Сергей Обрадович

Сердце в шумном хороводе,
В сердце — песен пышный хмель,
Улицею дымной бродит
В нашем городе Апрель.

Лишь весенним переливом
Прозвучит зарей гудок —
Торопливо, прихотливо
К маю рядит городок.

У крыльца цветы раскинул,
Птицей в вышине звеня;
Взвил шутя худому тыну
Молодые зеленя…

Лишь зарею тихоструйной
Улыбнется поутру —
Все на помощь: ветер буйный
Чешет косы дымных труб,

Целый день с метлой лучистой
Солнце — сторож у ворот —
Над струею серебристой
За работою поет,

По карнизу нижет бусы
Голосистая Капель…
Синеглазый, кудрерусый,
Бродит городом Апрель.

Нет родины там, где за труд земной —
По счету плетей позор,
Где солнце над изнуренной толпой,
Как ржавый и тяжкий топор.

И раб с плантации, с гор зверолов,
С Гонконга грузчик — гонцом.
Так труден путь и так суров,
Но песня — проводником.

От песни той полыхали глаза,
Темнели двери тюрьмы,
И вещее

Ленин

Таила гроза
В предместьях глухонемых…

Шагал из Англии рудокоп,
Из Франции металлист.
Как много беспечных дорог и троп!
Как путь этот тесен и мглист!

Великолепьем цвели вокруг
Дворцы и дни богачей.
На скудной земле у казарм и лачуг —
Лишь черные комья ночей.

Ни хлеба, ни сна — за убогий порог…
Но вот — кордон и река.
Толпились, как беженцы, волны у ног
Под злую усмешку штыка.

Закинут за плечи закат.
За рекой
Звезда за звездой — на ночлег.
И молвил один:
— Перед этой страной
Дороги сошлись у всех.

Кто с колыбели зачах в ночах;
Кто, корчась от язв и нош,
Берег для боя, рабство влача,
В лохмотьях песню и нож;

Кто в поисках истины, одинок,
Сгубил не одну весну;
Кто этой волне позавидовать мог:
Она — в иную страну…

И эхо в ответ:
— Хорошо волне!
Она иною страной,
Как всадник веселый на резвом коне,
Сквозь праздничный скачет строй.

Леса новостроек всюду растут
Над гулом тайги и прав.
В стране той
И человек,
И труд,
И замысел величав…

— Волна за волною!—
Вскричал молодой.
Чуть слышно вздохнула река,
И долго волна трепетала звездой,
Качая лохмотья слегка.

— Ты с песней и вестью вернись, camarade!—
Откликнулись призраки вслед…
И вздрогнул вдруг у кордона солдат,
Почуяв шаги на земле.

Он вскинул винтовку,
Он взял на прицел
И тихо отбросил прочь.
На том берегу пограничник пел,
На этом — чернела ночь…

Но песне нет границ и преград:
Заря торопила тьму,
И вещее
Ленин
Таил солдат,
Под конвоем шагая в тюрьму.

Россия… Как в тысячелетье былом,
Завьюженный мир обычен,
Над полем пустынным
На бойню, на слом
Шли тучи упрямо, по-бычьи…

Но день побледнел, потемнел и стих.
И мгла подступила слепая;
Неистовый вихрь
На дороге настиг,
В сугробах за гробом рыдая.

За гробом шагали,
Плечо к плечу,
Как на труднейший приступ;
На знамени траур не скрыть кумачу,
Слезу не скрыть коммунисту…

Над Красною площадью тишина,—
Такого не знали безмолвья.
Тогда, затаив дыханье,
Страна
Поникла у изголовья.

И пять ночей и дней трепетал
Прощания марш лебединый,
Он под ноги падал, взлетал и стихал
У гроба, где скульптор изнемогал
Над обессиленной глиной.

Пришли делегаты издалека.
Колонны кругом темнели.
Он был неподвижен,
Как будто слегка
Прилег утомленный Ленин.

Как будто бы вслушивается в бой,
Решительный и последний,
И в мощный железобетонный прибой,
Индустрии шаг победный,
Где реки и дебри бредут на порог,
В потемках лучина светит…

Он встал над миром,
На грани эпох,
На грани тысячелетий…

Не смерть, а бессмертье,
И не тишина,
А клятва народа в безмолвье.
Тогда, затаив дыханье, страна
Стояла у изголовья.

Склонялось над гробом знамя, дымясь
Походом еще небывалым,
И орден сиял на груди,
И я
Под знаменем шел от заставы.

И руку текстильщицы сжал металлист,
Сказал рудокоп сурово:
— Свершим заветы твои, Ильич.
В том родине нашей слово!..

Пощады в бою
Не будет врагу,
Клянемся тебе, страна!
Мы молоды.
Мы в тяжелом долгу,-
Но выплатим долг сполна.

Могила в степи,
Как на теле шрам.
Могиле — земной поклон.
Но этому сердцу,
Этим плечам —
Ни тишь, ни бессилье, ни сон.

Кирпич — на кирпич,
И первый этаж,
Как солнце штурмующий строй.
Солдат ли, строитель —
Но доблесть та ж
И тот же за жизнь бой.

И море пред нами —
Шаг назад:
И, недра земли покорив,
Над Апшероном вышки дрожат
И нефтью брызжет налив.

Тайга расступается.
Ярость рек —
На поводу, и вокруг
Над степью и топью дозоры вех
И полымя вольтовых дуг.

Есть власть у песни и у огня:
Их не преградить рубежу,
И девушка,
В бой взнуздав коня,
Сбрасывает паранджу.

И первую букву,
Сжав карандаш,
Из мглы выводит рука…
И это — поход,
Это — Сиваш,
И пуля — в сердце врага.

