Наталья Крандиевская-Толстая

Она осталась неизменной, —
Торжественная сень лесов,
Зелёный сумрак сокровенный
И щебет птичьих голосов…

От этих пальцев, в горстку сложенных
На успокоенной груди,
Не отрывай ты глаз встревоженных,
Дивись, безмолвствуя, гляди,
С каким смиреньем руку впадиной
Прикрыла грешная ладонь…
Ведь и ее обжёг огонь,
Когда-то у богов украденный.

Роман в стихах

I

На станцию Кемперлей
Забросил экспресс из Дижона
Двух русских беспечных людей,
Наверное, молодожёнов.

Покуда справлялся он
О способах передвиженья
(Автобус или фаэтон) —
Жена его в изнеможеньи

От качки ночного вагона
Присела на чемодан.
Свежело. На гравий перрона
Росой оседал туман.

Дымок за туннелью таял.
Но брызнуло солнце вдруг,
Спугнув воробьиную стаю,
И стало светло вокруг.

…И снова вокзальная площадь.
Как много на свете их!
«Я думаю, было б проще
Омлет заказать на двоих.

Вот это кафе, дорогая,
Смотри — «Rendez-vous de cochers»[1].
Жена отвечала, зевая:
«И мне оно по душе».

Салфеткой в красных квадратах
Железный столик накрыт.
Яичница солоновата,
Зато, — какой аппетит!

И мед деревенский клейкий.
«Я нигде такого не ел».
«Подумать, на этой скамейке
Гоген, быть может, сидел.

Гоген по дороге этой
Не раз в Моэлан шагал,
И ветер с его берета
Дорожную пыль сдувал».

«Ты сыта? Garcon? Получите!
А гарсон давно уже сед,
И жестом привычной прыти
Суёт чаевые в жилет.

II

Дорога до Моэлана
Мимо фруктовых садов,
Мимо цветущих каштанов,
В которых щебечут птицы,
Мимо уютных домов
Под красною черепицей.

Дорогою до Моэлана
Извозчик, старик в канотье,
Рассказывает пространно
О местном житье-бытье.

Он и политик к тому же.
«Пора повернуть колесо.
Дела ведь не лучше, а хуже.
Чего же молчит Клемансо?

Был сын, рыбак на Нордкапе.
Но в шторм прошлогодний погиб.
Кобылу в соломенной шляпе
Он дергает: «гип-гюип!»

Дорогою до Моэлана
Ныряет в пыли экипаж.
О, этот благоуханный
Деревенской Бретани пейзаж!

Дорога до Моэлана
Теперь утопает во ржи,
Стрекочут над нею стрижи,
И запах струится медвяный
С весёлой полоски межи.

А там за межою, как чудо,
Плутая в колосьях ржи,
Парус белый скользит, откуда?
Откуда он взялся, скажи?

Откуда ветер рванулся
И чайки белый лоскут?
Извозчик, смеясь, обернулся,
Над кобылою поднял кнут.

Указал седокам с пригорка
На пески, желтей янтаря,
На белеющие задворки
Моэланова монастыря.

А потом на сверкающий, в пене
Фиолетовый океан…
И кобыла, мечтая о сене,
Торопилась бежать в Моэлан.

III

Ни скатерти, ни салфеток,
Одни лишь тарелки в ряд.
Коралловый мусор креветок,
Изумрудной горой салат.
И сидр молодой в кувшинах.
Осторожней пейте его!
Только трусики на мужчинах,
А на женщинах ничего,

Кроме лёгких и пестрых халатов,
Обнажающих бронзу рук.
Негритянка в чалме полосатой.
Все молчат и жуют вокруг.

Вновь прибывших ввела сторожиха
И на буйную роспись стен
Указуя, сказала тихо:
«Это сделал месье Гоген».

Вновь прибывших встретили дружно,
Скульптор поднял над сыром нож:
«Для начала попробовать нужно
Местный сыр. Он, клянусь, хорош».

«Нет, на пляже лежать опасно.
Океанские блохи здесь — ад!»
Негритянка сказало страстно:
«Передайте салат».

Визави с обожжённой кожей
Жадно ест и жадно пьет.
Но любезности ради тоже
Улыбается во весь рот.

«Как, мадам — ученица Бореля?
Он жив ещё, старый верблюд?
О-ла-ла! Его акварели…
Вниманье, Жиг? несут.

Чуть-чуть отдавало дымком,
Торжественно благоухало
Баранье жиго с чесноком.
И тихо в столовой стало.

IV

Приземистый, словно распластан,
Монастырь у широких волн,
Это Ноев ковчег с паствой,
Католической церкви чёлн.

В этих кельях когда-то монахини
От земного спасались соблазна.
И в молитвах, трудах и постах они
Длили подвиг однообразный.

Тёк широкой струёю мёд
К настоятельнице в ворота.
Мать Агата любила почет
И дары принимала с охотой.

А монахини жали в поле,
Собирали в корзины плоды
И, покорны Господней воле,
Ждали смертной свой череды.

И дождались. Замшелые плиты
На кладбище о том говорят.
Сколько праведных их, позабытых,
Улеглось здесь за рядом ряд!

За тобою ржаное поле,
Пред тобой — океана ширь.
Над тобою — Господня воля,
Моэланов монастырь!

V

Старожилы, наверное, знают,
Как случилось, что монастырь
Пансионом теперь называют,
Как песчаного берега ширь

Стала пляжем, и как отдыхая
В Моэлане, художник Гоген
Наготой таитянского рая
Соблазнил целомудрие стен.

«Этот каменный коридор
Назывался когда-то трапезной.
Посмотрите, мадам, на узор
Оконной решётки железной.

Обратите вниманье на шкаф
Деревянной резной скульптуры.
Как забавны эти амуры!»
И головы вверх задрав,

Супруги хвалили прилежно
Шедевры и хлам старины,
Всё, чем восхищаться должны
И что хвалить неизбежно.

«А это сны о Таити.
Это Гоген писал.
Налево — Ван-Гог, взгляните.
В Моэлане он тоже бывал.

Моэлан — это символ веры.
Школа дерзости. С давних пор
В Моэлане пишут пленэры
Всем традициям наперекор».

Он был почти, как пророк,
Вдохновенно на даму глядя,
Голый, в трусиках, паренёк.
Но сказала художнику Надя

С достоинством и тоской:
«В Москве такого Ван-Гога
У папы на Поварской
Висело довольно много».

Художник ответил: «О-о!»
И что это «о-о!» означало,
Наверно, не понял никто.
Но всем неудобно стало.

Скульптор шепнул: «А ты, Роже,
Не в дураках ли уже?»

VI

Для Роже родина — Камб.
Есть такой городок на Гарроне.
Мальчишкой, учась, в пансионе,
Он вырезал первый эстамп.

Отец был простой винодел.
Сын помнит помост покатый,
Кашу ягод и пятки прицел
Над раздавленной гроздью муската.

Чрево бочек, глухих великанш,
Где Вакх совершал свое дело,
Где вино, рождаясь, гудело, ­
Таким вспоминал он ванданж.

Но умер отец. И наследства
Не оставил. И кончилось детство.

У дяди в Париже бистро.
Он племянника взял в гарсоны.
Так поставлены были остро
Его юной судьбе препоны.

Но Роже не унывал.
Он рисовал, рисовал, рисовал.

Он рисовал на подносе мелком,
Он рисовал на стене угольком,
Он рисовал на винных счетaх,
Он рисовал на бильярдных шарах,
Он рисовал на своей манжете,
Он рисовал на чужой газете,
Всюду, где был он, везде, где дышал, —
Он рисовал.

VII

Устроились на песке.
Кое-как примостив подрамник,
Надя с палитрой в руке
Писала прибрежные камни.
Над Шпенглером муж скучал:
«Этот модный закат Европы…»
«Интересен?» «Он ей отвечал:
«Любопытно. Но не так уже, чтобы…»

И замолк, опустив над очками
Целлулоидовый козырёк.
Пена взлетала клочками
И падала на песок.

«Скажи, тебе нравится здесь?»
«Что ж! Места не так уж и плохи.
Уголки живописные есть.
Вот только б не эти блохи!»

А блохи резвились в песке
С кузнечиков величиною.
И Надя сказала в тоске:
«Не знаю я, что со мною».

Я совсем разучилась писать.
На песок швырнула палитру.
«Зачем же себя истязать? —
Муж ответил. — Дай пальчики вытру».

И краски в ящик сложил,
И палитру вытер, как надо,
И вытянув губы, спросил:
«Мне будет за это награда»?

Но ему получить награду
Помешал голых ведьм шабаш
И художников голых стадо,
Ворвавшееся на пляж.

Как бешеные кентавры,
Скакали по пляжу они,
Не европейцы, а мавры.
Скульптор крикнул жене: «Догони!»

И жена, молодая датчанка,
Полотенце на бедрах связав,
Косу рыжую ртом зажав,
Как гончая на приманку

Понеслась за мужем туда,
Где кипела, сверкала, гремела,
Озверело кидалась вода
На купальщиков голое тело.

И брызги, и ветер, и зной!
По колену Евгения гладя
(Брюки шил самый модный портной),
Осторожно сказала Надя:

«Ты не снимешь их, мой дорогой?»
Муж ответил, слегка уязвлен:
«Если это — дань Элладе…»
И спиной повернувшись к Наде,
Раздеваться начал он.

Сбросив платьице от Эберлинга
И шагнув из веночка белья,
Бело-розовая, как фламинго,
Надя крикнула: «Вот и я!»

Муж сказал: «Дорогая моя,
Твой купальный костюм, он тут?
Одевайся. Сюда идут».

Но не шли сюда, а бежали.
Негритянка, за ней Роже.
«Вы купаться? А мы уже».
И оба в песок упали.

Юноша, бурно дыша,
Приподнялся, глядел на даму.
(Так Ева была Адаму
Первозданна и хороша.)

И глазами её пожирая,
Он следил, как она легко,
По раковинам ступая,
Шла, затянутая в трико.

Негритянка сказала: «Mon vieux[2],
Что с тобой? Не гляди на неё».

VIII

Кто в двадцать лет безумно не влюблялся?
И сбитый с толку молодой Роже
Бродил в полях по скошенной меже,
Дичал, худел, уединялся.

«Но этот детский огорчённый рот,
И эта грудь наездницы Дианы,
И этот муж, воспитанный урод!
Эстетикой набитые карманы.
Ничтожество целует недотрогу!»
Роже сорвал с досады василёк,
Куснул его и бросил на дорогу,
И сам в отчаяньи ничком на землю лёг.

IX

Вокруг свечи толклись и гибли мошки.
Евгений голову по-бабьи повязал
И с картами уселся у окошка.
«У этого пасьянса, — он сказал —
Замысловатая довольно схема».
И, поднимая голову от карт, —
«Ты знаешь, эта новая богема —
Невыносимый, в сущности, стандарт».
Молчала Надя. Думала в тоске:
«Стандарт. Так папиросы называют».
Потом к столу присела с краю
И вот что записала в дневнике:
«Понять слепому слепоту.
Понять, что я бездарна, боже!
Все волоски болят на коже
От омерзения к холсту.
А говорили, я почти что гений,
Башкирцева почти что я.
Кто говорил: Московские друзья.
Учителя, родители, Евгений.
Нет. Дело просто в том, что я богата,
Красива (надо правду говорить).
С единственною дочкой мецената
Покладистым учитель должен быть.
А мой к тому же водку любит пить.
Всю мишуру настало время сбросить
На этом диком голом берегу…
К столу избранников меня не просят.
Ну что ж! Сама отсюда убегу.
Но здесь… но так… я больше не могу.
А тут ещё неистовый юнец!
Большой щенок и роковые страсти.
Я слишком замужем. И наконец,
Я слишком у иронии во власти.
Роже мне нравится. И рост его, и торс.
Его продолговатый ноготь,
И на загаре персиковый ворс,
Который пальцем хочется потрогать.
Но всё это такие пустяки!
Не стоит пустяками жизнь тревожить.
Как всё же мы от счастья далеки!
Как я бездарна! Боже, боже…»
______ Примечания:
[1] — Свидание кучеров (фр.).
[2] — Старина (фр.)

От суетных отвыкла дел,
А ст?ящих — не так уж много,
И, если присмотреться строго,
Есть и у ст?ящих предел.

Мне умники твердили с детства:
«Всё видеть — значит всё понять»,
Как будто зрение не средство,
Чтобы фантазию унять.

Но пощади мои утехи,
Преобразующие мир.
Кому мешают эти вехи
И вымыслов ориентир?

С вьюгой северной обручённая,
Приднестровских не знала я стран,
Потому за могилу Назона я
Приняла этот скифский курган,

Эти маки степные, что, рдея,
В карауле стоят до сих пор,
Перед мёртвыми благоговея,
О бессмертных ведя разговор.

И пока ястребиный дозор
Над курганом, кружа, пилотирует,
Слышу я нарастающий хор, —
То гекзаметры ветер скандирует,
Унося их с собой на простор.

Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.

Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведём друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим — не наглядимся.

Галлюцинация ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму,
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Потворствует свиданью моему.

Меня уж нет. Меня забыли
И там, и тут. И там, и тут.
А на Гомеровой могиле
Степные маки вновь цветут.

Как факел сна, цветок Морфея
В пыли не вянет, не дрожит,
И, словно кровью пламенея,
Земные раны сторожит.

Не двигаться, не шевелиться,
Так ближним меньше беспокойства.
Вот надобно к чему стремиться,
В чем видеть мудрость и геройство.

А, в общем, грустная история.
Жизнь — промах, говоря по-русски,
Когда она лишь категория
Обременительной нагрузки.

Есть к стихам в голове привычка,
А рифмы всегда со мной,
Вот и эти напела птичка
Нынче в Кавголове, под сосной.

Вероятно, инкогнито местное,
Серогрудка какая-нибудь
Заурядная, малоизвестная
Растревожила щебетом грудь.

И не сдерживая ликования,
Славит новую эту зарю
И моё с ней сосуществование,
О котором в стихах говорю.

Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не умею помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.
Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон, и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.

Лесбоса праздную лиру
Множество рук подхватило.
Но ни одна не сумела
Слух изощрённый ахеян
Рокотом струн покорить.

Струны хранили ревниво
Голос владелицы первой,
Любимой богами Сафо.

Вторить они не хотели
Голосу новых владельцев,
Предпочитая молчать.

Стрела упала, не достигнув цели,
И захлебнулся выстрел мой осечкой.
Жила ли я? Была ли в самом деле,
Иль пребывала в праздности доселе, —
Ни чёрту кочергой, ни Богу свечкой,
А только бликом, только пылью звeздной,
Мелькнувшей в темноте над бездной.

