Николай Рачков

В надзвёздном царственном эфире,
Где дух на троне, а не плоть,
Один, один безгрешный в мире
Всемилостивый наш Господь.
В руках, как дивное сказанье,
Наполненная по края,
Сияет чаша со слезами,
И это Родина моя.

Это кто ж она такая?
Это что же за краса?
Золотая, завитая,
Теплым солнцем залитая,
На спине ее коса.
Вот уже почти что час
Класс разглядывает нас.

Мы на первой парте рядом.
Я сижу, как сноп огня.
Нестерпимо синим взглядом
Так и смотрит на меня.
Нет, не смотрит, чуть косит.
Только я по горло сыт.

Я взмолился: отсадите!
Хватит, кончено, пора!
Сесть готов я даже к Вите,
Хоть подрался с ним вчера.
Отсадите, говорю,
А не то совсем сгорю!

Но и дома — нет покоя,
Вспомню — снова жарко мне.
Небо синее такое,
А еще, еще в окне
— Ветка ивы золотая,
Как косичка завитая.

Не для себя прошу, поднять не смея взора:
И в нынешние дни, и в завтрашние дни
От дьявольской войны, от мора и террора
Беспечный мой народ спаси и сохрани.

Прости его за то, что в этой жизни грешной
Доверчив он и смел, талантлив и велик.
Спаси и сохрани его могучий, нежный,
Вобравший шёпот трав и гром небес язык.

В решающий момент не дрогнет он и бровью
И встанет за Тебя под гибельной пургой.
К Твоим стопам, Господь, он припадёт с любовью,
Как никакой другой, как никакой другой!

Будь милостив к нему и не карай сурово,
Из всемогущих рук его не оброни.
Во имя всех святых и для всего благого
Спаси и сохрани, спаси и сохрани!

Казалась бабка очень древней,
Совсем казался древним дед…
Что жизнь?
Прошлись родной деревней
Туда-сюда –
и на тот свет.
Не говори слова пустые:
Овёс на поле золотые
Роняет слёзыньки им вслед,
Полынь и та ресницы прячет…

кто ещё о них поплачет?

Погостили с тобой, у берёзки родной
погостили,
Оглянулись опять и схватились
за сердце рукой.
В самом центре России тоскуем с тобой
по России,
Где лазоревый свет, неизбывный
и кроткий такой.
Эта злая тоска, от которой ни сна,
ни покою,
Неразлучна с тобой, как твоя
невесёлая тень,
В самом центре любви, недалече
от Волги с Окою,
Там, где рощи да ржи, где осколки
былых деревень.
Эта грусть, эта боль бережёт
нашу душу от гнева
И спасает её на распутье
тревожных дорог
В самом центре России, где столько
пресветлого неба,
Где в зелёной траве, как лампадка,
горит клеверок.

Солнышку кто же не рад? –
Хочешь паши, хочешь сей.
Встанет весною солдат
В ржавой шинельке своей.

Дома-то, братцы, милей.
Он не любимый ли сын?
Сколько в России полей,
Сколько лесов и долин!

Сколько пройдёт городов,
Сколько пройдёт деревень.
И под родительский кров
Встанет прозрачная тень.

«Слава Те…» Вот он пришёл,
Вот прислонился к стене.
Невыносимо тяжёл
Был его путь на войне.

Только от прежней поры
Здесь не осталось следа.
Там, где стояли дворы,
Глухо шумит лебеда.

Запах душистых берёз,
Свежесть полночной росы…
Не утирай ему слёз,
Господи, в эти часы.

Знаешь Ты всё о бойце.
Был он рисков и горяч.
Сядь на незримом крыльце,
С ним, если можешь, поплачь.

Да что вы о народе
Несёте эту ложь:
Другого в мире вроде
Разбойней не найдёшь.

И вот всё то же шило
Втыкают на ходу:
Мол, помните, как было
В семнадцатом году?..

А я, когда б спросили,
Сказал: вы это зря.
Народ в моей России
Не предавал царя.

А предали свои же
Бароны да князья,
Что в Вене, что в Париже,
Родные и друзья.

Те, кто его любили,
Все кровные, свои,
Кристально голубые
Верховные слои.

Они в лихой крамоле,
Которой гаже нет,
Как будто в ореоле,
Купались столько лет.

И всяк тайком гордился
Изменой дерзкой сей…
Неужто им не снился
Царевич Алексей?

Им, с чистотой во взорах,
Сбиравшимся на бал,
На совести которых
Ипатьевский подвал?!

Ни при какой погоде
Не жаль мне этот сброд.
…Забудьте о народе.
Тут ни при чём народ.

Эти адовы круги
Сквозь столетья тьму.
То налоги, то долги –
Не поймёшь кому.

То война, то недород,
Чёрный дым вранья.
…Как ты выжил, мой народ?
Родина моя?

Отзвенели, ушли в никуда
Смех и плач в деревенских хоромах,
Но какая теперь лебеда
И какие сугробы черёмух!

Эта хлябь. Эта глушь. Пустыри.
Птичий звон. Комариные песни.
И такая тоска –
хоть умри.
И такая любовь –
хоть воскресни.

Не героями в раме,
Не кремлёвскими башнями –
Русь держалась веками
Деревнями да пашнями.

Корни прочные, древние.
Ни срамного, ни пошлого.
Родом все из деревни,
Из далёкого прошлого.

И не будет иного.
Дым в субботу над банькою,
Что бы ни было, снова
Встанет ванькою-встанькою.

Сколько бед пересилили,
От земли по природе мы.
Без деревни в России –
Всё равно что без Родины…

«По вагонам!» – хлестнуло по нервам.
Лица сразу – как серый свинец.
Ты от нас молодым в сорок первом
Навсегда уезжаешь, отец.
Мама смотрит почти отрешённо,
Мама мною беременна, мной.
Эх, отец, из того эшелона
Никому не вернуться домой.
Ты последним усилием воли
Крикнул сквозь нарастающий гул:
«Будет сын – назови его Колей,
Будет дочь…» – и рукою махнул.
И с разгона пошёл, и с разгона
Эшелон в предназначенный бой.
…Добежать бы, отец, до вагона,
Хоть бы взглядом проститься с тобой.

Я не помню войны.
Только еле
Помню, как от осколочных ран
У соседки, на белой постели,
Не хотел умирать капитан.
В окна зеленью липы стучали.
По селу проходили полки.
Мужики и солдаты молчали,
Бабы лица роняли в платки.
Молодой, а чего не изведал!
Пробивался сквозь тыщи боёв.
Это ж надо: дожить до победы –
И в лицо не увидеть её…
Он шептал: «Подождите, я встану…» –
И бессильно упала рука.

…Ах, как пели потом капитану
Трубы полка…
Я стоял у распахнутой двери.
В горле комом нетающий лёд.
До последней минуты я верил,
Что такой капитан не умрёт.

– Бабуля, здоровье-то как, ничего?
– Болят все суставы, все жилки.
– А где твой старик? Помню бравым его…
– В могилке, родимый, в могилке.

– Война виновата, конечно, война.
А дети, а внуки-то где же?
Поди, навещают? Совсем ведь одна.
– Всё реже, родимый, всё реже.

– Косила и жала, плела кружева,
А суп-то варила с крапивой.
Несчастной, несчастной ты жизнь прожила.
– Счастливой, родимый, счастливой.

– Бабуля, ты слышишь: гремят соловьи
Во мраке цветущего сада?
Ах, сбросить бы годы, живи и живи!..
– Не надо, родимый, не надо.

Пусть на двоих одна винтовка
И каждый на счету патрон,
Пусть взяты Тосно и Поповка, –
Вперёд, Ижорский батальон!
Снаряды всё плотней, всё ближе.
И снова враг ошеломлён:
В крови, в дыму, в болотной жиже
Стоит Ижорский батальон.
Не за рубли, не за награду,
Сдержав в груди предсмертный стон,
Стоит спиною к Ленинграду
Рабочий этот батальон.
Пускай потом, в уютном зале,
Кощунством дерзким упоён,
Прохвост кричит, что зря стояли…
Стоять, Ижорский батальон!
До сей поры врагов тревожит:
Он трижды выбит, разбомблён,
Его уж нет, да как он может
Стоять – Ижорский батальон?
Мы победили, Боже правый!
Склоните ниже шёлк знамён:
Под Колпино, в траншее ржавой
Стоит Ижорский батальон.
Россия! Я молю, родная,
Не забывай в пурге времён:
Тебя, тебя обороняя,
Стоит Ижорский батальон!

И это «благодарные потомки»?
Сжимается продажное кольцо.
Ретивые эстонские подонки
Плюют солдату русскому в лицо.
А он стоит – не отмахнуться каской.
Он мир спасал. Он от войны устал.
Измазали шинель поганой краской,
Изгадили цинично пьедестал.
«Долой его!» – кричат на исполина…
А от живого – драли до Берлина.

От Любани до Мги всё леса да болота
И суровый, до блеска стальной небосвод.
От Любани до Мги погибала пехота,
Понимая, что помощь уже не придёт.

«Где шестой батальон?.. Где четвёртая рота?..»
За спиной – Ленинград. Невозможен отход.
«Только насмерть стоять! Только насмерть, пехота!..»
И стоит. И уже с рубежа не сойдёт.

Гимнастерка намокла от крови и пота,
Израсходован в схватке последний патрон.
Но стоять, лейтенант! Не сдаваться, пехота!
Ты не станешь, не станешь добычей ворон.

Кто-то тонет, не сбросив с плеча пулемёта,
Кто-то лёгкие выхаркнул с тиной гнилой.
Вот она, сорок первого года пехота
Меж Любанью и Мгой, меж Любанью и Мгой.

В День Победы ты тихо пойди за ворота,
Ты услышь, как вдали раздаются шаги.
Это без вести павшая наша пехота –
От Любани до Мги, от Любани до Мги…

За село, где гуляла гармошка,
За сирень у родного окошка,
За синичку на тоненькой ветке,
За погост, где лежат мои предки,
За приставший снежок лебединый
На простом каблучке у любимой…

Мне ли не знать, за что умирать?

Я прожил жизнь ни хорошо, ни плохо,
Я прожил жизнь, как мне послал Господь.
Я видел времена царя Гороха
И то, как реактивная эпоха
Любую сказку облекала в плоть.

И взлёт, и гибель наблюдая зримо
Краснознамённого, как пламя, Рима,
Всё пережил и понял я одно:
Что подлость на земле необорима,
Что зависть на земле неистребима
И что бессмертна глупость всё равно…

Сюда, отец, садись, отец.
За наш семейный стол.
Пусть поздно, всё же наконец
Ты к нам, отец, дошёл.

Нет матери и нет жены,
Не тот совсем и дом.
Но День Победы мы должны
Отпраздновать вдвоём.

Отец и сын – а прочих нет,
Их всех покрыла темь.
Тебе сегодня – тридцать лет,
А мне уж тридцать семь.

Садись, отец, садись, солдат,
Не ты тому виной,
Что на твоей груди наград
Не видно ни одной.

В тот страшный сорок первый год
Одним единым днём
Был в землю вбит стрелковый взвод
Железом и огнём.

Ты тридцать лет плутал во мгле
И вот пришёл домой.
Лишь два бокала на столе,
Лишь твой бокал и мой.

Вглядись же в сына наконец,
Забудь тяжёлый бой.
Теперь ты мною стал, отец,
Отец, я стал тобой!

Переросли отцов своих
Мы – сыновья войны,
И каждый шаг
с поступком их
Всегда сверять должны.

Одна на тыщи деревень
Луна стоит в окне.
Я за столом сижу –
и тень
Склоняется ко мне…

Память родимого крова,
Радость младенческих лет.
Неизречённого слова
Тайный пленительный свет…

С фронта отец не вернётся,
Но всё равно, всё равно
Мама, как в бездну колодца,
Смотрит и смотрит в окно.

Прятался в листьях на иве
И в зацветающей ржи.
На лебеде, на крапиве
Рос, но зато – не на лжи.

Мне мои пятки босые
В кровь исколола стерня…
Это не ваша Россия.
Вы не поймёте меня.