Бабой сытой и крутогрудой
Волга ластилась к берегам.
Но иная земная удаль —
По дорогам и городам.

Это трактором и мотором
Дружно гаркнула дымная даль,
И усмешкой каменной город
Усмехнулся на бабью печаль.

Стих на дне, чернея и ржавя,
Позабытый Стенькин кистень.
Половодье иное славя,
Нараспашку — весенний день.

Он раскинул синеющий бредень:
За Уралом метался огонь…
Буйной вольницей песня бредит
Да саратовская гармонь.

И под песней широкой и жаркой
Гам лабазов, да кудрями дым,
Да ворочалась землечерпалка
Аллигатором тяжким и злым.

Словно грузчик, вздыхала круто
И цвела, от разгула пьяна,
Вплоть до Астрахани мазутом,
Как персидскою шалью, волна.

Весь день звучат полозья звонкие.
День к вечеру. Черней поля,
И жалобней голодный вой волчонка
В метельной зыбке февраля.

Лачуги — странницы убогие
На неоконченном пути —
Застыли средь сугробов, вдоль дороги,
Раздумывая, как пройти.

И в сумраке вокруг ни просвета,
Ни просвета, ни огонька,
И сторож за околицей не спросит:
— Дорога к ночи далека?..

И вновь пустынными проселками
Звучит напевный бег саней.
А в сердце — грусть по дымному поселку,
Где солнечные дни родней,

Где синеблузая окраина
На злую силу меч кует,
Где — верю, Русь,—
В борьбе необычайной
Есть пробуждение твое!

1

Зловещим скованный покоем,
Покинутый в тревожный год,
Грозя потухшею трубою,
Сталелитейный стих завод.

В тумане дней осенних брошен,
Застыл, подслушивая, как
Ноябрь, промокший и продрогший,
Бродяжничал на площадях;

Как настороженной походкой
Подкрадывался враг во мгле…
Манометр цепенел над топкой
На холодеющем нуле.

Лишь тишь машин, заводской глушью
Прохаживаясь не спеша,
Будили стуком колотушек
Полуночные сторожа.

Зимою вьюга, снежным комом
В забитые ходы стуча,
Рвала приказы военкома
С морщинистого кирпича.

Стоял суровый, многодумный,
Судьбе покорный, нем и глух…
Все чаще над станком бесшумным
Стальные сети вил паук…

2

И вот однажды, в день весенний,
Запоры сбросила рука,
И вновь в стремительном движенье
Могучий вал маховика.

Войною, голодом и мором
Был обессилен, мертв завод,-
По всем цехам гудят моторы,
Дым из трубы под небосвод.

Завыла вьюга в пылкой пасти;
На полный ход прокатный стан;
Над ним ликует старый мастер —
Красногвардеец-партизан.

Железные дрожат стропила,
Был с каждым взмахом крепче взмах:
Неугасимой властной силы
Пылал огонь у нас в сердцах.

Смерть презирая, в стужу, в голод
Мы отстояли край родной
В боях под знаменем, где молот
И серп — наш символ трудовой.

Раскованный рукою жаркой,
Завод, сжигая немощь лет,
Встал, торжествующий и яркий,
Весенним солнцем на земле…

Вновь затерян лебедем прибрежным
Парус рыбака вдали;
И безумней любим мы и нежим
Пыльные берега земли.

Беленький платочек — крылья чаек,
Уходящей гавани дымок.
И над бездной моря нас встречает
Вихрь иных, неведомых дорог.

Шторм — и без следа, на ветер, в клочья
И любовь земную и покой.
Где-то мать грустит — наш первый кормчий
Над житейскою волной…

Суждено нам в пристани столетий
Кладь суровую перенесть,
Всем дорогам, всем векам ответить
Крепким и коротким — Есть!

В ногах за пригородом льстится
Поземок — легендарный змей.
Дороги настежь, и синица —
Как колокольчик у дверей.

И в мир иной мы входим оба.
Любимая, не отставай!
Навстречу солнце над сугробом —
Как в новоселье каравай.

И, молодая, встрече нашей
Ель кланяется на бегу.
Жизнь полной чашей, полной чашей
У жаждущих и жарких губ.

— Да здравствует…
И пить мы будем,
И в битве смертной победим…
Дремучей кровью крепнут груди
Под свитером твоим тугим.

Ты мир готова, как ребенка,
Привлечь на грудь свою,
И он,
Насытясь, засмеется звонко
В порозовевший небосклон…

Дороги настежь… Дорогая,
Ты о закате не жалей,
Звенит синица, затихая,
Как колокольчик у дверей.

Сон беспросветный,
Беспробудный, древний,
С метелями, под свист сверчка.
Тоска над смутною судьбой деревни,
Проселочная тоска.

Стара. Темна.
Подслеповато око.
Молчит изба, натужив слух,
Запахиваяся глубоко
В заиндевелый полушубок вьюг.

Ссутулилась, насупилась
И слышит
Сквозь утомленный вьюжный пляс,
Как за полями город грузно дышит,
Как близится железный лязг.

Как через дебри
По степному тракту
Чугунной поступью колес
К селу шагает, громыхая, трактор,
Звенит цепями грузовоз,

И так по-вешнему пахуч бензин.
На шумный клуб
Дед променял полати;
Ушел, ушел от воркотни лучин,
С глазастым солнцем сел в соседней хате.

А над соломенной стрехою,
Избы дремучий сон прервав,
Повис поющею струною
Неугомонный телеграф.

Стара…
Еще не верит и убого
В раздумье клонит седину:
Какой зарей,
Какой дорогой
Встречать невиданную весну?..

