Татьяна Бек

Не мстительница, не владычица,
Не хищница — но кто же, кто же я
— Осина, что листвою тычется
В жестокий холод бездорожия.

…Прошла эпоха в клубах гибели,
Промчалась облака ли, кони ли…
Ну погостили, чашу выпили
И — ровно ничего не поняли!)

Черты свои, — но складки папины:
Мое лицо,
почти увечное,
Где стали детские царапины
Морщинами — на веки вечные.

В библиотечных подвалах
запах нечитаных книг.
Лепет старушек бывалых,
сгорбленных, но не усталых.
Чести застенчивый лик.

Глупому мальчику тылом
этот неяркий подвал
кажется. Заводью с илом.
Говором мягким и милым
голос ему отвечал:

— Вы как с разинутым клювом
зимний галчонок сейчас.
Я не смогла стеклодувом
стать, но я книгу найду вам
может быть, выйдет из вас.

Вот — переплавьте осколок!
Номер поставлю в тетрадь…
День мой прекрасен и долог,
Надо по вторникам с полок
тряпочкой пыль вытирать.

О сугробов январское зодчество!
Кто подушку вспорол в небесах,
Чтобы снег повалил, как захочется,
Нагоняя на дворника страх?

Нынче, как повелось, именинница
Я и тысячи прочих Татьян…
Недоверие скрипнет и сдвинется:
— Здравствуй, мир — еретик и смутьян!

Вы,
которые были оседлыми,
Спали, перебирали крупу, —
Выходи со скребками и метлами,
Расчищай от заносов тропу! —

Это я говорю вам с обочины,
Я, Татьяна, плохая сестра…
Наши лучшие сроки просрочены,
Но Вселенная тоже стара,

А поет и лучится как школьница:
Белый фартук под праздник надет, —
Второгодница и беззаконница,
Жизнь и свет в ореоле примет!

Ничего из этого не выйдет,
Разве что беда произойдет.
В зале ропот — отложили вылет,
Радио пургу передает.

Между нами — снежные заносы
И ветров январских перехлест.
Небеса черны, простоволосы:
Ни луны, ни месяца, ни звезд.

Запах одиночества, транзита,
Разговор без устали и смех…
Все у всех нарушено, разбито.
Почему-то легче, что у всех…

Эта явь прикарманила детские сны…
Непонятен, как песнь, и наряден, как пряник,
Ботанический сад на запятках весны,
Где гуляет гуляка и мыслит ботаник.

Я не знала, что по четвергам выходной,
А дендрарий откроется только во вторник.
Но
бессменна сирень, и глядит как родной
Без таблицы с латынью пенек-беспризорник.

…Ботанический сад, ботанический сад;
Лепестковых и прочих сокровищ кладовка;
Неземного эдема двоюродный брат, —
И троллейбусная,
возле врат,
остановка.

Длинная старинная винтовая лестница.
Кружится, кружится — никогда не кончится.
А внизу, за окнами, улица плещется,
Усталая, веселая, словно велогонщица!

А здесь ступеньки грязные да перила шаткие.
Винтовая лестница — ржавая пружинка.
С каждым кругом
все темней
темные площадки,
Лишь мерцает за окном серая снежинка.

А с каждым кругом круче, а с каждым шагом тише.
Только слышно — сыплется сухая штукатурка…
Я давно уже звоню, но никто не вышел.
Крепко заперта жилья древняя шкатулка.

На меня звонки глядят печально и степенно.
Говорят: ‘Ушли, ушли…’ Ну что за околесица!
Как футбольные мячи, взлетают вверх ступени.
Снова вьется подо мной винтовая лестница.

О старейшая старуха
В черном капоре и ботах,
Чья последняя проруха —
Память уточнять до сотых…
Не усохли сгустки духа
В непоколебимых сотах.

Север крайний, срок бескрайний,
Долгого терпенья запах.
Пересверк алмазных граней —
Испытанье не для слабых.

…Тут сосед зовет ‘маманей’
И куражится, как лабух.

Утром встанет — будет краток.
‘Извините. Не со зла ведь.
Что касается накладок, —
Обещаю стекла вставить’.
…Он таких не видел радуг,
Как ее цветная память!

Там и звали по-другому:
Горько и чеканно — М а й я.
Память — это вспять из дому
(Молодая… Молодая…)
И — щекой прижаться к лому,
Чуть от боли приседая.

Отцу

Смотрят военные ели,
Как у дороги, один,
В широкополой шинели
Он голосует на Клин.

В кузове долго трясется
С чувством неясной вины.
Как ему трудно дается
Тайная тайных войны!

(Это увидится снова
Взглядом иным, молодым.
Но драгоценное Слово,
Сказанное — сквозь дым.)

Смотрят военные ели,
Как он замерзшей рукой,
Пряча блокнот от метели,
Пишет про утренний бой.

Как, разомлев от привала,
Правды прилежный писец,
Он, улыбаясь устало,
Просит подлить ему щец.

Родившейся во льдах апреля,
В день Родиона-ледолома, —
Тебе ли холить ожерелья,
И ждать от праздника веселья,
И окна закрывать от грома?

Ты грянула весенней вестью,
В живую жизнь из тьмы приехав, —
И дом уподоблять поместью,
И вообще искать успехов?

Существование пустое!
Нет. Надо, чтобы год от года
Мужало мужество простое.
— Ломай себя, круши устои,
Сестра
речного
ледохода!

С таким лицом идут на подвиг
В зловещей тоге, —
С каким, на твой ступивши коврик,
Я просто вытирала ноги!

И думала, когда открыли
И вешали пальто в передней:
С таким лицом — влюбляли. Или
На грош последний

В аптеке покупали яду, —
О, наши бабки!
А я скажу: — Нет — и не надо.
Не любишь? Велика досада! —
И выбегу — пальто в охапке —
По лестнице,
потом — по саду…

Он честно мастерил семью.

Был дух мятежный за семью
Дверьми бесповоротно заперт.
Упрямец,
он был долго занят
Охраною таких законов,
Которых не понять, не стронув.

Семья семьей. Но снег зимой
Однажды на пути домой
Увлек его к былым поземкам,
Метелицам, буранам, стужам…

Он ощутил себя потомком
И предком, а не просто мужем
С авоськами. (Открою скобки:
Кульки, и банки, и коробки —
Живая жизнь, а не мещанство.
Над ними потешаться — чванство.
Я только не желаю, чтоб,
Их добывая, он усоп.)

Итак, зима. Итак, пурга.
Он
осознал
в себе — врага
Сберкнижки, распорядка, рамок
Самодовольных… Словом, ‘амок’!

О нет. Он не ушел к другой,
Не бросил ни детей, ни лямку, —
Не пьяница и не изгой,
Он тесную расторгнул рамку.

И выгнуло его дугой
Такое напряженье воли,
Что он, как второгодник в школе,
Припал к непонятым азам
Любви, и совести, и боли
С прожилками житейской прозы.
…Не догадаться по глазам,
Какие
мучают
вопросы
Его, бродягу и певца.

Опять зима. Опять морозы.

И подбивает сын отца,
Несущего кульки и банки, —
Сильней толкнуть лихие санки
С крутой горы…
И — нет конца.

Деревянная дудка, свистулька,
Для кого-то безделка, и только.
А по мне, это певчая люлька,
Вдохновения ранняя долька.

Это — музыка в детской тельняшке
На плоту уплывала по речке
И пускала простые колечки
После первой запретной затяжки.

Звук неистовый — обморок детства.
Прежде смысла и азбуки прежде.
Полюбивши его с малолетства,
Не желаю расстаться, хоть режьте!

Утверждаю,
по книгам порыскав,
Что прекраснее наших изысков
Деревянная первооснова
Дудкой произнесенного слова.

Я — дерево, растущее на крыше.
Я слабосильнее, кривее, ниже
Обыкновенных, истинных. Они же
Мнят, будто я — надменнее и выше.

Они — в земле могучими корнями,
Как ржавыми морскими якорями.
А я дрожу на цыпочках над ними —
Желанными, родными, неродными…

И не в земле, и до небес далеко.
— Вы слышите, мне очень одиноко,
Заброшенному чудом в эту щелку! —

Лишь ветер треплет рыженькую челку.

1

Небеса бегут по водостокам.
Нищая земля пышней, чем — рай.
— В этом мире теплом и жестоком
Что угодно, но не умирай!

Что угодно, только не погасни.
Но
в конце безлиственного дня
Место жизни стало местом казни
Для живых оставшейся меня.

Синева синеет над кладбищем.
Хризантемы — четное число…
Для того ли маемся и рыщем,
Чтобы, как метелью, унесло

Острую подсушенную хвою
Наконец-то родственной души?

— Слышен ли мой голос? Разреши
Постоять с открытой головою.

…Отзвучала траурная медь.
Тишина ударила за нею.
Помню, вместе думали стареть
И смеяться, если поседею.

Что прорвется за всевышний круг —
Весточка, рыдание, письмо ли?
— А ничто. Разлука из разлук
Непереплываема, как море.

2

Как только свет зажгут на звездах,
Я начинаю все сначала:
— Ты был, — я говорю, — как воздух,
И я тебя не замечала.

О, даже в темный день ухода,
Когда бы грянуть одичало, —
Стояла ясная погода
И ничего не замечала!

Лишь через сутки стало вьюжно,
Трещали ветки, выли звери —
Земля прознала о потере…

На этих пустырях морозных
Никчемно, траурно и душно.

— Ну дай мне знак, по крайней мере!
Я стану жить, ему послушна.

И ты — теперь и вправду воздух —
Уже из-за небесной двери:
— Не плачь, — смеешься, — это скушно.

Каких людей, какую панораму
Увидит из окошка пассажир!
…Но темен мир,
Коль некому отбить с дороги телеграмму
И незачем искать базарный сувенир…

Зато репейник несказанно ярок,
Когда вдали, посудою гремя,
Шумит семья…
Копилку-свинку и корзинку яблок
Везет старик — счастливее, чем я!

Я себе опостылела. Я,
Как собака на запах жилья,
К вам приду ледяным переулком,
Умирая от зависти к булкам
По субботам, к непыльным шкатулкам
И к фарфоровым всяким придуркам…
Бахрома и оранжевый свет,
А зато и любовь, и совет.

— Ну и ну! Это кто говорит?
— Это — я, осыпавшая быт
Молодою немудрою бранью.
Это я возле окон с геранью
Плачу:
я никогда вышиванью, —
Дивным крестиком: лебедь и гусь, —
Как и жизни-то — не научусь…

Книгу раскрою при лампе настольной,
Но через десять минут,
Как — не замечу, дорогой окольной,
Исподтишка, со шкодливостью школьной
Мысли мои улизнут.

Им ни к чему гениальный эпитет.
Пятки сверкают — учитель увидит,
Скажет, что ум нерадив.
Это понятно, что ты мне не веришь,
Но о тебе, о тебе, о тебе лишь
Думаю, книгу раскрыв!

Я, зима, по тебе тосковала:
— Приходи, холодами трави! —
Подморозило: глину сковало:
Значит, заячьи лапы в крови.

Я ступаю жестоко и звонко —
Вот и жить бы мне звонче и злей…
Я еще повстречаю зайчонка
Среди этих бескрайних полей!

Ледяную болотную кочку,
Лисью строчку — прямую цепочку —
И сорочий рисованный след.
Полюбила, и жизнь в одиночку
Не мучительна…
Разницы нет!

Розгами, лозунгом и топором —
Прочь недобитых!.. Ату!..

Рослая женщина в шляпе с пером
Твердо взошла
на паром.

(В двадцать девятом и сорок втором
Сны ее скомкает гром.)

…Даже в парижском гуляя саду,
Страшную кровную слушать беду,
Не помышляя о том,
Что
в несказанно далеком году
Т а м обессмертят ее маету.

…Мы, у кого помраченье в роду
Даже архив соберем.

Пойду гулять, по переулкам рыскать.
Мне даже лучше, что гулять одной.
Наступишь в лужу — разлетятся брызги
И вдруг застынут веткой ледяной.

Еще октябрь. Но руки так замерзли,
Что шум в ушах становится сильней.
Не шум, а шепот. Сказочных, заморских,
Высоких и узорчатых саней.

Оттуда спрыгнет богатырь в тулупе.
Он на меня снежинками дохнет
И сам себя ладонями отлупит
Так, что метель над лужами вспорхнет.

Он спросит, почему я так сутулюсь,
А я неслышно улыбнусь взамен,
И мы поедем вдоль продрогших улиц
Полозьями — по осени — к зиме…

И на ветру захлопают афиши.
Внизу замрут московские дома.
А я — на санках. Я лечу все выше.
Туда, где снег, сугробы и зима.

О неприкаянности срам!
Ходить в невероятной шляпке,
И шляться по чужим дворам,
И примерять чужие тапки…

Вам, безусловно, невдомек,
Что за нелепая фигура —
В руке цветок, в другой кулек —
Стоит на лестнице понуро?

А это — я. Я вас люблю!
Но чтобы не казаться лишней,
Лишь сообщу, что —
по рублю
На улице торгуют вишней.