Отняли всё. Спасибо, дорогие.
Мне ль не понять,
Чем жив он – воробей.
Кто всех умней,
Проклятье шлёт России.
Я признаюсь в любви.
Я всех глупей.

Я всех глупей в распыле и расколе.
Я обожаю средь мирских тревог
Оборванное,
Нищенское поле,
Печальный звон разъезженных дорог.

Опять моя берёзка в рваной блузке,
Ей не на кого осенью пенять.
Я всех глупей:
Люблю её по-русски –
До смертных слёз.

Попробуйте отнять!

Журчала речка сквозь орешник
В янтарном зареве песка,
Вся голубая, как подснежник,
Тонка, как жилка у виска.

К ней ребятишки летом мчались,
Махая флагами рубах.
Над ней черёмухи качались
То в соловьях, то в воробьях…

…Всё заросло, остервенело.
Ни речки.
Ни села.
Ни дач.
Ну что ты стал белее мела?
Уж если можешь, то поплачь.

И пусть тебя в глуши безвестной,
Где ты как будто ни при чём,
Услышит Ангел лишь небесный,
За правым реющий плечом.

Лишь он, невидимый и странный,
Лишь он, страдающий в тиши,
С незаживающею раной
Твоей души, твоей души…

А я хочу, чтоб скрипнули воротца,
Чтоб лошадь шла, роняя повода,
Чтоб в глубине забытого колодца
Чернела вновь хрустальная вода;

Чтоб во дворах гремели кринки, крышки,
Чтоб курицы кудахтали в пыли,
Чтоб в заводи головки ребятишек
Весенними кувшинками цвели;

Чтоб свадьбы здесь игрались – и всего-то.
Чтоб, собираясь осенью на Крит,
Как улетать отсюда неохота –
Кричали в небе ласточки навзрыд…

Вновь зарожденье классов
В смятении лихом…
Мне стал родней Некрасов
С его простым стихом.

Какая бы погода
Ни застила нам свет,
Но ближе у народа
Заступника и нет.

Почти изъяли в школе.
А в строчках, ты взгляни,
Почти про наши боли,
Почти про наши дни.

Какой светильник чести!
Друзья! Почтим его.
Сегодня мы все вместе
Не стоим одного.

То нежно звучит,
То сурово
Высокое русское слово.
Оно, как державная слава,
Сияло в устах Ярослава.
Его возносил, как молитву,
Суворов, стремившийся в битву,
И Пушкин, в волнении строгом,
Держал,
как свечу перед Богом.
Храните и в счастье, и в горе,
На суше его, и на море.
Не будет наследства другого
Главнее,
чем русское слово!

Было когда-то селение,
Ныне деревья, трава.
Может, в другом измерении
Эта деревня жива?
Там вон, где заросли, пашенка
Вновь обретает черты.
Слышится: «Машенька… Машенька…»
Слышится: «Ванечка, ты?..»
И никакая не мистика.
Всё на привычных местах.
Кто-то вздыхает таинственно,
Шепчется кто-то в кустах.
Там, где гудело собрание,
Там, где гуляла коса, –
Чей это смех? чьё рыдание?
Чьи это там голоса?

Там, где столько свалили,
Скосили, –
Не забыли о нём. Ну и пусть.
Нет, в груди не унять по России
Листопадную горечь и грусть.

Намекали: ты можешь вернуться,
Пожелай – и откроется рай.
Чтоб звериной тоской захлебнуться,
Вместо храма увидев сарай?

Нет, пусть боль,
Пусть тупик заграницы,
Чем творить подневольно во зло…
Так любить,
Так неистово биться
Только русское сердце могло.

Кто это буквами резкими
Вычертил синий листок?
Это над перелесками
Ласточки учат урок.

Крылья… Забытая клинопись…
Может быть, кто-то прочтёт?
Вот они стайкою ринулись
Вновь в реактивный полёт.

Белое… Чёрное… Синее…
В этом крутом вираже
Что-то необъяснимое,
То, что не вспомнить уже…

Юрию Лощицу

Это небо и эта дорога,
Эти крестики, прутья, следы,
Талый воздух весны у порога,
Рождество осиянной воды!

И грачи, и тумана полоска…
И гляжу, словно в зеркало, я
В милый дворик, где чахнет берёзка,
В сиротливую суть бытия.

Журавли прокурлыкали где-то.
Всё, что видится здесь и вдали, –
Это тихая музыка света,
Слёзы радости бедной земли…

Летело сквозь гром боевой тишины
Святое копьё Пересвета.
И вышло победно из вражьей спины
Оно по ту сторону света.

И бесы завыли.
Схватились за грудь:
Копьё невозможно обратно вернуть.
Нет силы такой,
Нет заветного слова,
Чтоб вырвать из поля его Куликова!

Откуда странные созвучья,
Простые строчки на разрыв?..
А это клёнов мокрых сучья,
Нагие ветки грустных ив.

Насквозь промёрзшая дорога
И лёгкий холодок в груди
От осознанья, что немного
Осталось света впереди…

Не ты, не ты, а этот юный,
В пятнистой форме, в наши дни
Он без ноги, с душой угрюмой
Вернулся чудом из Чечни.

Стучит костыль о пол трамвая.
Скрипят на стыках тормоза.
И каждый, мелочь подавая,
Отводит
в сторону
глаза…

Победные вопли атилл,
Безумье науки…
Ну что ты себя распустил?
Возьми себя в руки.

Какой ни была бы цена,
Но в вихре разрухи
Россия у Бога одна.
Возьми себя в руки.

Беги от бесовских утех,
От всякой порнухи.
И душу закрой ото всех,
Возьми себя в руки.

Есть Вечность. Есть строгая высь.
Небесные звуки.
Молчи. И трудись. И молись.
Возьми себя в руки.

Тебе одолеть, мой герой,
Все беды, все муки.
Ты русский.
Тебе не впервой.
Возьми себя в руки.

Запою «Степь да степь…». Затоскую.
И зачем, и к чему мы придём?
Разве можно понять городскую
Эту жизнь, где мы все пропадём?
Пропадём в кирпиче и бетоне,
В этих лестницах, лифтах, дворах,
В супермаркетах, словно в погоне
За мечтой в запредельных мирах.
Забываем, как вешние воды
Мчатся в поле, призывно трубя…
Но чем дальше мы все от природы,
Тем всё меньше в нас будет себя.

Сколько слёз впереди,
Сколько боли,
Кто там знает, какая беда…
Не поверю в конец,
Если в поле
Хоть одна сохранится
Изба.

На какие б орбиты
Не вышли,
Что бы ни было, я не пророк,
Лишь звезда бы мерцала
Над крышей
И струилась листва на порог.

Так в России считалось
Издревле.
Свой всему установлен черёд:
Есть изба,
Значит, будет деревня.
Где деревня –
Там снова народ…

Он поднимал людей на каждом полустанке,
Он в каждого из нас тревожным эхом врос.
Когда играют марш «Прощание славянки»,
Такой восторг и боль, что не удержишь слёз.

Когда дохнёт гроза, когда нагрянет ворог,
Нам испокон веков назначено судьбой:
За Родину свою, за всех, кто сердцу дорог, –
«Прощайте!» – говорим, идя на смертный бой.

Они в одном строю – и радость, и кручина.
Пусть этот марш звучит, торжественен и свят,
Пока в родном краю есть хоть один мужчина,
Пока в родном краю есть хоть один солдат.

Вот стоит крестьянка статью,
Как невеста – чуть жива.
Плещут сверху вниз по платью
Кружева и кружева.

Рядышком родник студёный,
Потерявший свой покой,
Словно юноша влюблённый,
Чистый, ласковый такой.

«Нет черёмухи милее
Ни вблизи и ни вдали», –
Ей поют, на солнце млея,
Золотистые шмели.

Соловьи напропалую
Громко славят: ах, светла!
Подойду
и поцелую –
Я ведь тоже из села.

И хотел забыть бы я об этом,
Только как? И можно ль жить потом?
Помню, как однажды тёплым летом
Мы с концертом прибыли в детдом.
Пляски и стихи – чего же проще!
Песни про счастливую страну…
А потом пошёл я шумной рощей
И увидел девочку одну.
Запахами клевера и мяты
Был настоян воздух у ручья.
«Девочка, – спросил я тихо, – чья ты?»
Тихо мне ответила: «Ничья».
С тихою печалью посмотрела,
Тихо улыбнулась издали.
«Вы к кому? – с надеждою, несмело, –
Вы к кому, – и замерла, – пришли?»
Отвернулась, думая о чём-то,
И пошла травой сквозь птичий гам.
Ситцевая синяя юбчонка
Прижималась к худеньким ногам.
Я-то перед ней не виноватый,
А стоял понурый у ручья.
Птицы вслед ей
Спрашивали: «Чья ты?»
И звенело из кустов: «Ничья…».

По пыльной дороге, где пахнет полынью,
где свист воробьиный,
Где избы вдали и церквушка с погостом,
пригорок с рябиной,

По шумным кварталам, богатым порталам,
коврам, а в итоге –
По пыльной дороге, где пахнет полынью,
по той же дороге…

Он без деревни станет тенью,
В тоске погибнет, во хмелю.
– Верните русскому деревню! –
Кричу я небу и Кремлю.

Беда немыслимая сгрудит,
Возьмёт Россию в оборот.
Единым без земли не будет
Землёю вскормленный народ.

Недаром, сытости не зная,
Клюёт деревню вороньё.
Она – душа его больная,
Верните русскому её.

Перенесёт он перегрузки
И перетруски, но вовек
Не будет без деревни русским
Исконно русский человек.

Гнушаясь тягостной заботы,
Не зная адова труда,
Делите недра и заводы,
И города, и города.

Взываю к вашему прозренью,
Она совсем не тот пирог.
Верните русскому деревню,
И Русь никто не свалит с ног.

Сколько спелой брусники на светлой узорной опушке,
А какие встречают гостей у тропинки грибы!
В окруженье лесов, в этой тихой, как сон, деревушке
После всех перестроек осталось четыре избы.

Сколько всяких нашествий они на веку пережили,
Утопали в грязи, а душа оставалась чиста.
Два часа от райцентра доехать сюда на машине.
Дверь толкнёшь – и такая дохнёт на тебя нищета.

Деревенская Русь! Здесь темно, неуютно и сыро.
Отзвенели во мгле молодые твои голоса.
Встанет бабка с печи, как виденье далёкого мира:
Уж не внук ли приехал? Не видят больные глаза.

Деревенская Русь! Пропивали тебя, продавали,
Добивали тебя, выдирая устои твои.
…Кто проснётся теперь на горячем, как пух, сеновале
И кого расстреляют на вешней заре соловьи?

Сгинет, что дивно и ново,
Выцветет, станет как тень,
Без василькового слова
Тихих моих деревень.

Сразу оглохнет столица,
Выгнется, словно вопрос,
Если в рубашке из ситца
Не зазвенит сенокос.

Сникнут, опустятся флаги,
Выпадут ложки из рук,
Если последний в овраге
Вытечет ржавчиной плуг.

Вымрут любые искусства,
Прах воцарится в конце.
Всё ни к чему, если пусто
Станет на сельском крыльце.

На фронте жизнь всегда орёл тебе иль решка.
…Гремит, гремит, гремит по мостовой тележка.

Безногий инвалид, как связанная птица,
Сидит на ней – и лишь спина его дымится.

Он выполнил в бою приказ: «Назад – ни шагу!»
Пехотный старшина с медалью «За отвагу».

«Зачем, – вдруг прохрипит, – не занесло в атаке
Всю требуху мою под танковые траки?..»

«Спаси тебя Христос», – и крестятся старушки.
И медяки звенят о дно жестяной кружки.

«Дядь Вась, – мне слёзы жгут белёсые ресницы. –
А хочешь, принесу тебе воды напиться?»

«Иди, иди, малец», – он говорит сурово.
«Не надо, не гляди», – он повторяет снова.