Из бесформенной хляби доносится вдруг:
«Вас приветствует старый, давнишний друг.
Может, вспомните дачу на взморье под Ригой,
Вы разучивали в то лето Грига.
И особенно нравилась вам когда-то
В ми-миноре стремительная соната.

Этот голос врасплох. И в ответ я молчу.
Осторожная память погасила свечу.
И на ночь стало всё в этом мире похоже.
И откуда тот голос — неведомо тоже.

Затворницею, розой белоснежной
Она цветет у сердца моего,
Она мне друг, взыскательный и нежный,
Она мне не прощает ничего.

Нет имени у ней иль очень много,
Я их перебираю не спеша:
Психея, Муза, Роза-недотрога,
Поэзия иль попросту — душа.

Этим — жить, расти, цвести,
Этим — милый гроб нести,
До могилы провожать,
В утешенье руки жать,
И сведя со старым счёт,
Повторять круговорот,
Снова жить, расти, цвести,
Снова милый гроб нести…

Есть память глаз. Она воссоздает
Незримый мир в окраске и деталях —
И вереницы зорь в оранжевых вуалях,
И васильково-синий небосвод.

Всё, всё воображению подвластно,
Ему я верю больше, чем глазам,
И мир воображаемый, прекрасный
Ни мраку, ни унынью не предам.

Позабуду я не скоро
Бликов солнечную сеть.
В доме были полотёры,
Были с мамой разговоры,
Я хотела умереть.

И томил в руке зажатый
Нашатырный пузырёк.
На паркет, на клочья ваты
Дул апрельский ветерок,
Зимним рамам вышел срок…

И печально и приятно
Умереть в шестнадцать лет…
Сохранит он, вероятно,
Мои письма и портрет.
Будет плакать или нет?

В доме благостно и чинно:
В доме — всё наоборот,
Полотёры по гостиной
Ходят задом наперёд.
На степенных ликах — пот.

Где бы мне от них укрыться,
В ванной что ли, в кладовой,
Чтобы всё же отравиться?
Или с мамой помириться
И остаться мне живой?

Всё в этом мире приблизительно:
Струится форма, меркнет свет.
Приемлю только умозрительно
И образ каждый, и предмет.

А очевидность примитивная
Давно не тешит глаз моих.
Осталась только жизнь пассивная,
Разгул фантазии да стих.

Вот с ним, должно быть, и умру я,
Строфу последнюю рифмуя.

О. Д. Форш

Давно отмеряна земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей!

Так пахла жизнь и сад, когда-то бывший,
Так пахла молодость, встречавшая зарю…
И женщине, цветы мне подарившей,
Движеньем губ спасибо говорю.

Любань, и Вишера, и Клин —
Маршрут былых дистанций…
Был счастьем перечень один
Знакомых этих станций.

Казалось — жизнь моя текла
Сама по этим шпалам,
Огнем зелёным в путь звала,
Предупреждала алым!

И сколько встреч, разлук и слёз,
И сколько ожиданий!
Красноречивых сколько роз
И роковых свиданий!

Всё позади, всё улеглось,
В другое путь направлен,
И мчит других электровоз,
Сверхскоростью прославлен.

Но вот рассвет над Бологим
Ничуть не изменился,
Как будто времени над ним
Сам бег остановился.

Яблоко, надкушенное Евой,
Брошенное на лужайке рая,
У корней покинутого древа
Долго пролежало, загнивая.

Звери, убоявшись Божья гнева,
Страшный плод не трогали, не ели,
Не клевали птицы и не пели
Возле кущ, где соблазнилась Ева.

И творец обиженный покинул
Сад цветущий молодого рая
И пески горячие раскинул
Вкруг него от края и до края.

Опустился зной старозаветный
И спалил цветы, деревья, кущи,
Но оставил плод едва заметный,
Яблоко, что проклял Всемогущий.

И пески тогда его накрыли…

И вот опять безмолвный чёлн
Уплыл, рыданием преследуем.
Ток жизни выключен? Не ведаем.
Быть может, ток переключён?

А на кресте венок качается.
Кругом забвение и тишь.
«Нет, этим дело не кончается», —
Ты убежденно говоришь.

И всё же, недоумевая,
Ты долго медлишь у холма,
Где скрылась жизнь, и где сама
Травинок поросль молодая
Непостижима для ума.

Будет всё, как и раньше было,
В день, когда я умру.
Ни один трамвай не изменит маршрута.
В вузах ни один не отменят зачёт.
Будет время течь, как обычно течёт.

Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
И, быть может, у внучки правнук родится.

На неделе пасхальной
Яйцо поминальное
К изголовью положат с доверием,
А быть может, сочтут суеверием
И ничего не положат.
Попусту не потревожат.

Прохожий остановится, читая:
«Крандиевская-Толстая».
Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима…
На крест покосится и пройдет себе мимо.

Здесь распластано тело моё.
Птичий голос, хваля бытиё,
Всё твердит заклинанье своё:
«Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu»*.
Но доносит мне голос едва
Святотатственные слова,
И бездумна моя голова,
И плывёт надо мной синева,
И растёт надо мною трава,
Превращается жизнь в забытьё,
Превращается в эхо свое, —
Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu.
____ * — Ты есть Бог (фр.). На слух не отличимо от «tues Dieu» (убей бога).

Всё то, что недоступно глазу,
Все тайны помыслов моих
Во сне увидела я сразу,
Как будто следуя приказу
Намеренья проверить их.

Сон недра вскрыл мои. И вот
Взлетели тени всех пород.
И ужас мне они внушили,
Так многолики тени были:
Та хороша, а та урод,

Та до величия горда,
Та до убожества смиренна,
Та скажет «нет», та скажет «да»,
И обе правы неизменно
И неуступчивы всегда.

Та всех щедрей, а та скупа,
Та всех мудрей, а та глупа,
Та всех добрей, та просто злюка…
Нет, совладать мне с вами — мука!
Чтоб различить вас — я слепа,
Чтоб в руки взять — немногорука.

Вы и враги мне, и друзья,
И тех и этих принимаю.
Вы — двойники мои, я знаю.
Быть может, вы и плоть моя,
Но, Бога ради, кто же я?

Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.

И оставлю я на память вам
Всё, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла.

И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.

Я поняла не так давно,
Что в зеркало себя не вижу.
Чтоб разглядеть лица пятно,
Я наклоняюсь ближе, ближе,
Но черт не вижу всё равно.

Быть может, зеркало — лишь средство,
Чтоб в одиночестве не быть?
Двойник мой, сверстник, спутник детства,
Участник жизни и кокетства,
Мне нелегко тебя забыть.

В терракотовый выкрашен цвет
Пропеллер из лёгкой жести,
А креста на могиле нет,
Но цветы и венки на месте.

Под пропеллером фотография —
Юный летчик, мальчик совсем,
И взамен любой эпитафии
Этот дважды простреленный шлем.

Обречён на дожди и на ветер
Коленкор похоронной ленты.
Обречён увядать букетик,
На пропеллер положенный кем-то.

Жизнь заботы и почести делит,
А смерть собирает в одно.
Крест простой, жестяной ли пропеллер, —
Ей, бывалой, не всё ли равно?

Я умру, а он всё будет петь, —
В диких вишнях соловьиный голос,
Так же будут облака лететь
И к земле клониться спелый колос…

Уходят с поля зренья
Предметы, вещи, лица,
Теней распределенья,
Их четкие границы.

Что лесом было раньше,
Зеленым стало дымом.
Но сосны-великанши
Всё помнят о незримом.

Так случилось под конец,
Не смогли сберечь колец.
Потерялося твоё.
Я не знаю, где моё.

Так случилось, так пришлось, —
Мукой сердце извелось.
Стало каменным твоё,
И обуглилось моё.

Не ропщи и не зови.
Не вернуть назад любви.
Бродит по свету моя.
Под крестом лежит твоя.

Я хотела бы узнать
То, что так и не узнала.
Я хотела б досказать
Всё, чего не досказала.

До пустого дна допить
Чашу, что не допила я.
До таких бы дней дожить,
До каких не дожила я.

Внучке Шурочке

Черт лица твоего не вижу,
Слышу голос любимый твой.
Подойди ко мне, стань поближе,
Дай коснуться тебя рукой.

От волос твоих — запах теплый.
Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,
Протираю очков своих стекла…
Надоела в глазах эта муть!

Говоришь: «Не хочу уходить».
И к плечу прислонилась невольно.
Разве этого мне не довольно,
Чтобы всё же счастливой быть?

К себе

Ты усомнилась в реальности
Того, что любовью зовется,
Ведь от любой банальности
Сердце ускоренно бьется.

Спорщица неукротимая,
Вечно ты жизнь критикуешь,
Вечно в края нелюдимые
Переселенцев вербуешь.

Жить по людскому не нравится —
Лучше бы с облаком плыть;
Знаешь, моя красавица,
Трудно такой угодить.

Кто ты, скажи мне на милость,
Прошлое разоблачи:
Птицей ли ты уродилась,
Музой ли с неба спустилась,
Света ли ищешь в ночи?
Не отвечай мне. Молчи.

Не дочитав, вслепую перелистывай
Страницы жизни, в шелест их вникай
И крестиком сирени аметистовым
Наощупь любоваться привыкай.

Во мраке глаз тогда воображенье
Повторит всё с реальностью такой,
Что вздрогнешь ты и милое виденье
Проверишь осязающей рукой.

Было холодное лето
На берегу залива.
Мглой было всё одето
И расплывалось красиво.

Граница вещей терялась.
С дальней сливалась передняя.
И всё почему-то казалось,
Что это лето — последнее.

Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?

Тщетны все предохраненья, —
В этой книге я жива.
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.

А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», —
Дети в ссоре говорят.

Вещи есть совсем обычные,
Незаметные, привычные, —
И не думаем о них,
Например, вот эта палочка,
Путевод и выручалочка,
Антигона всех слепых.

Мне она сегодня спутница,
От любой беды заступница,
Шепчет: «Стой, не торопись,
Осторожно, помаленечку
Отыщи ногой ступенечку
И на ней не оступись!

Я в пути твоём разведчица,
Я за каждый шаг ответчица,
Шарю, шарю впереди…
Здесь — ложбинка, здесь — обочина,
Здесь тропа дождём источена,
Ну а здесь — смелей иди!»

Есть в судьбах наших равновесия закон —
Учёт и наших благ, и бедствий в этом мире.
Две чаши на весах уравнивает он,
Одной — убавит груз, другой — добавит гири.

Так, чашу радостей опустошив вначале,
Закона мудрого не избежишь и ты.
Прими ж без ропота противовес печалей:
Недуги старости и бремя слепоты.

Рожденная на стыке двух веков,
Крещённая в предгрозовой купели,
Лечу стрелою, пущенною к цели
Над заревом пожаров и костров.

За мною мир в развалинах суров.
За мной кружат, вздымая прах, метели,
И новый век встает из колыбели,
Из пепелища истин и основ.

Ещё не убран в ризы, не украшен,
Младенчески-невинен и жесток,
И дик, и наг, и наготою страшен,
Он расправляет крылья на восток.

Лечу за ним, лечу, как семя бури,
Плодотворить грядущего лазури.

I

Рожденная на стыке двух веков,
Обряды старины я чтила свято,
Не тяготили плеч моих когда-то
Грехи и суеверия отцов.

И благолепен был, и был мне нов
Мир без теней, раскрашенный богато.
Бог Саваоф, бог — пастырь бородатый
Пас дни мои у светлых берегов.

Его бичом был пламень преисподней,
Его наградой — райская трава.
И всё же перст карающий, господний
Не уберёг. И лет восьми, едва

Языческой коснулась я свирели,
Крещённая в предгрозовой купели.

II

Крещённая в предгрозовой купели,
Лады перебираю наугад.
Птенец слепой — высвистываю трели,
С гармонией порой ещё вразлад.

Но тайной брагой творческих веселий
Уже меня бессонницы томят,
Уже качают с первой рифмой в лад
Меня хорея строгие качели.

Ещё дитя — я детства не люблю.
Так, сил цветенья чувствуя приливы,
Полураскрыт бутон нетерпеливый,
Так юности расцвет я тороплю.

Из детства парниковых подземелий
Лечу стрелою, пущенною к цели!

III

Лечу стрелою, пущенною к цели.
Встречает мир, как птицу — океан,
И, бурями и солнцем осиян,
Громокипит солёнопенным хмелем.

И первый искус был тогда мне дан,
Закал огнём был дан моей свирели.
Как в Дантов круг мы с песнею влетели,
Не ощутив ожога первых ран.

И в хоровод теней живые руки
Вплетала я. Они ловили тень.
О, кто на дыбе первой этой муки
Не звал тебя, самоубийства день,

Тобой не бредил, гений катастроф,
Над заревом пожаров и костров?

IV

Над заревом пожаров и костров
Уже двадцатый век ковал доспехи,
И под знамена собирал бойцов,
Грядущих битв определяя вехи.

Свирель моя, кому твои утехи?
Бесплотные волнения стихов?
Всю эту горку лунных пустяков —
В огонь, без колебаний, без помехи!

Я жгу стихи. Гляжу, окаменев,
Туда, в огонь, на вспыхнувшую связку,
На саламандры бешеную пляску,
На разрушенья первобытный гнев.

Срывает ветер радужный покров.
За мною мир в развалинах суров.

V

За мною мир в развалинах суров.
Я выхожу одна на бездорожье.
Я покидаю дом и отчий кров,
Не испросив благословенья Божья.

Зачем оно изгнаннице? Таков
Надменный вызов прошлому. Чего ж я
Опять ищу? Опять мой дух готов
На камни пасть у нового подножья.

И чередуя навыки — роптать,
Благоговеть, отчаиваться, верить, —
Не знаю, как друг с другом сочетать
Противоречия? Какой их мерой мерить?

Куда идти? К какой стремиться цели?
За мной кружат, вздымая прах, метели.

VI

За мной кружат, вздымая прах, метели,
Занесены следы дорог и троп.
Иду-бреду, шагаю еле-еле
Навстречу ветру, дующему в лоб.

И дрожь, как ритм, я ощущаю в теле, —
Великий одиночества озноб.
Куда иду? Не сдаться ль в самом деле
И лечь, как в гроб, в серебряный сугроб?

Но вот вдали запел чуть слышно рог.
Он ширится, растет. Он созывает
Блуждающих и сбившихся с дорог,
Он в рёв и в медь трубы перерастает.

И брезжит свет. И небеса прозрели.
И новый век встает из колыбели.