Полчасика — на передых.
И снова в месиво окраин…

— Не понимаю молодых! —
Мне в спину заорет хозяин.

Безо всякого жеста и пафоса
Я скажу на исходе витка,
Что прекрасней цветущего кактуса
Не видала на свете цветка.

Нелюбимый… Колючий… Уродливый…
Вы скривились?
Но он все равно
Остролистой звездой неугодливой
Озарит вас — цветок-Сирано!

— Одиночество! Здравствуй, родное.
Стосковалось, поди, по сестре? —
Я мечтала о соли, о зное,
О костре на колючей горе…

Этот край в полотняной хламиде
Прямодушен и жесток с людьми.
Он толкает заблудших в обиде:
— Точно во поле, на море выйди
И уныние рыбам скорми.

Потому он душою безбеден,
Что лежит у него за душой
Камень Ведьмин,
Веками изъеден, —
Перепелочный, горький, большой…

Сердцевидной сердцевины
Горько-сладкий вкус хорош…
— Сколько можно есть калины?
Так далеко не уйдешь.

Но за первой же поляной —
Снова звон и снова хруст:
Ало-бурый, полупьяный,
Невообразимый куст!

Разыскали мы одну
Ледяную рощу.
Можно даже тишину
Пробовать на ощупь!

Возле старого моста
Ветер озорует.
Это вот, наверно, там
Раки и зимуют!

Ну куда меня, куда,
Ну куда завез ты?!
Небо — крыша, да худа:
Вон какие звезды.

Только крыши нет другой,
А без друга плохо.
Снег смету с тебя рукой,
Не сдержавши вздоха…

Подружились, мерзляки,
В декабре — не в мае.
И дрожим, как медяки,
У зимы в кармане.

Часто день суетлив и бездарен,
Разворован, размыт, разбазарен,
Но бывает — запомнится миг…
В зимнем дворике дворник-татарин
На скамейке разлегся, как барин,
В ожиданье друзей-забулдыг.

Не заметен, не страшен, не жалок,
Все твердит про какой-то ‘подарок’,
И никто во дворе не прервет
Ни горелок, ни пряток, ни салок…
Он глядит на детей и на галок
И татарскую песню поет.

Мандарины, мандарины, мандарины!
Десять мордочек в авоське у меня,
Десять маленьких, испуганных, звериных,
Странно-рыжих среди бела-бела дня!

Будто из лесу дремучего
и в город
Вдруг попали десять крошечных лисят,
На прохожих, на дома, на шум моторов
Мандарины мои глазками блестят.

Огромный рот, глаза навыкате
Плутов и оборотней рать.
Вы мне, пожалуйста, не тыкайте.
Не трогайте мою тетрадь!

Звезда над городскими крышами,
Сверкающая напролом,
Мне запретила с нуворишами
Работать за одним столом.

Ее наказ:
‘Твори свободная.
По слуху ноты подбирай.
Ведь музыка не папка нотная,
А горе, и гроза, и грай.

Ложь лестная, а правда резкая.
Но ты должна прийти в себя,
Дешевым превосходством брезгуя,
Чужие будни полюбя.

Терпи. Подробности выслушивай.
Меси обыденную грязь.
Не более чем веткой грушевой
Существование укрась.

И, вдаль шагая непролазными
Пространствами, взрывая тишь,
Перед нечистыми соблазнами,
Не озлобляясь, устоишь’.

…Я вышла в ночь, бледна, как узница.
— О, был бы свеж грядущий стих,
Как папоротник, и капустница,
И мало кто из нас самих.

Увы, давно… Точней — давным-давно
За станцией, за озером, за радугой
Ходили в офицерское кино,
Обедали на скатерти залатанной.

Во времена каникулярных дач,
Теперь — невероятных дешевизною,
Писали письма, надували мяч,
Бродили земляничною отчизною…

Давным-давно. А кажется — вчера
Любили жизнь, любимые друг дружкою.
…Иные дни. Иные вечера.
Распался круг. Стемнело над опушкою.

Виновна ль я, что существую вкось?
Или не я, а — ветер и поветрие?
Спасибо,
что хоть в памяти не врозь,
Мои родные, давние, пресветлые!..

Пора собирать свитера,
Засохшие ветки и мысли…
Уеду отсюда с утра.
Мне шапкой махнут
Сосна, гололедица, пруд
И дом, где мы яблоки грызли.

Прощай, Водолей!
И ты — ненаглядный снегирь,
И — ширь
Огромных ночей новолунных…
И —
надобно жить веселей:
Тоска — это счастье для юных.

Медведица мрачная — локально распространенный вид бабочек, требующий охраны…

Из справочника

Серое с красным; присыпка табачная;
Четко очерчены черным края…
Бабочка вида ‘Медведица мрачная’ —
Эка нелепица, радость моя!

…Вот и упьюсь параллелью невзрачною:
В мире,
который прекрасней, чем быт,
Лирика тоже — медведицей мрачною
Ясно лучится и вольно парит.

Темно ли светлая, светло ли темная, —
Как бы там ни было, — малость огромная, —
Не уставай
ни порхать, ни реветь,
Легкая бабочка, мрачный медведь!

О родине — шелесты лип,
и ржавой уключины скрип,
и темного озера всхлип.
О родине — паданцев стук,
и дальнего выстрела звук,
и плеск бесконечных излук.
И звон быстротечных проток,
и баржи хрустящий ледок.
О родине — крик журавлей,
о родине — стон тополей…
И нету
напева
смелей!

Похудела роща, поредела,
Проводив последнего скворца…
О предощущение конца,
Но без ощущения предела!

1

— Перелесок,
натянувший свитер,
Стираный, зеленый, — где ты вытер
Локти свои детские до дыр?
Я тебе присваиваю титул:
Голодранец! Горлопан! Транжир!

…Подарил мне дудку да улитку,
Ветку желудевую да пытку
(Попросту — разлуку)… Потому
Эта песня, на живую нитку
Сшитая,
посвящена — ему.

2

На приволье попав из каморки,
Сочиняю пейзаж:
‘Ствол осиновый — цвета махорки.
А березовый? Не передашь!’

На глаза надвигаю ушанку…
Экий бред акварель,
Коль в обнимку идут на гулянку
Настоящие март и апрель!

— Ну, за песенку, ну, за полтинник,
Ну, за стеклышко или за так —
Попрошу — погадай мне, осинник,
На любой из коряг!

3

В лесу березовом, ольховом,
Осиновом — бродить с альбомом,
Но вскорости порвать альбом,
Ударясь, как о стенку лбом,
О невозможность воплотиться,
Как иволга или плотвица…
Ах,
бабочка у входа в лето —
И танец, и танцор, и флейта!

4

Мнившая себя главнее ветра,
исписала океан чернил…
Как он, ветер, ветрено и щедро
Юную гордыню извинил!

Отбренчав, отплакав, отаукав,
Столько лет напрасных изведя,
Я теперь — ‘внимательница’ звуков,
Ученица ветра и дождя.

5

Второго мая хлынул снег.
И ты не то чтоб сник,
Но шуму рощ и плеску рек
Ты больше не двойник.
Ты — сочинитель книг.

Окно закрой, очки надень
И — ну писать вчерашний день,
Журчащий луч, цветущий пень,
Подснежников лесной салют…

Так люди о любви поют,
Когда она уходит в грязь
И в холод,
не простясь.

6

Надо выйти из тесного цикла
На просторы неписаной книги …
Я любила любить. Но отвыкла.
Надо — к озеру, к вереску, к вике.

Полевой, к облакам над поляной…
Выручай меня,
мой окаянный
Дар, с которым явилась и сгину, —
Обращенья поляны в былину!

Нет. Не просто поляны в былину.
Это верно лишь наполовину.
Ибо,
новый закончивши труд,
Устыжусь и тетрадь отодвину.

И — былины травой порастут!

Как жила я без криков грачиных,
Без корзин и ножей перочинных,
Без грибов и корявых берез,
Без осин в пожелтевших овчинах?..
Вы — причина моих беспричинных
Неожиданно хлынувших слез!

…Было, было: и ‘любовь до гроба’,
И косноязычие, и злоба
Праведная, и весна вокруг…
А теперь: сильней души — утроба,
И невыносимо пахнет сдоба,
Жизнью оказавшаяся вдруг.

Прикипели к своему корыту,
Нарукавникам и общепиту
И мертвы, не подавая виду.
Встретимся, — заголошу в тоске:
— Господи,
ведь нас по алфавиту
Вызывали первыми к доске!

Ох ты, время лиходеево!
Выморочная сторонка!
(…Ни посаженного дерева,
Ни родного ребятенка…)

Льется песня помертвелая, —
А когда-то вся звенела:
— Как же ты, такая смелая,
Оказалась не у дела?

Он страшнее воя зверьева —
Этот плач из одиночки!
…Ни посаженного дерева,
Ни голубоглазой дочки…

Птица болотная, неперелетная.
Зябнут кусты.
Вот и нагрянула осень холодная.
Мысли просты.

За перелеском сигналят автобусы:
Фары в снегу…
Я стихотворные черные опусы
В печке сожгу

И неказистые чистые новые
Завтра начну…
Листья дубовые, листья кленовые
Клонит ко сну.

Кто это во поле шепчется? Кажется,
Ласка и крот.
Все обойдется, уймется, уляжется.
Но — не умрет!

Чащи, рощи, пущи,
Я люблю все пуще
Ваше шелестенье —
Солнцепек и тени.

Пущи, чащи, рощи,
В сапогах попроще
Мне бы — по оврагам
Вдарить легким шагом!

Рощи, пущи, чащи,
Не придумать слаще
Вашего приюта,
Ибо почему-то —

Я живу без чащ
И умру без пущ…

— Взгляда не таращь
На балконный плющ!

Послезавтра, при входе в Лицей
Надевая музейные тапки,
Я пойму, сколь протяжны и зябки
Коридоры Отчизны моей.

Нерадивые ученики,
Приходя к Александру и Кюхле,
Замечаем: огни не потухли —
Просто мы не вполне высоки.

Наша музыка — навеселе…
Но
лежит, как на карте, дорога
От пустого до зрелого слога —
С пересадкою в Царском Селе!

От мыслей не спрячусь от этих.
То встану, то лягу ничком.
Я знаю: ты мне не ответишь
На это письмо ни о чем.

А я ведь его не писала,
А я по бумаге слова,
Как снег по земле — набросала,
Как дождь по земле — разлила.

Чтоб в сером почтовом конверте
Письмо из двенадцати строк
Дрожало и пело, как ветер,
Который до нитки промок,

Чтоб острой снежинкой лучилось
И вьюгой твой стол замело…
Какое оно получилось?
Каким ты получишь его?

С асфальтовой жаркой дороги
В окраинный скверик свернем…
Под лавкой усатый кузнечик
Стрекочет о чем-то своем.

Но только не просто стрекочет,
Но только не просто поет, —
Он, может быть, песенкой этой
Душе умереть не дает.

Поймала!
Но он застеснялся,
Усы опустил — и молчок.
…Кузнечик ты мой, человечек,
Зеленый ты мой дурачок.

За окошком — редкий лес.
И букет осенний — в кружке.
С пением, а чаще без,
Словно весточка с небес,
Пляшет птица у кормушки.

Мир и зелен был, и рыж,
Конским щавелем поросший.
Но однажды поглядишь:
Как-то меньше стало крыш.
Преображена порошей

Эта дачная дыра —
До вселенского двора,
До белейшего простора…
— Полно. Не ори ‘ура’:
Первый снег растает скоро.

— Ну, тем более давай
Сапоги бери поплоше
И скорее надевай,
И бежим в недолгий рай —
По пороше,
по пороше…

За тридевять земель я слышу горный гром.
Особенно Тебя люблю,
букварь листая.
Какая блажь — писать на языке Твоем,
Где всякое словцо — жуков гудящих стая.

Овалы да крючки чертить, и лампу жечь,
И азбуке грозить — мол, слезы отольются,
Кричу:
— Открой лицо, загадочная речь! —
Но буквы ‘т’ и ‘ч’ смеются, не даются.

Язык и должен жить,
дух от зевак тая:
Полазят по верхам и убегут с добычей…
Но я вожу пером.
Писать. Судьба Твоя.
Младенчество Твое. Руки Твоей обычай.

Незаслуженный и бесконечный,
Длился день перепалки сердечной,
А потом он увидел в окно,
Как с букетом ромашки аптечной
Я ушла, уменьшаясь в пятно.

Я-то думала: душу раскрою,
Подивится нелепому крою —
Ведь и сам не на фабрике шит…
Уезжаю дорогой сырою —
Почему он вослед не бежит?

…Шел трамвай,
и орала округа,
Что — довольно тоски да испуга.
Сколько можно, опять двадцать пять1
Все живое любило друг друга,
Но никак не умело понять.

— Остановка ‘Завод-холодильник’! —
И…
внезапная дивная весть:
Если грузчика ждет собутыльник,
Если к мяте припал чернобыльник,
То надежда действительно есть!