И вот, вздыхая, видит долгим взором,
Как, натянув узду,
В огне,
К ней скачет топями и косогором
Весенний вестник на стальном коне.

Мир затемнив от края до края,
В нашу отчизну ворвался враг.
Там, где прошел он, землю терзая,—
Трупы, могилы, пепел и прах.

Ненависть, ярость, тоску глухую
В сердце солдатском своем храня,
Мы отступали, контратакуя,
Раненых вынося из огня.

Каждый ручей лепетал: «Куда вы?»
Рощи чернели, вяли цветы.
Никли в ногах и цеплялись травы,
В арьергарде взрывались мосты.

Следом за нами — ни слез, ни жалоб —
Руки простерла старая мать.
Молча и горько мать провожала
Вдаль уходящую русскую рать.

А за плечами село родное
Корчилось, выло в огненной мгле,
И, опаленная, в грохоте, в зное
Падала птица к темной земле…

Древнею вольницей и отвагой
Перед пехотой легла река.
— Здесь умереть нам. Назад ни шагу…—
Тихо сказал командир полка.

В гул орудийных близких раскатов
Кто-то ответил, лицом к врагу:
— Край мой за Волгой, но для солдата
Нету земли на том берегу…

В землю вросли мы. Откуда силы?
Дуб выкорчевывало огнем,
Плавило сталь и камень дробило,—
Насмерть стояли перед врагом.

Насмерть стояли. Сигнала ждали…
Ночью в окопах прочли приказ.
Видели — в серой шинели Сталин
Вел на рассвете в атаку нас.

Рушилось небо с фланга до фланга.
Шли, головы не сгибая, в рост.
Как из чудовищнейшего шланга,
Ливень свинцовый из вражьих гнезд.

Вечно живущий, взлетел Гастелло
Смертью карающей над ордой.
Грудью — за жизнь, за правое дело —
Вражью закрыл амбразуру герой.

Танк запылал. Из горящего танка
Вышел танкист и ринулся в бой,
Пламенный, как легендарный Данко
С пламенным сердцем перед собой.

Так и пошли мы по следу зверя
Несокрушимою силою сил.
Зверь, огрызаясь, клыки ощеря,
К Дону, к Десне, к Днепру отходил;

Черной, гнилой истекая кровью,
Душу змеи затая в броне,
Бился, неистов, по Заднепровью,
К Неману, к Одеру полз в огне…

Кто ты, к победе идущий рядом —
Локоть к локтю — от волжских равнин
И добивающий насмерть гада:
Русский, узбек, украинец, грузин?

Кто бы ты ни был,— верное сердце
Друга и брата рядом с моим,
Реки не стали преградой гвардейцу.
Горы, дрожа, расступались пред ним.

Неомраченное за плечами —
Солнце ликующее, как салют.
Вместе две матери шли за нами,
Благословляя карающий суд…

И день пройдет; прошелестят, как мыши,
Часы вечерние в сентябре;
Сойдутся сумерки толпой неслышной
И робко встанут у дверей.

И ветер стихнет, желтый и лохматый,
У покривившегося окна.
Померкнет холодеющим закатом
Вдали кирпичная стена.

И будничные нудные заботы
(Пыль, поднятую с дороги дня)
Уносит прочь. Последний раз ворота,
Зевая, цепью прозвенят,

И чуткий пес уляжется к порогу.
Взволнованная кипеньем дум,
Ночь за окном на черную дорогу
Уронит первую звезду.

Уронит первую звезду… Кто знает
Бесчисленное рожденье звезд?
Веками мир, в туманы пеленая,
Скрывает их мерцание и рост.

Так в мир и этих строк, родная,
Приход загадочен и прост…

Как вялый колос,
Мать поникла к сыну…
До корня выжгло солнце все вокруг.
Не солнце — злой пылающий паук,
Блуждающий над пыльной паутиной.

Весь день брела…
Не отставая, ворон,
Над нею жадно каркая, взлетал.
Как марево дымящееся город
То возникал вдали, то пропадал.

Обугленный стыл запад. Крались тени.
Над ней склонился придорожный тын.
Затрепетав бессильно на коленях,
Грудь с криком прикусив,
Стих сын.

И долго, тупо почернелым взглядом
Смотрела мать,
И грузно в душной мгле
Всем телом высохшим припала рядом
К морщинистой и высохшей земле.

И до утра над сыном билась мертвым,
И грудь рвала —
Свою и грудь земли,
Бледнеющую на рассвете желтом,
Бесплодную, сухую грудь земли.

И, проклинающая, не слыхала,
Не знала мать,
Что глухо вместе с ней
Земля стонала, земля изнемогала
В томительном и знойном сне.

Мне врач твердит: — Поберегите сердце,-
И жить и чувствовать спешит оно;
Всходите медленнее на высоты,-
На высоту не всем взойти дано…

Чудак старик. Мне сердце не подвластно.
Я от друзей отстану ль по труду?
На много лет меня моложе сердце,-
В бой позовет, и я в огонь пойду.

Так пусть в строю, не нарушая строя,
Оно ведет меня в краю родном,
Печалясь, радуясь и не старея,
Всю жизнь мою вместив в себе одном.

1

В дверь постучали.
Вечер был. Как птица загнанная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Взлетала, падала и вновь взлетала,
Не в силах сбросить тяготу земли.

В дверь постучали.
И, вьюгу закрутив у ног,
Вошел сосед — сердечный зубоскал,
Отчаянный гуляка и литейщик.

