Николай Браун

Говорю от имени безвестных,
Встретивших последнюю зарю,
До последней капли крови — честных,
От недолюбивших говорю,
От любимых,
От непозабытых,
Неразлюбленных и посейчас,
Не дождём забвения омытых,
А дождями слёз из милых глаз.
От лица весёлых,
Юных самых,
Что любили звёзды и цветы,
Что, в огонь шагая только прямо,
Полегли во имя красоты.
И во имя всех живущих, нас,
Их устами говорю сейчас:

«Мы увековечены в гранитах,
В бронзе, безымянные, живём,
Но граниты могут быть разбиты,
Бронза переплавлена огнём.
Лишь один встаёт, как пламя, алый,
Монумент, не знающий конца,
Не из камня он, не из металла —
К нам любовь хранящие сердца.
В их живом биенье вместе с вами
Мы встречаем и свою зарю…» —

Это всё я смертными устами
От лица бессмертных говорю.

Помолчим над памятью друзей,
Тех, кого мы больше не услышим,
Не увидим, тех, кто жизнью всей
Вместе с нами в день грядущий вышел.

Помолчим. Не потому, что нам
Нечего сказать об уходящих.
Мы их назовём по именам,
Как живых, живущих настоящим.

Помолчим, чтобы сказать о них —
Не холодным, равнодушным словом, —
Чтоб они воскресли хоть на миг
Всем звучаньем голоса живого,

Всем живым биением сердец,
И улыбкой, и рукопожатьем,
Нашим спором, ссорой наконец,
Примиреньем, дружеским объятьем…

Шла эпоха в полыханьи гроз,
Но никто из нас не шёл сторонкой,
Всяк свой вклад в сокровищницу нёс,
Не скупясь, монетой самой звонкой.

Пусть же слова нашего зачин
Прозвучит, как запевала в хоре!
А пока ни слова. Помолчим,
Затаив потери боль и горе.

Ни слова… И только мельканье
Бегущих по клавишам рук,
Невидимых струн рокотанье,
За звуком взлетающий звук.

То чудом рожденные трели,
То лепет ручья поутру,
То голос поющей свирели,
То птиц щебетанье в бору.

То ветра порыв. То суровый
Грозы нарастающий звук.
И рушится ливень. И снова —
В ромашках сверкающий луг.

Ушло, отшумело ненастье,
И слышно, как бьются сердца…
И всё это — песня о счастье,
Которой не будет конца.

Зима заметает дороги,
Позёмкой по насту звеня.
Опять ты проснулась в тревоге,
Опять вспоминаешь меня.

Я вижу твой быт немудрящий.
Деревня. Уют избяной.
Грустят непроглядные чащи,
Хрипят петухи за стеной.

Хозяйка встаёт, громыхая
Дровами, заслонкой в печи.
Бегут огоньки, полыхая,
Синеют рассвета лучи.

Ты ждёшь пробуждения сына.
Всё ярче заря за стеклом,
Морозная стынет равнина,
Россия лежит за окном.

Россия! Холодные дали.
Под снегом родные поля.
Какой неизбывной печалью
Исполнилась нынче земля!

Россия! Помяты, избиты
Посевов твоих зеленя.
Их топчут стальные копыта,
Скрежещущих танков броня.

Но крепнет былинная сила
Твоих золотых сыновей.
Она им пути преградила
Сыновнею грудью своей.

Все двинулись в гневном походе,
Взывает о мести врагу…
Ты за руку сына выводишь,
Он видит деревню в снегу.

Он топает, розовый, быстрый.
В глазах его – небо и снег,
И в воздух, по-зимнему чистый
Взлетает мальчишеский смех.

Пускай ему солнце сияет
Лучами победного дня!..
А снег всё метёт, заметает,
Позёмкой по насту звеня.

Упала бомба в Мойку против дома,
Где Пушкин жил, где свой окончил путь.
Насколько бомба та была весома
И многотонна ли — не в этом суть.

Домов разбитых видел я немало,
Домов, прошитых бомбами насквозь,
Домов-калек в зияющих провалах,
Домов-слепцов, но мне не довелось

Ещё встречаться с тем, что совершилось
В тот самый день, верней — в тот самый час…
Всю жизнь при жизни попадал в немилость
Поэт, так подло отнятый у нас.

Но в этот день и час угрозы смертной
Самою смертью был он пощажён.
Кто сам к живым любовью жил безмерной,
Был в этот миг как будто воскрешён.

Зловещей стали той слепая сила
Взрывной волной пошла наискосок,
Все этажи ударом поразила,
Всё покорёжил шквал её, что мог,

Все рамы, стёкла — сплошь, до самой крыши,—
Всё огненная злоба обожгла,
И лишь один этаж поэта выжил:
Волна прошла, не тронув и стекла.

И он сиял своей бесстрашной силой,
Сиял, как вечной жизни торжество.
Казалось, смерть в бессилье отступила
Перед бессмертным именем его.

Мне всё это – словно сказанье.
Что хочешь возьми, но верни
И светлый лесок под Казанью
И мирное небо Перми.