Был и ты когда-то молод,
Зол и этим интересен.
Бескорыстие и голод.
Мало денег — много песен.

Звук был низок и неистов.
А потом
пошел
на убыль…
Что мне гипсовые губы
Облупившихся горнистов?!

В небесах ни облака,
Не слыхать ни оклика.
От молчанья вражьего
Умираю заживо.

Жалобнее птичьего,
Боль моя,
покличь его,
Злого, ненавистного, —
Чтобы мучал сызнова.

На дворе — асфальт и свет
Изнурительного лета.
…Если я прочту либретто, —
Мне понравится балет.

Марля, музыка, гроза,
Накрахмаленные ветки…
Веер чопорной соседки
Холоден, как стрекоза.

А потом идти домой
С редким одиноким людом…
Поздняя сирень — салютом
Озарит проулок мой!

И за сломанную ветку
С легкостью немудрых душ
Я отдам — перо и тушь,
Скрипку и бумагу в клетку.

Я — река. Не большая, не бурная,
А каких под Москвою полно:
На поверхности — рощица бурая
И песчаное, мелкое дно.

Я — река. Но совсем захудалая.
Да и как мне назваться иной,
Коль вовек никого не пугала я
Наводненьями и глубиной.

Пароходов с гудками протяжными
Я не видела даже в глаза.
Птицы, плот с малышами-бродяжками,
Комары — вот и все голоса.

Я сама подпеваю комарику,
Еле-еле, тихонько звеня…
А за лесом
впаду я
в Москва-реку!
Только жалко — не станет меня.

Нет, не с богом и не с музой,
А с холодной речкой Рузой
Буду говорить, пока
Откликается река…
Сколько гордости и грусти,
Несмотря на сор и муть!
Около деревни Устье
Можно влево завернуть.
Встретить по дороге деда —
Черный ватник, ясный взор:
— Ишь, намазана-одета —
Из-за лесу, из-за гор! —

…Навсегда запомнить это
Темное сиянье света,
Рузу, ветер, дальний бор.

Сапогами листву вороша,
Издалека родная душа
Приближалась. А я убегала
На гулянку — ни много ни мало.

…Возвращаюсь: на сердце — парша,
А в глазах — маскарадные рожи.
— Ты единственная хороша! —
Говорю. Но родная душа
Убегает по первой пороше.

Россыпью молочных бусин
Кружево утяжелив, —
Мир не то чтобы безвкусен,
Но избыточно красив.

Он прекраснее наутро, —
Разбазарив закрома,
Смотри сдержанно и утло
Повзрослевшая зима…

Пороша быстро тает —
Наведалась и вот
Туманом улетает
Обратно в небосвод.

И разморило реку,
И почернели пни…
— Веревкой телогрейку
Потуже затяни!

И, шапку нахлобучив,
Среди набрякших сучьев
И сырости густой —
Как дерево,
постой.

Не чертеж и не музей —
Ямы, перепады, ярусы.
Так
я вижу город сей
От ‘Ударника’ до Яузы!

Фабрика — и запах трав.
Храм — и простыни полощутся.
— У тебя негодный нрав:
Хаос и чересполосица.

Но зато свободный дух:
Мешанина непохожего…

Я из тыщи, я из двух
Вырву местного прохожего!

…Мне ли киснуть в кабале,
Если я такому городу
Не вода на киселе —
Дочь? И ученица смолоду.

— Ты тоску мою просей
Через бабушкино ситечко…

Так
я вижу город сей
И плевала на обидчика!

Это что? Это месяц январь,
Это письма, которые редки…
Это, главное, бабушкин ларь:
Фотографии, ноты, виньетки.

Как бы ни были сумрачны дни,
Как бы ни были пасмурны вести,
Я — наследница нищей родни,
И Бестужевских курсов, и чести!

…Под большими обломками глыб,
Безо всяких кругов и ужимок,
Этот юноша рано погиб,
Но остался любительский снимок.

Где,
еще ни в кого не влюблен,
Он смеется, с товарищем споря,
Накануне грядущих времен
И на фоне Балтийского моря.

Как березовый сок под корой —
Кроткий, но твердокаменный норов…

О бессребреник, и библиограф,
И лубку недоступный герой!

А я вам расскажу про то,
Как я по Сретенке бродила,
Как у табачного ларька
Я увидала старика,
Он смахивал на Буратино.

Такой носатый и такой
Лукавый, тощий, деревянный,
Он усмехнулся и кивнул,
И носом в небо заглянул,
И стукнул об асфальт клюкой…
Мне кажется, он был не пьяный.

А просто дело шло к весне,
Снега от злости почернели, и, сверху старый, он внутри
Вдруг стал моложе раза в три,
И боты, палочка, пенсне
Ему до слез осточертели…

Не умея ворожить,
Полуплачу, полувою…
Снова нежеланье жить
Накрывает с головою.

Это, туфли истаскав
По опушкам лесопарка,
Возвращается тоска —
Ненавистная товарка.

Это доводы ничьи
Опрокидывают в гибель —
И ломаются в ночи
И часы, и дух, и грифель.

А предутренняя быль
Смотрит с ужасом безвольным, —
Как невытертая пыль
На Евангельи настольном…

О, как тополя длинноноги —
Серебряные с золотым…
Давай по канатной дороге
Над городом к небу взлетим!

Терраски, ступени, перила,
Веревки с бельем, облака.
Однажды я в небе парила, —
Мне вспомнится издалека.

Счастливее радость иная —
Мне выпал удел горемык:
Как будто уже вспоминая,
Разглядывать нынешний миг.

Но это я к слову сказала.
Не слушай. Оставим слова.
Как зелено,
желто
и ало
Сияла — сияет! — листва!

Подойду и попрошу:
— Точильщик,
Наточи мне ножницы-ножи,
Чтобы стали и острей и чище,
Чтобы снова стали мне нужны.

Колесо завертится шершавое,
Искрами засвищет-заблестит…
Старое, негодное и ржавое
С колеса точильного летит.

Стихнет ветер желто-синих точек.
Снова станет весело ножу.
…И такая меня зависть точит (
Все я на точильщика гляжу.

Вот бы крикнуть людям:
— Вы тащите
Мне свои унынья! Я хочу
Быть вам нужной. Я, как тот точильщик,
С главного наносное сточу!

На маленькой кухне
четыре грядущих поэта
Вокруг сковородки
и темно-зеленой бутыли
Стихи о печали
кричали, тянули, бубнили…
А было за окнами
светло-зеленое лето!

Четыре поэта —
четыре полета гордыни,
Которая верит:
‘Я лучшее соло сыграю!
На старославянском.
На полублатном. На латыни’.
(О, я без иронии!
Я же — четвертая с краю.)

…Далекая эта примета:
тайком сигарета.
Мои баскетбольные плечи —
в ахматовской шали.
Я звонко читаю
стихи о ‘вселенской печали’…
Но в форточку с улицы
льется — счастливое лето!

Все забыла, все приемлю
В этот раскаленный день…
Как из ковшика, на землю
Солнце льет густую лень.

Господи, какое счастье!
Чайки, сосны, комары.
Мокрые рыбачьи снасти
Пахнут грустно до поры.

Но еще придет хозяин.
Будет море, будет риск!
Будет резок и отчаян
Маленькой моторки визг.

‘Звездами, морем и сушей
Я отрекаюсь (не слушай
И возражай!) от тебя’
Как?
Ты поверил?
Довольно!
Это сильнее, чем больно,
Так заплутаться любя.

…Вот меня и осенило:
Чудо — не ‘высшая сила’.
Мука,
усердие,
стыд.
Сопротивление лепке.
Как из факировой кепки,
Голубь любви не взлетит!

1

Лоскутное одеяло,
любимые лоскуты…
Судьба меня одаряла
сокровищами тщеты!

Какие гнилые бревна,
какая косая дверь…
Как счастливо и неровно
я вам запою теперь.

2

Тут окна выходят в овраг.
Тут страшно сидеть у окна —
и в сумерках, и при огне…
Особенно если одна.

Смешно помышлять о стряпне.
Все валится сразу из рук,
едва замечаешь: о, как
расцвел замурованный сук
в бревенчатой темной стене!

О дьяволе, о сатане
подумаешь, о домовом…
Нет, это позднее, потом,
уже при закрытом окне.

Сундук, полушубок, чердак.
Чернично сгущается мрак,
и тихо, и клонит ко сну,
и тиною тянет с болот.
Мне снится, что встала. Что вот
сейчас увильну, улизну
за изгородь и за овраг…

В шушуканье древних коряг.

3

Я люблю тебя, разлука!
Принесу сегодня с луга
сорняков букет.
Сяду на сундук — услышу:
желуди стучат о крышу
и разлуки — нет!

Это хутор
вдруг распутал
спутанную нить.
Жесткий веник,
жидкий вереск…
Можно — дальше — жить.

Сяду на подоконник
Да погляжу в окно.
Что же не скачет конник?
Я его жду давно.

Господи, хоть пожарник!
Тоже — почти полет,
И — золотой подфарник
На светофор плюет.

…Кем бы ты ни был, всадник,
Верую с малых лет:
Вдруг
влетит
в палисадник
Конь или драндулет.

Лучилась, обзывала ‘суженым’,
Зрачком испепеляла суженным…
Любви без удержу синоним,
Вбегала, как приказ ‘По коням!’

Листая век его залистанный,
Последняя, была единственной.
И —
надо же! —
тарелку хлопнув,
Погасла: ‘Не люблю холопов…’

По лестнице — в ненастье, в изморось,
В сиротское пространство вырвалась.

— Не плачь, мой братец. Это в духе
Любви — синонима разрухи.

Над маетой пассажиров —
Ненастоящая крыша…
Эвакуация в Киров.
Мама, и Нина, и Миша.

Страшная эта година
Вырыта бомбой, как яма…
Мальчик и старшая Нина
Смотрят печально и прямо.

…Противу стрелки, бесчинно
Я прилетаю упрямо!

Я прилетаю упрямо
С кашей в железной посуде:
— Здравствуй, грядущая мама!
Здравствуйте, Миша и Нина
Нищие тощие люди.

Я еще буду не скоро.
Может быть, вовсе не буду.
Но среди гнева и мора,
В пекле надежды и драмы,
Где только дети и мамы, —
Мама,
и Нина,
и Миша
Вдруг улыбнутся, заслыша
Песенку, равную чуду:

‘Плакать не надо.
Грянет Победа.
Жизнь заискрится повсюду.
Мирную купим посуду —
Я нарожусь…’

Красного сколько! Огненный щур
Сел на шиповник.
Остолбенею, затрепещу,
Зрения мало — нужен прищур.
(Здравствуй,
зимовник!

Вдоль по опушке, мимо реки —
Солнце ли, хмуро…
Чтобы летели вперегонки
Свежесть и счастье — с легкой руки
Алого щура!

…Он списывал мысли в блокнот,
Сидел вечерами в читалке,
Но были усилия жалки,
А разум — под стать приживалке
У книг, у великих господ.

И весь его облик цыплячий,
И взгляд вдохновенно-незрячий,
И круглый, разгневанный рот
Дышали такой неудачей!..
Как детский игрушечный флот
На гребне всамделишных вод.

— Молодую дурь отбрось!
Главное уже сбылось,
Остальные дни — довески.

Спотыкаясь и пыля,
Буду уходить в поля,
Просеки и перелески, —
Хоть незвано,
хоть бочком…

Чтобы там упасть ничком
В заросли травы колючей.

Молодая спесь и дурь!
Поскорей отбалагурь
И, пожалуйста, не мучай:
Если доживу, то здесь —
Над зеленой сонной кручей,
Где стареют незабудки…

Или нет!
Покуролесь,
О родная дурь и спесь,
Две — ну, полторы — минутки!

А мне не пишется, не пишется,
Как ни стараться, как ни пыжиться,
Как пот со лба ни утирать…
Орехов нет в моем орешнике,
Весь день молчат мои скворешники,
Белым-бела моя тетрадь.

И я боюсь, и мне не верится,
Что больше слово не засветится,
Не разгорится на губах.
…Вот я очищу стол от мусора,
И наконец-то грянет музыкой
Мой долгий страх — молчанья страх,

И станет скользко, как в распутицу,
И немота моя расступится,
И — все напропалую трать!..
Зачем орехов нет в орешнике,
Зачем молчат мои скворешники,
Зачем белым-бела тетрадь?

А мой недальний предок —
Седой военный врач —
Был в разговорах едок
И, видимо, горяч.

В усы усмешку спрятав,
Любил кормить коняг.
Гремел на весь Саратов
Его чеканный шаг.

— Не оседая в кресле,
Рискуйте головой! —
Следы его исчезли
На первой мировой…

Двоюродная бабка,
Не поднимая век,
Поеживалась зябко
В тиши библиотек

И презирала бусы,
Осуществляя сдвиг
В эпоху ‘синей блузы’
И телеграфных книг…

Остались — горстка пепла
И глинистая пядь.

Чтобы листва окрепла, —
Оглядываюсь вспять.

