Новелла Матвеева

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,
При всей их важности не лезущие в стих.
Закон стиха суров: он ставит нам барьеры
И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».

Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры
Алмазных вымыслов и фактов золотых,
Но муза не придаст им ни малейшей веры,
Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто темная певца терзает сила!
Как песня бы его страданья облегчила!
Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!

Уж весь подземный сонм его за платье ловит…
Он может умереть, пока слова готовит!
Но не готовых слов он не произнесет.

Волк за лисицею гонялся весь день,
Волк за лисицею гонялся весь день.
Лисица, от волка убегая, шептала:
Мол, чихала я, волк, на тебя…

Но волк никого ещё зазря не гонял,
Но волк никого ещё зазря не гонял —
В берлогу ужасную лисицу несчастную
Загнал он и гордо сказал:

«Теперь на меня уже нельзя начихать.
Теперь на меня уже нельзя начихать!
Теперь на меня уже нельзя начихать,
Уже нельзя на меня начихать.

Теперь на тебя могу я сам начихать,
Теперь на тебя могу я сам начихать,
Теперь на тебя могу я сам начихать,
Могу я сам на тебя начихать!»

Тут из берлоги показался медведь,
Тут из берлоги показался медведь —
Медведь оказался неплохим джентельменом
И лисицу решил защищать!

Волку лисица показала язык,
Волку лисица показала язык
И за спиною у медведя захлопала в ладоши
И подняла крик:

«Теперь на меня уже нельзя начихать!
Теперь на меня уже нельзя начихать.
Теперь на меня уже нельзя начихать,
Уже нельзя на меня начихать.

Сама я сумею на тебя начихать,
Сама я сумею на тебя начихать,
Сама я сумею на тебя начихать.
Сумею я на тебя начихать,
Сумею я на тебя начихать!..»

Я, говорит, не воин,
Я, говорит, раздвоен,
Я, говорит, расстроен,
Расчетверен,
Распят!

Ты, говорю, не воин,
Ты, говорю, раздвоен,
Распят и четвертован,
Но ты — не из растяп.

Покуривая трубку,
Себя, как мясорубку,
На части разобрав,
Ты, может быть, и прав.

Но знаешь?- этой ночью
К тебе придут враги:
Я вижу их воочью,
Я слышу их шаги…
Ты слышишь?
Не слышишь?
Они ползут, шуршат…
Они идут, как мыши,
На твой душевный склад.
И вскорости растащат
Во мраке и в тиши
Отколотые части
Твоей больной души.

— А что же будут делать
Они с моей душой?
А что же будут делать
С разбитой, но большой?

— Вторую часть — покрасят,
А третью — разлинуют,
Четвертую — заквасят,
А пятую — раздуют,
Шестую — подожгут,
А сами убегут.

Был человек не воин,
Был человек раздвоен,
Был человек разрознен,
А все, должно быть, врал:

Прослышав о напасти,
Мигать он начал чаще,
И — сгреб он эти части,
И ничего!- собрал.

Жирафы взбрыкивают вбок.
Ногами вскидывают яро.
Но шея их длиннее ног
И сверху не слыхать удара

Им собственных копыт своих.
И улетающие морды
Полны вниманья к дымам города
На горизонтах голубых.

Их несуразный взгляд прикован
И к трубам, пурпурно-морковным,
И к вышкам, близящим грозу…

А взбрыки, плеч толчки пятнистых,
Их стычки (где-то там, внизу!)
Не стоят их раздумий чистых.

Любви моей ты боялся зря —
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события — страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли…
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.

Раскаленного перца стручок,
Щедрой почвы ликующий крик,
Ты, я наверное, землю прожег,
Из которой чертенком возник.

Страны солнца, взлелеяв тебя,
Проперчились до самых границ,
Пуще пороха сыплют тебя
Там из перечниц-пороховниц.

Орден кухни,
Герб кладовых,
Южных блюд огнедышащий флаг —
Ты на полках,
На пестрых столах,
В пыльных лавках,
Особенно в них.

И представишь ли темный навес,
Где серьгою трясет продавец,
Коли там не висят у дверей
Связки перца, как связки ключей
От запальчивых южных сердец?

Я хвалю тебя! Ты молодец!
Ты садишься на все корабли,
Ты по радужной карте земли
Расползаешься дымным пятном;
Ты проходишь, как радостный гном,
По извилистым, теплым путям,
Сдвинув на ухо свой колпачок,-
И на север являешься к нам,
Раскаленно-пунцовый стручок.
И с тобою врывается юг
В наши ветры и в наши дожди…

Просим!
Милости просим, мой друг,
В наши перечницы!
Входи!

Правда, мы — порожденье зимы,
Но от острого рты не кривим,
А при случае сможем и мы
Всыпать перцу себе и другим.

Разве даром в полях января
Пахнет перцем российский мороз!
Разве шутка российская зря
Пуще перца доводит до слез?!

…Славлю перец!-
В зерне и в пыльце.
Всякий: черный — в багряном борще
(Как бесенок в багряном плаще),
Красно-огненный — в красном словце.
Славлю перец
Во всем, вообще!
Да; повсюду,
Во всем,
Вообще!

Кольца на пне —
Как на воде круги,
Словно кто нырнул
И в волны завернулся.

Кольца на пне —
Как на воде круги:
Словно, кто нырнул
И больше не вернулся.

