Семён Ботвинник

Девушка торопится куда-то
В час заката…
Каблучки стучат.
Вслед глядят и щурятся ребята,
Я гляжу на них
И на закат.

Смена лет —
и новая проблема…
Алый свет —
и синеватый дым,
Вечная есенинская тема:
‘Я не буду больше молодым…’

Пламя полыхает бесновато,
Рядом догорают угольки…
Умные рождаются ребята,
Мудрые уходят старики.

…Каблучки постукивают звонко.
Тише… Чу… Не слышно ничего…
Но закат очерчивает тонко
Этих лёгких линий торжество,
Этот плеск волос,
И трепет ситца,
Дальний шпиль на огненной гряде.
Людям — жить.
А жизни — расходиться
Вечными кругами по воде.

Одна тебе песня дана —
постой же,
помедли немного…
Единственна
эта сосна,
единственна
эта дорога.

Единственна — ветка. И снег.
И эта на проводе птица…
И женщина эта вовек
не сможет ни в ком повториться.

Ни руки,
ни линия плеч,
ни слов предрассветных невнятность…

Нежданность обыденных встреч —
и горькая их безвозвратность…

Опять весна ее зовет,
опять неймется…
Пусть эта женщина живет
как ей живется…

Зачем держать ее в тисках,
брести по следу —
ты с ней на разных языках
ведешь беседу…

А у нее в душе свое —
а вдруг да чудо?
Уже ведь молодость ее —
на дне сосуда…

От мелочей отрешена,
от бед, что рядом,
куда-то вдаль глядит она
упорным взглядом…

Ты не отступишь перед ней
ни на иоту —
но что-то женщине видней,
понятней что-то…

Ту даль, что так ее влечет,
зовет, тревожит —
мужской твой ум
никак в расчет
принять не может…

‘Отечественная война’ —
Ученый труд, четыре тома…
Уже ни пламени, ни грома:
Таблицы, сводки, имена.
А ты была для нас, война,
Не просто ‘Битвой
под Москвою’ —
Бойцом с пробитой головою
В ночном лесу у полотна;
Не просто ‘Битвой у Днепра’, —
Одна пылает в сердце хата,
Одна — я помню — медсестра
Чужими танками распята…
Война была для нас тогда
Не тонким замыслом стратега, —
Хрипела смертная беда,
Скрипела беженцев телега…
Где в этих книгах смена лиц,
И смертный стон, и возглас:
‘Мама!’
Прямые столбики таблиц,
Косой штриховкой — диаграмма…
Какой-то в памяти разрыв
Все не могу соединить я,
Когда встает Лицо Событья,
Живые лица заслонив…

Жалко старуху,
Которая сына лишилась.
Жалко девчонку,
Которую милый покинул.

Жалко собаку,
Которую бросил хозяин…
Жалко больного ребенка —
И матери жалко.

Жалко солдата,
Который домой не вернулся…
Жалко того, кто вернулся,
да вот обманулся…

Жалко безумца,
Который бредёт по дороге.
Умника жалко,
Что ночи проводит в тревоге.

Жалко слепого —
И зрячего жалко порою:
Лучше бывает ослепнуть,
Чем видеть такое…

Я ведь это видел сам.
Мать расспрашивала долго.
‘Лги, — сказало чувство долга,
Мать поверит чудесам…’

Видел:
Снег изрыт и ал,
Опрокинутое тело…
Я сказал: уже темнело,
Я не видел, —
я сказал,
Как она того хотела…

После обстрелов, лишений,
Пепла и снега в крови
Бродят по городу тени
Счастья, надежды, любви…

Тени замученных женщин,
Тени сожженных детей…
Помнят их меньше и меньше,
Не ожидают вестей…

С ними уходят — и с нами —
Свет довоенной весны,
Песен высокое пламя —
Юные грезы страны…

Новые выросли липы,
Новые встали дома.
Давние смертные хрипы
Сводят доныне с ума.

Где-то у рва, на погосте,
Ветви ломает гроза…
Стали деревьями — кости,
стали цветами — глаза.

Тянутся руки растений —
Руки зарытых во рву…
Бродят по городу тени,
Ветер забвенья весенний
Тихо колышет листву.