И эта старуха, беззубо жующая хлеб,
И этот мальчонка, над паром снимающий марки,
И этот историк, который в архиве ослеп,
И этот громила в объятиях пьяной товарки,

И вся эта злая, родная, горячая тьма
Пронизана светом, которого нету сильнее.
…Я в детстве над контурной картой сходила с ума:
(На Северный полюс бы! В Африку! За Пиренеи…(

А самая дальняя, самая тайная соль
Была под рукой, растворяясь в мужающей речи.
(…И эта вдова — без могилы,
где выплакать боль,
И этот убийца в еще сохранившемся френче…)

Порою покажется: это не век, а тупик.
Порою помнится: мы все — тупиковая ветка.
Но как это пошло: трудиться над сбором улик,
Живую беду отмечая лениво и редко!

Нет. Даже громила, что знать не желает старух,
И та же старуха, дубленая криком: (С вещами!(,
И снег этот страшный, и зелень,
и ливень, и пух —
Я вас не оставлю. Поскольку
мне вас завещали.

Я славлю тебя, задыхаясь в бреду,
Весна без любви и уюта!

Б. Корнилов

Автобусом до Кириллова,
А дальше пешком чеши! —
Хмельная от ветра стылого,
Лесного, зеленокрылого,
Томящегося в глуши.

— Здорово, юдоль дощатая! —
…Ольховому
соловью,
То хвастая, то досадуя,
Я с пятого на десятое
О жизни своей спою.

А он заведет — ответную:
Мол, так и у нас,
и тут —
Вовек за полушку медную
Беду свою заповедную
Уюту — не продают…

Беззащитность напоказ,
Боевитая ранимость, —
Презираю вашу мнимость
И хитро косящий глаз!

Тот уже бесспорно врет,
Кто,
восторги примечая,
Своего сиротства гнет
Расписал за чашкой чая.

Не назойлив, не расхож
Истинной печали трепет.
Все-то щелочки залепит.
В этот мрак — не попадешь.

А я вам расскажу про то,
Как я по Сретенке бродила,
Как у табачного ларька
Я увидала старика.
Он смахивал снежок с пальто
И смахивал на Буратино.

Такой носатый и такой
Лукавый, тощий, деревянный,
Он усмехнулся и кивнул,
И носом в небо заглянул,
И стукнул об асфальт клюкой!
Мне кажется — он не был пьяный.

А просто дело шло к весне.
Снега от злости почернели.
И — сверху старый — он внутри
Вдруг стал моложе раза в три.
И боты, палочка, пенсне
Ему до слез осточертели.

…А я подумала: когда
Я постарею и осунусь,
И буду медленно седеть,
И в садике весной сидеть,
И выводить гулять кота, —
Тогда меня пронижет юность!

Бормотание в приступе ярости, дурости
И протеста, который простужен и тих:
— Мне никто не вернет ни надежды, ни юности! —
…Значит, надо подумать, куда же без них.

Речь отнюдь не о том, чтобы — за руку с сытыми, —
Вот уж это поистине чуждая масть.
…Надоели открытки с бумажными видами —
Я к живому простору желаю припасть!

…И припала —
и лето в разгаре застукала,
И решила, что выживу, коль не умру.
— Принимайте в содружество,
ветер и пугало,
И кукушка в бору, и гроза поутру!

Будет, будет чай вприкуску,
Штоф, печенье, трень да брень…
Синюю простую блузку
Я надену в этот день.

Будет, будет подоконник
Весь в ромашках полевых —
Говорит соседкин сонник,
Что ко мне грядет жених.

Ну, гряди! Я так устала
В одиночку славить мир…
Тонко-тонко режу сало,
Ровно-ровно режу сыр.

А когда просею душу
Сквозь большое решето,
Обнаружу: очень трушу, —
Но не струшу ни за что.

Бабочкой летает веник,
Пляшет по клеенке пряник,
Выдумка звенит струной…
— Дверь открыта, современник,
Жизнь распахнута, избранник
(Я напрасно верю в сонник:
Не жених, а так — поклонник),
И бессребреник, и странник,
Скрытный, пристальный, родной…

Боже! Самодовольные рожи,
Как вы цедите жизнь из ковша,
Знать не зная, что боль — это дрожжи,
На которых восходит душа.

Даже ливень, хлеставший без краю,
Вы собрали в хозяйственный таз.
…Понимаете:
я умираю
От стыда, что похожа на вас!

Быль моя — небылица, нелепица.
А хотелось-то — ‘как у людей’…
Ну да ладно!
Душа не разленится —
Набреду на десяток идей.

Нет, не новых, но — личного обжига:
Не суди, не кради, не гордись…
Даже если
водою из ковшика
Напоил оскуделую близь!

Брошенный мною, далекий, родной, —
Где ты? В какой пропадаешь пивной?

Вечером, под разговор о любви,
Кто тебе штопает локти твои

И расцветает от этих щедрот?..
Кто тебя мучает, нежит и ждет?

…По желудевой чужбине брожу
И от тоски, как собака, дрожу —

Бросила. Бросила! Бросила петь,
И лепетать, и прощать, и терпеть.

Кто тебе — дочка, и мать и судья?
Страшно подумать, но больше — не я.

В годы пространные, послевоенные,
В доме, который построили пленные,
Рядом с бараками, на пустыре
Выросло племя — дыра на дыре:

Я и мои неуемные сверстники,
Страшной эпохи веселые крестники…
Помните этот — ни свет ни заря —
Крик относительно сбора старья? —

Я ли забуду подружку раскосую,
Песню подвальную, многоголосую…
А устроители лучших затей —
Смуглые дети (испанских детей(!

…В детстве, где вечно болели миндалины,
Были на шубке такие подпалины —
Ржавые и шоколадные, — что
В жизни не будет такого пальто!

Я уже там распахнула объятия,
Где на тележках безногая братия
Ехала, все формулируя в лоб, —
Я уже там испытала озноб

Невероятных сиротства и близости…
Надо же, Господи, — выгрести, вылезти
И разрыдаться, любви не тая:
— Все-таки счастье, что я — это я!

В кофейне, где клубится перебранка,
Колдунья, но отчасти шарлатанка,
Мне толковала про нездешний дух
И как, ревнуя, заварить лопух…
Был день весенний свеж и лопоух.

Она желала, крутанув тарелку,
В опасную пуститься переделку
И взять у Клеопатры интервью.
…Я думала
про музыку свою,
Которой шарлатанства — не привью;

Все остальное музыке во благо:
Больная нота, путаница, брага,
И лай собачий по ночным садам,
И ужас умереть — не по годам…

— Кому, уйдя, наследство передам?

Было! Трамваи летели, как красные кони.
Астра звезды расцветала на скатерти неба.
Я прибегала с работы в горящей короне,
Хоть и с авоськой, тяжелой от сыра и хлеба.

Было и помнится: возле железной калитки —
Осень веселая в желтом пальто наизнанку…
От обожанья, которого было в избытке,
Я умирала и к вечеру, и спозаранку.

…Вот замечаю,
что стали суждения жестки.
Мир обнаружил черты, не достойные ласки.
Но не озлоблюсь вовеки, — спасибо закваске —
Юность нескладная на городском перекрестке!

В мире таинственном и простом
Лыжною палкой звезду сшибали
С неба — и ну вышивать крестом
Курицу, лань и бутон с шипами —
В мире, покуда почти пустом:

В детстве… Шарили под комодом
В поисках фантика, гребешка ли;
Вздрагивали на шорохи (Кто там?);
Назло угрозам и окоротам
Вечно теряли, всегда искали —
Стеклышко… марку… лоскут от шали…

…Кто нам наносит первую рану —
Крик ли в ночи, отраженье ли в зеркале,
Ржавая ль скважина, рыжая белка ли?
Мир и калечил, и брал под охрану —
Изжелта-красную, рдяно-охряную,
Влажную, огненную, деревянную…
Спали, болели, и плыли, и бегали,

И обмирали, и шли по краю
В мире простом и до слез таинственном,
Где изначальное: Я играю —
Значит: Иду в направленьи к истинам.

В мире дремучем, сыром, густом
Клад для любви — под любым кустом!

Вдохновение — это не навык.
Это — школьник, который влюблен.
Не умею писать без помарок!
Я горю. Я страшна, как огарок:
Я, гуляя, спугнула ворон
С тротуара, и веток, и лавок.

На рожке ли играя, на лире,
Почестней рассказать о себе б, —
И — картина получится шире…
Да, Вселенная — не ширпотреб:
Я единственна в мире.
Но в мире
Не бывает отдельных судеб.

А иначе: зачем я чернила
Извожу и пугаю ворон?
Я должна рассказать, как — любила!
Как себя не любила… Как было
Ярко, горько, крылато, бескрыло…
Это — я.
Это — ты,
Это — он.

В горы — туда и обратно, —
Солнце, мозги набекрень…
День,
улыбаясь невнятно,
Всем раздавал за бесплатно
Ящерок, славок, сирень.

Жаль: отдарить его нечем!
Но,
распахнувшие взгляд,
Мы не напрасно калечим
Ноги по тропам овечьим —
Круче, левее, назад.

Дикие желтые пляжи,
Свет, убегающий в тень…
Письма на Север пославши,
Тем раздадим, кто послабже,
Ящерок, славок, сирень!

Р. Сабитову

В спецодежде и кепочке
он, не вдаваясь в оттенки,
Принесет вам багульник
в начале холодного марта,
…Татарчонок московский,
рожденный в бутырском застенке,
И взращенный детдомом,
и выросший выше стандарта…

Обращаюсь к тирану,
который кровав и коварен:
На имперском Олимпе
понятны любые уловки.
Только что тебе сделал
неграмотный дворник-татарин
И подруга его,
убиравшая снег на Петровке?

…Он — тюремная карточка
в ворохе сталинских метрик,
Он — сиротской обители
неунывающий житель,
Он — рабочая косточка,
— если хотите: электрик, —
Он — детей ненаглядных
родитель и усыновитель…

Волевая надежда моя
никогда не потухнет.
Я историю вижу
как битву тирана с мальчишкой.
Победил ч е л о в е к.
Вот он чаю напьется на кухне
И уйдет от меня —
обязательно с книгой подмышкой.

Я еще не сказала,
что он — исключительный книжник!
…Он — улыбчивый, тихий
и, точно багульник, упорный,
Он — по виду чудак,
а когда приглядишься, подвижник
Этой жизни безжалостной,
этой распутицы черной…

В свете памяти нерезком
Мелочью не пренебречь…
Плыл фрегат по занавескам,
Тополь добивался встреч.

Бил в незапертую фортку
Осени девятый вал —
И простуду как увертку
Попросту не принимал!

…То ли я любила, то ли
Зорче видели глаза, —
Но была свежа гроза,
Как урок в начальной школе.

Обрученные простором,
Всхлипывая и спеша,
Пели даром, пели хором
Ливень, дерево, душа.

Вечно манили меня задворки
И позабытые богом свалки…
Не каравай, а сухие корки.
Не журавли, а дрянные галки.

Улицы те,
которые кривы,
Рощицы те,
которые редки,
Лица,
которые некрасивы,
И — колченогие табуретки.

Я красотой наделю пристрастно
Всякие несовершенства эти…
То, что наверняка прекрасно,
И без меня проживет на свете!

В темном детстве,
от старших в сторонке,
Я читала, светлея лицом,
Эту сказку о гадком утенке
С торжествующе-лживым концом.

Я считала, что я некрасива…
Только лучше сказать — неточна:
Ведь прекрасна и грубая грива,
Если выразит лет скакуна!

Ненавижу свою оболочку!
Понимаю, что,
как не смотри,
Видно черную зимнюю почку,
А не слабую зелень внутри.

Вот оно, по-арестантски голое,
Вот оно, черное как беда…
Я захлебнусь,
не найдя глагола, — и
Хватит эпитета, голое, да, —

Не наготою зверей, любовников
Или детей — наготою конца, —
Дерево из допотопных столпников,
Не покидающих тень отца, —

Вот оно: загнанное, и вешнее,
И одинокое — на юру.
…Все несказаннее, все кромешнее
Время и место, где я умру.

Воды вешние, птицы нездешние.
О побудь, весна, продержись!
Вся я — новая!
…Все вы прежние:
Все вы жалуетесь на жизнь.

Не глядеть на мир с укоризною,
Не судить его, а любить.
Как распутица, бескорыстною
И, как март, неприкрытою быть.

Взгляд беззлобен и сощурен,
И лучист не по годам…
Как сказал поэт Жигулин:
— Эту тему не отдам!

Эту страшную, большую,
Стынущую Колыму
Никогда не затушую,
От себя не отниму.

Сдавленные — громче крики.
Раскаляя алфавит,
В этой неречистой книге
Каждая строка болит.

— Кто велел тебе, Воронеж,
Гнать мальчишек на мороз? —
Я не вытираю слез,
Потому что не прогонишь

Этой боли, этих туч,
Этой худощавой тени…
Но внезапно — точно луч,
Пониманье во спасенье:

Сколько тайны в человеке,
Как тепла его рука,
Если отогрели зеки
Местного бурундука!

