Сергей Дуров

(Из А. Жильбера)

Безжалостный отец, безжалостная мать!
Затем ли вы мое вскормили детство,
Чтоб сыну вашему по смерти передать
Один позор и нищету в наследство…
О, если б вы оставили мой ум
В невежестве коснеть, по крайней мере;
Но нет! легко, случайно, наобум
Вы дали ход своей безумной вере…
Вы сами мне открыли настежь дверь,
Толкнули в свет из мирной вашей кельи;
И умерли… вы счастливы теперь,
Вам, может быть, тепло на новосельи —
А я? — а я, подавленный судьбой,
Вотще зову на помощь — все безмолвны:
Нет отзыва в друзьях на голос мой,
Молчат поля, леса, холмы и волны.

Когда, склонившись на плечо.
Ты жмешь мне руку и вздыхаешь,
И, веря в счастье горячо,
Ты слишком много обещаешь…
Тебя становится мне жаль,
Я за тебя грущу невольно,
Сжимает сердце мне печаль,
И так мне трудно, так мне больно…

Я говорю тебе тогда:
«Не верь любви моей!.. День со дня
Бледней горит моя звезда…
Не тот я завтра, что сегодня…
По сердцу нашему скользя,
Всё благородное проходит:
Любить всегда одно — нельзя;
День новый — новое приводит…

И ты, напуганная мной,
Спешишь к груди прижаться крепче…
Зараней зная жребий свой.
Обоим нам как будто легче…
В огне любви, в чаду страстей
Друг другу сладко нам передаться —
Своих наслушаться речей,
Своим дыханьем надышаться…

Так на египетских пирах.
Держась старинного завета,
С гостями рядом на скамьях
Сажали пыльного скелета —
Затем, чтоб каждый из гостей,
В нем видя жребий свой грядущий.
Дар жизни чувствовал полней
И оценял бы миг текущий.

(Из А. Шенье)

И легче и вольней вздыхает как-то грудь,
Когда тоску свою разделишь с кем-нибудь.
Так сахарный тростник смягчает горь растенья.
Измена, кажется, сносней от разделенья.
И это всё равно, — услышит ли нас друг,
Изведавший, как мы, сердечный наш недуг,
Или одни идя, томясь волненьем жгучим,
Вверяем грудь свою волнам, лесам дремучим.

(Из Мильвуа)

В светлой обители
Вместе родилися —
Горе тяжелое
О легкою радостью.
Боги им не дали.
Равного жребия.
Радость взяла себе
Яркие крылышки;
Горе без них пошло
По свету мыкаться.

«Кто-то поможет мне? —
Горе подумало, —
Боги на долю мне
Не дали крылышек.
Разве сойтиться мне
О резвой подругою,
Да попросить у ней
Места на крылышках:
Где опечалю я,
Пусть она радует!»

Вздумано — сделано:
Словно как брат с сестрой,
Горе пустилось в путь
С ветреной радостью.
Скрывши лицо свое.
Радужным крылышком
Милой сопутницы,
Горе летит себе:
Выжмет слезу оно,
Радость сотрет ее…

Скоро, однакоже,
Горю наскучило
Вместе с товарищем
Резвым и ветреным.
Горе пошло одно
По свету мыкаться.
Что же случилось с ним?
Радости настежь дверь
Каждый открыть готов, —
Горю же места нет!..

«Плохо без радости», —
Горе подумало —
И снова в спутницы
Радость берет себе…
С той поры по свету
Неразлучаемо,
Дружно и весело
Всюду летят они:
Где радость явится,
Там ждите горести!

Если хочешь видеть лето,
На себя взгляни, мой ангел,
Взор твой блещет ярче солнца,
Веет розою дыханье,
Очи светятся лазурью.

Если ж хочешь видеть осень,
Загляни ко мне на сердце:
В нем порывы — вихри бурны,
Степь заглохшая — надежды,
Мысли — тучи дождевые.

О, пусть только б взгляд твой нежный
Мне блеснул лучом надежды, —
Бурный вихрь повеет розой,
Степь раскинется цветами,
Мысль засветит жарким солнцем.

Но когда напрасно буду
На призыв искать ответу, —
Мрак падет ко мне на очи,
В сердце холод разольется,
Улетит душа во вздохах…

У каждого есть горе; но от братьев
Мы скрыть его стараемся улыбкой,
Притянутой нарочно. Мы жалеем
Одних себя, — и с завистью глядим
На тех людей, которые, быть может,
Не меньше нас горюют втихомолку..
Никто своей бедой — чужой не мерит,
А между тем едва ль из нас не каждый,
О разорванным на части сердцем, мыслит:
«Все счастливы… а я один несчастлив!..»
Мы все равно несчастливы! — Молитва
У нас у всех одна — переменить нам жребий…
Свершается!.. переменен наш жребий.
Но скоро мы опять о том жалеем,
Что старое и близкое нам горе
Сменилося для нас несчастьем новым.

Ребенку

Сынок отважного бойца,
Малютка милый, шаловливый,
Не тронь оружие отца:
Оно опасно, хоть красиво.

Пускай блестит, пускай звенит —
Не обращай на то вниманья.
Оно, как друг, к себе манит,
Но даст потом, как враг, страданья.

Не тронь его до дальних дней…
Ты будешь сильный и проворный,
И загремит в руке твоей
Оно игрушкою покорной.

А я молюсь, чтобы тогда
Оружья всем игрушкой были;
Чтоб зверство, горе и вражда
Ни лиц, ни стали не томили.

Мы встретились — и тотчас разошлись.
Ни он, ни я не высказали мыслей
И чувств своих друг другу; будто сон,
Свиданье с ним мелькнуло и исчезло;
Но сердце мне твердит: не знаю, где,
Здесь или там, сегодня или завтра
Сольетесь вы душа с душой, как небо
Сливается вдали с лазурным морем.

С тайной, тяжелой тоской я гляжу на тебя, мое сердце!
Что тебя ждет впереди? — Кукла, которая будет
Тешить сначала тебя, а потом эта кукла наскучит…
После, когда подрастешь, ты сама будешь куклой для взрослых:
Вырядят в бархат тебя, напоказ вывозить тебя будут.
Строго тебе запретят обнаруживать чувства к мысли;
Волю твою окуют (воля всего им опасней!);
Позже, как время придет, по расчету (конечно, не сердца)
Выдадут замуж тебя. За кого? Не твое это дело:
Муж твой хорош для других, для тебя и подавно, не правда ль?
Замужем будешь ты жить; наживешь себе деток; но детки,
Может быть, выдут в отца; а отца ты едва ли любила…
Время не ждет никого… поглядишь, неожиданной гостьей
Старость нагрянет к тебе (тяжела эта гостья не впору!).
Ты, не живя, отцветешь и брюзгливой старухою будешь.
Люди при жизни тебя похоронят на сердце, а после,
Бросивши камень на гроб, никогда не придут на могилу
Вспомнить про ту, кто была, без сознанья, страдалица в жизни…

С невыразимым наслажденьем,
О невыразимою тоской
Слежу за речью, за движеньем,
За взглядом, кинутым тобой.

Мне сладко верить, что судьбою
Тебе проложен светлый путь,
Что радость встретится с тобою
Когда-нибудь и где-нибудь…

Но, грустно то, что, может статься,
Идя с тобой путем иным,
Мне поневоле не удастся
Упиться счастием твоим.

Так иногда под небо юга,
В благословенный теплый край,
Нам проводить приятно друга,
Но горько вымолвить: прощай!

Когда трагический актер.
Увлекшись гением поэта,
Выходит дерзко на позор
В мишурной мантии Гамлета, —

Толпа, любя обман пустой,
Гордяся мнимым состраданьем.
Готова ложь почтить слезой
И даровым рукоплесканьем.

Но если, выйдя за порог,
Нас со слезами встретит нищий
И, прах целуя наших ног,
Попросит крова или пищи, —

Глухие к бедствиям чужим,
Чужой нужды не понимая,
Мы на несчастного глядим,
Как на лжеца иль негодяя!

И речь правдивая его,
Неподслащенная искусством,
Не вырвет слёз ни у кого
И не взволнует сердца чувством…

О род людский, как жалок ты!
Кичась своим поддельным жаром,
Ты глух на голос нищеты,
И слезы льёшь — перед фигляром!

С горячим участьем гляжу на тебя я, ребенок!
Как взгляд твой приветлив, как голос твой мягок и звонок,
Как каждое слово мне в грудь западает глубоко
И как увлекает оно мое сердце далеко…

Что день, за тебя я молюся пред светлой иконой:
Да будет тебе он на трудном пути обороной,
Да вечно хранит он тебя от житейской невзгоды:
Пускай бы цвела ты средь мира, любви и душевной свободы…

О, плачьте над судьбой отверженных племен,
Блуждающих в пустынях Вавилона:
Их храм лежит в пыли, их край порабощен,

Унижено величие Сиона:
Где Бог присутствовал, там идол вознесен…
И где теперь Израиль злополучный
Омоет пот с лица и кровь с усталых ног?
Чем усладит часы неволи скучной?
В какой стране его опять допустит Бог
Утешить слух Сиона песнью звучной?.
Народ затерянный, разбросанный судьбой,
Где ты найдешь надежное жилище?

