Николай Дмитриев

Промелькнуло: кто-то просит хлеба
Во дворце подземном под Москвой.
Кремовое каменное небо
Светит завитушкой золотой.

Как чьему-то подчиняясь зову,
Перед ним проходит, словно сон,
Попирая заповедь Христову,
Сомкнутый могучий легион.

Чем-то озабоченное стадо,
Лестницей ползущее туда,
Где уже открыты двери ада.
Что ж, смелей входите, господа!

Среди маленьких радостей вечера,
Среди крошечных горестей вдруг
Фильм — короткий и полузасвеченный
Поразил и запомнился, друг.

Полминуты. Трофейная хроника.
В кадре лица, потом сапоги.
У берез, у оплывшего ровика
Обступили солдата враги.

Что-то в кухне томится и жарится,
За стеною пластинка поет…
Для чего он опять отряхается,
Почему он так долго встает?..

Вот поднялся, помедлил мгновение
И с заботой на белом лице
Посмотрел на мое поколение,
Посмотрел так, как смотрят в конце.

И мечта накатила бредовая
(Впрочем, шансов и в будущем нет)
Что появится техника новая
Через сто, через тысячу лет.

Что ученый какой-нибудь выищет
Что-нибудь, и отступит беда,
И солдатика выручат, вытащат
Из царапаных кадров сюда.

Ведь давно отдымили пожарища,
Сорок весен проплыли в пыльце,
Ищет, ищет глазами товарищей,
И — забота на белом лице.

Повели по дороженьке, мучая.
Вот и все. Чем ты можешь помочь,
Бесконечная, злая, тягучая,
Бесполезно-бессонная ночь?

Тихо кружится звездная сфера,
Светит млечная пыль на сосне.
«Разворачивай пушку, холера!» –
Это папа воюет во сне.

На земле, под разрывами шаткой,
Обругав по-российски ребят,
Он в последнюю сорокапятку
Досылает последний снаряд.

На полу мои ноги босые –
Вот бы мне в этот сон, в этот бой!
Вдруг сегодня отец не осилит,
Не вернётся оттуда живой?!

Как весной ты травку торопила!
Как скотину таскивала в ров!
И, ремни продев через стропила,
Поднимала выживших коров.

И шутили грустно старичишки,
Пахнущие мохом щукари:
– Вот и нас до пенсии под мышки
Кто б подвесил.
Чёрт его дери!

Нет, за недоимки не стегала
Кумачом расцвеченная власть,
Но порою лишнее тягала,
Дозволяя доблестно пропасть.

На тебе росли плотины-глыбы,
Домны, заводские корпуса,
А тебя всё гнули перегибы,
Деревенька, горькая лоза.

Всё ждала, что кто-никто приедет
И устроит жизнь твою ловчей.
…Разве только прежним бедам светит
Горький свет некрасовских очей!

Если б все идеи, что в наличье
До тебя касательны, отжать:
Вот мужик, а вот – земля мужичья,
И не надо мужику мешать.

Вспомнит он и песни, и сказанья,
Травы станет звать по именам,
И взрастит под Тулой ли, Рязанью
Златоуста новым временам.

И земля хозяев ожидает,
Чтобы показать им в тайный срок,
Как снега Мария зажигает
И кропит Авдотьюшка порог.

В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и всё же
Я понимаю: все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.

Летела пуля, знала дело,
Летела тридцать лет назад
Вот в этот день, вот в это тело,
Вот в это солнце, в этот сад.

С отцом я вместе выполз, выжил,
А то в каких бы жил мирах,
Когда бы снайпер папу выждал
В чехословацких клеверах?!

Я раньше часто проезжал
Село, где танк на пьедестале,
Где наш народ врага сдержал,
И сосны часовыми встали.

А за селом, среди полей,
Все тот же день, все то же небо,
И все-таки чуть-чуть светлей –
Там смерть была,
Но враг там не был.

Это бывает часто:
Старый и малый дружат.
Что их соединяет?
Вижу, они с утра
До ночи неразлучны.
Малому старый нужен:
Он как залог – округа
Так же добра и мудра.

Старого годы горбят,
Хочет или не хочет,
Мир его словно вылинял
И продолжает линять.
Старому малый нужен
Как голубой звоночек,
Вечно напоминающий:
Миру не умирать.

Ноги у них обоих
Слабы и непослушны,
Глаза у них у обоих
Выцветшей синевы.
Детство и старость дружат,
Им не бывает скучно
В гостях у шмелей сердитых.
Ласточек и травы.