Посмотрит снизу вверх, как будто в землю вбитый,
И припадёт к стене щекой своей небритой…

Только вечер махнёт
тёмно-синим, в горошек, платочком,
Только стихнет село
И устало вздохнёт от забот,
Из долины лесной
по тропинкам, оврагам и кочкам
На коленях туман
поползёт до тесовых ворот.

И какая его
грозно гонит незнамая сила?
Знает, знает ведь сам,
что его ожидает в конце.
Поцелует следы,
по которым вдова проходила,
Обречённо вздохнёт
на знакомом до боли крыльце…

Удивительно! Без труда
Весь народ говорит стихами.
Как же нам без стихов, когда
Пушкин с нами?
Любим с детства родную речь,
Отчеканенную веками.
Мы сумеем её сберечь, –
Пушкин с нами.
Без стыда, не боясь Суда,
Сократили в школьной программе.
Зря надеетесь, господа.
Пушкин – с нами.
Никогда, любовью согрет,
Он не будет в траурной раме.
Отчего в наших душах свет?
Пушкин с нами.
Много в мире и лжи, и тьмы,
Но и в самой глобальной драме
Устоим. Не сдадимся мы.
Пушкин с нами.

Время другое сегодня звенит под окошками.
Чудится многим, что вечного нет на земле.
Счастлив я тем, что ходил полевыми дорожками,
Слушал колосьев шуршание в солнечной мгле.

Мало ли туч проплывало над нами с угрозами?
Счастлив я тем, что живу, никому не отдав
Ивы над омутом, тихий родник под берёзами,
В жёлтых платочках головки весенних купав.

Это моё, это с детства святое и близкое,
Вместе с иконами, с воинским снимком отца.
Родина – то, что порой не понять и не высказать,
Только почувствовать, только любить до конца…

В твоих полях я снова молод,
Ты многое напомнишь мне.
Люблю я ивняковый холод
Твоих оврагов по весне.

Люблю я месяца сиянье
Над снежной россыпью берёз.
И расстоянье, расстоянье –
Ослепшее от слёз и гроз.

Кому-то – синих гор верхушки…
А мне милее всё равно
В твоей полночной деревушке
Слезой сверкнувшее окно…

Дунай покидали, и Неман, и Вислу,
Чтоб в очи взглянуть, чтобы внять Гостомыслу.

Чтоб вязь золочёного мудрого слова
Заветно хранить среди отчего крова.

В нём кудри Велеса и стрелы Стрибога,
В нём гром затаённый небесного слога.

В нём Мокоши морок, свеченье Предтечи,
В нём звук тетивы нарастающей речи.

Звенящей, как меч среди яростной брани,
Поющей о славе: славяне! славяне!

Никто и ничто ей уже не преграда,
Сверкнувшей щитом на вратах Цареграда!

Купил цилиндр, взял в руки тростку,
И всё ж остался, кем и был,
Поскольку русскую берёзку
Нежней, чем женщину, любил.

Не над рязанскою ль избою
Шумел вороний чёрный грай?
Никто, никто с такою болью
Так не оплакал милый край.

Что слава нам его хмельная?
Буянил, зная наперёд,
Что всё простит земля родная,
Что только Родина поймёт…

– Зачем ты, воскрешённый всем на диво,
Не соберёшь родню скорей к столу?
Зачем ты бродишь со свечой пугливо
И не поёшь Всевышнему хвалу?

– Я многого, увы, не понимаю
И сердцем пуще прежнего грущу.
Гляжу вокруг и в муках вспоминаю –
Я Родину на Родине ищу…

Тридцать лет и три года сидел ты, Илья,
На худых кирпичах да на груде тряпья.

Тридцать лет и три года ты был не у дел,
Безлошадный – с утра на дорогу глядел.

Ты бы сам и пахал, ты бы сам и косил,
Да вот с печки спуститься – не чувствовал сил.

Слышишь гром вдалеке? Непростой это гром.
Осени-ка себя православным крестом.

Выпей ковшик воды ключевой – и замри.
Чуешь силу в себе? Это сила земли.

Богатырская сила в крови молодца.
Бьёт копытами конь у родного крыльца.

Вот он, меч-кладенец. Для тебя он, Илья.
Выезжай на простор, одолей Соловья.

Всё окрест разорив, похваляется тать,
Что всю Русь он в три свиста сумеет прибрать.

Сколько витязей в битве уже полегло,
Град за градом сметён, опустело село.

Плачут сироты, стонет родимая выть…
Время вышло воздать за злодейскую прыть.

Выезжай же, Илья, выезжай со двора.
Надо землю спасать.
Гром ударил.
Пора!

Отдайте должное Сократу!
Быть может, ошибался он,
Но ни разврату и ни злату
Он не построил Парфенон.

Отдайте должное Платону!
Его светильник не потух.
Он ближе всех был к небосклону
И знал, что миром правит дух.

Позднее громче или тише
Рекли во всех краях Земли,
Но ничего уже превыше
Поведать миру не смогли…

В тёплых мальвах и в черёмухе ограда,
Плющ зелёной занавеской у окна.
Пропадаю – никакого с сердцем сладу,
Прихожу сюда, когда цветёт луна.

Прихожу сюда, когда плеснёт в колодце
Золотым хвостом упавшая звезда.
Дверь откроет, обомрёт и улыбнётся –
Кареглаза и нежна, и молода.

Как поют в ночи невидимые трубы,
Как взлетает моё сердце и парит!
И она мне что-то тихо, губы в губы,
Что-то ласково и сладко говорит.

И всё ярче, всё пышней в оконной яме
Неба звёздного полночная парча.
И платок её с цветами и кистями
На пол падает с округлого плеча.

В тёплых мальвах и в черёмухе ограда,
В тонких пальцах только ласковая дрожь:
«Не ищи другую, милый мой, не надо,
Ты другой такой вовеки не найдёшь…»

Не нашёл. И эта встреча не вернётся.
Оттого в душе такие холода.
Не плеснёт уж мне таинственно в колодце
Золотым хвостом упавшая звезда.

Солнце устало. Деревья в пыли.
Меньше и меньше зелёного цвета.
Вон золотые шары зацвели,
Значит, кончается красное лето.

Сникли подсолнухи возле оград,
В землю глаза, словно в чём виноваты.
Яблоки падают, птицы летят,
Взмахом крыла раздвигая закаты.

Всё примечаю. А раньше – не мог.
Жил беззаботнее. Пел веселее.
Раньше в лесу пил берёзовый сок,
Нынче в лесу каждый кустик жалею…

Лунный свет над околицей сонной,
Замолчала гармошка давно.
След машинный, и пеший, и конный…
Счастья хочется! Где же оно?

И звучит, и звучит бесконечно,
Где в саду золотая тропа:
– «Любишь?»
– «Да».
– «А вернёшься?»
– «Конечно…»
Листья падают… Падают… Па…

Этот бабушкин сад-огород,
Где калина, малина и слива,
Где картошка от самых ворот
Вся в цвету – высока и красива!

Если кто-то защёлкает вдруг
В тех кустах и тревожно, и сладко,
Сразу выпадет ложка из рук:
– Прилетел! – скажет радостно бабка.

И застынет в раскрытом окне,
Занавеску поправив из марли.
Кто-то звонкий всю ночь в бузине
Будет щёлкать для бабушки Марьи.

Для неё!.. Каждый год, каждый год
В этот вот уголочек вселенной
Прилетает весной и поёт
С довоенной поры,
с довоенной…

Валентину Распутину

Сиявший в Лавре над Невою
Забыть ли Троицкий собор?
Там припадали головою
К святым мощам, потупив взор.

Мы отошли с тобой смиренно
В сторонку от дотошных глаз:
Негоже то, что сокровенно –
Так откровенно напоказ!

И вот, с душой неутолённой,
Там, где сильней цвели лучи,
Мы перед Иверской иконой
Зажгли две трепетных свечи.

В тот миг раскаянье без меры
Сковало грешные уста.
В России жить нельзя без веры
И невозможно без креста.

Не знать цены каратам,
Проигрываясь в прах.
Блистать аристократом
На бешеных балах.

До полудня в постели
Разнежась провести.
Беспечно на дуэли
Обидчика смести.

Как самое простое
Считать азарт в бою.
Лишь усмехнуться, стоя
У смерти на краю.

С душою непокорной
Боль утопить в вине.
На тройке –
по соборной
Завьюженной стране!

Увлечь, умчать украдкой
Единственную, ту!
… Потом зажечь лампадку
Отшельником в скиту.

Удивив полмира,
Оборвавши звук,
Пушкинская лира
Выпала из рук.

В лиственные сени,
В тёмный древостой
Уронил Есенин
Ключик золотой.

Замели метели,
Как далёкий миф
Блоковской свирели
Неземной мотив.

…Жаркие, сухие
Губы. Ночь глуха.
Родина. Стихия
Русского стиха.

Мечтою чуть не каждый ныне
Стать дворянином обуян,–
В архивной утопает тине…
А я горжусь,
что из крестьян!

Горжусь, что пращуры и деды
Растили хлеб, а в дни войны
С мечом шагали до победы,
Не посрамив родной страны.

Ну кто вот так ещё до боли
Любил свой васильковый край?
Они сначала вспашут поле,
Потом уж соберутся в рай.

Хотелось им поймать жар-птицу,
Чтоб стала жизнь светлей кругом.
И разве кто на заграницу
Из них сменял бы отчий дом?!

Не зря в душе растёт тревога:
Заполонил поля бурьян.
Дворян в России стало много,
Зато поди найди крестьян…

Когда темно, и ложь кругом,
И нет пути лучу,
Не надо думать о плохом,–
Зажги в себе свечу.

И многое пойдёт на лад,
И станет по плечу.
И всяк тебе и всюду рад,–
Зажги в себе свечу.

А миру свет необходим,
Как воздух трубачу.
Пока ты светел, ты любим,–
Зажги в себе свечу.

И кто-то пусть воззвал к тебе:
За мной! Озолочу!
Спокойно улыбнись судьбе,–
Зажги в себе свечу.

И в небесах гремят грома,
И я одно шепчу:
Бог – это свет.
Да сгинет тьма!
Зажги в себе свечу.

Валерию Ганичеву

Как земля и тепла, и нежна,
Знают ноженьки только босые.
Разорву своё сердце: страна!
Задохнусь от восторга: Россия!

Эти сны на душистом стогу…
Эти песни о горькой рябине…
Русский штык на альпийском снегу…
Русский гром в очумевшем Берлине…

Говорилось в который уж раз:
В грозном мире метелей и ливней
Нет на свете доверчивей нас,
Безрассуднее нет и наивней.

Боже! Сколько размётано в дым.
И последнего скоро лишимся,
Но на небо, на небо глядим,
Даже если и в землю ложимся.

Влажный холод идёт от земли.
Сколько звёзд опадёт до рассвета!
Улетают от нас журавли.
Бабье лето стоит,
бабье лето.

Он взойдёт на резное крыльцо,
Ни собак, ни чужого догляду.
Вот таинственно
звякнет кольцо,
Лёгкий звон разольётся по саду.

Тихо выйдет она из сеней
И руками всплеснёт виновато.
Пахнут волосы сеном у ней,
Губы – словно душистая мята.

Незаметно в сухой коридор
Голубая струится прохлада…
Этот нежный и ласковый взор,
Этот шёпот:
«А может – не надо…»

Сколько счастья и сколько тоски
В этих синих глазах накопилось!
Мимо них по крыльцу воровски
Золотая луна покатилась.

Горький мёд исцелованных уст,
И рубашка дыханьем согрета…
Отцветает рябиновый куст.
Бабье лето стоит, бабье лето…

Дай ей, Господи! – молю.
Я люблю её, люблю
Со снегами и дождями,
С окаянными вождями,
С рожью в поле,
с тихим домом,
С громом над аэродромом,
С рощей огненной над речкой,
С тёплой, в Божьем храме, свечкой,
Пьющей,
слёзной,
разорённой,
Всё равно –
непокорённой!

Клён, словно витязь с запёкшейся раною,
Молит: постой!..
Всё золотое стоит и багряное,
Весь древостой.

Силы небесные! Чудо узорное
Радует грудь.
Всё на душе выжигает тлетворное,
Всю словоблудь.