У птицы есть гнездо, у зверя лес густой,
Тебе ж одно осталося кладбище
Прибежищем от бурь и горести земной…

Вот я опять под кровлей незабвенной,
Где молодость в нужде я закалил,
Где в грудь мою проник огонь священный.
Где дружбой я, любовью встречен был.
Душа моя приличьем не гнетома,
В самой себе вмещала целый свет;
Легко я мог взбежать под кровлю дома:
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Пусть знают все, что жил я там когда-то!..
Вот здесь кровать моя была… вот стол…
Вот та стена, где песни стих начатый
Я до конца, случайно, не довел…
Восстаньте вновь, видения святые!
Откликнитесь на мой живой привет!
Для вас в те дни закладывал часы я…
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Явись и ты, скрываемая далью!..
И вот она мерещится опять…
Окно мое завешиваешь шалью
И кофточку кладешь мне на кровать…
Храни, амур, ее цветное платье
И свежесть щек лилей и свежий цвет.
Любовников ее не мог не знать я…
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Мои друзья устроили пирушку
В честь подвигов народных наших сил.
Их громкий клик достиг в мою лачужку:
Под Маренго я знал, кто победил…
Гремит пальба… из сердца песня льется…
Среди торжеств забот и страха нет…
В Париже быть врагу не доведется…
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Но полно мне! Прощай, жилье родное!
За миг один увянувшей весны
Я отдал бы всё время остальное,
И опытность, и сны — пустые сны!
Надеждами и славой увлекаться,
На каждый звук в душе искать ответ,
Любить, страдать, молиться, наслаждаться:
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Люблю, облокотясь на скалу Аюдага,
Глядеть, как борется волна с седой волной,
Как, вдребезги летя, бунтующая влага
Горит алмазами и радугой живой, —

Как с илистого дна встает китов ватага
И силится разбить оплот береговой;
Но после, уходя, роняет, вместо стяга,
Кораллы яркие и жемчуг дорогой.

Не так ли в грудь твою горячую, певец,
Невзгоды тайные и бури набегают,
Но арфу ты берешь, и горестям конец.

Они, тревожные, мгновенно исчезают
И песни дивные в побеге оставляют,
Из коих для тебя века плетут венец.

О родного дерева отпадший,
На волю преданный грозам,
Окажи, листок полуувядший,
Куда летишь? — Не знаю сам!

О тех пор, как дуб упал от бури,
От дружной ветки отлучась,
То я ношусь в степях лазури,
То снова падаю я в грязь.

Я мчусь по прихоти суровой,
Куда влечет меня мой рок,
Куда несется лист лавровый
И легкий розовый листок.

I

Есть бездна на земле, есть бездна роковая,
Ее зовут: Париж. В три раза обвивая
Бойницы, храмины и царские дворцы,
Река прожелкшая бежит во все концы…
Та бездна день в ночь клокочет и дымится…
Там вечно человек страдает и томится, —
Лохань, в которую стекает с давних пор
Со всех концов земли навозный хлам и сор,
Который, наконец, всё высясь постепенно,
Волной крушительной течет по всей вселенной…

II

Там только изредка мелькает из-за туч
Зари румяный блеск и солнца яркий луч,
Там с утра до утра на стогнах шум тревожный,
Сну благотворному предаться невозможно;
И там никто не спит… а мысль и голова
Натянуты у всех, как в луке тетива,
Там каждый жмет других. Без всякого сознанья
Нисходят люди в гроб, смеясь над покаяньем.
Там храмы, кажется, остались для того,
Чтоб молвить: был здесь бог, но ныне нет его!

III

Там столько алтарей погибло в быстром ходе,
Там столько ярких звезд затмилось на восходе,
Там столько юных жатв погибло без плода,
И столько гениев, поборников труда,
Исчезло без вести, в чаду людских волнений,
Пустых сует земных и горьких убеждений,
Что нынче ничего не любит человек;
Не зная, как убить и в чем убить свой век,
Он прилепляется к одним предубежденьям:
Всё, кроме золота, унижено презреньем…

IV

Увы!.. и после всех бесчисленных толчков,
И после опыта сурового веков, —
И после стольких слав и стольких унижений —
И царственных начал и царственных падений —
Старик, которого мы временем зовем,
Сметающий с земли весь сор своим крылом,
Всё рушащий вконец рукой неумолимой,
Разбивший вдребезги разврат и стены Рима, —
Находит в наши дни такую же лохань,
Куда, как прежде в Рим, течет отвсюду дрянь…

V

В Париже тот же шум и та же жажда власти,
Готовая дробить отечество на части,
И та же жалкая толпа клеветников,
Глухих сенаторов и ветреных льстецов,
И та ж насмешливость над голосом пророков,
Исполненным любви, надежды и уроков;
И та же суетность в поступках; цель для них:
Жизнь как-нибудь убить на зрелищах пустых,
И, словом, Рим воскрес у нас в Париже снова,
За исключеньем форм и неба голубова…

VI

О ты, мятежное семейство парижан!
Ты, словно человек, который вечно пьян,
Иль блудное дитя, отверженец семейства,
Готовый каждый день на новое злодейство,
Идя по улице, ты хлещешь заодно
Собаку тощую и звонкое стекло…
В вас, детях суетных, нет признака рассудка:
Вы плюете на всё, считая веру шуткой,
И всё, что кажется нам чистым и святым,
Вы называете ничтожным и пустым…

VII

А между тем ты храбр, отважен в бранных спорах,
Как, старый гренадер, ты ешь, глотаешь порох;
И, в сердце затая к отечеству любовь,
На пулю и на штык ты кинуться готов;
Но только что мятеж у двери запылает, —
Тебя призыв ко злу невольно увлекает,
Бежа из дома в дом трепещущих граждан,
Ты, словно гибельный и страшный ураган,
Всё рушишь на пути, всё мечешь в ярый пламень
И даже дерзостно кидаешь в небо камень…

VIII

Французы, ветреный и гибельный народ!
Ты — море бурное, живой водоворот!
Чей голос иногда вселенную тревожит
И всё перевернуть в одно мгновенье может!
Волна, которая, да неба возлетя,
Внезапно падает на землю, как дитя,
Народ единственный, в котором вместе слиты
Пороки юности и старости маститой;
Народ, который всех сызмлада увлекал,
Но свет которого еще не разгадал!

IX

Есть бездна на земле, есть бездна роковая,
Ее зовут: Париж. В три раза обвивая
Бойницы, храмины и царские дворцы,
Река прожелкшая бежит во все концы…
Та бездна день и ночь клокочет и дымится…
Там вечно человек страдает и томится, —
Лохань, в которую стекает с давних пор
Со всех концов земли навозный хлам и сор,
Который, наконец, всё высясь постепенно,
Волной крушительной течет по всей вселенной.

Добро бы жить, как надо, — человеком!
И радостно глядеть на свой народ,
Как, в уровень с наукою и веком,
Он, полный сил, что день, идет вперед.

Как крепко в нем свободное начало,
Как на призыв любви в нем чуток слух,
Как десяти столетий было мало,
Чтоб в нем убить его гражданский дух…

Добро б так жить! да, знать, еще не время…
Знать, не пришла для почвы та пора,
Чтоб та нее ростки пустило семя
Народности, свободы и добра.

Но всё же мы уляжемся в могилы
С надеждою на будущность земли,
С сознанием, что есть в народе силы
Создать всё то, чего мы не могли.

Что пали мы, как жертвы очищенья,
Взойдя на ту высокую ступень,
О которой видели начатки обновленья
И чуяли давно желанный день!..

Кто стал, помимо вечных лжей,
Герольдом истины свободной, —
Тот, в общем мненьи, враг людей,
Отступник веры, бич народный.

Как мы ценили правоту?
Какую ей давали плату?
Ведь все кричали: смерть Христу!
Смерть обольстителю Сократу!

И Галилей за то, что он
Мир двинул с места, был оплеван.
Судьба! вникая в твой закон,
Я вижу, наш успех основан

На том, что лучший из людей
Обязан крест принять на долю,
Отдать нам в жертву свет очей,
Всю душу, сердце, разум, волю,

Трудиться ночь и день-деньской,
Лить пот и кровь свою для брата
И, наконец, за подвиг свой
Стяжать названье ренегата…

Есть люди в памяти моей,
Которых видел я когда-то;
Судьба меня и тех людей
Ничем не связывала свято.
Любви не мог я ждать от них,
Бояться их едва ли можно;
Труда не стоит помнить их,
А позабыть их невозможно…

