Николай Агнивцев

Там, где Российской Клеопатры
Чугунный взор так горделив,
Александрийского театра
Чеканный высится массив.

И в ночь, когда притихший Невский
Глядит на бронзовый фронтон,
Белеет тень Комиссаржевской
Средь исторических колонн…

Ты, Петербург, с отцовской лаской
Гордишься ею!.. Знаю я:
Была твоей последней сказкой
Комиссаржевская твоя.

Нежнее этой сказки нету!
Ах, Петербург, меня дивит,
Как мог придумать сказку эту
Твой размечтавшийся гранит?!

Затянут шелком тронный зал!
На всю страну сегодня
Король дает бессчетный бал
По милости Господней.

Как и всегда, король там был
Галантен неизменно,
И перед дамой преклонил
Высокое колено.

Старый шут, покосившись на зал,
Поднял тонкую бровь и сказал:
«Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы.
Как легко Вы теряете голову!
Ах! Король, как рассеяны Вы».

Затянут красным тронный зал!
На всю страну сегодня
Народ дает свой первый бал
Без милости Господней.

Как и всегда, король там был
Галантен неизменно,
И под ножом он преклонил
Высокое колено.

Старый шут, покосившись на зал,
Поднял тонкую бровь и сказал:
«Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы.
Как легко Вы теряете голову,
Мой Король, как рассеяны Вы!»

Это было в белом зале
У гранитных колоннад…
Это было все в Версале
Двести лет. тому назад.

Ах, назад тому два века,
Не имея лучших тем,
Герцог Гиз маркизе некой
Прошептал вдруг: «Je vous aime!»

— Ах, мой герцог! Ах, мой герцог!
И мечтать я не могла! —
И ему маркиза сердце
С реверансом отдала.

Это было в белом зале
У гранитных колоннад…
Это было все в Версале
Двести лет тому назад.

Но швырнул ее он сердце
На потеху для молвы!
И графиня’ шепчет: — Герцог…
Герцог, герцог, где. же вы?!

Пусть разбито сердце ложью,
В этом сердце вы одии!
И, схвативши ножик, с дрожью
Стала чистить апельсин.

Это было в белом зале
У гранитных колоннад…
Это было все в Версале
Двести лет тому назад.

Вновь гранатные деревья расцвели, благоухая.
У вдовы сеньора Сузы собралася стая теток,
Черноокую Аниту убеждая выйти замуж.
Тетки все единогласно.ей. советовали выбрать
Барселонского гидальго Мануэло Эступидос.
— Для вдовы в поре цветущей не найдешь ты лучше мужа.
Он богат, в солидных летах, шестьдесят ему не больше!
На советы добрых теток улыбнулася Анита
И, потупив скромно очи, звонким молвила контральто:
— Ах, мне кажется, что, вместо одного такого мужа,
Трех мужей двадцатилетних я охотнее взяла бы.
При таком ответе странном стая теток в изумленьи
Вдруг отпрянула, закаркав:
— Ты с ума сошла, Анита!
А гранатные деревья улыбнулись, расцветая.
Это было в Барселоне девятнадцатого мая.

Сказал мне примус по секрету,
Что в зажигалку он влюблен.
И, рассказавши новости эту,
Впервые выданную свету,
Вздохнул и был весьма смущен.

Но зажигалке и милее
И симпатичнее был форд.
И без любовного трофея
Из этой повести в три шеи
Был примус выброшен за борт!

Тогда, нажав на регулятер,
Взорвался примус от любви.
Так, не дождавшись результатов,
Хоть стильно, но и глуповато
Свел с фордом счеты он свои!

Но, к счастью, для его хозяйки
Был не опасен этот взрыв!
Взревев, как негр из Танганайки,
Он’растерял лишь только гайки,
Свою горелку сохранив.

Пусть пахнет песенка бензином.
Довольно нам любовных роз!
И примус с очень грустной миной
По всем посудным магазинам
В починку сам себя понес!

Куранты пробили…и вот
под бранный дым и гром
Сатурн венчает Новый год
железом и огнем.
Встаем мы вновь среди друзей,
бокалами звеня,
И есть.для Родины моей
три тоста у меня.

Мой первый тост — за тех, чей взор
как прежде бодр и прям,
На чьей груди нам всем в укор
Алеет грозный шрам,
За тех, кто там, плечо с плечом
сплотившись в ряд, звенят
Но не бокалом, а мечом!..
Тост первый за солдат!

Второй мой тост — бокалов звон —
за жатву наших дней,
За наше будущее он,
за наших.сыновей.
Чтоб, помянув на тризне нас,
на мелкие куски
Они разбили в тот же час
отцовские очки!

И, сбросив в прах былой кумир,
казавшийся святым,
Смогли б увидеть новый мир
под солнцем золотым!
Второй мой тост — бокалов звон —
за жатву наших дней,
За наше будущее он.
Второй тост — за детей!

Звени, звени, мой третий тост,
звени же вновь п вновь
О вечно лгущей сказке звезд!
Тост третий — за любовь!
Когда-то где-то в дни свои
жил некий человек,
Который не вкусил любви
за весь свой долгий век.

И потому и оттого
узнал весь край о нем,
И называли все его
великим мудрецом.
И вот явился, наконец,
сам царь проверить слух,
И оказалось, что мудрец
был просто слеп и глух!..

Звени, звени, мои третий тост,
звени же вновь и вновь
О вечно лгущей сказке звезд!
Тост третий — за любовь!

Знайте: как-то, когда-то и где-то
Одинокий поэт жил да был…
И всю жизнь свою, как все поэты,
Он писал, пил вино и любил.

Обогнавши Богатство и Славу,
Смерть пришла и сказала ему:
— Ты поэт и бессмертен!.. И право,
Как мне бить, я никак не пойму?!!

Улыбаясь, развел он руками
И с поклоном промолвил в ответ:
— В жизни я не отказывал даме!
Вашу руку!..
И умер поэт.

У моей знакомой Сони
Есть Тальони
В медальоне на груди!
Ну, а рядом с той Тальони
В том же самом медальоне
На груди у милой Сони,
Ту Тальойи заслоня,
Помещен недавно я!
Почему?
— Потому!

Где-то давно, друг от друга особо,
Жили да были три старых иабоба.
Верили твердо они с давних пор,
Что, мол, спина — просто пыльный ковер.

Но как-то раз их раскаянье взяло,
И порешили они для начала
Так управлять, чтоб отныне вперед
В масле катался их добрый народ.

С этою целью сошлись на совете
Первый, второй и задумчивый третий…
И, упираясь десницею в лоб,
Молвил задумчиво первый набоб:

— Всею душой устремляясь к народу,
Я упраздняю плохую погоду,
Зонтик огромный впихну в небосвод,
Чтоб не чихал мой любимый народ!

Было торжественно слово второго:
— Я же для блага народа родного
Распоряжусь — comprenez-vous, chaque jour —
Делать пейзанам моим маникюр.

И в умилении, каждый особо,
Слушали третьего оба набоба
— Я же для блага отчизны родной
Просто возьму и уйду на покой!

Санкт-Петербург — гранитный город,
Взнесенный Словом над Невой,
Где небосвод давно распорот
Адмиралтейскою иглой!

Как явь, вплелись в твои туманы
Виденья двухсотлетних снов,
О, самый призрачный и странный
Из всех российских городов!

Недаром Пушкин и Растрелли,
Сверкнувши молнией в веках,
Так титанически воспели
Тебя — в граните и в стихах!

И майской ночью в белом дыме,
И в завываньи зимних пург
Ты всех прекрасней — несравнимый
Блистательный Санкт-Петербург!

Однажды некий крупный слон,
Красою мухи поражен,
К той мухе, словно феодал,
Преступной страстью воспылал.

Но муха, быстро рассудив,
Что толстый слон, хоть и красив,
Но все же толст для жениха,
Взяла и скрылась от греха.

Влюбленный слон не пил, не ел.
Влюбленный слон бледнел, худел
И таял, таял по часам. —
Dans chaque malheure cherchez la femme!

И как французский томный граф,
Он умер,.тихо прошептав:
«Не для меня придет весна!»
Так муха.слопала слона.

Отсюда ясно, что слоны
Влюбляться в муху не должны,
Зане на сей предмет для них
Судьба назначила слоних.

Длинна, как мост, черна, как вакса,
Идет, покачиваясь, такса.
За ней шагает, хмур и строг,
Законный муж ее, бульдог.

Но вот, пронзенный в грудь с налета
Стрелой собачьего Эрота,
Вдруг загорелся, словно кокс,
От страсти к таксе встречный фокс.

И был скандал! Ах, знать должны вы —
Бульдоги дьявольски ревнивы!
И молвил некий нуделъ: «Так-с,
Не соблазняй семейных такс!»

И, получив на сердце кляксу,
Фокс так запомнил эту таксу,
Что даже на таксомотор
Смотреть не мог он с этих пор.

Придя к Сантуцце, юный герцог,
По приказаныо дамы сердца,
Был прямо в спальню проведен.
Пусть ваши очи разомкнуться!
Ведь в спальне не было Сантуцци,
И не нарушен был бонтон.

Но через миг у двери спальни
Раздался голос, моментально
Приведший герцога к нулю:
— Ах, милый герцог, я из ванны
Иду в костюме монны Ванны
И отвернуться вас молю!..

Во всем покорный этикету,
Исполнил герцог просьбу эту
И слушал лишь из уголка
Весьма застенчиво и скромно
Как шелестели с дрожью томной
Любовь дразнящие шелка.

И просидев минут пятнадцать,
Боясь от страсти разорваться,
Он, наконец, промолвил так:
— Когда же, о Мадам Сантуцци,
Мне можно будет повернуться?!
И был ответ ему: — Дурак!!!

Нет черней физиономий
Ни в Тимбукту, ни в Танжере,
Чем у некоего Томми’
И его подружки Мэри.

Вспыхнув в страсти, вроде спирта,
Этот Томми с этой Мэри
Ночью встретиться для флирта
Порешили в ближнем сквере.

Целый день бродя в истоме,
Оба. думали о сквере.
Вот и ночь! Но где же Томми?
Вот и ночь! Но где же Мэри?

Неужели разлюбили,
Хоть клялись любить до гроба?
Нет, их клятвы в полной силе,
И они явились оба.

Отчего же незаметно
Их тогда в притихшем сквере?
Оттого, что одноцветны
С черной ночью Том и Мэри.

Так всю ночь в Сент-Джемском сквере,
Сделав сто четыре круга,
Черный Томми с черной Мэри
Не могли найти друг друга.

Скажите мне, что может быть
Прекрасной Невской перспективы,
Когда огней вечерних нить
Начнет размеренно чертить
В тумане красные извивы?!
Скажите мне, что может быть
Прекрасней Невской перспективы?

Затянут шелком тронный зал!
На всю страну сегодня
Король дает бессчетный бал
По милости господней!..
Он так величественно мил,
Галантен неизменно.
Он перед дамой преклонил
Высокое колено!
Старый шут, покосившись на зал,
Добродушно смеясь,.прошептал:
— Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы!
Как легко вы теряете голову!
Ах, король, как рассеяны вы!

Ворвались санкюлоты в зал!
На всю страну сегодня
Народ дает свой первый бал
По милости господней!..
Король был, как обычно, мил,
Галантен неизменно!..
И под ножом он преклонил
Высокое колено!..
Старый шут, покосившись на зал
И злорадно смеясь, прошептал:
— Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы!
Как легко вы теряете голову!
Ах, король, как рассеяны вы!

Иа Введенской до сих пор
Проживает семь сестер
Словно семь кустов жасмина:
Дора,
Люба,
Лена,
Нина,
Катя,
Таня
И еще седьмая Маня…
В каждой, как по прейскуранту,
В каждой скрыто по талантуй.
Нина
Играет на пиаиино,
Люба
Декламирует Соллогуба,
Лена —
Верлена,
А Дора —
Рабиидраната Тагора.
У Тани, у Кати
В гортани две Патти.
Катя же кстати немножко
И босоножка!
Но всех даровитее Маня!
Ах, Маня, талантом туманя,
К себе всех знакомые влечет!
Она лишь одна не декламаирует,
Не музицирует
И не поет.

Бьет полдень! И чеканным шагом
Наряд дворцовых егерей,
Склонившись к золоченым шпагам,
У королевских встал дверей.
В заботах вечных о народе,
Любовью к подданным согрет,
Его Величество проходит
На пять минут в свой кабинет
Parbleu!.. Как вы неосторожны!
Эй, тише там! Эй, чернь, молчать!
Тс-с! Тише! Тише!’Разве можно
Его Величеству мешать?!

Настала ночь! Погасли свечи!
Оделся в тьму дворцовый сад.
Лишь под боскетом чьи-то плечи
Зигзагом молнии блестят.
Забыв иа время.о народе
И чуть’нарушив этикет,
Его Величество снисходит
На. пять минут к мадам Жоржетт.
Parbleu!.. Как вы неосторожны!
Эй, тише там! Эй, чернь, молчать!
Тс-с! Тише! Тише! Разве можно
Его Величеству.мешать?!

Блеснуло утро! И, как птица,
Сквозь гордый строй рапир и шпаг
Над побледневшею столицей
Взметнулся гневно алый.флаг!
И снова вспомнив о народе,
Увидев в первый раз народ,
Его Величество восходит
йа пять минут на эшафот!
Parbleu!.. Как вы неосторожны!
Эй, тише там! Эй, чернь, молчать!
Тс-с! Тише! Тише! Разве можно
Его Величеству мешать?!

Из своей опочивальни,
Чем-то очень огорчен,
Побледневший и печальный,
Вышел в зал король Гакон.
И, как то необходимо,
Молвил, вставши на ступень:
«Здравствуй, мой народ любимый!»
И сказали: «Добрый день!» —
114 гофмейстеров,
30 церемониймейстеров,
48 камергеров,
345 курьеров и
400 пажей.

И, дрожа, как от озноба,
Продолжал Гакон-король:
«Нам сейчас одна особа
Причинила стыд и боль.
Видно, нас (в том нет секрета)
За грехи карает Бог!..
Что вы скажете на это?»
И сказали тихо: «0х!»
114 гофмейстеров,
30 церемониймейстеров,
48 камергеров,
345 курьеров и
400 пажей.

«Наша дочь, принцесса Анна,
Позабыв свои дела,
Неожиданно и странно
Ночью сына родила.
Мы б узнать от вас хотели,
(Будьте честны и прямы)
Кто замешан в этом деле?!»
И сказали тихо: «Мы!»
114 гофмейстеров,
30 церемониймейстеров,
48 камергеров,
345 курьеров и
400 пажей.

С тонной Софи на борту пакетбота
Плыл лейтенант иностранного флота.
Перед Софи он вертелся, как черт,
И, зазевавшись, свалился за борт.

В тот же момент к лейтенанту шмыгнула,
Зубы оскалив, большая акула.
Но лейтенант не боялся угроз
И над акулою кортик занес.

Глядя на это в омятеньи большом,
Крикнула, вдруг.побледневши, Софи:
«Ах, лейтенант! Что вы? Рыбу ножом?!
ФИ !!!

И прошептавши смущенно: «Pardon»,
Мигом акулой проглочен был он!

Пролог, в котором автор пытается оправдать свои эротические наклонности.

Сейчас весь мир невольно
Звенит от птичьих стай…
Сейчас цветет привольно
Фривольный месяц май.
Пустивши без уступок
Все стрелы в оборот,
Кивает из-под юбок
Насмешливый Эрот.
По уши в плед замотан
Ханжа ворчит: «Ай,ай».
Дурак! На то Эрот он,
На то и месяц май.
Итак, увлекшись маем,
Забыв дела свои,
Давайте поболтаем
О странностях любви!
И тихо, для начала,
Уйдемте, например,
В тот век, когда плясала
Луиза Лувильер,
Когда в любовном хмеле
С полночи до зари
Сверкали и шумели
Версаль и Тюильри,
Когда в туманной дали
От адъюльтерных сцен
И день и ночь дрожали
Сен-Клу и Сен-Жермен.

I
Итак, без разговора
Позвольте мне, мадам,
Гильом де Рошефора
Сейчас представить вам!
Известный волокита,
По виду — Адонис.
Позвольте, где же вы-то,
Сиятельный маркиз?
Поищем-ка немножко
Маркиза мы… ага!
Вот домик, в нем окошко,
В окошке же… нога!
Я поясню вам это,
Нет проще ничего:
Окошко то — Фаншетты,
Ну, а нога — его.
Итак, вот этот франтик
Повеса из повес,
На первое свиданье
В окно к Фаншетте влез!

II
Но дьявол скользким змием
Скользнул вдруг к их ногам
И азбуку любви им
Читать стал по слогам.
Так чорт нас одурачил,
Мадам, и с этих пор
Свою карьеру начал
Гильом де Рошефор.
И все забыв на свете,
В тумане, как слепой,
Блуждал он по Фаншетте
Дрожащею рукой.
В игру втянувшись эту,
В довольно краткий срок
Он изучил Фаншетту
И вдоль и поперек!
Ах, ни один ученый
С начала всех начал
Так страстно и влюбленно
Наук не изучал!
Бледнеть стал звездный купол
И смолкли соловьи…
Маркиз же так и щупал
Все… почву для любви.
И дар любви фривольно,
В неведеньи блажен,
Он расплескал невольно
У розовых колен!
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А как — не все ль равно!

