески волн?
В моей любви последний скрупул
Любовью полн.
Чего мне жаль, за что держуся?
Так мало сил!..
Стрелок отбившегося гуся
Стрелой скосил.
И вот лежу я и умираю,
К земле прильну,
Померк мой взор: благословляю,
А не кляну.

В проходной сидеть на диване,
Близко, рядом, плечо с плечом,
Не думая об обмане,
Не жалея ни о чем.

Говорить Вам пустые речи,
Слышать весёлые слова,
Условиться о новой встрече
(Каждая встреча всегда нова!)

О чем-то молчим мы и что-то знаем,
Мы собираемся в странный путь.
Не печально, не весело, не гадаем —
Покуда здесь ты, со мной побудь.

Как девушки о женихах мечтают,
Мы об искусстве говорим с тобой.
О, журавлей таинственная стая!
Живых полетов стройный перебой!
Обручена Христу Екатерина,
И бьется в двух сердцах душа одна.
От щек румянец ветреный отхлынет,
И загораются глаза до дна.
Крылато сбивчивое лепетанье,
Почти невысказанное «люблю».
Какое же влюбленное свиданье
С такими вечерами я сравню!

С прогулки поздней вместе возвращаясь,
Мы на гору взошли; пред нами был
Тот городок, что стал мне нежно мил,
Где счастлив я так был, с тобой встречаясь.

И, неохотно с лесом расставаясь,
Когда уж вечер тихо подступил
(Тот теплый вечер — дорог и уныл),
Мы стали оба, медленно прощаясь.

И ноги как в колодках тяжелели,
Идя различною с тобой тропой,
И все в уме слова твои звенели,
Я как скупец их уносил с собой,

Чтоб каждый слог незначащей той речи
Меня питал до новой дальней встречи.

1

Когда я тебя в первый раз встретил,
не помнит бедная память:
утром ли то было, днем ли,
вечером или поздней ночью.
Только помню бледноватые щеки,
серые глаза под темными бровями
и синий ворот у смуглой шеи,
и кажется мне, что я видел это в раннем детстве,
хотя и старше тебя я многим.

2

Ты — как у гадателя отрок’
все в моем сердце читаешь,
все мои отгадываешь мысли,
все мои думы знаешь,
но знанье твое тут невелико,

и не много слов тут и нужно,
тут не надо ни зеркала, ни жаровни:
в моём сердце, мыслях и думах
всё одно звучит разными голосами:
«Люблю тебя, люблю тебя навеки!»

3

Наверно в полдень я был зачат,
наверно родился в полдень,
и солнца люблю я с ранних лет
лучистое сиянье
С тех пор как увидел я глаза твои,
я стал равнодушен к солнцу:
зачем любить мне его одного,
когда в твоих глазах их двое?

4

Люди видят сады с домами
и море, багровое от заката,
люди видят чаек над морем
и женщин на плоских крышах,
люди видят воинов в латах
и на площади продавцов с пирожками,
люди видят солнце и звезды,
ручьи и светлые речки,
а я везде только и вижу
бледноватые смуглые щеки,
серые глаза под темными бровями
и несравнимую стройность стана,—
так глаза любящих видят
то, что видеть велит им мудрое сердце.

5

Когда утром выхожу из дома,
я думаю, глядя на солнце:
«Как оно на тебя похоже,
когда ты купаешься в речке
или смотришь на дальние огороды!»
И когда смотрю я в полдень жаркий
на то же жгучее солнце,
я думаю про тебя, моя радость:
«Как оно па тебя похоже,
когда ты едешь по улице людной!»
И при взгляде на нежные закаты
ты же мне на память приходишь,
когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь
и закрываешь потемневшие веки.

6

Не напрасно мы читали богословов
и у риторов учились недаром,
мы знаем значенье каждого слова
и все можем толковать седмиобразно.
Могу найти четыре добродетели в твоем теле
и семь грехов, конечно;
и охотно возьму себе блаженства;
но из всех слов одно неизменно:
когда смотрю в твои серые очи
и говорю: «люблю» — всякий ритор
поймет только «люблю» и ничего больше.

