Ольга Ермолаева

На каблуках-то и то к голове удалой
не дотянусь — и пригну ее с нежною силой:
зеленоглазый, и волосы пахнут смолой.
Ладаном, ты уточняешь. Конечно же, милый.

Как ты похож на меня попаданьем впросак,
простосердечьем и детскою жаждою чуда…
Кстати, как я, не такой уж добряк и простак.
Властный, как я, и, как я, вероятно, зануда

(как Водолей Водолею скажу я: муштра
дисциплинирует все-таки в этом шалмане…).

Что же нам делать? Мы, может быть, брат и сестра,
только меня в раннем детстве украли цыгане?

Слышу, как воздух толчется и ткется оплечь
легкий виссон… О, взаимное расположенье,
эти горячие токи, идущие встречь,
чувствую, как
и твои же все
богослуженья.

Вижу тебя молодым, выступающим за
рамки глухого в то время имперского зданья…
Много чего повидали вот эти глаза
кроме крещенья, венчания и отпеванья.

Ты
на двухтысячелетие
старше меня.

Знай, напишу еще, сборщица макулатуры,
малая искра — во славу большого огня
“Письма к пресвитеру” — памятник литературы.

Пусть остаются, пусть переживут разнобой;
может, избравшему это же предназначенье
станет поддержкой мое любованье тобой,
пусть примеряет к себе он мое восхищенье.

Редкие, как эта страсть, как сухая гроза,
не изронившая капельки ртам истомленным,
пусть остаются, пусть вспомнятся наши глаза:
эти зеленые к этим вот светло-зеленым.

Мне жаль тебя терять, мой пылкий бедный разум,
ну потерпи еще, сокровище мое.
У нас варьянтов нет, хотя воскресший Лазарь
массирует плечо и смотрит на питье…

…Какой калейдоскоп: с последним целованьем
Владыка; узость в старом кладбище — дорог;
даниловский отец Макарий со вниманьем
нанизывает мной засоленный груздок…

И бирюзовый шелк с отделкой чем-то белым,
но! грубый молоток, но! инфернальный гвоздь,
а дальше все пошло в воздушном блеске… Целым
семейством осокорье чудо вознеслось,

так тускло серебрясь немыслимой корою
топленого, под цвет, пожалуй, молока
на ближней из аллей в Даниловском… Свекровью
мне, в принципе, могла быть та, что далека

или близка от нас? Не чувствую, не слышу
ее, сцепившей птичьи лапки на груди…
Я вместе с теплым ветром волосы колышу
сынка ее, он в черном ступает впереди.

Учиться у него: он горем заморочен,
но ведь создаст Господь такое существо, —
рассеянный, он так внимателен и точен
и обращен ко всем, сплоченным вкруг него,

так щедро и всегда сердечно, без усилий…
Вот страшною лопатой — в коричневую грязь! —
обрублен сноп моих желто-зеленых лилий:
хоть Лидией была, но Лилией звалась…

…Английские сегодня клеила обои:
в оливковой тафте сбежался целый сад.
И мокрою бумагой, и краской молодою
так пахнет у меня, и вбороны кричат

еще по темноте, в шестом часу апреля,
и пилит вертолет в такую рань к Кремлю,
куда ж ему еще?. Мелю я, как Емеля,
с ним вечно языком, чтоб не сказать “люблю”:

— Голубовато-серый груздь, зовомый гладыш,
Можайского уезда, представьте, моего,
а на меня, мой друг, таким зеленым взглядом
вообще хорош смотреть, я плавлюсь от него.

Вешнего пала возлюбленный дым!
Дымной волной полонило
Внутренность «скорого», рвущего в Крым…
Милая! Ошеломила!..

Я-то влекла на холмах золотых
Грузного сердца усталость…
Тысячу лет в колыбелях твоих –
Рвущихся с рельс! – не качалась.

Радость! Деревья пустилися впляс,
Гнёзда грачиные зреют…
Только осины – светлей моих глаз,
Все остальные – темнее…

Зависть моя! На разъездах глухих
К вечеру топятся печки.
Встали с постелей своих ледяных
Освобождённые речки.

Милая, эти поленницы дров,
Эти твои полустанки!..
Вздетые на частоколы дворов
Эти стеклянные банки!

Чёрные гроздья грачей ввечеру,
Месяц над лесом укромный.
Баба с граблями, белье на ветру,
Гусь одинокий на брёвнах.

Шпалы, дорожника жёлтый жилет.
Грубо-дегтярный товарный.
Этот счастливо-оранжевый свет
В угольных рамах казармы.

И, вдохновеньем весны обуян,
Некий малец мокроносый,
Словно зверька, выпускает в бурьян
Красный огонь на откосы.

Пшёл, вороные!.. Кочевия звёзд…
Утром, лишь очи откроем –
Взмоет к лицу, как нашедшийся пёс,
Ветер в полях под Джанкоем…

Милая! Знаешь, что продыху нет
В каторжной, бабьей, острожной… –
Как в малолетстве – гостинцев пакет –
Воздух железнодорожный!