Он юношеских лет еще не пережил,
Но жизни не щадя, не размеряя сил,
Он насладился всем не во-время, чрез меру,
И рано, наконец, во все утратил веру.
Бывало, если он по улице идет,
На тень его одну выходит из ворот
Станица буйная безнравственных вакханок,
Чтоб обольстить его нахальностью приманок —
И он на лоне их, сок юности точа,
Ослабевал душой и таял как свеча.
Его и день и ночь преследовала скука:
Нередко в опере Моцарта или Глюка
Он, опершись рукой, безмысленно зевал.
Он головы своей в тот ключ не погружал,
Откуда черпал нам Шекспир живые волны.
Все радости ему казалися неполны:
Он жизни не умел раскрашивать мечтой.
Желаний не было в груди его больной:
А ум, насмешливый и неcогретый чувством,
Смеялся дерзостно над доблестным искусством
И всё великое с презреньем разрушал:
Он покупал любовь, а совесть продавал.
Природа — ясный свод, тенистые овраги,
Шумящие леса, струн лазурной влаги —
И всё, что тешит нас и радует в тиши,
Не трогало его бездейственной души,
В нем сердца не было; любил он равнодушно:
Быть с матерью вдвоем ему казалось скучно.
Не занятый ничем, испытанный во всем,
Заране он скучал своим грядущим днем.
Вот — раз, придя домой, больной и беспокойный,
Тревожимый в душе своею грустью знойной,
Он сел облокотясь, с раздумьем на челе,
Взял тихо пистолет, лежавший на столе,
Коснулся до замка… огонь блеснул из полки…
И череп, как стекло, рассыпался в осколки.
О юноша, ты был ничтожен, глуп и зол,
Не жалко нам тебя. Ты участь приобрел
Достойную себя. Никто, никто на свете
Не вспомнит, не вздохнет о жалком пустоцвете.
Но если плачем мы, то жаль нам мать твою,
У сердца своего вскормившую змею,
Которая тебя любила всею силой,
А ты за колыбель ей заплатил могилой.
Не жалко нам тебя — о нет! но жаль нам ту,
Как ангел чистую, бедняжку-сироту,
К которой ты пришел, сжигаемый развратом
И соблазнил ее приманками и златом.
Она поверила. Склонясь к твоей груди,
Ей снилось счастие и радость впереди.
Но вот теперь она — увы! — упала с неба:
Без крова, без родства, нуждаясь в крошках хлеба
С отчаяньем глядя на пагубную связь,
Она — букет цветов, с окна столкнутых в грязь!
Нет, нет — не будем мы жалеть о легкой тени:
Негодной цифрою ты был для исчислений;
Но жаль нам твоего достойного отца,
Непобедимого в сражениях бойца.
Встревожа тень его своей преступной тенью,
Ты имя славное его обрек презренью.
Не жалко нам тебя, но жаль твоих друзей,
Жаль старого слугу и жалко тех людей,
Чью участь злобный рок сковал с твоей судьбою,
Кто должен был итти с тобой одной стезею,
Жаль пса, лизавшего следы преступных ног,
Который за любовь любви найти не мог.
А ты, презренный червь, а ты, бедняк богатый,
Довольствуйся своей заслуженною платой.
Слагая жизнь с себя, ты думал, может быть,
Своею смертию кого-нибудь смутить —
Но нет! на пиршестве светильник не потухнул,
Без всякого следа ты камнем в бездну рухнул.
Наш век имеет мысль — и он стремится к ней,
Как к цели истинной. Ты смертию своей
Не уничтожил чувств, нам свыше вдохновенных,
Не совратил толпы с путей определенных:
Ты пал — и об тебе не думают теперь,
Без шума за тобой судьба закрыла дверь.
Ты пал — но что нашел, свершивши преступленье?
Распутный — ранний гроб, а суетный — забвенье.
Конечно, эта смерть для общества чужда:
Он свету не принес ни пользы, ни вреда —
И мы без горести, без страха и волненья
Глядим на падшего, достойного паденья.
Но если, иногда, подумаешь о том,
Что жизнь слабеет в нас заметно с каждым днем,
Когда встречаем мы, что юноша живой,
Какой-нибудь Робер, с талантом и душой
Едва посеявший великой жатвы семя,
Слагает жизнь с себя, как тягостное бремя;
Когда историк Рабб, точа на раны яд,
С улыбкой навсегда смежает тусклый взгляд;
Когда ученый Грос, почти уже отживший,
До корня общество и нравы изучивший,
Как лань, испуганный внезапным лаем псов,
Кидается в реку от зависти врагов;
Когда тлетворный вихрь открытого злодейства,
Отъемлет каждый день сочленов у семейства:
У сына мать его, у дочери отца,
У плачущих сестер их брата-первенца,
Когда старик седой, ценивший жизни сладость,
Насильной смертию свою позорит старость;
Когда мы, наконец, посмотрим на детей,
Созревших до поры за книгою своей,
Мечтавших о любви, свободе и искусствах, —
И после ошибясь в своих заветных чувствах
И к истине нагой упав лицом к лицу,
На смерть стремящихся, как к брачному венцу, —
Тогда невольно в грудь сомненье проникает:
Смиренный — молится, а мудрый — размышляет:
Не слишком скоро ли вперед шагнули мы?
Куда влечет нас век? к чему ведут умы?
Какие движут нас сокрытые пружины?
Чем излечиться нам? И где всему причины?
Быть может, что в душе, безвременно, у нас
Высокой истины святой огонь погас,
Что слишком на себя надеемся мы много,
………………………..
………………………..
………………………..
………………………..
………………………..
Не время ль пожалеть о тех счастливых днях,
Когда мы видели учителей в отцах
И набожно несли свое ярмо земное,
Раскрыв перед собой Евангелье святое;
Для ока. смертного — таинственная тьма!
Неразрешимые вопросы для ума!
Как часто, иногда, от них, во время ночи,
Поэт не может свесть задумчивые очи,
И, преданный мечтам и мыслям роковым,
Один — блуждает он по улицам пустым,
Встречая изредка, кой-где, у переходов
Вернувшихся домой, с прогулки, пешеходов.

Куда ни посмотришь — повсюду,
Всегда видишь грустные лица:
Не встретишь веселой улыбки,
Веселого взгляда не встретишь…

Захочешь ли вслушаться в речи,
Летучие речи людские, —
В них слышишь какую-то муку
Сомненья, надежды и страха.

Сойдешься ли с искренним другом
И тайны ему поверяешь, —
Всё как-то не выскажешь мысли.
Ответа от друга не выждешь…

И трудно, и больно, и горько
Больному с больными встречаться.
Но может ли горе быть вечно?
Ужели границ нет терпенью?

Не гляди на солнце
Летом, в яркий полдень;
Если богом не дан
Оку взор орлиный,
Если ты заране
Знаешь, что от блеска
Пламенного солнца
Потеряешь зренье.

Не читай Шекспира,
Если ты боишься
Глубоко проникнуть
В тайны роковые
Бытия земного.
Если ты не хочешь
Разгадать движений
Сердца человека…

Сальватор

Завидую тебе, счастливый рыболов!
Хотел бы я закидывать тенета
И, к берегу причалив, сеть мою
Просушивать на солнце. В час вечерний,
Когда уже за дальнею Капреей
Пурпурный луч заката догорает,
Я бы хотел, как ты, носиться в море
И видеть ночь, сходящую с небес.
О, пожалей меня, товарищ, в людях
От горести я вяну, потому
Что край родной мне сделался противен;
В моих глазах Неаполь златоверхий
Не тот, чем был. Сады благоуханны,
Лазурь небес, целебно-сладкий воздух,
Вливающий отраду, бледность утра,
Румянец вечера, краса залива,
По коему крылатые ладьи
Как лебеди ныряют, словом, всё,
Поля в цветах и огненный Везувий,
И самое воспоминанье детства,
По старине не могут разогнать
Над головой моей тумана… Краски
В моих руках теперь теряют свежесть;
Печальный тон ложится на картинах.
Я бросил кисть, разбил мою палитру,
И по земле, облитой жаркой лавой,
В полдневный зной скитаюсь как изгнанник.

Рыбак

О милый брат! я понимаю вздох,
Из уст твоих слетевший; понимаю.
Зачем твои кудрявые власы
Бросают тень, сбегая на плечо,
Покрытое разорванной одеждой;
Зачем лицо так бледно, а глаза,
Насупившись, сверкают исподлобья.
Ты не один, поверь, страдаешь втайне:
Хоть грудь моя черна, но не из камня.
Я чувствую, как ты, что солнце наше
Моей души уже не греет боле.
Ах, кто из нас нарядится? Кто в силах
Надеть венок из листьев виноградных?
Кому на мысль придет, под сенью лавра,
Протанцовать живую тарантеллу?
Кто музыкой прогнать сумеет горе,
Когда оно, как червь, нам гложет сердце?
Друг, наша жизнь — прогоркнувший лимон,
Которого ничто не усладит. Мы дети
Прекрасные прекраснейшей земли;
Но, как волы, осуждены судьбою
Нести ярмо тяжелого рабства;
Нам надо лбом ломиться, тратить силы,
Потеть в трудах и, к довершены» мук,
Переносить побои иноземца.

Сальватор

О рыболов, тебе, но крайней мере,
Осталося в отраду это море,
Обширное и светлое, как небо.
Ты, как орел, которому земля
Прискучила, слетаешь с гор кремнистых
И в челноке плывешь в открытом море.
Смывая гной с душевных ран своих:
Удар весла, и ты, вольнолюбивый,
Становишься властителем вселенной.
Там можешь ты поднять свое чело,
Как человек глядеть на небо прямо
И песни петь… а если моря шум
Издалека примчит к тебе случайно
Отзвучия земные и на сердце
Навеет грусть, ты смело можешь плакать
И ропот свой сливать с роптаньем волн.
А мы, увы! жильцы земли печальной,
Осуждены в безмолвии страдать,
Нести ярмо пришельцев ненавистных
И грудию позор свой защищать;
Должны глядеть на зло холоднокровно.
От коего б с досады лопнул камень;
И, наконец, волненья затаив,
Искать угла, в котором было б можно
Об участи своей поплакать. Ныне
Нам жалоба вменяется в проступок.
Земля, мой друг, на коей мы родились.
И воздух тот, которым дышим мы,
Заразою язвительною веет:
Из двух друзей, беседующих вместе,
Всегда один безнравственный доносчик.

Рыбак

Не вечно же противный ветер будет
В наш парус дуть. Припомни, добрый Роза,
Над нами есть святое провиденье,
Которое воззрит на нашу участь:
Оно не даст в обиду бедняка
Скупцу богатому. Оно нам облегчит
Путь к счастию. Мы, спящие на камне
И целый день трудящиеся в поте,
Когда-нибудь узнаем лучший жребий.
Из нас теперь немного легковерных:
Придет пора, и явятся меж нас
Мыслители, в устах с железным словом.
Объевши кость, захочется нам мяса.
За осенью для нас наступит лето…
Я этою надеждой успокоен
И весело мои кидаю сети
У берега и в безднах недоступных:
Когда-нибудь в заливе голубом,
На золотом песке брегов Киайи,
Я уловлю в сетях моих — свободу…

Сальватор

О рыболов, ужель ногою белой
На палубу к тебе свобода станет?
Ужель она рукой твоих собратий
Введется к нам в Неаполь? Я боюсь,
Чтоб речь твоя напрасно не погибла,
Как звук пустой и лживый. Эта гостья,
Которую свободой мы зовем,
Нисходит к тем, которые достойны
Ее любви; а мы погрязли в лени;
Лицо ее и поступь для народа,
Убившего в рйзврате мощь свою,
Понравиться не могут. Сибариты,
Обросшие кудрявой, черной шерстью,
Расползпше от неги и еды —
У них душа в мамоне, и мамон
В их голове; безмысленно зевать.
Пить, есть да спать — для них одно блаженство!
По улицам валяясь на спине,
Они глядят по целым дням на небо
И от него даров съедобных ждут;
Единый бог для них могуч и силен,
И этот бог — обжорство. Все другие
Высокие и пламенные чувства
Для сердца их не внятны. Боязливо
Они глядят на меч…