III
Я слышу вопль рутинный:
«Ах, горе! Ах, беда!
Ах, бедная кузина!..»
Оставьте, господа,
Кузине горя мало.
И ведь в конце всего
Она не потеряла
Ну, ровно — ничего!
Коль вдруг распухнут губки —
Есть крем для их услуг,
А для измятой юбки
Имеется утюг.
Хоть был с кузиной нежен,
Но, право, до сих пор,
Как триста дев безгрешен
Маркиз де Рошефор.
И до сих пор о страсти
Не знал бы, если б в нем
Не приняла участья
Мадам де Шевиньон.

IV
Сам папа мне свидетель,
Что на сто верст кругом
Известна добродетель
Мадам де Шевиньон!
Ей не страшно злоречье,
Белей, чем снежный ком
И реноме и плечи
Мадам де Шевиньон.
Как стая ангелочков
Вдоль тянутся гуськом
Двенадцить юных дочек
Мадам де Шевиньон.
И к этой строгой даме,
Потупив скромный взор,
С фривольными мечтами
Явился Рошефор.
Но был от пылкой страсти
Он мигом излечен,
Когда в ответ на:»Здрастье!»
Мадам сказала: «Вон!»
Когда от нагоняя
Он бросился бежать,
Добавила, вздыхая:
«Вон…там моя кровать!»
И вмиг погасли свечи,
А на сто верст кругом
Во тьме блеснули плечи
Мадам де Шовиньн.

V
Хоть он к заветной цели
Спешил, что было сил,
Но все ж в любовном деле
Весьма несведущ был.
И вот, попав в объятья,
В неведеньи своем,
Запутался он в платье
Мадам де Шевиньон.
И так болтался в горе,
Ногами шевеля,
Как будто бриг на море,
Без мачты и руля.
И все шептал с опаской:
«Прекрасная, смогу ль?»
Тогда она с гримаской,
Сама взялась за руль.
И опытной рукою
К источнику всего
Дорогой вековою
Направила его.
И, наклонившись к даме,
Он сразу в гавань — трах!
Под всеми парусами
Причалил впопыхах.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А как — не все ль равно!

VI
Простившись с дамой вяло,
(Любить не так легко),
Шагал Гильом по залу
За горничной Марго.
Попав, как по заказу,
С ней в темный коридор,
Немедля ожил сразу
Маркиз де Решефор.
И тут он неуменья
Иль недостатка сил,
Вмиг, без предупрежденья,
Любви зашел он в тыл.
И песнь любви, как мог он,
Так спел ей впопыхав,
Что был бы ей растроган
Любой персидский шах.
Ах, есть своя отрада
У экзотичных ласк…
О, сказки Шахразады,
О, сладостный Дамаски!
Смекнув, по ощущенью,
В чем дело тут, Марго
В немоло изумленьи
Промолвила: «Ого!»
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
Откуда — все равно!

VII
По воле Афродиты
К Нинон, хоть не знаком,
Походкой деловитой
Вошел маркиз Гильом.
И быстро молвил: «Здрасьте!»
Отдавши ей поклон,
Поднял он кубок страсти
Пред чашею Нинон.
Но, бросив старый метод,
Испорченный весьма,
За кубок страсти этот
Взялась она сама.
И подняла в томленьи
Сверх всяческих программ
Тот кубок наслажденья
К пылающим губам.
Маркиз всем этим очень
Был изумлен тогда
И вскрикнул озабочен:
«Позвольте, не туда!»
В ответ нежнейшей скрипкой
Хихикнула она
И выпила с улыбкой
По капле все до дна.
Да, в деле страсти нежной
Противен был шаблон
Немножечко мятежной
Прекраснешей Нинон.

VIII
Придя немного в чувство
От сладостных истом,
Над тайною распутства
Задумался Гильом.
Но очень любопытен,
Сконфузившись слегка,
Решился сам испить он
Любовь из родника.
И слушай же, прохожий,
По образу Нинон
К истоку страсти тоже
Прильнул губами он.
И слились в позе сладкой
В одну из цифр, в какой
Шестерка и девятка
Имеют смысл иной.
Любовь многообрана,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А как — не все ль равно!

IX
О, милый друг, хотя бы
Весь мир исколеси —
Все дамы грубоваты
В сравнении с Люсси.
Она хрупка, как блюдце,
И боже упаси
Хоть пальцем прикоснуться
К застенчивой Люсси.
Все скажут, без изъятья,
Кого лишь не спроси,
Что Жанна д’Арк в квадрате
Безгрешная Люсси.
Уныл, как две вороны,
С Люсси так за столом
Средь сотни приглашенных
Сидел маркиз Гильом.
Тоскуя от безделья,
Он дело вдруг нашел
И с неизвестной целью
Скользнул рукой под стол.
Что делал он — не знаю,
Но знаю, что Люси
В конце концов, вздыхая,
Промолвила: «Мерси…»
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А чем — не все ль равно!

Х
Не рвясь к оковам брачным,
В любви взяв первый приз,
Летел всегда за смачным
Блистательный маркиз.
И авантюру эту
Проделал раз опять —
Он некую Аннету
Поехал провожать.
Хоть было им в карете
И тесно, и темно,
Но все ж Эрот заметил
Там кое-что в окно.
Плененный видом этим,
Дав крыльям полный ход,
Взлетел меж ними третьим
Смеющийся Эрот.
Летела вдаль карета
И прыгали слегка
Карета и Аннета
От каждого толчка.
Что было в той карете
Известно потому
Гильому и Аннете…
И больше никому!
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А где — не все ль равно!

XI
Придав веселость мине,
Глаза потупив вниз,
На завтрак к Жакелине
Поехал наш маркиз.
Увы, поверьте чести,
Не описать перу,
Какую он с ней вместе
Придумал там игру.
В игре той не рутинной
Был вот такой ансамбль:
Гильом сам, Жакелина
И вишня — «par exemple».
Добавлю я невольно,
Что вишню эту рок
Засунул вдруг в довольно
Укромный уголок.
Вы положенье взвесьте,
Пусть это ерунда,
Но вишни в этом месте
Бывают не всегда.
И вишню эту с жаром,
Игрою увлечен,
Прилежно — с видом ярым —
Ловил губами он.
Хотя детали лишни,
Добавлю все же, что
Ловить губами вишни
Сумеет вряд ли кто!
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А как — не все ль равно!

XII
Оттуда, легче пуха
Вскочив в кабриолет,
Помчался, что есть духа,
К Сюзанне на обед.
И огорчен безмерно
Был сразу там Гильом
Увидев фрейлен Эрну…
Но отступил чтоб он?
Чтоб потерпел афронт он?
Ну, как же! Никогда!
И тотчас на два фронта
Он бросился тогда.
И были без утайки
Довольны все кругом —
И милая хозяйка,
И Эрна, и Гильом.
И, прыгая как школьник,
Эрот из них в тиши
Составил трегольник
И рад был от души.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А как — не все ль равно!

XIII
Но ужин все же нужен,
И, прошептав: «Адье»,
Гильом спешит на ужин
К Анжель, за пару лье.
От тех,в ком страсть и шалость
Сплелись, она весьма
И резко отличалась
Пытливостью ума.
Всем с видом благосклонным,
Даря уста свои,
Великим Эдисоном
Она была в любви.
И в позе очень милой
К нему склонившись ниц,
Она его любила
При помощи ресниц.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А чем — не все ль равно!

XIV
Всю жизнь во град лобзаний
Спешил он напролом
По полю сладкой брани
С приподнятым копьем.
И в деле страсти пылок
Он к двадцати годам
Пронзил копьем любви так
Сто сорок восемь дам.
И стал он хмур, как осень,
Когда к нему лакей
Впустил сто сорок восемь
Обманутых мужей.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
Платиться — все равно!

XV
И вот, порвав все связи,
Гильом полез в окно
К невесте Франсуазе,
Просватанной давно.
Но, влезши вдруг не к месту,
Пришел маркиз Гильом,
Застав свою невесту
С Жоржеттою вдвоем.
Но дело не в Жоржетте,
А лишь в одной из поз,
Которой в целом свете
Прославился Лесбос.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно —
Любить друг друга страстно,
А пол…- не все ль равно!

XVI
В угоду моралистам
Увидим, как финал,
Что бедный наш маркиз там
Жестоко пострадал.
Пылая жаром мести,
Прокляв девиц и дам,
Копье любви на месте
Сломал он пополам.
Для всяческих проказ он
Потерян с этих пор.
Так небом был наказан
Гильом де Рошфор.

В Константинополе у турка
Валялся, порван и загажен,
«План города Санкт-Петербурга»
(В квадратном дюйме — 300 сажен).

И вздрогнули воспоминанья!..
И замер шаг… И взор мой влажен…
В моей тоске, как и на плане —
В квадратиом дюйме -300 сажен!

Смерть с безумьем устроили складчину!
И, сменив на порфиру камзол,
В Петербург прискакавши из Гатчины,
Павел 1 взошел на престол.

И, судьбою в порфиру укутанный,
Быстрым маршем в века зашагал,
Подгоняя Россию шпицрутеном,
Коронованный богом капрал.

Смерть шепнула безумно-встревоженно:
«Посмотри, видишь гроб золотой?
В нем Россия монархом’положена,
Со святыми ее упокой!..»

Отчего так бледны щеки девичьи
Рано вставших великих княжен?
Отчего тонкий рот цесаревича
Дрожью страшною так искривлен?

Отчего тяжко так опечалена
Государыня в утренний час
И с лица побледневшего Палена
Не отводит испуганных глаз?!

Во дворце не все свечи потушены…
Три свечи светят в гроб золотой.
В нем лежит император задушенный!
Со святыми его.упокой!..

Покушав как-то травку,
Зашел слон по делам
В фарфоровую лавку
И… повернулся там!

Мораль сей басни впереди,
Она острей булавки.
Коль ты есть слон, то не ходи
В фарфоровые лавки!

О, иностранец в шляпе, взвесь
Мою судьбу. Всю жизнь с пеленок
Сижу под этой пальмой здесь
Я, бедний черный негритенок!
Я так несчастен! Прямо страх!
Ах, я страдаю невозможно!
О, иностранец в шляпе, ах!
Я никогда не ел пирожных!

У короля был паж Леам,
Задира хоть куда.
Сто сорок шесть прекрасных дам
Ему сказали: «да!»

И в сыропуст и в мясопуст
Его манили в тон
Сто сорок шесть прелестных уст
В сто сорок шесть сторон.

Не мог ни спать, ни пить, ни есть
Он в силу тех .причин.
Ведь было дам сто сорок шесть,
А он-то был один!

Так от зари и до зари
Свершал он свой вояж.
Недаром он, черт побери,
Средневековый паж!

Но как-то раз в ночную тьму
Темнее всех ночей
Явились экстренно к нему
Сто сорок шесть мужей!

И, распахнув плащи, все в раэ
Сказали: «Вот тебе!
О, паж Леам, прими от.нас
Сто сорок шесть бебе!»

«Позвольте, — молвил бедннй паж,
Попятившись назад, —
Я очень тронут! Но куда ж
Мне этот детский- сад?

Вот грудь моя! Рубите в фарш!!»
Но… шаркнув у дверей,
Ушли, насвистывая марш,
Сто сорок шесть мужей.

С рожденья (кстати ли, некстати ль)
Всю жизнь свою отдав мечтам,
Жил-был коричневый мечтатель
Из племени ниам-ниам.

Простого сердца обладатель,
О мыле тихо по ночам
Мечтал коричневый мечтатель
Из племени ииам-ниам.

И внял его мольбам создатель:
Приплыло мыло к берегам!
И… скушал мыло тот мечтатель
Из племени ниам-ниам.

Как-то раз путем окрестным
Пролетал дракон и там
По причинам неизвестньм
Стал глотать девиц и дам.
Был ужасный он обжора
И, глотая что есть сил
Безо всякого разбора,
В результате проглотил:

Синьориту Фиаметту,
Монну Юлию.Падетту,
Аббатису Агриппину,
Синьорину Форнарину,
Донну Лючию ди Рона,
Пять сестер из Авиньона
И шестьсот семнадцать дам,
Неизвестных вовсе нам!

Но однажды граф Тедеско,
Забежав дракону в тыл,
Вынул меч и очень резко
С тем драконом поступил!
Разрубив его на части,
Граф присел. И в тот же миг
Из драконьей вышли пасти
И к нему на шею прыг

Синьорита Фиаметта,
Монна Юлия Падетта,
Аббатиса Агриппина,
Синьорина Форнарина,
Донна Лючия ди Рона,
Пять сестер из Авиньона
И шестьсот семнадцать дам,
Неизвестных вовсе нам!

Бедный тот дракон в несчастьи,
Оказавшись не у дел,
Подобрал свои.все части,
Плюнул вниз и улетел.
И, увы, с тех пор до гроба
Храбрый граф, пустившись в путь,
Все искал дракона, чтобы
С благодарностью вернуть
Синьориту Фиаметту,
Монну Юлию Падетту,
Аббатису Агриппину,
Синьорину Форнарину,
Донну Лючию ди Рона,
Пять сестер из Авиньона
И шестьсот семнадцать дам,
Неизвестных вовсе нам!

Как-то раз порой вечерней
В покосившейся таверне
У красотки Николетты,
Чьи глаза, как два стилета,
Нас собралось ровно семь.
Пить хотелось очень всем.
За бутылкою кианти
Говорили мы о Канте,
06 его императиве,
О Бразилии, о Хиве,
О сидящих vis-а-vis
И, конечно, о любви.
Долго это продолжалось.
В результате оказалось,
Что красотка Николетта,
Чьи глаза, как два стилета,
В развращенности своей
Делит честь на семь частей
— Нет! — воскликнули мы хором, —
Не помиримся с позором.
Так мы этого не бросим!
Призовем ее, и.спросим!
Пусть сгорает от стыда!
Рассердились мы тогда.
— Почему, о Николетта,
Чьи глаза, как два стилета,
Вы связали ваше имя
Сразу с нами семерыми?
И ответ был дня ясней:
— Ах, в неделе же семь дней!*
Больше мы ее не спросим.
Слава богу, что не восемь!!!

И пришлось нам примириться.
Слава Богу, что не тридцать.

Есть старая-старая песня,
Довольно печальный рассказ,
Как всех англичанок прелестней
Гуляла в саду как-то:.раз
Мисс Эвелин с папой и мамой.
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старою дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.

Но кроме прелестной той миссис,
Лорд Честер в саду этом был.
Любовный почувствовав кризис,
Лорд Честер навек полюбил
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старою дамой,
С щенком и двенадцатью.тетками.

Став сразу румяным от счастья
И вскрикнув на целый квартал,
В порыве бушующей^с.трасти
Он к сердцу навеки прижал
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старою дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.

Хоть в страсти пылал он, как Этна,
Но все же однажды в тоске
(Хоть это весьма некорректно)
Повесил на толстом суке
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старою дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.

Дребезжит гитара сонно.
Где-то булькает мадера.
Ночь, луна… В окошке донна,
Под окошком кабалеро.
Ну-с, итак в испанском стиле
Начинаю ритурнель я!
Место действия — Севилья.
Время действия — в апреле.
Скоро будет две недели,
Как жене своей на горе
Дон-супруг на каравелле
Где-то путается в море.
Услыхав о том, открыто
Дон-сосед, от страсти ярой
Вмиг лишившись аппетита,
Под окно пришел с гитарой.
Все,что знал, пропел он донне,
И, уставши напоследок,
Он запел в минорном тоне
Приблизительно вот эдак:
— Донна, донна, в вашей власти
Сердце вашего соседа.
Ах, от страсти я на части
Разрываюсь, как торпеда!
— Нет, не ждите поцелуя,-
Отвечает донна тонно.-
Нет, нет, нет, не изменю я
Своему супругу дону!-
И добавила, вздыхая,
Не без некоторой дрожи:
— К вам не выйду никогда я.
На других я не похожа!
Вы не верите?… Я тоже!

Ландо, коляски, лимузины,
Гербы, бумажники, безделки,
Брильянты, жемчуга, рубины —
К закату солнца — все на «Стрелке»!

Струит фонтанно в каждой даме
Аккорд Герленовских флаконов,
И веет тонкими духами
От зеленеющих газонов!

И в беспрерывном лабиринте
Гербов, камней и туалетов
Приподымаются цилиндры
И гордо щурятся лорнеты.

И Солнце, как эффект финальный,
Заходит с видом фатоватым
Для Петербурга специально —
Особо-огненным закатом.