Заиндевелый сбросил полушубок,
С усов сорвал смешные леденцы,
Пожал мою протянутую руку,
Присел к печурке и цигарку
Стал свертывать — все так же молча, тихо…
Тугие, обмороженные пальцы,
Махорку рассыпая и дрожа,
К огню задумчиво тянулись…

Он необычен был,
Он темен был и хмур…

Мы вместе с ним гоняли голубей,
Играли в бабки, бились в кровь и в доску,
У вала городского, как цыплят,
Румяную гоняя знать.

Ровесники, в пятнадцать лет
На баррикады Пресни и Плющихи,
Через картечь и ночь,
Под гром багровый,
Отцам носили кашу и патроны
И вместе стали у станка.

И даже смерч войны,
над этой дружбой взвыв,
Не разметал ее, как перекати-поле,
Не задушил, не смял:
В снегах Карпат,
В топях Полесья, в бурях Эрзерума,
Песками Туркестана — рядом шли
Мечтатель-песенник и этот балагур.

Он необычен был,
Он темен был и хмур…

Мы голодали, мерзли; смерть встречая,
За каждую соломинку,
За каждый выступ жизни
Цеплялись холодеющей рукой,-

И вновь и вновь
Сопутствовала песня мне,
А на губах у друга
Кипела шуточка и брызгал смех.

Но поступь ли не в лад?
Иль тупиком дорога?
Иль выцвели глаза его?.. — на мир
По-разному взглянули мы однажды.

С тех пор
Не в дружбу дружба: гарь, чертополох;
Насвистывая «яблочко», порой
Над песнею моею зубоскалил;
Какую-то обиду затаив,
Не верил он в литье свое, не верил
В краснознаменный цех литейный,
Соратников угрюмо сторонясь.

Как птица загнанная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Взлетала, падала и вновь взлетала,
Не в силах сбросить тяготу земли.

Он необычен был…
И вот в чаду махорки,
Откашливаясь хрипло, нудно, тяжко,
Он вымолвил одно, одно лишь слово
О том,
Что мраком кроет солнце, косит цвет,
Что валит с ног зверье, бьет птицу на лету.
Что леденит поток, сметает города,
Что нас роднит с землей —
И прошептал второе слово —
Ленин…

И в тишине заплакала беззвучно,
Твердя иное, маленькое имя,
Склоняясь над шитьем, жена:
Пять лет,
Пять долгих лет
Не позабыть ей сына,
Чье тельце хрупкое не вынесло похода
Истории
И затерялось
На кладбище на городском.

И в тишине печурка, пламенея,
Рыча, как зверь на привязи, рвалась
И скалила клыки (огонь
Мелькал в железном поддувале).

Как птица пойманная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Металась по дорогам, билась в стены
В тревожных поисках простора и покоя.

2

Костры на площади дымились. Головней
Дымящейся скатилось с крыши солнце,
И тихая, над сутолокой этажей,
Как на трибуну темную, бледнея,
Взошла луна.

Дыханье комкая, мороз,
Как льдина, в горле вяз, вползал
Гадюкою в прорехи и хрустел
Стеклом рассыпчатым под сапогом.

За рядом ряд:
Литейщик, я, жена,

Шахтер Донбасса, металлист Урала,
Текстильщица, строитель, бородач,
Крестьянин и в строю профессий —
С героями своих поэм — поэт.

Порою, тяжко содрогаясь,
Земля вздыхала (мерзлый грунт взрывая,
Могилу рыли у Кремля).

С балкона магний вспыхивал;
тогда
Из мглы вдруг выступали толпы,
Конь прочь шарахался, качались стены,
И в облаках испарины и дыма
Казалось все таким необычайным.

Мы шли…
И вот в настороженной тишине,
Костром огромным полыхая и звуча,
Затрепетал вдруг замкнутый простор,
Вокруг вздымались, тлея,
Обугленные колонны. И оркестр
У изголовья бился (никли
Флейт руки тонкие). Но тих
Был гроб вождя.

Вождь неподвижен был,
Как будто слушал рапорт стран,
Как будто диктовал приказ.
Был неподвижен
Почетный караул большевиков.

Тогда, на костылях шатаясь, инвалид
Снял ордена и положил у гроба.
Быть может, в этот миг пред ним
Прошли походы, штурмы, мятежи,
Где дымным ртом в упор прицелу и штыку
Кричал: «Да здравствует…» — и где шутя
Он панибратствовал со смертью,- здесь
Ломало судорогой губы и дрожала
Рука краснознаменца.

И слепец
Вдруг вышел из толпы. Он голову склонил,
Он слушал тишину, дыханье затаив;
И, мучаясь, всю тяжесть слепоты
Впервые в этот час познав,
Он раздирал рубцы сожженных газом глаз,
Чтоб увидать того,
Кто миру взор открыл.

И мать над гробом подняла ребенка:
«Запомни!..» И дитя
Навек запоминало это ложе,
Безмолвие вождя, и полчище у гроба,
И траура простертое крыло,
И пламя негасимое знамен…

И в этот миг вдруг жаркая рука
В моей руке, как встарь, затрепетала.

3

В молчании суровом
Мы шли предместьем. Над заводом
Сталелитейным извивался дым.

Мороз крепчал. И звезды осыпались,
Лохматые, как иней с темных веток.
Мы шли в молчанье. Но во мне
Звучало, не стихая, слово клятвы.

Клялись: в труде, в бою хранить
единство,
Под знаменем Советов до конца
Свершить заветы Ленина
И свой
И новый мир построить на земле…

Мороз крепчал. А в небе над Москвой
Пылало зарево: костры не угасали…

И в этот вечер, над шитьем склоняясь,
Жена не вспомнила о сыне,
Об одиночестве и о могиле,
Что затерялась в тесноте печальной
На кладбище на городском.