VII

И новый век встает из колыбели.
Его встречает вой и шабаш вьюг,
И вихри туч, над ним смыкая круг,
Как в дьявольской несутся карусели.

Мне страшен пир космических веселий,
Случайный гость, я прячу свой испуг,
Когда мне чашу новогодних зелий
С улыбкою протягивает друг.

Властитель помыслов моих девичьих,
Околдовавший молодость мою!
Тебя всегда, везде я узнаю,
Под маскою любой, в любом обличье.

Теперь, как Феникс, ты восстать готов
Из пепелища истин и основ.

VIII

Из пепелища истин и основ
Восстав, ведет меня мой покровитель
В ещё не освящённую обитель
Ещё не заселённых берегов.

Не обжит человеком этот кров,
В его стенах уюта не ищите,
Но у порога — ран моих целитель —
Журчит струя подземных родников.

И я, к истоку в первый раз припав,
Пью колдовство Тристанова напитка.
Прохлада в нем блаженная и пытка
Глубоко скрытых медленных отрав.

И тайный мир мой, без цветов, без брашен,
Ещё не убран в ризы, не украшен.

IX

Ещё не убран в ризы, не украшен
Новорождённый век. И не отпет
Былой, владевший миром сотню лет.
Ещё пожар последний не погашен

В развалинах дворцов его и башен,
И зарева окровавленный свет
Ещё зловещ на небесах и страшен.
Но правоту и логику побед,

Скажите, кто оспаривать посмеет?
Кто против молодости устоит?
Пусть битва кровью землю напоит,
Трава на ней, как прежде, зеленеет.

И жизни торжествующий росток
Младенчески-невинен и жесток.

X

Младенчески-невинен и жесток
Закон побед. Он судит без пощады:
Прав тот в бою, кто миновал засады,
И тот неправ, — кто распростерт у ног.

Когда у победителя венок
В крови — ей оправдания не надо.
Толпа рукоплескать героям рада,
Пока им покровительствует рок.

Но колесо коварно у фортуны,
И вознесённых ею, в свой черёд,
Оно раздавит. Новых вознесет,
И новых сбросит. И ворвутся гунны.

О бедный мир! Ты снова перепашен,
И дик, и наг, и наготою страшен.

XI

И дик, и наг, и наготою страшен,
Под новым знаменем шагает век,
Идёт с ним в ногу новый человек,
Идут за ним сыны и внуки наши.

В тылу не счесть ни пленных, ни калек,
Ни тех, кто в страхе наспех перекрашен
В защитный цвет и для кого навек
Чадящий факел прошлого угашен.

И всех, и всё с дорог своих сметёт
Напор судьбы, подобный урагану,
А гений времени летит вперёд,
Провозглашая новую осанну,

Его полёт бесстрашен и высок.
Он расправляет крылья на восток.

XII

Он расправляет крылья на восток,
Туда, где омывают океаны
Легендами овеянные страны,
Там расцветает огненный цветок.

Его лучей животворящий ток
Пронзает мрак и золотит туманы.
Как в сказке, там живой воды исток
Смертельные залечивает раны.

Там мудрость правит. Там равно и щедро
Благами жизни все наделены.
Там в явь земную воплотились сны,
Там сева ждут алкающие недра.

И новый сеятель летит в лазури,
Лечу за ним, лечу, как семя бури.

XIII

Лечу за ним, лечу, как семя бури,
Вплетаю голос в громовой хорал!
Так флейты звук, возникший в увертюре,
С победой труб врывается в финал.

Так силы первобытные в натуре
Противоречат тем, кто их сковал,
Кто все ходы, как в шахматной фигуре,
С расчетом шахматиста сочетал.

Напрасный труд. Ломая все преграды,
Гармонии взрывая тишь и гладь, —
Неукротимым силам жизни надо
Рождать и рушить, жечь и созидать,

И вновь лететь вперёд на крыльях фурий,
Плодотворить грядущего лазури.

XIV

Плодотворить грядущего лазури
В полете дней от века суждено
Нам, спутникам грозы, питомцам бури,
Нам мирных дней судьбою не дано.

Не нам забавы муз, напевы гурий,
Дионисийских праздников вино,
И не для нас трепещет на амуре
Крыло, огнем любви опалено.

Мы вдохновений трудных и суровых
Возжаждали. Нам утоленья нет.
В бесцельной смене радостей и бед
Не виноградных, нет, и не лавровых, —

Терновых удостоены венков
Рожденные на стыке двух веков.

Видно, было предназначено
Так, что снова довелось,
Пока сердце не растрачено,
Охмелеть от диких роз,
Охмелеть от свиста птичьего
Да от запаха сосны
Возле домика лесничего
Над излучиной Двины.

Взревел гудок, как символ дальних странствий,
Взмахнул платок, как символ всех разлук.
И сон в закономерном постоянстве
Видений разворачивает круг.

На палубе большого парохода
Себя я вижу. Предо мною мир.
И за кормой не океана воды,
А в синеве струящийся эфир.

Рука бесплотная, предохраняя,
На плечи мне легла. Да, это — он,
Астральный друг, которого ждала я,
Тоскуя с незапамятных времён.

Как символ человеческих объятий
Его прикосновенье за спиной.
И в радугу вплывает он со мной,
Как в гавань света, в лоно благодати.

Дневник мой девичий. Записки,
Стихи, где вымысел копирует
Видения идеалистки.
А жизнь по-своему планирует,
Виденья подвергая чистке.

Но всё ж… они кому-то близки.
И внучка не иронизирует,
Когда стихи мои цитирует
В своей любовной переписке.

Виноградный лист в моей тетради,
Очевидец дней былых и той
Осени, что в спелом винограде
Разлилась отравой золотой.

Выпито вино того разлива
Уж давно. И гол, и пуст, и чист
Виноградник, где он так красиво
Пламенел, засохший этот лист.

Те стихи, в которые закладкой
Вложен он, — боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
Источает старая тетрадь.

Длинной дорогою жизнь подводила
К этому страшному дню.
Всё, что томилось, металось, грешило,
Всё предаётся огню.

Нет и не будет виновных отныне.
Дaруй прощенья и мне.
Даруй смиренья моей гордыне
И очищенья в огне.

Себе

На рассвете сон двоится,
Холодок какой-то снится,
И сквозь сон, из тишины,
Нарастает гул струны.

Странный сон, сквозной и хрупкий,
Сон, готовый на уступки…
Жизнь висит на волоске,
Бьется жилкой на виске.

Я хочу сквозь сон пробиться,
Закричать, перекреститься,
Страх осмыслить наяву,
Убедиться, что живу!

И проснувшись, долго, странно
На квадрат окна туманный
И на бледную зарю,
Как воскресшая, смотрю.

Внучке Наташе Толстой

Вот карточка. На ней мне — десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.

Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка?

Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.

Он придет и ко мне, самый страшный час,
Он, быть может, не так уж и страшен.
Вздрогнет пульс еле слышно, в последний раз,
И заглохнет, навеки погашен.

Что ж! Представить могу, что не буду дышать,
Грудь прикрыв ледяными руками.
Что придут изголовье моё украшать
Обречёнными тленью цветами.

И что вечную память (в который уж раз!)
Возгласит панихидное пенье.
Что оно сыновьям утешенья не даст,
Да и надо ли им утешенье?

Но понять не могу, не могу, не могу, —
Как незрим, невесом, бестелесен,
Он остынет со мной на могильном снегу,
Тайный жар вдохновений и песен!

А муза не шагает в ногу, —
Как в сказке, своевольной дурочкой
Идёт на похороны с дудочкой,
На свадьбе — плачет у порога.

Она на выдумки искусница,
Поёт под грохот артобстрела
О том, что бабочка-капустница
В окно трамвая залетела,

О том, что заросли картошками
На поле Марсовом зенитки
И под дождями и бомбёжками
И те и эти не в убытке.

О том, что в амбразурах Зимнего
Дворца пустого — свиты гнезда,
И только ласточкам одним в него
Влетать не страшно и не поздно,

И что легендами и травами
Зарос, как брошенная лира,
Мой город, осиянный славами,
Непобеждённая Пальмира!

Затравила оленя охота,
Долго он не сдавался врагу,
Он бежал по лесам и болотам,
След кровавый ронял на снегу.

Гналась п? следу гончая стая,
Пел всё ближе охотничий рог,
И, почуяв, что смерть настигает,
Он на землю встречать её лег.

Окружили его звероловы
И, добив, вспоминали не раз
На снегу, полный влаги лиловой,
Смертной мукой расширенный глаз.

Свидание наедине
Назначил и мне командор.
Он в полночь стучится ко мне,
И входит, и смотрит в упор.
Но странный на сердце покой.
Три пальца сложила я в горсть.
Разжать их железной рукой
Попробуй, мой Каменный Гость.

Лето ленинградское в неволе.
Всё брожу по новым пустырям,
И сухой репейник на подоле
Приношу я в сумерках к дверям.

Белой ночью всё зудит комарик,
На обиды жалуется мне.
За окном шаги на тротуаре —
Кто-то возвращается к жене.

И всю ночь далекий запах гари
Не дает забыть мне о войне.

Рвануло воздухом.
На тротуар швырнуло.
Крик за спиной и дым.
Лежу. Военный рядом. В головах
Старуха причитает, заступницу зовет.
А девочка молчит.
Хочу подняться, —
Военный в спину ткнул:
«Куда? Лежи!»,
И голову портфелем мне накрыл.
И снова взрыв.
И снова тишина.
Пять раз подряд.
Мы долго так лежали.
Плита гранитная у самых глаз
И водосточный жёлоб.
Потом военный встал.
Сказал: «Ну, бабы, живо,
За мною все гуськом,
Налево в подворотню».
Мы вовремя перебежать успели.
Последний взрыв был рядом, за углом,
И вслед за ним
Надолго тишина.
Военный засучил рукав
И на часы взглянул, сказал:
«Как видно зашабашил паразит.
Теперь бегите по домам, хозяйки.
Без паники».
Шинель оправил, подтянул ремень
И зашагал по улице к вокзалу.

Майский жук прямо в книгу с разлёта упал
На страницу раскрытую — «Домби и сын».
Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.

Быть старомодной не боюсь,
И полный грусти тривиальной
Романс я помню наизусть…
Как доносил мне эту грусть
Твой голос страстный и печальный!

И память сердца ль виновата
Иль память слуха, не пойму,
Но я покорствую ему.
И над Невой, как встарь когда-то,
Твой «луч пурпурного заката»
Горит скитанью моему.

Этот год нас омыл, как седьмая щeлочь,
О которой мы, помнишь, когда-то читали?
Оттого нас и радует каждая мелочь,
Оттого и моложе, как будто бы, стали.

Научились ценить всё, что буднями было:
Этой лампы рабочей лимит и отраду,
Эту горстку углей, что в печи не остыла,
Этот ломтик нечаянного шоколада.

Дни «тревог», отвоёванные у смерти,
Телефонный звонок — целы ль стёкла? Жива ли?
Из Елабуги твой самодельный конвертик, —
Этих радостей прежде мы не замечали.

Будет время, мы станем опять богаче,
И разборчивей станем, и прихотливей,
И на многое будем смотреть иначе,
Но не будем, наверно, не будем счастливей!

Ведь его не понять, это счастье, не взвесить.
Почему оно бодрствует с нами в тревогах?
Почему ему любо цвести и кудесить
Под ногами у смерти, на взрытых дорогах?

На крыше пост. Гашу фонарь.
О, эти розовые ночи!
Я белые любила встарь, —
Страшнее эти и короче.

В кольце пожаров расцвела
Их угрожающая алость.
В ней всё сгорит, сгорит дотла
Всё, что от прошлого осталось.

Но ты, бессонница моя,
Без содрогания и риска
Глядишь в огонь небытия,
Подстерегающий так близко,

Заворожённая глядишь,
На запад, в зарево Кронштадта,
На тени куполов и крыш…
Какая глушь! Какая тишь!
Да был ли город здесь когда-то?

Если птица залетит в окно,
Это к смерти, люди говорят.
Не пугай приметой. Всё равно
Раньше птиц к нам пули залетят.

Но сегодня, — солнце ли, весна ль —
Прямо с неба в комнату нырнул
Красногрудый, стукнулся в рояль,
Заметался и на шкаф порхнул.

Снегирёк, наверно, молодой!
Еле жив от страха сам, небось,
Ты ко мне со смертью иль с бедой
Залетел, непрошенный мой гость?

За диван забился в уголок.
Всё равно! — к добру ли, не к добру,
Трепетанья птичьего комок,
Жизни дрожь в ладони я беру, —

Подношу к раскрытому окну,
Разжимаю руки. Не летишь?
Всё ещё не веришь в глубину?
Вот она! Лети, лети, глупыш!

Смерти вестник, мой недолгий гость,
Ты нисколько не похож на ту,
Что влетает в комнаты, как злость,
Со змеиным свистом на лету.

Идут по улице дружинницы
В противогазах, и у хобота
У каждой, как у именинницы,
Сирени веточка приколота.

Весна. Война. Всё согласовано.
И нет ни в чём противоречия.
А я стою, гляжу взволнованно
На облики нечеловечии.

Вдоль проспекта — по сухой канавке
Ни к селу, ни к городу цветы.
Рядом с богородицыной травкой
Огоньки куриной слепоты.

Понимаю, что июль в разгаре
И что полдень жатвы недалёк,
Если даже здесь, на тротуаре,
Каблуком раздавлен василёк.

Понимаю, что в блокаде лето,
И как чудо здесь, на мостовой,
Каменноостровского букета
Я вдыхаю запах полевой.

Обледенелая дорожка
Посередине мостовой.
Свернёшь в сторонку хоть немножко, —
С сугробы ухнешь с головой,
Туда, где в снеговых подушках
Зимует пленником пурги
Троллейбус пестрый, как игрушка,
Как домик бабушки Яги.
В серебряном обледененьи
Его стекло и стенок дуб.
Ничком на кожаном сиденьи
Лежит давно замерзший труп.
А рядом, волоча салазки,
Заехав в этакую даль,
Прохожий косится с опаской
На быта мрачную деталь.

За спиной свистит шрапнель.
Каждый кончик нерва взвинчен.
Бабий голос сквозь метель:
«А у Льва Толстого нынче
Выдавали мервишель!»

Мервишель? У Льва Толстого?
Снится, что ли, этот бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.

С детства трусихой была,
С детства поднять не могла
Веки бессонные Вию.
В сказках накопленный хлам
Страх сторожил по углам,
Шорохи слушал ночные.