— Кто бы ты ни был,
Вынырни! Вернись!-
Руки ломая,
Вокруг деревья гнутся,-
Видим:
Круги над тобою разошлись,-
Если погиб,
То они должны сомкнуться.

Нет! Над тобой не смыкаются круги;
Значит, не все запропало под волнами,
Значит, вернешься,
Значит, не погиб,-
Выбежишь,
вынырнешь,
встанешь между нами!

Каюсь: боюсь полированных столов,
Кресел…
В красивой кончине древесины
Вижу абсурд
Полированных стволов,
Бритой долины,
Лощеной лощины…
Светит под лаком
Сучок,
Который врос
В крышку стола —
Лакированную лужу;
Так мальчуган,
О стекло расплющив нос,
Смотрит из запертой комнаты наружу.
Нити древесные вьются, словно флаг,
Тают, как дым,
Через прерванные мили
Силятся плыть…
Но когда бы этот лак
Их не прикрыл —
Ведь они бы дальше плыли!..

Так на бегу спотыкается бегун,
Так прерывается то, что вечным слыло;
Так с корабля выливают на бурун
Жир из бочонка,
Чтоб судно проскочило.
(Благо? Да шхуна на рифах опочила…)
Так над стремниной извилин мозговых
Кто-то встает и, промолвив: «Успокойся»,-
Жестом руки останавливает их…

Лак,
Ты — мой враг!
Нет,
Уж лучше эти кольца!

Кольца на пне —
Как на воде круги,-
Кто-то нырнул —
И надеждой сердце бьется:
Вынырнут,
Вынырнут новые ростки!
Тот, кто ушел,-
Все равно еще вернется.

Набегают волны синие.
Зелёные? Нет, синие.
Как хамелеонов миллионы,
Цвет меняя на ветру.
Ласково цветёт глициния —
Она нежнее инея…
А где-то есть земля Дельфиния
И город Кенгуру.

Это далеко! Ну что же?—
Я туда уеду тоже.
Ах ты, боже, ты мой боже,
Что там будет без меня?
Пальмы без меня засохнут,
Розы без меня заглохнут,
Птицы без меня замолкнут —
Вот что будет без меня.

Да, но без меня в который раз
Отплыло судно «Дикобраз».
Как же я подобную беду
Из памяти сотру?
А вчера пришло, пришло, пришло
Ко мне письмо, письмо, письмо
Со штемпелем моей Дельфинии,
Со штампом Кенгуру.

Белые конверты с почты
Рвутся, как магнолий почки,
Пахнут, как жасмин, но вот что
Пишет мне родня:
Пальмы без меня не сохнут,
Розы без меня не глохнут,
Птицы без меня не молкнут…
Как же это без меня?

Набегают волны синие.
Зелёные? Нет, синие.
Набегают слезы горькие…
Смахну, стряхну, сотру.
Ласково цветёт глициния —
Она нежнее инея…
А где-то есть страна Дельфиния
И город Кенгуру.

Художник, незнакомый с поощреньем,
А знаешь ли? В тени пожить не грех:
Не ослепляясь счастья опереньем,
Мир как он есть увидеть без помех.

Негромким смехом встретить грубый смех,
Злорадство — ледяным обдать презреньем…
Нас невеликость наша высшим зреньем
Снабдит. И высший нам суждён успех.

Чтобы затем, с победою помешкав,
С насмешливым поклоном взять реванш.
Так Гулливер — игрушка бробдингнежцев —
Мог разглядеть морщины великанш,

Чью красоту считали в Бробдингнеге
Вершиной безупречности и неги.

Как прекрасны старые корабли!
Будто жарким днем, в холодке квартир,
Кружевницы гентские их плели,
А точили резчик и ювелир.
Грациозно выгнуто их крыло.
И настолько тонкий на них чекан,
Будто их готовили под стекло.
А послали все-таки — в ураган.
(Лишь обломки их под «секло» легли…)
Хороши старинные корабли!
Были души: чистые, как хрусталь,
Тоньше кружев, угольев горячей;
Их обидеть жаль, покоробить жаль,—
А ушли они — в перестук мечей,
Словно к мысу Горн — корабли…
Да уж как не так! Перестук мечей
Сладкой музыкой был бы для их ушей!
Но ушла их жизнь… в толчею толчей,
На съеденье крыс, на расхват мышей,
На подметку туфель для мелкой тли…
Потому от них на лице земли
И следа следов не нашли…
Опустелые, как безлистый сад,
Бригантины спят:
Им равны теперь ураган и бриз,—
Паруса, как тени, скользнули вниз,
Такелаж провис…
Уж теперь и в прошлое не спешат:
Сколько могли — ушли.
…Но опять над вами сердца дрожат!
Но опять заботы на вас лежат!
И опять вам жребии подлежат,
О старинные корабли!

Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.

И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.

Сломал ветлу ветер,
В саду сровнял гряды —
Аж корешок редьки
Из почвы сам вылез.
И, подкатясь боком
К соседнему саду,
В чужую врос грядку
И снова там вырос.

А шквал унес в море
Десятка два шлюпок,
А рыбакам — горе,
не раскурить трубок.

А раскурить надо,
Да вот зажечь спичку,
Как на лету взглядом
Остановить птичку.

Какой большой ветер!
Ах, какой вихрь!
А ты сидишь тихо,
А ты глядишь нежно.

И никакой силой
Тебя нельзя стронуть,
Скорей Нептун слезет
Со своего трона.

Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.

