Наталья Горбаневская

О город, город, о город, город,
в твою родную рвануться прорубь!

А я на выезде из Бологого
застряла в запасных путях,
и пусто-пусто, и голо-голо
в прямолинейных моих стихах.

И тихий голос, как дикий голубь,
скользя в заоблачной вышине,
не утоляет мой жар и голод,
не опускается сюда ко мне.

Глухой пустынный путейский округ,
закрыты стрелки, и хода нет.
Светлейший город, железный отрок,
весенний холод, неверный свет.

Вот мы и дожили — но до чего?
Вот добежали — к чему?
Спросим прохожего, спросим его,
морщащего по привычке чело,
жуя на ходу ветчину.

Ничего не ответит прохожий,
у виска лишь покрутит перстом,
затемнеется день непогожий,
и река зарябит под мостом.

Вот мы и дожили — дальше живи.
Вот добежали — беги.
Кровь на любви и любовь на крови
круто замешены, но не соври,
досюда считая шаги.

Всё ещё с ума не сошла,
хоть давным-давно полагалось,
хоть и волоса как метла,
а метла с совком поругалась,

а посуды грязной гора
от меня уж добра и не чает
и не просит: «Будь так добра,
вымой если не чашку, хоть чайник…»

А посуды грязной гора
постоит ещё до утра.
И ни чашки, ни чайник, ни блюдца
до утра, дай-то Бог, не побьются.

(Из ненаписанных мемуаров)

пью за шар голубой
сколько лет и никак не упасть
за летучую страсть
не унять не умять не украсть
за воздушный прибой
над заливом приливом отлей
из стакана вина
не до дна догори не дотлей
кораблей ли за тот
что несётся на всех парусах
юбилей но война
голубой или серенький том
не припомню не помню не вспом…

В голове моей играет
духовой оркестр,
дирижёр трубу ругает:
– Что же ты не в такт?
А трубач о соло грезит,
не несёт свой крест,
в общий хор никак не влезет,
дует просто так.

Дирижёр ломает палочку
в мелкую щепу,
голове моей задымленной
не прижать щеку
к теплой меди, в забегаловку –
нет, не забежать,
и колючей рифме вздыбленной
на складу лежать.

Булочка поджариста,
подпалена слегка.
Не заспи, пожалуйста,
чахлого стишка.

На пепле пожарища
и смерть не трудна.
А жарища жалится
аж до дна.

Жало жалкое,
горе горькое,
лето жаркое,
жито золотое.

…не врагом Тебе, не рабом –
светлячком из травы,
ночником в изголовье.
Не об пол, не об стенку лбом –
только там, где дрова даровы,
соловеть под пенье соловье.

Соловой, вороною, каурой
пронестись по остывшей золе.
А за «мир, лежащий во зле»
я отвечу собственной шкурой.

Лёгкие деньки,
чижолые ночки.
Подоконники
непрочны, непорочны,

точно моряки,
матросы с броненосца*,
чьи броневики
не по волнам носятся.
*Товарищи матросы,
Купите папиросы…

Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.

Лучше с флорою говорить,
с нею – «без слова сказаться»,
и касаться, и чуять, и зрить,
не открывая абзаца…

В начале жизни помню детский сад,
где я пою «Шаланды полные кефали», –
и слышу, пальцем вымазав тарелку:
«Ты, что ли, голодающий индус?»
А школой был военный снегопад,
мы, как бойцы, в сугробах утопали,
по проходным ложились в перестрелку,
а снег горстями был таков на вкус,

как сахар, но без карточек и много…
Какая же далёкая дорога
и длинная вела меня сюда,
где первый снег – а он же и последний,
где за полночь – теплей и предрассветней
и где река не ела корки льда.

И воскреснешь, и дадут тебе чаю
горячего, крепкого, сладкого.
И Неждану дадут, и Нечаю —
именам, звучащим загадково.

И мёду дадут Диомиду,
и арфу – Феофилу,
и всё это не для виду,
а взаправду, в самую силу.

Рышарду Криницкому*

И смолкли толки,
когда заговорил поэт в ермолке –
минималист.

И стихов осколки
просыпались на летний лист
многоточиями.
_ *На семидесятилетие и в честь книги

1.

Закладываю шурф,
заглатываю землю,
ходам подземным внемлю,
пощады не прошу.

Как бомж по-над помойкой,
в глубинах груд и руд
копаю изумруд
электроземлеройкой.

И этот скорбный труд,
что чем-то там зовётся,
вздохнёт и отзовётся
в валах земных запруд.

2.