…И как памяти ожог
Или быль о лихолетье —
У поэта в кабинете
Прыгает бурундучок.

Воистину — неистовый зачин.
Кузнечики в траве возликовали,
И среди наших огненных рябин
Затрепетали персик и ткемали!

Теперь цветут на берегу реки,
Где их не знали даже понаслышке…
А я теряю шпильки, и платки,
И адреса, и варежки, и книжки.

Я знать не знала, что надежда — труд.
Я влажной тряпкой протираю дали…
А люди
нас уже
не разведут,
Когда сплелись рябина и ткемали!

Властолюбие — темная ересь,
Превращенная похоть и месть…
Лучше пить. Лучше спать изуверясь, —
Чем чужую свободу изъесть.

Он на ясную душу нацелен —
Вымогатель, вампир, златоуст…
Подчиняющий — неполноценен,
Посягающий — болен и пуст.

— Раболепства алкал — подавись им! —
Для меня ж,
при погоде любой,
Ты уродлив, поскольку з а в и с и м
От того, кто подавлен тобой.

Отрываясь от важного дела,
Попадая в лихой переплет, —
Я вас всех, как ни странно,
жалела:
Вы же мрете без рабьих щедрот!

Я и слушала вас, и вздыхала,
Сострадая натуре крутой.
Только вам понимания мало —
Обожанием вас удостой.

Нет уж, дудки! Прильнув и отпрянув
(Ты прости меня, бедный злодей), —
Я бежала бегом от тиранов
В равнодействие добрых людей.

…А на старости лет (или раньше),
Озаряя деталью рассказ, —
О тираны мои, о тиранши! —
Я сложила бы
Сагу
о вас.

А.Г.

Вот и кончена разлука.
Ливнем разразилась тишь.
— Школьная моя подруга,
Ты на родине гостишь!

Умница и балаболка,
Не озлобившая дух, —
О, как страшно,
о, как долго
Мы не говорили вслух!

Горбоносая пичуга,
Не желая быть чужой,
Ты т о г д а ушла из круга
И взлетела над межой.

…Сгинул Славка, умер Вовка,
Оступившись на лету, —
Те, кто звал тебя (жидовка(,
И любил за доброту,

И гулял с тобою в слякоть…
Знаю:
прилетев домой,
Ты ночами будешь плакать
Над могилой и тюрьмой.

О, как ветер губы студит, —
Будь то север или юг…
Никогда уже не будет
У меня таких подруг!

Но,
рыданье успокоив
В этом горе и тепле, —
Я скажу, что нет изгоев,
Нет изгоев на земле.

‘Все это было, было, было…’
Зачем же я,
Изнемогая, повторила
Ход бытия?

Кому понадобилось это —
По мне опять
Соотношенья тьмы и света,
Шутя, сверять?

Это грустно: состарился, сдал,
Спился и, говорят, исписался…
Он, бывало, надеждой спасался,
А теперь и спасаться устал.

Я сверну из бумаги трубу.
Стану звать,
понимая, что — где мне,
Если он поселился в деревне,
Разрушая собою избу.

…На вопросы, чего ж он затих,
Ненавидяще гаркну:
‘Отстаньте!
В а м случалось остаться в живых
Сиротой при усопшем таланте?

Что мне ваша злорадная прыть
И пустой наблюдательный разум?’

— Появись! Я желаю бродить
По твоим стародавним рассказам.

Все кончается!
С каждой кончиной
Жизнь уходит, пощады не зная.
…Этот стол. Этот нож перочинный.
Эта чистая шаль кружевная?

И рукав от военной рубашки,
И гребенка, и лампа, и клещи,
И в коробке — старинные шашки,
И другие ненужные вещи —

Все, что пахнет родным человеком
И внезапно бросает в рыданье, —
Стало памятью и оберегом,
На глазах обращаясь в преданье.

Чистоты и гордыни поклажа
Тяжелей на крутом вираже…
Совершается купля-продажа
В молодой и несильной душе.

Брошу зимнему ворону корму —
Он кругами слетит с высоты.
Вспомню жалкую школьную форму
И святые, до дрожи, мечты.

Неужели и я помудрела,
Чтобы падать за коркой с небес?
…Выручайте,
любимое дело,
И укор существующих смело,
И холодный нехоженый лес!

Сирень лиловая в саду,
Сирень лукавая в тазу…
Когда опять сюда приду
И что с собою увезу?

Сирень ли пленную в руках,
Сирень ли пенную в росе…
Разлука — выход, а не крах!
Но это чувствуют не все.

А мне дано разлуку пить
Глотками ледяной воды —
И лишь счастливее любить
Чужие лица и сады.

Снова, снова снится папа,
Вот уже который день…
Вечное пальто из драпа,
Длинное,
эпохи РАППа.
Я кричу: ‘Берет надень!’

Но глядят уже из Леты
Сверлышки любимых глаз.
Нос картошкой. Сигареты.
‘Изменяются портреты’, —
Повторяю в черный час.

На морозе папа-холмик…
Я скажу
чужим
словам:
— Был он ерник, и затворник,
И невесть чего поборник,
Но судить его — не вам!

И. Ф.

Девочка-скульптор в верблюжьих носках,
С мощным изяществом в жестких руках.
Светлый самшит неизменного ‘стека’…
— Глина! Давай сотворим человека,
В сердце которого — нежность и страх.

Глины характер угрюм и упрям.
Но
приходящий сюда по утрам,
Тот, кем и станет впоследствии глина,
Вздрогнет однажды: ‘И впрямь это — храм,
А не подвал без особого чина’.

…Девочка чернорабочий халат
Скинет, не чуя, что руки болят, —
Просто уже непомерно стемнело…
Страшно за жизнь,
где, обнявшись, горят
Юный талант и суровое дело.

О матерь божья! То помои вылью,
То говорят, что завезли картошку…
И день уходит на сраженье с пылью,
Пылясь и истончаясь понемножку.

Чаев наварим — языком помелем.
…Но — полночью,
как будто выше ростом,
Прогульщица-душа, беги с портфелем
По воздуху по направленью к звездам!

Не думайте, я не певец шатаний
И не цыганю у судьбы поблажек, —
Но каждому живому нужен тайный
Уединенный облачный овражек.

Сижу и думаю о чем угодно.
На облаке — следы моих ботинок.
И даль — огромна…
И звончее горна —
Меня разбудит маленький будильник.

С невысокого холма,
Голос мой высокий, взвейся!
Я сама, сама, сама
Все запутала донельзя.

По-над полем ячменя
Крик несется, полыхая:
— Отвернитесь от меня,
Потому что я плохая!

…Отвернулись.
— Вы куда?
Не оставлю вас в покое.
Ну, скажите: ‘Ерунда’,
Или — ‘Горе не беда’,
Или что-нибудь такое…

Плачет селезень. Осень в начале.
В Тимирязевском парке потемки.
И слова недостаточно емки
Для рассказа об этой печали.

Красота в Тимирязевском парке
Как негусто упавшая манна…
Закружились под звуки баяна
Выпивохи, бабье, перестарки.

Золотые вчерашние букли.
Молодежь и военные вдовы.
…Да не выжгут сердечной основы
Листопада каленые угли!

На скамейке из темного дуба
Восседает хозяйка дворняги…
Сколько нужно добра и отваги —
Не точить на Вселенную зубы!

Рядом станция: Рижская ветка.
Березняк — островок — недобитыш.
‘Ты меня никогда не увидишь…’
И — с соседкой танцует соседка.

Эту снежную весну
Пережить — нужна сноровка.
Я не вою на луну
Лишь затем, что мне неловко.

Но когда пишу письмо,
Уверяю адресата:
Все наладится само,
Ибо на задворках сада
Грач тебя окликнет вдруг:
— Молодей,
сирень ломая!
…Мне был до начала мая
Жизнь
не выронить
из рук.

Повывелись, Время, твои бедолаги,
Твои горемыки, твои забулдыги…
А все же — остались великие книги
На желтой, начала двадцатых, бумаге!

Твои бедолаги, твои простофили
Ушли. Но остались их дивные стили,
В которых писали и существовали,
Пока не погибли на речке Каяле.

От рыка, от рока, от доли пророка
Терпели. Пока не почили до срока, —
Зато молодые на вечные веки…

О, крикнуть бы в чопорной библиотеке:
— Давайте гореть и светло, и высоко!

Любители обновок
И острых новостей,
Мой монолог неловок —
Не соберу костей.

Но, потемнев от грусти,
Скажу который раз:
— Чего же вы? Не трусьте,
Когда тревожат вас.

А то ведь эта стая,
Лишь только закричи,
Бросает,
удирая,
Картонные мечи

И прячется в кладовки,
Оберегая дом,
Где главное — обновки,
А новости — потом.

На ветру безудержно полощется
Зелень перепуганных берез…
Я приду — заступница, помощница,
Просто утирательница слез.

…Степи выдыхались, хлопья падали,
Рощи раздевались догола, —
Я всегда позорище, растрату ли,
Нечисть от любимого гнала.

Мы уйдем — растает поколение.
Но пока не грянул хор лопат,
Слушайте меня, — мои последние
Человек, и лестница, и сад!

Ухожу — и сразу же аукаю.
Потому что на изломе дней —
Скорой освещенные разлукою,
Вы еще дороже и родней.

Оборочки, и вытачки, и складки…
А приглядишься — сполохи костра!
Опять горит в любовной лихорадке
Моя исповедальница-сестра.

Загорожусь от хаоса ладонью
И призову спасительную тишь.
Почто летишь в любовную погоню
За тем, кого проклятьями клеймишь?

Ее холопство переходит в барство.
То выгонит, то кличет по стране.
…Но главное, что это — не коварство,
А женский подвиг, не доступный мне.

Я не замечала бы,
Если бы не ты,
Робкие, как жалобы,
Первые цветы.

Я не знаю, скоро ли
Встреча суждена,
Но со мною в сговоре
Ранняя весна.

Льет она сияние,
Боли не тая,
Северная, ранняя,
Горькая моя…

Слагаю стих,
Который тих,
Но внутренне вполне железен, —
В надежде, что для остальных
Он может быть небесполезен.

Иначе как?
Иначе мрак.
И — срам навязываться музам!
…Я думать ухожу в овраг
С неразрешимым этим грузом.

Под стать лучу
Согреть хочу
Слова, которые устали…
Как в старину просили: ‘Чу…
Прислушайтесь…’
— Я вам нужна ли?

Не по бумажке, но без запинки,
Переболевши, провозглашу:
Ныне сдуваю с любимых пылинки
И на руках, не бросая, ношу.

После мучительного промежутка
Грянет надежда как свежий пароль —
И неуместна суфлерская будка,
Ибо предложена жизнь, а не роль.

Сладкая память и горькая память —
Пряник не менее жесткий, чем плеть.
Не обещаю себя переплавить,
Но обязательно буду корпеть!

Может быть, в ходе невидимой плавки
Помыслы вырастут, как детвора…
Так или иначе:
в уличной давке
Слышу
заплаканный
голос добра!

О шиповник!
…А хвоя в лесу,
А черемухи мелкой кипучесть!..
Отчего ж я, как ива, несу,
Лишь упрямую эту плакучесть?

(Ничего. Ничего. Не грусти.
Ты задумана так от рожденья —
Ненавидеть свое отраженье,
И тянуться к нему, и расти,

Ты, последыш и поздний побег,
Некрасивый, неистовый, новый, —
С иноземной фамилией Бек,
Обрусевшей по воле Петровой, —

Ты случайно явилась в ночи,
Ты очнулась в купели кромешной, —
Чтоб,
не путая звезды ничьи,
Все же быть и гневливой, и нежной.

Приготовься — еще не конец.
Испытуемой будешь, любимой…(
Так опять мне ответил Отец:
Тот, Единый,
и этот — родимый.

При тросточке, над бездной,
Шел человек чудесный
С ужасной бородой,
С улыбкой неуместной
И тайною бедой.

Он объяснял нам чинно:
Кручина не причина
Отчаиваться, раз
Есть курослеп и чина,
Ольха, береза, вяз.

С улыбкой виноватой,
В рубашке полосатой,
Он — баламут и мот,
Но вовсе не бездельник —
Сказал, что проживет
Без счастья и без денег,
Поскольку есть репейник
И ласточкин полет…

Я знаю, что не врет.

Мою судьбу из несуровых ниток,
Где серых и коричневых избыток
И лишь один узор до боли ал, —
Наполовину ткач уже соткал.

Разглаживать ее рукою стану
И засмеюсь:
ну, наработал спьяну!
Пускай, пускай он дурень и кустарь —
Изделие единственно, как встарь.

Я — слышите? — не сетую нимало
На то, что мне такое перепало.
Не половик, не скатерть, не платок,
А этот —
мой, и только —
лоскуток…

Мир поделился открыто
Детством, теплом, обувкой —
На сквозняках алфавита
Бегай за бабочкой-буквой!

Жизнь, расшибаясь о встречи,
Жаждала смысла, дела…
Шероховатости речи —
Лучшее, чем я владела.