Падают жёлуди, яблоко, семечко –
Ангельский звон.
Вот оно наше короткое времечко,–
Жизнь или сон?

Пели, земными насытились соками
Доверху, всклень.
Чья это тень – ускользающим соколом,
Чья это тень?

Первый морозец под утро похрустывал,
Тайно кружил…
Кто красоты этой в жизни не чувствовал,
Тот и не жил.

Я в своё детство ненароком гляну
И сразу вижу жаркую поляну.
Вокруг стоят, одетые в матроски,
И стройные и нежные берёзки.
И мама, молодая-молодая,
Другой такой не вспомню никогда я.
Полным-полна от алых ягод кружка,
А где-то вдалеке слышна кукушка,
И пахнет чемерицей, мятой, мёдом,
Разлитым по невидимым колодам.
Шмелей и пчёл звенит в траве хорал.
Я землянику кустиками рвал
На бугорке душистом, разогретом…

Я был в Раю. Но я не знал об этом.

Молодой,
лихой, хмельной немножко
От цветущей радости земной,
В клуб иду,
а на плече гармошка.
Васильковый сумрак за спиной.

На крылечке бабы, как сороки.
Их не обойти, не обогнуть.
– «Николай,– привстанет, руки в боки,–
Ты бы нам сыграл чего-нибудь».

– «Не обидь, сыграй,–
другая встанет,–
В клуб успеешь, Коля, погоди,
Подойди…»
И так туманно глянет –
Незабудки полыхнут в груди.

– «Что ж, подвиньтесь…»
Я присяду с краю,
Возле той, которая в соку.
Я такое, бабы, вам сыграю,
Я такое выдам,
я смогу!

Отпоют, платочками отмашут,
Отобьют чечёточную дробь.
– «Был бы ты постарше,
Николаша,
Эх, и закрутили б мы любовь…»

Что цветёт там? Звёзды ли, сады ли?
Кнопочки родные – будь здоров!
…Может,
живы те, кто не забыли
Синих голосистых вечеров?
Да и я,
весной взглянув в окошко,
Сам не знаю нынче, что со мной.
Словно на плече опять гармошка,
Васильковый сумрак
за спиной.

Всеми бедами нагло отпетый,
Виноватый во всём без вины,
Я скажу: нет прекраснее этой
Разорённой, несчастной страны.

Уезжайте! Летите!
Курите
Зарубежным краям фимиам.
Остаюсь при разбитом корыте –
При Отчизне, где взорванный храм;

Где духовные страждут калеки
Райской жизни хоть на полчаса,
Где погублены чистые реки
И порублены наши леса;

Где вовек наших чувств не иступит
Никакой исполнительный плуг,
Где никто никогда не искупит
Наших слёз,
Наших жертв,
Наших мук.

Давным-давно Германию разбили,
И новый век грохочет у ворот…
А я всё слышу песню о рябине,
Что матушка
печальная
поёт.

Мела зима в окне белее мела,
Подтопок грели скудные дрова.
Она рябину горькую жалела,
Молоденькая
бедная
вдова.

А может, это о себе печалясь,
Выплакивала самое своё,
Ведь и она рябинушкой качалась,
И били ветры хлёсткие её.

На склоне лет
Забыть ту песню мне ли?
Она живёт в крови,
в моей судьбе.
Что говорить, но о рябине пели
В те времена
Почти в любой избе.

Недолюбили
и недородили
Сынов и дочек, коим несть числа,
Ах, вдовы, вдовы – русские рябины
В глуши
послевоенного
села…

Время вышло к тому, что на сердце всё злей
То одна, то другая насечка.
Я поеду в деревню. В деревне теплей.
Где родительский дом, там и печка.

Вот он, старый мой дом. Вот знакомый порог.
Вот свернулась на стуле косынка.
«Это ты ли вернулся, мой младший сынок,
Мой болезный,
моя сиротинка?..»

Печь нетоплена.
В инее стены давно.
А на стёклах зальдели берёзы.
«Это ты ли сынок?..»
И рванул я окно –
Вымерзайте, последние слёзы!

Он брал Берлин. Он там горел в броне.
С тех пор не раз осыпалась калина.
Не до него, несчастного, стране.
И вот ему посылка из Берлина.

«Зачем?» – переспросил людей солдат.
И губы опалила сигарета.
«Носки. Бельё. Тушёнка. Шоколад.
Ведь вы давно не видели всё это…»

И гневом исказился гордый лик.
Заплакал он
и в землю что есть силы
Ударил костылём, и в тот же миг
Зашевелились братские могилы…

Он был России нужен срочно,
Ждать больше не хватало сил.
Как точно он,
почти построчно
В ней всё и вся преобразил!
Как царственно,
под стать алмазу,
Сверкнула русская зима.
Как много преломилось сразу
И для души, и для ума!
Он сыпал рифмами поспешно,
Почти мгновенно, на лету,
И жизнь и внутренне, и внешне
Меняла смысл и красоту.
И вспоминая о Поэте,
Не позабыть бы нам одно:
Что слово может всё на свете,
Когда божественно оно.

Были песни, были басни, были разговорчики,
Васильки мои цвели, пели колокольчики!

Мы гуляли, мы дружили, под гитару плакали
И чужого – вот те крест! – капельки не лапали.

Не наградно, слава Богу, жили, не парадно.
От любви не разорвалось сердце,– ну и ладно.

Говорят, что затаённый, убеждают: ветреный.
Ах ты, клён червонный мой, ландыш мой серебряный!

Ах, развейте грусть-тоску, молодые тополи!
Ой ты, Русская земля,– бедный холмик во поле…

Молодость. Берег Тавриды.
Чёрное море. Любовь.
Спелые губы у Лиды –
Как виноградная кровь.

Это ли в жизни не чудо? –
Если с горы посмотреть:
Море – кусок изумруда,
Мокрый зелёный медведь.

Ночью – и плеск, и цикады,
К молу приставший баркас.
И ничего мне не надо,
Кроме сияющих глаз.

Что мне потери, обиды,
Если был счастлив и рад!
…Молодость. Берег Тавриды.
Море. Любовь. Виноград.

Любите живопись, поэты!
Н. Заболоцкий

Один загадочный портрет
Меня волнует и тревожит.
Я знаю, женщины той нет
И больше быть такой не может.

В глазах той женщины темно,
В них колокольчики увяли.
И на губах, как цвет печали,
Не сохнет красное вино.

Как эта женщина мила!
На ней вечерние одежды.
В ней столько ласки и тепла,
В ней столько рухнувшей надежды.

Она ко мне сквозь времена
Пришла – и озарила светом…
Откуда знать вам, как она
Меня спасает в мире этом.

Царь начинал с игры, бил в барабан потешно,
Маршировал в строю, весельем обуян.
И вдруг, как Геркулес, в единый мах поспешно
С корнями вырвал Русь из пашен и полян.

Он в жёны на войне чужую взял девицу,
Насильственно внедрял он и табак, и хмель.
Но он построил флот, он основал столицу,
Он вышвырнул врагов с отеческих земель!

Какой любовью он, какой был болью ранен!
В каком себя сжигал палаческом огне!
Ну а поскольку я «есмь нищ и окаянен»,
То мне ль о том судить, кощунствовать ли мне.

Молись, о Русь, о всех, безвинно пострадавших…
Но был ли кто ещё и в наши дни, и встарь,
Кто на простом челне, спасая утопавших,
Смертельно изнемог,
как этот государь!

До войны она была Любушкой, Любавой.
Только муж её сгорел в танке под Варшавой.

Любушкой была вчера, нынче стала Любкой.
Вон как улицу метёт расклешённой юбкой!

Вот пройдёт она селом, жаркая, как печка.
Крякнет не один мужик, аж привстав с крылечка.

А уж если подмигнёт, подпоёт немножко,–
И пойдёт за ней, пойдёт, бросив всех, гармошка.

Знает только ночь темна, знают незабудки,
Отчего всех веселей кофточка у Любки.

Сев ли, жатва, сенокос – только бы жива бы:
Всё горит в её руках – догоняйте, бабы!

Не один ей говорил во широком поле:
«Любка, замуж за меня выходи ты, что ли…»

Но она качнётся вдруг тоненьким росточком:
«Ну вас всех…» – и вслед махнёт ситцевым платочком.

Так одна, всю жизнь одна… Прочь поди, досада!
Хоть красива, хоть бедна – никого не надо.

Помирала, никому Любка не мешала,
К сердцу мужа своего карточку прижала.

Был он всеми позабыт, молодой, в шинели,
И его из мёртвых рук вынуть не сумели.

Пальцев худеньких никак не пораспрямили…
Ветер, ветер, ты поплачь на её могиле.

«Жить невозможно…» – и чиркнула спичка,
И на ресницах застыла слеза.
«Жить невозможно!» – кричит электричка,
Слушая судеб людских голоса.

Всё ненавистней пустые заботы.
Сил никаких уже нет. Довели.
«Жить невозможно!» – кричат самолёты.
«Жить невозможно!» – кричат корабли.

Жить невозможно срамно и безбожно,
Стыдно, коль нечем уже дорожить.
Жить невозможно, жить невозможно,
Но невозможно как хочется жить!

Ой, ты, ягода морошка!
Хороша ли – не скажу.
У осеннего окошка
Рядом с грустью посижу.

У окошка, у заката,
Где весёлых песен нет.
Вон с авоськой небогатой
Бабки вещий силуэт.

Низко сгорбленные плечи,
Просветлённое чело.
«Пелагея, добрый вечер!»
Отвечает: «Рупь кило…»

Смех и грех. Кричу – не слышит,
Улыбается без слов.
Говорю: «Ванюшка пишет?»
Отвечает: «Нет силов…»

Семерых она взрастила
В неизбывной доброте.
Тихо лоб перекрестила,
Прошептала: «Слава те…»

И опять: «Ну, дай те Боже…»
Вот её пропал и след.
Эти старые калоши,
Этот плюшевый жакет.

Эти окна сельсовета,
Да в бурьяне колея.
Эта жизнь – комочек света
В грозной бездне бытия!

Как торопилась нынче Дуня!
Посуду мыла, пол мела,
И в самовар заглохший дула,
Кого-то, видимо, ждала.

Она с такою пышной чёлкой,
С такой пленительно-льняной.
И в юбке выглаженной, чёрной,
И в кофте новой, шерстяной.

Ах, Дуня, ты других не хуже,
Тебе уже под тридцать пять.
Вот только б мужа надо, мужа.
Да где хорошего-то взять?

А этот… Смеркнет – мокрым лугом
Приходит, грузен и небрит.
Он дышит водкою и луком,
Он так примерно говорит:

«Ты, Дунька, брось такое дело.
Царевну из себя ломать.
Тебе ж за тридцать полетело,
Давно бы надо понимать.

Не бью я выпимши посуду
И у народа на виду.
Я, Дуня, бить тебя не буду,
Я завтра жить к тебе приду…»

И Дуня тихнет,
Дуня никнет,
И к сердцу кулачок прижат.
И губы красною брусникой
На белом стынут и дрожат.

Лиде

Пусть ветер бьёт порывами
И замерзает луг.
Под золотыми ивами
Ещё тепло, мой друг.

Под полосой закатною
Преобразился вмиг
Твой светлый, неразгаданный,
Иконописный лик.

Со всей сердечной силою
Хочу сказать одно:
Ещё не поздно, милая,
Ещё не так темно.

Ещё чуть-чуть счастливыми,
Не помня слёз и мук,
Мы постоим под ивами,
Не разнимая рук.

Много света, много стали,
Много хлеба,
Звёздный взлет…
Все кричали: вы отстали!
А Россия шла вперёд.

Шла сквозь ливни и сквозь вьюги,
Набирая ход такой,
Что все недруги в округе
Потеряли вновь покой.

Становился рев неистов:
Что Россия, как не миф?
Подкупили машинистов,
Тормознул локомотив.

Свет зелёный, это зримо,
Зажигается другим.
Все другие мчатся мимо,
Ну а мы стоим, стоим…

Сколько мается народу,
Лют душевный неуют.
Поезд наш рванул бы сходу,
Только ходу не дают.