Борение – глины бурение.
Но вязкость как обороть?
Мои ли останки бренные
взрезают земную плоть

лопатой, киркою, ломом ли,
оглоблею ли в руке
невидимой, но не сломленной,
как луч, отраженный в реке…

Кто там ходит под конвоем
«в белом венчике из роз»?
Глуховатым вьюга воем
отвечает на вопрос.

Иней, розами промёрзлый,
колет тернием чело.
Ветер крутится промозглый,
не вещает ничего.

А в соседней зоне Дева
не смыкает слёзных век.
Шаг ли вправо, шаг ли влево –
всё считается побег.

В тихом небе ходит Веспер –
наваждение…
А конвой стреляет без пре-
дупреждения.

И миновало. Что миновало? Всё миновало.
Клевера запах сухой в уголку сеновала,

шёпот, и трепет, и опыта ранние строки,
воспоминанье о том, как строги уроки

лесенки приставной и как пылью сухою
дышишь, пока сама не станешь трухою.

На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде,
как не трудятся нигде уже, но где
не впустую просят Бога ради.

Виноградарь, виночерпий, вертопрах,
потрудись, как сиживал когда-то
вскоре надолго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой.

Выкопай, приподыми и обтруси
с тех туберкулезных клубней глину,
во раю ли, в огороде, на Руси –
сказано: «Трудись, и не покину».

Муха бедная в янтарь
ненароком залетела.
Орвелловский календарь
оборвался до предела.

Бедной мухе в янтаре
не вздохнуть, не трепыхнуться.
А на нарах в январе
в тесноте не повернуться.

Орвелловский переплёт
в тихой печке пламя лижет.
Муха бедная поёт,
но никто ее не слышит.

Не остави меня. Не оставь.
Не отстань от меня, что бы я ни
вытворяла. Как бы ни буянила…
Не расплавься, как сталь, не растай,

как снежок с пробухающих почек
в одну ночь. На пути не постой.
Не расправься со мною за почерк
запутанный, непростой.

Подрагиваешь, брезжишь,
как месяц над сторожкой,
будто пайку режешь
заточенной ложкой,

как будто не скрежещешь,
а жалобно поёшь.
Вещий же, не вещий
и князь, и меч, и нож,

и ночь, и дрожь, и коньми
разодранное тулово.
Потьмами заоконными
свет фонаря сутулого

трепещет, как скелет
на склоне зим и лет.

О, как на склоне
жестка стерня,
на небосклоне
ночного дня.

В полнеба тень и
в полнеба темь,
судьбы сплетенья,
как лесостепь.

Но, влажным сеном
шурша впотьмах,
помедли нетленным,
продлись не во снах.

Нет, нет, не сочиняй, усни,
чтобы не вскакивать с постели
в своем ли и уме и теле,
ещё досматривая сны,

к компьютеру, к карандашу,
к чему-нибудь, что пишет, пишет
и мне под веки жаром дышит:
«Да, – говорит, – и я пишу».

По досточке по тоненькой,
по брёвнышку, по шпале,
на берег, отдалённее
всего, о чём шептали,

всего, о чём шепталися
над картою-двухвёрсткой,
а досточка шатается
над бездною развёрстой,

раззявленною, явленной
очам как бесконечность,
законченная яминой,
куда упасть, калечась…

По досточке трясущейся,
качающейся, шаткой,
передвигаясь, в сущности,
скорей ползком, чем шагом,

над бездною висячею,
на берег тот неближний,
где нам сияет счастие
потусторонней жизни.

Нету гибче и лёгче
эн того языка,
что и шепчет, и квохчет,
как на нарах зэка,

что и веет, и реет,
как андреевский флаг,
как матросы на реях
и как досточки плах.

Что лилеет лилово
и лелеет десну,
праславя… праоснова –
рубит пращур сосну.

И что сеет и веет,
вырезает и льет
из кириллицы веер,
из глаголицы мёд.

Не оставляй следов (слов) любви –
такая любовь, первая ли последняя,
это ложь, и не просто, а Ложь-на-Крови,
умышленно распространяя сведенья,

вымышленные обезумевшим от страсти умом,
а не тою, что милосердствует
и долготерпит. Он не терпит, синим огнём
полыхает и с тою даже не соседствует.

А такая (не та) проедает от кишок
до мозжечка, до горла, до пишущей руки,
и остаются письма, и посмертный шок,
и вечность, а по углам пауки.

По линейке, по правилу
целый век проживя –
что тебя переправило
к берегам без жилья,

без того и без энтого,
словом, без ничего,
счастья одномоментного
не щадит существо,

не жалеет эссенция
экзистенции зол,
серый-пепельный светится
под углями подзол,

тянешь плуг или борону,
под отвалом зола,
по ту сторону
и добра, брат, и зла.

1.