Крался ко мне вурдалак,
Сердце сжимала в кулак
Лапка выжиги сухая.
И, как тарантул, впотьмах
Хиздрик вбегал на руках,
Хилые ноги вздымая.

А домовой? А кащей?
Мало ль на свете вещей,
Кровь леденящих до дрожи?
Мало ль загробных гонцов,
Духов, чертей, мертвецов
С окаменевшею кожей?

Мало ль бессонных ночей
В бреднях, смолы горячей,
Попусту перегорало?
Нынче пришли времена, —
Жизнь по-простому страшна,
Я же бесстрашною стала.

И не во сне — наяву
С крысою в кухне живу,
В обледенелой пустыне.
Смерти проносится вой,
Рвётся снаряд за стеной, —
Сердце не дрогнет, не стынет.

Если о труп у дверей
Лестницы чёрной моей
Я в темноте спотыкаюсь, —
Где тут страх, посуди?
Руки сложить на груди
К мёртвому я наклоняюсь.

Спросишь: откуда такой
Каменно-твёрдый покой?
Что же нас так закалило?
Знаю. Об этом молчу.
Встали плечом мы к плечу, —
Вот он покой наш и сила.

Как привиденья беззаконные,
Дома зияют безоконные
На снежных площадях.
И, запевая смертной птичкою,
Сирена с ветром перекличкою
Братаются впотьмах.
Вдали над крепостью Петровою
Прожектор молнию лиловую
То гасит, то зажжёт.
А выше — звёздочка булавкою
Над Зимней светится канавкою
И город стережёт.

На салазках кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
«У моей вот тоже дочери
Схоронен вчерась.
Бог прибрал, и, слава Господу,
Легше им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих с? ста грамм».
Труден путь, далек до кладбища.
Как с могилой быть?
Довести сама смогла б ещё,
Сможет ли зарыть?
А не сможет — сложат в братскую,
Сложат как дрова
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, —
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче — умереть.

Ты был уютен, цветок невзрачный,
Глазок анютин на клумбе дачной,
Ты где-то с детством был по соседству,
С лаптой, крокетом, с беспечным летом

…………………………

Давно отцвел ты, лилово-желтый

На стене объявление: «Срочно!
На продукты меняю фасонный гроб
Размер ходовой. Об условиях точно —
Гулярная, девять». Наморщил лоб
Гражданин в ушанке оленьей,
Протер на морозе пенсне,
Вынул блокнот, списал объявленье.
Отметил: «справиться о цене».
А баба, сама страшнее смерти,
На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!
Фасо-о-нный ещё им, сытые черти.
На фанере ужо сволокут, погоди-ка».

Шаркнул выстрел. И дрожь по коже,
Точно кнут обжёг.
И смеётся в лицо прохожий:
«Получай паек!»
За девицей с тугим портфелем
Старичок по панели
Еле-еле бредет.
«Мы на прошлой неделе
Мурку съели,
А теперь — этот вот…»
Шевелится в портфеле
И зловеще мяукает кот.
Под ногами хрустят
На снегу оконные стекла.
Бабы мрачно, в ряд
У пустого ларька стоят.
«Что дают?» — «Говорят,
Иждивенцам и детям — свекла».

Иду в темноте, вдоль воронок,
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребенок,
И просит у матери хлеба.

А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
— Не плачь, потерпи, мой хороший, —
И что-то бормочет о граммах.

Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую,
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.

Связисты накалили печку, —
Не пожалели дров.
Дежурю ночь. Не надо свечку,
Светло от угольков.

О хлебе думать надоело.
К тому же нет его.
Всё меньше сил, всё легче тело.
Но это ничего.

Забуду всё с хорошей книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом двигай, —
Не встану, так слаба,

Пьяна от книжного наркоза,
От выдуманных чувств…
Есть всё же милосердья слёзы,
И мир ещё не пуст.

Живые розы у надгробья
Как вызов мёртвой куртизанке.
Глядит любовник исподлобья
На красоты твоей останки.

Всё выжато, как гроздья спелые,
Всё выпито до капли. Баста.
Молчат уста окаменелые,
Уста, целованные часто.

Любовь и смерть, как две соперницы,
Здесь обнялись в последней схватке.
А людям почему-то верится,
Что всё как надо, всё в порядке.

Вот только розы вянут. Душно.
Да воском кисея закапана.
И кто-то шепчет равнодушно
О недостаточности клапана.

А беженцы на самолётах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.

Директор фабрики ударной,
Зав-треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.

Все, как один, стремятся в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: — Хлеба,
Представьте, куры не клюют! —

Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может с год.

Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чём?
Из Куйбышева нам писали —
Жизнь бьет по-прежнему ключом.

Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!

Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.

В кухне жить обледенелой,
Вспоминать свои грехи,
И рукой окоченелой
По ночам писать стихи.

Утром снова суматоха.
Умудри меня Господь,
Топором владея плохо,
Три полена расколоть!

Не тому меня учили
В этой жизни, вот беда!
Не туда переключили
Силу в юные года.

Печь дымится, еле греет.
В кухне копоть, как в аду.
Трубочистов нет, — болеют,
С ног валятся на ходу.

Но нехитрую науку
Кто из нас не превозмог?
В дымоход засунув руку,
Выгребаю чёрный мох.

А потом иду за хлебом,
Становлюсь в привычный хвост.
В темноте сереет небо
И рассвет угрюм и прост.

С чёрным занавесом сходна,
Вверх взлетает ночи тень,
Обнажая день холодный
И голодный новый день.

Но с младенческим упорством
И с такой же волей жить,
Выхожу в единоборство
День грядущий заслужить.

У судьбы готова красть я,
Да простит она меня,
Граммы жизни, граммы счастья,
Граммы хлеба и огня!

Рембрандта полумрак
У тлеющей печурки.
Голодных крыс гопак, —
Взлетающие шкурки.

Узорец ледяной
На стёклах уцелевших,
И силуэт сквозной
Людей, давно не евших.

У печки разговор,
Возвышенный, конечно,
О том, что время — вор,
И всё недолговечно.

О том, что неспроста
Разгневали судьбу мы,
Что родина свята,
А все мы — вольнодумы.

Что трудно хоронить,
А умереть — не трудно…
Прервав беседы нить
Сирена стала выть
Истошно так и нудно.

Тогда брусничный чай
Разлили по стаканам,
И стала горяча
Кишечная нирвана.

Затихнул разговор.
Сирена выла глуше.
А время, старый вор,
Глядя на нас в упор,
Обкрадывало души.

Н. М. Толстой-Лозинской

Дождь льет. Сампсоний-сеногной
Тому виной.
Так учит древняя примета.
У старика одна лишь цель
Сгноить дождями в шесть недель
Покос бессолнечного лета.

Зато раздолье мухоморам —
Весёлым баловням судьбы.
Тучнеют, пучатся грибы.
В лесу, в лугах, по косогорам —
Везде грибы.
Готовьте кадки,
Хозяйки! Рыжик, жирный груздь
Кладите в соль в таком порядке:
На дно укроп, чеснок, и пусть
Покроет сверху лист смороды
Дары роскошные природы.

Но всё же без тепла, без света,
Дождем завесясь, как фатой,
Грустит заплаканное лето,
Глядит казанской сиротой.

А ты? Готова ты отдать
Все рыжики и все засолы,
За день, горячий и весёлый,
Когда гудят над лугом пчелы,
Сбирая меда благодать?

Но не допустит беззаконий
Упрямый дедушка Сампсоний!
Все шесть недель кропит дождем
(Права на то имя свыше),
Бубнит, бубнит, долбит по крыше,
А мы погоды ждем и ждем.

А вечерами на деревне
Старухи, сидя на бревне,
Приметою стращают древней:
Грибное лето — быть войне.

Белой яхты движенья легки.
Ускользающий парус всё меньше.
Есть на свете ещё чудаки,
Что влюбляются в яхты, как в женщин.

Эти с берега долго глядят
На гонимую ветром Психею,
На её подвенечный наряд,
На рассыпанный жемчуг за нею.

Я не прячу прядь седую
В тусклом золоте волос.
Я о прошлом не тоскую, —
Так случилось, так пришлось.

Всё светлее бескорыстье,
Всё просторней новый дом,
Всё короче, проще мысли
О напрасном, о былом.

Но не убыль, не усталость
Ты несёшь в мой дом лесной,
Молодая моя старость
С соучастницей-весной!

Ты несёшь ко мне в Заречье
Самый твой роскошный дар:
Соловьиный этот вечер
И черёмухи угар.

Ты несёшь такую зрелость
И такую щедрость сил,
Чтобы петь без слов хотелось
И в закат лететь без крыл.

Затуманил осенний дождь
Берега твои, Терегощ.
И зловеще и похоронно
Против ветра кричит ворона.

Окровавлен рябины лист,
А березовый — золотист.
Только елки, как богомолки,
Почернели, хранят иголки.

Парус штопаный рыбака
Вздул сырые свои бока.
Мчится — щуку ли догоняет?
Или просто в волнах ныряет?

А в Заречье скрипит забор,
Ветры встретились с двух озёр,
Рвут солому, кидают стогом,
Трубят в рог над Николой-Рогом.

Какая-то птичка вверху, на сосне
Свистит в ля-миноре две тонкие нотки.
Я слушаю долго её в тишине,
Качаясь у берега в старенькой лодке.

Потом камыши раздвигаю веслом
И дальше плыву по озерным просторам.
На сердце особенно как-то светло,
И птичьим согрето оно разговором.

Недоброй славы не бегу.
Пускай порочит тот, кто хочет.
И смерть на невском берегу
Напрасно карты мне пророчат.

Я не покину город мой,
Венчанный трауром и славой,
Здесь каждый камень мостовой —
Свидетель жизни величавой.

Здесь каждый памятник воспет
Стихом пророческим поэта,
Здесь Пушкина и Фальконета
Вдвойне бессмертен силуэт.

О память! Верным ты верна.
Твой водоем на дне колышет
Знамена, лица, имена, —
И мрамор жив, и бронза дышит.

И променять на бытиё
За тишину в глуши бесславной
Тебя, наследие моё,
Мой город великодержавный?

Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство,
За чечевицы горсть отдать
Отцовской славы первородство.

Слышу, как стукнет топор,
В озере булькнет уклейка,
Птичий спугнув разговор,
Свистнет в сосне красношейка.

Лес, словно пена, шипит
Шорохом, шёпотом, свистом.
Здравствуй, озерный мой скит!
Нет ни тревог, ни обид
Мне в роднике твоём чистом.

Уж мне не время, не к лицу
Сводить в стихах с любовью счеты.
Подходят дни мои к концу,
И зорь осенних позолоту
Сокрыла ночи пелена.
Сижу одна у водоёма,
Где призрак жизни невесомый
Качает памяти волна.

Сядь рядом. Голову к плечу
Дай прислонить сестре усталой.
О днях прошедших — я молчу,
А будущих осталось мало.

Мы тишины ещё такой
Не знали, тишины прощения.
Как два крыла, рука с рукой
В последнем соприкосновеньи.

Памяти внука Алеши

Упадут перегородочки,
Свет забрезжится впотьмах.
Уплывет он в узкой лодочке
С медным крестикам в руках.

Будет всё, как полагается.
Здесь, на холмике сыром,
Может, кто-то разрыдается,
Кто-то вспомнит о былом.

И вернутся все трамваями
В мир привычной суеты.
Так умерших забываем мы.
Так его забудешь ты?

Я твоё не трону логово,
Не оскаливай клыки.
От тебя ждала я многого,
Но не поднятой руки.

Эта ненависть звериная,
Из каких она берлог?
Не тебе ль растила сына я?
Как забыть ты это мог?

В дни, когда над пепелищами
Только ветер закружит,
В дни, когда мы станем нищими,
Как возмездие велит,

Вспомню дом твой за калиткою,
Волчьей ненависти взгляд,
Чтобы стало смертной пыткою
Оглянуться мне назад.

Тень от облака бежит по лугу,
Пробежала — и опять светло.
Дай мне руку и простим друг другу.
Всё, что было — былью поросло.

Не от счастья я была счастливой,
Не от горя горевала я.
Родилась такой уж, юродивой, —
Не кори меня, любовь моя!

За твою досаду и обиду
Заплатила дорогой ценой.
Если встречу, — не подам и виду,
Что земля уходит подо мной.

И. А. Бунину

В старом парке, на опушке,
Где простор теснит сирень,
В троекуровской церквушке
Помню службу в Духов День.

Синий ладан сердцу снится,
И от каждого плеча
Запах праздничного ситца,
Крепкий запах кумача.

Дух сирени у Распятья,
Жар весёлых огоньков,
Баб негнущиеся платья
Из заветных сундуков.

Впереди крахмальный китель,
Бакенбарды, седина, —
Троекурова властитель
Мелко крестит ордена.

Рядом юная хозяйка
Троекурова дворца
Машет ручкой в белой лайке
У надменного лица.

Позади шипят девчатки:
«Срам-то! Что и говорить!
Рази мыслимо в перчатке
Крестно знаменье творить?»

Поливают робким ядом
Валансьены от Дусэ.
Лицеист вздыхает рядом,
Отвести не может взгляда
С банта белого в косе.

А под куполом, над ними
В этот жаркий Духов День,
Реет «Иже Херувими»,
Веет белая сирень.

Старый попик чашу поднял,
Тянут матери ребят,
И пречистого Господня
Тела — первые вкусят.

Храм пустеет понемножку,
И расходится народ.
Бабы, сняв полусапожки,
Переходят речку вброд.

Старый мост скрипит под тройкой,
Брёвна ходят ходуном.
Дёрнул вожжи кучер бойкий
И понёсся напролом, —

И ныряет, и взлетает
По просёлочной пыли…
В небе жаворонок тает,
Тает облачко вдали.

Бубенец Валдаем бредит,
Пробираясь сквозь овсы.
Барин с думой об обеде
Чаще смотрит на часы.

А у церкви на опушке
Снова мир и тишина,
И сирень свои верхушки
Клонит, в сон погружена.

Отлетает праздник летний,
Как его не сторожи,
Был ли Духов день, ответь мне?
Или снился он, скажи?

Лифт, поднимаясь, гудит,
Хлопнула дверь — не ко мне.
Слушаю долго гудки
Мимо летящих машин.
Снова слабею и жду
Неповторимых свиданий,
Снова тоска раскаляет
Угли остывших обид.

Полно сражаться, мой друг!
Разве же ты не устала?
Времени вечный поток
Разве воротишь назад?

Будем размеренно жить
Бурям наперекор!
Вечером лампу зажжем,
Книгу раскроем, —
С Блоком ночной разговор
Будем мы длить до зари…

Что это? Старость? Покой?
Убыль воинственных сил?