И где-нибудь в роще за Волгой,
За Камой, в ночи у огня,
Отрадой, хотя бы недолгой,
Порадуй с дороги меня.

Прохладой повей надо мною,
Чуть слышно травою шепни,
Блесни мне падучей звездою,
Речною водою плесни.

И чтоб только сердце слыхало,
Ту тихую песню мне спой —
Ту песню, что в детстве, бывало,
Мы вместе певали с тобой.

И вновь перед долгой разлукой
Походную душу мою
Ты песенкой той убаюкай,
Чтоб я её слышал в бою.

И в час мой суровый и жгучий
Чтоб не было жизни мне жаль —
За этот вот голос певучий,
За эту вот русскую даль.

Блокадному, не иному,
Ржаному и не ржаному,
Хоть звали его — ржаной,
Землистому,
Земляному,
Всей тяжестью налитому,
Всей горестью земной.
Мякинному,
Остистому,
Невесть на каких дрожжах
Взошедшему,
Водянистому,
Замешенному на слезах;
Ему, что глазам бесслезным
Снился и наяву,
Ему, с годины грозной
Вошедшему в молву;
Ему, ему, насущному,
Тому, что «даждь нам днесь»,
Сквозь смертный хрип вопиющему:
«Месть! Месть! Месть!»,
От имени голодавших,
Но выживших живых,
От имени честно павших,
Чей голос вошёл в мой стих,
Спасителю,
Благодетелю,
Чьим чудом и я дышу,
Блокадной страды свидетелю
Оду мою пишу.
Примите её вы, зрячие,
И все, кто глух, и слеп,
В слове моём горящую,
Славящую,
Возносящую
Хлеб,
Блокадный хлеб!

Стоял январь.
Над городом луна
Плыла в морозном тусклом ореоле.
Был воздух в мелких иглах.
И до дна
Каналы промерзали поневоле.

В ту ночь я шёл Невою напрямик.
Спал Медный Всадник, от огня укрытый,
И спал в чехле Адмиралтейства штык,
Весь город спал, как серебром облитый.

Вдали, в мерцанье лунном, корабли,
Казалось, то всплывали, то ныряли.
Не раз на перекрёстке патрули,
Лучом сверкнув, мой пропуск проверяли.

Свернул я в переулок.
Был он пуст,
Безлюден, глух.
Мой путь кончался скоро.
Но я услышал стон сквозь снежный хруст
И женщину заметил у забора.

Она сидела, к санкам прислонясь.
Мороз вершил над нею злое дело.
Слова её уже теряли связь —
Шла за водой она и ослабела.

Взвалив на санки женщину, с трудом
Я дотащил её до отделенья
Милиции.
Там, при огне слепом,
Читал дежурный книгу.
В удивленьи

Я посмотрел в лицо ему.
На нём
Увидел я следы тех будней трудных.
Он бледен был и худ. Больным огнём
Глаза горели.
Крикнул он кому-то.

«Сейчас!» — отозвались ему.
А сам,
Узнав во мне по званью командира,
Вопрос мне задал.
Верить ли ушам?
Одну из глав Истории Всемирной

Он изучал.
Ответил я, что знал.
Пришёл помощник. Женщину в больницу
Свезли мы вместе…
Я перелистал
Страницы многих книг, но ту страницу

Учебника в январскую ту ночь,
Ту комнату и юношу со взглядом
Тем, воспалённым, мне забыть невмочь:
В них — сила, символ, дух самой блокады.

Пусть не коснётся ложь моих страниц,
И без меня врали немало врали.
Да, падали от истощенья ниц.
Да, распухали, гибли, умирали.

Я сам порой шатался на ходу,
Едва ступая ватными ногами.
Я видел в снах еду, еду, еду.
Цинга меня хватала. Я не камень.

И малодушье лезло в душу мне,
Хотя и было гостем неуместным.
Иных людей я видел — не во сне, —
И тоже не из камня и железа.

Они своих не смаковали мук,
Они их, стиснув зубы, забывали.
Железом духа, не железом рук,
Они вздымали солнце из развалин.

Предо мной земля моя: суглинок,
Чернозём, песок – земля отцов.
Вот она – краса моя, былина —
В плеске рек и шорохе лесов.

Вот она, как в дедовских одеждах, —
В свете полдня, в отсветах зари,
Вся в путях-дорогах прямоезжих,
По которым шли богатыри.

Вот она стоит, несокрушима,
Непокорна бурям никаким,
Волею народною хранима,
Богатырским подвигом своим.

Змей Горыныч огненные крылья
Об её одежды опалил,
Соловей Разбойник в старой были
Отсвистал и голову сложил.

Всё, что воет, свищет, налетая, —
Чудо-змеи, горе-соловьи, —
Все отсвищут, на поле оставят
Головы разбойные свои.

И опять под этим небом ясным
Будут цвесть отцовские края
Так сияй, сияй лицом прекрасным,
Нерушимо стой, земля моя!

Стой, раскинув ели навесные,
Запрокинув сосны в небеса,
Богатырская моя Россия,
Несказанная моя краса!