Я расскажу вам об одном крокодиле,
Квартировавшем в Ниле,
Который был
Всем крокодилам крокодил.
Внутри этого крокодила
Можно было
Устроить танцевальний зал!
И будучи на весь мир в обиде,
Туристов, как устриц, глотал
Этот Нерон в крокодиловом виде!
И знали о его нраве
И на острове Яве,
И в Лондоне, и в .Трапезунде.
А когда он бнл сражен кровожадной пулей,
То из кожи его понаделали ридикюлей!
Sic transit gloria mundi!
Все это пока юмористика.
Но тут начинается мистика!
Представьте, один из ридикюлей этих
Попался некой Кэтти,
Знакомой некого Джемми,
Который был ее милым
И был в свое время
Проглочен этим самым крокодилом.

Много есть персианок на свете,
Но собою их всех заслоня,
Как гора Арарат.на рассвете,
Лучше всех их Зулейха моя!
Почему? Потому!

Много персов есть всяких на свете,
Но собою их всех заслоня,
Как гора Арарат на рассвете,
Больше всех ей понравился я.
Почему? Потому!

Много есть ишаков в этом месте,
Сосчитать их не хватит ста лет.
Только все же глупей всех их вместе
Муж Зулейхи Гассаи бен Ахмет!
Почему? Потому!

Между статуй прямо к Леде
Шла по парку гордо леди,
А за нею чинно следом
Шел лакей с шотландским пледом.

И сказала гордо леди,
Подойдя вплотную к Леде:
«Шокинг!» — и за этим вслед
Завернула Леду в плед.

О, заботливая.леди,
Плед совсем не нужен Леде!
Уверяю вас, для Лед
Нужен лебедь, а не плед!

И дни и ночи в страстной позе
Поет о розах на морозе
Перед окном девицы Клэр
Маркиз Франсиз де Помдетер.

Он пел с подъемом очень мило
О том, о сем, и выходило,
Со слов маркиза, что маркиз
В раю мог взять бы первый приз.

Он, мол, не требует награды,
Объятии, мол, ему не надо,
Зане он может только сметь
Взглянуть,.вздохнуть и… умереть.

Девица Клзр вздыхать вздыхала,
Но двери все ж не открывала,
Не без причин, не без причин
Боясь коварности мужчин.

Хоть разум чуток, словно филин,
Но дьявол тоже очень силен.
II… влез в окно девицы Клэр
Маркиз Франсиз де Помдетер.

И влезши к ней подобным родом,
О звездах буркнул мимоходом,
Затем увлек ее в альков,
Похитил честь… и был таков.

Тут и конец, хоть очень жаль,
Но если вам нужна
Еще к тому же и мораль,
Извольте… Вот она:

«По вышеназванным причинам
Не верьте, барышни, мужчинам!»

Удивительно мил,-
Жил да был крокодил,
Так аршина в четыре, не боле.
И жила да была,
Тоже очень мила,
Негритянка по имени Молли.
и вот эта Молли, девица,
Решила слегка освежиться
И, выбрав часок между дел,
На речку купаться отправилась.
Крокодил на нее посмотрел,
Она ему очень понравилась,
— И он ее съел!
А съевши, промолвил: «Эх-ма!
Как милая Молли прекрасна!»
Любовь крокодила весьма
Своеобразна!

Начинается все это
Приблизительно вот так:
Отпросилась Мариетта
В поле рвать пунцовый мак.

Как ни странно, но однако
В поле этом — до-ре-до —
Оказались, кроме мака,
Три сержанта,из Бордо.

По характеру был первый
Всех товарищей скромней
И, щадя девичьи нервы,
Улыбнулся только ей.

Был второй нахал сугубый,
Удивительный нахал.
Мариетту прямо в губы,
В губы он поцеловал!

Ну, а третий Мариетте
Всех других милее был!
Догадайтесь, как же третий,
Как же третий поступил?

Ах, сударыня, при даме
Рассказать нельзя никак.
Коль узнать хотите, сами
В поле рвать идите мак!

Месяц, гуляка ночной,
Вышел гулять в поднебесье.
Тихой ночною порой
С шустрою звездной толпой
Любо ему куралесить.
Месяц, гуляка ночной…

С пачками свечек сквозь тьму
Выбежав, как для проверки,
Сделали книксен ему
Звездочки-пансионерки.
Месяц же, ленью томим,
Вместо обычной работы,
Стал вдруг рассказывать им
Анекдоты!

Если темной летней ночью
Вы увидите воочью,
Как с полночной выси дальней,
Впавши в обморок повальный,
Тихо падают без счета
Звездочки различные,
Это значит, анекдоты
Были неприличные!

В тот день все люди были милы
И пахла, выбившись из силы,
Как сумасшедшая, сирень.

И взяв с собою сыр и булку,
Сюзанна вышла на прогулку.
Ах, скучно дома в майский день!

Увидев издали Сюзанну,
Воскликнул пылкий Жан: Осанна!
И прыгнул к ней через плетень.

Пылая факелом от страсти,
Сюзанне Жан промолвил:-3драссте!
И тотчас к ней присел на пень.

Была чревата эта встреча!
И, поглядев на них, под вечер
Стал розоветь в смущеньи день.

И вот на утро, как ни странно,
Не вышла к завтраку Сюзанна…
— Ах, мама, у меня мигрень!

Вот что от края и_до края
С Сюзаннами бывает в мае,
Когда в садах цветет сирень!..

Средь королевских всяких благ
Король Артур, король-чудак
Жил был давиым. Давно!..
И тем Артур известен был,
Что лишь две вещи он любил:
Раздумье и вино!

И так всю жизнь по мере сил
Король Артур грустил и пил
Немного чересчур!
И всех английских королей
Он был грустнее и пьяней,
Чудак, король Артур.

Но вот однажды юный паж
Сказал ему:»Король нельзя ж.. :
Грустить и день.и ночь!
О, мой король, скажи, нельзя ль
Твою гнетущую печаль
Прогнать весельем прочь?!

Но выпив залпом свой бокал,
Мой мальчик,- сумрачно сказал
Король ему в ответ, —
Король твой грустен оттого,
Что он король!.. и для него
Ни в чем свободы нет!

Королева бледна,
Королева грустна,
Королева от гнева дрожит.
В стороне — одинок —
Голубой василек —
Бедный паж, пригорюнясь сидит.

Королева бледна,
Королева грустна,
Королевская грудь, как морская волна,
В пене кружев вздымается, гневом бурля.
Королеве сегодня всю ночь напролет
Снился юноша-паж, голубой бернадот
И… костыль короля.

Был день и час, когда, уныло
Вмешавшись в шумную толпу,
Краюшка хлеба погрозила
Александрийскому столпу!

Как хохотали переулки,
Проспекты, улицы!.. И вдруг
Пред трехкопеечною булкой
Склонился ниц Санкт-Цетербург!

И в звоне утреннего часа
Скрежещет лязг голодных плит!..
И вот от голода затрясся
Елисаветинский гранит!..

Вздохнули старые палаццо…
И, потоптавшись у колонн,
Пошел на Невский продаваться
Весь блеск прадедовских времен!..

И сразу сгорбились фасады…
И, стиснув зубы, над Невой
Восьмиэтажные громады
Стоят с протянутой рукой!..

Ах, Петербург, как странно-просто
Подходят дни твои к концу!..
Подайте Троицкому мосту,
Подайте Зимнему дворцу!..

По горам за шагом шаг
Неизвестный шел ишак.
Шел он вверх, шел он вниз,
Через-весь. прошел Тавриз
И вперед, как идиот,
Все идет он да идет!
И куда же он идет?
И зачем же он идет?
— А тебе какое дело?

В далеком некем царстве,
В заморском государстве,
Хоть это выражение
Немного старовато,
Но все же, тем не менее,
Жил был король когда-то.
Как водится, конечно,
Он жил весьма приятно,
Любил народ сердечно
И был любим обратно.
И назывался он
Король бубен!

Однажды на балу
Король, к стыду и сраму,
Заметил вдруг в углу
Неведомую даму.
— 0, кто вы, дивный Икс?
Эй, ты, Валет червей,
Кто это? — Дама пик-с!
— Позвать ее скорей!

Покинув бал тайком,
Пылая страстью низкой,
Сидят в саду вдвоем
Король с авантюристкой.
Последний сделав шаг,
Вдруг молвил он, расстроясь:
— Позвольте… как же так?
Вы… только лишь… по пояс?!
И крикнул, полон гнева:
— Вы, значит, полудева?!

На что сия кокотка
Ответствовала кротко
Без слез и не грубя:
— Взгляните на себя!
Взглянул… и был весьма смущен
Король бубен.
Вздохнул он платонично,
И, против ожидания,
Увы, весьма прилично
Закончилось свидание.

У Зюлейки ханум
Губы, как рахат-лукум,
Щеки, как персики из Азербинада,
Глаза, как сливы из шахского сада.
Азербайджанской дороги длинней
Зюлейкинн черные косы.
А под рубашкой у ней ‘:
Спрятаны два абрикоса.
И вся она — вва!
Как халва,
Честное слово!
Только любит она не меня, а другого!

Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось!
Весь день без слов, вся ночь без сна!..
Сегодня в руки мне попалась
Коробка спичек Лапшина.

Ах, сердце — раб былых привычек,
И перед ним виденьем вдруг
Из маленькой коробки спичек
Встал весь гигантский Петербург:

Исакий, Петр, Нева, Крестовский,
Стозвонно-плещущий Пассаж,
И плавный Каменноостровский,
И баснословный Эрмитаж,

И первой радости зарницы,
И грусти первая слеза,
И чьи-то длнннне ресницы,
И чьи-то серые глаза…

Поймете ль вы, чужие страны,
Меня в безумии моем?..
Ведь это Юность из тумана
Мне машет белым рукавом!

Последним шопотом привета
От Петербурга лишь одна
Осталась мне всего лишь эта
Коробка спичек Лапшина!

У доньи Лауры, испанки беспечной,
Имеетея домик, с балконом конечно.
И вот, под балкон, хоть его и не звали,
Явился с гитарою дон Паскуале
И, взявши аккорд, за отсутствием дел
О розах и грезах немедля запел:
Гуэрреро! Дреймадера!
Кабалеро! Два сомбреро!
Эспланада! Баррикада!
Серенада! Па д’эспань! Олэ!!

И шепчет Лаура, вздыхая влюбленно:
— Как времени много у этого дона!
Скорей бы, скорей бы вы с песней кончали,
И к делу приступим мы, дон Паскуале!
А дон Паскуале, воззрясь в небосвод,
О розах и грезах поет и поет:
Гуэрреро! Дреймадера!
Кабалеро! Два сомбреро!
Эспланада! Баррикада!
Серенада! Па д’эспань! Олэ!!

Одна за другой проходили недели,
Настала зима и завыли метели.
И, хмуро взглянувши на ртуть Реомюра.,
С балкона давно удалилась Лаура.
А дон Паскуале, воззрясь в небосвод,
О розах и грезах поет и поет:
Гуэрреро! Дреймадера!
Кабалеро! Два сомбреро!
Эспланада! Баррикада!
Серенада! Па д*эспань! Олэ!!

Меж тем, проходивший дон Педро ди Перца,
Увидев Лауру, схватился за сердце
И, будучи доном особого рода,
Немедля забрался к ней с черного хода.
А дои Паскуале, воззрясь в небосвод,
О розах и грезах поет и поет:
Гуэрреро! Дреймадера!
Кабалеро! Два сомбреро!
Эспланада! Баррикада!
Серенада! Па д’эспань! Олэ!

При первой улибке весенней лазури
Дон Педро женился на донье Лауре.
Года друг за дружкою шли без отсрочки,
У доньи Лауры две.взрослые дочки…
А дон Паскуале, воззрясь в небосвод,
0 розах и грезах все так же поет:
Гуэрреро! Дреймадера!
Кабалеро! Два сомбреро!
Эспланада! Баррикада!
Серенада!.Па д’эспань! Олэ!!

Я вас прошу, позвольте мне
Сыграть вам на одной струне
Возможно покороче
О звездочете, о весне,
О звездочетовой жене,
О звездах и о прочем.

Следя за шашнями светил,
Без горя и забот
В высокой башне жил да был
Почтенный звездочет.

Он был учен и очень мудр,
Но шутит зло Эрот!..
И вот, в одно из вешних утр
Женился звездочет.

У звездочетовой жены
Глаза, как пара звезд,
Лицо, как томный лик луны,
А страсть — кометный хвост.

Она грустна, она бледна,
У ней влюбленный вид.
А звездочет всю ночь сполна
За звездами следит!..

Бледнея каждою весной,
Как лилия в снегу,
Она с особенной тоской
Глядела на’ слугу…

Был недогадлив тот слуга,
Но все же как-то раз
Воскликнул вдруг слуга: «Ага!»
И… кончен мои рассказ.

А вывод здесь, друзья, такой:
Коль мужем стать пришлось,
Смотри-ка лучше за женой,
А звезды брось!

В старом замке за горою
Одинокий жил кудесник,
Был на «ты» он с сатаною! —
Так поется в старой песне.

Был особой он закваски:
Не любил он вкуса пудры
И не верил женской ласке,
Потому что был он мудрый.

Но без женской ласки, право,
Жизнь немного хромонога.
Деньги, почести и слава
Без любви… Да ну их к богу!

И сидел он вечер каждый,
О взаимности тоскуя,
И задумал он однажды
Сделать женщину такую,

Чтоб она была душевно
На подобие кристалла,
Не бранилась ежедневно,
Не лгала и ие болтала.

И, склонясь к своим ретортам,
Сделал женщину кудесник,
Ибо был на «ты» он с чертом!-
Так поется в старой песне.

И чиста и непорочна,
Из реторты в результате
Вышла женщина… ну, точно
Лотос Ганга в женском платье!

И была. она. покорна,
Как прирученная лайка,
Как особенный, отборный
Черный негр из.Танганайки.

И как будто по заказу,
Все желанья исполняла,
И не вскрикнула ни разу,
И ни разу не солгала.

Ровно через две редели
Вышел из дому кудесник
И… повесился на ели!-
Так поется в старой песне.

Раз персидскою весною
Шел Абдул к Фатиме в дом
С нагруженным кос-халвою
Очень глупым ишаком.
Шел Абдул и пел: «Всю ночь-то
Процелуюсь я, да как!
Ты ж не будешь, оттого что
Я Абдул, а ты ишак!»
Так, смеясь весьма ехидно
И хватаясь за бока,
В выражениях обидных
Пел Абдул про ишака.
«Вот идет со мной ишак.
Он один, а глуп, как два!
Ай, какой смешной ишак!
Вва!»

И придя к ней, стук в окошко:
— Вот и я, Фатима, здесь!
Целоваться вы немножко
Не интересуетесь?
Но она ему иа это
Отвечала кратко, что
Мужу старому Ахмету
Не изменит ни за что!
Он сказал: «Ой, как вы строги!»
И домой он держит шаг.
И с усмешкой по дороге
Про Абдула пел ишак:
«Вот идет со мной ишак.
Он один, а глуп, как два!
Ай, какой смешной ишак!
Вва!»

Если бы я был слоном из Бомбея,
То, избегая всех драм,
Силы слоновой своей не жалея,
Целую жизнь вас на собственной шее
Я бы носил, о Madame!

Если б я был крокодилом из Нила,
То, подплывя к берегам
И отряхнувшись от грязного ила,
К вам я подполз бы, и тихо и мило
Съел бы я вас, о Madame!

Если б я был быстроногою серной,
То по отвесным камням
(Хоть это было бы, может, и скверно!)
Все же от вас с быстротою чрезмерной
Я бы удрал, о Madame!

Но, к сожалению, (как достоверно
Это известно и вам),
В смысле тех качеств я создан мизерно:
Не крокодил я, не слон и не серна!
Вот в чем беда, о Madame!..

Сбившись в слабостях со счета,
Догаресса монна Бланка
В ожидании Эрота
Забавлялась с обезьянкой.

И взглянув на. вещи прямо,
В элегическом мечтаньи
Говорила эта дама
Удивленной обезьяне:

— Почему мы к вам так строги?
Ведь у вас, без всякой лести,
Те же руки, те же ноги
И все прочее на месте!

Все, что требует от мужа
Эротический регламент,
Все у вас есть! Плюс к тому же
Африканский темперамент!

— Ах, мадам, не в том вопрос-то! —
Шимпанзе сказал, вздыхая, —
Это все ужасно просто,
И причина здесь иная!

Чтоб доставить даме счастье,
Мы с большим успехом можем
Потягаться в деле страсти
С вашим мужем, старым дожем!

Я бы мог быть арлекином:
Шимпанзе ведь не священник!
Но что делать?!.. Для любви нам
Нехватает толъко… денег!..

Ах, я устала так, что даже
Ушла, покинув царский бал!
Сам император в Эрмитаже
Со мной сегодня танцевал!

И мне до сей поры все мнится
Блеск императорских погон,
И комплимент императрицы,
И цесаревича поклон.

Ах, как мелькали там мундиры!
(Знай, только головы кружи!)
Кавалергарды, кирасиры,
Конногвардейцы и пажи.

Но больше, чем все кавалеры
Меня волнует до сих пор
Неведомого офицера
Мне по плечам скользнувший взор!