Глаза ее сияли. Полночь
Уже была. Но мир передо мной светлел,
Я различал шаги,
Я песню слышал вновь,
Я чувствовал пожатье
Рук дружбы и любви.

Как черное стадо гигантов,
У моря сойдясь к водопою,
Вздымаются черные вышки
Вечернего Биби-Эйбата.

За башней Девичьей ветер
Улегся в родное гнездовье.
Качает, баюкает звезды,
Бессонницей мучаясь, Каспий.

Впиваясь, над щедрой землею
Чуть всхлипывают насосы,
Как жадные губы ребенка
Над материнскою грудью.

И силою тысячелетий
Волнуется нефть, извергаясь.
И песню поет бурильщик
О двадцати шести комиссарах:

О том, как сошлись по-шакальи
Предатели и убийцы,
Как без пристанища бился
Над морем седым буревестник;

Как лязгал засовом тюремщик
Во славу империи знатной
И песней орлиной на нарах
Томился в бреду Джапаридзе;

Как, спотыкаясь о шпалы,
Дымясь, отставая, ветер
Скакал за глухим эшелоном
Над полночью комиссаров;

Как вышли на смертное поле
И сами копали могилу,
Как солнце взошло молодое
Над падающим Шаумяном…

…Где Ахча-Куйма — до заката
Ветер бродил одинокий,-
Так бродит, землю взрывая,
Конь, всадника потерявший…

Качая, баюкает звезды,
Бессонницей мучаясь, Каспий,
И песню поет бурильщик
О мужестве и отчизне.

Не мираж в дымящейся синеве,
И не вымысел, и не сон,—
Старый негр
На Октябрьском параде,
В Москве,
Солнцем северным озарен.

У Кремлевской стены делегат.
Перед ним
Всех Республик народы идут,—
В братстве жизнь их,
Союз их ненарушим,
И свободен и радостен труд.

Алый вихрь знамен
И песен прибой…
Ни погонщиков, ни цепей, ни слез…
Старый негр поник седой головой —
Ветер Африки негру стон донес.

…Ветер полз, извиваясь, в злых песках,
В джунглях блуждал,
В болотах глох.
Там, в тростниках, с кровью у виска,
Загнанный брат не нашел дорог.

Из Сиднея в Судан,
Из Судана в Сидней
Гнал корабли из порта в порт.
И под каждым вымпелом —
Звон цепей
И смех павианий жирных морд.

А на рынке Тимбукту
За маис гнилой
(Бился в глазах голод и страх)
Черною пальмою передо мной
Пала проданная сестра.

У хижин в ночах,
От росы до росы,
Подстерегают
Хозяйские псы.
В гнойную яму брошен, вслед
Скованный сын прохрипел привет.

Ждут на плантациях, на рудниках.
Изнемогая,
Гонца и вестей…
………………
Ветер стих в камнях у ног старика.
Ветер Африки свистом плетей.
А вокруг ликовала и пела Москва.

Кто-то руку негру пожал.
И звучали на всех языках слова:
Ленин и
Интернационал…

И не вымысел, и не лживый сон:
Нерушимо народа доверие,—
Бережно пронесен
Огонь знамен
Сквозь когтистые лапы империи.

О Ленине
Делегат говорит —
Весть идет из Сиднея в Судан,
И над Конго грозный гимн гремит,
Гимн пролетариев всех стран.

Над рощей, над глухой слободкой,
Над проседью предзимних дней —
Осенний звон, сухой и четкий,
Все торопливей и шумней.

Где у проселка куст рябины
Горит покинутым костром,
Звенит червонный лист осины
Дорожным долгим бубенцом.

Где опаленной головою
Поникли низко тростники,
Звенит кочующей листвою
Серебряная рябь реки.

Под перекличкой журавлиной,
Под свист синиц, со всех сторон
Звенит осенний переливный,
Хрустальный, стройный перезвон…

Когда неярко и убого
Туманы озарит заря,
Оледенелою дорогой
Проскачут кони Ноября.

На облучке — старуха Осень,
Широкий путь — во все концы,
В дуге — сияющая просинь,
А под дугою — бубенцы…

И мнится мне: в машинном звоне
И в снежном шелесте ремней —
Все те же кованые кони,
Все тот же звон осенних дней.

О молодости мы скорбим,
О молодости уходящей,
По вечерам усталым, злым
Жизнь старой называем клячей.

Не скрыть седеющую прядь
И на лице ночные тени,
Как изморозь октября,
Как первый желтый лист осенний.

И с горечью такой заметишь.
Что не к вершине перевал,
И на улыбку не ответишь
Той, что любимой называл…

А молодость — она рядком,
И не почуешь, как подхватит,
И, молодостью влеком,
Вдруг позабудешь о закате.

Узлом веселым — кутерьма,
И синь осенняя — синицей.
Не этажи, а терема,
Не вывески, а зарницы.

Старье на слом. И над плечом
Склоняется заботой бойкой,
Стеклом и жарким кирпичом
Цветущая на солнце стройка.

Старье на слом. И на порог
Шагает век таким разгулом,
Как будто б не было дорог
Томительных и плеч сутулых.

Пусть мутной старческой слезой
Лист падает на грудь земную,—
Румянцем яблок, щек и зорь
Мир полыхает и волнует!

Я ветру — нараспашку грудь.
Лаская рыжего задиру,
Легко и радостно взглянуть
В глаза прохожему и миру.

Над городом гуляка-дым
Качает головой пропащей:
Он был у горна молодым…
…О молодости мы скорбим,
О молодости уходящей.

Не тлеть, а трепетать огнем,
Чтоб к солнцу — силы нашей ярость.
И молодостью назовем
Кипучую такую старость.

