Римма Дышаленкова

Был голос искренне невинный: —
Скажите, в чем моя вина?
Я — половина, половина,
но почему же я одна?

Разрежьте яблоко — погибнет,
орешек прогниет до дна.
Я — женщина, я — половина,
я не умею быть одна.

Кого глазами ищут гости,
сочувственно кивая мне,
а за кого вбиваю гвозди
я в щель на лопнувшей стене?

А вы, мужчины, в самом деле,
взлелеявшие всю страну, —
как вы, всесильные, посмели
оставить женщину одну?

И для чего назвали сильной?
А для кого же я сильна?
И чью, скажите, половину
я за двоих несу одна?

Где же профили скал,
где ущелья, где бороды мха,
где венки, что сплетали
мне люди лесные?
Все прошло,
лишь взволнованный шорох стиха
повторяет на память
поступки мои озорные.

Ты, смеясь, мои косы
в брусничной росе полоскал,
как цветы собирал
самоцветные камни.
Мы тогда заблудились
среди притаившихся скал,
и тогда же прошла
чья-то тень между нами.

И тревожно и резко
грибами запахло в лесу.
От глухих родников
потянулись гортанные звуки.
Ты сказал мне тогда:
«Я с собою тебя унесу…»
Так сказал мне за час
до решительной нашей разлуки.

Постучи в мою дверь,
мой милый,
ты любил ведь входить
в мою дверь.
Только ветер бубнит унылый:
— Не теперь. Не теперь.

Поцелуй мне скорее ладони.
Ах, ладони мои раскрой…
Старый клен под окошком стонет:
— Он не твой. Он не твой.

Может, завтра придешь, не сегодня.
Ты скажи, подожду и год.
Тонкий месяц глаза отводит:
— Не придет, не придет.

Жизнь и так сокращает сроки,
за улыбку готовит стон.
Так зачем нам с тобой пророки:
ветер, месяц да старый клен?

В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей.

Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава.

Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли.

Стану облаком — ты мой ветер,
стану ланью, оленей — ты…
Ах, как вызрело наше лето!
Огнецветны его цветы.

В порыве рожденных обидой затей
собака и мальчик ушли от людей.
Идут через горы и час и другой,
идут по сугробам пурги снеговой.

Косматый и черный терьер впереди,
суровый хозяин его — позади.
«Пусть мама-поплачет, замерзнем в снегу».
И тихо собака сказала: «Угу».

Вздыхает собака: «В шкафу мармелад,
другие собаки придут и съедят.
Другие мальчишки в квартиру войдут,
из дома гитару твою унесут,
и книги, и лыжи, и два рюкзака,
а маме подарят другого щенка…»

Уселась собака на мокром снегу:
«Как хочешь, я дальше идти не могу.
Подумай, а мама найдет или нет
без нас чертежи твоих новых ракет?»
Мальчишка сказал: «Что ж, вернемся домой
и спросим об этом у мамы самой…»

Крестам по пояс поднялась трава.
Никто ее на кладбище не косит.
То здесь, то там качаются колосья,
то здесь, то там нечаянные сосны
печально образуют острова.

Я здесь впервые. Я — почетный гость.
Меня ведут на мамину могилу.
И говорят, — покуда были силы,
все мама о свидании просила,
да просьбу передать не привелось.

— Как передашь, когда грудным ребенком
тебя в чужую отдали семью… —
Вторая мама отошла в сторонку
и, глядя в землю, скорбно под гребенку
в тяжелый узел прячет седину.

— Ах, мамочка, не надо отходить,
и не впервые плакать нам с тобою.
Не для корысти и не для обид,
но кто-нибудь все время норовит
тебя или меня назвать чужою.

Я зло дралась с ватагою ребят,
я зло пытала, бедную, тебя:
«За что меня приемышем прозвали?»
А ты в слезах повязывала плат,
шептала: «Это Гитлер виноват», —
и отводила детские печали.

Крестам по пояс поднялся покой
увенчанный солдатским обелиском
Мы обе, мама, матери с тобой,
и знаем: как целительной травой,
Земля объята наша материнством.

Две лодчонки на приколе,
гладь реки,
крепко держат их в неволе
ржавые замки.
Лодок легкие изгибы,
да узор резной,
будто лебеди могли бы
реять над волной.
Мимо горы и поляны,
рощи, васильки,
выбегали б поселяне
к берегу реки.
Люди с берега б кричали:
«Вас куда влечет?»
Лодки-лебеди б молчали
посредине вод…

Была свободна я, ты приходил,
чтобы моей свободе удивиться,
и вот однажды тихо попросил
свободою с тобою поделиться:

«Послушай, широко шумит река,
никто ее пути не преграждает,
но у реки есть тоже берега,
без берегов свободы не бывает.