будто камень межевой
между летой и невой
между царствием и речью посполитой
между лесом невоспетым
и запущенным проспектом
между тайною и танго и молитвой

эти сверх и без и меж
прочертили тот рубеж
за которым… да но что же за которым
где полоска межевая
не дрожит как неживая
а колосится и косится с укором

2.

между чёрною речкой
и рекою белою
я стою со свечкой
ничего не делаю

никого не поминаю
хоть и свечку держу
ничего не понимаю
хоть и речи держу

о чём
ни о чём
о тени
за плечом
о собаке на сене
зарубленной мечом
о городе на сене
где я звеню ключом

что понятно и ежу
мне непонятно
как животная слежу
полосы и пятна

и полотна на стене
и к чему всё это мне

3.

под застрехой
по-за стрехой
я устрою
свой тайник
я утрою
свой запас
милых книг
водолей и волопас
поглядятся
в мой родник

Присядка в полуплуга,
в приход полдневной почты,
беззвучная подруга,
пошто меня зовёшь ты?

Поверьте, в том конверте
слова плетутся в сети,
и сладкий привкус – сами-знаете-чего
сильнее на рассвете

безоблачного сна.
И облачная стая
стоит, как тишина
густая и пустая.

Не задачей, не заданием,
не стирая в прах и дым –
научи мя оправданием,
оправданием Твоим.

Научи меня смирению,
отучи от лишних слов,
чтоб ни вервию, ни ремнию
не развязывать узлов.

Оправданием учи меня,
и помилуй, и подай…
Безо времени, без имени,
если сможешь, оправдай.

Шептанием, бормотом, басом,
охрипнув и осипев,
как Мцыри, сцепившийся с барсом,
душу вспоминанья припев.

Поминки сменив на пожитки,
на ветхую рухлядь вещей,
отпраздную праздник «дожинки»
среди недожатых полей.

И сердце моё не вещует,
не смотрит ни взад, ни вперёд,
и лишь недействительность чует
мой скорый – к чему? – поворот.

Там, где булки растут под деревьями,
где прогулки сгущаются в тьму,
пилигрим, переспутанный вервием,
в языке, непостижном уму,

объясняется, может быть, с Господом,
может, аспидом, чтобы не впасть,
где под спудом, нарывчиком оспенным,
воспаляется жадная страсть.

Снится, мнится, брезжится
тыняновская Режица
и ближний Динабург
(с тою рифмой «пург»).

Чается, качается,
граница не кончается,
за Двину, за Буг,
возьмёшь ли на испуг

проводника и беженца,
колется и режется
болотная трава,
и пухнет голова,

как на дворе, за дровнями,
стенаньями загробными
опухнул и потух
негасимый дух.

Проглотив девяносто обид,
я скажу непреложно:
если мышка за печкою спит,
значит, счастье возможно.

Если «Спи-моя-радость-усни»,
значит, не расплескалась
та, что красит счастливыми дни,
серебристая малость.

Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами,
там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клёна,
тёплый ветер октября, лёгкий парус корабля,
удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна.

Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни,
там, за гулом автострады, оправдание светает,
облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют,
зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.

Таянье, тленье, латание,
пение и лопотание,
лепет, и пепел, и прах,
охра, и порох, и страх.

После зимы из берлоги
тяжко выходишь на свет,
иволга свищет в овраге,
ива вцепляется в земь.

Воем воздушной тревоги
душу встречает рассвет,
туч скороспелых ватаги
красятся в зелень и синь.

Иволга кошкой мяучит,
стонет, и плачет, и мучит
светочувствительный слух
флюсом, что за зиму вспух.

Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами,
жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами,
жарят на медленном, как поросёнка, огне диалектики,
не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике.

Местоимения если – одни лишь неопределённые,
сущности тают, на виды, на племя и род поделённые,
и отлетают с подпочвы и почвы – и в небо зелёное!

Ох, нелегко заменить вопросительный знак восклицательным,
как цеппелин от цепи отцепить, не орудуя скальпелем,
как журавля досыта накормить угощением цаплиным.

Ох, нелегко…

Хвою выпарили ели,
в прах ссыпаются бугры.
На какой мы параллели?
Сколько градусов жары?

Сколько градусов от центра
города или Земли,
где меня переоценка
с распродажей замели,
где ни цента, ни процента,
ни клочка чужой земли.

Если точно, то ни пяди,
как написано в тетради,
пожелтелой не со зла,
где таблица умноженья
и готовые решенья,
как на складе в Ленинграде,
когда веют дыма пряди,
а еда уже зола.

Холодно, холодно.
Человек идет на дно.
Неужели эта бездна
так ему любезна?

Эта бездна за дном,
вся одна, вся в одном
безоглядном, безоконном
омуте бездонном…

Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя — Ладомир.

Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.

Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.

Памяти Ларисы Богораз

Я ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололёду
от аэропорта до вокзала?

Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе* леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.

Шпалы осеняла благодать
хмурого таёжного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.
____ *ДОК – деревообрабатывающий комбинат, где тогда работала Лариса.

Эта глиняная птичка –
это я и есть.
Есть у ангелов привычка –
песенку завесть.

В ритме дождика и снега
песню затянуть,
а потом меня с разбега
об стену швырнуть.

Но цветастые осколки –
мусор, хлам и чад –
не смолкают и не смолкли
и не замолчат.

Есть у ангелов привычка –
петь и перестать.
Но, непрочный, точно иней,
дышит дух в холодной глине,
свищет – не устать.

Игорю Булатовскому

Этот галдёж…
Голодай, молодёжь-голодёжь,
на острове Декабристов.
Глотай белые камушки
от нянюшки-мамушки,
на горле монистом.

Не моностих – многостих
тих,
как тиха тишина после взрыва.
Ребята ушастые
наследили, нашастали,
наша полынь, да наша крапива,

да наши обрывки строк,
барщина и оброк,
и рок во всех смыслах слова.
Жаждай и голодай,
только не отдай
своего, живого.

Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
«Вольна Польска!»
И сквозь кордоны атаковать
Двери посольства.

Крик мой, хрип мой жалок и тих:
«Сёстры и братья!»
Видно, Господь чересчур возлюбил
эту равнину.
Видно, у Господа Бога для них
– то же, что Сыну, –
Нету иных проявлений любви,
Кроме распятья.

От версты до версты
прохожу по вселенной
и столбам верстовым пришиваю хвосты
красоты необыкновенной.

«Это ты?» — Это я, но и ты
в моей памяти самозабвенной
уползаешь в кусты
с перерезанной веной.

«Это я?» — Это ты, но и я,
извлекая из небытия
и вставляя в дырявую память
облик твой, но не чтобы поправить,
а — понять, прихватив за края,
и — помять, распрямить и расплавить.

Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.

Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,
погляди с глубины в высоту.

Я тебя усыновила,
ты меня удочерил,
мои синие чернила
расписал по мостовым,

мои чуждые реченья
набережными вдыхал,
веемое вдохновенье,
приставаемый причал.

Чаемый, нечаянный,
обопри гранит
о стишок случайный мой,
жар моих ланит.

Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.

Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
не по всем падежам склонять.

Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.

Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, —
не физик-математик
влачащийся послед.

И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.

Пчела, пчела, зачем и почему
Не для меня яд обращаешь в мёд,
Черна, черна – что к дому моему
Тропинка ядовитая ведёт,

Травинка губы колет, и распух
Чего-чего наговоривший рот,
И бедный дух глагольствует за двух,
Но что ни молвит – всё наоборот.

О чём очей неутолимый жар?
Над чем ночей горячечная мгла?
О, пощади, пчела! Пчела, не жаль!
Ужель тебе не жаль меня, пчела?

Мой хорей,
не хромай,
не хромей,
не замай,
как Борей
захромал
за апрель
и за май,
захромал,
охромел,
будто март,
будто смерть.

1

Бьется Терек
в дикий берег,
а абрек —
в дикий брег.

Обрекися на боренье —
вот и все стихотворенье.

2 (на положенную тему)

Жил да был серенький козлик у бабушки.
Эники-беники, ладушки-ладушки.

Бабушка козлика — любила очень,
даром что мозгляка (и козла, между прочим).

Серые волки напали на белого,
как прет до Волги с Камою Белая.

Вот и остались ножки да рожки.
Позарастали стежки-дорожки.

1.

Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро — как ситро
до дна загазирова-
но — но ничего,
была бы только честь.

2.

Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира-
ющимися…

Чтоб лист и куст под дождичком
и зреть, и есть,
и ощупью, как ножичком,
насквозь пролезть.

3.

Сантиметрика стиха
и квадратная — стихов,
не лузга, не шелуха,
соло, соло, а не хор,

соло, соло — значит, соль,
соле мио, посоли
шелестящую юдоль
шелушащейся земли.

4.

Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на руках

суфражетки воздвигнут… Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: «За какую чушь я умру».

5.

Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: «За что?»
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.

Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня…
И остались за кругом Полярным —
не шепча, никого не кляня.

6.

Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
— Нет, пожалуйста, кроме меня.

На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.

7.

Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.

Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».

8.

Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.

Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.

9.

Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник…
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
— чёрта ли лысого в них?

10.

Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
«Дайте срок — дали срок».

Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.

11.

Ручья вода — вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.

И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал — не добежал,
лицом к ручью или к стене.

12.

Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.

Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…

13.

Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается,

всё в чаду — летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.