Нет. Но всё ближе порог
Неотвратимых свиданий.
Слышишь? Всё ближе шаги
Тех, кто ушел навсегда.

Не будет этого, не будет!
И перед смертью не простит.
Обиды первой не забудет,
Как довод он её хранит,
Как оправданье всех обид.

А может быть, всего вернее,
На ложе смерти долго тлея,
Не вспомнит вовсе обо мне
В одной мучительной заботе
Ещё спасти остаток плоти,
Ещё держаться на волне.

Но знаю, что пути сомкнутся,
И нам не обойти судьбу:
Дано мне будет прикоснуться
Губами к ледяному лбу…

Нет, это было преступленьем
Так целым миром пренебречь
Для одного тебя, чтоб тенью
У ног твоих покорно лечь!

Она осуждена жестоко,
Уединённая любовь,
Перегоревшая до срока,
Она не возродится вновь.

Глаза, распахнутые болью,
Глядят на мир, как в первый раз,
Дивясь простору и раздолью,
И свету, греющему нас.

А мир цветет, как первозданный,
В скрещеньях радуги и бурь.
И льёт потоками на раны
И свет, и воздух, и лазурь!

Он тосковал по мне когда-то
На этом дальнем берегу.
О том свидетельство я свято
В старинных письмах берегу.

Теперь другою сердце полно.
Он к той же гавани плывет,
И тот же ветер, те же волны
Ему навстречу море шлет.

И посетив мои кладбища,
В пыли исхоженных дорог,
Увы, он с новой жаждой ищет
Следы иных, любимых ног.

Зачем же сердцу верить в чудо
И сторожить забытый дом?
О, верность, — горькая причуда!
Она не кончится добром.

Он не приходит перед сном ко мне
Сказать, как прежде: «Спи, спокойной ночи!»
Уснул весь дом, и ревность в тишине
Опять всё те же доводы бормочет.

Зачем когтишь ты, старая, меня?
Бессонницей мне изнуряешь тело,
Ожогами нечистого огня?
Не им светилась я, не им горела.

Не слушаю. Не верю. Не хочу.
Я в темноту протягиваю руки,
Зову любовь, и плачу, и шепчу
Благословение разлуке.

Он неизбежен, убыли закон.
Не распаляй же сердца мне, старуха.
Забыть уснуть. Пусть вечным будет сон
Без сновидения, без памяти, без слуха.

Люби другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Её тщеславье утоли
Великолепием искусства.

Пускай избранница несёт
Почётный груз твоих забот:
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой, и вдохновенье,
Пусть всё своим она зовет.

Но если ночью, иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И сиротеющим плечом
Ища плечо моё, невольно
Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно,
Я не жалею ни о чём!

Как песок между пальцев, уходит жизнь.
Дней осталось не так уж и много.
Поднимись на откос и постой, оглядись, —
Не твоя ль оборвалась дорога?

Равнодушный твой спутник идет впереди
И давно уже выпустил руку.
Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,
Каждый шаг ускоряет разлуку.

Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,
Как скулит перед смертью собака…
Или память, и сердце, и горло — в тиски,
И шагать до последнего мрака.

Ты спишь, а я гляжу, бессонная,
В лицо твоё преображённое
Холодным таинством луны.
И всею нежностью утраченной,
И всей разлукой предназначенной
Мои раздумия полны.

Твоё лицо — как цвет магнолии,
И на груди лежит в безволии
Рука, скрещённая с рукой,
В такой усталости утонченной,
Как будто всё уже окончено
И всё исполнено тобой.

Было всё со мной не попросту,
Всё не так, как у людей.
Я не жаловала попусту
Шалой юности затей.

В ночь морозную, крещенскую,
Не гадала у свечи.
Со знахаркой деревенскою
Не шепталась на печи.

Не роняла слезы девичьи
На холодную постель,
Поджидая королевича
Из-за тридевять земель.

Ни весёлой, ни монашенкой
Я в народе не слыла.
Над моей весёлой башенкой
Месяц поднял два крыла.

По ночам пугали филины,
Да и те не ко двору.
Я шелками птицу Сирина
Вышивала по ковру.

Домик с песнями, с причудами
Лунный ветер навещал.
Сны серебряными грудами
К изголовью навевал.

Горностаевою шкуркою
Укрывал от холодов,
Называл меня снегуркою
С олонецких берегов.

И за то, что недотрогою
Прожила до этих пор,
Ныне страшною дорогою
Жизнь выводит на простор.

Шатким мостиком над пропастью,
По разорам пустырей…
Всё теперь со мною попросту,
Всё теперь, как у людей!

Мите

Как формула, вся жизнь продумана,
Как труп анатомом, разъята.
Играет сын сонату Шумана,
Мою любимую когда-то.

И снова, музыкой взволнована,
Покою жизнь противоречит.
И всё, что волей было сковано,
Взлетает музыке навстречу.

Играй, мой сын! Все были молоды.
И ты, как все, утраты встретишь
И на бесчисленные доводы
Страданью музыкой ответишь.

Родинка у сына на спине
На твою предательски похожа.
Эту память ты оставил мне,
Эта память сердце мне тревожит.

Родинка! Такая ерунда.
Пятнышко запёкшееся крови.
Больше не осталось и следа
От былого пиршества любови.

Больше не будет свиданья,
Больше не будет встречи.
Жизни благоуханье
Тленьем легло на плечи.

Как же твоё объятие,
Сладостное до боли,
Стало моим проклятием,
Стало моей неволей?

Нет. Уходи. Святотатства
Не совершу над любовью.
Пусть — монастырское братство,
Пусть — одиночество вдовье,

Пусть за глухими вратами —
Дни в монотонном уборе.
Что же мне делать с вами,
Недогоревшие зори?

Скройтесь вы за облаками,
Больше вы не светите!
Озеро перед глазами,
В нем — затонувший Китеж.

Для каждого есть в мире звук,
Единственный, неповторенный.
Его в пути услышишь вдруг
И, дрогнув, ждешь завороженный.

Одним звучат колокола
Воспоминанием сладчайшим,
Другим — звенящая игла
Цикад над деревеской чащей.

Поющий рог, шумящий лист,
Органа гул, простой и строгий,
Разбойничий, недобрый свист
Над темной полевой дорогой.

Шагов бессоный стук в ничи,
Морей тяжелое дыханье,
И все струи и все ключи
Пронзают бедное сознанье.

А мне одна поет краса!
То рокоча, то замирая,
Кристальной фуги голоса
Звенят воспоминаньем рая.

О строгий, солнечный уют!
Я слышу: в звуках этих голых
Четыре ангела поют —
Два огорченных, два веселых.

Босоногий мальчик смуглый
Топчет светлый виноград.
Сок стекает в жёлоб круглый.
В тёмных бочках бродит яд.

Наклонись-ка! Не отрада ль
Слышать ухом жаркий гул,
Словно лавы виноградарь
С кислой пеной зачерпнул!

Над сараем зной и мухи.
Пусть. Ведь сказано давно:
Были дни и ночи сухи —
Будет доброе вино.

Сердцу каждому внятен
Смертный зов в октябре.
Без просвета, без пятен
Небо в белой коре.

Стынет зябкое поле,
И ни ветер, ни дождь
Не вспугнут уже боле
Воронье голых рощ.

Но не страшно, не больно…
Целый день средь дорог
Так протяжно и вольно
Смерть трубит в белый рог.

Когда других я принимала за него,
Когда в других его, единого, искала, —
Он, в двух шагах от сердца моего,
Прошел неузнанный, и я о том – не знала!

Видно, надо собираться
в путь-дорогу дальнюю.
Две гадалки предсказали
смерть мне раннюю.

Подняла я на солнце ладонь
И гляжу через тонкую кожу.
Пять теней омывает огонь, —
Кровь на огненный веер похожа.

Вот он — жизни тоскующий жар,
Древний сок, не насытивший духа!
Этой юной ладони пожар
Вспомню ль я, когда буду старухой?

Огневая моя колыбель,
Кровь моя, холодей и не сетуй! —
Уж давно голубая свирель
Ворожит над прохладою этой.

Яблоко, протянутое Еве,
Было вкуса — меди, соли, жёлчи,
Запаха — земли и диких плевел.
Цвета — бузины и ягод волчьих.

Яд слюною пенной и зловонной
Рот обжёг праматери, и новью
Побежал по жилам воспалённым,
И в обиде Божьей назван — кровью.

Полынь, трава степной дороги,
Твой горький стебель — горче слез.
Церковный запах, нежно-строгий,
Так далеко меня унес.

Дышу тобой, и вот пьянa я,
Стою у пыльного куста…
О, горечь русская, степная,
И тишина, и широта!..

Распустились вербы мягкие, пушистые,
Маленькие серые зверьки.
Стебли темно-красные, блестящие, чистые
Тянутся к небу беспомощно-тонки.

На деревьях облаком влажным висит
Теплая, мягкая паутина сонная.
Небо над садом бледное, зеленое;
Небо весеннее о чем-то грустит.

В белой церкви звонят. Колокол качают.
Люди проходят усталою толпой.
Кто-то в белой церкви свечи зажигает
Слабой, несмелой, дрожащей рукой…

Плачьте, люди, плачьте! Всё услышат мглистые
Вешние сумерки с далекой высоты,
Всё поймут весенние, маленькие, чистые,
Грустные цветы.

Опять, забыв о белых стужах,
Под клики первых журавлей,
Апрель проснулся в светлых лужах,
На лоне тающих полей.

Кудрявый мальчик — смел и розов.
Ему в раскрытую ладонь
Сон, под корою злых морозов,
Влил обжигающий огонь.

И, встав от сна и пламенея,
Он побежал туда, в поля,
Где, вся дымясь и тихо млея,
Так заждалась его земля.

Где-то там, вероятно, в пределах иных
Мёртвых больше, чем нас, живых,
И от них никуда не уйти.
Всё равно, будем мы во плоти
Или станем тенями без плоти,
Но живущим и жившим — нам всем по пути,
И мы все на едином учёте.
И цари, и плебеи, и триумвират,
И полки безымянно погибших солдат,
И Гомер, и Пракситель, и старец Сократ —
Все посмертно в единый становятся ряд.
Рядом тени-пигмеи и тени-громады,
Величавые тени героев Эллады,
Сохраняющие в веках
Не один только пепел и прах,
Но и мудрость, и мрамор, и стих Илиады.

О, как согласно еще пылает
Твой свет закатный, мой свет восходный!
А ночь разлуку нам возвещает
Звездой бессонной, звездой походной.

Прощай, любимый, прощай, единый,
Уж гаснет пламень роскошно-праздный.
В лицо повеял мне ветр пустынный,
И путь нам разный, и посох разный!

Как высказать себя в любви?
Не доверяй зовущим взглядам.
Знакомым сердце не зови,
С тобою бьющееся рядом.

Среди людей, в мельканье дней,
Спроси себя, кого ты знаешь?
Ах, в мертвый хоровод теней
Живые руки ты вплетаешь!

И кто мне скажет, что ищу
У милых глаз в лазури темной?
Овеяна их тишью дремной,
О чем томительно грущу?

Хочу ли тайной жизни реку
В колодцы светлые замкнуть?
О, если б ведать трудный путь
От человека к человеку!

Засыпаю рано, как дети,
Просыпаюсь с первыми птицами,
И стихи пишу на рассвете,
И в тетрадь, между страницами,
Как закладку красного шёлка,
Я кладу виноградный лист.

Разгорается золотом щёлка
Между ставнями. Белый батист
Занавески ветер колышет,
Словно утро в окно моё дышит
Благовоньем долин
И о новой заре лепечет.

Встать. Холодной воды кувшин
Опрокинуть на сонные плечи,
Чтобы утра весёлый озноб
Залил светом ночные трещинки.
А потом так запеть, — чтобы песни потоп
Всех дроздов затопил в орешнике!

И всё ж!.. Приплыв к иному берегу,
Как молодость забыть, друзья?
Над садом лунную истерику
И вдохновенье соловья.

Ещё не жизнь, — а томный зуд,
Еще не полное цветение,
Когда все нервы в знойный жгут
Скрутило девичье томление.

Но песнь любви, что наизусть
Все пели, — слушаю, как новую.
Ах, в свой черед, пусть каждый, пусть
Упьется — тысячевековою!

I

В небе веточка, нависая,
Разрезает луны овал.
Эту лиственницу Хокусайя
Синей тушью нарисовал.
Здравствуй, деревце-собеседник,
Сторож девичьего окна,
Вдохновений моих наследник,
Нерассказанная весна!
В эту встречу трудно поверить,
Глажу снова шершавый ствол.
Рыбой, выброшенной на берег,
Юность бьется о мой подол…

10 октября 1943

II

Тот же месяц, изогнутый тонко,
Над московскою крышей блестит.
Та же лиственница-японка
У балконных дверей шелестит.
Но давно уж моим не зовётся
Этот сад и покинутый дом.
Что же сердце так бешено бьётся,
Словно ищет спасенья в былом?
Если б даже весна воскресила
Топором изувеченный сад,
Если б дней центробежная сила
Повернула движенье назад, —
В этом царстве пустых антресолей
Я следа всё равно б не нашла
От девичьих моих своеволий,
Постояла — и прочь пошла!

15 октября 1943

III

Сестре

Когда-то, в юные года,
Далёкою весною,
Похоронили мы дрозда
В саду, под бузиною.
И кукол усадив рядком
За столик камышовый,
Поминки справили потом
И ели клей вишнёвый.
А через много, много лет
Пришли с сестрой туда же
Взглянуть на сад, а сада нет,
Следа не видно даже
Многоэтажная гора
Окон на небоскрёбе.
— Пойдем, — сказала мне сестра, —
Мы здесь чужие обе.
А я стою и глупых слез
Ни от кого не прячу.
Хороший был, весёлый дрозд, —
Вот почему я плачу.

1954

Идти в полях дорогой дальней,
Где тишина, где пахнет рожь,
Где полдень душный и хрустальный
Так по-знакомому хорош.

Идти и встретить ветер тёплый,
Кусты полыни, вольных птиц,
Да странника в рубахе блёклой,
Да спины наклонённых жниц.

И знать, что нет конца дороге,
Что будешь так идти, идти,
Пока не смёл погост убогий
В одну дорогу все пути!

Мне воли не давай. Как дикую козу,
Держи на привязи бунтующее сердце.
Чтобы стегать меня — сломай в полях лозу,
Чтобы кормить меня — дай трав, острее перца.