Дома опять уборка,
Дома их ждут не очень.
За руки взявшись, уходят
В поле смотреть сенцо.

…Движется в древних липах,
По юному клеверочку
Великой цепочки жизни
Несомкнутое кольцо.

«Пиши о главном», – говорят.
Пишу о главном.
Пишу который год подряд
О снеге плавном.

О жёлтых окнах наших сёл,
О следе санном,
Считая так, что это всё –
О самом-самом.

Пищу о близких, дорогих
Вечерней темью,
Не почитая судьбы их
За мелкотемье.

Иду тропинкою своей.
По всей планете.
И где больней, там и главней
Всего на свете.

За окном просёлок хмурый
Да кротами взрытый луг,
Я – полпред литературы
На пятнадцать вёрст вокруг.

Много теми, много лесу,
Все трудней приходят дни,
А в дипломе что там весу –
Только корочки одни!

И девчонка (вы учтите),
Лишь под вечер свет включу:
«Выходи, – кричит, – учитель,
Целоваться научу!»

Ты, земля, вот так меня держала,
Как младенца, около лица,
Но зачем ты вдруг подорожала
Сразу и на мать, и на отца?

Я ли не задуман был счастливым?
Или хочешь, чтоб любил сильней
В этом небе гулко-сиротливом
Всех твоих бездомных журавлей?

Или поняла свою промашку
И подаришь в свой весенний срок
Вместо мамы – белую ромашку,
Вместо папы – синий василёк?

…Не подумай так, что мы в раздоре,
И за слабость ты меня прости,
Потому – и в радости и в горе
Слаще нет припасть к твоей груди.

Я знаю, что такое строй,
Перловый суп из мятой миски,
Ночлег бездомный, плац сырой,
И тьма в глазах, и выстрел близкий.

Опять бесчинствует зима,
Смерзаются душа и тело,
Но здесь гражданственность сама
Тобой командует умело.

Бегу. Наполнил ветром грудь,
А командир на слово краток.
Мне дотянуть бы как-нибудь
До молодых его лопаток!

Мне б от сержанта не отстать,
Не уступить усталым нервам.
Я в армии. Мне двадцать пять.
Отцовский возраст в сорок первом.

Ей хорошо среди покоя,
На рыжей ласковой траве.
Ее один француз построил
С чудной фамилией – Бове.

И купола закатный глянец,
И рядом глинистый овраг —
Все это видел иностранец
(По крайней мере, пишут так).

Она столетья простояла,
Крестом цепляя облака,
И почему-то вспоминала
Не иностранца – мужика,

Который гнал вдоль бревен стружку,
Златил, ковал и резал в срок,
А после шел в свою избушку,
Где на соломе спал телок.

И по утрам, внимая гуду,
Под мерный колокольный звон,
Уже без шапки, как на чудо,
Смотрел на то, что создал он.

Если жаждой сведёт тебе губы –
Вдруг покажется, чащей храним,
Родничок, опоясанный срубом,
И берестяный ковшик над ним.

Пробираясь по кладям над бродом,
Умиляться не вздумаешь ты —
Это делалось нашим народом
Неприметно и без суеты.

То добра незаметные корни,
А не стебли, что празднично прут,
Иногда он как будто укор мне,
Бескорыстный застенчивый труд.

…Режу ковшик руками моими,
Невеликий – хотя б на глоток,
Не трудясь обозначивать имя,
Чтобы он прохудиться не мог.

Я мальчонкой пошёл за грибами.
Вот за мной три десятка домов
Потерялись уже за горбами
Побелённых росою холмов.

…А к полудню от запаха сена,
От какой-то неясной тоски,
От пискливого голоса тлена
Заломили, заныли виски.

И залаяли где-то собаки,
И завыл одинокий мотор,
И оплёл меня в темном овраге
Удивительно-редкостный вздор.

Вдруг, пока я топчусь у опушки,
Там решилась деревни судьба,
И фашисты гранаты-толкушки
Опускают в её погреба.

И кричат, погибая, соседи
В равнодушную знойную синь;
«Хорошо, хоть у Клавы и Феди
Уберёгся единственный сын!»

Но назад – на пожар и на плаху! –
Пусть! Один я совсем не могу! –
На кустах оставляя рубаху,
Я в родную деревню бегу.

А она по-над речкою, близко,
С разлетевшейся стайкой стрижей,
С голубым стебельком обелиска
И с насмешкой над дурью моей.

Но я плакал, и сердце решало,
Что нельзя мне её оставлять.
…И напрасно меня утешала
Ничего не понявшая мать.

