Сергей Бобров

На столе колокольчики и жасмины,
Тютчев и химера с Notre Dame.
Да, но в душе годины, как льдины,
И льдины, как разломанный храм.

Ты войдешь в комнату. — Да, все то же:
Море потолка и ящерица-день;
Жизни пустынное ложе
Трепет и тень.

Принимай же холодную ласку эту —
Васильков и жасмина;
Тебе, поэту,
Одна, все одна горюет година.

Башенки больничного сада,
Заброшенный завод,
Поломанная ограда,
Далекий пароход.

И холод земной пустыни,
Как говоры горних трав!
Погрузись в простор темносиний
От былых и знакомых отрав.

Забыть, забыть обо всем,
Умереть с холодным деньком!
Прими же днесь мои пени,
Неясная мира весна,

Успокой страстный бег мгновений,
Весенняя волна.
Забыть, забыть обо всем,
Умереть с холодным деньком! —

Не видно башенок сада,
Угрюмо повис мост —
Холодная отрада!
Холодные блески звезд.

О, легкая мчимость! о, быстрая улетимость!
Как — гул колес, стук, крик лег;
Разверни хрип, вой мук живых,
И со стрелки соскальзывай — раз, два, три, — еще:
Раз, два, три! — железными зубами
Коснусь стык; зеленому огоньку
Лепетнуть. Семафор —
Язык
Опуская, чтоб вырвать вой, —
И быстрее:
Мчее, левее, милее, живее, нежнее
Змея живого медным голосом: —
Хрип звезд, брань столбов,
И: ровно — чудно, словно — бурно,
И: нудно — ёмно, скудно — до домны:
По мосту летивея —
Графиты… черноземы… сланцы…
Гра-ра-ра-фиты, —
Черно-чер-ер-ер-черноземы
Ссссслан-аннн-анцы, —
Стоп! — вынь да положь, —
Стансы. Станция. 10 минут.

Я раб греха.
Владимир Соловьев

О, в этом топоте и шепоте
Все новое здесь для меня:
Шум площади и эти лошади
И бешеная пляска дня.

Как сон, как сон вы, пальмы милые,
Поля и хижины мои
И хищники ширококрылые,
И рек тяжелые струи. —

Цепями режущими сдавленный
Перед толпой я обнажен —
Я — солнцем яростным отравленный,
И всем, что было — явь и сон!

Сосед с прогорклыми оливками
Протягивает руку мне.
И мысли пробегут обрывками
В бунтующей нетишине,—

И странен знак сторожу поданный —
И я бледнею от стыда:
Обманом пойманый и проданный
Иду, иду, — куда? куда?

Ужель уберечься
Слева — река, взрыва — справа?
Горой бульварного песка
Трамвай равнодушно бегущий снизу.
Когда блестка ее,
Кущей порывает выси,
Мчится.
О, отрясывайся, —
Небо, сводящее дорогой,
Суд походи мелкой
Молочнистый.
И вот (не может быть! ужели!
Что вы, что вы! помилуйте! —):
Скорченными ногами
Пробегает изречений
Вялый поток,
Как сон изрешетений…
Но тут лучше мне остановиться?
Не думайте, все же,
Ошибочно приписывая…
— Плисовые огни, снятся рожи —
Как этот каждый удар
Есть совершенно — трепет
Телефонных болтовней,
Перси головней расстрелив…
— И бросивши карандаш оземь,
Забыв про озимь и про все,
Презрительно забыл про что.

Тебе, поэт, дано судьбою
Извечный звон перелагать:
Над зацветающей зарею
Наш горизонт пересекать: —

— Как огнедышащего кубка
Горит таинственный упрек!
— Не только — белизною юбка
Взметнет на небывалый рок!

Когда отверзнет с Эмпирея
На нас слетающий глагол
Жизни простор! — лишь два лакея
Кофе, шартрез несут на стол. —

Своей косметикой космичной
Аллитерацией смеясь,
Рукою белой, непривычной
Разметывешь злую грязь!

Но оксюморон небывалый
Блеснет — как молния — сгорит, —
Рукою — отчего же алой? —
Мелькнет и вот — испепелит!

Но осторожнее веди же
Метафоры автомобиль,
Метонимические лыжи,
Неологический костыль!

Тебя не захлестнула б скверна
Оптово-розничной мечты,
Когда срываешь камамберно
Ты столь пахучие цветы. —

Певцам — довлеет миг свободы,
Позера — праведен излом:
Предупредить не должен годы
Ты педантическим пером.