Любовь моя — нету подвижней
Тебя, — не поспеют слова!
Пока я стояла под вишней,
Седела моя голова.

В одежде четвертого роста
Являлась, людей тормоша…
И все это было бы просто, —
Когда б не живая душа.

С замашками от Бонапарта!
А впрочем,
не надобно схем.
…Сегодня — 10-е марта.
Седая, седая совсем.

Хозяйская печка с поленьями,
Над крышей — планета Юпитер,
И, чей не припомню, с оленями
Колючий и ласковый свитер.

И вечное пение примуса,
И две занавески из марли…
Росточек был слабый, но принялся…
Младенец заплакал. ‘Не жар ли’, —

Бегут и тревожатся, пробуя
Губами румяные щеки…
Ты выросла — высоколобая.
Ты миру диктуешь уроки.

А что ты на деле увидела
Значительней этого дома,
Где жизнь под опекой Юпитера
Была добротою ведома?

Душа мужает, раздвигая ширь,
Когда друг друга несмертельно раним…
Стоит разлука. На рассвете раннем
Я вижу сон огромный, как Сибирь.

Не так ли чует запахи слепой?
Из области далекой и давнишней
То тиною, то звездами, то вишней
Так сладко пахнет, что хоть волком вой!

Безудержная в ревности своей,
Я слабовольна и нетерпелива…
А жизнь благоуханней, чем крапива,
И жжет сильней, и старится скорей.

Во сне, во сне гляжу издалека,
Как человек, которому за сорок,
Желая заглушить тоску и морок,
Ладонью грубой ловит светляка.

Он тоже видит спозаранку сон,
Где без дороги мы плутаем оба…
Какое счастье, что любовь — чащоба.
Чащоба, а не стриженый газон!

Тебя любили — ты не верил им…
Кусты шумели, как скитальцы.
Пространство разминулось с временем —
И время утекло сквозь пальцы.

Таких не взять руками голыми:
Тут — узел мужества и лени.
О, не героями — изгоями
Держалось наше поколенье.

Герой слагал восторги к празднику —
Его закармливал хозяин,
А ты завертывался в классику —
Суров, и нищ, и неприкаян.

— Кусты, кусты,
о чем вы плачете,
Читая улицу, как сводку?
— Вон юноша в коротком плащике
Ломает общую колодку, —

Чтобы простор прижался к времени
(Не быть бы срыву иль осечке!..),
Чтоб жизнь с разбитыми коленями,
Как девочка,
спустилась к речке…

Даль розовата, бела, фиолетова…
Неба агат, сердолик, бирюза…
Зря искушаете! Мне и без этого
Хватит красы за глаза.

Я не родная стране кипарисовой,
Пенному валу и говору гор.
Не соблазнить меня,
как ни выписывай
Невероятный узор!

Я — делегатка угрюмого севера,
Где врачеватель моих заварух
Попеременно полыни и клевера
Даже не запах, а дух.

Осень! Только и делов-то —
У окошка покемарь…
Теплая большая кофта,
Как ее скроили встарь, —

С вышивкою для фасону
И совсем не по сезону…
У меня оно в роду —
Быть как пугало в саду.

…Это не мое жилище.
Мой зато настольный свет:
Нету ярче,
Нету чище…
Замыслов — не меньше тыщи.

— Разве мы с тобою нищи?
Мы богаты, бересклет!

Далеко, за кустами жасмина
Юность, темная, как мезозой, —
Где на все наши вольно и смирно
Отвечала я страшной грозой, —

Так боялась вмешательства.
(То есть —
Посяганий, советов, облав).
…Я не знала, что главная доблесть —
Сохраниться, с людьми не порвав.

Холодно, бело и лыжно.
Неподдельная зима.
Можно ли ругать облыжно
Даденное задарма?

Что бы ни случилось в жизни,
Даже если сил в обрез,
Возникает
только свистни!
Невообразимый лес

Или вовсе нелесное
Поле, где лежит лыжня,
Где сейчас в морозном зное
Счастье
бьется
за меня.

Здравствуй, калина-малина! Привет,
Сказочный пень прошлогодней порубки…
Осень сошла по ступеням на нет
И объявляет об этом поступке.

Первый мороз. Первый снежок.
Первый снегирь — одинокий флажок.

Если бы я сочиняла рассказ,
Я бы могла разжевать подоплеку
Этой метафоры грустной. Но раз
В рифму пишу, — понимай по намеку.

Иней жестокий на солнце горит —
Что-нибудь это тебе говорит?

Хвоя озябла, и желудь простыл,
Даже и туча замерзла до звона…
Мне бы заплакать: ‘Почто разлюбил?’
Но продолжаю трубить исступленно:

Первый снегирь… Первый снежок…
Господи! Ты понимаешь намек?

Ты жизни моей коснулся,
Погладил ее, ушел.
И долго скрипел и гнулся,
Кричал, чтобы ты вернулся,
Ее заскорузлый ствол.

Уехал — грибы в корзине…
О боже, перенесу!
Еще распрямлюсь в гордыне —
Навек прокляну отныне
Чужие шаги в лесу.

Часто день суетлив и бездарен,
Разворован, размыт, разбазарен,
Но, бывает, запомнится м и г.
В зимнем дворике дворник-татарин
На скамейке разлегся, как барин,
В ожиданье друзей-забулдыг.

Не заметен, не страшен, не жалок,
Все твердит про какой-то ‘подарок’
И никто во дворе не прервет
Ни горелок, ни пряток, ни салок.
Он глядит на детей и на галок
И татарскую песню поет.

Когда надежды нет,
Бессонница, поденка, —
Прижми к себе рассвет,
Как спящего ребенка,

И — дверью хлоп, и прочь,
Туда, где на болотах
Заночевала ночь
И вот уходит — в ботах;

А три ее звезды
Глядят светло и дико
На древние цветы
По кличке ‘волчье лыко’…

И вдруг — надежда:
мир
Не даст пропасть пропащим —
Ни глупым, ни гулящим,
Ни нагулявшим жир…

— По рощам и по чащам
Шагая вдаль, — обрящем!

Тебя невзлюбила, себя — и подавно.
И лавром не стала, поскольку не Дафна.
А просто, лицо уронив на тетрадку,
Решаю горчайшую в мире загадку:
— Какую ты песню мычишь,
Шагая пешком из Мытищ?

Нет, ни жены не было,
ни ребятенка, ни брата…
Тюбетейку ставил, как чашку
и в нее опускал ключи.
Туфли из парусины
носил с повадками франта
И еще пиджак мешковатый
из сливочной чесучи.

Учителя рисованья
звали Яков Борисыч —
Сама доброта, громовержец,
посмешище детворы.
Руководил указкой,
часто грозился высечь
И читал нам стихи Смелякова
довоенной поры.

Как сейчас его помню —
и вся заливаюсь краской
(Сама от сиротской старости
нынче на волосок):
Вооруженный мелом,
тряпкою и указкой,
Он диковинных рыцарей
писал на доске, как мог.

— Простите меня, все кто слышит, —
учителя и старцы,
И вы, одинокие гении —
за детский жестокий взгляд.
…О, какие длинные, добрые,
некичливые пальцы
Были у рисовальщика,
жившего невпопад!

Плоды в изумленной корзинке.
Базар на чужом языке,
Где женщина в черной косынке
Готовила кофе в песке.

Так долго, и молча, и тяжко…
О губы сомкнувший Восток!
…И глухо звенела медяшка
О тысячелетний лоток.

Голос молодой, прямой,
Но уже такой натруженный…
— Приходи ко мне, отужинай,
Только про любовь не пой.

…Точно выводок утят,
Годы по небу свистят —
Над лугами, над озерами,
Над почтовыми и скорыми…
Не воротятся назад!

Ты накинь-ка пальтецо,
Да швырни с крыльца кольцо
В заросли иван-да-марьины,
Да скажи себе в лицо,
Что силенки — разбазарены!

Но и то себе скажи,
Что, избавясь ото лжи,
Можно, можно, можно
заново
Вздрогнуть от гудка баржи —
Ледяного, безымянного…

Долетает ли песня из сада,
Наклоняюсь ли низко над гробом, —
Я во всем, я во всем виновата,
И меня сотрясает ознобом

Не подхваченная малярия,
А наследственной памяти бездна
(Эту бабушку звали Мария,
А про ту ничего не известно…)

И вобрав изведенные души,
Как бы ясно моя ни лучилась,
Я и нынче проснусь — не заснувши:
— Сколько боли кругом приключилось!

(Это в муках ушедшая мама,
Это темного времени вектор,
Это над стадионом ‘Динамо’
Одиноко горящий прожектор…)

О, как быстро сменяются годы:
И метели, и талые воды,
И — позднее — крапива и мята…
— Ты во всем, ты во всем виновата.

Эх, не малина — снег да глина,
Да электричек пересвист,
Да птичий свист и жухлый лист,
И начинается ангина!

И начинается весна
С того, что оживают рощи,
Измучены, черны и тощи,
Шумят — ни отдыха, ни сна.

Хлопот у рощи полон рот,
И грач орет, и воздух звонок…
Душа моя, как медвежонок,
Глаза в берлоге продерет.

От косынки до маминых бот
Я какая-то злая старуха!
Сердце бьется, как рыба об лед,
Безутешно, неровно и глухо.

Ничего… проживу… не впервой.
Даже улица пахнет вокзалом!
Чемоданами, пеной пивной,
Паровозным гудком запоздалым.

Я опять не о том говорю.
Я твой город замажу на карте!
Ничего… заживет к январю…
Только снова измучает в марте.

Если ветка ноет,
Как распухшая десна,
Никакого в этом
Не ищите ребуса.
Просто скоро март,
Веснушки и весна.
Просто скоро первые
Листики прорежутся.

…Вот мне и осталось
Думать об одном,
Если все неправильно,
Если дом вверх дном,
Надо только, думаю,
Немного потерпеть.
Разойдутся из дому
Бедствия, как беженцы.

Ну а если очень
Плохо мне теперь,
Это просто скоро
Радости прорежутся.

Мир так хорош и так огромен,
Бел, изумруден, бирюзов,
Что плыть бы на плоту из бревен
На яркий свет, на дальний зов

И верить, что за горизонтом
Я счастье обрету, как дар:
Свиданье с легендарным Понтом,
И мощной зрелости пожар,

И полное выздоровленье
От юности, тоски и лени…

— На яркий свет, на дальний зов,
Себя, как сплетню, поборов!

Разглядывать, от счастья трепеща,
Парк неопрятный со следами бури,
Балкон в плаще из дикого плюща
И вывеску с огромным хачапури.

В чужом укладе чудится покой
И что-то обнадеживает резко…
О, в домике,
парящем над рекой,
Линялая, как знамя, занавеска!

И в тупике, где ни одна душа,
Где ни одна собака не знакома,
Где ветер плачет, крону вороша,
Но тополь спит с улыбкой алкаша, —
Да, в тупике! —
казалась хороша
Мне жизнь моя, безвыходная дома.

Пожелтел и насупился мир.
У деревьев осенняя стать.
Юность я износила до дыр,
Но привыкла — и жалко снимать.

Я потуже платок завяжу,
Оглянусь и подумаю,
что
Хоть немного еще похожу
В этом стареньком тесном пальто.

Надоело петь с листа
На пиру чужом и грубом…
Подарите мне клеста
С выгнутым веселым клювом!

Воду в клетке поменяв,
Знай подсолнухами потчуй.
О, ко мне вернется нрав,
Равно певчий и рабочий.

Стану заодно с клестом
Петь о веке непростом
Просто…
— Век мой, будь любезен:
Ты потом пометь крестом
Лучшие из наших песен!

Н. Ласкиной

Голова закружилась от памяти и солнцепека…
О, картина о том, как в Москву прилетели грачи!
Одиночество — чушь.
Неустроенность — эка морока,
Если можно певцам бескорыстным крошить калачи.

О, картина о том, как однажды грачи прилетели —
Не на стенке, а так…
У забора сиди и гляди.
Ты сегодня поймешь: как душа обязательно в теле,
Так обида и боль непременно нужны позади.

Чтобы боль впереди потрясла, но уже — без обиды,
Без жестокости, мести,
а боль за людей остальных…
Начинается новая, хоть и видавшая виды,
Жизнь — под крики истошные черных грачей и грачих!

Если вы меня не перебьете,
Я вам человека покажу.
Это ваш товарищ по работе
Или же сосед по этажу.

Совершенно неуместный некто.
Пустомеля, спица в колесе,
Пугало Рязанского проспекта
Или Хорошевского шоссе.

Птичьего ли рынка посетитель,
Шахматных ли споров краснобай, —
Он влюбленный, а не просто зритель,
Как его в сердцах ни называй.

Сам он и не думает про это,
Я же вам ручаюсь головой:
Без его линялого берета
Вымрет город,
вымрет деловой…

Если вспять поглядеть,
открывается странный масштаб:
Непомерные мелочи
и никакой перспективы…
Я любила военных оркестров
простые мотивы
И венки из еловых,
казалось бы, праздничных лап.