Но когда он в поле мглистом
Тронет с места, господа,
И помчит вперёд со свистом,
Где вы будете тогда?

Мне ничего не жаль. Каких прорух
Не избежал я в романтичном дыме!
Но стариков жалею и старух
В глухих избушках с крышами худыми.

О этот сон забытых деревень!
Такой покой, что душу рвёт на части,
И даже месяц в кепке набекрень
Молчит о том, какие нынче власти.

Всё, всё молчит. Заросший огород.
Сарай и двор, такой немой на диво.
И старенькая верба у ворот
Вот-вот на землю рухнет молчаливо.

Он говорил, что видел Барселону, —
Испания! Страна сплошных чудес…
А я глядел, как медленно по склону
Спускался к долу порыжелый лес.

Он о Париже говорил с тоскою,
А здесь сплошная серость, мол, и сырь…
А я глядел, как светит над рекою
Неугасимо белый монастырь.

А я глядел, как полз туман к воротам,
А я всё слушал около пруда,
Как плачут журавли перед отлётом…
И не хотелось ехать никуда.

«Гибнем!..» — слышен крик с телеэкрана.
Ну а бабка, выйдя из чулана,
Ахает и думает: «Ну да,
Плохо, чай бы ехали сюда.
Курочка ещё несёт яички,
В магазине есть и соль и спички,
Хлебушко завозят иногда.
Слава Богу, в подполе картошка,
И в метель не дует из окошка.
Вон в колхозе дел невпроворот,
Если не калека, не урод.
Это ж надо, страсти-то какие,
Знать, с ума свихнулись городские —
Цельный день на улицах народ.
Что кричат? Чего руками машут?
Лучше приезжают пусть да пашут
Здесь — не суетясь, не мельтеша, —
На земле отмякла бы душа,
Потеплела, — умирать не надо.
А уж я за всех была бы рада.
Господи! Как жизнь-то хороша…»

В войну крестили и растили
В селе, где бед не истолочь…
Меня учить любви к России?
К Отечеству? Подите прочь.

Я знаю, чем душа согрета
И сколько в ней сорвали струн.
Пусть корчит из себя поэта
На все лады политкрикун.

А я с годами тише, тише,
Я знаю цену громких фраз.
А мне всё ближе, мне всё ближе
В селе состарившийся вяз.

А я прижмусь к жнивью ржаному
До слёз, до кро;ви на щеке.
Я знаю: боль сильней по дому,
Когда от дома вдалеке.

Никто за Авеля в ответе
Не взвыл, как пёс, в библейской мгле.
И снова каиновы дети
С ухмылкой ходят по земле.

Стригут чужих овец без спроса.
И там и тут творят содом.
И чечевицу или просо
Не сеют, а привозят в дом.

Заводят драки повсеместно
И снова рать идёт на рать…
И до Потопа, всем известно,
Уже совсем рукой подать.

О, душ нестойких перестройка,
О, колесо крутых времён!
Во дни беды Россия столько
Спасла народов и племён.

Растила, пестовала лично.
Они ж, забыв уроки дней,
Сегодня нагло и цинично
Глумятся до поры над ней.

«Сгинь, ненавистная Держава, —
Кричат, — на суд её, на суд!»,
Забыв, что молоко лукаво
Пока ещё её сосут.

Взывать к рассудку безполезно…
Ну что ж, кощунствуй, дорого;й,
Не ведая, какая бездна
Уже разверзлась под ногой.

Нет, мы обиды не итожим, —
Законы времени просты.
Переживём и переможем.
А там посмотрим,
Где же ты…

Позабросив стихи и гармошку,
В отцветающем грустном селе
Вот опять я копаю картошку,
Чтобы выжить на этой земле.

На земле, где мои коростели
Отзвенели в покосах вчера,
Где такие сегодня метели
И такие шальные ветра.

Где рыдает родная долина,
Осыпается роща во сне…
Нет покоя теперь, всё едино,
Ни в душе, ни в дому, ни в стране.

Здесь помрёшь в безысходной простуде,
Упадёшь средь картофельных гряд.
Здесь какие-то хмурые люди
Много умных речей говорят.

Сколько их, волевых, непохожих,
За удачею вдаль унесло.
Хорошо-то как, Господи Боже, —
Сытно там, и тепло, и светло!

Я копаю картошку и внемлю
Только ветру, чей яростен крик.
Я продрог… Но люблю эту землю,
Как болото последний кулик.

Ни долга, ни чести, ни веры,
И душу больную не тронь…
Но снова в Чечне офицеры
Сквозь снайперский рвутся огонь.

Россия! Твой флаг полосатый —
Такой ненадёжный гарант.
Взрывает последней гранатой
Себя молодой лейтенант.

Последний сыночек у мамы,
Последняя совесть земли.
Мы даже всю боль этой драмы
Ещё осознать не смогли.

Да можно ль Кремлю или гимну
Подставить сегодня плечо?
…Но коль за Отечество гибнут,
Оно не пропало ещё.

Скоро сто уже старухе, вот какие, брат, дела.
И, как полюшко зимою, голова её бела.
Слышит плохо, видит слабо, тихо сядет у окна,
Начинает с сыновьями разговаривать она:
«Сашка, где тебя носило? Экий вымахал пострел.
Всё гуляешь, за дровами снова съездить не успел…
Борька, бес глазастый, где ты? Хоть умри, простыл и след.
Вон корова отвязалась, а тебя всё нет и нет…
Колька! Всё, поди, читает… Прямо стыдно от людей,
Книжки книжками, а ко;су ты к утру себе отбей…»
Что-то силится старуха разглядеть в своём окне.
Все; три сына, три героя там остались — на войне.
А в окошко лист вали;тся, плавно катится луна.
Скоро сто уже старухе, позабыла всё она,
Всё на свете позабыла, всё на свете — до конца,
Лишь остались в бедном сердце три возлюбленных лица;.
Всё идут к ней русским полем сквозь туманное жнивьё
Три её родимых сына, три кровиночки её…

Это только в России издревле осталось,
Чтобы плакала радость, а горе смеялось.

Это только в России, на подвиги громкой,
Вечно ходит надежда с сирот­ской котомкой.

Это только у нас смастерили царь-пушку
Не для дела, а так, напоказ, как игрушку.

И такой изготовили колокол медный,
Чтоб и рта не раскрыл он, царь-колокол бедный.

За такое могли только мы лишь и взяться…
Но зато все другие стоят и дивятся.

Все другие глядят и завистливо судят:
Никогда-то у них вот такого не будет…

Хорошо лежать в траве,
Позабыв столицу,
Наблюдая в синеве
Самолёт иль птицу.

Никаких иных чудес
И не надо боле:
Земляникой па;хнет лес,
Пахнет хлебом поле.

И незыблемый курган
Веет древней славой,
Словно рухнувший от ран
Витязь величавый.

К речке тянутся стада
В золоте рассвета…
Верю я, что никогда
Не исчезнет это.

Такая тихая деревня,
Такая тёмная изба.
Такие древние деревья
И на окне избы резьба.

Такая ветхая старушка
Глядит из крайнего окна.
И на погосте, где церквушка,
Растёт такая тишина…

Свысока её недруг судит,
Предъявляя смертельный счёт.
А Россия была и будет,
А Россия не пропадёт.

Заведут в глухое болото
И укажут ей ложный брод.
Там погибла целая рота,
А Россия не пропадёт.

Хороша! — и берут зави;дки.
Через чёрный нагрянут ход,
Обберут Россию до нитки.
А Россия не пропадёт.

Мир, как бомба, во зле взорвётся,
Будет всем в аду горячо.
А Россия сама спасётся
И врагу подставит плечо

У вас — новейших книг библиотека,
А у меня, как древний поводырь
Из смутного семнадцатого века —
В телячьей коже мудрая Псалтирь.
Заглавных букв малиновые звоны,
Церковных слов узорная резьба…
В пустые кресла
Превращались троны,
Раб в господина, господин в раба.
Страдала, потерявшая истоки,
Слепая жизнь, истертая до дыр.
Все те же неизбывные пороки,
Все те же страсти душат этот мир.
…Сухой пергамент — как лоскут рубахи.
Коснусь —
Душа божественное чтит.
Порой мое отчаянье и страхи
Он заслоняет, как славянский щит.

Бросит жизнь на лопатки, —
Мало! Ей все неймется.
Враг наступит на пятки,
Друг — и тот отвернется.
С жаждой неутолимой
Будешь любить, что мнимо.
Руки протянешь к милой,
Милая глянет мимо.
Некто, пропахший серой,
Крикнет: «За мною стройся!..»
А ты живи и веруй,
И ничего не бойся.

А Родину любить —
Великая наука.
Хорошие к тому
Нужны учителя.
Чтоб просыпался дух
От пламенного звука
Курантов зоревых
Московского Кремля.
Я полюбил в церквах
Таинственные фрески,
Молчание — с войны
Вернувшихся солдат.
И я светлел душой
В березовом подлеске,
Где тихо шелестел
Прощальный листопад.
Сегодня полюбить
Свой бедный край не просто
Нужны учителя.
Но нет учителей.
Такая пустота
Царит в глазах подростков,
Как пепел средь врагом
Истоптанных полей…

Вроде сгинула накипь и смута;
Чем утешить душу свою?
Тихо-тихо теперь почему-то,
Как в колодце, в родном краю.
Крикнешь — даже не всхлипнут воротца,
Заросла вековая стезя.
Только эхо одно отзовется
Там, где были когда-то друзья.
Лишь в кустах ивняка, недалече,
Перекличку ведут соловьи.
Лишь зажгли поминальные свечи
У дороги купавы мои.
Видно, сыграны главные роли.
Среди яблок цветущих и слив
Словно конь, одичавший на воле,
Ветер носится, хвост распустив…

— Распад и разлад. Безнадёжная власть.
Мир пахнет и ложью, и кровью.
Чем душу лечить, чтоб совсем не пропасть?
— Любовью. И только любовью…
— Как выбрать во мгле нам единственный путь.
Не внять клевете и злословью?
Чем жизнь эту к свету скорей повернуть?
— Любовью. И только любовью…
— Когда удалимся от жизненных драм,
Поставят свечу к изголовью.
А с чем же нас, грешников, встретит Он там?
— С любовью. Конечно — с любовью…

Кто-то слева, кто-то справа —
Все у жизни на пиру.
Вот опять кого-то слава
Приласкала не к добру.

Вот стоят они в обнимку,
Ну хоть памятник лепи.
Вот и теплую перинку
Постелила — только спи!

Краше всех девиц девица,
У нее не губы — мед.
Вон как смотрит, как дивится,
Как завидует народ.

На руках от дома к дому
Носит слава молодца.
Укачала — и к другому
Шасть с веселого крыльца.

Изменила. Что ей, славе?
Вытворяет чудеса.
Ей указывать не вправе
Никакие небеса.

А герой, вино лакая,
Пропадает трын-травой.
После славы жизнь такая,
Что хоть в петлю головой…

По своей, а не чьей-то охоте
На армейский паёк угодил.
Он калиновый куст в огороде
Перед тем, как уйти, посадил.

Видно, внял он чьему-то совету,
Спрятал в сердце весёлую грусть.
«Как поспеет калина – приеду,
Обязательно, мама, вернусь…».

Навык воинский схватывал слёту,
Был отмечен в приказах не раз.
А попал он в десантную роту,
А послали его на Кавказ.

Путь стежками пурпурными вышит,
Ведь в руках у него пулемёт.
Где он? Что же письма не напишет?
Где он? Весточку что не пришлёт?

А какая сегодня калина
Расцвела на родной стороне!
Мать с тревогой весеннего сына
Сколько раз уже видит во сне.

– Это ты ли, мой мальчик, отрада? –
И прижмётся с тоскою к груди. –
Не горюй, не тревожься, не надо,
Я вернусь,– говорит он,– ты жди…

Скоро снеги холодные лягут.
«Мальчик мой…» –
еле слышно из уст.
… Держит ягоды, пригоршню ягод,
Не сдаётся калиновый куст.