Сергею Раевскому

Цветет земля рукою нежной музы! —
Качнется над водами очереть.
На яблоню взлетит звеня удод,
А над рекою тянут черногузы; —
И с ней поют и пену мечут шлюзы,
И комаров мятется хоровод,
И пышнолиственный ведут черед
Зеленые фонтаны кукурузы;
Там топот отразит певучий мост,
Турбина мельницы ведет извивы;
А здесь ютится у родимой нивы
Господней нивой серенький погост —
И кто-то говорит мне издалека,
Что и к нему приду я одиноко.

Простота необыкновенности,
Степь — просто.
Как сила жалости,
Как утес морей.

И бьющееся вперед
Кто приневолит,
Когда из боли щедрот
Неба лед расколет.

Кинься, кинься под черный день
Под валы его перепонок.
В глазах: день и тень,
А в черни их незнакомый ребенок.

Там, в садах лазури холодной,
Звенят, улетая, стрижи.

Ты о скорби нашей свободной
Расскажи.

Нас осыпали пурпуром клены,
Мы одни.

Как далекие смутные звоны
Наши тихие, бедные дни.

Там зеленые тянутся тучки
Над закатным огнем,
Над сгорающим днем.

Протяни мне холодные ручки,
Мы теперь отдохнем.

Там устали безмолвные тучки,
Отдохнем.

Где небом дышит сельный крин,
Разоблачится сад небес

Вячеслав Иванов

Розовый сад
В яблоневом цвету —
Оглянись назад
В твою высоту —

Примет твои мечты,
Твою печаль
Золотая как ты
Небесная даль.

И мелькнет, и блеснет река
За лугами синими — там,
Плывет рука
Среди трав — к цветам.

И ты окружен, оглушен
Пением, игрою пчел —
Куда ты пришел!—
В розовый сад, в зеленый сон.

Ты земное в земном покинь,
Негодуя, терзаясь, любя!—
Небесная синь
Примет тебя.

«— А почему это у вас такой глупый и надутый вид, синьоре?» «— Мир еще не рожал дурака, подобно­го вам, маэстро: — разве вы не видите, что я размышляю о концах и нача­лах?» — и с этими словами Критикко еще сильнее надулся.
(Ант. Фиренчеоли)

Мечта стоит, как облако, в эфире
И страж-поэт пред ней влачит свой плен;
Не сосчитать прерывистых измен,
Не обуздать плененной духом шири.

Раскинется широкая гряда,
Несуществующим исполнятся эфиры, —
Под звон твоей всемирнопевной лиры
Сурово открываешь: «никогда».

И мир несется легким чарованьем,
И мир кипит и алчный ронит плод:
Твоей гармонией исполненный полет,
Твоим высоким жгучим ликованьем.

Не остановится прельститель мир! прощай,
На огненной ладье кидаю встречу,
И жизнь рукой стремительной отмечу:
Покинь тот верный рай, лети, играй!

Борису Пастернаку

О, правьте же путь в страны
Гипербореев!

(И. Коневской)

Необыкновенная поступь времени
Костьми ложится перед сим летом.
Совершаем над быстрым льдом
Этот лет мы — одни.
Жизнь, как мельница невозможностей,
Собирает тайное зерно:
Цвет и звон усталостей
И несравненный колокол.
Дай же мне, о, золото жизни,
Врата бесконечных смыслов
Ударяя, как луч по линзе —
По трепету мысленных обрывов.
Дай, богиня, воспеть несравненно
Золота текучего прозрачный жир;
Дай мне мою умышленную Лиру Лир.

I

По воздушному троттуаруНиспускается бегучий лимузин,Прогибаясь в жизненную амбру,Расточая свои триста тысяч сил.Радуги возносятся, как дуги,Круги их — как барабаны динамо,Плуги кругов — пронзая, легки;Ввысь опрокинута воздушная яма.И сие благоприобретенное пространствоМогила призраков и мечт,Мертвого корсара долгожданствоИ неуловимый метр. —Кругом кружит любовное веселье(У меня нет времени все описать!),Гиперболы, эллипсы — взвивают кольца, Над которыми летучая рать.Протянуты в дикую бесконечность Безвоздушные, не-сущие пути:Их млечность,Точность, извивчивость, глыбность Приглашают пить нашу песню И идти.

II

Гробожизнь нестерпимо пляшет,Изваянием уведена;Бросаются в пропасть блеклые тайны,Сумасшедшие отверзают уста.Остановись, жизнь, в диком скоке,Перед тобой — неожиданная волна, —И кто ее залижет раны,Кто скажет, что она есть та: —Неощущаемая.