Шли сраженья от моря до моря,
Почернел под разрывами снег…
В арифметике общего горя
Сколько стоил один человек?
Все плотней и плотней
окруженье…
Пролагая отряду лыжню,
Парень шел в боевом охраненье,
Шел навстречу чужому огню.
Глухо шаркали лыжи по склонам,
Ветер вскинулся, лосем трубя…
Повстречавшись с немецким
заслоном,
Парень принял огонь на себя.
Застучали по дереву пули,
В жаркий снег патрули залегли…
Но с лыжни партизаны свернули,
Из тугой ускользнули петли.
Этот парень прикрыл их собою,
Алой кровью окрасился снег…
Доложили комбату: из боя
Не вернулся один человек.
И комбат, что сидел молчаливо,
Вдруг подумал:
‘Не тот — так другой,
Все же цену такого прорыва
Не могу я назвать дорогой…
Ходит пламя от моря до моря,
Краток стал человеческий век —
В океане народного горя
Много ль стоит один человек?’
Все сильнее рассвет занимался,
И, когда он коснулся вершин,
Тем, погибшим, одним, оказался
Командира единственный сын.
Полоснула по сердцу утрата…
Как он скажет об этом жене?
И родная припомнилась хата,
и стояли бойцы в тишине.
И пришла уж потом, постепенно,
Мысль о том, что во все времена
Человека великую цену
Не снижают ни мор, ни война.

От костров и от газовых камер
Понемногу развеялся дым —
Только мир содрогнулся и замер,
Ужас
призраком замер седым.
Много раз перепахано поле,
Много раз пронеслись журавли —
Только призрак страданья и боли
Никуда не уходит с земли…
Ощущаю тот ужас, немею…
Как наследье, как горькая соль,
Нестихающей раной своею
Переходит в нас
Прошлого
Боль.

В поликлинике в субботу
Шум и тарарам
Каждый рад спихнуть работу
И толпится там

Врач сидит, слегка зевает —
Видно крепок спирт
Перед ним мужик стенает,
У него мастит.

Здесь увидишь зубы Гитченсона
Свинку, рожу, лихорадку Ку,
Сучье вымя, конскую стопу,
Волчью пасть и заячью губу

Офтальмолог, гинеколог, нейропсихиатр,
Ото-рино-ляринголог, даже педиатр.
Эти люди на полставки вас научат жить —
Под халатом в одной майке можно год ходить!

Под халатом — зубы Гитченсона,
Свинка, рожа, лихорадка Ку.
Дверь откроешь конскою стопой,
В люди выйдешь с заячьей губой!

Ветра вой
и волн свирепость —
все видала, все снесла
Петропавловская крепость,
тучи рвущая игла.

Как хитро придумал кто-то
в не далекой старине :
в синем небе — позолота,
казематы — в глубине …

Светлой невской панорамы
я представить не могу
без зубца кардиограммы
на гранитном берегу.

В полдень выстрелит хлопушка
за стеной сторожевой…
Словно детская игрушка
эта крепость над Невой…

Легкой дымкой даль одета
в воду смотрится игла…
Неужели крепость эта
вправду крепостью была?

А теперь и шпиль, и пушка,
зелень в каменном кольце —
как любимая веснушка
у любимой на лице…

Он был сложен, как Апполон,
Она была стройна, как зонд желабоватый.
И каждый день, он словно тень
К ней приходил слегка подвыпивший и фронтоватый.

Вы мне нужней, чем сто рублей,
Вы мне дорожже килограма сульфидина,
Я Вам пою, цветы дарю —
Вы ж холодны, как заливная осетрина!

Он стал суров, как сам Тонков.
Она бледна, как молодая спирохета.
И миокард схватил инфаркт
И в testis полное отсутствие секрета

В аорте гул, и жидкий стул,
Давленье крови опустилось до предела,
Ваш томный взгляд и нежный зад
Уже не гонят кровь в пещеристое тело.

Взяв цианид на суицид —
В её сосудах tonus vitae угасает.
К чему слова — она мертва.
Фолликулин в её крови уж не играет.

Ты мне верни, о память, эти дни —
холодные, голодные, — верни!
Верни тот город, сумрак ветровой,
адмиралтейский штык над головой,
шаг патрулей, и злую боль разлук,
и тишину, и метронома стук…

Ты возврати мне, память, ночи те —
прожектора в морозной высоте,
и гребни снежных крыш,
и мертвый свет
недвижных осветительных ракет,
когда, блокадным стянутый ремнем,
стоял мой гордый город под огнем.

Ты сохрани мне, память, навсегда
тот город —
сгусток пламени и льда
тот город —
слиток гнева и любви,
где жизнь кипела в стынущей крови.

…Как быстро время кануло!Исчез
сражений дым. Неспешно бьют часы…
Но время, как металл, имеет вес —
и годы можно бросить на весы!
А время, опаленное войной
в невиданной сплоченности сердец
в наполненности яростной, двойной —
оно весомей было, чем свинец.

Не зря, как хлеб, в молчанье ледяном
его так скупо мерил метроном.

Сверкает лёд Памира,
Подтаяв по весне…
И свет, и радость мира
В его голубизне.