И.Р.Максимовой, первому слушателю
моего «Концерта для оркестра»

Ни замков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывал

с Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»

Листик-блистик, письмецо,
посмотри ко мне в лицо,

посмотри ко мне в глаза,
я не против и не за,

не заря в моем окне,
и не противень в огне

(на огне), и вообще
я не в гневе, не ропщу,

что за далью утаен
супротивник-почтальон

и плетет посланья факс
из корпускулов и клякс.

Достаточно пройти
четыре остановки,
чтоб вымерзла трава
и замерли слова.
Достаточно сползти
за край своей сноровки,
чтоб не вылазил ямб
из недорытых ям.

Но уличного чада
достаточно ли для
того, чтоб замолчала
и обмерла земля?

И, наддав дыханья углю,
разогнись и вслух повтори
первобытный призыв к огню,
этот возглас «гори, гори».

Гори, гори ясно —
ничто не напрасно.
Гори, гори жарко —
ничего не жалко.

Гори, гори,
моя звезда,
звезда зари
рассветная,
тебя внутри —
жара несметная,
а между нами —
холода,

тьма космического льда
в звездном океане.
Разожги, зажги, звезда,
мой костер в тумане.

Все исчерпывается,
исчерчивается, как лед коньками,
и колется, как стекло.
Все истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.

Все истощается — и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.

… … а страшно
со смертью пренье преть всечасно,
кидаться, угорев, на брашна,
змею в груди угрев. Напрасно

оглядываться вспять, впопятно,
на три-четыре-пять, на пятна
былого на стене. Прекрасно
пытать: «А что же не напрасно?»

Но ангелы легко на кончик
иглы вспорхнут, и колокольчик
за ними, как слеза, вспорхнется,
и воспарит, и задохнется.

Кто забыт и что забыто?
И о чем кого знобит?
У разбитого корыта
Ты и сам сидишь разбит.

Глохнет звук, едва завытый,
без начала и конца,
огонек полузабытый
озаряет пол-лица.

Ладно — алчны, ладно — жадны,
ладно — впулившись в себя.
Почему мы так нещадны,
и жалея, и любя?

Самых ближних, самых близких
жалом слов как свистом пуль
— как бродягу без прописки
расшалившийся патруль.

Роняй, роняй, потом не подберешь
вчерашний сон и предпоследний грош,
вчерашний зной и сон предгрозовой,
хоть волком взвой и застони совой.

Залей, завей веревочкой беду
у журавлей пролетных на виду,
у аиста, что вдруг притормозил
и, как слезу, ребенка изронил.

«Нет — ни о чем.
Не — пожалеть ни о чем».
Ни о потерянной сумке с ключом
к отныне запретной двери.
Ни о письме, чьи обрывки ручьем
сплавлялись к Двине или Свири.
Ни о зарницах, о птицах ночных,
весной отлетевших на север.
Ни о сплошных недоснившихся снах,
на твой оседающих сервер.

Роешь коренья?
Тогда не кричи.
Те же деревья
и те же грачи.

Та же на решке
патлатая тень.
В страхе и спешке
вспорхнуть, улететь.

Вольные птицы,
давай улетим,
где на ресницы
крупицами дым

сядет под тенью,
осядет над ней
от всесожженья
нарытых корней.

1.

Стар и млад,
все спешат
не дожить до кончины века,
млад и стар,
всяк устал
темноту раздвигать как свечка,

темноту,
теплоту
распалять до температуры
щек и век,
будто век —
девочка с полотна Латура.

2.

Стол, компьютер, стул, кровать —
с кем на «вы» толковать?
Скорбь на что перековать,
перевыкововать?

Не на лампу шит колпак
медным колоколом.
Всё не этак, всё не так,
и всё в горле колом.

Перекличку, пере-крик,
переправы паром
на неведомый язык
переплавит Харон.*
_ *
Переводчик, перевозчик,
переносчик молодой,
переведи меня обратно
на ту сторону домой.

(Прим. автора)

Эта песенка петая
под колючки ежу.
По вчерашней погоде одетая,
промерзаю, потею, дрожу.

Эта петая песенка
дикобразу под дых.
Не ищу по погоде ровесника,
непогод очевидца младых.

Петую-перепетую
насвищу под иглу.
На тебя я, погода, не сетую,
отыщу себя в пятом углу.

Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: — Надейся,
еще полдень не сник,

и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.

Играй, играй, тальяночка,
о том, как итальяночка
за Шубертом спешит,
о том, как в старом шушуне,
на санках, но не на коне
скрип-скрипочка пищит.

Скрип-скрипочка пиликает,
чирикает, поет,
а следователь тыкает
и посылает «в рот».