Звёзды январские тускло мерцали,
Словно потрескивая в синеве,
Стыли, дымились, оледеневали
Проруби на Неве.

Проруби к жизни,
К струе животворной.
Их в одиночку, втроём, впятером
Били, долбили рукой непокорной
Ломом, лопатой, киркой, топором.

Хмуро их чёрные дыры зияли,
Наледи бурой скользили бугры.
Вёдра гремели,
Струи плясали,
Мучимым жаждой дарили дары:
Этим — напиться,
Этим — отмыться,
Этим — пролиться крупицей тепла…
Невская наша водичка, водица,
Ты нам живою водою была.

Ты нам святою водою явилась
(Краны и трубы все были мертвы),
Ты нам была, как спасенье, как милость,
Каждая капля блокадной Невы.

Зори всплывали, и звёзды мерцали
В мёртвой, голодной, пустой синеве…
Вы, словно памятник, в памяти встали,
Проруби на Неве.

Пройдя сквозь долгий грохот боя,
На слиток бронзовый легла,
Как символ города-героя,
Адмиралтейская игла.

Взгляни — заговорит без слова
Металла трепетный язык.
И воздух города морского,
И над Невой подъятый штык.

Вся бронза дышит, как живая,
В граните плещется река,
И ветер ленты развевает
На бескозырке моряка.

И даль пылает золотая,
И синью светят небеса.
И вдруг, до слуха долетая,
Встают из бронзы голоса:

«Мы так за город наш стояли,
Так эту землю берегли,
Что нынче музыкою стали,
Из боя в песню перешли.

Мы слиты из такого сплава,
Через такой прошли нагрев,
Что стала бронзой наша слава,
Навек в металле затвердев».

Слова уходят, затихая,
В металл, в бессмертье, в немоту
И, снова бронзой полыхая,
Игла пронзает высоту.

Я создан, чтоб не леденеть,
Не цепенеть,
Не прозябать,
Но чтоб гореть, хотя б как медь,
Коль трудно золотом блистать.

Я призван быть самим собой,
Чтоб день, как колос, наливать.
Чтоб боевой трубить трубой
И всё живое к жизни звать.

Я призван встать на полный рост,
Пыль раболепья отряхнуть,
Встать от земли до самых звёзд,
В само зазвездье заглянуть.

И коли жизнь одна дана,
Пусть ей звучать в людской молве,
Что так она была полна,
Как будто я их прожил две!

Я верю в правду,
Верю в право
Всю жизнь прожить самим собой
И не смирять крутого нрава,
Когда тебя он кличет в бой
За суть свою,
За то, что стало
Твоей душой,
Твоей стезёй,
Что год от года вырастало,
Что выстояло под грозой.
Я верю в первый луч рассвета,
Когда сплошная ночь кругом.
Я верю: песня будет спета,
Что спит покуда мёртвым сном.
Я верю в дождик, что прольётся
На жаждущие зеленя…
Я верю в счастье, что вернётся,
Не отречётся от меня.

От счастья сердце замирает.
Ни тучки. Ясен небосвод.
А кто-то где-то умирает.
А кто-то где-то слёзы льёт.

Как странно этот мир устроен:
С блаженством рядом боль живёт.
Лежит в траве сражённый воин,
А в изголовье мак цветёт.

Мой Север!
Клюква да морошка,
Да шорох в чаще птичьих крыл..,
Беги мне под ноги, дорожка,
Не я, не я тебя торил.
Быть может, предки-лесорубы,
Топча полынь да зверобой,
Чтоб здесь надежно ставить срубы,
Брели звериною тропой.
А может, прямо из былины,
В ушкуйной жажде перемен,
Шли доброхоты за пушниной
От Новограда древних стен. Владея деревом, их руки
Речные ладили ладьи
И мореходные науки
В мирском постигли бытии.
И Север, с хмурыми борами,
До туч взметнувший крылья крон,
С морозом, рвущим даже камень,
Был усмирен и покорен.
Еще коварные болота
Он стелет, вспомнив старый спор,
И рек строптивых повороты
Еще крушат стремнины гор.
Но, красотой своей богатый,
Он весь, как сказ, передо мной —
И сосен бронзою заката,
И рек пречистой глубиной.
И я хочу, исполнен рвенья,
Чтоб он в строке моей воскрес
Тропой медвежьей и оленьей,
Всей сказкой, полною чудес.

Без солнца,
Без яростного светила —
Не зря его люди прозвали
Ярило, —
Не может быть вёсен,
Не может быть песен.
Без солнца
Весь мир этот тёмен и тесен.
Луч солнца —
И в капле, пронизанной светом,
И в каждой тропинке,
Бегущей по свету,
И в каждой слезинке,
Что светит в ресницах,
И в каждой кровинке,
Что в сердце стучится.

Не надо мне кладов,
Не надо мне злата,—
Душа моя
Солнечным кладом богата:
Он светит ночами,
Он плещет ручьями,
Он крылья растит
У меня за плечами.
Меня он, как песню,
К вершинам возносит…
Без солнца ж не будет
Ни песен,
Ни вёсен!