И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.

Два ручейка в ущелье —
Шелли и Мери Шелли,-
Вырыв ущелье шире,
Вырваться мы решили;

Слившись в поток единый,
Даль проницая взглядом,
Дна (да и дня!) срединой
Об руку мчаться рядом.

Об руку мчаться, мчаться,-
Облаку поклоняться,
Рощ корневищным силам,
Бабочкам пестрокрылым,

Солнцу на хмеле диком,
Там, где коней купанье,
Там, где стволов по бликам
Видно переступанье,

Где лабиринт из хижин,
Лестниц, мостков, сараев
То до трясин принижен,
То — воспарит на сваях…

…Вместе и пораздельно
Льются неканительно
Зримые издалёка
Два молодых потока.

Тучи повечерели,
Стала тускнеть округа…
Шелли и Мери Шелли,
Видно ли вам друг друга?

Шелли!
Твой гений странен:
Светел,- а вверен ночи,-
Той,- без краёв и с краем,
Тоже бескрайним, впрочем.

Шелли! Ужели месяц —
Серп над готовой жатвой?
Демоны ждут… Не смейся!
Их раздражает дар твой!

Жар твой —
готовой жертвой
Видится им с досады…
Демон — ведь он не джентль-
мен! — так не жди пощады!

Шелли, отринь безверье,-
Верь, коли сердце любит!
Мери!
Не пестуй зверя
Ночи,- он вас погубит!

Пусть малыши в кроватках
Требуют страшных сказок:
Ужасы в духе Ратклифф —
Лишь для счастливых — праздник.

Лишь для наивных — нега,
Для не видавших страха…
Эй, не лети с разбега!
Не наскочи с размаха,

Мери, на грозный фантом
Горя, беды великой!
Странным, как сон, талантом
Гибели не накликай!

Где там! Не слышат, льются…
Свет берегут. Однако
На уговоры мрака
Исподволь поддаются…-

Два ручейка ущелья —
Шелли и Мери Шелли
Шепчут: «А мы решили,-
К морю бежать решили…»

Кто их удержит, кроме
Чуткой души, Психеи?

Дети!
Не надо к морю!
Вас разлучат стихии!..

Смутная ночь — предтеча
Бедствий… Одно спасенье:
Вечная — в Вышних — Встреча,-
Вечное Воскресение.

________

П.Б.Шелли — крупнейший английский поэт-романтик прошлого века. Одно время исповедовал однако же нигилизм, постулаты которого принимала и жена его — Мери Шелли (Мери Уолстонкрафт), автор знаменитого «Франкенштейна». Поэт Шелли погиб молодым: в бурю утонул в озере.

Когда одна я, совсем одна,
И вечер свеж после жарких дней,
И так высоко светит луна,
Что земля темна и при ней,

И холодный ветер пахнет травой,
И веки смыкаются в полусне,—
Тогда является мне на стене
Река
И чёлн теневой.

А в том челне старина Гек Финн
Стоит вполуоборот;
И садится он,
И ложится в челнок,
И плывёт, закурив, плывёт…

В лучах пароходов и городов,
Один-одинёшенек-одинок,
Становится точкой его челнок,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем.

И все ему на реке слышны
Остроты встречных плотовщиков…
Спросите: а чем они так смешны?
И смысл у них каков?

А просто — смех на реке живёт,
А просто — весело ночью плыть
Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть!

Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть…

У ворот июля замерли улитки,
Хлопает листами
Вымокший орех,
Ветер из дождя
Выдергивает нитки,
Солнце сыплет блеск
Из облачных прорех.

Светятся лягушки и себя не помня
Скачут через камни рыжего ручья…
Дай мне задержаться
На пороге полдня,
Дай облокотиться
О косяк луча!

Не в том, какого колорита
Ваш тон; не в том, какой вам цвет
Милей — оракулом зарыто
Ручательство, что вы — поэт.

Вниманье к тем, чья жизнь забыта,
Чья суть забита, чей расцвет
Растоптан злостно — вот предмет
Заботы истинной пиита.

Поэзия есть область боли
Не за богатых и здоровых,
А за беднейших, за больных.

А там — едино: голубой ли
Иль рыжий; вольный иль в оковах;
Классический иль новый стих.

Суди меня весь мир! Но фавна темный смех
Мне больше нестерпим! Довольно я молчала!
В нем — луч младенчества, в нем же — зрелый грех:
Возможно ль сочетать столь разные начала?

Но сплавил древний миф козлиный хвост и мех
С людским обличием. Невинный вид нахала
С чертами дьявола. Злу Злом казаться мало.
Зло любит пошутить. И в том его успех.

Но есть же логика! И путь ее упрям:
Грех черен и хитер. А юмор чист и прям.
Где для греха простор — там юмору могила…
А если мы, шутя, вросли однажды в грязь,
Солгали с юмором и предали смеясь,
То чувство юмора нам просто изменило.

Кухарка вышла замуж за компот,
Взял гусеницу в жены огородник,
Грядущий день влюбился в прошлый год,
А виноваты — сводница и сводник.

У сводников — своих законов свод:
К бирюльке в плен идет бирюк-работник,
Прилежницу всегда прельщает мот,
Но никогда негодницу негодник.

Всех сводят сводники:
козла с капустой, сор
С отсутствием метлы, рубашку — с молью,
Огонь — с водой, пилу или топор —
С деревьями, шиш — с маслом, рану — с солью.
Но близок час расплаты; он придет
И сводника… со своднею сведет.