Пусть мутной старческой слезой
Лист падает на грудь земную,—
Румянцем яблок, щек и зорь
Мир полыхает и волнует.

Безмолвен и пуст поцелуй утомленный.
Чернеют чащобой и омутом сны.
День кончен.
Как будничные знамена,
Обои повисли с осклизлой стены.

Уж путался шорох ненастья и мыши…
Вдруг, телом тугим обжигая, жена
В ночь шепотом задрожавшим:
— Слышишь?
С тобою — я не одна…

И руку мою, огрубелую за день,
Так бережно — на живот. И рука
Тревожным узлом мозолей и ссадин
Легла, тяжела и тиха.

Забыв ненастья назойливость мышью,
Секунд оглушительную капель,
Я слушал, как нежною песней колышет
Нежнейшую колыбель.

Когда, листопадом напропалую
Гуляя, октябрь покинет поля,-
Он синим подснежником взглянет, ликуя.
Из-под сугроба перин и белья.

Но, задыхаясь от горечи первой,
От жажды звериной жить,
Что встретит он за этою дверью,
Тело матери обнажив?

Наш дом неуютен,
Наш мир неспокоен,
И стены и заговоры кругом.
В дороге суровой — строитель и воин —
Могу ли я быть отцом?..

Никто мне во тьме,
никто не ответил,
Лишь тихо как будто вздохнула жена…
Казалось: на миг в ослепительном свете,
Прошла гроза у окна.

И вслед, словно призрак неотвратимый
И неумолимый, вдруг
Над распростертым телом любимой
Склонился хмурый хирург.

Ланцет заскользил, рассекая крики…
И вспыхнул багровым комком предо мной
Еще не оформившийся и тихий,
Быть может, бессмысленный,
но живой.

Он с человеческим тем же страданьем,
От ужаса затрепетав, поник,
Задушен, и скомкан, и в клочья изранен
Под праздничное рожденье иных.

Свет бился над койкой голубем белым;
Дымясь хлороформом, клубилась мгла
Над вялым телом,
таким опустелым,
Над обокраденным догола…

Тогда-то из тьмы слепыми глазами —
Несметный,
обрубками рук грозя,
Он встал, нерожденный и скорбный,
над нами…
Любимая! Дорогая! Нельзя!

…В раскрытом окне воробьями волнуясь,
Весенний рассвет будоражил ветлу.
Жена у окна хлопотала; злую
Рвал ветер, врываясь, паучью мглу.

Влача над землей разбитые крылья,
За городом затихала гроза;
И пухлые почки, сияя, раскрылись,
Как заспанные ребячьи глаза.

Ночь — хрустом костей,
Ночь — гарью полынной.
Но ей пробуждения — не превозмочь!
— Родная, роди мне к осени сына!..-
Жена, улыбаясь: — А мне бы дочь…

Оттепель. И в комнате теплей.
Простуженная грудь не ноет.
Так ярко в утренней полумгле
Заговорило вдруг дневное.

В разбитое окно — лазурь и гул;
Загромыхали по дороге ведра;
И солнце растянулось на снегу
Овчаркой рыжею и доброй.

А на припеке шепотом старух
День зашуршал капелью ранней.
Запел гудок, и подтянул петух.
Чудак петух — до вечера горланил,

До вечера горланил у сарая.
Я знаю — вместе радовались мы:
Он — солнцу, зернышку, а я — срывая
С календаря последний день зимы.

О скалы разбиваясь с криком,
Шла насмерть за волной волна.
Покоя нет в просторе диком,
Но глубь недвижна и темна.

Так и в минуты вдохновенья
Слова, теснясь под бурей чувств,
Не высказав души волненья,
Теряются, срываясь с уст.

Но в глубине таится где-то
Все то, что песней быть должно,-
Жить вечно в поисках поэту
Слов сокровенных суждено.

Что там, за гранью перевала?
Стремлюсь и одного хочу —
Чтоб молодость не отставала,
Шла до конца плечом к плечу;

Чтоб крепла песнь, как под грозою
Седые крепнут паруса,
Чтоб ласкою, гневом иль слезою
Откликнулись твои глаза.

Трепещущий сгусток бессонных дорог,
Пылающий дымный след,
Металла и камня недвижный поток,
Реклам лихорадочный свет.

Над смрадом казарм
И гангреной лачуг
Тюрьма — его торжество,
И золотом жирным сочились вокруг
Дворцы и храмы его.

Он салом витрин оплывал,
И рос
До апофеоза торг;
Он символом злым над тобой вознес
Последним убежищем
Морг.

Ты занумерован и замкнут в круг,
От конвейера неотделим;
Как будто не кровь в мускулах рук,
А масло машин по венам сухим.

В лабораториях, в мастерских,
У стратегических карт страны,
Над аппаратами желчью ник
Огнепоклонник Войны.

Как желтые головы, колбы в ряд;
Здесь хлор змеился в трубе…
(Сынишка беспечный, ведь этот яд
Готовят враги
Тебе.)

А в свете реклам,
Среди калек,
Под накипью дымящихся крыш,
Метался, обезумев, человек,
Как в пламенной мышеловке мышь.

Недолог выбор, когда — ни гроша:
Отрава, петля, колесо.
Над самоубийцей, тиной дрожа,
Канал замыкал кольцо.

Как самоубийца, задыхался закат
Под лязг алюминьевых птиц,
И гнойный вздымался над городом чад
От боен и от больниц…

— Товарищ!- тут я услышал зов,
Над Красной площадью бой часов,
И чужедальной жизни иной
Призрак исчез предо мной.

Мы шли весенней веселой толпой,
Мы улицей шли родной.