Верёвку у колен затягивай узлом,
Не то, неровен час, взмахнут мои копытца
И золотом сверкнут. И в небо напролом…
Прости, любовь!.. Ты будешь сердцу сниться…

Памяти А.Н. Толстого, скончавшегося 22 февраля 1945-го

Давность ли тысячелетий,
Давность ли жизни одной
Призваны запечатлеть им, —
Всё засосет глубиной,
Всё зацветет тишиной.
Всё сохранится, что было.
Прошлого мир недвижим.
Сколько бы жизнь не мудрила,
Смерть тебя вновь возвратила
Вновь молодым и моим.

I

…И снится мне хутор над Волгой,
Киргизская степь, ковыли.
Протяжно рыдая и долго,
Над степью летят журавли.

И мальчик глядит босоногий
Вослед им, и машет рукой:
Летите, счастливой дороги!
Ищите весну за рекой!

И только по сердцебиенью,
По странной печали во сне
Я вдруг понимаю значенье
Того, что приснилося мне.

Твоё это детство степное,
Твои журавли с высоты
Рыдают, летя за весною,
И мальчик босой — это ты.

II

Я вспоминаю берег Трои,
Пустынные солончаки,
Где прах Гомеровых героев
Размыли волны и пески.

Замедлив ход, плывем сторонкой,
Дивясь безмолвию земли.
Здесь только ветер вьёт воронки
В сухой кладбищенской пыли,

Да в небе коршуны степные
Кружат, сменяясь на лету,
Как в карауле часовые
У древней славы на посту.

Пески, пески — конца им нету.
Ты взглядом провожаешь их,
И чтобы вспомнить землю эту,
Гомера вспоминаешь стих.

Но всё сбивается гекзаметр
На пароходный ритм винтов…
Бинокль туманится — слезами ль? —
Дымком ли с дальних берегов?

Ты говоришь: «Мертва Эллада,
И всё ж не может умереть…»
И странно мне с тобою рядом
В пустыню времени смотреть,

Туда, где снова Дарданеллы
Выводят нас на древний путь,
Где Одиссея парус белый
Волны пересекает грудь.

III

Я жёлтый мак на стол рабочий
В тот день поставила ему.
Сказал: «А знаешь, между прочим,
Цветы вниманью моему
Собраться помогают очень».

И поворачивал букет,
На огоньки прищурясь мака.

В окно мансарды, на паркет
Плыл Сены отражённый свет,
Павлин кричал в саду Бальзака.

И дня рабочего покой,
И милый труд оберегая,
Сидела рядом я с иглой,
Благоговея и мечтая
Над незаконченной канвой.

Далекий этот день в Пасси
Ты, память, бережно неси.

IV

Взлетая на простор покатый,
На дюн песчаную дугу,
Рвал ветер вереск лиловатый
На океанском берегу.

Мы слушали, как гул и грохот
Неудержимо нарастал.
Океанид подводный хохот
Нам разговаривать мешал.

И чтобы так или иначе
О самом главном досказать,
Пришлось мне на песке горячем
Одно лишь слово написать.

И пусть его волной и пеной
Через минуту смыл прилив,
Оно осталось неизменно
На лаве памяти застыв.

V

Ты был мне посохом цветущим,
Мой луч, мой хмель.
И без тебя у дней бегущих
Померкла цель.

Куда спешат они, друг с другом
Разрознены?
Гляжу на жизнь свою с испугом
Со стороны.

Мне смутен шум её и долог,
Как сон в бреду.
А ночь зовет за тёмный полог.
— Идёшь? — Иду.

VI

Торжественна и тяжела
Плита, придавившая плоско
Могилу твою, а была
Обещана сердцу берёзка.

К ней, к вечно зелёной вдали,
Шли в ногу мы долго и дружно.
Ты помнишь? И вот — не дошли.
Но плакать об этом не нужно,

Ведь жизнь мудрена, и труды
Предвижу немалые внукам:
Распутать и наши следы
В хождениях вечных по мукам.

VII

Мне всё привычней вдовий жребий,
Всё меньше тяготит плечо.
Горит звезда высоко в небе
Заупокойною свечой.

И дольний мир с его огнями
Тускнеет пред её огнём.
А расстоянье между нами
Короче, друг мой, с каждым днём.

В кухне крыса пляшет с голоду,
В темноте гремит кастрюлями.
Не спугнуть её ни холодом,
Ни холерою, ни пулями.
Что беснуешься ты, старая?
Здесь и корки не доищешься,
Здесь давно уж злою карою,
Сновиденьем стала пища вся.
Иль со мною подружилась ты
И в промерзшем этом здании
Ждёшь спасения, как милости,
Там, где теплится дыхание?
Поздно, друг мой, догадалась я!
И верна и невиновна ты.
Только двое нас осталося —
Сторожить пустые комнаты.

Небо называют — голубым,
Солнце называют золотым,

Время называют — невозвратным,
Море называют — необъятным,

Называют женщину — любимой,
Называют смерть — неотвратимой,

Называют истины — святыми,
Называют страсти — роковыми.

Как же мне любовь свою назвать,
Чтобы ничего не повторять?

По радио дали тревоги отбой.
Пропел о покое знакомый гобой.
Окно раскрываю и ветер влетает,
И музыка с ветром. И я узнаю
Тебя, многострунную бурю твою,
Чайковского стон лебединый, — шестая,
По-русски простая, по-русски святая,
Как Родины голос, не смолкший в бою.

Покрой мне ноги тёплым пледом,
И рядом сядь, и руку дай,
И будет с ласковым соседом
Малиновый мне сладок чай.

Пускай жарок, едва заметный,
Гудит свинцом в моей руке, —
Я нежности ветхозаветной
Прохладу чую на щеке.

Все меньше слов, все меньше силы,
Я вздохом говорю с тобой,
И словно воздух льется в жилы,
Невыразимо голубой!

Нам больно от красивых лиц,
От музыки, от сини водной,
От душных шорохов зарниц,
От песни жалостной, народной.

Всё, до чего коснулся Бог,
Всё, что без дум, без цели манит,
Всё, что уводит без дорог,
Земное сердце ранит, ранит…

Шатается по горенке,
Не сыщет уголка
Сестрица некрещёная,
Бессонная тоска.

Присядет возле ног моих,
Колени обовьет,
Бормочет мне знакомый стих
И всё поёт, поёт.

И руки бесприютные
Всё прячет мне на грудь,
Глядит глазами смутными,
Раскосыми чуть-чуть.

Кто знает сумерки в глуши?
Так долог день. Читать устанешь.
Побродишь в комнатах в тиши
И у окна без думы встанешь.

Над речкой церковь. Дальше — поле,
Снега, снега… За ними лес.
Опять снега. Растут всё боле
До самых пасмурных небес.

Беззвездный, серый вечер стынет,
Придвинул тени на снегу,
И ждёшь, когда еще придвинет
Последнюю на берегу.

Уже темно. Фонарик бледный
Во тьме затеплил жёлтый глаз,
Унылый сторож жизни бедной,
Бессонно стерегущий нас.

Вот бубенец звенит дорожный.
В пыли метельной пролетел
Ямщик с кибиткою. Запел,
И оборвался звон тревожный.

Звенит над полем высоко,
Всё тише, тише… Реже, реже…
Есть где-то жизнь, но далеко!
Есть где-то счастие, но где же?..

Звенел росою юный стих мой
И музыкой в семнадцать лет.
Неприхотлив и прост поэт,
Воспламененный первой рифмой.

Но лишь хореи золотые
Взнуздали жизнь, — она мертва!
Окаменев, лежат слова,
Всем грузом плоти налитые.

И все бессильнее закреп
Над зыбью духа непослушной.
О, слово, неподвижный склеп,
Тебе ль хранить огонь воздушный!

Не окрылить крылом плеча мне правого,
Когда на левом волочу грехи.
О, Господи, — я знаю, от лукавого
И голод мой, и жажда, и стихи.
Не ангелом-хранителем хранима я, —
Мечта-кликуша за руку ведёт,
И купина твоя неопалимая
Не для меня пылает и цветёт.
Кто говорил об упоенье вымысла?
Благословлял поэзии дары?
Ах, ни одна душа ещё не вынесла
Бесследно этой дьявольской игры!

Булонский лес осенним утром,
Туман, прохлада и роса,
И солнце, вялым перламутром
Плывущее на небеса.

Красива ранняя прогулка,
Когда сентябрь зажёг костры.
Шаги в аллеях слышны гулко,
И камни гравия остры.

Мне мил осенний холод зрелый.
Иду я с мальчиком моим
По этим светлым, опустелым
Дорогам, влажно-золотым.

Лелея творческую скуку,
Мне хорошо без слов брести
И друга маленькую руку
В своей, уверенной, нести.

В небе авиаигрушки,
Ни покоя им, ни сна.
Ночь в прожекторах ясна.
Поэтической старушкой
Бродит по небу луна.
И кого она смущает?
Кто вздыхает ей вослед?
Тесно в небе. Каждый знает,
Что покоя в небе нет.
Истребитель пролетает,
Проклиная лунный свет.
До луны ли в самом деле,
Если летчику глаза
И внимание в обстреле
От живой отводит цели
Лунной влаги бирюза?
Что же бродишь, как бывало,
И качаешь опахало
Старых бредней над землёй?
Чаровница, ты устала,
Ты помехой в небе стала, —
Не пора ли на покой?

С севера — болота и леса,
С юга — степи, с запада — Карпаты,
Тусклая над морем полоса —
Балтики зловещие закаты.

А с востока — дали, дали, дали,
Зори, ветер, песни, облака,
Золото и сосны на Урале,
И руды железная река.

Ходят в реках рыбы-исполины,
Рыщут в пущах злые кабаны,
Стонет в поле голос лебединый,
Дикий голос воли и весны.

Зреет в небе, зреет, словно колос,
Узкая, медовая луна…
Помнит сердце, помнит! Укололось
Памятью на вечны времена.

Видно, не забыть уж мне до гроба
Этого хмельного пития,
Что испили мы с тобою оба,
Родина моя!

Знаю, вижу только два пути.
Кто ж я, хищница или подвижница?
Мне ли кладь разбойничью нести,
В отреченьи ль сердце моё движется?

Я познала радость пустоты,
Приняла сокровищницу Иова,
Но томят, томят порой мечты,
Память груза бренного, но милого.

Не напрасно ль, мудрая, в пути
Все услады проходила мимо я,
Если сердце тяжело нести,
Сердце мне своё ненасытимое?

Что же такое мне снилось?
Вспомнить никак не могу.
Словно плыву я, словно простилась
С чем-то на том берегу.
С чем-то единым, неповторимым
Больше нигде, никогда…
И только осталось
То, с чего начиналось:
Ветер. Туман. Вода.

Не голубые голуби
Спускаются на проруби
Второго Иордана, —

Слетает вниз метелица,
Колючим вихрем стелется,
Свивает венчик льдяный.

И рамена Крестителя
Доспехами воителя —
Не мехом сжаты ныне.

Горит звезда железная,
Пятиугольной бездною,
Разверстою пустыней.

Над голой кожей зябкою
Лишь ворон чёрной тряпкою
Взмахнет и отлетает.

Новокрещён морозами,
Дрожит младенчик розовый,
Дрожит и замерзает.

Иль у меня радуга от любви в глазах,
Что тебе я радуюсь, милый мой, в слезах.

Нас любовь не балует, до того ли ей!
Только я не жалуюсь, жду погожих дней.

А наступят дни мои, — их не уступлю!
Я тебя, любимого, для себя люблю!

Памяти Е.М. Лопатиной

В гостиной беседа за чайною чашкой.
В углах уже тени, а в окнах – закат.
И кружатся галки над Сивцевым Вражком,
И март, и капель, и к вечерне звонят.
Давно карандашик ментоловый водит
Хозяйка над бровью, скрывая мигрень.
Но вот и последняя гостья уходит,
Кончается долгий и суетный день.
И в доме тогда зажигаются свечи,
А их на стене повторяет трюмо.
Платок оренбургский накинув на плечи,
Она перечитывает письмо.
Письмо о разрыве, о близкой разлуке.
«Ты слишком умна, чтоб меня осудить…»
Почти незаметно дрожат её руки.
Две просьбы в конце: позабыть и простить.
Свеча оплывает шафрановым воском,
И, верно, страдание так молодит,
Что женщина кажется снова подростком,
Когда на свечу неподвижно гладит.

П. Д. Успенскому

Напрасно мёртвый бледный лик
Нас пустотой своей тревожит.
Что было хоть единый миг,
Не быть уж никогда не может!

Мы оживляли бедный тлен,
А ныне смерть над ним владычит.
Пускай в сомнительный свой плен
Несуществующее кличет!

Воюй, угрюмый Дон-Кихот!
Коси вокруг земные тени!
Освобождённая, взойдет
Душа на новые ступени…

Амур откормленный, любви гонец крылатый!
Ужели и моих томлений ты вожатый?
НЕ верю. Ты, любовь, печальница моя.
Пришла незванная. Согрета тайно я
Твоей улыбкою и благостной, и строгой.
Ты шла нагорною, пустынную дорогой,
Остановилася в пути, как странник дальний.

Уходят люди и приходят люди.
три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.
Да будет он и легкий, и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.

А я опять пишу о том,
О чём не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.

Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи.
Они — как сброшенный покров,
Они — как родинка на коже.

Но кто-то губы освежит
Моей неутолённой жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.

Мне снятся паруса,
Лагуна в облаках,
Песчаная коса
И верески в цветах.
Сквозь дрёму узнаю
За дымкой голубой
Твой путь в чужом краю
С подругой молодой.

Моё смирение лукаво,
Моя покорность лишь до срока.
Струит горячую отраву
Моё подземное сирокко.

И будет сердце взрыву радо,
Я в бурю, в ночь раскрою двери.
Пойми меня, мне надо, надо
Освобождающей потери!

О час безрадостный, безбольный!
Взлетает дух, и нищ, и светел,
И гонит ветер своевольный
Вослед за ним остывший пепел.

Ложится осени загар
На лист, еще живой и крепкий,
На яблока душистый шар,
Нагрузший тяжело на ветке,

И на поля, и на края
Осенних рощ, еще нарядных,
И на кудрях твоих прохладных,
Любовь моя, краса моя.

Не могу я вспомнить, что мне снилось,
Не могу ни вспомнить, ни забыть.
Целый день кому-то я молилась,
И так жутко, жутко было жить.

Может быть, тот сон и не случайный,
И мечтой коснулась я на миг
Тех созвучий, что остались тайной,
И куда мой разум не проник.

Только что-то в сердце прояснилось,
Протянулась солнечная нить.
Не могу я вспомнить, что мне снилось,
Не могу ни вспомнить, ни забыть.