7

Если б я был древним полководце,
покорил бы я Ефиопию и Персов,
свергнул бы я фараона,
построил бы себе пирамиду
выше Хеопса,
и стал бы
славнее всех живущих в Египте!

Если б я был ловким вором,
обокрал бы я гробницу Менкаура,
продал бы камни александрийским евреям,
накупил бы земель и мельниц,
и стал бы
богаче всех живущих в Египте.

Если б я был вторым Антиноем,
утопившимся в священном Ниле —
я бы всех сводил с ума красотою,
при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.

Если б я был мудрецом великим,
прожил бы я все свои деньги,
отказался от мест и занятий,
сторожил бы чужие огороды —
и стал бы
свободней всех живущих в Египте.

Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземелье
и видел бы раз в год или два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.

В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет тёмных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.

То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.

Восторженно не разумея
Плодов запечатленных вод,
Все ждёт, что голова Орфея
Златистой розою всплывет.

Пусть месяц молодой мне слева светит,
Пускай цветок последним лепестком
Мне «нет» твердит на языке немом —
Я знаю, что твой взор меня приметит.

Колдунья мне так ясно не ответит
Своими чарами и волшебством,
Когда спрошу о счастьи я своем,
И звуков счастья слепо не заметит.

Пусть «чет иль нечет» мне сулит несчастье,
Пусть смутный сон грозит бедою злой,
Пусть, загадавши ведро иль ненастье,
Обманут встану хитрою судьбой. —

Пусть все про нелюбовь твердит всегда —
Твоя улыбка говорит мне «да».

Легче пламени, молока нежней,
Румянцем зари рдяно играя,
Отрок ринется с золотых сеней.
Раскаты в кудрях раева грая.

Мудрый мужеством, слепотой стрелец,
Когда ты без крыл в горницу внидешь,
Бельма падают, замерцал венец,
Земли неземной зелени видишь.

В шуме вихревом, в осияньи лат,—
Все тот же гонец воли вельможной!
Память пазухи! Откровений клад!
Плывите, дымы прихоти ложной!

Царь венчается, вспоминает гость,
Пришлец опочил, строятся кущи!
Всесожжение! возликует кость,
А кровь все поет глуше и гуще.

Меня влекут чудесные сказанья,
Народный шум на старых площадях,
Ряд кораблей на дремлющих морях
И блеск парчи в изгибах одеянья.

Неясные и странные желанья…
Учитель сгорбленный, весь в сединах,
И рядом — отрок с тайною в глазах…
В тени соборов дремлют изваянья…

В каналах узких отблески огней,
Звук лютни, пенье, смех под черной маской,
Стук шпаг, повсюду кровь… свет фонарей…

Ряд дам, мечтающих над старой сказкой…
Глаза глядят внимательно и нежно,
А сердце бьется смутно и мятежно.

Открыто царское письмо нельзя прочесть,
Но лишь поднесть его к свече горящей —
Увидишь ясно из бумаги спящей
Ряд слов, несущих царственную весть.

Бывает нужно правду с ложью сплесть,
Пустые речи с истиной гласящей,
Чтобы не мог слуга неподходящий
Те думы царские врагу донесть.

Моя душа есть царское письмо,
Закрыто всем, незначаще иль лживо.
Лишь тот прочтет, кому прочесть дано,
Кому гонец приносит бережливо.

От пламени любви печати тают
И знаки роковые выступают.

Моя печаль сверх меры и границ;
Я так подавлен мыслью об утрате,
Как каторжник в холодном каземате,
Наполненном двухвосток и мокриц.

Как труп бездушный, падаю я ниц,
И грезятся мечтанья о возврате,
Как будто в тусклом розовом закате
Иль в отблеске стухающих зарниц.

Увижу ль я тебя, мой друг желанный,
Ряд долгих зимних дней мечтой прожив?
Придет ли ясный день, так долго жданный,
Когда весна несет любви прилив?

Когда с цветов струятся ароматы,
Увидишь ли, увидишь ли меня ты?