III

Несет лимузин синяя радуга, И радуют рабов редкие взрывы.Восстаньте на нити повелений, Дайте снам яду, жизни обрывы. Любите сердцем разгромленным, Отбросьте все покрывала — Чтобы над миром ослепленным Новая красавица восстала.

IV

Сумасшедших пляс — хороводом Нас уводит, — шепчет, шипит, горит:— Воздвигайте новое Замбези, Новый Берингов пролив,Новую Атлантиду! В неразрывные взрывы — На бегущих марганце и железе, Новую жизни кариатиду. Радиоактивное творчество! Эманировать жизнь — блеск В блески данцигской водки В напиток Фауста.

V

Нам осталось лишь встретить ее Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь И тонкими лирами отметить ее жизнь.Будь же смарагдовым осиянием, Будь же золотом непобедимым, Будь знамением белизны, Неуследимыми вратами, Будь светильником на наш пир, Пребывающая в небытии Лира Лир.

Каким Гарун-аль-Рашидом
Я должен к тебе явиться!
Смотри — слова я выдам
За колесницы боевыя.

Режьте их, сабли,
Темные тела!
Куда же теперь меня завели
Решенья отчаянной мглы.

О, лейся, мое упованье,
На камень, на твердый твоей ночи!
Нет, такое стремленье
Похвалит всякая летящая душа.

К А Большаков

Каждый стих, отплывая, тонет
В разгневанных полдневных парах,
Полдень луч распаленный гонит и стонет,
Испаряя маленький прах.

Каждый стих, отплывая, гибнет
В равнодушную прорубь луны.
Она его не отринет,
Сеть мертвой, жесткой волны.

Вы же, легкие колоссы-звезды,
Вы встречаете радостно его!
И стихов налитые грозды
Не отнимет у вас никто.

Вы единое мерите сердце
Разномерным вашим лучом,
И родного приветите стрельца вы
В несравненный эфирный дом.

День сегодня был весь чистый.
Прозрачный — обиженный — гордый,
Весь в алмазинках, весь в искроплещущих слезах.
Пойдем на террасу!.. Темно. — И как только…
Ветра всклокоченная морда
Сунется пушистая ласково в рукав.

Еле внимательно взглянув и улыбнувшись: ‘Это ты ли?
Что ты хочешь в моей громопобедной мгле?
Видишь — а вон там синезоркие звезды всплыли
И, пронзая душу негасимым блеском, стоят в вышине?

Сладко образуя серебряные узоры,
Синеватое сиянье… сапфирных племен…
А не хочешь тучу? такая огромная серолиловая мгла —
Вслед за ней табуны молний, змеевидный огонь?
Мигом пригоню!..’
И летит в просторы,
Горяча березы, увлекая тени.
Снова — тишина.

И никого. Прохлада и пахучий лист.
Тихий сосновый переливчатый хвойный свист.

Навек мне упиться этой болью,
Чужим отраженьем сна;
Душа, ты ведешь к тому полю,
На котором царствует нескольких душ глубина.
Дай и мне, цветку полевому,
Добрести и жизнь вознести,
В ароматы, что снились грому,
В путь, где встретились мы —
Несколько душ.
Непонятней — все будут речи мои;
Пятна солнечных рек
Пестрят очи и уста мои.
Мне идти на то поле,
Где несколько душ.

Как будто человек зарезанный
На этой площади лежит!
А дрожь рук говорит, что нечего
Теперешнее ожидать.

Смех легче был бы не кончен,
Когда бы не тени цветков,
Зарезанный убежит с площади,
Голый бежа вперед.

Противоположная улица
Повлечет следующий труп;
Так разорваны горла накрепко
На площади в шесть часов.

Дыханье милой розы
Я в тишине узнал,
Невольны сладки слезы,
Вздохнувши, не сдержал:
О, путеводец чистый,
О, жизнедавец мой!
Мой ангел серебристый,
Любимец мой родной.

Вот день, разламывающий окна,
Потрясает недолгую ночь.
Провожает спокойно его она,
Уползая, пропадая прочь.

А там, на трубах крылатых
Живой неподвижен огонь,
В сень небес голубых, измятых
Влетает деньской конь.

Опускай онемелые руки,
Вот холодная рассвета рука:
Нестерпимо спокойные звуки,
А безудержной ночи поступь легка.

Прими же все эти вещи
В голубой ночей амбар; —
Он душою твоей трепещет
Неподвижный рассветный пожар.

Мира горим негасимым громадам
В пляс странный руки,
Цветы глубиною,
Бурно и звонко тонет утро
В глаз изменяющийся простор.

Сердце бросая отроги замира,
О, пронзительнейшая ясь.
Мир невозможно падает в губы,
Струи огня, языки дождя.