Давай, тальянка, растяни
эти оставшиеся дни
в поскрипываньи снежном,
за веком, за изменником
иди, как Франц за мельником,
не доверяя веждам,

но лишь движению — оно
мехами разозвучено,
и превращается в вино
ручейная излучина.

Пустота —
что прыжок с моста,
и пустот —
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.

Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
знает лишь стерня,
к которой сорняк
в агонии выгнут.

Выкурю последнюю
вместо помиловки.
На погоду среднюю
неча сетовать.
«Так, — скажу, — ну значит, вот»
— как слова неловки.
Восходить на эшафот —
не беседовать.

Голову на плаху класть —
не наигрывать
на иных подмостках страсть,
но вериги рвать.
«Здрасьте, до свиданьица», —
вымолвят уста.
Плохо ли, избранница,
не дожить до ста?

Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне?

Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою —
войн мировых,
новую пролубь —
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
жду даровых.

Рано ли, зоренька,
вовремя встала ли?
Засветло? Затемно?
«…но как разбойника» —
ртами усталыми
твердим старательно.

А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под «Ах, майн либер Августин» —
берлинские войска,

московские — под «Яблочко»,
венгерские — под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).

А вот болгары — подо что?
Что им под ногу подошло?
«Прощание славянки»?
И шли полки за рядом ряд,
и просыпался Пражский Град,
во сне услышав танки.

Не нечаянно шли в начальники
за идей чистоту печальники,
за голов пустоту заботчики,
пистолета в затылок наводчики…

Косая собачья будка
да чахлая незабудка
одна под колком ограды.
Да мы и этому рады.

А там подальше за домом
глухо рокочущим громом
гремят, но не рядом войны.
Да мы и этим довольны.

И страдал, и на мгновенье
усомнился — всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
— не концепция, не мненье,
не идея, и умы

ничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: «Что ж ты врешь!»

Задраенной бойницей
покой не нарушается земной,
подраненною птицей
между молчанием и тишиной

хромая, опирая
свой вес на уцелевшее крыло,
достигну двери рая,
куда не вхоже зло.

В Находке, в тесноте,
где дружку друг сминали,
на нарах вспоминал ли
о гласных долготе

и иволгах в лесах
— о самой высшей мере,
что вымерла в Гомере,
в ахейских парусах…

За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что берут за муку
да за валенки.

Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
перекладывать,
из колоды ладью
грубо выдолблю,
чтоб Харону и мне
переправы дать.

На снежной границе к столбу приморозив ресницы,
к стеблям прошлогодней вероники и повилицы,
сквозь слезы слежу перелетные птиц вереницы
и глупые ставлю вопросы, как Петька Чапаю.

Не встроясь в табло менделеевское элементов,
не слушаясь мания магов, ментов и ни мэтров,
подпрыгну повыше своих же полутора метров
и об лёд коленки, и локти, и лоб расшибаю.

Не надо слов. Не надо?
Куда же их девать?
А в брюхо чемодана,
поглубже под кровать.

Не надо вздохов, выдох
чтоб не был ах и ох,
на бедах и обидах
замкни глубокий вдох.

И ничего — ни плакать,
ни примеряться в гроб,
идти вперед, как лапоть,
соломинка и боб.

А на тридцать третьем году
я попала, но не в беду,
а в историю. Как смешно
прорубить не дверь, не окно,
только форточку, да еще
так старательно зарешё-
ченную, что гряда облаков
сквозь нее — как звено оков.

Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрю

и густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.

Ты гражданин?
Живи один.
А ты, поэт,
на целый свет
иди обнять
людскую рать,
тьму тем, и свет
неси, поэт,
в ладонях двух,
чтоб не потух.

Что с тобою? Что с тобою? Что с тобой?
— говорит прибой прибою вперебой.

Что ты, что ты… Что ты, что ты… — А что ты?
— так пустоты сводят счеты пустоты.

Этот шелест, этот шорох, этот шум —
то ли прелесть, то ли порох — трах и бум.

Эти страхи по рубахе, по рублю,
эти строки-белобоки обрублю.

Этот узкий, тесный, русский, тихий стон
— убоюсь ли этих гуслей, этих струн?

(памяти обериутов)

…писали бы ямбом…

Где в ореоле черных солнец,
вещей глаголом переполнясь,
они шутили, как гасконец,
по русским скачущий снегам,
там их за ямбы ждал червонец,
и за хореи ждал червонец,
и за верлибры ждал червонец
без переписки — девять грамм.

Ты знаешь край
(у бездны),
ну так сигай,
любезный,

ну так лети
на камни,
маши, крути
руками,

порхая, тре-
пыхаясь,
втопя свой трепет в хаос.