Рыбак

О добрый Роза!
Не обвиняй народа. Горе сердца
Наполнило твой ум мертвящим хладом
И гордостью. Ты смотришь на отчизну
Ошибочно. Народ всегда надежен,
Народ всегда — хорошая земля,
Удобная к богатой разработке;
Земля, внутри которой вечно бродит
Могучий сок, всему дающий жизнь
И действующий вечно с равной силой.
Он — сильный дуб, возводит к небесам
И, возродя, питает человека.
Добром платя за зло и оскорбленье,
Сторицею под плугом и сохой,
Он нам дает обилие и жатвы.
Кидай навоз на землю, всё она
Переродит в златистые колосья;
Она всему дает живую силу,
На ней одной великое родится…

Сальватор

Не знаешь ты, как тягостна для сердца
Живая мысль, не вылитая явно.
Ты плакал бы, как я, когда бы то же
Мог испытать; но, человек простой
И добрый, ты не можешь разгадать
Моей тоски, моих страданий едких,
Отчаянья, которое рождает
Та мысль, что я, рожденный быть на солнце,
Во мраке дни мои окончить должен.
Не знаешь ты, как больно для души
Иметь крыло и быть в позорной клетке.
А между тем, что день, то смерть к нам ближе,
Что день, то меч, врученный нам от бога,
Снедается обыкновенной ржавой.
Мы чувствуем, что в нас, от недостатка
Возвышенной и благородной пищи,
С дня на день огнь душевный тратит силу,
Что тело в нас живет на счет души,
И гений наш, затерянный в пустыне,
Гниет как кладь в закрытом сундуке.
Для гения, мой друг, нужна свобода,
Как пьянице бокал широкодонный.
И мне простор необходим. Ты видишь,
Я утомлен бесплодным ожиданьем…
Устал вздыхать и плакать, как скопец
Над девою в бессильной страсти плачет…
Когда народ, имея столько силы,
Бездейственно у нас коснеет ныне,
То я иду искать других людей.

Рыбак

О истинно-возвышенное сердце,
Горячая и жаркая душа!
Ужели ты не можешь подождать
День… два?. а там… когда негодованье
Правдивое на свет и на людей
Тебе велит бежать от нас в пустыню,
Друг, берегись другой ужасной бездны,
В которую мы впали нынче все:
Не сделайся бездушным себялюбцем,
Не забывай, что есть над нами промысл;
И если он обогатил нам душу
Влечением к прекрасному, то это
Не для пустой себялюбивой цели,
Но к общему благополучью. Каждый
Из нас отдать отчет обязан богу
В своих делах: я за мои слова
Отвечу там, а ты, Сальватор Роза,
За кисть свою и краски. Дай мне руку,
Возьмем себе в вожатого терпенье:
С ним самое страданье как-то легче,
И каждая высокая душа
В нем мирное прибежище находит…

Сальватор

Ты искренно и сладко говоришь;
Но вспомни то, что на родимой почве
Пшено теперь становится крапивой,
Что семена у нас теряют силу
И не дают полезных прозябаний.
От родины не жду я ничего
И навсегда с Неаполем прощаюсь.
Привет тебе, калабрская земля,
Где выси гор туманами дымятся
И вал морской всегда о берег плещет!
Я кланяюсь тебе, гигант Гаргано,
Окутанный косматыми лесами
И спорящий с грозою!.. о, прими
Меня теперь под сень свою! Позволь
С кочующим и девственным народом
Соединить навек мой горький жребий,
Упиться их веселою свободой
И с ними хлеб насущный разломить…
Там, только там величье человека
Во всей красе еще досель осталось
И девственна земля еще доселе;
Там снова я для счастья оживу,
И, как орел, я буду долго, долго
И жизнию и счастьем упиваться…
А если смерть придет ко мне чредой,
Не саван я надену гробовой,
Не меж досок истлеть придется телу;
Я скроюся в объятиях Сибеллы,
Как легкий дым на небе голубом,
Как тихий ключ на черном дне морском,
Не кинув по себе для суетного света
Ни имени, ни пыльного скелета…

Перекрестясь, пустился я в дорогу…
Но надоел мне путь,
Я поглазел довольно, слава богу,
Пора бы отдохнуть…
Не вечно же мне маяться по свету
Бог знает для чего:
Ведь у меня, сказать по правде, нету
По сердцу никого.

Люблю я лес, раскидистое поле,
Люблю грозу и гром,
Да и они прискучат поневоле
Не нынче, так потом…
И для чего, подумаешь, родится
И бродит человек!
Эх! На ночлег скорей бы приютиться!
Да и заснуть навек…

Вечер был светел как день; небо сияло лазурью; поля
Яркозеленым ковром расстилались далеко, далеко;
Звонко журчащий ручей, ниспадая с горы у подножья,
Радужной пеной сверкал, а в лесу, из-за кущи ветвистой,
Слышалась песнь соловья. — И подумал тогда я невольно:
«О, для чего не дано человеческой жизни под вечер
Светлого неба любви, упований широкого поля,
Быстрых желаний ручья и надежд соловьиных напевов!..»

В нас воля разума слаба,
Желанья наши своевольны;
Что б ни сулила нам судьба,
Всегда мы ею недовольны.

Нам новизны давай для глаз,
Давай для сердца нам обновы;
И если счастье ловит нас,
Мы горе выдумать готовы.

Я думаю: на что облокотиться?
На что теперь осталося взглянуть?
К чему душой и сердцем приютиться?
Чем вылечить мою больную грудь?
Над головой златое небо тмится,
В безвестности теряется мой путь,
Густой туман вокруг меня ложится:
Нет пристани, где б мог я отдохнуть.
Любить — нет сил; надеяться — нет мочи;

Желать — теперь мне кажется смешно:
Желаниям не верю я давно…
Так пешеход, во время поздней ночи,
В неведомую даль стремит напрасно очи:
Вокруг него все смутно, все темно…

Небо чисто после бури, —
Только там, на дне лазури,
Чуть заметна и бледна,
Тучка легкая видна…

От родной семьи изгнанник,
Ты куда несешься, странник?
Где, скажи, в краю каком
Колыбель твоя, и дом?

Разольешься ль ты туманом
Над бездонным океаном?
Или мелкою росой
Ты забрызжешь над травой?.

Иль в лазури неба чистой
Ляжешь радугой огнистой
И обхватишь, как венец,
Целый мир с конца в конец?.

Или, вновь в степях лазури
Ты сзовешь и дождь и бури
И, вернувшись к нам, потом
Принесешь грозу и гром?

I

Подвигнутый верой, в пример развращенному веку,
Дервиш вдохновенный пошел в отдаленную Мекку,
Чтоб там поклониться священному гробу пророка
И глубже проникнуть в высокие тайны Востока.

II

Взяв посох и кружку, оставя всех по

сердцу близких,
Пошел и достиг он бесплодных степей аравийских,
Где промыслом свыше, на доблестный подвиг хранимый,
Сносил он и голод, и жажду, и зной нестерпимый.

III

Раз, в полдень, под пальмовой сенью зеленой,
Он видит источник, журчащий волною студеной;
Припав на колено, он жадно пьет чистую влагу,
Впивая с ней вместе и новую жизнь и отвагу…

IV

Напившись, он кружку наполнил прозрачной водою.
И дальше пустился песчаной дорогой степною,
В душе прославляя великую благость Аллаха
И ключ животворный, рожденный из жгучего праха.

V

Идет он… но в полдень мучительно-знойный, однажды
Он снова, усталый, томится от пламенной жажды —
И кружку к устам он подносит с отрадой в пустыне!
Но влага прогоркла и стала противней Польши…

VI

Дервиш поневоле и думой и сердцем смутился —
И к кружке своей он с упреком тогда обратился:
«Скажи, отчего ты напиток живой отравила
И едкую горечь студеной воде сообщила?»

VII

Ответствует кружка: «Когда-то… спустя целым веком
Была я таким же, дервиш, как и ты, человеком,
И тоже любила, и тою же грустью терзалась,
И так же, как ты, я в себе и в других ошибалась.

VIII

Я верила в счастье и вечную благость пророка,
Но вера и твердость погибли на сердце до срока.
Томясь, я погибла… и сделалась горстию пыли:
Из ней эту кружку смышленые люди слепили.

IX

И вот почему я доселе в себе сохраняю
Всю прежнюю горечь и горечью той отравляю
Не только студеный и дышащий жизнью напиток,
Но даже надежду и веры священный избыток».

Мой взор, по прихоти, летел Бог весть куда.
И кажется, мне слышалось тогда,
Что горы и леса прибрежные шептали
И что-то у небес и моря вопрошали…

И звёзды яркие на небе безграничном,
Роскошно шествуя своим путем обычным,
И волны шумные, в раздолье водяном,
Играя и журча на море голубом,
Твердили, сочетав свой голос воедино:
«Все это Бог, все Бог — Начало и Причина!»

Есть непонятные кручины:
Они родятся без причины
И, словно ржава на меди,
Ложатся едко на груди…

Не надо им несчастий близких;
Они, как сосны гор альпийских,
На голом камне могут цвесть:
Всегда, во всем им пища есть…

Из сердца вырвать их нет средства,.
Они пускают корень с детства;
Но если б даже вырвать их —
Нам горько стало бы без них…

Бывают дни недуга рокового:
Напрасно я гляжу кругом —
Среди тревог волнения земного
Услады сердцу нет ни в чем.
Мне тяжело цветов благоуханье,
Докучен свет роскошный дня,
Н звуков сладостных живое сочетанье
Не трогает меня.

Но есть часы отрадного безумства:
Печаль минувшую забыв,
Я всё готов почтить приветом чувства,
Платя отзывом на призыв-
И грустные дотоле впечатленья
Мне кажутся так дивно хороши,
Что я б хотел иметь в подобные мгновенья
Два сердца, две души.