Это — творения единое кипенье,
Птицы единственной долгий свист:
Румянец услышишь ли,
Тонкие пени,
Губ неприметный
Ломкий очерет.

Входишь, дрожа, радуясь: — влага,
Чуть колеблется вечерней мглой,
Простирай нагие руки
Над колеблемой чертой.

Когда судьба занесена —
На мир презрительным указует перстом
(- на пажити, туманов прорывы —
Там: — города, волноречье, взморье,
Глубина караванов, изгибы, люди —
На холод, на теми,
Крепи, отливы -);
Презрительным перстом
Низвергая тусклейшие ряды —
Борозды, звезды ринутся,
Раздвигая ослеплений бег и пробег,

Тогда начинается, ломается явная пытка —
И леты нервических летунов
Оборвут искрометы,
Землеломы, подводники
С отличноустроенным ревом.

Вы же, громы…
А небесную пажить разломить
Крыльям блиндажа удастся ль!
Но лопнет струной золотой меридиан,
Но, звякнув, иссякнет струн поток:
Нежно опустит руки Рок.

Как и чем рассказать это,
Эту гладь, свободу и тоску.
Мне кажется: помнил некогда
Теперь же припомнить. — мне —

Так вот — каждая минута несет
Отдельный отчетливый упрек,
Ясное страстное имя,
Которому имени нет.

Что до того, искренно ли, я ли
Представил себе всего страха боль,
Нет, все пришло сурово и равнодушно,
Я только могу за душой следить.

Серое одиночество
Трав и замерзших камней,
Прячась от ясного месяца,
Редкие звезды блеснут.

Слабо Медведица точит
Семь драгоценных огней
В тихое звездное время,
Тронув туманную глубь.

Над глубиною небосклона
Уже не чуждая страна!
Душа — какого перезвона
Напоена, упоена.

Как виснет, тянет, отлетает
Свод невозможно голубой,
Как — обольститель! — изжигает
Он дух, стесненный сердцем мой,

Иль первых листьев золотеет
Обетование: — «опять!» —
Как улетает, холодеет
Земли пленительная гладь.

Дай сердце мне! ужель устами,
Кому восторг — тебя хвалить,
Приму ночей такое пламя,
Такую трепетную нить.

Несись, избыток жизни чудный,
Обетовании глубина!
За глубиною изумрудной
Уже не чуждая страна.

Нет тоски, какой я не видал.

Сердце выходит на белую поляну:
Сеть трав, переступь дубов,
Бег кленов.
Темный лесов кров; ждать не стану.

Когда раненый бежит невесело,
Сердце, выдь, выдь ему на дорогу;
Здесь окончится перекресток;
Тихо проходит лес,
Пашни не спешат
От струй рек.

Не робость нежная играет
Над бедной, жалостной душой!
Не в бесконечность улетает
Взор ясный, близкий и живой,
Так кто же здесь воспламеняет
Приют разоблаченный мой!

К какому ведомому брегу
Меня прибьет моя волна,
К какому истому ночлегу,
Благословляет тишина!

И как терзанья думы смутной
Меня тревожат и разят —
Так этой радости минутной
Я сердцем молчаливым рад,

Дни, словно стансы, убегают;
Но, нет, — теперь печальный час.
А ожиданья расстилают
Свиданий ласковый атлас.

По тверди чистой и жемчужной,
Взор опрокинув в выси мглу,
Звезды идут толпою дружной —
На ту — алмазную иглу.

Открывается дверь — и тихий
Свет расцветает в тиши.
Путник прощается с домом
И исчезает во мгле.

Как бы узнал я о свете,
Если бы ныне не он
Осторожно в него облекся,
Вырос и вышел вон.

Шорохи той же грани,
Как соки пустелых уст.
А зачем же эти дороги
Лучей красных не близки!
Топайте мостом, завязшим
В пучине вздошных дорог —
А я полоумный взор
Направляю на ту же пажить.
Вы вслушайтесь в сей сказ:
Голубь на прорубь,
Кровь на восторги,
Нивы за плески, за ивы.
И в единой печали
Я в ничто потрясен.
Сон исходит ночами,
Я до ней унесен.

По сю пору недостаточно ясно,
Но точней — и быть нельзя;
Что за холод колючий и дикий!

Шарманка моя, шарманка,
Коричневая ручка и чернила:
Немыслимо нам с Вами сыграть ничего
Ни приятнее, ни веселей.

Когда все спокойные рыла
Отдыхают в тепле:
Мое беспокойство — извольте — смыло
Мой профиль на голосе моем.