Ни скалам крутолобым,
Ни всаднику в седле,
Ни смуглым хлопкоробам
На высохшей земле —

От солнечного взора
Не скрыться никуда,
Блестят под ним озёра —
Студёная вода…

Играет тень платана,
По-юному легка,
Светла и первозданна
В камнях шумит река.

Для малого селенья,
Для горного гнезда
И гибель, и спасенье
Гремящая вода.

И чутко люди внемлют,
Когда в тревожный срок
Толчки глухие землю
Уводят из-под ног:

Тогда, как паутину,
Река в лихом году,
Обрушась, рвёт плотину —
Живому на беду…

Блестят в горах Памира
Озёра-жемчуга,
Но боль и горечь мира
Не тают, как снега

Какие видел я метели,
Какие вихри душу жгли,
Какие годы пролетели,
Прошелестели, проползли!

Крутой овеянные славой,
Они летели над страной,
Ползли под проволокой ржавой,
Под говорильней ледяной.

Нерастворим в душе осадок —
Какая свет сокрыла тень,
Как горек был мой день — и сладок,
Как был нелёгок этот день.

Но я до гроба помнить буду:
Со мной судьбу свою деля,
В огонь и воду шла — повсюду
Меня вскормившая земля.

Она жила нелёгкой новью,
Завесив тучи кумачом…
И нёс я в сердце
Боль сыновью,
Которой время нипочём.

Где-то за юртой, за пологом тонким
Крик раздаётся во мгле:
Плачет верблюдица
над верблюжонком,
К тёплой приникла земле…
Травы ведут свои тихие речи,
Низкие звезды горят…
Плачет верблюдица по человечьи
Долгие ночи подряд.
Голос над степью разносится скорбный,
Плачет верблюдица: тут
Он и зарыт —
её гордый, двугорбый,
Добрый малютка верблюд…
Никнет кустарник в печали и страхе,
Лунный туманится лик.
Крик этот знают издревле казахи —
Жалобный, горестный крик.
Эхо его отзывается звонко,
Замершим детям — внимать…
Крепче к себе прижимает ребёнка
В юрте уснувшая мать…
Плач этот
Завтра послышится снова.
Там, за зелёным бугром,
Стонет
бессмертное горе живого
Ночью под звёздным шатром.

Тень промелькнула — ружьё не весу,
лес приумолк,
вспоминая потери…
Крупных зверей не осталось в лесу,
крупные -самые слабые звери.
Мелкий — в игольное влезет ушко,
мелкий — не гибнет от малых лишений…
Крупным — укрыться от глаз нелегко,
крупные — лучшие в мире мишени.
Крупный покажет берлогу свою,
крупный выходит, охотнику веря,
прямо выходит навстречу ружью,
крупные самые добрые звери.
Встретишь охотников и егерей,
встретишь медвежью семью —
на манеже…
Добрых, неловких мохнатых зверей
ныне всё реже ты видишь и реже…
Стало в лесных пустовато краях.
Тени мелькают… Костры зачадили.
Что тут поделаешь?
Даже в боях рослых
не слишком-то пули щадили.

Руины Грозного страшны,
Дырявых стен провалы…
Опять зловещий лик войны,
В России — всё бывало.
Идёт, как новая волна,
Тревожная година, —
Опять солдату лжёт война:
Ты в бой идёшь за сына.
Войне опять гробы строгать,
Не впрок войне наука, —
Она и сыну будет лгать:
Ты в бой идёшь за внука.
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
А мы — сыны иной войны.
Иной весны — победной,
Мы на алтарь принесены
Своей отчизны бедной.
Иная сила нас вела
В огонь — под вой металла,
Но тень двуглавого орла
Над нами не витала…
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
И не постичь.
И не понять.
И страшной боли не унять.

Мать склонилась над колыбелью:
Только б дитятко не простыло,
У ребёнка — опасный возраст…
В год — грозит ребенку ветрянка,
В пять — грозит ему скарлатина,
Мать не дышит, глядит на сына:
У ребёнка опасный возраст…
Вот уходит ребёнок в школу,
Мать глядит ему вслед в тревоге,
Беспокоится мать за сына:
Не побили бы по дороге,
Не наехала бы машина,
У ребёнка опасный возраст…
Парню двадцать, а ей не спится:
Может сбиться с пути, да спиться,
Да бог знает на ком жениться, —
У ребёнка — опасный возраст…
У мужчины уже седины,
Дети выросли у мужчины,
Только матери — всё едино:
У ребёнка — опасный возраст.