Я совсем издалёка. Оттуда,
Где сугробов пушистая груда
До небес поднялась в деревнях.
Вот в тулупе из жаркого чуда,
На кошме — не возьмет и простуда! —
Еду, маленький, с дедом в санях.

Пусто в поле, как после погрома.
Мне до слез эта местность знакома,
Где синеют по краю леса.
По дороге до нашего дома
Под полозьями наледь, солома,
Золотые крупицы овса.

Воздух Родины — это загадка.
Ни заморских штиблет, ни достатка,
Жизнь скудельна — но все не беда.
Тишина. Поспешает лошадка.
И на сердце так вольно и сладко,
Как не будет уже никогда…

Если некуда больше упасть,
Если держат тебя ещё ноги,
Есть в России целебная власть –
Власть дороги.

Может быть, не один посошок
Произносишь в пути, поломаешь,
Но что было, что будет, дружок,
Всё узнаешь…

Любая нравится картина,
Была бы про войну она.
Глядим «Падение Берлина»,
А там война! Война! Война!
Приятель мой, вихрастый Семка,
Такой же, как и я, пострел,
Кричит отцу с порога громко:
— Отец! Вот ты бы посмотрел…
Его отец прорвался в Прагу
На танке с ППШ в руке.
И две медали «За отвагу»
Хранятся в старом сундуке.
Средь атакующего гула
Остался жив — в который раз! —
Но мина все-таки рванула
И небо выбила из глаз…
О, боевая киносказка,
Тогда утешившая нас!
О, эта черная повязка
На рваных дырах вместо глаз…

Ветер бьет и дождик плещет,
Крестный ход в моем народе.
Мы идем — и ад трепещет.
Мы солдаты. Мы в походе.

Исстрадавшейся, болящей,
Но сияющей в зените
Нет России уходящей,
Русь идущая — взгляните!

Никакого с нею сладу.
Сквозь эпох крутые ветры
Русь идет — и страшно аду,
Потому что мы безсмертны.

Через слезы, через муки —
К славе, к радости небесной.
Тверже, дети! Ближе, внуки!
— Русь идет дорогой тесной!

И ни ложью, и ни златом
Не осилить волю эту,
Если вместе, если рядом —
К правде, совести и свету!

Раньше с душою крылатой был чище я,
Пело, звенело моё перо.
Разве ж я думал, что будут нищие
Скорбно стоять в переходах метро?

Разве ж я думал, что серость в гении
Будет рядиться как в сарафан?
Разве ж я думал, что в озлоблении
Будут славяне стрелять в славян?

Разве ж голодный когда-нибудь сытого,
Сытый голодного разве поймёт?
Вновь мой народ у корыта разбитого
Рыбку златую ждёт в перемёт.

Век бы не видел этого дива я,
Но трагедийна земная юдоль…
Необъяснима душа терпеливая,
Неисчерпаема русская боль.

О чём вы, газетные гранки?
О царских останках? А мне —
Мне горько:
Найдите останки
Мальчишек, погибших в Чечне!

Сгоревших, взлетевших на минах,
Расстрелянных трезво во зле,
Растерзанных, наших, невинных —
Прошу: схороните в Кремле.

Поставьте часовню. Пусть будет
Такая часовня стоять,
Что мертвого даже разбудит —
Не горем убитую мать.

Чтоб в трепете, в божеском страхе
Склонились вожди до земли,
Взглянули, рванули рубахи
И больше уснуть не смогли…

Зной и тень.
Кресты.
Сирень и сон.
Меж могил тропинка посередке…
Как там, дед Сергей и дед Семен,
Бабушки, и дядюшки, и тетки?
Матушка родимая моя,
Брат мой милый?
Слышите ль меня вы?
Вся родня — единая семья,
Тихая теперь, как эти травы.
Как вам спится там, за той чертой,
За которой все уже другое?
Полдень-то какой вон золотой,
Время-то какое дорогое.
Сенокос, а вам не до него.
Жатва, но не выехать уж в поле.
Может, хоть сейчас-то вам легко,
Не болят проклятые мозоли.
Ах, родня… Какой любви запас,
Сколько горя, слез в семейной драме!
Может, примирились хоть сейчас
Там, во мгле, сплетясь навек корнями.
Помню все былое, словно сон.
И печаль во мне не отзвенела.
Каюсь, дед Сергей и дед Семен,
Сам живу нескладно, неумело.
Матушка, прости меня и ты,
Что давно не крашена ограда…
Брат мой милый…
Зной и тень. Кресты.
Все не объяснить.
Да и не надо.

Ничего,
ничего не воротится.
Вьюга дней
заметает наш дом.
Лишь икону
святой Богородицы
Взял на память
о доме родном.

На иконе —
скорбящая женщина.
Руки
вон как темны и грубы.
Знать, крестьянка.
Лучисто увенчана
Золотою короной
судьбы.

Сколько выпало в жизни ей
горести,
Сколько вынесла
всякого зла!
Но детей
жить учила по совести,
Потому
и святою была.

Душу чистую,
словно у горлицы,
Искололо ей
сплетен жнивьё…
Помещу
в городской своей горнице
Я на видное место Её.

Пусть мой дом
Где-то в полыме лиственном,
Где-то в стуже
осенних ночей, —
Светит в душу мне
Этот таинственный
Свет прекрасных и кротких
очей…

Не только свет кремлёвских башен
И штурм космических глубин,
Не только памятники павшим
И величавый гул турбин;

Не только стройки и парады,
И блеск ракетного меча,
Россия – это листопады,
И снег,
и Пушкин,
и свеча…

Пёрышко с небес,
а может — слово.
Если умный,
глянь да раскуси.
Сколько голубого-голубого,
Сколько золотого на Руси!

Сколько выгребали, вывозили,
Сколько вырубали — не сочтёшь.
Ну а васильки всё так же сини,
Глаз не отведёшь
какая рожь.

И в лесу, и в поле
сколько мёда —
Захмелеет на ветру любой.
Свет какой!
Да это у народа
Светится душа сама собой.

И хулят, и хают,
только снова
Лезут к нам… О Господи, спаси.
Сколько голубого-голубого,
Сколько золотого на Руси!

Здесь нет магнолий у окна.
Скажу: в любое время года
У нас таинственно скромна,
У нас застенчива природа.

Ей наша женщина сродни.
Проста порою, может статься,
Но глубже в душу загляни –
Не хватит сил, чтобы расстаться…

«Покайся!» — яростный призыв
Почти со всех сторон.
Ну что ж, пока еще я жив, —
Покаяться резон.
За то, что раскулачен дед —
Боец и хлебороб.
Об этом знает сельсовет,
Его вогнали в гроб.
За то, что мой отец погиб
За Родину в бою.
В тени посаженных им лип
Я тихо постою…
Откуда столько воронья?
«Не то, — орут, — не то…»
Всю жизнь кому-то должен я,
И только мне — никто.
Россия! Больно. Давит грудь.
Среди вселенских гроз
И крут подъем, и темен путь,
И тяжек этот воз…

Хочу я крикнуть: «Задержись, мгновенье!»
Уходит боевое поколенье,
Чей подвиг не осмыслить никому,
Ведь мы живём благодаря ему.
…Вот на параде, плечи распрямляя,
Шагает по брусчатке фронтовик.
Да, он старик. Но вас я умоляю:
Его бессмертный разглядите лик!
Да, убелённый мёртвой сединою.
Да, погибал. Но был непобедим.
…Военное. Несчастное. Стальное.
Нам на колени встать бы пред ним.

Михаилу Чванову

Я вижу в днях осенних так много знаков ясных,
Куда б пути-дороги меня ни привели.
В Аксаковской усадьбе в кистях багряно-красных
Рябины, как знамёна, склонились до земли.

И воздух здесь особый, в нём даже привкус винный,
И слышатся иные сквозь время голоса
В Аксаковской усадьбе, в Башкирии былинной,
Где Салават Юлаев взлетел под небеса.

И вспоминаешь чудо простых нетленных строчек
В Аксаковской усадьбе, где капал воск свечей,
Где над рекою Белой, как аленький цветочек,
Цветёт, сияет город – не отвести очей.

В Аксаковской усадьбе под шелест листопада,
Где хороводят листья у барского крыльца,
Поймёшь, как жить в России светло и свято надо,
Чтоб и любить, и верить как в сказке –
до конца.

Уж новый полыхнул везувий,
А мы души не бережем.
Земного, бренного взыскуя,
Все копим скарб,
Лукавим,
Лжем.
Уж близко огненная лава,
Уж кочергой шурует бес,
А мы бормочем: «Власть и слава…»,
Не слыша грохота небес.
Утихнет боль. Уймется пламя.
Ни слез. Ни званий. Ни имен.
Лишь блеск остывший
В звездной яме.
Лишь тайна.
Лишь песок времен.

Ты женщина, ты много значишь,
Ты из особенных пород.
Порой ты всё переиначишь,
Всё сделаешь наоборот.

Не объяснить умом логичным
Твоих причуд, твоих затей.
Легко ли быть самокритичным
При нетерпимости твоей?

И вновь захлёбываться болью,
И воскресать, весь мир любя?
И невозможно жить с тобою,
И невозможно без тебя.

Лесом дышать, чтоб расправилась грудь,
Тихо брести по тропинке с кошелкой,
Полной грибов или ягод. Уснуть
Где-нибудь в полдень на хвое под елкой.

Там, где кузнечик бессонно кует,
Там, где рябинка цветет полевая,
Слушать, как небо звенит и поет,
Солнечным жаром поля поливая.

Видеть, как дождик летит напролом,
Чувствовать сердцем и звуки, и краски,
Чтобы запомнить все это потом
И понимать, что вернулся из сказки…

Я не хочу в заморское далёко,
В чужие страны, к чуждым берегам.
Мне мило всё, что видит рядом око:
Сосна, что в поле грезит одиноко,
Ключ, весело бегущий от истока,
Осенний лист, слетающий к ногам.

Мы Родины своей не замечаем,
Её озёр, её холмов и рек.
Мы в рощице берёзовой скучаем,
Не видим, сидя за вечерним чаем,
Как за окном прекрасен лунный снег.

Нам хочется куда-то, где аттолы,
Гробницы фараонов, их престолы,
Где острова чаруют жадный взор.
…А Пушкин рвался в Болдино, где долы
Ему шептали чудные глаголы,
Где в ряске пруд, где царственный простор.

Жизнь прошла. Только я не о том.
Не рыдаю я: что там на донце?
Я еще не забыл этот дом
В три оконца на яркое солнце!

Значит, я еще впрямь молодой.
Ночь темна, как соседская кошка.
Я еще не столкнулся с бедой,
Погуляем, родная гармошка!

У меня залихватский зачес.
Я ль не пил запрещенную бражку?
Из Германии брат мне привез
Из тончайшего шелка рубашку.

Я, счастливый, сажусь на крыльцо,
Я лады проверяю у хромки.
И встают у крылечка в кольцо,
Как всегда, пацаны и девчонки.

Вот одна запоет озорно,
И подхватит какой-нибудь витязь.
Распахнется напротив окно:
Да когда же вы угомонитесь!

Вот заглянет в лицо, ё-моё,
Вспыхнет в сердце коварная смута.
Я глаза отвожу от нее,
До сих пор отвожу почему-то.

Этот дом! Эта ночь! Этот круг!
От росы ли глазам что-то влажно?
Все сгорело средь вьюг и разлук,
Впрочем, это теперь и не важно.

«И человек сказал: я — русский…
И Бог заплакал вместе с ним».
Н. Зиновьев

Узнал весь мир твой шаг победный,
Восславил ты свою страну.
О чём ты плачешь, друг мой бедный?
О том, что русский? Ну и ну.

Стыдись! Светлей алмазных граней
Сияет твой святой венок.
Ты столько перенёс страданий,
Такие муки превозмог.

Ты вновь обобран шайкой гнусной?
Зато душа была и есть.
Крепись, держись, мой друг, ты — русский!
Мой Бог! Какая это честь.