Я любила террасу наемную…
Детство — ожог!
Мажут спину сметаной.
А дальше — и помнить не стоит.
Если мама устанет
и на ночь окно не закроет,
Золотая звезда
изрисует косой потолок.

Никакого объема.
Но как он прихлынет порой,
Если вспомнить фигурки
в овраге рассыпанных шахмат…
О далекие дни!
Рассчитайся на первый-второй,
И ко мне, и бегом,
и полынью каникулы пахнут.

Ни обиды, ни мести —
Лишь пение тайный волокон…
Вот и снова мы вместе
На маленькой кухне без окон.

Это даже не плохо,
Что, наши легенды разбивши,
Миновала эпоха —
Мы стали моложе и ближе,

Неуемней и строже…
(О Господи: целая эра!).
Что касается дрожи,
То страсть — это высшая мера

Наказания (или
Награды) за мысль о покое…
Мы любили. Мы были
Живые. Мы знали такое,

С чем ни блуд, ни аскеза
Не могут сравниться по силе…
В этот век из железа
Мы жили. Мы очень любили.

Путь не стал половинчатым
И продлится несладко…
— Вот и счастье за вычетом
Суеты и достатка!

Окунусь неприкаянно
В омут угольно-карий.
На стене у хозяина —
Карта двух полушарий.

И сама эта комната,
Удалившись от пира,
Точно карта,
приколота
К необъятности мира.

Тут не место бездушию.
Так что — будьте спокойны:
Не уйду, а дослушаю
Про бараки и войны.

Я желаю, ровесники,
Чтобы нас полюбили
Не за легкие песенки,
А за трудные были!

Расступается рощица
И глядит желудево:
Режу,
точно закройщица,
Непокорное слово.

Я надышалась — и за мною выдох.
А до сих пор,
беспечна и смела,
Я плакала на ваших панихидах,
Но смерть во мне без просыпу спала.

…Все изменилось! На простые вещи,
По узкому шагая рубежу,
Не то чтобы угрюмо и зловеще,
Но с ясностью прощальною гляжу.

Я не пойду дорогою окольно,
Не стану прятать знание в стогу…
Я мысль о смерти сделаю настольной,
Как лампа, —
без которой не могу.

Чужая душа не потемки,
А поздняя зимняя ночь,
Где жутко от свиста поземки,
От скрипа деревьев невмочь.

Я в милую темную душу
До боли
гляжу и гляжу.
И в снег, в беспощадную стужу
Неверной походкой вхожу.

Ну, до свиданья, родной полумрак!
Прыгну с привычного воза.
…Город был полон бродячих собак,
Благоухала мимоза.

Мартовский зной накалялся и рос —
Вверх уползала кривая.
Мелко и розово цвел абрикос,
Душу мою надрывая.

…Ветер подул и мгновенно утих —
Дрогнули смуглые лица…
Что я хотела от буден чужих —
Вжиться? Взорвать? Притулиться?

Нет! И влюбясь, на желанный рельеф
Не посягаю нимало…
Ни победительниц, ни королев
В нашем роду не бывало.

Только глядеть, и внимать, и не спать,
Изредка вздрагивать:
где я? —
И занимать лишь блаженную пядь,
Где я стою цепенея.

Счастья как не бывало,
И надежда идет по ножу.
…Если молодость я проморгала,
То теперь, не моргая, гляжу
На любое явленье природы!
Жадно
благодарю —
И закат, и зенит, и зарю,
И грачиные орды,
Полонившие город Шарью.

Я по-новому жизнь озаглавлю!
Я себя загоняю вконец
По Владимиру, Ярославлю,
А потом — в Городец.

Сквозь ночные просторы — навылет,
Лишь о скорости помня,
Да о том еще, что никогда
Грех унынья меня не осилит,
Ибо — вот: лопухи и часовня,
И над ними — не просто как ровня, —
Как меньшая сестренка,
звезда!

— Моя дорогая, моя золотая столица! —
…Еще на Арбате живут ‘престарелые лица’.

Такого полета живут старики и старухи —
Их думы и хлопоты, нет, не о супе — о духе!

Люблю их вечерние речи о высях и безднах,
Их были и басенки о временах затрапезных:

Их било и гнуло — они, распрямляясь, мужали.
И лишь на закате оделись в жилетки и шали…

Как молодо держат газету негибкие пальцы!
…Мои погорельцы, скитальцы, но нет — не страдальцы!

Ты меня исцелил. Ты вернул меня в детство,
Где надежда прекрасна, как первая елка;
Где любое касанье, любое соседство
Переходит в родство высочайшего толка.

Где садовый жасмин — как молочная пена;
Где сандалии в августе требуют каши;
Где кругом — перемены,
Где колется сено,
Где сбываются сны и сбиваются наши

Голоса… Ты вернул мне
простые повадки:
Приласкать, заслонить
и продернуть в иголку
Нить, которая держит в порядке
Мирозданье… И бусы повесить на елку —

Золотые, витые, забытые бусы, —
И приладить звезду на макушке зеленой,
И составить депешу, глотая союзы,
И швырнуть через горы —
рукою влюбленной:
Ты меня исцелил…

Умирающий бесповоротно,
Он надел на пижаму медаль…
И раскрыты глаза, как полотна,
На которых — последняя даль.

Не помогут ни Бог, ни аптека,
Ни домашняя грелка со льдом.
У него, у (ровесника века(,
За плечами — не сад, а содом.

Все равно! Доставайте медали —
На комоде, в большом стакане.
Мы же верили, мы воевали.
Мы летали на красном коне.

Он устал, он не справился с ношей
(А когда-то разбойничал)… Но —
Опускается вечер хороший,
Точно сладкое льется вино.

И, в матрас упираясь локтями,
Он восстанет и крикнет с одра:
— Не подумайте, люди! Я с вами.
Я еще доживу до утра.

Что судьба? Это узел смятений:
Ужас детства, и ливень осенний,
Смерть отцова, и блоковский гений,
И желанье подняться с колен,
Чтобы стать человеком Вселенной,
И гармоника в пьяной пельменной
На окраине города N.

Это — путь, потому и бесценный,
Что погибелью платишь за крен!

Начинается повесть:
‘Итак,
Эта девочка в каменном городе
Проживала меж книг и бумаг,
А любила овраги да желуди…’

Впрочем, стоит ли в третьем лице
Ворошить сокровенные горести,
Тосковать о любимом отце,
Толковать об изломанной гордости?

Как хотите, а я не могу!
Это я, а не образ из ребуса,
На московском нечистом снегу
Ожидаю 2-го троллейбуса.

Это я. Это слезы — мои,
И моя виноватость недетская.
…А была: ‘из хорошей семьи’,
Голубица университетская.

— Не ропщи, сумасбродная суть,
И не ври, что не знала заранее:
Бескорыстного поиска путь —
Это хлябь, а не чистописание.

Я думала, мысли чеканя,
Что больше меня не проймешь.
Но тихое тайное ‘Таня’
В забытую кинуло дрожь!

Отвечу:
‘Послушай, не надо.
Кислящего нет винограда.
Почти добродило вино —
И я не бродяжу давно.
Все верно. Все вовремя’.
…Но

Я выроню ложку и банку,
Заслыша из юности зов!
…Я снова бегу к полустанку,
Фуфайка моя наизнанку,
А ты почему-то суров.

И снова — бессилие слов!

Покуда мы слюною брызжем
В сугубо устных разговорах,
И спим, и сочиняем порох, —
Дурак становится бесстыжим,
Поэт — паяцем ярко-рыжим,
А летописцем — жук и олух.

Отцы уходят, дети дремлют.
…О времени бесшумный трепет,
Скорее перейди в озноб,
Грозою разразись, очисти
Труды и дни, слова и кисти,
И просто — перекрестки троп!

И ты, и ты хотела жить как все,
Но небеса отказывали в иске…
Покуда (газик( мчался по шоссе, —
Орали птицы и летели брызги!

А ты глядела в утреннюю даль:
То темный пар, то солнце на поляне, —
И открывалось, что твоя печаль
Нечестно претендует на вниманье.

А разве он не заслужил как все —
Замшелый и заброшенный орешник,
Такой красивый — в инее, в росе, —
Отшельник, и молчальник, и кромешник?

Пекло сильнее. Стало веселей.
И душу исцелял от нездоровья
Не то чтобы божественный елей,
Но свежий ветер бедного низовья.

О, всякое открытие — старо!
Пора принять, не требуя разгадки,
Горчайший мир, где все-таки добро
Кладет, кладет гордыню на лопатки…

Я знаю, что те слова, которые я ищу,
Давно до меня разысканы и охают надо мной,
Когда я стихи пишу, как мостовую мощу,
Где каждый из тысяч булыжников
Надо поднять самой.

Я слышу в чужих стихах, я вижу в любой строке:
Все выстрадано, все высказано, все найдено до меня.
Зачем же тогда, зачем — опять карандаш в руке
И снова тетрадь открылась,
Как захлопнулась западня!

Ты куда? Тебе нельзя,
Переросток-недоумок.
Это — страшная стезя
Миражей, падений, рюмок.

Погляди, как ты сутул,
Как пронзительно-неловок
Выдающий полукровок
Медленный рисунок скул!

…Он не слушает, не слышит:
Он — Вселенную постиг.
Он ужо о ней напишет
Полку гениальных книг!

А пока — завел тетрадку,
Шляпу черную надел,
В смертную вступая схватку
За неслыханный удел.

Жар мальчишеского взора
И тщеславного чела…
Он поймет
еще не скоро
(Я вот поняла — не скоро),
Что кругом,
белым-бела,
Белая сирень цвела.

Что бы ни было,
но поутру —
Эта шалая детская вера:
— С понедельника — новая эра!
Душу вылечу, книги протру.

Суета, маета, несвобода,
Но — упрямо бормочущий рот:
— С понедельника…
С Нового года…
Все иначе, иначе пойдет!

Ты, который шагал через горы, —
Чтобы молча обняться при снеге, —
Я твои ненавидела сборы:
И всегда провожала навеки!

Не боюсь ни чумы, ни погрома…
Но опять,
на прощальном вокзале,
Я несчастна, как дети детдома:
Навещали меня — не забрали.

И далеко — от вехи и до вехи —
Рыбачьих шхун маячат паруса…

А. Блок «Вольные мысли»

Руки за спину — и по траве
В направленье далекой платформы…
Если стали слова непокорны,
То причина — одна, а не две!

Неухоженны и нечисты,
Поросли сорняками тетради.
Но ни время, ни место, ни ты
Не замешаны в этой растрате.

Я сама виновата, сама,
Что душа точно сад в паутине…
Горе-горюшко — не от ума,
А, вернее всего, от гордыни.

…О какое приволье, какой,
Цвета вереска, ветер с залива!
Я заплачу навзрыд, некрасиво,
Заслоняясь от ветра рукой.

Дело к вечеру. Слиток огня
Уменьшается в холоде лужиц
И все ниже над лесом блестит…
…Мой ровесник, но лучше меня,
Тут когда-то бродил петербуржец.

О надежда последняя — стыд!

Ночные наши дни темны и окаянны…
Давайте же прервем напрасные труды,
Поставим васильки в граненые стакан
И станем изучать историю беды,

Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойденный муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.

…Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки.
И в облаке вражды,
и с гонором белезным, —
И требуют жратвы все те же башмаки!

Однако мне ль судить,
когда я плоть от плоти
И правнучка ее, и пригоршня, и пясть…
Невероятный свет,
сполохом на болоте,
Морочит, и ведет, и не велит пропасть.

Я дождю отпускаю грехи! —
Нынче осень увидит спросонок,
Как растет из древесной трухи
Рыжевато-жемчужный опенок.

И сама я,
окно отворив,
Обнаружу сквозь утренний сумрак:
Этот бор, этот мир — некрасив
И прекрасен, как детский рисунок.

А раз так,
то — долой суету,
Прочь уныние, жалобы в шею!
…Я жива:
я старею, расту
И от горькой любви хорошею.

Над территорией аграрной —
Сквозь воздух острый и крутой —
Петух оранжево-охряный,
И розовый, и золотой

Летит, сгущается и снова
Летит (цветение: весна) —
И от небесного покрова
Отслаивает пленку сна, —

Чтобы рассвет хлестнул без края
По дереву и кирпичу…
— Петух, ты — первый. Я вторая
Сегодня небом полечу!

Ты, рожденная весной
В мире солнечном и щедром,
Чем кичилалсь?
— Кривизной,
Одиночеством, ущербом.

— А любила ли простор?
— Нет. Не понятая веком,
Все искала дивный сор
По углам да по сусекам.

…Этот юношеский звон
Я поглубже замурую,
Возлюбив ночной вагон
И судьбу свою вторую,

Где, уже не молода, —
Потому и страх неведом, —
В неродные невода
Я лечу назло запретам!..

Но не будем никогда
Разговаривать об этом.

Пора бы выбрать: или — или!
Мы не в старинном водевиле,
Где принц переодет козлом, —
А в мире подлинном и злом.