И я ответила ему бы,
Но тут вот, в довершенье зол,
К нему, сжав дрогнувшие губы,
Мой муж сейчас же подошел!

Pardon! Вы, кажется, спросили,
Кто муж мой?.. Как бы вам сказать…
В числе блистательных фамилий
Его, увы, нельзя назвать!..

Но он в руках моих игрушка!
О нем слыхали вы иль нет?
Александр Сергеич Пушкин,
Камер-юнкер и поэт!..

От Люксембурга до Бастильи,
Еретикам на вечный страх,
Герольды папские трубили
На всех парижских площадях:

— Мы, добрый папа Лев четвертый,
Скорбим о дщери Анж-Питу,
Продавшей явно душу черту
За неземную красоту.

И вот, в знак милости господней,
К ней, пребывающей во зле,
Казнить ее велел сегодня
Наместник Бога на земле!

И к Анж-Питу в час утра ранний
С молитвой кроткой на устах
И с папской буллою в кармане
Пришел напутственный монах.

Она приподняла ресницы:
— Ах, как безжалостны все вы!
На небо к господу явиться
Я не могу без головы!

Казни меня, но без увечья!
Должна же я, пойми, монах,
С моим возлюбленным при встрече
Поцеловаться в небесах!

Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон!
Какой аккорд! Но пуст их рок!
Всем четырем один шаблон дан,
Одни и тот же котелок!

Ревут моторы, люди, стены,
Гудки, витрины, провода…
И, обалдевши совершенно,
По крышам лупят поезда!

От санкюлотов до бомонда
В одном порыве вековом
Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон
Несутся вскачь за пятаком!..

И в этой сутолке всемирной —
Один на целый мир вокруг —
Брезгливо поднял бровь ампиринй
Гранитный барин Петербург.

Их две сестры. Одна от неба,
А та, другая, от земли.
Я тщетно жду, какую мне бы
Дать боги случая могли.

Вот ту, которая от неба,
Иль ту, другую, от земли?

Одна, как статуя мадонны,
Ну а другая, как вертеп.
И я вздыхаю сокрушенно,
В которую влюбиться мне б.

Вот в ту, что статуя мадонны,
Иль в ту, другую, что вертеп?

Но та, что статуя мадонны,
И эта, что наоборот,
Вдруг улыбнулись мне влюбленно.
С тех пор сам черт не разберет,

Где та, что статуя мадонны,
И эта, что наоборот!

В Париж! В Париж! как сладко-странно
Ты, сердце, в этот миг стучишь!
Прощайте, невские туманы,
Нева и Петр!.. В Париж! В Париж!

Там дым всемирного угара,
Rue de La Paix, Grande Opera,
Вином залитые бульвары
И карнавалы до утра!

Париж — любовная химера,
Все пало пред тобой уже!
Париж.Бальзака и Бодлера!
Париж Дюма и Беранже!

Париж кокоток и абсента,
Париж застывших луврских ниш,
Париж Коммуны и Конвента
И всех Людовиков Париж!

Париж бурлящего Монмартра,
Париж верленовских стихов,
Париж штандартов Бонапарта,
Париж семнадцати веков!

И тянет в страсти неустанной
К тебе весь мир уста свои,
Париж Гюи де Мопассана,
Париж смеющейся любви!

И я везу туда немало
Добра в фамильных сундуках:
И слитки золота с Урала,
И камни в дедовских перстнях!

Пускай Париж там подивится,
Своих франтих расшевеля,
На чернобурую лисицу,
На горностай и соболя!

Но еду все ж с тоской в душе я,
Дороже мне поклажи всей
Вот эта ладанка на шее.
В ней горсть родной земли моей!
Ах, и в аллеях Люксембурга
И в шуме ресторанных зал
Туманный призрак Петербурга
Передо мной везде стоял!..

Пусть он невидим, пусть далек он,
Но в грохоте парижских дней
Всегда, как в медальоне локон,
Санкт-Петербург в душе моей!

Вы помните былые дни,
Когда вся жизнь была иною?!
Как были праздничны они
Над петербургскою Невою!

Вы помните, как ночью вдруг
Взметнулись красные зарницы
И утром вдел Санкт-Петербург
Гвоздику юности в петлицу?

Ах, кто мог знать, глядя в тот раз
На двухсотлетнего гиганта,
Что бьет его последний час
На..Петропавловских.курантах!

И вот иные дни пришли!
И для изгнанников дни эти
Идут вдали от их земли
Тяжелой поступью столетий.

Вы помните иглистый шпиц,
Что Пушкин пел так небывало?
И пышность бронзовых страниц
На вековечных.пьедесталах?

И ту гранитную скалу,
Где всадник взвился у обрыва;
И вдаль летящую стрелу
Звенящей Невской перспективы;

И вздох любви нежданных встреч
На площадях, в садах и скверах,
И блеск открытых женских плеч
На вернисажах и премьерах;

И чьи-то нежные уста,
И поцелуи в чьем-то взоре
У разведенного моста
На ожидающем моторе?..

Вы помните про те года
Угасшей жизни петербургской?
Вы помните, никто тогда
Вас не корил тем, что вн русский?

И белым облаком скользя,
Встает все то в душ^ тревожной,
Чего вернуть, увы, нельзя
И позабыть что невозможно!..

Хорошо жить на Востоке,
Называться бен Гассан
И сидеть на солнцепеке,
Щуря глаз на Тегеран!
К черту всякие вопросы.
Тишь да гладь и благодать.
Право, с собственного носа
Даже муху лень согнать.

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидскйй рай.
Ай, как-хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Хорошо сидеть на крыше
Персом с ног до головы
И толстеть там от кишмиша,
Абрикосов и халвы.
Если станет очень грустно,
Скушай персик от тоски.
Ай, как вкусно! Ай, как вкусно!
Ай, как вкусны персики!

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидский рай.
Ай, как хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Чтоб любви ие прекословить,
Стоит только с крыши слезть.
Кроме персиков, еще ведь
Персианки тоже есть.
Ай Лелива! Глаз, как слива,
Шаль, как пестрый попугай.
Ай, Лелива! Ай, Лелива!
Как целуется, ай-ай!

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидский рай.
Ай, как хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-аи! Ай-ай-ай

Колонный Эрмитажный зал
Привстал на цыпочки!.. И даже
Амуры влезли на портал!
Сам император в Эрмитаже
Сегодня польку танцевал.

Князь К, почтен и сановит,
Своей супруге после танца
В кругу галантных волокит
Представил чинно иностранца,
Весьма почтенного на вид.

— Граф Калиостро, розенкрейцер,
Наимудрейший из людей!
Единственный из европейцев,
Алхимик, маг и чародей!!

Прошло полгода так… И вот,
Графине граф заметил остро:
— Вам надо бы продолжить род
Совсем не графов Калиостро,
Ну, а как раз наоборот!

Княгиня, голову склоня,
В ответ промолвила смиренно:
— Ах, не сердитесь на меня,
Я невиновна совершенно!..
Ну, что могла поделать я?

Граф Калиостро, розенкрейцер,
Наимудрейший из людей!
Единственный из европейцев,
Алхимик, маг и чародей!!

Это случилось в Севилье,
Там, где любовь в изобилье,
С донной Эльвирой д’Амор
Ди Сальвадор!
Шли по ночам целоваться
Юношей ровно двенадцать
K донне Эльвире д’Aмор
Ди Cальвадор!
И возжелав с ней контакта,
Прибыл тринадцатвй как-то
К донне Эльвире д’Амор
Ди Сальвадор!
Но был отвергнут навеки
Этот тринадцатый некий
Донной Эльвирой д’Амор
Ди Сальвадор!
Ибо одно достоверно:
Очень была суеверна
Донна Эльвира д’Амор
Ди Сальвадор !

Как верный отблеск парадиза,
И непорочна и светла,
Одна французская, маркиза
Жила, пока не умерла.

Она была верна супругу
И днем, и ночью, и в обед.
И на галантную услугу
Всем кавалерам был ответ:

— Здесь нет доверчивых малюток!
Я не терплю подобных шуток!

Сказали ей у парадиза:.
— Ну-с, кроме мужа своего,
Кого любили вы, маркиза?
Она сказала: — Никого!

И в удивлении ее стал
Тогда разглядывать в кулак
Невозмутимый Петр апостол
И, наконец, промолвил.так:

— Здесь нет. доверчивых малюток!
Я не терплю подобных шуток!

Как бьется сердце! И в печали,
На миг былое возвратив,
Передо мной взлетают дали
Санкт-Петербургских перспектив!..

И, перерезавши кварталы,
Всплывают вдруг из темноты
Санкт-Петербургские каналы,
Санкт-Петербургские мосты!

И, опершись на колоннады,
Встают незыблемой грядой
Дворцов гранитные громады
Над потемневшею Невой.

Пусть апельсинные аллеи
Лучистым золотом горят,
Мне петербургский дождь милее,
Чем солнце тысячи Гренад!..

Пусть клонит голову все ниже,
Но ни друзьям и ни врагам
За все Нью-Йорки и Парижи
Одной березки не отдам!

Что мне Париж, раз он не русский?!
Ах, для меня под дождь и град
На каждой тумбе петербургской
Цветет шампанский виноград!

И застилая все жпвое,
Туманом невским перевит,
Санкт-Петербург передо мной
Гранитным призраком стоит!..

В саду у дяди кардинала,
Пленяя грацией манер,
Маркиза юная играла
В серсо с виконтом Сент—Альмер.

Когда ж, на солнце негодуя,
Темнеть стал звездный горизонт,
С маркизой там в игру другую’
Сыграл блистательный виконт.

И были сладки их объятья,
Пока маркизу не застал
За этим трепетным занятьем
Почтенный дядя кардинал.

В ее глазах сверкнули блестки,
И, поглядевши на серсо,
Она поправила прическу
И прошептала: «Вот и все!

Прошли года! И вот без счета
Под град свинца — за рядом ряд,
Ликуя, вышли санюлоты
На исторический парад.

— Гвардейцы, что ж вы не идете?»-
И в этот день, слегка бледна,
В последний раз — на эшафоте —
С виконтом встретилась она.

И перед пастью гильотины,
Достав мешок для головы,
Палач с галантностью старинной
Спросил ее: «Готовы ль вы?»

В ее глазах потухли блестки,
И, как тогда в игре в серсо,
Она поправила прическу
И прошептала: «Вот и все!»

В моем изгнаньи бесконечном
Я видел все, чем мир дивит:
От башни Эйфеля до вечных
Легендо-звонких пирамид!
И вот «на ты» я с целый миром!
И, оглядевши все вокруг,
Пищу расплавленным ампиром
На диске солнца «Петербург».

В день рождения принцессы
Сам король Гакон четвертый
Подарил ей после мессы
Четверть царства и два торта.

Королева-мать Эльвира,
Приподняв главу с подушки,
Подарила ей полмира
И горячие пампушки.

Брат Антонио, каноник,
Муж святой, смиренно-кроткий,
Подарил ей новый сонник
И гранатовые четки.

Два пажа, за неименьем
Денег, взялись за эфесы
И проткнулись во мгновенье
В честь прекрасных глаз принцессы.

Только паж Гильом, повеса,
Притаившийся под аркой,
В день рождения принцессы
Оказался, без-.подарка.

Но ему упреки втуне,
Он смеется, в ус не дуя,
Подарив ей накануне
Сорок тысяч поцелуев.

Жил-был на свете воробей,
Московский воробьишка…
Не то, чтоб очень дуралей,
А так себе, не слишком.
Он скромен был по мере сил,
За темпами не гнался,
И у извозчичьих кобыл
Всю жизнь он столовался.
И снеди этой вот своей
Не проморгал ни разу,
И за хвостами лошадей
Следил он в оба глаза!
Хвостатый встретивши сигнал,
Он вмиг без передышки
За обе щеки уплетал
Кобылкины излишки.
Такое кушанье, оно
Не всякому подспорье.
И возразить бы можно, но
О вкусах мы пе спорим.
Но вот в Москве с недавних пор,
Индустриально пылок,
Победоносный автодор
Стал притеснять кобылок!
Индустриальною порой
Кобылкам передышка!
И от превратности такой
Надулся воробьишка.
И удивленный, как никто,
Он понял, хвост понуря,
Что у кобылок и авто
Есть разница в структуре.
«Благодарю, не ожидал!
Мне кто-то гадит, ясно!»
И воробьеныш возроптал,
Нахохлившись ужасно.
«Эх, доля птичья ты моя!
Жить прямо же нет мочи!
И и д у с т р и а л и з а ц и я —
Не нравится мне очень!»
И облетевши всю Москву,
Он с мрачностью во взгляде
Сидит часами тщетно у
Автомобиля сзади…
Мораль едва ли здесь нужна,
Но если все же нужно,
Друзья, извольте, вот она,
Ясна и прямодушна.
Немало все ж, в конце концов,
Осталось к их обиде
В Москве таких же воробьев,
Но в человечьем виде…
Мы строим домны, города,
А он брюзжит в окошко:
— Магнитострой, конечно, да!
Ну, а почем картошка?

В монастырской тихой келье,
Позабывши о весельи, (И за этв во сто крат
Возвеличен Иисусом),
Над священным папирусом
Наклонясь, сидел аббат.

Брат Антонио, каноник,
Муж ученый и законник,
Спасший силой божьих слов
От погибельных привычек
Сорок девять еретичек
И сто шесть еретиков!

Но черны, как в печке вьюшки,
Подмигнув хитро друг дружке
И хихикнув злобно вслух,
Два лукавых дьяволенка
Сымитировали тонко
Пару самих лучших мух…

И под носом у аббата
Между строчками трактата
Сели для греховных дел…
И на этом папирусе
Повели себя во вкусе
Ста боккачьевых новелл!

И, охваченный мечтами,
Вспомнил вдруг о некой даме
Размечтавшийся аббат…
И — без всяких апелляций —
В силу тех ассоциаций
Был низвергнут прямо в ад

Брат Антонио, каноник,
Муж ученый и законник,
Спасший силой божьих слов
От погибельных привычек
Сорок девять еретичек
И сто шесть еретиков!

1
Сейчас весь мир невольно
Звенит от птичьих стай.
Сейчас цветет фривольный
Веселый месяц май.
Пустивши без уступок
Все стрелы в оборот,
Кивает из-под юбок
Смеющийся ЭроТй
По уши в плед замотан,
Кричит хаижа: «Ая-ай!»
Дурак! На то Эрот он,
На то и месяц май.
Итак, увлекшись маем,
Забыв дела свои,
Давайте поболтаем
О странностях любви.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

2
Итак, хоть для начала
Уйдемте, например,
В тот век, когда блистала
Маркиза Ла-Вальер,
Когда в любовном хмеле
С полночи до зари
Сверкали и шумели
Версаль и Тюильри.
Теперь без долгих споров
Позвольте мне, мадам,
Гильом де Рошефора
Сейчас представить вам.
Известный волокита,
По виду Адонис…
Позвольте, где же вы-то,
Блистательный маркиз?
Поищем-ка немножко
Маркиза мы… Ага!
Вот домик, вот окошко,
В окошке же нога.
Я объясню вам это.
Нет проще ничего:
Окошко то Фаншетты,
Зато нога его!
Итак, вот этот ранний
Повеса из повес
На первое свиданье
В окно к Фаншетте влез.
Знакомая картина
По сотне тысяч сцен:
Она его кузина,
А он ее кузен.
Вы положенье взвесьте:
Беды особой нет,
Когда обоим вместе
Всего лишь тридцать лет.
Но дьявол ловким змием
Скользнул вдруг к их ногам
И азбуку любви им
Преподал по слогам.
Так черт вновь одурачил
Мамаш. И с этих пор
Свою карьеру начал
Гильом де Рошефор!

3
И все забыв на свете,
В тумане, как слепой,
Блуждал он по Файшетте
Дрожащею рукой.
Добавлю, что за этот
Весьма короткий срок
Он изучил Фаншетту
И вдоль и поперек.
Ах, ни один ученый
С начала всех начал
Так страстно и влюбленно
Наук не изучал.
Бледнеть стал звездный купол,
Умолкли соловьи…
Маркиз все так же щупал
Всю почву для любви.
И дар любви фривольной,
В неведеньи блажен,
Он расплескал невольно
У розовых колен.
Я слышу воиль рутины:
«Ах, горе! Ах, беда!
Ах, бедная кузина!»
Оставьте, господа.
Кузине горя мало:
Ведь и в конце всего
Она не потеряла…
Ну, ровно ничего.
Коль вдруг распухнут губки,
Есть кремы для услуг.
Ну, а для смятой юбки
Имеется утюг.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

4
Хоть был с кузиной нежен,
Но, право, до сих пор,
Как триста дев, безгрешен
Гильом де Рошефор.
Мужая неуклонно,
Он только тем грешил,
За что во время оно
Онан наказан был.
И до сих пор бы страсти
Не знал он, если б в нем
Не приняла участья
Мадам де Жантийом.
Тут я молчу в смущеньи
И, падая к ногам,
Вперед прошу прощенья
У всех знакомых дам.
Сам папа мне свидетель,.
Что на сто верст кругом
Известна добродетель
Мадам де Жантийом.
Ей не страшно злоречье.
Белей, чем снежный ком,
И реноме и плечи
Мадам де Жантийом.
И словно ангелочки,
Вдаль тянутся гуськом
Двенадцать юных дочек
Мадам де Жантийом.
И к этой строгой даме,
Потупя скромно взор,
С фривольными мечтами
Явился Рошефор.
Но тут от.пылкой страсти
Был мигом исцелен,
Когда в ответ на «3драссте!»
Она сказала: «Вон…»
Когда ж от нагоняя
Он бросился бежать,
Прибавила, вздыхая:
«Вон… там моя кровать.»
И тут погасли свечи,
И на сто верст кругом
Во тьме блеснули плечи
Мадам де Жантийом!