Я писал о любви,
но внушала эпоха,
Что масштабнее выглядеть должен талант.
Я когда-то играл на гармошке неплохо,
А теперь уж какой из меня музыкант.

Где-то в омуте
мой заколдованный перстень,
Проскакал вдоль околицы
конь вороной.
Я, конечно, сыграю,
да только тех песен
Больше некому спеть
на сторонке родной.

Я сыграю, да нет того света в окошке,
Нет ни клуба того,
ни девчонок тех нет,
И травой заросли
наши стёжки-дорожки,
Свёрнут флаг и закрыт навсегда
сельсовет.

Пройден этот рубеж,
и поставлена веха,
Роковой изменить
невозможно маршрут.
Далеко то село –
ни дойти, ни доехать,
То село, где меня
обязательно ждут…

Бабка глянула из окошка,
Сразу за сердце — быть беде:
Вся окученная картошка
По колено стоит в воде.
Шарик тихо скулит на будке,
Чья-то бочка вдали плывет…
Это ж надо: пятые сутки
Льет без роздыху, льет и льет!
А уж сыро в избе, а зябко,
Стужа шастает по ногам.
Провинились, бормочет бабка,
За грехи воздается нам.
Вот и в церковь не соберемся,
Вон делов-то сколь, говорим.
То утонем, а то взорвемся,
То замерзнем, а то сгорим…

Золотые и мифы, и были
После бурь, ураганов и гроз…
Мы за славу свою заплатили
Океаном и крови, и слёз.

Не завидуйте подвигам нашим,
Не сочтите их праздничным сном
И не вздумайте русскою чашу
Повернуть на себя кверху дном.

Захлебнётесь.
Могучая лава
Встанет ужасом в ваших очах.
Знает, знает российская слава
На каких ей держаться плечах.

Он был и воин, и поэт,
Точней – поэт и воин.
Всё остальное – только бред,
Который каждый – не секрет –
Придумывать был волен.

На землю он с таких высот
Глядел, душой темнея.
Он был гигант. И это вот
Не вынесли пигмеи.

Сплели интриг и сплетен тьму,
Соткали прегрешенья.
И Демон не простил ему
В его тоску вторженья.

Как он страдал, как он любил,
В страстях своих растерян!
Он был затравлен, загнан был
И лишь потом застрелен.

Лежал ничком он, руки врозь,
Как будто для опоры.
И небо в горе пролилось,
И содрогнулись горы.

Его взял Ангел под крыла…
Среди родного крова
Земля ещё не родила
Такого вот второго.

Вот здесь сошлись две конницы в атаке,
Подковы звезд никто собрать не смог.
Здесь, в Таврии, цветут такие маки, —
Везде у ног лежит живой венок.

Речушку, словно гибкую турчанку,
Дуб сторожит, дивясь ее игрой.
Гром, оседлав махновскую тачанку,
Промчался вскачь над Белою горой.

И ветер, что-то вспомнив, взвоет с горя:
Опять сей край постыдно разорен.
И зной. И пыль. И степь. И дальше — море.
И стойкий запах эллинских времен…

Пусть умники в самом деле
В музее болтают кстати,
Какая большая идея
Заложена в «Чёрном квадрате».

Нет, это любви руины,
Пепел дома отцова…
А мне по душе картины
Поленова, Васнецова.

Гляжу я в тёплые дали,
В солнечный дворик московский.
С детства в меня запали
Суриков и Маяковский.

Снегов весенних остуда,
Берёзовые палаты…
Не разложить это чудо
Ни на какие квадраты.

Чем победный свой узор
на знамёнах вышила,
Разве шёлком золотым,
ниточками льна?
И на чьих плечах страна
выстояла, выжила,
До космических высот
поднялась она?
Всех увижу, всех услышу,
кто с граблями, с косами,
Всех, кто в памяти моей
по селу прошли.
Никого не потревожу
лишними вопросами,
Просто молча поклонюсь
низко, до земли…

Все становится платным
и взвешенным.
Не успеть мне за временем
бешеным.
И зачем? Не хочу. Мне
не нравится,
Как вульгарно смеется
красавица.
Как мужчина с глазами
недобрыми
Крутит так вызывающе
бедрами.
Очень многое в жизни
изменится,
Если совесть недорого ценится.
Я скажу: «Это самое страшное,
Если честь — только слово
пустяшное.
Если Родина — лишь
территория
Или просто субъект,
категория».
Нет, с понятьем таким
несогласный я.
Есть во мне этим дням
неподвластное.
Слишком много во мне
и домашнего.
Вы меня уж простите,
вчерашнего…

— Разве кто считал все ваши раны?
Падая, вы вновь вставали в строй.
К вам я обращаюсь, ветераны
Той,
Второй,
проклятой,
мировой!
Вы ушли в легенды, мифы, были,
Вы крещёны кровью и огнём.
С именем его вы в бой ходили.
Кто он?
Расскажите мне о нём!
— Видно, над страной опять подули
Ветры, возвещая о дожде.
Разве можно всё сказать о буре?
О грозе?
Тем боле — о вожде?
Вспомним,
как в конце сорок второго
Каждый в мире был услышать рад
Грозное,
торжественное слово,
Слово нашей славы —
Сталинград!..
…Он державу удержал над бездной,
Тридцать лет парил он над страной,
Затаённый,
как «хромец железный»,
С яростною волею стальной.
Упоён своею властной силой,
Был одной мечтой он обуян,
Чтоб могучей стала и счастливой
Родина рабочих и крестьян.
Плакала крестьянская калитка…
Но в державе набирали вес
Метрострой, ВДНХ, Магнитка,
Сормово, Кузбасс и Днепрогэс.
Даже исстрадавшиеся “зеки”,
Даже те, кто не был покорён,
Понимали в этом человеке
Правду
взбушевавшихся времён.
Вдохновляясь исполинской ролью,
Задал он такой кромешный план,
Что ужасным сном,
извечной болью
Стали и Надым, и Магадан.
Видно, он предчувствовал такое,
Что не снилось доблестным умам.
Мир опять метался в непокое
От глобальных
подковёрных драм.
Потому как чувствовался запах,
Запах крови, дыма и огня.
На страну
обрушилась внезапно
Всей Европы хищная броня.
Вот она,
безумная коррида,
Схватка от морей и до морей.
Развевалось знамя геноцида
В лапах у арийских дикарей.
Был его режим подобен бреду.
Но, сплотив народ со всех сторон.
Вырвал он из рук врага Победу
И возвысил свой державный трон.
О, незабываемая эра!
Тот, на Красной площади, парад!
Смяты легионы Люцифера
Мощною мятой его солдат.
Новой жизни светом озарённа,
Вся земля вздохнула,
вся земля.
Брошены фашистские знамёна,
Словно хлам,
к подножию Кремля.
Видно, он и вправду был из стали,
Как один поэт о нём сказал.
Даже Черчилль с Рузвельтом
вставали,
Если он входил бесшумно в зал.
Неуместно говорить о торге
Тем, кто кисть пожал его руки.
Перед ним
и в страхе и в восторге
Замирали все материки.
Многим, многим стало не по нраву,
Что властитель в кителе простом
Принял с трёхлинейкою державу,
А оставил с ядерным щитом.
Это стал потом он в чёрной краске…
Но о нём,
с волненьем не в ладах,
Плакали совсем не по указке
В сёлах, деревнях и городах.
Плакали,
не веря страшной вести,
Замирали на любой версте,
Потому что с ним шагали вместе
К той недосягаемой мечте.
Соберите минусы по крохе,
Подчеркните все пороки, но
Всё равно,
взглянув в глаза эпохе.
От плевел очистите зерно.
Ибо над страной опять подули
Ветры, возвещая о дожде.
Разве можно всё сказать о буре?
О грозе?
Тем боле — о вожде?

Я вам о славе,
я о мире прежнем,
Который ныне где-то вдалеке…
Я говорю на русском, на безбрежном,
А не на зарубежном языке.

Его нетленный клад, его основу
Священная держала лития.
Я, к слову, уважаю вашу мову,
Но в мове нет державного литья.

А потому, когда распались скрепы
Любви и дружбы, помните о том,
Что недруги лукавы и свирепы,
Что, разделившись,
может рухнуть дом.

Опоры рухнут. Разорвутся нити.
Кто вас поймёт среди вселенских драм?
Не отвергайте русский.
Берегите.
Ещё не раз он пригодится вам.

Ему твердят, что жил не так
И доживать, как жил, не вправе.
И обещают много благ
В перелицованной Державе.

Он видит, как отпетый жлоб
Над знаменем его глумится.
Да положите знамя в гроб
Заместо савана из ситца!

Его он с гордостью пронёс
От Сталинграда до Белграда.
И кроме тех победных слёз
Солдату ничего не надо.

Тонка судьбы обманной нить,
Разбередили всё же рану.
И не на что похоронить,
Венок — и тот не по карману.

Не для себя он жил — для всех,
И в яму общую зарыли…
— Эй, парень! Выпей за успех.
Ты сэкономил на могиле.

Лиде

Пока ещё душа улыбкою согрета,
Улыбкою твоей, нечаянной почти,
Пока ещё в цвету малиновое лето,
Возьми вот этот стих и про себя прочти.

Прочти о том, как мы, не ведая печали,
Брели тропой любви беспечно наугад.
Прочти о том, как вдруг остались за плечами
И сенокосный день, и клеверный закат.

Не стоит слушать нам пророчества кукушки,
Её контрольный счёт нам душу не проймёт.
Любимая, прости, за то, что в нашей кружке
Был горек иногда и самый сладкий мёд.

На многое уже нам не найти ответа.
Всё, что сбылось, легло в шестнадцать этих строк.
Мы помним цвет и жар. Мы не забудем лето.
Пусть губы жжёт теперь осенний холодок.

Иль не вчера ещё клён красовался багряный?
За ночь успел сбросить всё с замерзающих плеч.
Боязно даже пройтись этой жаркой поляной,
Листья такие, что могут подошвы прожечь.
А в небесах перелётные дикие гуси
Снова трубят, что вернутся они но весне.
Столько в тех звуках прощальной тревоги и грусти,
Чтобы очнулось, чтоб дрогнуло что-то во мне.
Эти поля, эти в клюкве багровой болота,
Эти осины и шелест сухой камыша…
Бедный простор… Только есть в нём особое что-то,
Только ему открывается чутко душа.
Ах, моя осень… Надвинулись тучи рядами.
Холода в душу успели уже напустить.
Гуси летят — небеса вместе с ними рыдают,
Листья такие, что жалко на них наступить…

Только ляжет на травы туман,
Только выйдет луна из тумана,
Заиграет в проулке баян,
Засмеется веселая Анна.

Не таись, выходи поскорей
Погулять в золотистых порошах!
Сколько было хороших парней,
Сколько девушек было хороших.

Разлетелись в другие края,
Только эхо одно отовсюду.
Сколько лет пролетело, а я
Вечеров молодых не забуду.

Все уходит куда-то баян.
Все поет, все страдает об Анне,
И клубится в долине туман,
И следов не отыщешь в тумане…

Вот сверкнуло над вечерней синью,
Громыхнуло в небе – быть беде…
Берегом
спускается Аксинья
К Дону, к холодеющей воде.

И не крикнешь ей:
Постой! Куда ты?
Знает, знает женщина куда.
Плечи загорелые покаты,
На ходу легка и молода.

Он из-за ветлы
к ней выйдет скрытно,
где-то снова молния сверкнёт.
И она слезу смахнёт
бесстыдно
И к нему, к женатому, прильнёт…

Ой, узнают скоро, ой, осудят!
Рухнешь,
рухнешь на кровать пластом!
Разве не читала ты, что будет,
Что, Аксинья, станется потом?

А она, счастливая, не охнет…
Тихий Дон, прости её, прости.
Если сердцем женщина присохнет –
И трава в степи ей не расти.

Пахнет дождевой внезапной стынью,
Дробью хлестануло по воде.
К дому возвращается Аксинья.
А гроза всё ближе – быть беде…

Голосом пропащего подранка
«Уходи!..» — кричали тростники.
Молча синеглазая славянка
Вглядывалась в зеркало реки.