В. В. Толбину

Бывают дни в году, когда в душе у нас
Печали новые родятся каждый час,
Когда нога скользит; когда нам всё на свете
Является глазам в каком-то черном цвете, —
Когда в природе всё так дико и мертво,
Что видеть, кажется, не хочешь ничего…
Бурливо и темно в реке катятся волны,
Густые облака дождливым мраком полны,
Осенний воздух сыр и резок, как зимой,
Деревья зыблются печально головой…
Куда ни подойдешь, куда ни кинешь взгляд —
Везде встречаются то нищих бледный ряд,
То лица желтые вернувшихся из ссылки,
То гроб с процессией, то бедные носилки…
И если, наконец, растерзанную грудь
Желая от тоски рассеять чем-нибудь,
Ты за город уйдешь, в приют уединенный.
Чтоб с уст любовницы сорвать залог священный
Любви и верности… Увы! печаль-змея
Туда прокрадется вослед, как тень твоя.
И тщетно б ты хотел на лоне сладострастья
Искать забвения, надежды и участья.
Сквозь пурпурных ланит красавицы твоей,
Сквозь милые уста и чудный блеск очей.
Сквозь кожу тонкую пленительного цвета
Тебе почудится костлявый вид скелета.

Ложным приманкам не верь и вослед не ходи за толпою;
Сам себе путь избери, сообразный с влечением сердца;
Если на нем ты не сыщешь желанного счастья, то всё же…
Тем усладишь свое горе, что выбрал его произвольно.

Сказала весенняя Роза:
«Скажи, Кипарис молодой,
Зачем ты зеленой верхушкой,
Печально повис надо мной?» —
«Затем, — отвечал он, — чтоб солнце
Тебя опалить не могло,
И лучше в тени очертилось
Твое молодое чело…»

Я как сокровище на памяти моей
Сберег прошедшее: надежды прежних дней,
Желанья, радости, мелькавшие когда-то,
Всё, всё мне дорого и всё доселе свято.
Я памятью живу: и как не жить? Я был
Для счастия рожден. Я с детства полюбил
Уединение, природу, кров домашний
И лень беспечную. Мечтой моей всегдашней
Выл тихий уголок в родном моем селе,
Хозяйка умная, щи-каша на столе,
Да полка добрых книг, да лес густой, да поле,
Где мог бы я порой размыкать грусть на воле.
Не то сбылось со мной. Мой юношеский сон
Развеян случаем. Я в жертву принесен
Тщеславья, чуждого душе моей (в угоду
Чужого мнения). Я потерял свободу,
Которая была любимого мечтой
Души восторженной. Теперь в толпе людской
Вполне затерянный — без цели, без участья
И без надежд иду по скользкому пути:
Как мало, кажется, нам надобно для счастья.
Как много надобно, чтоб нам его найти!..

Озябло горячее сердце мое
От стужи дыханья людскова…
А с желчным рассудком плохое житье:
Рассудок — учитель суровый!..

Холодным намеком, насмешкою злой
Он душу гнетет и тревожит:
Смеется над каждою светлой мечтой,
А тайны открыть нам не может.

Внушая сомненье почти ко всему,
Он губит в нас волю и силу:
Кто в руки попался однажды ему,
Тот прямо ложися в могилу…

Люблю тебя за то, что в вихре светских бурь
Ты сохранил ума и сердца живость,
Улыбку на устах, в очах своих лазурь,
В движеньях детскую стыдливость.

Люблю тебя за то, что юность расцветя
Приманками надежды и мечтанья,
Ты жизнью тешишься, как резвое дитя,
Еще не знавшее страданья.

Люблю тебя за то, что, волю сердцу дав,
Не заразясь пустым предубежденьем,
Ты дружбы не лишил, ее заветных прав,
Любви не оскорбил сомненьем.

Люблю тебя за то, что в ветреной толпе.
Волнуемой безумными страстями,
Один лишь ты идешь по розовой тропе,
Довольный жребием и нами.

Иные дни — мечты иные:
Нельзя ребенком вечно быть…
Пришлось мне годы молодые
Для настоящего забыть.

Но всё ж, какой-то волей тайной,
Простая песня мужика,
Взгляд, часто кинутый случайно,
Благоухание цветка —

Вся эта ветошь жизни пошлой
Невольно грудь волнует мне
И говорит о жизни прошлой
И о недавней старине!

Толпа живых воспоминаний
Чудесно вьется надо мной:
Вот я дитя… вот сказки няни…
Вот колыбель… вот лес густой…

Тот лес, где я любил когда-то,
В траве, как заяц, притаясь,
Глядеть, как рыщет бес косматый,
За черной ведьмою гонясь;

Как в куще леса чьи-то очи
Огнем горят издалека,
И тени сумрачныя ночи
Меня касаются слегка.

Любил я слушать звонкий лепет
Вблизи бегущего ручья,
Жужжанье мошки, листьев трепет
И вздох далекий соловья.

Виски горели, билось темя;
Я весь сгорал в живом огне:
Чего не слышал я в то время,
Чего тогда не снилось мне?

Но этот сон недолго длится,
Недолго им согрета грудь;
Передо мной опять ложится
Однообразный жизни путь…

Когда пустынник Иоанн,
Окрепнув сердцем в жизни строгой,

Пришел крестить на Иордан
Во имя истинного Бога,
Народ толпой со всех сторон
Бежал, ища с пророком встречи,
И был глубоко поражен
Святою жизнию Предтечи.
Он тяжкий пояс надевал,
Во власяницу облекался,
Под изголовье камень клал,

Одной акридою питался…
И фарисеи, для того
Чтоб потушить восторг народный,
Твердили всюду про него
С усмешкой дерзкой и холодной:
«Не верьте! видано ль вовек
Чтоб кто-нибудь, как он, постился?
Нет, это лживый человек,
В нем бес лукавый поселился!»

Но вот Крестителю вослед
Явился к людям Сам Мессия,
Обетованный много лет
Через пророчества святые.
Сойдя с небес спасти людей,
К заветной цели шел Он прямо,
Во лжи корил учителей
И выгнал торжников из храма.
Он словом веру зажигал

В сердцах униженных и черствых,
Слепорожденных исцелял
И воскрешал из гроба мертвых;
Незримых язв духовный врач,
Он не был глух к мольбам злодея,
Услышан Им Марии плач
И вопль раскаянья Закхея…
И что ж? На площади опять
Учители и фарисеи

Пришли Израиля смущать
И зашипели, словно змеи:
«Бегите ложного Христа!
Пусть Он слова теряет праздно:
Его крамольные уста
Полны раздора и соблазна.
И как, взгляните, Он живет?
Мирским весь преданный заботам,
Он ест, Он бражничает, пьет

И исцеляет по субботам.
Он кинул камень в божество,
Закон отвергнул Моисеев,
И кто меж нас друзья Его,
Окроме блудниц и злодеев!

Как весело… идти вослед толпы,
Не разделяя с ней душевных убеждений,
Брать от нее колючие шипы
Ее пристрастных осуждений…

Как весело… на помощь призывать
Пустых надежд звенящие гремушки,
Чтоб после их с презреньем разбивать,
Как бьет дитя свои игрушки…

Как весело… оковы наложа
На каждый шаг, на все движенья сердца,
Бояться вырваться потом из рубежа,
С предубежденьем староверца…

Как весело… увлекшися мечтой,
Приискивать в несбыточном возможность,
Чтоб после с горькою насмешкой над собой
Признать вполне ума ничтожность…

Как весело… не веря ничему,
Прикрыв лицо двусмысленною маской.
Наперекор душе, всем чувствам и уму,
Платить коварству мнимой лаской…

Как весело… глубоко полюбя
И пламенно желая чувств обмены, —
Предвидеть нехотя, что ждут в конце тебя
Обыкновенные измены…

Как весело… измучась от борьбы,
По мелочам растратив жизнь и силы,
Просить, как милости, у ветреной судьбы
Себе безвременной могилы…

Зачем забвенья не дано
Сердцам, алкающим забвенья,
Зачем нам помнить суждено
Ошибки наши и волненья?.

Зачем прошедшее, от нас
На быстрых крыльях улетевши.
Не может скрыть от наших глаз
Былого плод, давно созревший?

Когда б не опыт прежних лет.
Мы шли б по свету без оглядки,
И нас обманывал бы свет…
И жизнь была б полна загадки…

А ныне — знаний и трудов
Неся тяжелую веригу,
Мы бьемся все из пустяков —
Читаем читанную книгу…

Что миг — то новые удары,
Что день — то новая беда:
Там мятежи, а здесь пожары,
Повсюду ропот и вражда…

Недаром вызваны явленья,
Но до поры молчит судьба, —
Начатки ль это возрожденья
Или предсмертная борьба?

Быть может, вспыхнет дух народный
Любовью к правде и труду,
И мы стезею благородной
Пойдем со всеми на ряду.

А может быть, на повороте
С дороги сбившись, мы опять
Завязнем по уши в болоте
И не вперед пойдем, а вспять…

Нет, прочь сомненья! Горькой доле
Настал теперь последний час.
Для пышных жатв готово ноле,
И пахарь добрый есть у нас…

Люблю я искренно соседа…
Он каждый день в мою нору,
Приходит утром, до обеда,
Потом заходит ввечеру.

Неистощимые рассказы
Всегда готовы у него:
Про жизнь, про давние проказы
И годы юности его.

Ценитель подвигов народа,
Он любит часто вспоминать
Поход двенадцатого года
И нашей славы благодать…

Про то, как он, горя отвагой,
Искал везде опасных мест
И награжден за это шпагой,
И получил в петличку крест…

Его Восторг и речь живая
Шумит и льется, как поток.