5
Хоть он к заветной цели
Спешил, что было сил,
Но все ж в любовном деле
Весьма несведущ был.
Итак, попав в объятья,
В неведеньи своем
Запутался он в .платье
Мадам де Жантийом.
И так болтался в горе,
Ногами шевеля,
Как некий бриг на море
Без мачт и без руля..
И все шептал с опаской:
«Ах, смею ль? Ах, могу ль?»
Тогда она с гримаской
Сама взялась за руль
И опытной рукою
К источнику всего
Дорогой вековою
Направила его.
И, наклонившись к даме,
Он прямо в,гавань — трах!
Под всеми парусами
Причалил впопыхах.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!
6
Простившись с дамой вяло,
— Любить их нелегко —
Маркиз шагал по залу
За горничной Марго.
Попав, как по заказу,
С ней в темной коридор,
Мгновенно ожил сразу
Галантный Рошефор.
И тут иль от смущенья
Иль от избытка сил
Вмиг без предупрежденья
Зашел любви он в тыл.
И песнь любви, как мог он,
Так спел ей второпях,
Что был бы им растроган
Любой персидский шах.
Ах, есть свои услады
У экзотичных ласк!
О сказки Шахразады!
О сладостный Дамаск!
Поняв по ощущенью,
В чем дело тут, Марго
В немалом восхищеньи
Воскликнула: «0го!»
Любовь многообразна,
И важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

7
Как сложенные вместе
Пять Лед и шесть Юнон,
Мила — вы это взвесьте —
Красавица Нинон.
Но все-таки едва ли
В девичий пансион
На миг хотя бы взяли
Красавицу Нинон.
Был»срок девичий отжит
Давно. И с тех времен
В любви щедра, как Ротшильд,
Мадмуазель Нинон.

О, страсть ее безбрежна!
Весь Н-ский гарнизон
Порукой страсти нежной
Красавицы Нинон.

8
По воле Афродиты
К Нинон, хоть незнаком,
Походкой деловитой
Влетел маркиз Гильом.
И быстро молвив «Здрассте»,
Заранее влюблен,
Поднял свои кубок страсти
Над чашею Нинон.
Отбросив старый метод,
Испорченный весьма,
За кубок страсти этот
Взялась она сама
И поднесла в томленьи
Сверх всяческих программ
Тот кубок наслаждений
К пылающим устам.
Маркиз всем этим очень
Был изумлен тогда,
Воскликнул,озабочен:
«Позвольте,.. не туда!».
В ответ нежнейшей-скрипкой
Хихикнула она
И выпила с улыбкой
По капле все до дна.
Ах, в деле страсти нежной
Противен был шаблон
Немножечко мятежной
Мадмуазель Нинон.

9
Придя немного в чувство
От сладостных истом,
Над тайною искусства
Задумался Гнльом.
И так сидел он в нише,
Задумчив, как пять тумб,
Как только что открывший
Америку Колумб.

Но очень любопытен,
Сконфузившись слегка,
Решил и сам испить он
Любовь из родника.
И слушай, о прохожий,
По образу Нинон
К истоку страсти тоже
Прильнул губами он.
И слились в позе сладкой
В одной из цифр, в какой
Шестерка иль девятка
Имеют смысл иной.

10
Интригу кончив эту
И не успев поспать,
Он некую Жанетту
Поехал провожать.
Хоть было в той карете
И тесно и темно,
Но все ж Эрот заметил
Там кое-что в окно.
И увлеченный этим,
Дав крыльям полный ход,
Влез между ними третьим
Проказливый Эрот.
Летела вдаль карета,
И прыгали слегка
Карета и Жанетта
От каждого толчка.
Что было в той карете,
Известно лишь ему,
Карете и Жанетте
И больше никому.

11
И после этой тряски
До утра как назло
От тряски и от ласки
Всю ночь его трясло.
Но, встав часов в двенадцать,
Как истый кавалер,
Поехал представляться
Графине Сент-Альмер.

Когда же прямо в ванну
Он был к пей приведен,
Подумал: «0чень странно!»
И молвил вслух: «Пардон!»
Она же в брызгах пены,
Не молвя ничего,
Как нежная сирена,
Глядела на него.
О, дочери Нептуна!
О, белый жемчуг дна,
Где тело вечно юно
И скользко, как волна.
О, ласки без предела,
Очей бездумных муть
И молнией белой
Сверкающая грудь!
Чего ж еще вам надо?
Итак, по мере сил,
Она была наядой,
А он тритоном был.

12
От мокрой той графини
На сушу вновь влеком,
На завтрак к Жакелине
Отправился Гнльом.
Увы, поверьте чести,
Не описать перу,
Какую с нею вместе
Затеял он игру.
В игре той нерутинной
Был вот какой ансамбль:
Гильом, с ним Жакелина
И вишня раr ехаmрlе.
Прибавлю добровольно,
Что эту вищню рок
Забросил вдруг в довольно
Интимный уголок.
Вы положенье взвесьте:
Пусть это ерунда,
Но вишни в этом месте
Находишь не всегда.
И вишню эту с жаром,
Игрою увлечен,
Прилежно с видом ярым
Ловил губами он.
Хотя детали лишни,
Замечу все же, что
Поймать губами вишню
Сумеет вряд ли кто!

13
Отсюда легче пуха,
Вскочив в кабриолет,
Помчал он что есть духу
К Сюзанне на обед.
Но огорчен чрезмерно
Был там маркиз Гильом,
Заставши фрейлен Эрну
С хозяйкою вдвоем.
Но отступал чтоб.он-то?
Ну как же!! Никогда!!!!
И лихо на два фронта
Он бросился тогда.
И были без утайки
Довольны все кругом.
И милая хозяйка,
И Эрна, и Гильом.
И, прыгая, как школьник,
Эрот из них в тиши
Составил треугольник
И рад был от..души.

14
Но ужин тоже нужен,
И, прошептав: «Адье»,
Гильом спешит на ужин
К Анжель за пару лье.
От всех, в ком страсть и шалость
Кипят, она весьма
Заметно отличалась
Пытливостью ума.
Вам с видом благосклонным
Даря уста свои,
Великим Эдиссоном
Она была в любви.
И в позе очень милой
К нему склоняясь ниц,
Она его любила
При помощи ресниц.

Любовь’мнгообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

15
Мой милый друг, хотя ты
Весь свет исколеси,
Все дамы грубоваты
В сравнении с Люси.
Она хрупка, как блюдце,
И боже упаси,
Хоть платьица.коснуться
Застенчивой Люси^ .
Все скажут без изъятья,
Кого ты не спроси,
Что Жанна д’Арк в квадрате
Безгрешная Люси.
Уныл, как две вороны,
С Люси той за столом
Средь сотни приглашенных
Сидел маркиз Гильом.
Скучая от безделъя,
Он дело вдруг нашел
И с неизвестной целью
Скользнул рукой под стол.
Что делал там, не знаю,
Но слышал, как Люси
Ему в конце, вздыхая,
Промолвила: «Мерси!»
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

16
Всю жизнь под град лобзаний
Он мчался напролом
По полю сладкой брани
С приподнятом копьем.
И в битве страсти томной
Он к двадцати годам
Пронзил копьем любовным
Сто сорок восемь дам!

Но был он хмур, как осень,
Когда к нему лакей
Впустил сто сорок восемь
Обманутых мужей.
И бросился спасаться,
Когда пришли к дверям
Пять тысяч двести двадцать
Любовников’тех дам.

17
Решив порвать все связи,
Он утром влез в окно
К невесте Франсуазе,
Просватанной давно.
Он лез с готовой фразой,
Что флирту, мол, конец,
Что завтра с Франсуазой
Пойдет он под венец*
Но, влезши, сразу к месту
Прирос маркиз Гильом,
Застав свою невесту
С Жоржеттою вдвоем.
Но дело не в Жоржетте,
А вот в одной из поз,
Какою в целом свете
Прославился Лесбос.
Любовь многообразна,
Но важно лишь одно:
Любить друг друга страстно,
А как, не все ль равно?!

18
В угоду моралистам
Прибавлю на финал,
Что бедный мой маркиз там
Жестоко пострадал.
Пылая жаждой мести,
Прокляв девиц и дам,
Копье свое из мести
Сломал он пополам.
Для всяческих проказ он
Потерян был с тех пор.
Так Богом был наказан
Маркиз де Рошефор!

Подобно скатившейся с неба звезде,
Прекрасная дама купалась в пруде.
Заметив у берега смятый корсаж,
Явился к пруду .любознательный паж.
Увидев пажа от себя в двух шагах,
Прелестная дама воскликнула: «Ах!»
Но паж ничего не ответствовал ей
И стал равнодушно кормить .голубей.
Подобным бестактньм поступком пажа
Зарезана дама была без ножа.*
И вышла сердито она из воды,
А паж в ‘тот же вечер дождался беды:
За дерзких поступков фривольный уклон
В дворцовой’конюшне был высечен он.

Так, в этом пруду всем повесам в укор
Прекрасная дама сидит до сих пор!

К монне Фиаметте
Стукнул на рассвете
Граф Ренэ Камбон.
И хоть Фиаметта
Ие была одета,
Все ж был принят он
В розовом алькове,
Где у изголовья
Под гирляндой роз
Мраморной Психее
Что-то шепчет, млея,
Мраморный Эрос.

Ах, мой друг, ответьте,
Что прекрасней в свете
Неодетых дам?
Граф был не дурак же,
Думал точно так же!
И вее стихло там
В розовом алькове,
Где у изголовья
Под .гирляндой роз
Мраморной Психее
Что-то шепчет,’млея,
Мраморный Эрос.

В позе очень стильной
Задремал жантильный
Граф Ренэ Камбон…
Тут — я буду точен —
Ровно двух пощечин
Вдруг раздался звон
В розовом алькове,
Где у изголовья
Под гирляндой роз
Мраморной Психее
Что-то шепчет, млея,
Мраморный Эрос.

И, открывши веки,
Граф Ренэ навеки
Удалился вспять…
Посудите сами,
Черт возьми, при даме
Разве можно спать
В розовом алькове,
Где у изголовья
Под гирляндой роз
Мраморной Психее
Что-то шепчет, млея,
Мраморный Эрос?!

Букет от Эйлерса! Вы слышите мотив
Двух этих слов, увы, так отзвеневших скоро?
Букет от Эйлерса, того, что супротив
Многоколонного Казанского собора!..

И помню я: еше совсем не так давно,
Ты помнишь, мой букет, как в белом, белом зале
На тумбочке резной у старого панно
Стоял ты в хрустале на Крюковом канале?

Сверкала на окне узоров льдистых вязь,
Звенел гул санного искрящегося бега,
И падал весело декабрьский снег кружась!
Букет от Эйлерса ведь не боялся снега!

Но в три дня над Невой столетье пронеслось!
Теперь не до цветов! И от всего букета,
Как срезанная прядь от дорогих волос,
Остался мне цветок засушенный вот этот!..

Букет от Эйлерса давно уже засох!..
И для меня теперь в рыдающем изгнаньи
В засушенном цветке дрожит последний вздох
Санкт-Петербургских дней, растаявших в тумане!

Букет от Эйлерса! Вы слышите мотив
Двух этих слов, увы, так отзвеневших скоро?
Букет от Эйлерса, того, что супротив
Многоколонного Казанского собора!..

К дофину Франции, в печали
Скользнув тайком из-за угла,
Однажды дама иод вуалью
На аудиенцию пришла,
Перед пажом склонила взоры:
Молю, дофина позови!
Скажи ему, я та, которой
Признался в вечной он .любви!

— Что вас так всех к дофину тянет?
Прошу — присядьте в уголке!
Дофин устал! Дофин так занят!
Дофин играет в бильбокэ!

К дофину. Франции в покои,
Примчав коня во весь опор,
С окровавленной головою
Ворвался бледный мушкетер.
— Эй, паж! Беги скорей к дофину!
Приходит Франции конец!
О, горе нам! Кинжалом в спину
Убит король, его отец!

— Что вас так всех к дофину тянет?
Прошу — присядьте в уголке!
Дофин устал! Дофин так занят!
Дофин играет в бильбокэ!

К дофииу Франции в финале
Однажды через черный ход,
Хотя его не приглашали,
Пришел с дрекольями народ!’ .
Веселый паж не без причины
Расстроен был почти до слез,
Но возвратившись от дофина,
С полупоклоном произнес:

— Что вас так всех к дофину тянет?
Прошу — присядьте в уголке!
Дофин устал! Дофин так занят!
Дофин играет в бильбокэ!

Однажды в Африке
Купался жираф в реке.
Там же
Купалась гиппопотамша.
Ясно,
Что она была прекрасна.
Не смотрите на меня так странно:
Хотя гиппопотамши красотой и не славятся,
Но она героиня романа
И должна быть красавицей.
При виде прекрасной гиппопотамши
Жесткое жирафино сердце
Стало мягче самой лучшей замши
И запело любовное скерцо!
Но она,
Гиппопотамова жена,
Ответила ясно и прямо,
Что она замужняя дама
И ради всякого (извините за выражение) сивого мерина
Мужу изменять не намерена.
А если, мол, ему не терпится… жениться,
То, по возможности, скорей
Пусть заведет себе жирафиху-девицу
И целуется с ней!
И будет путь жизни их ярок и светел,
А там, глядишь, и маленькие жирафики появились…
Жираф ничего не ответил,
Плюнул и вылез.

Мое пальто – предел мечтаний,
Мое пальто –венец желаний,
И, отвечаю рубль за сто,
Что никогда, никто,
Ну, ни за что
Не видел лучшего пальто!
Его воспеть не в силах бард,
А оценить ломбард!..
Клянусь текущим январем:
Нет даже пятнышка на нем,
Пальто моем!..
Что за покрой?! Что за сукно?!
Но
Не нравится мне лишь одно:
Оно… оно…
Да.. летнее оно!

Жил-был зеленый крокодил,
Аршина эдак на четыре…
Он был в расцвете юных сил
И по характеру он был,
Пожалуй, самым лучшим в мире –
Зелёный этот крокодил,
Аршина эдак на четыре…

Вблизи же как бутон цвела
Слониха, так пудов на двести…
И грациозна, и мила,
Она девицею была…
И безо всякой лишней лести,
Как роза майская цвела,
Слониха та, пудов на двести.

Слониха та и крокодил
Дошли в любви вплоть до чахотки.
Слонихин папа строгий был
И брака их не разрешил.
Слова финальные коротки:
Слониха та и крокодил
Скончались оба от чахотки.

Как-то раз купалась где-то
В море барышня одна.
Мариетта, Мариетта
Прозывалась так она.

Ах, не снился и аскету,
И аскету этот вид.
И вот эту Мариетту
Полюбил гренландский кит.

И увлекшись Мариеттой,
Как восторженный дурак,
Тут же с барышнею этой
Пожелал вступить он в брак!

Но пока он ту блондинку
Звал в мечтах своей женой,
Та блондинка. — прыг в кабинку…
И ушла к себе домой!

Тут, простившись с аппетитом,
И красавицей забыт,
В острой форме менингитом
Заболел гренландский кит.

Три недели непрестанно
Кит не спал, не пил, не ел…
Лишь вздыхал, пускал фонтаны
И худел, худел, худел…

И вблизи пустой кабинки,
Потерявши аппетит,
Стал в конце концов сардинкой
Ci-devant гренландский кит!

«Кюба»! «Контан»! «Медведь»! «Донон»!
Чьи имена в шампанской пене
Взлетели в Невский небосклон
В своем сверкающем сплетеньи!..

Ужель им больше не звенеть?!..
Ужель не вспенят, как бывало,
«Кюба», «Контан», «Донон», «Медведь»
Свои разбитые бокалы?!..

Пусть филистерская толпа
Пожмет плечами возмущенно –
Нет Петербурга без «Кюба»!
Нет Петербурга без «Донона»!..

На снежной площади, собою
В полдня столетье озаря,
Среди музейного покоя
Белеет шпага Декабря…

И до сих пор еще – в печали
Она вздыхает над собой…
Ее недаром ведь ломали
Над декабристской головой!

Она восстала! И – упала!
Из ножен вырвавшись, она
Была по первому сигналу
Кивком царя побеждена!