Только один мог бы, один,
Только один…
Мог бы догадаться: что я и как,
Но он… не знаю, не знаю,
Уж не помер ли милый мой друг.

Чего боишься, сердце, ты?
— Всего-всего-всего…
Пред кем таишься и молчишь
В уюте тишины?
— Таюсь — боюсь — едва взмолюсь,
— Не зная никого,
— Мольбу не смею повторять,
— Не смею очи поднимать,
— Всё жжет мне очи, всё!

Но если жизнь твоя прошла
И ждет тебя земля —
Чего страшиться в пустоте
В безмолвной наготе?
— Чего? не знаю. Не могу
— Сказать, куда бегу,
— Но лучше мрак и пустота,
— Чем черная мечта —
— На перекрестке, на углу,
— В стенах и на полу.

Этот нежный отдых в долине, едва колеблемой ветром,
В этой слезной и радостной очищающей глубине,
Где плывет райский тигр с золотыми зубами,
Шелковистый и тихоречивый, почти нерасслышанный тигр.

Он восходит лучам, и большие крылатые рыбы,
Словно медленный запах, расходятся по воздушным волнам,
Превращаясь из нежного сумрака в ярко горящую розу
И в мелодию уклончивых и невыразительных трав.

Дай устами испить этот ветер горячего мира,
Невозможный, неверный полет догоравших ресниц,
Где смеется и плачет лучистая, звонкая лира
Изумрудных и исчезающих томным весельем зарниц.

Плечи, оскаты пашен,
Перепрыгивающая омут ольха;
Отдельные воды перевивы,
Окручивается зеленый воздух.

А крест церковный уводит
На многие глаз мой мили,
Как будто на корабле воздушном
Мои руки и ноги уплыли.

Но когда рука стеклянною становится,
И около нее другая трепещет невидимкой, —
Как, на листы газет глаз роняя,
Стуки эти, звоны докучны.

И голый взор звон отнимает,
Ломая связи языка, и зорок
Корень неробкий из черепной коробки,
Вымышленный в 12-м часу.

Вцепившись крепчайше: —
Пола ночи отрывается. —
И тихое — двери железом грохают.
О, усталое же, остылое сердце!
Катится трижды подскоком.

Ты — раздвигаешь золото алоэ,
Ты — горишь улыбкой, ты —
В пляс цветающих плечей,
Ты — бежишь в очи ключом студеным,
Замолкая тусклым блеском обломок речей.

Я только дрозд журчливых слов потока,
Надо мною — безмолвится
В солнце горящий лист,
Я гляжу на праздник небесных Ориноко,
Где режет чистоту ласточки клич.

О, прозрачных столбов воздушных
Целящая пустыня,
Блаженных и одиноких слов про тебя,
Милый танец солнца нежной пыли,
Сладкий, глубокий, как уста.

Нет, повторить ли очарованье,
Эти заливающие синью глаза,
В этом море мира — мир и воля,
Хрустальный берег радужного холма.

Ударится в колокол птица
И мертвая упадет,
И ей отвечает важный,
Отдаленный, глубокий звук.

Не так ли в это сердце,
Вспыхивавшее при огне
Далеких пожаров и криков
И выстрелов ночных,

Теплый, в воздухе со свистом
Стрижом игравший взгляд
Ударяет неистовой
Ласке таинственно рад.

И вот он лежит, как птичка,
В моих жадных руках,
Как месяц, обходит кругом
И тонет в моих глазах,

Над ним загорается важная
И темная мысль моя,
Ему отвечает нежная
Жалобная свирель стиха.

Старинные опять зовут прогулки!
Будь милым снова, незабытый Друг —
Вот брошены дорожки, закоулки
И скошенный нас принимает луг.

Не повторять прекрасные сонеты,
Не слез узнать неотвратимый путь
Идем сюда; — вот дальних птиц приветы
И радости ты не избудешь, грудь.

Посещены мета далекой встречи,
Узор тропинок нами не забыт,—
Орешники твои ласкают плечи.
Приветно небо меж ветвей горит.

Вот парк с подстриженными деревами,
Разваливающийся павильон…
Беспечно бьет узорными крылами
Смеющийся и легкий летний сон.

Рука поднимется губительная
С ее блестящим топором
И овладеет ночь томительная
Моим болезненным стихом.

Как поле затопляет рисовое
Вода, плодотворя посев,
Поэт молчит, строфу дописывая,
Обожествляя свой напев,

Но я смеюсь, свой труд оканчивая,
Встречая новую зарю:
— Мне радостна судьба обманчивая
Туманского и Деларю.