«Сладко-пленительный край, орошенный волною гермесской,
Град, на златистых холмах возвышающий зданья, любимец
Гордой Юноны, где всё тайной и древностью дышит —
Кумы — приветствую вас! В ваших пределах трикраты
Снился мне сладостный сон (а сны от богов нам даются).
Верно, сам мощный Зевес, руководствуя свыше скитальцев,
Нас удостоил узреть стены священного града.
Вот уж двенадцатый раз солнце восходит и гаснет,
Я же с ребенком вдвоем, без защиты и верного крова,
В дебрях лесистых блуждал и скитался но берегу моря.
Пищею были у нас — плод, отвергаемый зверем,
Ил да гнилая трава, выносимая горькой волною.
Боги! Ужели дитя, мой единый сопутник в несчастьи,
Сгибнет в глазах у меня, призывая напрасно на помощь?
Я ли и сам, наконец, как ладья без руля и ветрила,
Буду весь век свой блуждать, со скалы на скалу набегая?.
Нет! Мы пришли к очагу, где богатство и доблесть
Манят невольно к себе. Именем ветви лавровой,
Зыблемой в нашей руке, — отворите нам двери!.. за это
Юный мой спутник нарвет вам цветов из долины соседней
И, заплетя их в венки, увенчает чело ваше ими…»
Так говорил удрученный судьбою и временем старец,
С взором потухшим давно от печалей и слез бесконечных —
Этот был старец-Гомер!.. А палаты, к которым пришел он,
Лукуса было жилье {не жилье, а великое чудо):
Орден дорийский блистал, но как будто бы спорил с коринфским,
Мрамор белее снегов, иссеченный в прямые колонны;
Сто упоительных дев, индианок живых, сладострастных,
С ранней до поздней зари здесь подносят богатые яства,
Цедят в амфоры вино из гроздей наксосских и кипрских.
Оргия вечно кипит, и усталый хозяин с гостями
Здесь засыпает под звук флейт и тимпанов фригийских.
Старец вошел на порог. И во имя седин и несчастий,
Именем девственных Лар, покровительниц нашего крова,
Просит приюта себе и спутнику. Лукус суровый
Встретил гневно его. Но Гомер, сохраняя обычай,
К платью его приложась, говорит ему: «Счастливый смертный,
Равный по счастью богам! Случай нас свел (а ты знаешь,
Нищий — посланник небес!). Приюти же нас дружно и мирно:
Просьба — любимая дщерь обладателя неба, Зевеса; —
К ней преклоняя свой слух, раздели со скитальцем трапезу;
Я заплачу тебе всё: не золотом, — этою лирой.
Знаешь ли, я посетил берега плодоносного Нила,
Странствовал в дальных странах, переплыл все моря, океаны,
Всюду дивил я людей — и за песни мои получал я
Золоторунных овнов и треножники. Веришь ли, часто,
Слушая песни мои, Меония в душе сомневалась,
Я ли их пел или бог Аполлон, покровитель искусства;
Пел я когда-то богам, а теперь для тебя петь я буду.
О, да взлетит к небесам песня моя! Да услышит
Зевс-громовержец меня… и воздаст тебе в жизни сторицей!
Пусть на пиру у тебя амбра и нард благовонный
Сладостный запах свой льют. Пусть удовольствия вечно
В доме живут у тебя, ускоряя летящее время;
Пусть собираемый хлеб, с нивы твоей, утомляет
Крепких и сильных волов; да широко шумящие ивы,
Дружно в садах у тебя разрастаясь с дня на день, не столько
Гибких ветвей принесут для сплетенья кошниц, (сколько надо)
К сбору янтарных гроздей в вертограде твоем. Я же буду,
С каждою новой весной, прилетать к тебе легкою птичкой;
Своды богатых палат оглашать сладкозвучною песнью.
Звонкие гимны слагать в честь богам и богиням домашним».
«Странник, — ответствует тот, — мне не надобно песен подобных;
Пой их другим, а не мне. (Богу Плутону, быть может,
Будут по сердцу они!) Мне же они ненавистны:
Вид злополучья один вводит меня в беспокойство,
Яд разливает кругом». — И старец, с душою,
Сдавленной едкой тоской, подымает потухшие очи
К небу, которого он уж издавна, издавна не видит…
Юный сопутник его, верный в несчастьи как прежде,
Руку Гомера берет и ведет его к берегу моря,
Где он садится — и, вот, песня последняя сладко
Веет из уст у него, сочетавшись согласно с далеким
Плеском бегущих валов, на златистый песок прибережья.
«О мой родимый приют! О благодатные стены Мелеса,
Где Критенеа, как мать истинно добрая, с жаром,
Детство хранила мое, а Зевес допускал меня видеть
Лиц благородных черты и лазурно-прекрасное небо.
Златошелковы поля! Полные таинств дубравы!
Вышлите ваших богинь, чтоб они эту скорбную песню,
Эху в уста передав, донесли до пределов отчизны.
Вам же, о дщери небес, благодатные музы, за звуки,
Давшие лавр мне во мзду (подаянье ничтожное в жизни!),
Ныне я шлю мой привет, но последний привет на прощанье!
Больше не буду я петь ни богинь, ни богов, ни героев;
Ни илионских бойниц, греческой ратью стесненных;
Ни Андромахи в слезах, Гектора нежной супруги;
Ни Ахиллесову месть; ни сына Лаэрта, который
К дальним брегам занесен бурной волною. Мой голое
Силу утратил свою, как кузнечика голос под осень.
Вещая лира моя, от невзгоды, разбилась. Прощайте ж,
Музы — прощайте навек!» И у молкнул божественный старец.
Бог Аполлон, услыхав лебединую песню Гомера,
Тотчас с Олимпа слетел в подземельное царство Плутона
И сладкогласно воззвал: «Не касайтесь, Парки, до нити
Жизни того, кто, как мы, Зевсу любезен и дорог:
Воля сия от него». И окончив, к Гомеру летит он,
Тучей объемлет его и уносит далёко, далёко…
Юный сопутник его из Самоса — один у прибрежья остался.
С тех пор поверье идет, что Сирены, богини морские,
Взяли Гомера к себе, в водяное, прохладное царства
Там он когда запоёт, то Сирены, заслушавшись песней,
Всё забывают окрест — и пловцы ускользают сетей их;
Даже Фетида сама, из глубоких пучин океана,
Слушает песни его, а Ахиллова мать и доселе —
Внемлет о сыне своем, воспеваемом дивным Гомером.

Жил в древней Греции певец Анакреон:
Он с юношеских лет был музам обречен,
И после, в старости, изведав всё земное,
Умел он сохранить и сердце молодое,
И ум возвышенный, и юношеский пыл,
И крепость здравия, и бодрость прежних сил.
Бывало; к молодым вмешавшись в вихорь пляски,
Он пел им про любовь, вино, восторг и ласки,
И звучный стих его, катяся как река,
Был дорог юноше и свят для старика.
А ныне от певцов не те мы слышим звуки:
Их струны издают порывы тайной муки,
Негодование на жизнь и на судьбу —
Сомненья с истиной тяжелую борьбу,
Души расстроенной тяжелые болезни:
Для современников полезны эти песни!..

Ваш жребий пал! Счастливая пора
Для вас прошла… Вы кинули игрушки…
Не тешат вас пустые погремушки,
Которые с утра и до утра
Вас тешили не дальше, как вчера.
Вы нехотя на жизнь открыли глазки,
И что ж нашли? — Несбыточность мечты,
Гонения лукавой клеветы,
В друзьях своих — предательские ласки…

А прежде вы смеялись надо мной,
Вам шуткою моя казалась горесть,
И опыта действительная повесть
Была для вас безумною мечтой,
Воображения болезненной игрой…
Но от меня вас ждет другая плата:
Гонимые от света и молвы.
Во мне одном теперь найдете вы
Сопутника, товарища и брата.

«У меня,— сказало море,—
На моем глубоком дне,
Много раковин чудесных,
Много светлых жемчугов».
«У меня,— сказало небо,—
В недоступной вышине,
Утром — солнце, ночью — месяц,

А над ними Вечный Бог…

Сердце исчахло у нас от науки холодной. В ребенке,
Только что снявшем с себя пелены и оставившем куклы,
Вы не найдете теперь ни надежд увлекательно-милых,
Ни сладко-пленительных слов, ни веры в грядущее счастье,
В нем, как в поддельном цветке, нет ни жизни, ни красок тех ярких,
Кои встречаются вам на питомцах долин благодатных.
Вскормленных вешней росой и раскрашенных солнцем полудня.

Европа движется… Над ней
Громады черных туч нависли.
Там жизнь всецело у людей
Обречена труду и мысли.

А мы в родных своих степях,
Храня преданья вековые,
Живем, как пташки в небесах
Иль как лилеи полевые.
Нет хлеба — мы кору едим;
Сгорит изба — ночуем в поле;
Обидит кто-нибудь — молчим,
Во всем предавшись Божьей воле.

И плакать хочется, и хочется смеяться,
Как вспомнишь о былом:
Как можно было мне так горько ошибаться
В самом себе, и в людях, и во всем…

И плакать хочется, и хочется смеяться,
Когда заглянешь в даль:
Всё манит, кажется, любить и наслаждаться,
А между тем везде грозит печаль.

Жаркое чувство любви не надолго в душе остается:
Только что вспыхнет оно и угаснет сейчас же. Но пепел
Этого чувства души возрождает в нас новое чувство:
Дружбу, которая нам никогда и ни в чем не изменит.
Так из простого цветка образуется осенью поздней
Плод, услаждающий вкус, обонянье и взгляд человека.

В зеленой дубраве, в глуши, под травою
На утре явился цветок;
Но к вечеру был он притоптан грозою,
А к новому утру поблек.
И жил он, и цвел он, и умер украдкой,
Никто на него не взглянул, —
Скажите, зачем же дышал он так сладко,
Зачем он в глуши промелькнул?

Я не приду на праздник шумный,
К вам, сердцу милые друзья, —
Делиться чувствами безумно
Уже давно не в силах я.
Со мной повсюду неразлучны
Противуречащие сны.
Все ваши радости — мне скучны,
Все ваши горести — смешны…

Нигде, ни в ком любви не обретая,
Мучительным сомнением томим,
Я умолял, чтоб истина святая
Представилась хоть раз очам моим.

И вечером, как сходит тень ночная
И по полю клубится влажный дым,
Явилась мне жилица неземная
И голосом сказала неземным:

«Ты звал меня — и я твой зов приемлю,
Лицом к лицу стою перед тобой
И холодом мечты твои объемлю.

Живи теперь в обители земной;
Тот не смущен ни счастьем, ни бедой,
Кто истину умел призвать на землю!»

Что в жизни, если мы не любим никого,
Когда и нас взамен никто любить не может,
Когда в прошедшем мы не видим ничего
И в будущем ничто нам сердца не тревожит?
Тоска, одна тоска! а между тем из нас,
Из жертв, влекущих цепь дней тягостных и вялых,
Никто с отвагою на смерть не кинет глаз,
Никто не сложит жизнь с рамен своих усталых.
Не так ли иногда вечернею порой,
Занявшись чтением пустой и глупой сказки,
Зеваем мы сто раз над каждою строкой
И все-таки идем, упорствуя, к развязке…

Кого любить? Кому доверить
Святыню сердца своего?
Чьим нежным ласкам можно верить
И положиться на кого?