И всласть над ней смеялись пушки,
И гроб ее оплеван был!..
Лишь Александр Сергеич Пушкин
Ее стихами окропил…

И, хоть она гремит всесветно,
Но, гладя сломанный клинок,
Нет-нет и вздрогнет чуть приметно
Ее музейный номерок…

Палач в ярко-красной мантилье,
Гуляя средь свежих могил,
К ещё не зарытой могиле
С усмешкой Шута поманил:

«Эй, Шут, так и быть, ради встречи,
Взгляни, как работал тут я:
Вот гроб. На гробу – крест и свечи,
В гробу – Королева твоя.

Взгляни, работа какова».

«Ты прав, Палач. Она мертва».

Палач в ярко-красной мантилье,
Гуляя средь свежих могил,
К ещё не зарытой могиле
С усмешкой Шута поманил:

«Эй, Шут, так и быть, ради встречи.
Взгляни, как работал тут я:
Вот гроб. На гробу – крест и свечи,
В гробу том – Отчизна твоя.

Взгляни, работа какова?»

«Ты лжешь, Палач. Она – жива…»

Кулебяка «Доминика»,
Пирожок из «Квисисаны»,
«Соловьевский» бутерброд…

Вот триптих немного дикий,
Вот триптих немного странный,
Так и прыгающий в рот!..

Каждый полдень, хмуря лики,
Предо мною из тумана
Трое призраков встает:

– Кулебяка «Доминика»,
Пирожок из «Квисисаны»,
«Соловьевский» бутерброд!..

В облачно-солнечной лужице,
Взоры богов веселя,
Щепкой беспомощной кружится
Маленький шарик-Земля.

Крошечна жалкая доля твоя
С маленьким счастьем и маленькой мукой.
Маленький шарик Земля,
Дай, я тебя убаюкаю.

Между тусклых звёздных точек,
Завертев судьбу свою,
Эй, вертись, вертись, комочек,
Баю-баюшки-баю.

На одной теснясь подушке,
Все миры поймавши в сеть,
Жмут тебя две потаскушки,
Две сестрицы: Жизнь и Смерть.

Так давайте ж что есть мочи
Всё кругом в мошну твою.
Совесть? Честь? –Спокойной ночи,
Баю-баюшки-баю.

Каждый быть собою волен.
Каждый прав в своих делах:
Царь и раб. Мудрец и воин.
Потаскушка и монах.

Счастье – грязная цыганка,
Сердце – глупый свинопас.
Совесть – нудная шарманка.
Солнце – стертый медный таз.

Жизнь и Смерть играют в теннис
Звёздным миром на краю.
Так вертись, не ерепенясь,
Баю-баюшки-баю…

Ужель наступит этот час
На Петропавловских курантах,
Когда столица, в первый раз,
Заблещет в этот страшный час
В слезах, как ранее в бриллиантах?!
Ужель наступит этот час
На Петропавловских курантах?..

Ужель наступит этот год
Над Петербургом вечно-звонным,
Когда гранит – во прах падет
И кровь забрызжет небосвод
И ахнет твердь гранитным стоном?!
– Ужель наступит этот год
Над Петербургом вечнo-звонным?..

Ах, это все чрезмерно странно,
Как Грандиссоновский роман…
И эта повесть так туманна,
Зане в то время был туман…

И некто в серой пелерине,
Большой по виду ферлакур,
Промолвил даме в кринолине
Многозначительно: «Bonjour».

И долго там в тумане некто
С ней целовался, неспроста,
От «Вознесенского проспекта»
До «Поцелуева моста».

Но кто ж она-то?.. Как ни странно,
Без лиц ведется сей роман!..
Ах, эта повесть так туманна,
Зане в то время был туман…

И некто в черной пелерине,
Столкнувшись с ними, очень хмур,
Промолвил даме в кринолине
Многозначительно: «Bonjour».

И долго там в тумане некто
Бранился с нею, неспроста,
От «Поцелуева моста»,
До «Вознесенского проспекта»…

В старомодном тихом зальце
Увлеклись, скосивши взоры,
Два фаянсовых китайца
Балериной из фарфора.

Увидав, что близок Эрос,
Улыбнулась танцовщица,
И ей очень захотелось
Перед ними покружиться.

Как легки её движенья,
Как скользит она по зале.
И китайцы в умиленьи
Головами закачали.

И меж ними танцовщица,
Улыбаясь им лукаво,
Всё кружится да кружится,
То налево, то направо.

И, споткнувшись в авантаже,
Вдруг упала без движенья.
Ах, в глазах китайцев даже
Потемнело от волненья.

Ах, как больно… Словно в спины
Им воткнули вдруг иголки.
Ах, разбилась балерина
На мельчайшие осколки…

Так окончился в том зальце –
Неожиданно и скоро –
Флирт фаянсовых китайцев
С балериной из фарфора…

1

Давайте-ка устроим чистку
Средь коломбин и апашей!
Ведь наши «замы» и модистки,
Кассиры и пиш-машинистки
В любви тех будут не глупей!
Давайте же устроим чистку
Средь коломбин и апашей!
2

Она –кассирша в «Спичка-тресте»
А он – Врид-зам-пом-пом-пом-зам!
Все началось с того, что вместе,
Под вопль кондукторский «не лезьте»
Бочком пролезли все же в трам:
Она –кассирша в «Спичка-тресте»
И он – Врид-зам-пом-пом-пом-зам!
3

В своих движеньях эксцентричен
Трамвай маршрута буквы «А»!
И очутились механично
Они в объятьях романтичных
От двадцать третьего толчка!
В своих движеньях эксцентричен
Трамвай маршрута буквы «А»!
4

Когда-то были купидоны] Теперь их «замом» стал трамвай!
И перед ними благосклонно –
Через неделю по закону –
Открылся загса тихий рай…
Когда-то были купидоны,
Теперь их «замом» стал трамвай!
5

И дети их снимали кепки
Перед трамваем с буквой «А»,
И, факт рожденья помня крепко,
Махали долго вслед прицепке!
И с благодарностью всегда
Детишки их снимали кепки
Перед трамваем с буквой .»А».

Ах, как приятно в день весенний
Урвать часок на променад
И для галантных приключений
Зайти в веселый «Летний сад».

Там, средь толпы жантильно-гибкой,
Всегда храня печальный вид,
С разочарованной улыбкой
Поручик Лермонтов стоит!..

Ах, Санкт-Петербург, все в тебе очень странно,
Серебряно-призрачный город туманов…

Ах, Петербург, красавиц «мушки»,
Дворцы, каналы, Невский твой!
И Александр Сергеич Пушкин
У парапета над Невой!
А белой ночью, как нелепость,
Забывши день, всю ночь без сна
На «Петропавловскую крепость»
Глядеть из темного окна!..
И, лишь запрут в «Гостинном» лавки,
Несутся к небу до утра
Рыданье Лизы у «Канавки»
И топот Медного Петра!..

Ах, Санкт-Петербург, все в тебе очень странно,
Серебряно-призрачный город туманов…

Ах, Петербург, красавиц «мушки»,
Дворцы, каналы, Невский твой!
И Александр Сергеич Пушкин
У парапета над Невой!

Взвивайтесь, былого ракеты,
Про бал в казино «Табарен»,
Про легкую пену Моэта,
Про звёздные плечи Мадлен.

Когда в перевернутом зале,
Среди мимолетных измен,
Бесстрастные люстры сверкали,
Как звёздные плечи Мадлен…

И вот прошуршало все это
И скрылось… Как бархатный трэн,
Как легкая пена Моэта,
Как звёздные плечи Мадлен.

В этот вечер над Невою
Встал туман!.. И град Петра
Запахнулся с головою
В белый плащ из серебра…
И тотчас же, для начала,
С томным криком, вдалеке,
Поскользнулась и упала
Дама с мушкой на щеке.

– На Литейном, прямо, прямо,
Возле третьего угла,
Там, где Пиковая Дама,
По преданию, жила.

И в слезах, прождав не мало,
Чтобы кто помог ей встать,
В огорченьи страшном стала
Дама ручками махать.
И на зов прекрасных ручек,
К ней со всех пустившись ног,
Некий гвардии поручик
Мигом даме встать помог!

– На Литейном, прямо, прямо,
Возле третьего угла,
Там, где Пиковая Дама,
По преданию, жила.

Что же дальше? Ах, избавьте!
Не известен нам финал.
Мы не видели… – Представьте,
Нам… туман… там помешал…
Мы одно сказать лишь можем:
Был поручик очень мил!..
И затем, одним прохожим
Поцелуй услышан был!

– На Литейном, прямо, прямо,
Возле третьего угла,
Там, где Пиковая Дама,
По преданию, жила.

Прощайте, немцы, греки, турки,
И здравствуй, русская земля!
В своем я снова Петербурге,
Я снова русский! Снова – «я»!

Еще вчера я был не русским!
И, запахнувшись в черный дым,
Гранитный воздух Петербургский
Еще вчера был не .моим!

Сегодня ж, странный и бессонный,
«Брожу по Невской мостовой
И с Александровской Колонной
Взлетевшей чокаюсь мечтой!

И в небо Питера, бледнея,
Уходит беженский угар…
И вновь я рифмою своею –
Целую Невский тротуар!…

Москва и Киев задрожали,
Когда Петр, в треске финских скал,
Ногой из золота и стали
Болото невское попрал!..

И взвыли плети!.. И в два счета –
Движеньем Царской длани – вдруг –
Из грязи Невского болота –
Взлетел Ампирный Петербург:

И до сих пор, напружив спины,
На спинах держат град старинный
Сто тысяч мертвых костяков
Безвестных русских мужиков!..

И вот теперь, через столетья,
Из-под земли, припомнив плети,
Ты слышишь, Петр, как в эти дни
Тебе аукают они?!..

Много есть персиянок на свете,
Но, собою их всех заслоня,
Как гора Арарат на рассвете,
Лучше всех их Зулейка моя.

– Почему?– Потому!

Много персов есть всяких на свете,
Но, собою их всех заслоня,
Как гора Арарат на рассвете,
Больше всех ей понравился я.

– Почему?– Потому!

Много есть ишаков в нашем месте:
Сосчитать их не хватит ста лет,
Только все же глупей их всех вместе
Муж Зулейки – Гасан-Бен Ахмет.

– Почему?– Потому!

В стране, где измену карает кинжал,
Хранится в народе преданье:
Как где-то давно некий паж вдруг застал
Принцессу во время купанья.

И вот, побоявшись попасть на глаза
Придворной какой-нибудь даме,
Он прыгнул в отчаяньи, словно коза,
За черный обветренный камень.

Но сын Афродиты не мог нипочём
Снести положенья такого,
И стал черный камень прозрачным стеклом
Под взором пажа молодого.

Для вас, о влюбленные, был мой рассказ,
И хоть было очень давно то,
Давайте за это еще лишний раз
Прославим малютку Эрота.

Хорошо жить на востоке,
Называться Бен-Гасан
И сидеть на солнцепёке,
Щуря глаз на Тегеран…

К чёрту всякие вопросы.
Тишь да гладь да благодать.
Право, с собственного носа
Даже муху лень согнать…

Прямо даже непонятно:
Персия это? Иль персидский рай?
Ай, как хорошо! Ай, как приятно!
Ай-яй-яй-яй-яй-яй!»

Хорошо сидеть на крыше
Персом с ног до головы…
И жиреть там от кишмиша,
Абрикосов и халвы…

Если ж станет очень грустно,
Скушай персик от тоски…
Ай, как вкусны! Ай, как вкусны,
Ай, как вкусны персики!

Прямо даже непонятно:
Персия это? Иль персидский рай?
Ай, как хорошо! Ай, как приятно!
Ай-яй-яй-яй-яй-яй!»

Чтоб любви не прекословить,
Стоит только с крыши слезть…
Кроме персиков, ещё ведь
Персиянки тоже есть…

Ай, Лелива, глаз как слива,
Шаль пестра, как попугай.
Ай, Лелива! Ай, Лелива!..
Как целует! Ай-яй-яй!

Прямо даже непонятно:
Персия это? Иль персидский рай?
Ай, как хорошо! Ай, как приятно!
Ай-яй-яй-яй-яй-яй!»

Ах, шум кулис извивно-узких!
Ах, закулисная фриволь!
Ах, блеск театров Петербургских!..
Все знаю – я принцесса Моль!

Я помню радостные миги…
Я помню преклоненный зал,
Когда беcсмертный Каратыгин
Вдвоем с Бессмертием играл!

И вижу я, как в медальоне,
Как только что ушедший сон:
Носок летающей Тальони
И четкий профиль Монбазон.

И сквозь столетие, доныне
Из глубины могильных плит
«La donna» юного Мазини
Еще в ушах моих звенит…

Но в Вечность, огненным Закатом,
Ушли былые времена…
И, ныне, в 910-ом
Иные встали имена.

И, стариков своих не выдав,
Неколебимы средь толпы
Варламов, Ходотов, Давыдов –
«Александринские» столпы…

Ах, Петербург, в борьбе с судьбою,
В глазах все небо затая,
Горит лампадой пред тобою
Комиссаржевская твоя.

То упадая, то взлетая,
С Невы на целый мир кругом
Сверкает Павлова 2-ая
Алмазно-блещущим носком.

А «Летний Буфф»!! Ах, в исступленьи,
До Невского несется «bis»,
Когда там с Вяльцевой в «Елене»
Играет Северский – Парис…

Скороговорщиком затейным
Во всю резвится второпях,
Курихин Федя на «Литейном»
В ста восемнадцати ролях!

Но, чу… Часы!.. Как быстро осень
Спускает с неба вечера!..
На Петропавловке бьет «8»
И мне в «Мариинский» пора!

Сейчас, как мухи на бисквите,
Все дамы – там!.. Наперечет!
–Ах, там ведь Собинов, поймите,
Сегодня «Ленского» поет! …

К некоей лэди в шикарнейший зал,
В силу печальных событий,
Джим-негритенок лакеем попал
Прямо с родного Таити.

И, запыхавшись средь всяческих дел,
Вазу разбил как-то раз он…
Он быть лакеем еще не умел,
И был за это наказан.

«Ах, госпожа, где же мог я узнать,
Как обращаться с вещами такими?..
Нехорошо, госпожа, обижать
Бедного черного Джимми».

Лэди была словно сахар бела,
Джим же был черен, как сажа.
Но… настигает Эрота стрела
И папуасов ведь даже.

И в умилении лэди в плечо
Вдруг укусил как-то раз он.
Он не умел целоваться ещё
И был за это наказан.

«Ах, госпожа, где же мог я узнать,
Как обращаться с вещами такими?
Нехорошо, госпожа, обижать
Бедного черного Джимми»…

В молчаньи, с улыбкой лукавой,
В Китае китайский пьёт чай
Китайская барышня Ао –
Сун-Фу-Липо-Тань-Ти-Фон-Тай.

Согласно привычке старинной,
Пыхтя от любовных забот,
К ней как-то с умильною миной
Явился китайский Эрот.

«Послушайте, барышня Ао,
Нельзя же всё время пить чай.
Ах, барышня Ао, в вас, право,
Влюблен целиком весь Китай.

Взгляните, как ясен день майский,
Вот глупая!»… И на финал
Он в злости её по-китайски
«Китайскою дурой» назвал…

И быстро ушел, негодуя,
Прервавши с ней свой разговор…
Вот всё… Что ж поделать могу я,
Когда вдалеке до сих пор

В молчаньи, с улыбкой лукавой,
В Китае китайский пьёт чай
Китайская барышня Ао –
Сун-Фу-Липо-Тань-Ти-Фон-Тай.

Солнце вдруг покрылось флёром…
Как-то грустно… Как-то странно…
«Джим, пошлите за мотором
И сложите чемоданы…»

Положите сверху фраки,
Не забудьте также пледы:
Я поеду в Нагасаки,
В Нагасаки я поеду…

Там воспрянет дух поникший
И, дивя японок фраком,
Я помчусь на дженерикше
По весёлым Нагасакам…

Ах, как звонок смех японок
Для родившихся во фраках.
Ах, как звонок, ах, как звонок
Смех японок в Нагасаках…

Эскортируемый гидом,
Я вручаю сердце Браме
И лечу с беспечным видом
В некий домик к некой даме…

Имя дамы: «Цвет жасмина»,
Как сказал мне гид милейший,
Ну, а более рутинно –
«Гейша-Молли, Молли-гейша».

К ней войду с поклоном низким,
Поднесу цветы и ленты
И скажу ей по-английски
Пару нежных комплиментов…

Запишу на память тему,
Повздыхаю деликатно,
Вдену в лацкан хризантему
И вернусь в Нью-Йорк обратно.

Когда тебя увижу, вдруг,
Вмиг, под дрожащей пеленою,
Весь старый пышный Петербург
Встает, как призрак, предо мною:

Декабрьских улиц белизна,
Нева и Каменноостровский,
И мирный говор Куприна,
И трели Лидии Липковской;

И пробка шумнаго «Аи»,
И Вильбушевич с Де-Лазари;
Пажи бессменные твои –
На пианино, и гитаре;

И – всех встречающий дом твой,
Где не слыхали слова: «Тише!»
И – неразрывные с тобой
Александринские афиши!..