Подсолнух, собственно, неисчерпаем,
Как прочий мир. Порукой в том роенье
Пчел, чуящих крыла прозрачным краем
Растительного космоса струенье.

Его — в сумбурах — четкое строенье.
И в нас, поэтах, с нашим пестрым паем
Есть космос и закон. Хоть мы не знаем,
Какую мысль подскажет настроенье.

Подсолнечное семечко без блеска
Сейчас — вот словно тусклая железка
В тевтонской маске… Но, прозрев, тяжелый

Кольчужный лик яснеет… Всходят сами
От сердцевины образы: венцами,
Кругами радиации веселой…

Вот солнце: пламенно, бессмертно, бесконечно.
Дарует людям жизнь. Рассеивает мрак.
А вот луна: взаймы берет у солнца вечно!
Планетка так себе… Не правда ли — пустяк?

Но пусть на солнце курс нужней держать поэтам
Не лучше ль с неба звезд вначале нахватать?
Пусть отраженным лишь луна блистает светом,
Ну что ж, и до нее ведь не рукой подать!

— Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета
Жить отраженьями,— заметил критик мне.
Мой друг! Достаточно, что ты меня к луне,
Забывшись, приравнял — чего ж тебе еще-то?

Не надсаждай других — сам будешь пощажен.
Все скажут: «Не Сент-Бёв, но и не изверг он».

Полетел сереброкрылый «Ту»,
Розовую зиму облаков
В летнем небе встретил на лету,
Пролетел сквозь них — и был таков.

В предвечерних гаснущих тонах
Сизо-алый клеверовый склон.
На откосе как босой монах
Одинокий бледный шампиньон.

Уж росе и сырости ночной
Начал день позиции сдавать,
Но небесной трассе надо мной
Не придется долго пустовать!

И опять — над далью сжатых нив
Самолет… (И к северу небось?)
В поле зренья мчался, молчалив,
А исчез — и громом отдалось!

Чем-то дразним мы небесный гнев:
Часто музы покидают нас!
Надо переждать, перетерпев,
Неблагоприятный, смутный час.

Пусть и на земле притихло… Пусть
Иногда запаздывает звук;
Жди: молчанье долго сжатых уст
Новой песней разорвется вдруг.

Набрела на правильную строчку
(Как бывало иногда)
Но дала ей — в записи — отсрочку
И — опять забыла! Не беда:

Может статься, в странах неоткрытых
Всё равно найдется место ей
Где-то там — среди людей забытых,
Дел забытых и забытых дней.

Снег выпал,
Грязь выпил,
Грязь выпила снег…
Не близок ночлег,
Но близок рассвет…
Сегодня заснуть не придется…

Как нежная пряжа, прядется
Глухой, неуверенный свет.

Снег выпал,
Согрелся в канаве,
Растаял на желтой траве…
То гуще,
То реже тонами
Плывут облака
В не окрепшей пока
Синеве…

Двенадцать проталин сменялись местами,
Какие-то тени привстали…
Дорога в тумане
Тепла,
Как рука в рукаве…

…Снег выпал,
Растаял,
Но тая, оставил
Беззвучную речь за устами
И вкрадчивый блеск
На промокшей, полегшей ботве.

Из цикла «Прочтение ролей»

С глубокой раной века Возрождения
Лежит на яркой площади, в веках,
Меркуцио — двуногое Сомнение
В остроконечных странных башмаках.

Весной времён, меж солнц ума и гения,
Он вдруг увидел (сам не зная как)
Вселенную, лишенную строения;
Бермудский свищ; неподнадзорный мрак

Всех наших Чёрных дыр… В садах цветущих
Он декаданса гусениц грядущих
Расслышал шорох (через триста лет

Возникнуть должный!)… Проклял эти знаки,
Паясничая, выбежал на свет,
Вмешался в спор — и пал в нелепой драке.

Весной, весной,
Среди первых подслеженных,
С поличным пойманных за рукав,
Уже вывертывается подснежник
Из слабой раковинки листка.
Шуршит девятка фиалки трефовой
На низких вытянутых ветрах…
Летят, как перья по шляпе фетровой,
По голым землям метелки трав.

Весна скрывает свое блистанье.
Но дышит, воздушных полна пузырьков,
Неплотным слоем — хвоя старая,
Где много ландышевых штыков,
Соринок, ветром с плеча сдуваемых…
А там — спускающийся узо
Подводных листьев, как чай заваренных
В красно-коричневой чаще озер…
…Мокрые оси утиных вселенных —
Свищут тростинки в углах сокровенных.
Ветер…
Вставая на стремена,
Мчит полувидимая Весна.

Скачет сухой, неодетой дубровой…
Конь ее сер и опутан травой…
В темной ствольбе — амазонки лиловой
Неуловимый наклон ветровой.
Так и у птиц
Сквозь перо ледяное,
Тусклое,
Кажется, видишь весною
Медно-зеленый под бархатом крест.

Так, между пиями,
Во мгле перегноя,
Неуследимый лиловый подтекст,
Мнится, читаешь…

Дед-лесовик не досчитал до ста,
А по снегам уже ветвится мгла.
Уже закатным облачком хвоста
Свой синий след лисица замела.

В святом венце сверкающего льда,
Как девы лик, чернеет брешь дупла…
Стеклянный еж — Полярная звезда —
Над голубыми соснами взошла.