Где друг прямой и беспристрастный,
Который руку нам подаст
И не осудит нас напрасно,
И осудить другим не дает?.

Где? Как подумаешь об этом,
Так как-то сердцу тяжелей,
И, право, хочется со светом
Расчет окончить поскорей…

В путь, дети, в путь!.. Идемте!.. Днем, как ночью,
Во всякий час, за всякую подачку
Нам надобно любовью промышлять;
Нам надобно будить в прохожих похоть,
Чтоб им за грош сбывать уста и душу…

Молва идет, что некогда в стране
Прекрасной зверь чудовищный явился,
Рыкающий, как бык, железной грудью;
Он каждый год для ласк своих кровавых
Брал пятьдесят созданий — самых чистых
Девиц… Увы, число огромно, боже!
Но зверь другой, покрытый рыжей шерстью,
Наш Минотавр, наш бык туземный — Лондон,
В своей алчбе тлетворного разврата
И день и ночь по тротуарам рыщет;
Его любви позорной каждогодно
Не пятьдесят бывает надо жертв, —
Он тысячи, обжора, заедает
И лучших тел и лучших душ на свете…
«Увы, одни растут в пуху и щелке,
Их радостей источник — добродетель.
А я, на свет исторгнувшись из чрева
Плодливой матери, попала в руки
К оборванной и грязной нищете…
О, нищета — советчица дурная,
Безжалостная!.. сколько ты
Под кровлею убогого жилища
Обираешь жертв пороку!.. На меня
Ты кинулась не вдруг, а дождалась
Моей весны… Когда ж румянец свежий
Зардел в щеках и кудри золотые
Рассыпались по девственным плечам,
Ты тотчас же мой угол указала
Тому, чей глаз, косой и кровожадный,
Искал себе добычи сладострастья…»
«А я была богата… У богатых
Есть также бог, который беспощадно
Своей ногой серебряной их давит:
Приличие — оно холодным глазом
Нашло меня своей достойной жертвой
И кинуло в объятья человека
Бездушного. А я уже любила…
О той любви узнали, только поздно…
От этого я пала глубоко,
Безвыходно. Нет слез таких, нет силы,
Которая б извлечь меня могла
Из пропасти». Ступивши в грязь порока,
Нога скользит и выбиться не может.
Да, горе нам, несчастным магдалинам!
Но городам, от века христианским,
Не много есть таких людей отважных,
Которые бы нам не побоялись
Подать руки, чтоб слезы с глаз стереть…» —
«Я, сестры, я не грязным сластолюбьем
Доведена до участи моей.
Иное зло, с лицом бесстыдным самки,
Исчадие гордыни и тщеславья,
Чудовище, которое у нас,
Различные личины принимая,
Влечет, что день, семейство за семейством
От родины, бог весть в какие страны,
Суля им блеск, взамен того, что есть,
А иногда взамен и самой чести.
Отец мой пал, погнавшись за корыстью;
Он увидал в один прекрасный день,
Как всё его богатство, словно пена,
Морской волной разметано. С нуждой
Я не была знакома. Труд тяжелый,
Дающий хлеб, облитый нашим потом,
Казался мне невыносимо-страшен…
И я, сходя с ступени на ступень,
Изнеженная жертва! — пала в пропасть
Бездонную… Стенайте, плачьте, сестры!
Но как бы стон и плач ваш ни был горек.
Как ни была б печаль едка, — увы! —
Моя печаль, мой плач живее ваших
У вас они текут не из святого
Источника любви, как у меня.
О, для чего любовь я испытала?
Зачем злодей, которому всецело
Я отдала неопытное сердце,
Увлек меня из-под отцовской кровли
И, не сдержав обещанного слова,
Пустил меня по свету мыкать горе?
Агари был в пустыню послан ангел
Спасти ее ребенка. Я ж одна
Без ангела-хранителя невольно,
Закрыв глаза, пошла на преступленье,
Чтоб как-нибудь спасти свое дитя…»

А между тем нам говорят: «Ступайте,
Распутницы!..» И жены, наши сестры,
На улице встречаясь с нами, с криком
Бегут от нас. Мы им тревожим мысли,
Внушаем страх! Но, в свой черед, и мы
Всей силою души их ненавидим.
Ах! нам порой так горько, что при всех
Хотелось бы вцепиться им в лицо
И разорвать в клочки на лицах кожу…
Ведь знаем мы, что их священный ужас —
Ничто, как страх — упасть во мненьи света
И потерять в нем прежнее значенье;
Страх этот мать семейства дочерям
Передает едва ль не с первой юбкой.

Но для чего в проклятиях и стонах
Искать себе отмщенья? Эти камни
Посыпятся на нас же. У мужчин
На привязи, в презрении у женщин,
Что ни скажи — мы будем всё неправы
И участи своей не переменим.
Нет, лучше нам безропотно на свете
Роль тяжкую исчерпать до конца;
По вечерам, в блистающих театрах,
Сгонять тоску с усталого лица;
Пить джин, вино, чтоб их хмельною влагой
Жизнь возбуждать в своем измятом теле
И забывать о страшном ремесле,
Которое страшнее мук кромешных…
Но если жизнь для нас, несчастных, — тень,
Земля — тюрьма; так смерть зато нам легче:
В трущобах нас она не мучит долго,
А захватив рукой кой-как, без шума,
Бросает всех в одну и ту же яму.
О смерть! твой вид и впалые глаза,
Как ни были б ужасны людям, мы
Твоей руки костлявой не боимся:
Объятия твои нам будут сладки,
Затем, что в миг, когда в нас жизнь потухнет,
Как коршуны, далеко разлетятся
Все горести, точившие нам сердце,
И тысячи других бичей, чьи когти
В клочки гнилья с нас обрывали тело.
В путь, сестры, в путь! Идемте… днем, как ночью
За медный грош любовью промышлять…
Таков наш долг: мы призваны судьбою
Оградой быть семейств и честных женщин!..

Когда моя радость начнет говорить.
Воркуя нежнее голубки,
Я, жадный, боюся словцо проронить,
Слетевшее с розовой губки,
И очи не смея поднять на нее,
Всё слушал бы, слушал да слушал ее.
Когда же, уставши, умолкнет она
И вспыхнет на щечках румянец,
Живей на челе молодом белизна
И ярче в очах ее глянец.
Тогда я отважно гляжу на нее
И всё целовал, целовал бы ее.

Когда я последний цехин промотал
И мне изменила невеста —
Лукавый далмат мне с усмешкой сказал:
«Пойдем-ка в приморское место.
Там много красавиц в высоких стенах
И более денег, чем камней в горах.

Кафтан на солдате из бархата сшит;
Не жизнь там солдату — а чудо:
Поверь мне, товарищ, и весел и сыт
Вернешься ты в горы оттуда…
Долимая на тебе серебром заблестит,
Кинжал на цепи золотой зазвенит.

Как только мы в город с тобою войдем,
Нас встретят приветные глазки,
А если под окнами песню споем,
От всех нам посыплются ласки…
Пойдем же скорее, товарищ, пойдем!
Мы с деньгами в горы оттуда придем».

И вот за безумцем безумец побрел
Под кров отделенного неба:
Но воздух чужбины для сердца тяжел.
Но вчуже — нет вкусного хлеба;
В толпе незнакомцев я словно в степи —
И плачу и вою, как пес на цепи…

Тут не с кем размыкать печали своей
И некому в горе признаться;
Пришельцы из милой отчизны моей
Родимых привычек стыдятся;
И я, как былинка под небом чужим,
То холодом сдавлен, то зноем палим.

Ах, любо мне было средь отческих гор,
В кругу моих добрых собратий;
Там всюду встречал я приветливый взор
И дружеский жар рукожатий;
А здесь я как с ветки отпавший листок.
Заброшенный ветром в сердитый поток.

Вот вам Барбье, — его стихи
Облиты желчью непритворной,
Он современные грехи
Рисует краской самой черной;
Он не умеет так, как мы,
Льстецы слепые мнений века,
Хвалить развратные умы
И заблужденья человека.
Богобоязненный пророк,
Неподкупной ничем свидетель,
Он как палач разит порок,
Как гений ценит добродетель.
Вот вам Барбье! Его тоска,
Его железная суровость,
Неосторожность языка
Сначала, может быть, как новость,
Вам не понравятся. Но там.
Вникая в смысл его глубокой
По сердцу он придется вам:
Вы правду цените высоко…
Нагая истина в наш век
Умы болезненно тревожит.
И вдохновенный человек
Не многим тронуть сердце может…

Он не приветлив, но ему
Ты можешь вверить сердца тайны,
Он их не выдаст никому,
Не кинет на ветер случайно…

Он не приветлив, но когда
Заметит след тоски во взоре,
Он первый встретит вас тогда,
И первый он разделит горе.

Он не приветлив, но зато
Когда полюбит он однажды,
Он не разлюбит — ни за что,
А это сделает не каждый…

Музыка — то же, что вздох, излетевший внезапно
из сердца…
Многое чувствуешь в нем, но понятного мало рассудку.

Любовью страстною горит во мне душа.
Прийди ко мне, Хромис: взгляни — я хороша:
И прелестью лица и легкостию стана,
Равняться я могу с воздушною Дианой.
Нередко селянин, вечернею порой,
Случайно где-нибудь увидевшись со мной,
Бывает поражен какою-то святыней —
И я ему кажусь не смертной, а богиней…
Он шепчет издали: «Неэра, подожди,
На взморье синее купаться не ходи,
Пловцы, увидевши твое чело и шею,
Сочтут, красавица, тебя за Галатею».

Сердце молодое
Верует всему:
Благородным — злое
Кажется ему.