Ты – знамя юности моей,
Тебя несу в душе доныне!..
Ты – отблеск петербургских дней
На приютившей нас чужбине!

Король дал пергамент с печатью кольца –
Внести гильотину под окна дворца!
Барабан, бей тревогу!

Запели литавры и трубы! И вот:
Сбежался на площадь вприпрыжку народ!
Барабан, бей тревогу!

Но дни, месяца и года у окна
Стояла, не вздрогнув ни разу, она!
Барабан, бей тревогу!

Но как-то, услышав под окнами гул,
Король из окошка платком ей махнул!
Барабан, бей тревогу!

И вздрогнула сталь! И был долог и густ
В стране той голов перерезанных хруст!
Барабан, бей тревогу!

И, мертвыми веками зашевеля,
Последней была голова короля!
Барабан, замолчи!

Рассветает! Даль зовет
В вихри звоном санным!..
Тройка стынет у ворот…
– «Ну-ка, Петр, к цыганам!»…

Гаркнул зычно Петр: «Па-а-а-ди!»
(Парень он таковский!)
И остался позади
«Каменноостровский»!..

Лейб-гycapскиe усы
Вмиг заиндевели…
И уткнулись все носы
В серые шинели!..

И, сквозь снежный адамант,
Для лихой попойки,
Залетели в «Самарканд»
Взмыленные тройки!

– «Тусса! Тусса! Тусса!
Мэкамам чочо!..
«Це-е-еловаться горячо!»…

1

Жил-был в некоем царстве когда-то
Могучий король Альтоном…
А с ним королева Беата
И шут в красной шапке с пером…

Беата подобна Венере!
И в спальню, лишь станет темно,
Король к ней входил, стукнув в двери..
А шут прямо через окно!…

И вот, к изумленью старушек,
В один из параднейших дней,
Под грохот ликующих пушек
Вдруг двойня явилась у ней!..

А ну-ка, узнайте вы тут.
Где здесь король и где шут?

2

Согласно придворной программе
На радостном празднике том
Король пировал за столами,
А шут доедал под столом…

Шли годы так!.. И на финале,
Хотя и в различные дни,
И шут, и король поикали
И померли оба они!..

Как солнечный луч на обоях,
Промчались столетья… И вот
Остались от них от обоих
Два черепа! Этот и тот!

А ну-ка, узнайте вы тут,
Где здесь король и где шут?!

Хорошо, черт возьми, быть Карнеджи,
Жить в каком-нибудь, этак, коттедже
И торжественно, с видом Сенеки,
До обеда подписывать чеки!..

На обед: суп куриный с бифштексом,
После чай (разумеется, с кексом),
В крайнем случае, можно и с тортом,
Вообще наслаждаться комфортом.

Чтобы всякие там негритосы
Набивали тебе папиросы,
А особые Джемсы и Куки
Ежедневно бы чистили. брюки!

Чтобы некая мистрис прилежно
Разливала бы кофе и нежно
Начинала глазами лукавить,
Потому что иначе нельзя ведь!..

Чтоб в буфете всегда было пиво,
Чтоб, его попивая лениво,
Позвонить Вандербильду: – «Allo, мол,
Взял ли приз ваш караковый «Ромул»?!»

В пять часов на своем «файф-о-клоке»
Спорить с Гульдом о Ближнем Востоке
И, на тресты обрушившись рьяно,
Взять за лацкан Пьерпонта Моргана!

А затем в настроенье веселом
Прокатиться по всем мюзик-холлам
И в компании с лучшими денди
Исключительно пить «шерри-бренди»…

…Если же денег случайно не хватит
(Ну… Китай, что ли, в срок не уплатит…),
То вздыхать не придется тревожно:
Призанять у Рокфеллера можно!..

…Хорошо, черт возьми, быть Карнеджи,
Жить в каком-нибудь, этак, коттедже
И, не сдав даже римского права,
Наслаждаться и влево, и вправо!

О, звени, старый вальс, о, звени же, звени
Про галантно-жеманные сцены,
Про былые, давно отзвеневшие дни,
Про былую любовь и измены.

С потемневших курантов упал тихий звон,
Ночь, колдуя, рассыпала чары…
И скользит в белом вальсе у белых колонн
Одинокая белая пара…

– О, вальс, звени –
про былые дни.

И бесшумно они по паркету скользят…
Но вглядитесь в лицо кавалера:
Как-то странны его и лицо, и наряд,
И лицо, и наряд, и манеры…

Но вглядитесь в неё: очень странна она,
Неподвижно упали ресницы,
Взор застыл… И она – слишком, слишком бледна,
Словно вышла на вальс из гробницы…

– О, вальс, звени –
про былые дни.

И белеют они в странном вальсе своем
Меж колонн в белом призрачном зале…
И, услышавши крик петуха за окном,
Вдруг растаяли в тихой печали.

О, звени, старый вальс сквозь назойливый гам
Наших дней обезличенно серых:
О надменных плечах белых пудреных дам,
О затянутых в шелк кавалерах:

– О, вальс, звени –
про былые дни.

Белой мертвой странной ночью,
Наклонившись над Невою,
Вспоминает о Минувшем
Странный город Петербург…

Посмотрите! Посмотрите!
У Цепного Моста кто-то
В старомодной пелерине
Неподвижно смотрит вдаль…

Господин в крылатке тихо
Про него шепнул другому:
«Николай Васильич Гоголь –
Сочинитель «Мертвых душ»…

У Сената, сдвинув брови,
Гнет сверкающую шпагу
Незнакомец в треуголке
С пистолетом при бедре…

Отчего так странно-бледен
Незнакомец в треуголке?
Отчего сжимает петля
Золоченый воротник?

Чу! К нему, гремя оружьем,
С двух сторон подходят двое!..
Подошли! – «Полковник Пестель,
Нас прислал к вам Государь!»

Белой мертвой странной ночью,
Наклонившись над Невою,
Вспоминает о Минувшем
Странный город Петербург…

Посмотрите! Посмотрите!
Вот задумался о чем-то
Незнакомец в альмавиве,
Опершись на парапет…

С Петропавловской твердыни
Бьют Петровские куранты,
Вызывая из могилы
Запоздавших мертвецов…

И тотчас же возле Арки –
Там, где Зимняя Канавка,–
Белый призрак белой дамы
Белым облаком сошел…

Зазвенели где-то шпоры…
И по мертвому граниту
К мертвой даме на свиданье
Мчится мертвый офицер…

«Германн!»– «Лиза!» И, тотчас же,
Оторвавшись от гранита,
Незнакомец в альмавиве
Смуглый профиль повернул!..

«Александр Сергеич, вы ли,
Вы ли это тот, чье имя
Я в своих стихах не смею
До конца произнести?..»

Белой мертвой странной ночью,
Наклонившись над Невою,
Вспоминает о Минувшем
Странный город Петербург…

В этот день, как огромный опал,
Было небо прозрачно… И некто,
В черный плащ запахнувшись, стоял
На мосту у «Большого проспекта»…

И к нему, проскользнув меж карет,
Словно выйдя из бархатной рамы,
Подошла, томно вскинув лорнет,
В голубом незнакомая дама…

Был на ней голубой кринолин,
И была вся она – голубою,
Как далекий аккорд клавесин,
Как апрельский туман над Невою…

– «Государь мой, признайтесь: ведь вы
Тот вельможа, чей жребий так славен,
Князь Тавриды Потемкин?» – «Увы,
«Я всего только старый Державин!».

И, забыв о Фелице своей,
Сбросив с плеч тяготившие годы,
Старый мастер сверкнул перед ней,
Всею мощью Державинской оды…

Но она, подобрав кринолин,
Вдаль ушла, чуть кивнув головою…
Как далекий аккорд клавесин,
Как апрельский туман над Невою…

Вот раскрытое окошко!..
И задумчиво сидит
В том окошке рядом с кошкой
Госпожа Агнесса Шмидт.
Где-то мерно бьет «12»…
И, взглянувши на чулки,
Стала тихо раздеваться
Госпожа Агнесса… И –

Ах, Агнессочка, Агнессочка!..
Опустилась занавесочка!..

Через миг довольно резко,
Совершенно невзначай,
Вдруг поднялась занавеска!..

– Ай, Агнесса! Ай-яй-яй!..

Рядом с ней, в любви неистов,
В совершенном забытьи
Господин судебный пристав
Страстно шепчет что-то… И –

Ах, Агнессочка, Агнессочка!..
Опустилась занавесочка!

Через миг, ужасно резко,
Чьей-то гневною рукой
Вновь поднялась занавеска!

– Ой, Агнесса! Ой-ой-ой!..

Ах, как грустно! Ах, как жалко
Неудачников в любви!
Муж Агнессы с толстой палкой
К ним подходит быстро… И –

Ах, Агнессочка, Агнессочка…
Опустилась занавесочка!..

– «Мой Бог, вот скука!.. Даже странно,
Какая серая судьба:
Все тот же завтрак у «Контана»,
Все тот же ужин у «Кюба»!..

И каждой ночью, час от часа,
В «Крестовском,» в «Буффе», у «Родэ»
Одни и те же ананасы,
Одн и те же декольте!..

В балете же тоска такая,
Что хоть святых вон выноси!..
Все та же Павлова 2-ая,
Et voila! Et voici!..

Цыгане воют, как гиены,
И пьют, как 32 быка!..
В Английском клубе – неизменно –
Тоска и бридж! Бридж и тоска!..

И, вообще, нелепо-странно
Жить в этом худшем из веков,
Когда, представьте, рестораны
Открыты лишь до трех часов!..

Едва-едва успел одеться,–
Уже, пожалте, спать пора!..
И некуда гусару дeться
Всего лишь в 5 часов утра!..

Гусар слезу крюшона вытер,
Одернул с сердцем рукава
И молвил вслух: – «Проклятый Питер!»
– «Шофер, на острова!» …

Где-то давно, в неком цирке одном
Жили два клоуна, Бим и Бом.

Бим-Бом, Бим-Бом.

Как-то, увидев наездницу Кэтти,
В Кэтти влюбились два клоуна эти

Бим-Бом, Бим-Бом.

И очень долго в Петрарковском стиле
Томно бледнели и томно грустили

Бим-Бом, Бим-Бом.

И, наконец, влезши в красные фраки,
К Кэтти явились, мечтая о браке,

Бим-Бом, Бим-Бом.

И, перед Кэтти представши, вначале
Сделали в воздухе сальто-мортале

Бим-Бом, Бим-Бом.

«Вы всех наездниц прекрасней на свете»,–
Молвили Кэтти два клоуна эти,

Бим-Бом, Бим-Бом.

«Верьте, сударыня, в целой конюшне
Всех лошадей мы вам будем послушней»–

Бим-Бом, Бим-Бом.

И в умиленьи, расстрогавшись очень,
Дали друг другу по паре пощечин

Бим-Бом, Бим-Бом.

Кэтти смеялась и долго, и шумно:
«Ола-ла! Браво! Вы так остроумны,

Бим-Бом, Бим-Бом.

И удалились домой, как вначале,
Сделавши в воздухе сальто-мортале,

Бим-Бом, Бим-Бом.

И поступили в любовном эксцессе
С горя в «Бюро похоронных процессий»

Бим-Бом, Бим-Бом.

Разбросано много
Дорога в дорогу
По миру стран всяких вокруг…
Но все эти страны
Так чужды и странны
Вдали от тебя, Петербург!

Пусть звезды там краше!
Пусть Солнце там пляшет
И пусть золотится бамбук,
Черны, как погосты.
Все солнца и звезды
Вдали от тебя, Петербург!

И хоть вечно тут он
Туманом закутан,
Но в Солнце нездешнем – ах, вдруг —
Так сердцу желанны
Волокна тумана
Вдали от тебя, Петербург!

И в Ниццкой аллее
Мне дождь твой милее!
И хочется питерских вьюг!
И нету покоя
Плененным тобою
Вдали от тебя, Петербург!

Под сенью греческого флага,
Болтая с капитаном Костой,
Средь островов Архипелага
Мне вспомнился «Елагин остров!»

Тот самый сухопутный остров,
Куда без всяких виз французских,
Вас отвозил легко и просто
Любой извозчик Петербургский…

И в летний день, цветами пестрый,
И в индевеющие пурги –
Цвети, цвети, «Елагин остров»,
Цветок в петлице Петербурга!

Ужель в скитаниях по миpy
Вас не пронзит ни разу, вдруг,
Молниеносною рапирой –
Стальное слово «Петербург»?

Ужели Пушкин, Достоевский,
Дворцов застывший плац-парад,
Нева, Мильонная и Невский
Вам ничего не говорят?

А трон Российской Клеопатры
В своем саду?.. И супротив
«Александринскаго театра»
Непоколебленный массив?

Ужель неведомы вам даже:
Фасад Казанских колоннад?
Кариатиды Эрмитажа?
Взлетевший Петр, и «Летний Сад»?

Ужели вы не проезжали,
В немного странной вышине,
На старомодном «Империале»
По «Петербургской стороне»?

Ужель, из рюмок тонно-узких
Цедя зеленый Пипермент,
К ногам красавиц петербургских
Вы не бросали комплимент?

А непреклонно-раздраженный
Заводов Выборгских гудок?
А белый ужин у «Донона»?
А «Доминикский» пирожок?

А разноцветные цыгане
На «Черной речке», за мостом,
Когда в предутреннем тумане
Все кувыркается вверх дном;

Когда моторов вереница
Летит, дрожа, на «Острова»,
Когда так сладостно кружится
От Редерера голова!..

Ужели вас рукою страстной
Не молодил на сотню лет,
На первомайской сходке – красный
Бурлящий Университет?

Ужель мечтательная Шура
Не оставляла у окна
Вам краткий адрес для амура:
«В. О. 7 л. д. 20-а?»

Ужели вы не любовались
На Сфинксов фивскую чету?
Ужели вы не целовались
На «Поцелуевом мосту»?

Ужели белой ночью в мае
Вы не бродили у Невы?
Я ничего не понимаю!
Мой Боже, как несчастны вы!..

Как горний отблеск Парадиза,
И непорочна, и светла,
Одна французская маркиза
Жила, пока не умерла.

Она была верна супругу
И днём, и ночью, и в обед…
И на галантную услугу
Всем кавалерам был ответ:

– Послушайте, где ваш рассудок?
Терпеть не могу глупых шуток.

Сказали ей у Парадиза:
«Ну-с, кроме мужа своего
Кого любили вы, маркиза?
Она сказала: «Никого».

И в удивлении её стал
Тогда разглядывать в кулак
Невозмутимый Пётр Апостол,
И, наконец, промолвил так:

– Послушайте, где ваш рассудок?
Терпеть не могу глупых шуток.

У нее – зеленый капор
И такие же глаза;
У нее на сердце – прапор,
На колечке – бирюза!
Ну и что же тут такого?..
Называется ж она
Марь-Иванна Иванова
И живет уж издавна –

В том домишке, что сутулится
На углу Введенской улицы,
Позади сгоревших бань,
Где под окнами – скамеечка,
А на окнах – канареечка
И – герань!

Я от зависти тоскую!
Боже правый, помоги:
Ах, какие поцелуи!
Ах, какие пироги!..
Мы одно лишь тут заметим,
Что, по совести сказать,
Вместе с прапором-то этим
Хорошо бы побывать –

В том домишке, что сутулится
На углу Введенской улицы,
Позади сгоревших бань,
Где под окнами – скамеечка,
А на окнах – канареечка
И – герань!

О, Ниппон, о, Ниппон,
О, фарфоровый звон
Из-за дымки морского тумана.

О, Ниппон, о, Ниппон,
Шелком тканый Ниппон,
Золотистый цветок океана.

Ах, весной весь Ниппон
Поголовно влюблен,
И весной, сердцем к сердцу приникши,

Разбредясь по углам,
Все целуются там,
От Микадо – до голого рикши.

Даже бонза седой
За молитвой святой
Всем богам улыбается что-то…

Лишь одна, лишь одна,
Как фонтан холодна,
Госпожа Чио-Сан из Киото.

И шептали, лукаво смеясь, облака:
«Чио-Сан, Чио-Сан, полюби хоть слегка».
И шептали, качаясь на стеблях, цветы:
«Чио-Сан, Чио-Сан, с кем целуешься ты?»

И шептал ей смеющийся ветер морской:
«Чио-Сан, Чио-Сан, где возлюбленный твой?»
И шептало ей юное сердце:
«Ах, как хочется мне завертеться…»

И откликнулась Чио на зов майских дней –
И однажды на пристани вдруг перед ней
Облака, и цветы, и дома, и луна
Закружились в безудержном танце.

Полюбила она, полюбила она
Одного моряка, иностранца.

Он рассеянным взором по Чио скользнул,
Подошел, наклонился к ней низко,
Мимоходом обнял, улыбнулся, кивнул
И уехал домой вСан-Франциско.

И осталась одна
Чио-Сан у окна.

А моряк где-то рыщет по свету…

И весна за весной
Проходили чредой,
А любимого нету и нету.