Как битое стекло, звенит мороз,
Железом пахнет серый лунный свет,
В оплывах снега дремлют пни берез
Огарками задутых ветром свеч.

Мне кажется порой, что умерли стихии —
Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.
А заменили их… какие-то другие —
Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,
Напрасной зеленью сияла перед нами;
Что кто-то изобрёл закон природы новый,
Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,
Но джунглей больше нет; их царственное платье
Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!
Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху
По истинным слезам и подлинному смеху.

Говорят: «Народный юмор груб.
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Старый вертопрах наедине
Шепчет сальности чужой жене.
Вроде бы и юмор площадной,
Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженек в угоду девке ржет.
Посмеяться тоже в свой черед,
В стороне, с улыбкою кривой,
Ждет жена соломенной вдовой.

То-то и оно, что грубый смех —
Смех кустарный, редкий, не про всех!
Не скажу, насколько он прожжен,
Да не про детей и не про жен!

Груб, а ведь не каждого берет.
Ржет конюшня — да и то не вся!
Что за притча? Что за анекдот,
Если вслух рассказывать нельзя?

При мужьях нельзя, при стариках,
При маэстро, при учениках,
Там, где людно, там, где молодежь,
При знакомых, незнакомых — то ж…

Если двое крадучись идут
«Посмеяться», третьего не взяв,
Скоро эти двое создадут
Царство смеха на его слезах.

Если шутка выстраданный вкус
Истинных артистов оскорбит,
Что же в ней «народного»?!
Божусь,
Лишь филистер грубостью подбит.

Говорят: «Народный юмор груб,
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Вот смеются у дверей в кино.
Разве я не так же весела?
Но — что делать!— с ними заодно
Посмеяться так и не смогла…

…Спутник селадонов и блудниц,
Черных лестниц, краденых утех,
Смех «плебейский» — для отдельных лиц.
«Аристократический» — для всех.

Я истинного, иссиня-седого
Не испытала моря. Не пришлось.
Мне только самый край его подола
Концами пальцев тронуть довелось.
Но с маяком холодновато-грустным
Я как прямой преемственник морей
Беседую. Да, да, я говорю с ним
От имени спасенных кораблей!
Спасибо, друг, что бурными ночами
Стоишь один, с испариной на лбу,
И, как локтями, крепкими лучами
Растаскиваешь темень, как толпу.
За то, что в час, когда приносит море
К твоим ногам случайные дары —
То рыбку в блеске мокрой мишуры,
То водоросли с длинной бахромою,
То рыжий от воды матросский нож,
То целый город раковин порожних,
Волнисто-нежных, точно крем пирожных,
То панцирь краба,- ты их не берешь.
Напрасно кто-то, с мыслью воровскою
Петляющий по берегу в ночи,
Хотел бы твой огонь, как рот рукою,
Зажать и крикнуть: «Хватит! Замолчи!»
Ты говоришь. Огнем. Настолько внятно,
Что в мокрой тьме, в прерывистой дали,
Увидят
И услышат
И превратно
Тебя не истолкуют корабли.

Когда Вселенная открывает нам добровольно
Явления, о которых скептик твердил:
«Крамольно!»,
При чём тут я и чему я радуюсь так — не знаю,
Какая польза мне в том — не знаю.
Но я — довольна.

Когда всё равно опаздываю
И жить не могу быстрее,
Беспечность
Бывает опасною,
Как песня на Москестреме,
Как смех над водоворотами,
Подхваченный скал толпою,
Где нет прибоя…
Но то-то и
Ужасно, что нет прибоя!

Высокий прыжками львиными,
Прибой знаменит наскоком.
Но гибель — ещё ль не унылее,
Где к берегу волны — боком?
И ни пены нет,
Ни препоны нет!
Но муторно, но отвратно
Могущественно-неуклонное
Раскручиванье обратно

Всех вод — от амфитеатра скал!
Был час — мы и в рифах спасались.
Кто ждал, чтобы — вдруг — патриаршеские
Ключ фантазии
Кораллы — и те отказались
От нас?!
…Когда я опаздываю
Быстрее, плутаю — острее,
Растёт безмятежность
Опасная,
Как музыка на Мальстреме,

Куда верхоглядная камбала
Без тени — в глазу — интереса
И та залетит, как сомнамбула,
Скатившаяся с навеса;
Где — с грузом,
с командой отъявленной,
Огромный, в оснастке звонкой,
Корабль осою отравленной
Вращается над воронкой…

Лишь почта
В бутылке, отправленной
За мыс,
Уплывает сторонкой…

Вы думали, что я не знала,
Как вы мне чужды,
Когда, склоняясь, подбирала
Обломки дружбы.

Когда глядела не с упреком,
А только с грустью,
Вы думали — я рвусь к истокам,
А я-то — к устью.

Разлукой больше не стращала.
Не обольщалась.
Вы думали, что я прощала,
А я — прощалась.

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Тишина. Лишь только песню
О любви поёт погонщик,
Только песню о любви поёт погонщик,
Да порой встряхнётся мул,
И колокольчики на нём,
И колокольчики на нём забьются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул!
Я вижу, ты совсем заснул:
Ну поспешим — застанем дома дорогую…
Ты напьёшься из ручья,
А я мешок сорву с плеча
И потреплю тебя и в морду поцелую.

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры…
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Величие мы часто видим в том,
Чтоб, ни греха не чуя, ни вины,
Напасть на безоружного — гуртом,
Впотьмах, из-за угла и со спины.