И на ощупь, как полено,
и на вкус
это право, это лево
на дискурс,

отвоеванное право
сотрясать
бедный воздух невозбранно
и плясать

на открывшемся просторе
площадей,
где вчера в чуме и море
жгли людей.

(…написанные на подъездах к Женеве)

Жоржу Нива

1.

О Париж, ты уже за шеломянем,
за Прекрасною Стражею,
и альпийским узором изломанным
надвигается старшее,

чем делянки, поля, виноградники,
где голубки голубятся…
А навстречу — нездешние всадники
вечно снежные рубятся.

2.

На станции Бельгард,
что значит Белый Город,
бил по асфальту град,
как по булату молот.

Метался в блесках лампы
пристанционный куст,
а гром гремел, как залпы
за Белгород и Курск.

Слова плывут туда, сюда ли, мимо,
как стайка потревоженных утят,
нахохлен стих, как ворон возле млына,
и, как листовки, ласточки летят.

И вдохновения святые,
и запятые, запятые,
и обуянный дух мечтой,
и снова точка с запятой,
и ах! — и страстный, как Испанья,
через препоны, препинанья
Пегас домчится всем назло
в свое покойное стойло.

Ой, на горе жнут жнецы
на полях баталий жниво,
что жило — уже неживо,
вжикнул серп, пришли концы.

В чернозем и солонцы
истекает крови жила,
от режима до режима
скачут в трауре гонцы.

Ой, на горе на горе
на заре и по жаре
свистнул, вжикнул и обуглил —
все, что было жаром сердц,
сжал нежалостливый серп,
загребая сажу в угол.

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.

И Черчилль в котелке,
как будто кинокомик,
с сигарою, как с вафлею,
глядится глазом острым.
Мы плакали в тоске,
мы плакали до колик,
когда несла Люфтваффе им
смертельный груз на остров.

Все сдвинулось потом,
но лучше или хуже:
союзника союзники
— или капитулянты?
За памятным столом
сидят, как в ложе, в луже.
Сидят по тюрьмам узники
с Архангельска до Ялты.

Сидят от А до Я,
надеются на Фултон,
на атомную бомбу да
на третью мировую…
И плакать нам нельзя,
по крайней мере гулко,
а только биться лбом — куда?
— в стену непробивную.

И мы — мы были дети,
и попадали в сети,
ловушки и силки.
И к нам — под лампой с книжкой,
с термометром подмышкой —
слетались мотыльки.

И с нас когда-то спросят,
куда нас ветер носит,
куда мы во всю прыть
несемся? В догонялки,
в колдунчики да салки…
И все ж — куда нам плыть?

Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.

Вдох и выдох — зазором ли
продыхаешь кругло-кругло
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло…

И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.

Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.

И не тропарь,
и не елей —
налей стопарь,
и мне налей.

К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте,

где истина,
и путь, и свет,
где нету дна
и бездны нет.

Из автобуса выходя,
на Ворота Святого Гвоздя
я гляжу — ни гвоздя, ни ворот,
так сказать, от ворот поворот.

Но пройди по-над кольцевой,
под немолкнущий вой грузовой,
и очутишься сразу по ту
грань и сторону, вся в поту.

Руку вытяни, мельком глянь
на тобой перейдённую грань,
где и воздух жарок и рыж,
где остался город Париж.

Ты, человек, ты, Божий образ,
ты изобрел нам всем автобус
(сказать не смею — мне одной).
И я вхожу, я, образ Божий,
со всеми схожий и несхожий,
и предъявляю проездной

как пропуск бормотать невнятно,
кругом французам непонятно,
да и себе понятно ли?
Оставь, оставь маршрут свой косный,
мой першерон шестиколёсный,
и как захочется рули…

А я всегда
всем современницей была
и, как вода,
по всем изгибам русла протекла.

И, в море впав,
осталась, как и все, без прав,
не миновал
меня ни первый, ни девятый вал.

Волна волне
я говорю: «Чего мы ждем?
Пора и мне
свои верховья увлажнить дождем».

Вот она я —
еду — поедем — поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.

Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.

И вот они мы в Нем,
неловкая в Слове пословица,
и в водопаде огнем
с разбегу вода остановится.

Уединён и уединен,
заснежен и зальдён, зальдинен,
стоишь, как столпник на столпе,
как вызов, брошенный толпе.

Но толпы — это человеки,
чело светло и тяжки веки,
чаяний полны и забот,
в детсадик, в офис, на завод

они бегут и байки бают,
и огибают, обегают
твой столп, воздвигнутый вотще,
москвич в Гарольдовом плаще.

Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.

Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.

Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан — мы и забыли.

Как скот, припадая к земле,
мыча, и ревя, и стеная,
готовились к вечной зиме,
к снегам на вершине Синая.