Смотри, вот эти две мои руки —
нежна одна рука, сильна другая,-
и бережнее берегов реки
они твою свободу охраняют…»

И я дивилась преданным словам,
я твоему дивилась удивлению.
Свободу разделила пополам
и пополам с тобой — сердцебиение.

Ушел. Меня оставил в берегах
рекою полноводною катиться.
Ах, как природа берегов строга:
не обойти и не освободиться!

Метнусь налево — неприступный лес,
направо — известковые обрывы.,.
Где моя воля, с плеском до небес,
где нежности обещанная сила?

За днями дни сухие, как стога,
и месяцы так бесконечно длятся…
Все жду, когда же эти берега
в живые твои руки обратятся.

Ну только раз, хотя бы раз приди —
моей неволе, что ли, удивиться!
Ничем со мной не надобно делиться.
От ожидания освободи.

Когда на небе вздыбится гроза,
величественно взвинчивая тучи,
к земле послушно припадут леса,
наполовину ниже станут кручи,
игрушечнее — пышные стога,
весь горизонт яснее и знакомей,
и озеро, означив берега,
похоже станет на глубокий омут.
А молнии все ближе, все грозней:
все уязвимей обнаженность мира…
И люди станут тише и дружней
в своих уютных маленьких квартирах.

Быки напились
и ушли по еловым отрогам,
родник замутился,
и в сердце забилась тревога;
а я-то усердно
ту капельку влаги искала,
три дня и три ночи
глубокое ложе копала,
потом берега
плитняком подорожным крепила,
родник засветился,
и влага меня окропила.
И все для того,
чтобы эти тупые копыта
прошли и оставили
русло испитым, разбитым?
Вот так я роптала,
осколки камней собирая.
Гляжу, а родник мой
наполнился снова до края!
Поправила камни,
засеяла берег травою:
— Живи без обиды,
живи и пои все живое.

Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
вода выращивала камни;
и вот взрастила сад камней.

Стволы и стрелы сталагмитов
темно буравят толщу лет,
от перламутровых покрытий
течет подземный тихий свет.

А меж стволов грибы и травы,
из камня — зверь, из камня — куст,
порою слышится картавый
камней ломающихся хруст.

И многозначно, и тревожно
струится горный шепоток,
и кажется, вот-вот возможно
увидеть каменный цветок.

Голуби, соколы, лебеди —
редкие в доме друзья,
вот что за тайной беседою
нынче проведала я.

Проворковали мне голуби,
тронув ладони мои:
— Только в любви наша молодость,
молодость только в любви…

Сокол окраину облака
срезал точеным крылом:
— Место оставь и для подвига
в сердце упорном своем…

Лебедь, летя с лебедицей,
дали мои огласил:
— Чашу с живою водицей
ты по земле пронеси…

Чаша моя переполнена,
хватит ли силы поднять?
Лебеди, соколы, голуби,
не оставляйте меня.

Давно и округе нашей нет волков —
они от нас переселились в сказку.
Но кое-кто из маленьких зверьков
являться любит миру в волчьей маске.

Рычит, ревет, когтями землю рвет,
и дыбом шерсть, и волчья злоба в глазках.
Вот-вот проглотит, и ведь страх берет,
овцой дрожишь перед раскрытой пастью.

Оставишь кабинет… нет — карнавал!
Кругом народ приветливый смеется.
И нет волков, и мы давно не овцы,
А чертов заяц все же напугал!

Не верю, что меня искал,
хоть голова твоя в поклоне,
не верю, что за руку взял,
хотя еще тепло в ладони.
Не верю, что вчера могла
встречать приветливо другого,
не верю, что сама ждала,
не верю, что увижу снова,
что можно жить в таком тепле,
стремглав щенком бросаться
к двери…
Тому, что есть ты на .земле,
никак пока я не поверю.

Настоялся мед, —
пир пора пировать,
чтобы меду бродить,
да не стариться.
Собирайся, народ,
молодых величать,
жениха да невесту —
красавицу.
В нашем доме жених,
будто селезень,
горделивый,
кольцом окольцованный,
в нашем доме невеста,
что ясный день,
солнцем утренним оцелованный.
Наши други-сваты —
словно бочки с вином,
сватьи — пряники разрумяненные,
завивайся, застолье,
веселым вьюном,
лейся, свадебное гуляние!
Горько-горько, до дна,
до настойной травы,
ах, невеста,
довольно невеститься!
Та любовь, что была,
только привкус любви,
вкус приходит
с медовым месяцем.