Созвездье Кремля сияло нам,
И сверстники наши вокруг
Трудились, склонясь к станкам,
к чертежам,
Не покладая рук.

И звезды, как птицы,
В стропилах, в листве,
И прадедом властвовал дуб,
И месяц прорезался в синеве,
Как первый и крепкий зуб.

Отчизна! Мы молоды и сильны.
На страже на всех рубежах страны
Стоим с открытым лицом…
Сынишка затих на коленях жены,
Под жарким, тугим материнским соском
Захлебываясь молоком…

Еще бездорожье: проселки да гать.
Преград и невзгод нам не миновать,-
Но труд наш в почете,
И солнце в чести,
И дружной поступи нашей под стать
Песня в дороге
О молодости…

Расчесывая тучки рыжие,
Трубит в заводский рог восток.
На каждую овьюженную крышу
Наброшен розовый платок.

Сугробы — тесаные розвальни —
К воротам за ночь нанесло.
Повисло неподвижное — к морозу —
Над кровлей дымное крыло.

И ожерельем перламутровым
На телеграфных проводах
Завился иней…
Необычным утром
Стал мир в сияющих путях,
Где — сам с собою не в ладах —
Я шел вчера, понурив голову,
Не видя солнца, глух и дик…

Преобразило мир одно лишь слово,-
Чуть слышный лепет губ твоих…

Заскорузла потом блуза,
На лице — морщины след,
И сутула под обузою
Поступь пережитых лет.

Но сегодня, в бирюзовый
Полдень, вешняя струя
Словно ношу с плеч тяжелую
Сорвала, и вспомнил я:

Так же из сосновых стружек
В полдень пустим корабли.
В шалый ветер в мутной лужице
Погибали корабли.

Спозаранок хворостинкой
Льдинки крошим второпях,
Чтоб осколком солнце тинькало
В голубеющих камнях.

Иль, шумя асфальтом звонким,
Воробьиною гурьбой
Вьемся с ветром вперегонки
За смеющейся струей…

Тихий мир давно покинут.
Нет и сверстников моих,-
Словно стаю голубиную,
Вихрем разметало их…

Невозвратное… И только,
Все по-старому звеня,
Бьется в сердце колокольчиком
Уходящая струя.

Был мечтателем отец мой —
самоучка-ювелир.
Помню: вставил он однажды
в перстень голубой сапфир.

Подмастерьем шестилетним
я с отцом за верстаком.
Он сказал, дымя цигаркой
над сияющим кольцом:

— Этим камушком-сапфиром
сыты были б целый год.
Жили б мы с тобой, Серега,
без нужды и без забот…

Стрекотал сверчок за печкой.
Мать вздыхала в тишине.
Хлебца корочку сестренка
клянчила в бреду, во сне.

Очарованный, смотрел я
на волшебный тот светец.
Но, устало улыбаясь,
сказку начинал отец.

И лачуга исчезала,
и до третьих петухов
Жил я в царстве великанов,
рыцарей и колдунов…

— Горе мыкали три брата.
Вот, покинув отчий дом,
Хитрую Жар-птицу — счастье —
добывать пошли втроем.

Скоро ль, долго ль… Видят братья —
на распутье трех дорог
Камень бел-горючий вырос.
По какой идти из трех?

И услышали три брата
из-под камня тяжкий гуд:
«Клад — налево, рай — направо,
впереди — борьба и труд…»

Разошлись по трем дорогам…
День за днем, за годом год.
Солнце всходит и заходит.
По миру молва идет:

Сна не знал, не видел света
над богатством старший брат.
По земле блуждая, где-то
сгинул средний, говорят.

Младший брат огонь и воду
на своем прошел пути,
Стал он крепкого закала;
душу крепче не найти.

Вместе с песней-чародейкой
землю рыл, леса валил,
Чудо-города построил,
в сад пустыню превратил,

Победил царя Кащея,
пали злые силы в прах,
И Жар-птица полыхала
в молодых его руках…

…За окошком рассветало.
Стихла жалоба сверчка.
Сказку кончив, улыбался
мне отец исподтишка.

— Ну, какую же дорогу
выберешь себе, сынок?..-
Если б знал отец мой, сколько
было предо мной дорог…

Не стоял я на распутье,
а пошел я по прямой,
По тернистой, по кремнистой,
по дороге трудовой.

И, несметный, все преграды
на своем прошел пути,
В братстве крепкого закала —
крепче в мире не найти.

Все, о чем с тобой мечтали,-
все добыли мы, отец:
Стала в жизни сказка явью.
Тут и присказке конец.

И вот он решился — шагнул.
Вокруг —
Ни рук, ни опоры: один.
Блуждало сомненье, бился испуг,
Но дальше шагает сын.

Что доблесть героя?
У детских ног —
Эпох величавый родник…
Шатаясь, он гордо ступил на порог.
Сын первой цели достиг.

За тяжкою дверью и блеск и гул,
И угол стал тесен и мал:
Как будто не он,
А мир шагнул
И, торжествуя, встречал.

И мать улыбается.
Но потом —
Такая горечь губ.
«Беспечный! Что ждет его там, за углом?
И как я его сберегу?»

Дороги, дымясь, извиваясь, хрипя,
Теряют твой первый шаг.
Но ты — на учете,
И ждет тебя
За морями, горами враг.

Он этому сердцу
Готовит штык,
Огонь, блокаду, мор.
На формулах смерти в его мастерских
Замешан иприт и хлор.

За то, что ты молод,
Что сбросил с ног
Дремучие путы сна…
Так много в мире широких дорог,
Но к славе и жизни — одна.

Так много в мире широких дорог…
Сын вырастет,
Сменит отца.
Он выйдет за этот отчий порог,
Он с тихого взглянет крыльца.