В кощунстве — там, где во скиту святом
Жил мученик. В грабительстве казны.
Величие мы в девках видим… В том,
В чём непотребство видеть бы должны.

Мы с виду — хоть куда! (Хотя не раз
Со стороны подошвы видел нас
Щенок бездомный, сын пинков и травль.)

Но в грозных сечах нам страшнее всех —
Бунт роз. Ягнячье право. Мёртвый лев.
И хиросимский маленький журавль.

Восток, прошедший чрез воображенье
Европы,— не Восток, а та страна,
Где зной сошел, как тяжесть раздраженья,
А сказочность — втройне заострена.

Где краски света, музыки и сна;
Шипов смягченье, роз разоруженье,
Жасминовые головокруженья,
В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнем сапфиров движет.
Сонм арапчат по желтой анфиладе
Бежит — и в то же время на коврах,

Далеких, золотых, недвижных, вышит…
А дым курильниц все мотает пряди —
Не вовсе с прялкой Запада порвав…

И опять она сидит посреди
Караванного большого пути.
А вокруг нее — следы,

Следы,

Следы,

Следы…
Кто пройдет обутый, кто босой…
Кто проедет на верблюде седом,
Кто — на лошади с багряным седлом…
Чьи-то туфли проплывут, как цветы,
Как цветы, расшитые росой.
А в корзинах перед нею
С медной прозеленью змеи —
Как расплавленный металл, как густой ручей.
Здравствуй, заклинательница змей!

Заклинательница змей, отчего
Мне не нравится твое колдовство?
Ты как будто что-то лепишь из змеиных тел;
Что ж ты слепишь?— я бы знать хотел!
Вот усатая привстала змея,—
Ты слепи мне из нее соловья!
Ах, не можешь? Так зачем надо заклинать
То, что можно только проклинать?

Заклинательница знает,
Что напрасно заклинает.
Ну, а что же делать ей, что же делать ей,
Бедной заклинательнице змей?

Нам завещал Спаситель «быть, как дети».
Одно с тех пор нам удалось на свете:
От образца отделаться; добиться,
Чтоб… сами дети — не были «как дети»!

Хороводы вакханок в экстазе,
Фавна к нимфе копытца несут…
Хорошо, как рисунок на вазе,
Но для лирики — чистый абсурд!

Лишь небесная страсть остается
В песнях вечной. (Лаура, живи!)
Существует, но вряд ли поется
Земноводная грубость любви.

Кто там в рощу так робко прокрался?
Притаился под сенью ветвей?
Пой!— пока на балкон не взобрался,
Не назвал Инезилью своей!

Пой — пока, по искусства законам,
Девять Муз во главе с Купидоном
Девять шелковых лестниц совьют…
Серенады поют — под балконом.
На балконах — уже не поют!

И, тем паче, с высот геликонов
Тот сорвется, кто тайны притонов
С гордым видом выносит на суд.
(Вас на пуговицы переплавят,
Сир! А пуговицы — пропьют!
Кто же карту краплёную славит?!
Спрячь ее, незадачливый плут!)

Очень многое, так мне сдается,
Существует, но — нет!— не поется.
Грусть поется, поется разлука,
Упованием песня жива.
Но у блуда нет вещего звука.
(Что поделаешь!— жизнь такова.)

Только тот, кто любви своей силой
За возлюбленной тенью в Аид
Мог спуститься, тот песню для милой
В неподкупных веках сохранит.

Коль же скоро во всяком напеве
Похоть та же и разницы нет,
То за что же вакханками в гневе
Был растерзан великий поэт?

Жизнь — цветок. Ей закон — аромат.
Не ищи же, теряясь по сортам,
Божью искру в Калачестве тертом,
Друг мечты и романтики брат!

Пой — цепляясь на лестничном шелке;
Пой — пока твои мысли невинны
И пока на губах молоко
Не обсохло…

Пути твои долги,
Твои лестницы — длинны-предлинны,
Твой балкон — высоко, высоко…

Пусть Живопись нас приютит,
Мои терзанья прекратит.
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла,—
Пусть Живопись нас приютит.

Мы красок не приобрели,
Этюдников не завели,
И всё равно не знали мы
Той бесхудожественной тьмы,
Что многих души тяготит…

Пусть Живопись нас приютит!

Мы не расписывали холст,
Не знаем — тонок он иль толст.
Но — слава Живописи!—
В ней
Спасались мы от тёмных дней!
Бывало, вспыхнет, заблестит…

Пусть Живопись нас приютит.

Ван-Дейком-дамой никогда
Не быв, я шла через года.
И Апеллесом ты не стал,
Но ты живописать мечтал!
А кто мечтанье воспретит?
Пусть Живопись нас приютит.

Да, Апеллесом ты не стал,
И всё же ты — живописал!
Пускай не кистью,
Пусть — пером,
Но, как за тучей ясный гром,
В нём жили масло, тушь, графит,
Вся киноварь, весь лазурит
(Что никого не разорит,
Но всякий угол озарит!).

Пусть Живопись нас одарит!

Свершилось чудо из чудес:
В Поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!
Кто Цвет Естественности спас.
Кто Подлинность раскрепостит.
Кого Паллада защитит!

Пусть Живопись приветит нас.

Пусть Живопись нас приютит,
Довоплотит, озолотит,—
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла!
Под небом всех кариатид
Пусть Живопись нас приютит!