Чугунные цепи скрипят
на мосту.
Последний гудок замирает
в порту.
Уходит река в темноту…
Но ты побывай на свету
и во мгле,
шинель поноси, поброди
по земле,
в любви обгори — и тогда
услышишь, как цепи скрипят на мосту,
как долго гудок замирает
в порту,
как бьется о камни вода…

Из-за того, что не пришло, ты не казни себя,
Из-за того, что отошло, ты не кляни себя,
Урви от подлой жизни клок — и не брани себя,
Покуда меч не поднял Рок — живи, храни себя.

Тому, кто ощутил, что жизнь сгорела вся,
Не стыдно ль строить дом, тяжелый груз неся?
Мы убедились в том, что жизнь — всего лишь ветер,
Тот в горе будет, кто на ветер оперся.

Что не стыдишься низкого разврата,
Отказа от запретов шариата?
Весь мир себе, допустим, заберешь —
Но все ж его оставишь ты когда-то…

Послушай, юноша, что старец произносит —
Он только суть одну тебя постигнуть просит:
Не должен ты дружить с безграмотным невеждой,
Не должен труд вершить, что пользы не приносит.

И с другом и с врагом ты должен быть хорош.
Кто по натуре добр, в том злобы не найдешь.
Обидишь друга — наживешь врага ты,
Врага обнимешь — друга обретешь.

Различить в запустенье непросто
Безымянных творцов мастерство…
Храм стоит посредине погоста,
Порастрескалась кладка его.

Кто придет к позабытому чуду?
Там, внутри, полумрак неживой,
Обвалилась извёстка повсюду,
Камни скрыты под дикой травой…

И мутнеет небесная сфера,
Облака пробегают гуртом,
Вера старая, новая вера
Под косым заплутались крестом

Потускнела давно позолота,
Отторгается времени пласт…
Перестраивать многим охота —
Только строить не каждый горазд.

Все доброе выстоит в мире:
горевшие трижды сады,
и сказки,
и синие шири,
и вечная песня воды.

Пылают костры на планете,
мой век
не считает смертей,
но вечно останутся дети
и книги для этих детей.

Сгорит —
но останется с нами
и снова взметнется весной
березы зеленое знамя
и ветер тревоги земной.

Не стих еще грохот орудий,
и тучи ползут тяжело —
но выживут,
выстоят Люди,
не кончатся свет и тепло!

И звезды, дрожащие зыбко,
и дальних селений огни,
и женщины милой улыбка —
вовек не погаснут они.

Вовек не окончиться чуду :
как море, гремит бытие…
Мы люди, встречаем повсюду
земное бессмертье свое.

Берлин горит. Подтаявшая тьма
Все выше подымается и выше…
Огонь вошел в угрюмые дома,
И с тяжким гулом оседают крыши,
И наземь балки падают, звеня,
И жаркий пепел сыплется за ворот…

Я много видел пепла и огня;
Я видел свой, войну познавший, город
И пламя, полыхающее в нем…
Берлин горит совсем другим огнем.

Выходят из земли,
из тьмы и заточенья,
те,что тогда ушли
в отряды ополченья,
и павшие тогда,
в начале,
у границы.
Ты слышишь: сквозь года
кричат над ними птицы…

Выходят из земли
сгоревшие в пожаре
и те, что полегли
в кровавом Бабьем Яре,
погибшие в тоске
от голода и жажды…
И летчик
из пике
не вышедший однажды,
и мальчик лет пяти,
и девочка босая —
им боль свою нести,
столетья ужасая…

Им черная беда
отбеливает лица,
и времени вода
по телу их струится…
В задымленной дали —
чтоб нам в глаза вглядеться —
выходят из земли,
проходят через сердце…

После обстрелов, лишений,
пепла
и снега в крови —
бродят по городу тени
счастья, надежды, любви…

Тени замученных женщин,
тени сожженных детей…
Помнят их
меньше и меньше,
не ожидают вестей…

С ними уходят — и с нами —
свет довоенной весны,
песен высокое пламя —
юные грезы страны…

Новые выросли липы,
новые встали дома.
Давние смертные хрипы
сводят доныне с ума.

Где-то у рва, на погосте,
ветви ломает гроза…
Стали деревьями — кости,
стали цветами — глаза.

Тянутся руки растений —
руки
зарытых во рву…
Бродят по городу тени,
ветер забвенья весенний
тихо колышет листву.

Разбитые дзоты у станции Мга.
Кирпич и железо, и в пепле снега,
И тишь обгоревшего сада,
И след от воздушных боев в синеве,
И первая кровь на колючей траве,
И первый обстрел Ленинграда…

Лежит мой товарищ на ладожском льду.
Клубится у Гатчины бой.
И это — цена тишине, и труду,
И каждой минуте с тобой.