В тиши одинокой и в праздничном гуде,
В моей деревеньке и в звонкой столице
Меня окружают хорошие люди,
Мне светят родные, знакомые лица.

Я в них отразился – и, значит, не страшно
Подумать о том, что со мной еще будет,
И пусть я когда-нибудь стану вчерашним –
Меня окружают хорошие люди.

Давненько я понял – неласкова вечность
К созданиям хрупким из боли и крови,
Но есть мне опора – любовь человечья,
И здесь ничего мне не надобно, кроме

Как в ваших глазах навсегда отразиться
И, если удастся, добавить в них света,
Вы, столько тревог отводящие лица,
Давно отразившие жизнь и планету.

Усталое сердце твоё замолчало,
Но дом ты поставил, отец.
И это подворье не кол и мочало,
Не просто конёк и венец.

Углы не кропили, порог не святили,
Но, нежить и нечисть круша,
Здесь тихо сияет, как вечный светильник,
Твоя фронтовая душа.

Спасибо за поскрип сухой половички,
За смутную в сумерках печь,
Где слово от слова, как спичку от спички,
Ломая, пытаюсь зажечь.

Поднимется крыша, раздвинутся стены,
Чердак облюбует звезда.
И впустит изба перелески и степи,
И отсвет войны и труда.

Оставить бы людям, простым и весёлым,
Заветную песню свою,
Как нужное что-то, как дом у просёлка
В сосновом отцовском краю.

Если чудом наткнутся
На эти вот строки
Через тысячу лет
И понять захотят, –
Столько будет чужим
Для сограждан далеких,
Кроме этого:
Осень, заря, листопад.

Грош цена нашим всем
Скороспелым прозреньям,
Нам потомков своих
Не узнать никогда,
Но уйду я из жизни
С большим подозреньем:
Что поймут: счастье, слезы,
Разлука, беда.

Много нас у земли,
Нам отпущено мало,
Чтоб великою тенью
Века перейти,
Но средь всякой муры
Есть в строке слово «мама»,
Прочитай – и о маме
Своей погрусти.

Друг далекий! В беседе
Прикрыли б мы веки, –
Нам друг друга понять,
Пониманьем – согреть,
Потому – и в твоем
Ослепительном веке
Будет роща грустить,
Будет мама стареть.

Случайный выстрел в перелеске.
Порхнул дымок – и все дела.
По винтовой пройдя нарезке,
В пространство пуля поплыла.

Куда, латунная скотина!
Во имя сына и отца…
Её ловила паутина
И заступали деревца.

Она вращалась, поспешала,
Хотя не ведала куда,
И лоб горячий остужала,
Кивая ветру иногда.

Так ожидались ею сладко
Не зыбкий стрельбищный песок,
А хоть бы чья-нибудь лопатка,
И хоть бы чей-нибудь висок.

Скорее: птица ли, ребёнок,
Ах, все равно: солдат иль мать, –
Ведь с металлических пелёнок
Её учили убивать.

Её готовили умело
И путь рассчитывали так,
Чтоб непременно чьё-то тело
В себе услышало сквозняк.

Но чаща позади осталась,
И луг, и стадо, и пастух,
И вот уж резвой не казалась
В соседстве ласточек и мух.

Она в пригорок ткнулась тупо,
Не встретив ни висков, ни шей,
И так ей странно, так ей глупо
Среди листвы и мурашей.

А солнце вжалось в травный лепет,
В туманы спрятало чело,
Поскольку этих штук нелепей
Не освещало ничего.

От инея усаты,
На мёрзлый свой редут
Подольские курсанты
По улице идут.

Шинель из военторга
Куда как хороша!
От смертного восторга
Сжимается душа.

– Эй, девица в оконце,
Дай жизнь с тобой прожить!
Греть косточки на солнце,
О юности тужить.

Скользнуть одной судьбою
По линиям руки
И в детство впасть с тобою,
Как речка в родники.

Уткни меня в колени.
Роди меня назад!
Но – только на мгновенье:
Я все-таки курсант!

Нам не под плат Пречистой,
Не под её подол –
Под небо в дымке мглистой,
Под этот снежный дол.

Уж вы с другими мерьте
Огонь златых колец,
А мы напялим Смерти
Тот свадебный венец.

Зенитные орудья
Забыли про зенит.
Загадывать не будем,
В какой душе звенит.

Сейчас по фрицам вмажем,
Метнем возмездья кол
И – юными поляжем
Под этот снежный дол.

…Кремлёвские куранты
Звонят недобрый час.
Подольские курсанты,
Спасите сирых, нас!