Из глубины земли источник бьет.
Его художник опытной рукою,
Украсив хитро чашей золотою,
Преобразил в шумящий водомет.

Из тьмы струя, свершая свой полет,
Спадает в чашу звучных капль толпою,
И золотится радужной игрою,
И чаша та таинственно поет.

В глубь сердца скорбь ударила меня,
И громкий крик мой к небу простирался,
Коснулся неба, радужно распался
И в чашу чудную упал звеня.

Мне петь велит любви лишь сладкий яд —
Но в счастии уста мои молчат.

От горести не видел я галеры,
Когда она, качаясь, отплыла;
Вся та толпа незрима мне была,
И скорбь была сверх силы и сверх меры.

Страдали так лишь мученики веры:
Неугасимо в них любовь жила,
Когда терзала их железная пила,
Жрал рыжий лев иль пестрые пантеры.

Всегда с тобой душою, сердцем, думой
Я, рассеченный, за тобой плыву,
А телом — здесь, печальный и угрюмый,
И это все не сон, а наяву.

Из всей толпы улыбка лишь твоя
С галеры той светилась для меня.

Все так же солнце всходит и заходит,
На площадях все тот же шум и гам,
Легка все так же поступь стройных дам —
И день сегодня на вчера походит.

Раздумье часто на меня находит:
Как может жизнь идти по колеям,
Когда моя любовь, когда я сам
В разлуке тяжкой, смерть же не приходит?

Вы, дамы милые, без сердца, что ли?
Как вы гуляете, спокойны и ясны,
Когда я плачу без ума, без воли,
Сквозь плач гляжу на нежный блеск весны?

Ты, солнце красное, зачем всходило,
Когда далеко все, что было мило?

Есть зверь норок, живет он в глуби моря,
Он мал, невидим, но когда плывет
Корабль по морю — зверь ко дну прильнет
И не пускает дальше, с ветром споря.

Для мореходцев большего нет горя,
Как потерять богатство и почет,
А сердце мне любовь теперь гнетет
И крепко держит, старой басне вторя.

Свободный дух полет свой задержал,
Упали смирно сложенные крылья,
Лишь только взор твой на меня упал
Без всякого страданья и усилья.

Твой светлый взгляд, волнующий и ясный,
Есть тот норок незримый, но всевластный.

Запел петух, таинственный предвестник,
Сторожкий пес залаял на луну —
Я все читал, не отходя ко сну,
Но все не приходил желанный вестник…

Лишь ты, печаль, испытанный наперсник,
Тихонько подошла к тому окну,
Где я сидел. Тебя ль я ждал одну,
Пустынной ночи сумрачный наместник?

Но ты, печаль, мне радость принесла,
Знакомый образ вдруг очам явила
И бледным светом сердце мне зажгла,
И одиночество мне стало мило-

Зеленоватые глаза с открытым взглядом
Мозжечек каждый мне налили ядом…

В Кремоне скрипку некогда разбили
И склеили; бездушный, тусклый звук
Преобразился в нежный, полный вдруг,
И струны, как уста, заговорили.

Любовь и скорбь в тех звуках слышны были,
Рожденных опытностью властных рук,
Мечты, и страсть, и трепетный испуг
В сердцах завороженных пробудили.

Моя душа была тиха, спокойна,
Счастлива счастьем мертвым и глухим.
Теперь она мятется, беспокойна,
И стынет ум, огнем любви палим.

Воскресшая, она звенит, трепещет,
И скорбь безумная в ней дико блещет.

В густом лесу мы дождь пережидали,
По колеям бежали ручейки,
Был слышен шум вздымавшейся реки,
Но солнце виделось уж в ясной дали.

Под толстым дубом мы вдвоем стояли,
Широким рукавом твоей руки
Я чуть касался — большей нет тоски
Для сердца, чуткого к такой печали.

К одной коре щекой мы прижимались,
Но ствол меж нами был (ревнивый страж).
Минуты те не долго продолжались,
Но сердце потерял я вмиг тогда ж

И понял, что с тобой я неразделен,
А солнце так блестит, а лес так зелен!