А грех унынья да простит
Мне Бог…

Вы — Утешитель.
Вы — как патер Браун.
Дыханье Ваше в Вышних Бога славит.
И скорби здешней слишком тяжкий мрамор,
Как снег долин, под Вашим солнцем тает.

Вы — Утешитель. Вроде чуждый Мому
Достоинством простым и монолитным.
Хотя порой смеётесь несмешному,
Как добрякам присуще беззащитным.

Да, это очень красочная мета!—
Когда звучит — не демона, не фавна,—
А чистый, честный, детский смех Поэта
Над шуткой, что не всякому забавна.

Не так ли горесть Ваша (совокупно
С отвагой Вашей!)— многим недоступна?
За карликовый вензель на эмали
Стих Ваш парнасский, движущийся крупно,
Иные принимали!

Не Вы стояли в позе над толпою —
Толпа пред Вами в позы становилась.
Та, что подняв кумира над собою,
Им «снизу» помыкать приноровилась.

Всегда Вы что-то «предали»! То скотство,
То Идеал… То — старое знакомство…
Чужой натуры с нашею несходство
Считать привыкли мы за вероломство.

Будь ты хоть гений — разве вправе гений
Владеть самостоятельностью мнений?
Во лбу семь пядей?
А на дню семь пятниц
Сменить изволь, как семь бумажных платьиц!—
Другие — всей толпой идут на это —
Лишь ты один упёрся против света!

Но думам вольным не закрепоститься.

…А рожь цветёт,
А лютик золотится,
В плюще бурлят речные ветры, вея…
Не странно ли, что новый век родится
Не из твердынь, а из Беседки Грэя?!

Где лист баллады, камешком прижатый
(Баллады без балласта улетают!),
Где преданные Вам, как медвежаты,
Две девочки у Вас в глазах читают.

Дар Ваш высокий грустен без юродства.
Свободен — но Отечеству любезен.
Содружествен. Но в рощах первородства
Лишь соловей соавтор Ваших песен.
_________

Так
Счастью учит Феб, а жизнь — терпенью.
За трудолюбьем гордым — год из года,—
За божеством слепящим — ходят тенью
Пустой досуг, постылая свобода.

Но вы прозренью брат:
Вы патер Браун.
Раденье Ваше в Вышних Бога славит!
Пловцам открыта
Ваших песен гавань
И примет всех, кого судьба оставит.

Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,
А лунный свет иллюминаторы прошиб.
А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,
И ревматичен шпангоутов скрип…

Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —
Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!
Его приметил рулевой,
В чем поручился головой,
И не чужой, а своей головой!

Домовой
Заглянул к матросу в рубку,
Закурил на юте трубку
И журнал облизнул судовой
(Ах, бездомный домовой,
Корабельный домовой!) —
И под завесой пропал дымовой…

…Перевернутый бочонок,
на бочонке первый снег.
Куда-то влево уплывают острова.
Как с перевязанной щекою истомленный человек,
Луна ущербная в небе крива.
Кок заметил: «Если встретил
домового ты,
чудак,

То не разбалтывай про это никому!»
А рулевой про домового разболтал,

и это знак,
Что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,
Не курил на юте трубку,
Не мелькал в хитрой мгле за кормой…

Корабельный домовой,
Ах, подай нам голос твой!
Ау! Ау!
Ай-ай-ай!
Ой-ой-ой!

Загляни к матросу в рубку!
Закури на юте трубку!
Рукавичкой махни меховой!..

Волны пенные кипят,
И шпангоуты скрипят,
И у штурвала грустит рулевой…

На рассвете, в сумерках ледовых,
Хор берёз был выше и туманней.
И стояла роща, как Людовик, —
В сизых буклях изморози ранней.

Но опять, за далями пустыми,
Красное, как будто после бури,
Встало солнце с мыслью о пустыне
В раскалённо-грезящем прищуре.

По коре взбирался, укреплялся
На ветвях его огонь раскосый,
И кудрявый иней выпрямлялся,
Делался водой простоволосой.

Иней таял, даже не стараясь
Удержаться в лёгкой сетке чащи,
Уменьшаясь, точно белый страус,
Отвернувшийся и уходящий.

Летняя ночь была
Теплая, как зола…
Так, незаметным шагом, до окраин я дошла.
Эти окраины
Были оправлены
Вышками вырезными, кружевными кранами.
Облики облаков, отблески облаков
Плавали сквозь каркасы недостроенных домов.
Эти дома без крыш — в белой ночной дали —
В пустошь меня зазвали, в грязь и в глину завели…
На пустыре ночном светлый железный лом,
Медленно остывая, обдавал дневным теплом.
А эти дома без крыш — в душной ночной дали —
Что-то такое знали, что и молвить не могли!
Из-за угла, как вор, выглянул бледный двор:
Там, на ветру волшебном, танцевал бумажный сор…
А эти дома без крыш словно куда-то шли… Шли…
Плыли,— как будто были не дома, а корабли…
Встретилась мне в пути между цементных волн
Кадка с какой-то краской,— точно в теплом море — челн;
Палка-мешалка в ней — словно в челне — весло…
От кораблей кирпичных кадку-лодку отнесло.
Было волшебно все: даже бумажный сор!
Даже мешалку-палку вспоминаю до сих пор!..
И эти дома без крыш,— светлые без огня;
Эту печаль и радость;
Эту ночь с улыбкой дня!