Последним рывком из тенет,
из сонного одеяла
глаза продираем, и свет
светит, и тьма не объяла.

Мой напиток не горяч и не сладок,
моя участь выпадает в осадок,
мои руки не держат пера,
и не светлы мои вечера,
а полуночи не ярки и не жарки.
и не нужны никому мои подарки,
мои руки опадают понуры
на наклейки моей клавиатуры.

Ничего не учив,
не уча по складам,
даром дар получив,
даром дар и раздам.

Чуть навязчив мотив,
теребящий струну:
даром дар отхватив,
не упрячу в суму.

Даром дар, не дары,
только этот один
средь кромешной жары
и нетающих льдин.

Как от Крыма до Рима
ветр играет волною.
Если я одержима,
то хотя бы не мною.

Как из присказки сказка
пробивается стойко.
Если с чем я согласна,
с токованием только.

Как от urbi до orbi
речи тлеют немея.
На горбу и на морде
донесу что имею.

Мелодия, ты всё, ты вся
судьба моя и голос.
Ты помнишь, как, тоску снеся,
посуда не кололась,

как, переживши перелет,
мой саквояж не рвался
и как сходил с борта пилот
под бормотанье вальса…

Тот Кто дал свободу грешить и Его же злоречить
ни в какую погоду нас одних не оставит
не раскидывай кости решить чет или нечет
отрешись от злости хоть на час коль не можешь славить

Жаворонки прилетели,
жаворонки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.

Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.

Рынки, торжища, базары,
будки, шапито, вокзалы,
улица, фонарь, аптека,
кто там ищет человека
днем с огнем?

Кто взошел из утлой бочки,
прорастил на пальцах почки,
в почву запустил коренья,
расцветая не ко время
старым пнем…

Мы живем — иногда,
а в промежутках
просыпаем года
в сновиденьях жутких

или сладких. А там
кто подсчитает,
сколько рытвин и ям
нас пробуждает?

На длинной-длинной-длинной
улице Вожирар
нет ничего интересного,
кроме ее длины,
но город чудный, дивный
зыблется по сторонам
в мареве света нерезкого,
каменотесной волны.

На долгой-долгой-долгой
жизни поставишь крест,
но выйдешь на улицу длинную
и тут же, за крыльцом,
ты оживешь — не догмой,
а памятью детских мест,
коротенькою Неглинною,
протяжным Бульварным кольцом.

Я знаю, зачем мне
дана глухота —
чтоб стала ничейною
речь изо рта,

чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст,

как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
«Где жало твое?»

И нырни, и восстань
— в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.

Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… — и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.

Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то… Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломоть задышал коло рта.

Не вижу, не слышу, не чую,
и лишь осязаньем — глазет.
В мою похоронную сбрую
добавьте подшивку газет,

которым, уже пожелтелым,
себя отдавала, не льстясь
навязывать духом и телом
с потомками хрупкую связь.

Какая ночь, и свечи на столе,
вино цитатой-рифмой в хрустале,
и кажется, что можно на сто лет
вперед лелеять тишь и жизнь простую…
Выходит — и вбегает с криком «А!»,
как будто на Севилью Колыма
надвинулась, и полымем ума
не одолеть ожившую статую.

Пора остановиться,
не виться, не крутиться
вокруг чего ни будь,
пора, как рукавица,
с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.

Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
колких, как терние.

Блажен эпический поэт,
кому дыхания хватает,
не перехватывает горло
вполслова…

А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.

Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.

Телеграфный переулок.
Черная «Волга»
гонится за мной,
въезжает на тротуар.
Сон 69-го года.

…двор на двор,
русско-русский разговор
с переводом на понятный.
Ну — прости,
со свинчаткою в горсти,
с папироскою помятой.

Старый двор,
старо-новый разговор
вот отседа и посюда.
Ну — февраль,
оббивается эмаль,
облупляется посуда.

На двух ногах, четырехглазый,
скорей колеблется тростник,
чем мыслит. Странною заразой
затронутый, увял, и сник,

и снит в неведомой долине
невидимые миру сны,
и выплывают удалые
на Млечный путь его челны.

Где горизонт за горизонт
зашел, дождем на холоду
исхлестанный, там гарнизон
туч, перестроясь на ходу,

грозу с обоих флангов катит,
захватывая, что охватит,
сгребая в груду, что загробил,
пока последний гром не пробил.

Когда же гром последний стих,
как эхо стреляных шутих,
обмотки размотав, стихии
уткнутся в сенники сухие.

А горизонт? А эвон он
восходит из-за горизонта,
и серебристый перезвон
негромко слышен и незвонко.

А мы? И зрители, и жертвы
воинственных небесных дел,
полеглыми на поле жатвы
колосьями…