Мороз оледенил дорогу.
Ты мне сказал: «Не упади»,
И шел, заботливый и строгий,
Держа мой локоть у груди.
Собаки лаяли за речкой,
И над деревней стыл дымок,
Растянут в синее колечко.
Со мною в ногу ты не мог
Попасть, и мы смеялись оба.
Остановились, обнялись…
И буду помнить я до гроба,
Как два дыханья поднялись,
Свились, и на морозе ровно
Теплело облачко двух душ.
И я подумала любовно:
— И там мы вместе, милый муж!

День прошёл, да мало толку!
Потушили в зале ёлку.
Спит забытый на верхушке
Ангел, бледный от луны.
Золотой орешек с ёлки
Положу я под подушку, —
Будут радостные сны.

В час урочный скрипнет дверца, —
Это сон войдет и ляжет
К изголовью моему.
— Спи, мой ангел, — тихо скажет.
Золотой орешек-сердце
Положу на грудь ему.

Стихи предназначены всем.
И в этом соблазны и мука.
У сердца поэта зачем
Свидетели тайного стука?

На исповедь ходим одни.
В церквах покрывают нам платом
Лицо в покаянные дни,
Чтоб брат не прельстился бы братом.

А эта бесстыдная голь
Души, ежедневно распятой!
О, как увлекательна боль,
Когда она рифмами сжата!

И каждый примерить спешит, —
С ним схожа ли боль иль не схожа,
Пока сиротливо дрожит
Души обнаженная кожа.

Я не заплaчу, — пусть друг разлюбит.
Ветер, ветер меня приголубит.

Людям прощу — пусть люди обидят.
Облакa, облакa… Они меня видят!

Я не заплaчу, — пусть всё обманет!
Смерть в терема заманит, заманит…

Привяжи к саням ведерко
И поедем за водой.
За мостом крутая горка, —
Осторожней с горки той!

Эту прорубь каждый знает
На канале крепостном.
Впереди народ шагает,
Позади звенит ведром.

Опустить на дно веревку,
Лечь ничком на голый лед, —
Видно, дедову сноровку
Не забыл еще народ!

Как ледышки, рукавички,
Не согнуть их нипочем.
Коромысло, с непривычки,
Плещет воду за плечом.

Кружит вьюга над Невою,
В белых перьях, в серебре…
Двести лет назад с водою
Было так же при Петре.

Но в пути многовековом
Снова жизнь меняет шаг,
И над крепостью Петровой
Плещет в небе новый флаг.

Не фрегаты, а литые
Вмерзли в берег крейсера.
И не снилися такие
В мореходных снах Петра.

И не снилось, чтобы в тучах
Шмель над городом кружил,
И с гудением могучим
Невский берег сторожил.

Да! Петру была б загадка:
Лязг и грохот, танка ход.
И за танком ленинградка,
Что с винтовкою идет.

Ну, а мы с тобой ведерко
По-петровски довезем.
Осторожней! Видишь, горка.
Мы и горку обогнем.

И мне горит звезда в пустынном мире,
И мне грозит стрела на бранном поле,
И мне готов венок на каждом пире,
И мне вскипает горечь в каждой боли.
Не затеряешь, смерть, меня вовеки!
Я — эхо, брошенное с гор в долины.
Да повторюсь я в каждом человеке,
Как новый взлёт волны, всегда единой.

Алексей — Человек Божий, с гор вода.
Календарь, 17 марта

Алексей — с гор вода!
Стала я на ломкой льдине,
И несёт меня — куда? —
Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей — с гор вода!
Ах, как страшно, если тает
Под ногой кусочек льда,
Если сердце утопает!

Рвануло грудь, и подхватила,
Запела гулкая свирель.
Я видела, как уронила
Былые руки на постель.

Я видела, как муж, рыдая,
Сжал тело мёртвое моё.
И всё качнулось, в свете тая.
Так вот оно — небытиё!

Вздохнуть хотела бы — нет дыхания,
Взглянуть хотела бы — забыла взор.
Как шумы вод — земли восклицания,
Как эхо гонятся вслед рыдания,
Костяшки слов, панихиды хор.
И вопль, как нож: ах, что же это!
Вопль без ответа,
Далёко где-то.

И вот по воздуху по синему —
Спираль, развернутая в линию,
Я льюсь, я ширюсь, я звеню
Навстречу гулкому огню.
Меня качают звоны, гуды,
И музыки гром?вой груды
Встречают радостной грозой
Новорождённый голос мой.

Начало жизни было — звук.
Спираль во мгле гудела, пела,
Торжественный сужая круг,
Пока ядро не затвердело.

И стала сердцевиной твердь,
Цветущей, грубой плотью звука.
И стала музыка порукой
Того, что мы вернемся в смерть.

Ветер прилёг в поля,
Раскинув крылья,
Сыро дымит земля,
Полна бессилья.

Скоро накроет ночь.
Уж тень приколота…
Зори, плывите прочь,
Гасите золото!

Вот уж и солнце в тень,
Сгорев, упало.
Жду тебя, новый день.
Мне жизни — мало!

Брожу по ветреному саду.
Шумят багровые листы.
Пройдусь, вернусь, у клумбы сяду,
Гляжу на дали с высоты.

Как осенью красивы зори,
Когда и золото, и сталь
Изнемогают в равном споре
И льют прохладу и печаль!

Как осенью красивы думы!
В душе и горше, и сильней
Под эти золотые шумы
Воспоминанье нежных дней.

Давно ли вместе, ах, давно ли
Мы пили дней июльских тишь?
О, время, время, ты бежишь,
Ты непокорно нашей воле!

Я милые следы найду,
Скажу прости былым отрадам.
Пусть стынут на скамье в саду
Два сердца, вырезаны рядом…

Грехи — поводыри слепых,
А я — недвижная, но зрячая,
И не туманит кровь горячая
Раздумий медленных моих.

Что делать тем, кто тишь на дне
Хранит, как влагу первородную,
Для грубой нивы непригодную,
Кого баюкают во сне

Не руки душные любовника,
А дикая звезда Арктур,
Чей рот для поцелуя хмур
И горче ягоды терновника!

Прости, что я тебе жена,
Что расплескала, нерадивая,
Усладу, не испив до дна
Что жизнь моя неторопливая
Просторна слишком для любви…
Забудь, не мучай, не зови!

Веселый спектр солнца, буйство света,
Многоцветенье красок и огней, —
Померкло всё и растворилось где-то,
В бесформенном скоплении теней.
Густеет мгла и зреет тишина, —
Всё служит моему сосредоточью.
И, древнему обычаю верна,
Сова Минервы вылетает ночью.

Я помню — нежными горячими словами
Баюкал ты меня. И было счастье с нами.
Так сладко в полусне кружилась голова.
Но дни прошли… И вот засохшими губами
Шепчу самой себе бессонными ночами
Смешные, жалкие, забытые слова!

Поди попробуй придерись!
Здесь я сама себе хозяин,
Здесь узаконен, не случаен,
Оправдан каждый мой каприз.
Словами властвую. Хочу —
В полёт их к солнцу посылаю.
Хочу — верну с пути, и знаю,
Что с ними всё мне по плечу.
Туда забрасываю сети,
Где заводи волшебных рыб,
Где оценить улов могли б
Одни поэты лишь да дети.

Памяти брата

На плиты холодные, на дорожки пустынные
Роняют листья каштаны тёмные.
На камне разрушенном, на могиле заброшенной
Прочесть так трудно слова полустёртые:

«О, Господи, Господи!
Пошли ему праздник, нетленный и радостный,
С прозрачной молитвой, с цветами белыми
И с тихой румяной песнею утренней,
Пошли ему, Господи!»

На камне разрушенном, на могиле заброшенной
Прочесть так трудно слова полустёртые.
Средь шума победного всемогущих и радостных
Услышать так трудно молитвы забытые.

Сыплет звезды август холодеющий,
Небеса студены, ночи — сини.
Лунный пламень, млеющий, негреющий,
Проплывает облаком в пустыне.

О, моя любовь незавершенная,
В сердце холодеющая нежность!
Для кого душа моя зажженая
Падает звездою в бесконечность?

Глухая ночь! Не видно света.
Тяжелый гнет царит кругом,
И скорбным крикам нет ответа
В глубоком сумраке ночном.

Здесь нет людей, людей свободных,
Лишь с плачем тяжким и больным
Толпы оборванных, голодных
Снуют по улицам пустым.

О край унылый, без привета!
Когда ж утихнет крик больной?
Когда же луч тепла и света
Взойдет над скорбною страной?

Таро — египетские карты —
Я разложила на полу.
Здесь мудрость тёмная Астарты, —
Цветы, приросшие к жезлу,

Мечи и кубки… Символ древний,
К стихиям мира тайный ключ,
Цветы и лев у ног царевны,
И голубой астральный луч.

В фигурах, сложенных искусно
Здесь в треугольник, там в венок,
Мне говорили, светит тускло
Наследной истины намек.

Но разве мир не одинаков
В веках, и ныне, и всегда,
От кабалы халдейских знаков
До неба, где горит звезда?

Всё та же мудрость, мудрость праха,
И в ней всё тот же наш двойник —
Тоски, бессилия и страха
Через века глядящий лик.

Отплывал пароход. Отплывала любовь.
Холодела заката горячая кровь.
Холодела душа. И гудок зарыдал.
На прощанье ты мне ничего не сказал.
Пусть же будет без бури счастливый твой путь.
Если можешь — прости, если хочешь — забудь.

Родится новый Геродот
И наши дни увековечит.
Вергилий новый воспоёт
Года пророчеств и увечий.

Но будет ли помянут он,
Тот день, когда пылали розы
И воздух был изнеможён
В приморской деревушке Козы,

Где волн певучая гроза
Органом свадебным гудела,
Когда впервые я в глаза
Тебе, любовь моя, глядела?

Нет! Этот знойный день в Крыму
Для вечности так мало значит,
Его забудут, но ему
Бессмертье суждено иначе.

Оно в стихах, быть может, тут
На недописанной странице,
Где рифм воздушные границы
Не прах, а пламень берегут.

Надеть бы шапку-невидимку…

…Так на страницах дневника
Писала я давно когда-то:
Девичий вензель «Н» и «К»
В конце страницы желтоватой…

На пожелтевшие листы
Гляжу сквозь слез невольных дымку.
Дитя, дитя! Куда же ты
Девало шапку-невидимку?

На разорение твоё
Слетела птиц полночных стая,
Клюет, терзает вороньё,
По ветру сердце разметая.

И лишь предсмертной муки дрожь
Ты, как и все на свете люди,
На приговор последних судей
Изнемогая, донесешь.

Писем связка, стихи да сухие цветы —
Вот и всё, что наследуют внуки.
Вот и всё, что оставила, гордая, ты
После бурь вдохновений и муки.
А ведь жизнь на заре, как густое вино,
Закипала языческой пеной!
И луна, и жасмины врывались в окно
С лёгкокрылой мазуркой Шопена.
Были быстры шаги, и движенья легки,
И слова нетерпеньем согреты.
И сверкали на сгибе девичьей руки,
По-цыгански звенели браслеты!
О, надменная юность! Ты зрела в бреду
Колдовских бормотаний поэта.
Ты стихами клялась: исповедую, жду! —
И ждала незакатного света.
А уж тучи свивали гроз?вый венок
Над твоей головой обречённой.
Жизнь, как пес шелудивый, скулила у ног,
Выла в небо о гибели чёрной.
И Елабугой кончилась эта земля,
Что бескрайние дали простерла,
И всё та же российская сжала петля
Сладкозвучной поэзии горло.

Над жизнью маленькой, нехитрой, незаметной
Качала нежность лебединое крыло.
Ты стала матерью, женой старозаветной…
Из тёплой горницы сквозь ясное стекло

Следишь испуганно за тучей грозовою,
Ползущей медленно и верно, как судьба.
Ты молишь: — Господи, невинны пред Тобою
Младенец мой, и муж, и я, твоя раба, —

Спаси и сохрани нас ласковое чудо!..
Но чудо близится в стенаниях, в огне,
И гневный серафим спускается оттуда,
Неся два пламени, как крылья на спине.

На домике твоём убогую солому
Зажёг он, пролетев, и голос из огня,
Подобно музыке и медленному грому,
Воззвал: «Идите все погибнуть за Меня!»

И встал огонь и дым свечою многоцветной
Над жизнью маленькой, нехитрой, незаметной.
Прими же, Господи, и этот бедный дым
С великим милосердием Твоим!

В чистом домике печаль,
Я живу, бедна грехами.
И о том, чего не жаль,
Говорю и лгу стихами.

Пусть певучий этот щит,
Неправдивый и лукавый,
Дольше сердце защитит
От лихой, людской расправы!

Если ж выдаст боль и дрожь
Голос, чересчур звенящий, —
Пусть ему поверят, — что ж!—
Ведь и он не настоящий.

Как много на лице зажглось
Смешных веснушек золотистых!
И ландыша фарфор душистый
В девичьем узелке волос.

Прикрыв рукою загорелой
Глаза, ты в поле смотришь, вдаль…
Морщинкой детскою, несмелой
У милых губ легла печаль.

А там, в полях, устав от зноя,
Пылит дорогу чей-то конь,
И мимо, мимо… Солнце злое
Льёт белый, медленный огонь.

Запомню этот деревенский
Горячий день, весну и даль,
И нежных губ, еще не женских,
Еще бесслезную печаль.

Сухой и серый лист маслины,
Кружащий по дороге низко,
И пар, висящий над долиной,
Все говорит, что море близко.

У хижин рыбаков темнеют
Черно-просмоленные сетки.
Иду и жду, когда повеет
В лицо соленый ветер крепкий.

И сладок путнику бывает
Привал у вод прохладно-синих,
Где море в голубых пустынях
Полдневный солнца шар качает.

Гром, старый гром обыкновенный
Над городом загрохотал.
— Кустарщина! — сказал военный,
Махнул рукой и зашагал.

И даже дети не смутились
Блеснувших молний бирюзой.
Они под дождиком резвились,
Забыв, что некогда крестились
Их деды под такой грозой.

И празднично деревья мокли
В купели древнего Ильи,
Но вдруг завыл истошным воплем
Сигнал тревоги, и вдали

Зенитка рявкнула овчаркой,
Снаряд по тучам полыхнул,
Так неожиданно, так жарко
Обрушив треск, огонь и гул.

— Вот это посерьезней дело! —
Сказал прохожий на ходу,
И все вокруг оцепенело,
Почуя в воздухе беду.