В то, что не воскреснет Русь, – не верь,
Копят силы и Рязань, и Тверь.

На Рязани есть ещё частушки,
Есть еще под Вологдой чернушки,

Силы есть для жизни, для стиха,
Не сметет вовек ни Чудь, ни Мерю, –
В то, что не воскреснет Русь, – не верю,
Не возьму я на душу греха.

Услыхали птицы ловчие:
Птица певчая поёт,
И, до кровушки охочие,
К ней направили полёт.

Окружили куст сиреневый
Да – заслушались её,
И поёт она без времени
Про заветное своё.

И подумать ей не хочется
Про цепочку хищных глаз,
И что если песня кончится –
То наступит смертный час.

Разрастайся, куст сиреневый,
Ветви тесно заплети,
Чтобы к песне той серебряной
Смерти не было пути.

Разминитесь, твари божии,
Все прекрасные на вид,
Но такие непохожие,
Что душа моя болит.

Помню сонную позолоту
Володимирского села,
Помню бабушкину заботу
И, зарёванного, себя.

От обиды коленки ныли –
Пылью бросил в меня мой друг,
И набрал я ответной пыли,
Но – меняется всё вокруг.

Как назло, подоспело стадо,
Сердце будущей мести радо:
«Ну-ка, бабушка, отпусти!» –
«Сколь пылинок, внучок, в горсти?
Ты сочти и, коль будет надо,
Столько раз ты людей прости…»

Ты жила на пенсию такую,
Но писала: «Ничего, кукую.
Куры пролезают в городьбе».
И ушла в немыслимые дали.
Мне сегодня, мама, деньги дали
За стихи о доме, о тебе.

Яркие бумажки протянули,
Словно бы осину тряханули
И листву советуют сгрести.
За стихи о тёмном, бедном доме!

Ох и жжёт листва мои ладони!
Ну куда, куда её нести?

А. Боровику

Как душа вступила в жизнь иную –
Обратилась к Господу: «Прошу,
Покажи мне жизнь мою земную».
И Господь ответил: «Покажу».
Внял Отец Небесный человеку,
И Земля придвинулась, и вот
Видит он извилистую реку,
Струи чистых и нечистых вод.
Видит он на берегу два следа:
«Что за спутник был в моей судьбе?»
И воскликнул Бог: «Чудак, ведь это
Я всю жизнь сопутствовал тебе!»
Смотрит человек, смущеньем занят:
Вот опять один прервался след –
В дни его разлада и терзаний,
Страха, боли – самых чёрных бед.
Не сдержал он горестного вздоха:
«Видел я, как след Твой пропадал.
Отчего, когда мне было плохо,
Ты меня, мой Отче, покидал?»
«Я не покидал, но в дни разлада,
В дни, когда душили боль и страх,
На руки я брал и сколько надо
Нёс тебя, как сына, на руках».

Толпа торопится под кров
К нескудной или скудной пище.
А на углу сидит ИОВ
На гноище и пепелище.

Клубится перекатный вал,
А у него заботы нету –
Он уголок отвоевал
Размером в рваную газету.

Глядит, портвейном укрощён,
Глазами, полными прощенья.
Удобно сложносокращён
Чиновным хамом в миг смущенья.

Воспалена ИОВа плоть,
Истлели все его именья.
И чудно так глядит Господь
На русское долготерпенье.
* ИОВ – инвалид Отечественной войны

Станут в темноте лягушки квакать,
Станут петь ночные соловьи.
Родина, ну как тут не заплакать
На призывы детские твои?

Что мне век и все его законы?
Теплю я костёрик под лозой.
Этот край родней и незнакомей
С каждой новой ночью и грозой.

С каждою оттаявшей тропинкой,
С каждым в глину вкрапленным дождём,
С каждой появившейся травинкой
Из земли, в которую уйдём.

Мы уйдём не подарить потомкам
Новые культурные слои,
А чтоб их тревожили в потёмках
Наших душ ночные соловьи.

Перевозчик, мальчик древний,
Славно ль в жизни погулял?
Смычку города с деревней
Сорок лет осуществлял.
Ты на трубы заводские
Правил лодку – вёз туда
Сало, дыни золотые
И молодок – хоть куда!
Вёз обратно их с платками,
Всё с товаром дорогим,
Брал за службу пятаками,
А когда и чем другим.
Стал ты старый и недужный,
А закон у пользы прост:
Вот и встал он, очень нужный,
Очень скучный, важный мост.
Он доставит вас с поклажей
В город и наоборот,
А вот сказку не расскажет
И вот песню не споёт.
Я припомню все, что было,
Погрущу издалека –
На бугре твоя могила,
Под бугром твоя река.
Долетают с тёплым ветром
Плеск волны, осины дрожь.
…То не ты ли в лодке светлой
Тихо по небу плывёшь?