В романе старом мы с тобой читали
(Зовется он «Озерный Ланселот»),
Что есть страна под ровной гладью вод,
Которой люди даже не видали.

Лишь старики от прадедов слыхали,
Что там живет особый, свой народ,
Что там есть стены, башни, ряд ворот,
Крутые горы, гаснущие дали…

Печали сердца, тающая сладость
Так крепко скрыты от людских очей,
Что им не видны ни печаль, ни радость,
Ни пламень трепетной души моей —

И кажется спокойной моря гладь
Там, где пучин должно бы избегать.

Солнце за лесом уж скрылося,
На луга уж пал туман,
По дороге идет старец,
Старец, инок пречестной.
Навстречу старцу
Идет лев зверь,
Лев дикий, лютый
Зверь рыкающий.
«О люте льве, зверю рыкающий,
Пожри, пожри меня:
Во грехах я весь родился,
И прощенья нет уж мне.
А грехов на мне,
Что на сосне смолы.
Тридцать лет о грехах я плачуся
И очистил много их,
Лишь одни грех неочищенный
День и ночь меня томит.
Был я в молодости возчиком,
И дитя я задавил.
И с тех пор отрок загубленный
Все стоит передо мной.
Он стоит с улыбкой тихою,
Говорит, головой киваючи:
«Ты за что сгубил мою душу?»
Ни постом, ни молитвой, ни бдением
Не заглушить того голоса,
И одно лишь мне спасение:
Свою жизнь отдать за сгубленную.
О люте льве, зверю рыкающий,
Ты пожри меня, старца грешного!»
И лег старец льву на дороге,
Чтобы пожрал его лютый зверь,
Но лютый лев, зверь рыкающий,
Кротко посмотрел на инока,
Помотал головой косматою —
И прыгнул через старца в темный лес.
И встал старец светел и радостен,
Знать, простил его Господь,
И простило дитя,
Отроча малое.

Всходила Пречистая
На гору высокую,
Увидела Чистая
Михайла-Архангела,
Сказала Пречистая
Михайлу-Архангелу:
«Ты светлый, пресветлый
Мих_а_ил-Архангел,
Сведи меня видеть
Всю муку людскую,
Как мучатся грешники,
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творившие».
Повел пречистую
Мих_а_ил-Архангел
По всем по мукам
По мученским:
В геенну огненную,
В тьму кромешную,
В огнь неусыпающий,
В реку огненную.
Что на севере муки
И на юге,
На востоке солнца
И на западе.
Видела Чистая
Все муки людские,
Как мучатся грешники,
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творившие:
Князья, попы и мирская чадь,
Что в церковь не хаживали,
Канунов не читывали,
Святых книг не слыхивали,
Заутрени просыпали,
Вечерни пропивали,
С кумами блудили,
Нищих прогоняли,
Странных не принимали,
Пьяницы, зернщики,
Скоморохи, попы ленивые,
Немилостивые, нежалостливые,
Все лихие скаредные
Дела сотворшие.
Как увидела Чистая
Все муки людские,
Восплакала, возрыдала,
Грешникам говорила:
«Вы бедные, бедные грешники,
Бедные вы, несчастные,
Лучше бы вам не родитися.
Ты светлый, пресветлый
Мих_а_ил-Архангел,
Вверзи меня
В геенну огненную:
Хочу я мучиться
С грешными чадами Божьими».
Сказал Пречистой
Мих_а_ил-Архангел:
«Владычица Богородица,
Госпожа моя Пресветлая!
Твое дело — в раю покоиться,
А грешникам — в аду кипеть.
А попроси лучше Сына Своего,
Исуса Христа Единородного,
Да помилует Он грешников».
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И опять взмолилась Пречистая:
«Где вы, пророки, апостолы,
Где ты, Моисей Боговидец,
Даниил с тремя отроки,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Где ты, Никола угодник,
Пятница, красота христианская?
Припадите вы ко Господу,
Да помилует Он грешников!»
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И втретие вскричала Пречистая:
«Где ты, сила небесная:
Ангелы и архангелы,
Херувимы и серафимы,
Где ты, Мих_а_ил-Архангел,
Архистратиг вой небесных?
Припадите вы ко Господу,
Да помилует Он грешников!»
И припали все святые ангелы,
Пророки, апостолы,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Пятница, красота христианская, —
И застонала высота поднебесная
От их плача-рыдания.
И услышал их Господь Милостивый,
И сжалился Он над грешниками:
Дал им покой и веселие
От Великого Четверга
До святыя Пятидесятницы.