И шептались, лукаво смеясь, облака:
«Чио-Сан, Чио-Сан, не вернешь моряка».
И шептал ей смеющийся ветер морской:
«Чио-Сан, Чио-Сан, обманул милый твой».
И шептало ей юное сердце:
«Ах, как хочется мне завертеться…»

Но сказала в ответ
Чио-Сан: «Нет, нет, нет,
Не нарушу я данного слова».

И ночною порой с неутертой слезой
Чио-Сан… полюбила другого…

1

Весь машинный свой век, каждый день по утрам
Волоча свои старые шины,
По брезгливым гранитным колонным домам
Развозил он шампанские вина!

И глотали в свои погреба-животы
Эти вина по бочкам с присеста
Их раскрытые настежь гранитные рты –
Обожженные жаждой подъезды.

И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Весь свой век должен был по подъездам таскаться
Грузовик № 1317.
2

Но однажды наутро у этих домов
Были начисто выбиты стекла!
И панель вокруг них вглубь на много шагов
От вина и от крови промокла!

«Эй, подвалы, чья доля лежит издавна
Под любым каблуком на паркете,
Выходите на Невский – ломать времена!
Выходите – шагать по столетьям!»

И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Покатил за Свободу по улицам драться
Грузовик № 1317.
3

Но открылись фронты! О, услышав сигнал,
Он увесисто и кривобоко
Наступал, отступал и опять наступал
От Варшавы до Владивостока.

И ходил он насупившись – издалека
На Деникинские аксельбанты,
На тачанки Махно, на штыки Колчака
И на хмурые танки Антанты!

И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Второпях во весь мах по фронтам стал шататься
Грузовик № 1317.
4

На поля неостывших побед из нутра
Отощавшей земли вылез Голод!
И наотмашь схватил от двора до двора
Города и деревни за ворот!

И, шагая по смятой Руси напролом
Уходящими в землю шагами,–
Из Лукошка Поволжья кругом, как зерном,–
Он засеял поля костяками!

И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
С воблой тут по Руси, как шальной, стал мотаться
Грузовик № 1317.
5

Поднатужились нивы в России! И вот:
По Москве он в день Первого мая,
Запыхавшись от новых нежданных хлопот,
Октябрят полным ходом катает!

Октябрята на нем –воробьев веселей!
Не желают слезать добровольно!
И машиною, новою нянькой своей,
Октябрята ужасно довольны!

И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
С октябрятами нянькой решил впредь остаться
Грузовик № 1317.

Грустный Месяц, томясь от любви,
Пальцем в небо потыкал,
Расстроился и –
Захныкал:

«Ох, уж и грустно мне, Месяцу,
Прямо сказать не могу,
Впору, ей-богу, повеситься
Мне на своем же рогу.

Ноют и стынут все косточки,
Не доживу я до дня…
Милые барышни-звёздочки,
Ах, пожалейте меня…

Поодиночке ли, вкупе ли,
Вы бы меня приголубили?..
Ну же, не будьте глухи!»
Звёздочки глазки потупили
И отвечали: – «Хи-хи!»

Месяц сказал, что «Конечно,
В смысле утраты сердечной,
Он, может быть, и утешится,
Но… положенье – серьёзно…

Звёздочки Месяца слёзно
Очень просили не вешаться
И я спокоен за будущность Месяца:
Месяц теперь не повесится.

Я, как муха в сетях паутины,
Бьюсь с жужжанием в гостиных. Довольно.
Ваши женщины, песни и вина,
Понимаете, безалкогольны.

И дошло до того, что, ей-богу,
На Таити из первой кофейни
Я уйду, прихватив на дорогу
Папирос и два томика Гейне.

Там под первою пальмой, без риска
Получить менингит иль простуду,
Буду пить натуральные виски
И маис там возделывать буду.

И хотя это (вы извините)
С точки зрения вашей нелепо,
Буду ночью лежать на Таити,
Глядя в синее звездное небо.

А когда, кроме звездной той выси,
И Эрот мне окажется нужен,
Заработав кой-что на маисе,
Накуплю там невольниц пять дюжин.

И, доволен судьбой чрезвычайно,
Буду жить там, пока с воплем странным
Пьяный негр, подвернувшись случайно,
Не зарежет меня под бананом.

Вы не видали господина,
Виновника сердечных мук?
На нем – цилиндр и пелерина
И бледно-палевый сюртук.

Вот как зовут его?—Не помню.
Вчера в «Гостинном» у ворот
Без разрешения его мне
Представил просто сам Эрот!

Он подошел с поклоном низким,
Корректно сдержан al’anglaise,
Тихонько передал записку,
Приподнял шляпу и — исчез!

Но где ж записка? – Ради Бога!
Ах, вот она! Лети, печаль!
Вот: » Николай Васильич Гоголь»…
Вы не слыхали? – Очень жаль!

1

Кепка! Простецкая кепка!
На миллионы голов
Влезла ты с маху! И крепко
Села цилиндрам назло!

Видел весь мир, изумленно
Ахнувши из-за угла,
Как трехсотлетней короне
Кепка по шапке дала!
2

И, набекрень съехав малость
От передряг,– во весь мах
Долго и крепко ты дралась
На разъяренных фронтах!

И, без патрон и без хлеба
Лбом защищая Москву,
Нет такой станции, где бы
Ты не валялась в тифу!
3

От Чухломы до Урала
В морду былому житью
Это не ты ли орала
Новую Правду свою?!

И на фронтах, и на Пресне,
Мчась по столетьям в карьер,
В небо горланила песни,
Славя свой С.С.С.Р.
4

Ну-ка, вот! В той перебранке
Той небывалой порой:
От револьвера до танка
Кто не сшибался с тобой?

Но, поднатужась до пота,
Все же, к двадцатым годам,
Даже антантным дредноутам
Кепка дала по шеям!
5

Бешены были те годы!
И на всех митингах ты
С дьяволом, с богом, с природой
Спорила до хрипоты!

И, за голодных индусов
Кроя Керзона весьма,
В это же время со вкусом
Воблу жевала сама!
6

Кончились годы нахрапа!
Ты – на весь мир! И, глядишь,
Перед тобой сняли шляпы
Лондон, Берлин и Париж!

Кепка! Простецкая Кепка!
Средь мировой бедноты
Медленно, тяжко, но крепко
Ставишь свои ты посты!..
7

Кепка! Простецкая Кепка!

Вы не бывали
На канале?
На погрузившемся в печаль
«Екатерининском канале»,
Где воды тяжелее стали
За двести лет бежать устали
И побегуть опять едва ль…
Вы там наверное бывали?
А не бывали! – Очень жаль!

Эрот в ночи однажды, тайно
Над Петербургом пролетал,
И уронил стрелу случайно
В «Екатерининский канал».
Старик-канал, в волненьи странном,
Запенил, забурлил вокруг
И вмиг – Индийским Океаном
Себя почувствовал он вдруг!..

И, заплескавши тротуары,
Ревел, томился и вздыхал
О параллельной «Мойке» старый
«Екатерининский канал»…
Но, «Мойка» – женщина. И бойко
Решив любовные дела,–
Ах!.. – «Крюкову каналу» «Мойка»
Свое теченье отдала!..
Ужасно ранит страсти жало!..
И пожелтел там, на финал,
От козней «Крюкова канала»
«Екатерининский канал»!..

Вы не бывали
На канале?..
На погрузившемся в печаль
«Екатерининском канале»,
Где воды тяжелее стали
За двести лет бежать устали
И побегут опять едва ль?
Вы там наверное бывали?
А не бывали! – очень жаль!

Ау, века? Ах, где ты, где ты,
Веселый век Елизаветы,
Одетый в золото и шелк?..
Когда в ночи, шагая левой,
Шел на свиданье, как Ромео,
К императрице целый полк!

Когда на царском фестивале
Сержанты томно танцевали
С императрицей менуэт…

Любила очень веселиться
Веселая императрица
Елисавет!

Ay, века? Ах, где ты, где ты,
Веселый век Елизаветы,
Когда на площади Сенной
Палач в подаренной рубахе
К ногам царицы с черной плахи
Швырнул язык Лопухиной!

И крикнул с пьяною усмешкой:
«Эй, ты, честной народ, не мешкай!
Кому язык? Берешь, аль нет?!»

Любила очень веселиться
Веселая императрица
Елисавет!

С князем Павлом сладу нету!
Comprenez vous, дело в том,
Что к статс-даме он в карету
Под сиденье влез тайком!
Не качайте головами!
Ведь беды особой нет,
Если было той статс-даме
Только… только 20 лет!..

Это было в придворной карете
С князем Павлом в былые года.
Это было при Елизавете
И не будет уж вновь – никогда!

И, прикрывши ножки тальмой,
Затряслась статс-дама: – «Ой,
«Сколь вы прытки, государь мой,
И – сколь дерзостны со мной!»
Князь ей что-то тут невнятно
Прошептал… И – стихло там!..
Ведь любовь весьма приятна –
Даже… даже для статс-дам!

Это было в придворной карете
С князем Павлом в былые года.
Это было при Елизавете
И не будет уж вновь – никогда!

И, взглянув на вещи прямо,
Поборов конфуз и страх,
Очень долго та статс-дама
Пребывала в облаках!..
И у дома, спрыгнув наземь
С той заоблачной стези,
Нежно так простилась с князем
И промолвила: – «Мерси.»

Это было в придворной карете –
С князем Павлом в былые года.
Это было при Елизавете
И не будет уж вновь – никогда!

У заморских пав краса
Никогда не хмурится!
Перед их красой глаза,
Как от солнца, жмурятся!

Истукана вгонят в дрожь
Взоры их испанские!
Только мне милее все ж
Наши-то: рязанские!

Эх, ты, Русь моя! С тебя
Глаз не свел ни разу я!
– Эх, ты, русая моя!
Эх, голубоглазая!

1

Собою невелички,
Знай, маялись в пыли.
Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои…

И господа из города
В перчаточках своих
Презрительно и гордо
Ворочались от них!..

«И долго от обидчиков
Кряхтели, как могли:
– Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои…
2

Но вот сердит стал с виду
Простой народ! И, глядь:
Обидчикам обиды
Вдруг стал припоминать!

Озлившись, в день осенний
Взъерошились штыки,
И на дворцы с гуденьем
Пошли грузовики!

И в головы обидчиков
Летали, как могли:
– Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои!
3

А после всех событий
Народ к ним шасть опять:
«Кирпичики, идите
Домишки нам латать!»

И, с края и до края,
На всяческий манер
Кирпичики латают,
Кряхтя, С.С.С.Р.

Собою невелички,
Да – умницы они:
Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои!..

Вы помните тот вечно-звонный
Неугомонный «Красный дом»,
Вздымающий свои фронтоны
В великолепии своем?

Где с давних пор в российском мраке,
На целый миp, средь этих зал,
Российской Мысли вечный факел
Неугасаемо пылал;

Где каждый год, в звенящем гаме
Под неустанный смех и спор,
Двадцатилетними глазами
Сверкал гигантский коридор!..

Там, под гуденье аудиторий,
Средь новых лиц и новых дней,
Вздыхает в старом коридоре
Тень мертвой Юности моей…

Если хочешь, для тебя я
Пропою здесь серенаду,
Буду петь, не умолкая,
Хоть четыре ночи кряду?

Если хочешь, я мгновенно
Сочиню тебе отменный,
Замечательный сонет?

Хочешь?

«Нет!»

Сам Папа мне свидетель,
Что на сто верст кругом
Известна добродетель
Мадам де Шавиньом.

Ей не страшно злоречье,
Белей, чем снежный ком,
И реноме и плечи
Мадам де Шавиньом.

И, словно ангелочки,
Вдаль тянутся гуськом
Двенадцать юных дочек
Мадам де Шавиньом.

И к этой строгой даме
Явился как-то раз
С фривольными мечтами
Приезжий ловелас.

Но был от пылкой страсти
Он сразу исцелен,
Когда в ответ на: «Здрасте!»
Она сказала:»В о н».

Когда ж от нагоняя
Он бросился назад,
Добавила, вздыхая:
«Вон… свечи ведь горят».

И вмиг погасли свечи.
И на сто вёрст кругом
Во тьме сверкнули плечи
Мадам де Шавиньом.

Из пары старых досок
Родив себя, как мог,
Стоит на перекрестке
Цветной Кооп-Ларек…

В нем что угодно купишь
В два счета! Он –такой:
По виду – словно кукиш,
Но –очень деловой!

Заморские базары,
Крича издалека,
Шлют разные товары
Для этого Ларька.

Берлин, Варшава, Вена
И Ява, и Кантон
Торгуются степенно
С цветным Кооп-Ларьком!

И тут на перекрестке
От дел таких слегка
Потрескивают доски
Советского Ларька…

И вспоминают, тужась,
Как 8 лет назад
Они лежали тут же
На баррикадах в ряд!

О, милый друг, хотя ты
Весь мир исколеси,
Все дамы грубоваты
В сравнении с Люси.

Она хрупка, как блюдце,
И боже упаси
Хоть к платью прикоснуться
Застенчивой Люси.

Все скажут без изъятья,
Кого лишь не спроси,
Что Жанна д’Арк в квадрате –
Безгрешная Люси.

И быть бы ей в почёте,
Когда бы в Сан-Суси
Не числился в пехоте
Сержантом сын Люси…

Некие в смокинг одетые атомы,
Праха веков маринованный прах,
Чванно картавят, что, мол, «азиаты мы»,
На европейских своих языках!

Да! Азиаты мы! Крепкое слово!
В матерном гневе все наши слова!
Наши обновы давно уж не новы:
Киев и Новгород! Псков и Москва!

В наших речах – курский свист соловьиный,
Волга и Днепр! Океан и фиорд!
В наших речах – грохот снежной лавины,
Ржанье и топот Батыевых орд!

В наших глазах – золотой щит Олега,
Плеть Иоанна! Курганная тишь!
Мертвенный холод Байкальского снега,
Пламя Москвы и плененный Париж!

Эй, на запятки! Не вам ли завялым
Путь преградить разъярившимся нам?
Или, озлившись, мы хлопнем Уралом
По напомаженным вашим башкам!

В наших плечах – беломорские скалы!
В наших ушах – храп медвежьих берлог!
В наших сердцах – самоцветы Урала!
В нашей груди – древний каменный бог!

Все это было в переулке
На «Петербургской Стороне»,
Где все шаги чрезмерно гулки,
И в поэтической прогулке
Вы поболтать позвольте мне
О том, что было в переулке
На «Петербургской Стороне»…

В том переулке был домишко,
Ну, а в домишке том – «она»
С полуразрезанною книжкой,
С тоской, вязаньем и Амишкой
Майора некого жена!
В том переулке был домишко,
Ну, а в домишке том – «она»!

Майор! Майор! Но где майор же?
Майор воюет на войне!
Что может быть на свете горше
Судьбы скучающей майорши
На «Петербургской Стороне»?
Майор! Майор! Но где майор же?
Майор воюет на войне!

Но вот коллежский регистратор
Встал перед нею «agenoux»
И, сделав под окном сперва тур,
В любви пылая, как экватор,
Прельстил Майорову жену
Коллежский этот регистратор,
Пред нею вставши «agenoux».

Что ж? Кроме всяческих военных
Есть и гражданские чины!
И, не позоря чин военный,
Мы беспристрастно совершенно
Отметить все же тут должны,
Что, кроме всяческих военных,
Есть и гражданские чины!

1

Коммерчески спокоен,
В панель упрямо врос
Промышленной ногою
Лоток для папирос!

И, с жаром расширяя
Промышленность, втроем
Перед клиентом с края
Склонились над лотком:

– Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним – деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)
2

Но, кроме всяких «Пери»
И прочих папирос,
Ведь есть в СССР’е
Еще и – Наркомпрос!

И ночью, совершенно
Забыв про Моссельпром,
Над книгою толщенной
Склоняются втроем:

Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним – деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)
3

Пожалуй, вы поймете,
Что так всю жизнь сполна
Учебе да работе
Она обречена?!

Она –не морс в стакане!
У ней кровь бьет ключом!
И часто на свиданье
Бегут стремглав втроем:

– Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним – деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)

1

В Америке где-то
Судя по газетам,
Есть город такой – «Голливуд»…
И в городе этом,
Судя по газетам,
Лишь киноактеры живут!

И там неизменно
Пред всею вселенной
Сквозь первый в Америке взор,
Как синие птицы,
Трепещут ресницы
У маленькой Мэри Пикфорд!
2

В Париже, на Яве,
В Тимбукту, в Варшаве,
От Лос-Анжелос до Ельца
Пред маленькой Мэри
Раскрыты все двери
И настежь раскрыты сердца!..

И каждый свой вечер,
Стремясь к ней навстречу,
Следят по экранам в упор
Глаза всего света
За маленькой этой,
За маленькой Мэри Пикфорд!
3

И вечером сонным
Для всех утомленных
Своей кинофирмой дана,
Восходит багряно
На киноэкранах,
Как Солнце ночное, она!

И вьется, и мчится
По вздрогнувшим лицам
Тот первый в Америке взор!..
И сколько улыбок
На свете погибло б
Без маленькой Мэри Пикфорд?!.