На лёгком мартовском морозе
У приподъездного крыльца
Скворечник ладит мафиози
Для бесквартирного скворца.

Я знаю: он великий грешник,
Угрюмей всех на этаже.
Поможет ли простой скворечник
Во мраке гибнущей душе!

Она уже ловила вести
О том, в какую канет тьму,
О самом незавидном месте,
Предуготованном ему.

…Когда на облаке покатом
Его досье возьмёт Творец, –
Вспорхнет крылатым адвокатом
Семью пристроивший скворец.

Расскажет, как морозной ранью
Искал он прочного жилья.
Ну что же, всякому дыханью
Внимает грозный Судия.

Если мать припозднялась, бывало, –
Поднимал я отчаянный вой,
И сестра меня спать отсылала:
– Вот проснёшься – а мама с тобой.

Просыпался я – так и случалось,
Прядка маминых мягких волос
Над щекой моей сонной качалась,
Над потёками высохших слёз.

…Потоптал я дороги земные,
Поплескался в озерах-морях,
Вспоминаю и дни золотые,
И года, обращённые в прах.

В череде благодати и скотства
Развлекала меня суета,
А теперь – ощущенье сиротства.
Даже странно. В такие лета!

Это знак подаётся о встрече,
Это мать. Ну конечно, она.
И мне стало готовиться легче
К колыбели последнего сна.

Это мне утешением будет
На обрыве дороги земной.
Смертный сон истомит и остудит,
Но проснусь я – а мама со мной.

Голос чибиса жалобно-тонок,
И ему откликается сад.
Я подумал, что это котёнок,
И бегу на болото спасать.

Лет шести, исцарапанный, цепкий,
Излучая застенчивый свет,
Я принёс занемогшей соседке
Чудодейственный липовый цвет.

И сестрёнке сквозь галочьи крики,
Через хлипкую гать и жнивьё
Притащил я стакан земляники
В день рождения бедный её.

А потом были к сердцу оббиты
Все пороги, и ночью слепой
Собираются чьи-то обиды
У крыльца молчаливой толпой.

Помню мамы прозрачную руку,
На лице неземную печать
И мою запоздалую муку,
О которой уместней молчать.

Это было, и здесь, в настоящем
Не спасут ни дела, ни слова,
И поэтому чаще и чаще
На ладонях моя голова.

…Вы судьбы бестолковую повесть,
Где в страницах мятеж и раздор,
Прочитаете, Память и Совесть,
И объявите свой приговор.

…Встать! Идут мои судьи бесшумно,
Пусть меня не оставят в беде
Земляники стакан, тетя Шура
И котёнок в болотной воде.

Храм возводится, нищих плодя.
Положили кирпич – застрелился
Офицер молодой, не найдя
Ни буханки в семью – как ни бился.

Кто-то сытый, из новых, из этих,
– Возрождается Русь! – говорит.
Купол краденым золотом светит,
Словно шапка на воре горит.

Но, конечно, святыней он станет,
Средоточием вечной любви –
Новый век, встрепенувшись, вспомянет
Тот замес на слезах и крови.

Цыганка нагадала мне,
Что я проснусь в чужой стране,
Но я схитрил и не проснулся.
Бреду сквозь милосердный сон,
И вот влекущий чудный звон,
Небесный гул ушей коснулся.

В какой-то светоносной тьме
Возникла церковь на холме,
Она, как девушка босая,
В безглазье внешней темноты
Густые звоны, как цветы,
Во все концы земли бросала.
На холм святой стекалась рать
Под уговор: мечей не брать,
И вот уже переминалась
Людская скорбная стена
От Сергия до Шукшина,
А дальше не припоминалось.

Туман текучий моросил.
– Вы тоже спите? – я спросил,
И предо мной явилось блюдце:
– По краю яблочко катни,
И узришь ты дела и дни
Всех, не умеющих проснуться.

И узрил я: клубится пар,
Резвятся бесы, и угар
Привычно отроки вдыхают,
В почете смертные грехи,
И те в том сонмище плохи,
Кто плохо Русь святую хает.

И мне сказал незримый страж:
– Молись, коль помнишь «Отче наш»,
Коль что-то из такого помнишь.
Молись за них. Они горят
В аду земном, и что творят –
Не ведают. А где им помощь?