Жил в фракийских странах
Лютый-злой разбойник,
Убивал он, грабил,
Про Бога не помнил.
И стали мерзеть уж
Ему грех, насилье, —
Тут о Боге вспомнил
И горько заплакал.
И пошел он в город
Судиям предаться;
Ночевать остался
В гостинице бедной.
И всю ночь он плакал,
Жизнь вспоминая,
Утирал убрусцем
Горючие слезы.
В те поры гостинник
Дивный сон он видел:
Ангелы Божьи
Подъемлют вси души
И несут их борзо
К престолу Господню.
Принесли тут ангелы
Разбойничью душу,
Черна и страшлива,
К ангелам прижалась.
И кладут тут мурины
На левую чашку
Все грехи, неправду,
Татьбы и убийства.
Расплакались ангелы,
Красные юноши:
Нечего класть им
На правую чашку.
Вспомнили тут что-то
Ангелы Господни,
Встрепенули крыльями,
Слетели на землю,
Принесли убрусец,
Слезами смоченный,
Положили в чашку
С Божьим милосердьем.
Дивно виденью!
Неудобь сказанью!
Чашка с грехами
Вверх поднялась.
Проснулся гостинник
В страхе превеликом,
Бросился в покоец,
Где пристал разбойник.
Догорала свечка
У Стасова лика,
Лежит сам разбойник,
Лежит он, не дышит,
Сложены накрест
Грешные руки,
На груди убрусец,
Слезами смоченный.

Лодка тихо скользила по глади зеркальной,
В волнах тумана сребристых задумчиво тая.
Бледное солнце смотрело на берег печальный,
Сосны и ели дремотно стояли, мечтая.

Белые гряды песку лежат молчаливо,
Белые воды сливаются с белым туманом,
Лодка тонет в тумане, качаясь сонливо, —
Кажется лодка, и воды, и небо — обманом.

Солнца сиянье окутано нежностью пара,
Сосны и ели обвеяны бледностью света,
Солнце далеко от пышного летнего жара,
Сосны и ели далеки от жаркого лета.

Бледное солнце осеннего вечера;
Грядки левкоев в саду затворенном;
Слышатся флейты в дому, озаренном
Солнцем осенним бледного вечера;
Первые звезды мерцают над городом;
Песни матросов на улицах темных,
Двери гостиниц полуотворенных;
Звезды горят над темнеющим городом.
Тихо проходят в толпе незаметные
Божьи пророки высот потаенных;
Юноши ждут у дверей отворенных,
Чтобы пришли толпе не заметные.
Пестрый рассказ глубины опьяняющей,
Нежная смерть среди роз отцветающих,
Ты — мистагог всех богов единящий,
Смерть Антиноя от грусти томящей,
Ты и познание, ты и сомнение,
Вечно враждующих ты примирение,
Нежность улыбки и плач погребальный,
Свежее утро и вечер печальный.

По реке вниз по Яику
Плывут казаки-молодчики,
Не живые — мертвые,
Плывут, колыхаются,
Их ноздри повырваны,
Их уши обрублены,
Белое тело изранено,
Алые кафтаны изодраны,
Государевы ль люди,
Боровы ли приспешники,
За вольность и за старинку
Живот положившие?
На берегу стоит старица,
Трупья клюкой притягивает,
Мила внучка выглядывает:
«Где ты, милый внучек мой,
Где ты, Степанушка?
Не твои ли кудри русые,
Очи соколиные,
Брови соболиные,
Не твое ли тело белое?»