Стихии встанут пред ним на дыбы,
А там, за морями,- ни зги…
Но ты — не один,
И, склоняя лбы,
Пред тобой отступают враги.

Шагай же! Шагай же! Шагай!
Страна,
Как мать,- родна и верна.
Чтоб песне твоей — ни узла, ни конца!
Чтоб ты проложил дорогу отца!

Навзничь легла, разметалась, сверкая,
На берегу морском
Девушка, словно из бронзы литая,
В сиянии голубом.

С гор кипарисы — толпою смутной
Стихли, вытягиваясь на скале;
И ветер затих,
Веселый, беспутный,
Ласкаясь у жарких колен.

Волна медвежонком, лохматым и белым,
Клубилась, играя у ног…
И солнце над этим девичьим телом
Забыло о мире дорог.

И, обнаженное, атомом каждым
Волнуясь, впиваясь, жгло,
И пробужденьем, и славой, и жаждой
Тугое тело цвело…

И девушка песню весеннюю пела:
— Склоняйся, солнце мое,
Чтобы вновь
Иным, неистовым солнцем вскипела,
Сквозь плоть вырываясь, кровь.

Чтоб, песней звуча, полыхали губы,
Чтоб на любовь,
И на труд,
И на бой
Не было устали, не было убыли
У молодости такой!

Сожженные отстроят города,
Сровняют рвы, вернутся в улей пчелы.
Но эти годы — их забыть когда?
И не в земле — в веках их след тяжелый.

И возмужали мы. И наши дети
Взросли в огне и городов и нив.
За эти годы поседев, столетье
Мы пережили, юность сохранив.

Мы верили: отеческий в бою
Над нами взор склоняется бессонный.
Мы Истину увидели свою
Еще яснее в мире затемненном.

Она сияет ныне торжеством,
Неповторимой вещею весною
На знамени задымленном и в том
Огне салюта над Москвою.

Что со мной было в этот вечер…
Шел я, улицы не узнавая.
Ветер обнимал меня за плечи,
Пели звезды, ласково мерцая.

И звенели льдинки, как цимбалы,
На цветок луна была похожа.
Обозвал меня слепым и шалым,
В сторону шарахаясь, прохожий.

Если б знал прохожий, что со мною,-
Он бы улыбнулся мне с поклоном,
Он бы увидал над головою,
Как сияет небо всем влюбленным.

Девушка навстречу шла окрайной,
На меня взглянула сиротливо;
И сказал я девушке печальной:
— Незнакомка, будь, как я, счастливой!..

Но испуганно взлетели брови,
И прошла она, еще не зная,
Что на свете есть в чудесном слове
Сила тайная и неземная.

С ним пройду дорогою суровой,
С ним я груз любой взвалю на плечи…
Краткое, как вздох, одно лишь слово
Ты мне прошептала в этот вечер…
Помнишь: сорок лет тому назад
Уходил на фронт во тьму солдат…

Полдня без солнечных улыбок,
С настойчивостью крота,
Сжат, сдавлен черной лапой глыбы,
Дроблю крутую грудь пласта.

Лишь смятое воспоминанье
Еще со мной, во тьме, во мне:
О русом солнце, о журчанье
Ручья с лучами, о весне.

Окончен день. Сигналы к смене.
Подъем недолог… Стоп. И вот —
Как добрый пес, к больным коленям,
Ворча, вечерний ветер льнет.

Усталостью туманны мысли.
Пред нами облачко-ладья
И на закатном коромысле
В огне повисшая бадья.

Идем дорогой потемнелой.
Степь широка. Речь коротка.
Над степью свет звезды несмелой
И чья-то песнь издалека.

Туман в лугах, у черных гор,
Овечьим стадом пал на пахоту,
Где вечер — сумрачный шахтер —
Идет в полуночную шахту.

Эй, вечер! Лунною киркой
Рой и дроби руду потемок,
Чтоб, взорванный к утру зарей,
Был полдень солнечен и емок…

С утра, румяная спросонок,
Весна-ткачиха у села.
Малиновыми перезвонами
Звенит лучистая игла.

И бор над сброшенной сермягой,
И степь за лентою речной
Зазеленели тканью яркою
Под жаркою ее рукой.

Прошла с громовыми раскатами
И, рассмеявшись ручейком,
Осыпала овраг лохматый
Светло-голубеньким цветком —

И к нам во двор: под хрип мотора
В углу, где рос чертополох,
Гниль мусора и копоть города
Вдруг одуванчиком прожгло.

Потом ушла, такая тихая,
Лишь прошуршала пыль дорог
Да ниже пала повилика
Под зноем загорелых ног…

Антоновка зреет,
И грузно навис
Над листопадом осенний анис.

Сентябрь наливается синью крутой;
Тревожный, он рыщет и свищет синицей,
И яблоко девичьей рдеет щекой,
Такой же тревогой томится…

Скатилося солнце за косогор.
Сбор кончен.
Шумит у совхоза костер.

На плечи яблонь — косынкою дым…
Но бродит и бродит девчонка по саду,
Нахмурясь над сердцем своим молодым:
Нет с трепетным, с пламенным сладу…

Всему есть срок,
И над всем есть власть,
И яблоку в срок предназначено пасть.

От мира не скроешь, не затаишь
Бессонные ночи, припухшие губы.
И вот он приходит, ломая тишь,
Желанный и ласково-грубый.

Про «яблочко» у совхоза поют.
И рушится
Девичий тихий уют.

Он жаркие плечи ее раскрыл…
Замолк, одинок, у костра запевала.
Лишь слышал месяц, седой сторожил,
Как яблоко с яблони пало.