В подвалах схоронились дети,
Недетский ужас затая.
На молнии глядела я…
Кого грозой на этом свете
Пугаешь ты, пророк Илья?

Не с теми я, кто жизнь встречает,
Как равную своей мечте,
Кто в достиженьях замедляет
Разбег к заоблачной черте,

Кто видит в мире только вещи,
Кто не провидит через них
Предчувствий тягостных своих
Смысл и печальный, и зловещий.

Но чужды мне и те, кто в мире
Как стран заоблачных гонцы.
Мне не по силам их венцы
И золото на их порфире.

Иду одна по бездорожью,
Томясь, предчувствуя, грустя.
Иду, бреду в Селенье Божье,
Его заблудшее дитя…

Когда архангела труба
Из гроба нас подымет пением,
Одна нас поведет судьба
По рассветающим селениям.

И там, на берегах реки,
Где рай цветет на уготованный,
Не выпущу твоей руки,
Когда-то на земле целованной.

Мы сядем рядом, в стороне
От серафимов, от прославленных.
И будем помнить о земле,
О всех следах, на ней оставленных.

I

Мёд золотой несёт на блюдце
К нам старый мельник на крыльцо.
У старика колени гнутся,
И строго древнее лицо.

С поклоном ставит на оконце,
Рукой корявой пчёл смахнул.
И в небо смотрит. В небе солнце,
И синь, и зной, и тёмный гул.

— Вот, дедушка, денёк сегодня! —
Он крестит набожную плоть
И шепчет:
— Благодать Господня!
Послал бы дождичка Господь!

II

И впрямь старик накликал тучи!
Лиловой глыбою плывут.
Полнеба сжал их неминучий,
Их душный грозовой уют!

В испуге закачались травы,
Лежат поля омрачены.
Сады и нежные дубравы
В лиловом воздухе черны.

III

И тяжкий молот вдруг над миром занесён.
Как странно в тишине вся жизнь остановилась!
Вот что-то дрогнуло и глухо покатилось,
И распахнулась дверь на ветреный балконю

А ветер буревой на тёмные поля
И свист, и ливень яростный обрушил,
Пришиб и смял сады, дремотный сон нарушил,
И ровно загудев, очнулася земля.

Сижу на траве у погоста.
Как холмики эти смирению учат!
Когда бы любить тебя просто,
Когда бы любить и не мучить!

Напрасно учу своё сердце спартанству —
Неистово сердце, но хрупко.
Чуть вспомню, — опять постоянству
И слабостям старым уступка.

Бежать бы за стены, в прохладные кельи
Черницею тихой укрыться!
Но сердце полно ещё зелья,
И в немощи сладкой томится, двоится.

Как на бульварах весело средь снега белого,
Как тонко в небе кружево заиндевелое!
В сугробах первых улица, светло-затихшая,
И церковь с колоколенкой, в снегу поникшая.
Как четко слово каждое. Прохожий косится,
И смех нежданно-радостный светло разносится.
Иду знакомой улицей. В садах от инея
Пышней и толще кажутся деревья синия.
А в небе солнце белое едва туманится,
И белый день так призрачно, так долго тянется.

Фаусту прикидывался пуделем,
Женщиной к пустыннику входил,
Простирал над сумасшедшим Врубелем
Острый угол демоновых крыл.

Мне ж грозишь иными приворотами,
Душу испытуешь красотой,
Сторожишь в углах перед киотами
В завитке иконы золотой.

Закипаешь всеми злыми ядами
В музыке, в преданиях, в стихах.
Уязвляешь голосами, взглядами,
Лунным шаром бродишь в облаках.

А когда наскучит сердцу пениться,
Косу расплету ночной порой, —
Ты глядишь из зеркала смиренницей
Мною, нечестивою, самой.

Березы озябшие, березы тонкие,
Над вами кружатся галки звонкие,

Над вами стынет небо морозное,
У берега бьется река многослезная.

Опять прихожу к вам дорогой прибрежной,
Дорогой вечерней, дорогою снежной.

И долго стою, и уйти мне не хочется,
И знаю, что к прошлому душа не воротится,

И знаю, что прошлое душой не забудется,
Последние радости в печалях заблудятся…

Березки озябшие, березки слабые,
Ах, если б весну вашу встретить могла бы я!

Над дымным храпом рысака
Вздымает ветер облака.

В глухую ночь, в туманы, в снег
Уносит сани легкий бег.

Ни шевельнуться, ни вздохнуть —
Холодный воздух режет грудь.

Во мраке дачи и сады,
И запах снега и воды.

О, пожалей, остановись,
Уйми коней лихую рысь!

Но тверже за спиной рука,
Все громче посвист ямщика,

Все безнадежней, все нежней,
Зветят бубенчики коней, —

И сумасшедшая луна
В глазах троих отражена.

Она, как невеста среди женихов,
Вся в белом, положена с ними на плиты.
Тела их одною рогожей покрыты.
Их смерть разлучила без песен, без слов.

И молча все трое глядят в высоту
Глазами раскрытыми в жутком покое.
Над ними холодное небо пустое
Скрывает в туманах свою пустоту.

Там падают люди… И стоны летят…
Над городом дымное зарево всходит.
Штыками звеня, молчаливый отряд
Пустеющий город в тревоге обходит.

А здесь, на пустынном дворе мертвецов,
Вся в белом, положена с ними на плиты,
Она, как невеста среди женихов…
И в жутком покое глаза их раскрыты.

Истома дней опаловых,
Июля тишина.
Вся в ягодах коралловых
Поникла бузина.

За садом речка ленится
Катить свое стекло,
Лишь парится, лишь пенится
И сонно, и светло.

Плывет от лип разморенных
Тяжелый, сладкий дух,
А у окон растворенных
Не счесть звенящих мух.

Ах, только и мечтается —
Под липой в уголке
Весь день, качаясь, маяться
В скрипучем гамаке!

О, ветер, ветер! Трубач бездомный!
С порога жизни твой зов я слышу.
Не ты ль баюкал трубою томной
Уют мой детский под зимней крышей?

Не ты ль так буйно трубил победу,
Ты, облак снежный за мною мчащий,
Когда подслушал в санях беседу,
Подслушал голос, меня молящий?

И темной ночью не ты ли пел нам,
От ласк усталым, счастливым людям,
О счастье нашем беспеременном,
О том, что вместе всегда мы будем?

Теперь не ты ли в пути мне трубишь
Звенящей медью, походным рогом?
Все чаще, чаще встречаться любишь
Со мной, бездомной, по всем дорогам.

О, верный сторож! Ты не забудешь.
Мои скитанья со мной кончая,
Я знаю, долго трубить ты будешь,
Глухою ночью мой крест качая.

Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу, не верю!
Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
— Всем придет свой черёд, —
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж невмочь
От холода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паек,
За два дня вперед взятый.

Когда подругою небесной
Зовет меня влюбленный друг, —
Какою бурею телесной
Ему ответствует мой дух.

Какою ревностью горячей
Душа к земле пригвождена!
Не называй меня иначе, —
Я только смертная жена.

Я знаю пыльные дороги,
На милой коже тлен и тень,
И каждый пестрый и убогий,
Закату обреченный день.

И все блаженные юродства
Неутоляющей любви,
Когда два духа ищут сходства
В одной судьбе, в одной крови.

Благословим светло и просто
Земное, горькое вино,
Пока иным в тиши погоста
Нам причаститься не дано.

Так суждено преданьем, чтобы
У русской девы первый хмель
Одни лелеяли сугробы,
Румяный холод да метель.

И мне раскрылись колыбелью
Глухой Олони снега
В краю, где сумрачною елью
Озер синею небеса.

Где невеселые просторы
Лишь ветер мерит да ямщик,
Когда, косясь на волчьи норы,
Проносят кони напрямик.

Не потому ль — всем розам юга
И всем обычаям назла —
В снегах, покуда пела вьюга,
Впервые сердце расцвето!

И чем смиреннее и туже
В бутон был скручен строгий цвет,
Тем горячей румянит стужа
Его негаданный расцвет.

Вторая неделя поста,
А здесь уж забыли о стужах.
В деревьях сквозит чернота,
И голубь полощется в лужах.

А в милой Москве ещё снег,
Звон великопостный и тихий,
И санок раскидистый бег
В сугробах широкой Плющихи.

Теперь бы пойти на Арбат
Дорогою нашей всегдашней!
Над городом галки кричат,
Кружат над кремлёвскою башней.

Ты помнишь наш путь снеговой,
Счастливый и грустный немножко,
Вдоль старенькой церкви смешной, —
Николы на Куриих Ножках?

Любовь и раздумье. Снежок.
И вдруг, неожиданно, шалость,
И шуба твоя, как мешок…
Запомнилась каждая малость:

Медовый дымок табака, —
(Я к кэпстану знаю привычку), —
И то, как застыла рука, —
Лень было надеть рукавичку…

Затоптан другими наш след,
Счастливая наша дорожка,
Но имени сладостней нет, —
Николы на Куриих Ножках!

Я шла пустыней выжженной и знойной.
За мною тень моя ленивая ползла.
Был воздух впереди сухой и беспокойный,
И я не ведала, куда, зачем я шла.

И тень свою в тоске спросила я тогда:
— Скажи, сестра, куда идем с тобою? —
И тень ответила с насмешкою глухою:
— Я за тобой, а ты, быть может, никуда.

Т.Б. Лозинской

Клонятся травы ко сну,
Стелется в поле дымок.
Ветер качает сосну
На перекрестке дорог.
Ворон летит в темноту,
Еле колышет крылом, —
Дремлет уже на лету…
Где же ночлег мой и дом?
Буду идти до утра,
Ноги привыкли идти.
Ни огонька, ни костра
Нет у меня на пути.

Уже пушистый хохолок
На кукурузах зацветает,
Уже утрами залетает
За ставни бодрый холодок, —
А розы всё ещё в цвету,
Как чудо радостное юга.
И вечерами на мосту
Целует рыбака подруга.
И медлит солнце на холмах,
На золотых струях Гаронны,
Покуда осень, как монах,
Кладёт смиренные поклоны.

Проходят мимо неприявшие,
Не узнают лица в крови.
Россия, где ж они, кричавшие
Тебе о жертвенной любви?

Теперь ты в муках, ты — родильница.
Но кто с тобой в твоей тоске?
Одни хоронят, и кадильница
Дымит в кощунственной руке.

Другие вспугнуты, как вороны,
И стоны слыша на лету,
Спешат на все четыре стороны
Твою окаркать наготу.

И кто в безумьи прекословия
Ножа не заносил над ней!
Кто принял крик у изголовия
И бред пророческих ночей?

Но пусть. Ты в муках не одна ещё.
Благословенна в муках плоть!
У изголовья всех рождающих
Единый сторож есть — Господь.

Нет, не грядущее мне дико,
А прошлое небытиё!
Ужель с младенческого крика
Возникновение моё?

Меня иному память учит.
Пусть жизнь из мрака начата,
Порой томит её и мучит
Воспоминания тщета.

И часто по дороге древней
Я духом возвращаюсь вспять,
Чтоб проследить мой путь кочевный
И нить в прошедшем оборвать.

Но нет конца ей, вдаль бегущей…
И я, раздумьем жизнь дробя,
На миг и в прошлом, как в грядущем,
Теряю в вечности себя!

Любовь, любовь, небесный воин!
Куда летит твоё копье?
Кто гнева твоего достоин?
Кто примет в сердце остриё?

Ах, я боюсь, что мимо, мимо
Летит благословенный гнев!
О, будь, любовь, неумолима
Ко мне, надменнейшей из дев!

Твоих небесных своеволий
Возжаждала душа моя.
Дай гибели, дай сердцу боли
Пронзающего острия!

Надеть бы шапку-невидимку
И через жизнь пройти бы так!
Не тронут люди нелюдимку,
Ведь ей никто ни друг, ни враг.

Ведет раздумье и раздолье
Ее в скитаньях далеко.
Неуязвимо сердце болью,
Глаза раскрыты широко.

И есть ли что мудрее, люди, —
Так, молча, пронести в тиши
На приговор последних судей
Неискаженный лик души!

Я вспомнила наш вечер первый,
Неву и быстрый бег коней.
Дворцы, сады… Во мгле аллей
Фигуру каменной Минервы.

На мост въезжали, помню, шагом.
Ты волосa мне целовал,
Когда их ветр душистым флагом
В осеннем буйстве развевал.

Была свободнее и чище
Неутолённая любовь.
Зачем мы утоленья ищем
И разбиваем сердце вновь?

Горит свеча. Ложатся карты.
Смущенных глаз не подниму.
Прижму, как мальчик древней Спарты,
Лисицу к сердцу своему.

Меж чёрных пик девяткой красной,
Упавшей дерзко с высоты,
Как запоздало, как напрасно
Моей судьбе предсказан ты!

На краткий миг, на миг единый
Скрестили карты два пути.
А путь наш длинный, длинный, длинный,
И жизнь торопит нас идти.

Чуть запылав, остынут угли,
И стороной пройдет гроза…
Зачем же веще, как хоругви,
Четыре падают туза?

Мысли умницы,
Благоразумницы,
А тело брезгливое,
А сердце несчастливое, —
Вот она — судьба неторопливая,
Как избавиться?
Взять бы да расправиться
С красотой лукавою
С тихой павою,
Позабавить себя новою забавою!
Кланялась гулящим,
Людям пропащим —
Примите изменницу,
Развяжите пленницу,
Угостите зельем и меня смиренницу!
Крикнули: — Монашка,
С такими-то тяжко.
Проходи, не спрашивай,
Знай себе докашивай
Злую лебеду, —
С нами соберешь её в аду!

Подумала я о родном человеке,
Целуя его утомленные руки:
И ты ведь их сложишь навеки, навеки,
И нам не осилить последней разлуки.

Как смертных сближает земная усталость,
Как всех нас равняет одна неизбежность!
Мне душу расширила новая жалость,
И новая близость, и новая нежность.

И дико мне было припомнить, что гложет
Любовь нашу горечь, напрасные муки.
О, будем любить, пока смерть не уложит
На сердце ненужном ненужные руки!

Колыбельная

Уж ты галочка,
Трепыхалочка,
Голохвосточка,
Белокосточка, —
Помоги как-нибудь
Ты Никитушке заснуть.

Уж ты ельничек,
Можжевельничек,
Весь в иголочках,
Остроколочках, —
Не шуми, не гуди
Да Никиту не буди.

Уж ты ветер, ветерок,
Прилетай на наш порог,
Ты свернись клубком,
Укачай наш дом,
Баю-бай запевай,
Сон да дрёму навевай!