Изучивши зрело
И людей и свет,
Я решаюсь смело
Дать тебе совет:

Дружбе угождая,
Не забудь себя,
Верь — не доверяя,
Люби — не любя…

Смотришь порой на нее, а мечтается,
— смотришь на небо:
Так у ней ясно чело,
и так очи на звезды похожи!

1

Когда прощались мы с тобой,
Вздыхая горячо,
Ко мне кудрявой головой
Ты пала на плечо…
В твоих глазах была печаль,
Молчанье на устах…
А мне неведомая даль
Внушала тайный страх…

2

Росы холодная струя
Упала с высоты —
И угадал заране я, —
Что мне изменишь ты…
Сбылось пророчество: молва
Разносит всюду весть,
Что ты Священные права
Утратила на честь…

3

И каждый раз, как слышу я
Об участи твоей,
На части рвется грудь моя
Сильнее и сильней…
Толпа не знает, может быть,
Про тайный наш союз —
И смело рвет святую нить
Сердечных наших уз…

4

Как быть!.. знать, есть всему пора…
Но плачу я о том,
Что сердцу льстившее вчера
Промчалось легким сном.
Ах, если где-нибудь опять
Увижусь я с тобой,
Скажи, как мне тебя встречать? —
Молчаньем и слезой…

(Посвящено А.Д. Щелкову)

Я принужден, наконец, удалиться надолго в Афины:
Время и дальний предел исцелят мое сердце, быть может…
С Цинтией видясь что день, я что день накликаю мученья:
Верная пища любви есть присутствие той, кого любим…
Боги! Уж я ль не хотел, и уж я ль не старался вседневно
В сердце любовь потушить? Но она в нем упорно осталась.
Часто, на тысячи просьб, миллионы отказов я слышал.
Если ж случайно она, по неведомой прихоти сердца,
Ночью ко мне залетит, то садится лукаво поодаль,
С плеч не снимая одежд, облекающих стан ее гибкий…
Да! мне осталось одно: убежать под афинское небо;
Там, далеко от очей, и от сердца она будет дальше.
Спустимте в море корабль; поскорее, товарищи, в руки
Весла возьмите на взмах; привяжите ветрила на мачты!
Вот уж и ветер подул, унося нас по влажной пустыне:
Рим златоверхий, прости! До свиданья, друзья! Забывая
Все оскорбленья любви, и с тобой я заочно прощаюсь,
Цинтия, сердце мое! Новичок, я предался на волю
Адриатических волн. В первый раз мне теперь доведется
Шумно-бурливым богам океана молиться… Как только
Легкий корабль наш пройдет Ионийское море и вступит,
Чтоб отдохнуть от пути, на Лехейские тихие волны, —
Ноги мои, в свой черед, понесут меня дальше и дальше…
Там, до Пирея дойдя, я пущусь по дороге Тезейской,
Дружно с обеих сторон обнесенной стенами. В Афинах
Буду стараться себя переиначить сердцем и мыслью,
С жаром души молодой изучая науки Платона
Или твою, Эпикур! С возрастающей жаждой я стану
Глубже вникать в красоты языка, на котором когда-то
Громы метал Демосфен, а Менандр щекотал все пороки…
Там услажу я мой взгляд чудесами искусства: ваянье,
Живопись, музыка вдруг окружат меня чарами. После
Время и дальний предел понемногу и тихо затянут
Тайные язвы души; и умру я не слабою жертвой
Жалкого чувства любви, а по воле судьбы неизбежной:
Станет день смерти моей днем торжества моей жизни.

Реже у окон твоих молодежь собирается. Реже
Шумный их говор тебя пробуждает от сладкой дремоты.
Дверь покорилась замку; а бывало, она то и дело
Звонко на петлях визжит…

Нынче, как длинная ночь разольется широко по небу,
Реже и реже к тебе долетают признанья влюбленных,
Реже ты слышишь теперь: «Умираю от страсти безумной…»
Ты же — о Лидия! — спишь….

Скоро настанет пора: ты совсем отцветешь, и тогда-то,
В улице темной бродя и знобимая ветром холодным,
Вспомнишь невольно о тех, на которых ты прежде смотрела
О ленивым презреньем… Тогда

Сердце твое, как огонь, запылает мятежною страстью:
Будет оно день и ночь беспрестанным желаньем терзаться;
Кровь потечет у тебя, как по жилам степной кобылицы.
Ищущей в степи коня…

Тщетно ты взглянешь назад… Ведь румяная молодость любит
Мирты цветущие: лист, отлученный грозою от ветки,
Гордо кидает она, не заботясь о нем, в волны Эбра,
Спутника мертвой зимы…

На пол-пути моей земной дороги
Забрел я в лес и заблудился в нем.
Лес был глубок; звериные берлоги

Окрест меня зияли. В лесе том
То тигр мелькал, то пантер полосатый,
То змей у ног, шипя, вился кольцом.

Душа моя была печалью сжата;
Я трепетал. Но вот передо мной
Явился муж, в очах с любовью брата,

И мне сказал: «В вожатого судьбой
Я дал тебе! Без страха, без усилий,
Я в черный ад готов итти с тобой».

Слова его дышали слаще лилий
И вешних роз; но я ему в ответ:
«Скажи, кто ты?..» Он отвечал: «Виргилий»..

А я ему: «Так это ты, поэт,
Пленительный, живой и сладкогласный!
Ты, в коем я, от юношеских лет,

Нашел родник поэзии прекрасной!
Учитель мой — подумай — у меня
Довольно ль сил на этот путь опасный?»

Он мне: «Иди! Душевного огня
Не трать в пылу минутного сомненья».
И я дошел… Уже светило дня

Потухнуло. В тумане отдаленья
Тропа едва виднелась между скал…
Но, наконец, вот — адские владенья.

На воротах Егова начертал:
«Через меня проходят в ту долину,
Где вечный плач и скрежет. Кто упал

Единожды в греховную пучину, —
Тот не живи надеждой! Впереди
Он встретит зло, стенанья и кручину».

Почувствовал я страх в моей груди —
И говорю: «Мне страшно здесь, учитель».
А он в ответ: «Мужайся и иди…»

И мы вошли в подземную обитель.
Вокруг меня раздался вопль и стон,
И треск, и шум, и говор-оглушитель…

Я обомлел… «Куда я занесен? —
Подумал я. — Не сон ли это черный?»
Виргилий мне: «Нет, это, Дант, не сон!

Здесь черный ад. Сонм грешных непокорный,
Как облако, летит перед тобой,
В обители мучения просторной…»

А я ему: «За что, учитель мой,
Они в аду?» — «За то, что в жизни мало
Они пеклись о жизни неземной.

В них светлых чувств и мыслей доставало,
Чтоб проникать в надзвездные края;
Но воля в них, от лености, дремала…

В обители загробной бытия
От них и бог и демон отступился;
Они ничьи теперь, их жизнь теперь ничья…

Я замолчал — и далее пустился,
А между тем, бесчисленной толпой,
Сонм грешников вокруг меня носился,

За ним вослед летел тяжелый рой
Шмелей и ос — они вонзили жало
В лицо и грудь несчастных. Кровь рекой,

С слезами их смешавшись, упадала
На жаркий прах, а гадины земли
И кровь, и пот, и слезы их глотали…

Мы в сторону от грешных отошли
И с тайною сердечною тоскою
Пустились в путь — и к берегу пришли,

Склоненному над сонною рекою.
Тут встретил нас полуразбитый челн,
И в нем старик с сребристой бородою.

Сей старец был бесчувственный Харон,
Всех грешников на злую казнь везущий,
Вглядясь в меня, ко мне промолвил он:

«Зачем ты здесь, в несущем царстве — сущий?
В моей ладье тебе приюта нет:
С усопшими не должен быть живущий!»

Виргилий же на то ему в ответ:
«Мы с ним идем по тайной воле бога!
Свершай его божественный завет!»

Харон умолк. Мы сели в челн убогий
И поплыли. Еще с златых небес
Лились огонь и пурпур. Кормчий строгий

Причалил. Вот мы вышли в темный лес:
Ах, что за лес! Он весь сплелся корнями,
И черен был, как уголь, лист древес.

В нем цвет не цвел. Колючими шипами
Росла трава. Не воздух, — смрадный яд
Точил окрест и помавал ветвями…

Ребенок был убит, — две пули — и в висок!
Мы в комнату внесли малютки тело:
Весь череп раскроен, рука закостенела,
И в ней — бедняжка! — он держал волчок.
Раздели мы с унынием немым
Труп окровавленный, и бабушка-старуха
Седая наклонилася над ним
И прошептала медленно и глухо:
«Как побледнел он… Посветите мне…
О боже! волоса в крови склеились».
Ночь, будто гроб, темнела… В тишине
К нам выстрелы порою доносились:
Там убивали, как убили тут…
Ребенка простынею белой
Она окутала, и труп окоченелый
У печки стала греть. Напрасный труд!
Обвеян смерти роковым дыханьем,
Лежал малютка, холоден как лед,
Ручонки опустив, открывши рот,
Бесчувственный к ее лобзаньям…
«Вот посмотрите, люди добрые, — она
Заговорила вдруг, прервав рыданья, —
Они его убили… У окна
Он здесь играл… и в бедное созданье,
В ребенка малого — ему еще восьмой
Годочек был — они стреляют… Что же
Он сделал им, малютка бедный мой…
Как был он тих и кроток, о мой боже…
С охотою ходил он в школу… да,
И все учителя его хвалили,
Он письма для меня писал всегда, —
И вот, разбойники, они его убили!
Скажите мне: не всё ль равно
Для господина Бонапарта было
Убить меня? Я смерти жду давно…
Но он… дитя…»
Рыданьем задушило
Старухе грудь, и не могла она
Сказать ни слова долго… Мы стояли
Вокруг несчастной, полные печали,
И сердце надрывалось в нас… «Одна,
Одна останусь я теперь… Что будет
Со мною, старой? Пусть господь рассудит
Меня с убийцами! За что они в наш дом
Пустили выстрелы? Ведь не кричал малютка:
»Да здравствует республика!» Лицом
Она склонилась к телу… Было жутко
Старухи горьким жалобам внимать
Над трупом отрока окровавленным…
Несчастная! Могла ль она понять…