От цветов дурманный вился запах,
Подняла корзину на плечо.
Но стрела ударила внезапно
Прямо в сердце, гулко, горячо.

Ни сестрой любимой, ни женою
Уж не будет никогда она.
И укрыла пеной кружевною
Русы косы девичьи волна.

У врага — надменная осанка,
Постоял он несколько минут,
Процедил: «Да это же славянка…».
Так теперь речушку и зовут.

Вижу я: во мгле пасутся кони
И белеют платьица берез.
Опущу я жаркие ладони
В зябкий шелк струящихся волос.

Хорошо среди родной природы,
Всей душою я сливаюсь с ней.
Отражают трепетные воды
Всю грозу и грусть минувших дней.

Там, на дне, я вижу башню танка, —
Яростна, страшна была пальба.
Я люблю тебя, моя Славянка,
Родина моя, моя судьба.

Все невзгоды мы с тобой осилим,
Помня бед смертельных острия,
Реченька,
Любовь моя,
Россия,
Песня неутешная моя.

Под стягом русской державы
Был он непобедим.
Сколько турецкой славы
Развеял он в прах и дым!

Вот он, девиз Ушакова,
Время его не сотрёт,–
Три сокровенных слова:
«Вера! Отечество! Флот!».

Каркали даже вороны,
Кто-то и им наказал:
– «Каменные бастионы
Никто не возьмёт!..».
Он взял.

Вот она совесть росса,
И честь его, и закон:
Ни одного матроса
В плену не оставил он.

И не состарили годы
Души его смелой ширь.
Ему бы в моря, в походы…
А он ушёл в монастырь.

Смиренно склоняя выю
Вдали от досужих глаз,
Молился он за Россию,
Молился за всех за нас.

Назначил его недаром
В войско небесных сил
Единственным адмиралом
Архистратиг Михаил.

И вот он под облаками
Морской стережёт простор.
Он в сердце, в молитве с нами,
Наш святой Феодор.

Идут корабли по свету
И не боятся гроз.
И знает заповедь эту
Каждый русский матрос.

Свят девиз Ушакова,
Время его не сотрёт,–
Три сокровенных слова:
«Вера! Отечество! Флот!».

В глубинах ночных океана
Есть тайный, есть внутренний свет.
В нём жизни, далёкой и странной,
Остался загадочный след.

Там долы и горные глыбы
На мрачном воздвигнуты дне.
Там ходят гигантские рыбы
В своей допотопной броне.

Там звёзды мерцают живые
В холодной, чудовищной мгле.
Там схватки свои, ножевые,
Такие же, как на земле.

Когда наверху урагана
Кипит боевая страда,
Не дрогнет в глуби океана
И не всколыхнётся вода.

В громадном и вечном покое
Подводных немыслимых стран
Есть что-то издревле такое,
Чего не отдаст океан…

Заговорила колокольня
На все притихшее село.
И вот в груди уже не больно,
А только грустно и светло.
А колокол тяжелым басом
Все говорил — раздольно, в лад.
И огненным иконостасом
Стоял над озером закат.
Повеяло родным и старым,
Далеким, как небес края…
Ты что-то вспомнила недаром,
Душа моя, душа моя.
Привыкла ты одна скитаться,
Познала столько слез и мук.
Да как тебе не отозваться
На этот верующий звук!

Любви возвышенной истоки
леса и пажити хранят.
Незримо Пушкинские строки
вплелись в осенний листопад.

И среди чуткого молчанья
в купели золотого сна
Душа полна очарованья
И светлых дум она полна.

Родной поэзии свобода
объяла так и даль и высь,
что где тут Пушкин, где природа,
пойди попробуй разберись…

Шумит людской прибой,
Всем бедам и прорухам
Назло, наперекор,
К небесным звукам глух.
Есть те, кто духом жив,
Но больше живы брюхом.
Но жизнь стоит на тех,
В ком торжествует дух.

Такой расклад. Судьба
Назначена такая.
Живём, смеясь, грустя,
Враждуя и любя.
…Шуми, людской прибой,
шуми, не умолкая,
Вселенная глядит
И слушает тебя!

Все удары судьбы принимаю,
В красный клевер ничком упаду.
Лучше этого неба не знаю.
Лучше этой земли не найду.
Защищать и любить не устану,
Ну а ежели ранят всерьез, —
Забинтую горячую рану
Белым шелком прохладных берез.
Словно главную в жизни науку —
Страсть к родимым лесам и лугам —
Я пытливому дерзкому внуку
Вместе с болью моей передам…

Не смейте осуждать отцов
За их печальные победы.
Где верный путь, в конце концов,
Не скажут никакие Веды.
Не смейте над вчерашним днем
Так беззастенчиво глумиться.
И боль, и грусть, и счастье в нем —
Неповторимая страница.
Откуда знать, как поглядят
На наше радость, наши муки,
Какой в нас ядерный заряд
Пошлют из будущего внуки.
Остановите же коней,
Все разметут они с разгона.
Не смейте обрывать корней,
Иначе мертвой будет крона.

Кому повеем печаль, и грусть, и жалобу свою?
Все меньше птиц, все меньше птиц в моем родном краю.
Зимою глянешь на сугроб, волнением горя,
Там в красном галстуке и грудь, и шея снегиря.
Бывало, глянешь за окно — и не сомкнуть ресниц:
Кружит лимонная пурга порхающих синиц.
Идешь, закованный в мороз, не повернуть плечо,
А рядом скачут воробьи, мол, живы мы… ниче…
И легче жить, и веселей, живое все кругом,
Милее луг, прекрасней лес, отрадней отчий дом.
Война ль виной? Отравный быт? Полеты в космос? Бес?
Все меньше ангелов, увы, спускается с небес…

Романтические умы,
Трубадуры и менестрели,
Как летели над бездной мы.
Как мы все на ветру горели!
Не возьмёт нас нахрапом ложь.
Больно сердцу,
но мы не плачем.
И в словесности русской всё ж
Мы ещё кое-что да значим.
Про горело и пронеслось, —
Много ль нового под луною?
Лишь бы слово
цвело насквозь,
Словно яблочко наливное.
Чтоб увиделось в нём зерно,
А не выгодный знак товарный.
Чтоб катилось чистым оно
Сквозь эстрадный базар вульгарный.
Чтоб к нему не прилипла грязь,
Чтобы, взяв в молодые руки,
Надкусили его,
дивясь,
Взяли дальше в дорогу внуки…

Я думал: умерла война
В том самом сорок пятом годе,
Когда полынь, пьяней вина,
В слезах качалась в огороде.

Я думал: умерла война,
Когда пришёл сосед безногий,
И плакала его жена,
Обняв солдата на пороге.

Я думал: умерла война…
Но вот с гнилого встав матраса,
Она взглянула из окна
В упор глазницами Донбасса.

Я думал: умерла война,
В крови солдатской утонула,
Зарылась в пепел… А она
Всего лишь только отдохнула.

С годами ветшали плотины,
Травой зарастали кресты…
О тихие эти долины,
Овраги, речушки, мосты!

Проедет дорогой подвода
Под всхлипы усталых рессор,
И слушает чутко природа
Негромкий людской разговор.

То дождик накроет стеною,
То вспыхнет вдали огонек.
Такое до боли родное,
Что глянешь —
и в горле комок…

«Выхожу один я на дорогу…»
М.Лермонтов

Вот он, Кавказ. Вот они, эти гордые скалы,
Эти ущелья и Терек гремучий во мгле.
Здесь не бокалы звенели когда-то – кинжалы,
Горные тропы тонули в крови и во зле.

Вот и поэт приглашён был насильно к застолью,
Где пели пули, свистела смертельно гурда.
Только поэт мог воскликнуть с немыслимой болью:
Люди! Зачем бесконечная в мире вражда?

Нет, он себя хоронить за солдатские спины
Разве посмел бы? Поручик в бою был удал.
Здесь принимал он свои боевые крестины,
Здесь прозревал ещё глубже божественный дар.

Родина!.. Трудно со всеми вышагивать в ногу,
Даже когда ты совсем молодой-молодой.
…Горе тому, кто выходит один на дорогу,
Слышит один, как звезда говорит со звездой…

Без подвига нельзя. В бою,
Где ненадёжна жизни кромка.
Не меньший подвиг – жизнь свою
Прожить и просто, и негромко.

Пусть в честь тебя не грянет медь
И ты не попадёшь в преданья.
Умей любить, умей терпеть,
Умей переносить страданья.

Среди летящих лет и зим
На ближних не давись обидой.
Не делай подлости другим.
Не трусь. Не лги. И не завидуй.

Ворон тащился к куску что есть сил.
Голубь метнулся и первым схватил.
Я засмеялся: «Эх, ворон, хорош,
Ну на кого ты сегодня похож?
Перья давно растерял из хвоста,
Зоркость не та и ухватка не та…».

Ворон в ответ: «Был я молод и смел,
Много чего повидал я и съел.
Ну а за старость меня не вини,
Сам на себя поскорее взгляни…».

Сохраните себя в неустроенном мире,
Не меняйте лицо свое, жизнь торопя.
В новой должности, в новой уютной квартире,
И в безславье, и в славе —
Храните себя!
Сохраните себя, если вам изменили.
Ничего, что не выбились вы в короли.
Сохраните себя, если вас уронили,
Сохраните себя, если вас вознесли.
Пусть удачливый друг, даже если он гений,
Помогает во всем, вас по-братски любя.
Никогда, никогда, никогда на колени
Не вставайте пред ним,-
Сохраните себя.
Сохраните себя, свое сердце и слово,
В этом мире иного не будет в судьбе.
Это страшно: прожить за кого-то другого
То, что было отпущено только тебе.

Оставим пустые споры
О скрипе былых телег.
Всё выше строит заборы
На дачах практичный век.
Под русской небесной высью,
Где тучи так вольно мчат,
Всё чаще чужие мысли,
Чужие песни звучат.
Традиции и обряды
Пропали, как давний сон.
Всё чаще чужие взгляды
Мы ловим со всех сторон.
Ушло, не многих тревожа,
Развеялось, словно дым,
Что было всего дороже,
Что было всегда святым.
Ещё ветерок колобродит
Над полем высокой ржи.
Но грустно, что Русь уходит
Из Родины, из души…

В Горнинском монастыре на территории
Израиля выставлен крест 4 века, на котором
написано: «Сила не в силе, сила в любви».

Ты уповаешь на силу свою,
Думаешь: силой всё возьмёшь.
Друг мой хороший,
не утаю:
В этой браваде кроется ложь.

Ты обмануть себя не вели.
Сильный был слабым не раз сражён.
Сила – не в силе,
сила – в любви.
Это известно с древних времён.

Может быть, мы и остались людьми
Лишь потому, что изведали вдруг:
Сила – не в силе,
сила – в любви,
В радости встреч, в печали разлук.

Шествует век, и в огне и в крови,
Тяжко от ядерных бомб и ракет.
«Сила – не в силе,
сила – в любви!» –
Каждому знать бы этот завет.

Поймите, не проситель,
Не грозный судия,
Стоит в стране учитель
На грани бытия.
Отбросим сантименты:
Стоит – да что с того?
Увы, все президенты
Забыли про него.
Стоит, поскольку совесть
Не продал никому.
Все фурсенки озлобясь
Стреляют по нему.
Вот-вот и рухнет скоро
У школы потолок.
Нет никакой опоры,
А он ведёт урок.
Пусть бедным, но опрятным,
От славы вдалеке,
Ведёт урок на внятном,
На русском языке.
Он бросить пост не смеет,
Он знает, что нельзя.
Разумное он сеет
И вечное, друзья.
Стыдитесь, бруты, гракхи,
Все трепачи страны,
Дельцы и олигархи,–
Вы все ему должны.
Он верит, что на свете
Не доллар и не газ,
Всего дороже – дети,
В них – продолженье нас.
Борясь за человека,
За свет в его душе,
Стоит под дулом века
Один на рубеже.
Почти один, учтите.
Высок его зарок…
Горжусь тобой,
учитель,
Российский педагог.