Так свежий островок безвредно
средь зыбей
Цветет на влажной их пустыне
Лермонтов

I

Окно опять!
И спрыгивает снова
Он прямо в сад. И смотрит, присмирев,
На повороты горного витого
Пути в горах, за купами дерев

Конь под седлом уже стоит под дубом,
Но медлит О Н, лишь — руку на седло…
Нисходит вечер, верный тайным думам
Коня и дуб в одно пятно свело.

Последний отблеск тлел за серым вязом
(Тропа в горах как выроненный бич.)
Последний луч ответствовал отказом
Прошенью снизу: высшее постичь.

Прислушиваюсь к отголоскам странным
То, что Е М У, носителю огня,
Что гению казалось несказанным,
Тем несказанней станет для меня

Пытливой мыслью вечность атакуя,
Посмотришь — разбегаются слова…
Как те минуты рассказать могу я?
Их даже О Н улавливал едва!

Но если что неведомое
Мне
Так явственно в одном и том же снится
Упорно повторяющемся сне —
Так, значит, это было.
Не сложиться
(Хотя не знаю, где и как давно),
Не быть на свете
не могло оно.

II

…Мне этот образ сердце жжет.
Но в грусти он своей — бесценен!
И свеж, и черен горизонт,
Когда Печорин иль Арбенин,
В надежде муку побороть,
Напрашиваются на беды,
Штурмуя все этапы.
Вплоть
До полной (пирровой!) победы.

Ах, в каждом сердце есть мотив:
Неисцелимая досада.
Не допустить! Но, допустив,
Уж донести до смерти надо
Ее, как верную змею
(Что не уйдет — запомнит ласку!),
И оторвать — лишь на краю!—
Ее от раны, как повязку
Чудовищную… Ибо тот,

Кто средний путь предпочитает,
Кто боль в зачатке не убьет
И воспитать не воспитает,—
Тот будет жизнь по пустякам
Пинать в ожесточенье праздном,
Слепой к ее бесценным снам,
Но не глухой к ее соблазнам.

Спроси: а удался ль ему
Побег из внутреннего ада?
Скажи: кто принял бой, тому
Неверных радостей не надо.
Он ищет заповедный скит,
Где мысль и действие едины,
Где темный дуб распространит
Свои права на полдолины,

В пути приют скитальцу даст,
Стрелу грозы обезударит,
В ночи
Рассвета первый пласт
Вершиной чуткою нашарит.
И, позабытое дотоль,
Там снова детство будет сниться,
И невоспитанная боль
Веленьям чести подчинится.

III

За воздушной оторопью радости
Волок туч — надбровными изломами…
После долгой влажной в веках тяжести —
Избавленье — с молниями-громами.

После дымки, дымки ослепления,—
Блеск разрыва — бомба узнавания.
Вдох гражданственности,
выдох музыки —
Гнева с грустию чередование.

После пылких грез, восторга, трепета —
Взгляд поднять чугунно-вопросительный,
Рассмеяться беспардонным хохотом
Над мечтой единственной, спасительной!

После иноходи
в горы опрометью
Улетает всадник
в ночи;
Гневной проповедью,
жаркой отповедью
Строчек скачущих плачут
лучи…
Шум грозовый ив да чинар
По бокам, в ущельях-котлах…
Заштрихован не дочерна,
Путь кремнистый светит
впотьмах.

А внизу, в долине ночной,
Карнавальных масок разброд.
(Иронично так
за спиной
Мокрой шевельнул бахромой
Золотых огней разворот!)

Вот копыта стали слышней,
Черный грог зевнул,
и уже,
Вея изнизу,
до ушей
Музыка слабей достает…

А туман набирает мощь,
Подымается в полный рост!
Сколько свежести
между масок и звезд
Уместила синяя
ночь!
Выше, выше вьется тропа,
Камни в росах чище, белей…
И уходит складка со лба
С тенью ветра
в верх тополей…

___________

…Царский зрак объехав по закраинам,
Слава утвердилась и усилилась.
Как звонка ты, бронзовая статуя!—
Из одних рукоплесканий вылилась!

Но чем громче гомон почитания,
Чем звончее бронза пьедестальная,
Тем уклончивей,
тем неразборчивей
Имя дольное,
фигура дальняя;
Тем суровее, тем несговорчивей
Чистая душа, душа печальная.

Смотри!
Полосатая кошка
На тумбе сидит, как матрёшка!
Но спрыгнет – и ходит, как щука,
Рассердится – прямо гадюка!
Свернётся – покажется шапкой,
Растянется – выглядит тряпкой…
Похожа на всех понемножку.
А изредка – даже… на кошку!
Вероятно, труднее всего
Превратиться в себя самого.

К чему изобретать национальный гений?
Ведь Пушкин есть у нас: в нем сбылся русский дух.
Но образ родины он вывел не из двух
Нужд или принципов и не из трех суждений;
Не из пяти берез, одетых в майский пух,
И не из тысячи гремучих заверений;
Весь мир – весь белый свет! – в кольцо его творений
Вместился целиком. И высказался вслух.

…Избушка и… Вольтер, казак и… нереида.
Лишь легкой створкой здесь разделены для вида;
Кого-чего тут нет!.. Свирель из тростника
И вьюг полнощных рев; средневековый патер;
Золотокудрый Феб, коллежский регистратор,
Экспромт из Бомарше и – песня ямщика!