Он непогож и неудобен.
Не обойти его колдобин.
А ежели и обойдешь,
То это смерть, поскольку — ложь.

…Вот и торчу в дверях, босая.
Мне душу слабую кромсая,
Ревут осенние дожди:
— Не обходи!
Не обходи!

Глупая! В отрочестве отшельник
Мудрым казался.
Кожи кичливой колкий, как ельник,
Мир не касался.

…Ныне мечтаю смешаться с вами —
Мне меня мало! —
Но ни объятьями, ни словами
Льда не сломала.

Ныне я вглядываюсь тревожно
В звезды и лица…
Необходимо и невозможно
В мир перелиться!

Я то лягушкой, то царевной
Глядела из-под челки гневной
И миру говорила:
— Мучь! —
…Мне просто не вручили ключ
От ровной жизни ежедневной.

— Ты не моя, — твердил обычай
Желанного житья-бытья…
Вот и летела с песней птичьей
В надуманную глушь! Хотя
Мне так хотелось жить — шутя…

А то,
что вы зовете нравом
Холодным, гордым и неправым, —
Лишь только тень от боли той,
Которую понять сумели,
В отличие от вас,
метели…

Вот почему люблю без цели
Шагать по насыпи крутой.

Ну, сидели, пели, выпили,
Ну, расстались без гроша…
Что же гнется в три погибели
Удрученная душа?

Это на изломе возраста
Хочется, уже до вою,
Просто — под ногами хвороста
И звезды над головою.

Надо выжить!
Надо попросту
Под звездой — пойти — по хворосту.

По дороге летней, длинной
Ехали на близкий север —
Некий кахетинец дивный,
Я, и Леша, и Наташа…
Нет. Не плакали, но пели.
Свет купейный был невесел,
Но была у нас собака,
И кураж, и хлеб, и чаша!

В одеяниях нелепых
На рассвете прибывали.
Продолжали — вертолетом,
И попутками,
И пехом…
(Главная была собака!)
…Главное: светились дали,
Все поросшие брусникой,
И забвением, и мохом.

И смиреньем… Вечерами
Пели! Озеро темнело.
Кахетинец, я и Леша,
И Наташа — молодели.
Свет хлестал со дна оврага,
Шел с небес, из буерака
Пер на нас осатанело…
Лучше ничего не помню!
Да. Еще была собака.

Боже. Зазубрить навеки:
Свет истошный, лес родимый,
Кахетинский голос певчий,
Лица Лешино с Наташей…
Я и впредь (а с той дороги
Минул срок необратимый)
Вспомню — и, преображаясь,
Чувствую себя н а с т а в ш е й!

Замолчи, уймись, остановись!
Будем жить, себя не объясняя,
Как летит
наискосок, но ввысь
Птичья песня, вольная, лесная…

За рекой, за картофельным полем
Открывается новый простор…
Мы картошку горячую солим
И, не думая, смотрим в костер,

И вдыхаем еловый, тягучий,
Разъедающий легкие дым.
И некстати рассказанный случай
Станет вдруг поворотом крутым.

Так стихийно
придет пониманье,
Разговор до конца и взахлеб,
Точно ветер в осеннем тумане
В кучу листья опавшие сгреб.

Закат столетия свинцов…
Мы не вполне живем на свете —
Мы доживаем жизнь отцов,
Тяжелые, большие дети.

О, мы не можем ждать и дня —
Нам истину подай сейчас же! —
И в каждом гиблая родня
Гудит, свое не откричавши.

…Пока мы ссоримся впотьмах
И семечки пустые лущим, —
Ты
разметалась на ветрах,
Между прошедшим и грядущим,

Родная родина моя, —
Гостеприимные по-русски,
Не только рощи и поля,
Но и свирепые кутузки,

Но и могилы для живых,
И для здоровых лазареты…
Сошла б с ума, —
но кто за н и х
Рассмотрит новые приметы?

Глядя на собственные пупы,
Вы обездарели, вы тупы…
Тоже мне вече, мужи, бояре!
Так… Перекупщики на базаре.
Я же — не лучше. Стою зевакою,
То комментирую, то не вякаю.
…О психология смерда-зайца!
Посторониться? Уйти? Ввязаться?

Гостиничный ужас описан…
Я чувствую этот ночлег, —
Как будто на нитку нанизан
Мой ставший отчетливым век, —

Где кубики школьного мела
Крошились, где пел соловей,
Где я ни на миг не сумела
Расстаться с гордыней своей,

А вечно искала подвоха,
И на люди шла как на казнь,
И страстью горевшая — плохо
Хранила простую приязнь, —

Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушел и растаял вдали.
Лишь падают слезы,
как комья
Сырой похоронной земли.

Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерожденные дети
Зовут меня из темноты:

(Сюда!( — Погодите до срока.
А нынче,
в казенном жилье,
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе.

— Зачем ты занят нелюбимым делом
И примостился ближе к пирогу? —
…Березы черно-белые — на белом,
Но синем, ибо сумерки, снегу…

Все кончено! Уписывая ломти,
Шестеркой вейся около туза.
— Деревья ненаглядные,
пойдемте
Куда глаза глядят… — Глядят глаза

В просторную прямую перспективу,
Где вечереют желтые огни.
Нет!
Я не растеряю душу живу,
Как в три ее погибели ни гни.

Идем: береза, я, еще береза
И снова я… Поди меня осиль!

…И только вот на голос паровоза
Нет-нет а вздорогну: ‘Господи, не ты ль?’

Засвети-ка рабочую лампу,
Жизнь, висящая на волоске…
Объявляю как вечному штампу
Вызов великосветской тоске!

О, как наша обида нелепа
И сыта, и болтлива, —
когда
На окраине зимнего неба
Заждалась почтальона звезда.

Иззябшая до нитки,
Как сад и сизари,
Я только слово в свитке,
Однако — разбери!

…Пройдя тридцатилетья
Расхлябанную грань,
Сумела разглядеть я,
Какая в мире рань, —

И мир, как оплеуха,
Спасибо, что потряс…
Мне не хватает слуха,
Мне не хватает глаз!

Еще скажу, поплакав,
Что растеряла я
Надежду. Злой параграф
В науке бытия.

Да! Твой характер тяжек,
Открывшаяся явь.
Я не хочу поблажек.
Но все-таки оставь.

Единственную фору —
Неистощимый взгляд
На ‘фауну’ и ‘флору’,
Как в школе говорят.

То кану в омут сонный,
То встану на ушах…
Судьбе неугомонной
Объявлен вечный шах!

…И только мамин коврик,
Тоскующий в тиши,
Твердит, что мир не горек,
Да мы нехороши.

И родина, где я росла ветвясь,
Меня не видит и толкает в грязь, —

И мусор доморощенных жемчужин
На откровенном торжище не нужен, —

И город, где я счастлива была,
Закрыл ворота и сгорел дотла, —

И прохудились сапоги, в которых
Я шла на свет, —
и драгоценный ворох

Всего, что пело, я кидаю в печь…
Коль сгинул век, — то не себя ж беречь!

И поздно молодеть,
и расставаться рано…
Наперерез толпе,
неистовой с утра,
По Риму шла карга
в чалме из целлофана,
Безумна и страшна.
(А я — ее сестра.)

Развалины ко мне
величественно-глухи,
Но я им посвящу
любительскую песнь…
— В Италии живут
могучие старухи,
Которым нипочем
душевная болезнь! —

…Я, следуя за ней,
дойду до Колизея,
А потеряв, скажу:
(Спаси и окрыли(.
Здесь ангел пролетал,
т а к и е зерна сея,
Что до сих пор растет
волнение земли.

Как руки мои постарели!
А мало месили-стирали,
И землю не рыли в апреле,
И нет бы играть на рояле…
А все-таки вот — постарели.

Я выйду на свет из подъезда,
Где темные грозди лиловы,
И школьники большеголовы,
И нет неуместному места…
Но я постою у подъезда.

Такая — в растерзанном шарфе!
(А нет бы — на скрипке, на арфе…)
Бог,
выпимши,
лепит ошибки.
А вышло: ни тяпки, ни скрипки…

— Спасибо вам всем за улыбки!

Иссеченное дождями
Где-то дерево растет
С ягодами, желудями,
Шишками, листвой и пухом —
Черт те что, лесной урод…
Встречу, если повезет, —
И влюблюсь единым духом
В эту кутерьму пород,
Не очерченную кругом,
А летящую вперед,
Наземь, вкось и в небосвод!

Когда ты вернешься ко мне
Измученный, не на коне,
С глубокой морщиной на лбу,
Упрека не кину. Табу!

Я медленно дверь отворю.
Я изображу госпожу.
‘Где душу носило твою
И с кем пировал?’ — не спрошу.

Я вперюсь, ослепнув от слез,
В узор на старинном ковре,
Где бабочки ловят стрекоз…

— Когда ты вернешься ко мне?

Как сказано: ‘Холодным иль горячим —
Не теплым, нет — горячим иль холодным
Ты должен быть…’ Мы ничего не значим.
А он в плаще немодном и свободном,

Он, горячо крича о несказанном,
Он, холодом мерзавца обдавая,
Он — с вытертым фанерным чемоданом,
Прямой, как посох и еще как свая,

Он, фронтовик без удостоверений,
Не признающий даже слова ‘льгота,
Он, (я не заговариваюсь) г е н и й,
Все более горячий год от года,

Все более холодный, если надо, —
Вышагивая по плохим дорогам
И не приемля теплого уклада,
Он состоит воистину под богом!

Измяв, истерзав, исковеркав
Свою несравненную суть,
Без публики, без фейерверков
Хотя бы минуту побудь.

Ну, притормози на минутку!
Не все ж колесить по Москве.
Увидишь озерную утку,
А может быть, ржавую дудку
Найдешь в прошлогодней листве.

Тебе полегчает от боли…
Забыть о куске пирога!
Следить, как на выжженном поле
Гоняет в футбол мелюзга.

— Меняю, — ты крикнешь, как мальчик,
Влюбленный в коричневый мяч, —
Тщету недостойных подачек
На силу футбольных подач!

Менялся нрав, ломался голос.
Не помню лета — помню стужу.
Какой-то стыд, какой-то тормоз
Мешал мне вырваться наружу.

Мой внешний мир
с одной читальней,
Троллейбусом и телефоном
Завидовал дороге дальней,
Лесам глухим, морям бездонным!

Не знала я, что суть не в этом,
Что дух,
невысказанный, пленный,
И был бескрайним белым светом,
Огромной маленькой вселенной.

Ласка моя изнывает по розгам,
Вольная воля по ужасу пут…
Спор между голосом и отголоском,
Как поножовщина, вечен и крут.

Но коли гордость меня побудила
Милого кинуть и стыть на ветру, —
Это ж не патина,
а паутина:
Детским движеньем ее уберу!

Как бы глаза ни темнели от гнева,
Очень жалею и очень люблю
Все, что меня хоть однажды согрело:
— Родина! Не оттолкни во хмелю.

Тянутся к свету твои каторжане,
И среди них
— со звездою в горсти —
Я: не способная скрыть обожанье,
Ярость утишить, и дом подмести,

И хоть словцо написать без нажима,
И не погибнуть, удар нанеся…
— Милый! Согревшее — неотторжимо.
Можно обидеть, но бросить нельзя.

Мы новые? Нет, мы те же,
И, свежую грязь меся,
Нам память несет депеши
О том, что изъять нельзя —

Ни белочек в перелеске,
Похожих на букву ять,
Ни марлевой занавески,
Которую сшила мать, —

Ни послевоенной спеси,
Ни лжи, источавшей яд,
Ни инея на железе,
Которым бряцал парад…

О, все это — мы. (А кто же?)
О, все это — жизнь твоя!
И значит, постыдной кожи
Не сбрасывай: не змея.

Наследница страшной зоны,
В крови стою и пыли.
…У неба — свои резоны,
Невнятные для земли.

Москвичи — автобусные книжники,
Пылкие сердца под слоем пыли…
Нашу жизнь пруды, как передвижники,
Тщательно и честно отразили.

Беды мои, беды — травы сорные.
Лучше вспомнить,
сидя у воды,
Как салюта звезды рукотворные,
Расцветая, падали в пруды;

Как растили луковицу в баночке,
Как знобило за полночь аллею,
Как влетали солнечные бабочки
По неразуменью — в ‘Бакалею’;

Как тайком курили старшеклассники,
Как старух пугала новизна,
Как справляла траурные праздники
Резкая, как девочка, весна…

Ты меня гостинцами полакоми,
Ты прости мне срывы и помарки —
С ландышами,
мусором
и флагами —
Родина моя: пруды и парки.

Мне ли думать о титулах гения?
Но,
в избытке безумной отваги,
Я рифмую свои наблюдения
На оберточной грубой бумаге,

Где не кану в объятиях конника
И не стану, как Лиза, топиться, —
Ибо это не сказка, а хроника,
Бесприкрасная речь летописца.

…Я страдала порой от бессилия
Написать про мерцанье колодца
Или спеть, что грачи —
как флотилия
Потерпевшего крах полководца!

Не моя это сила — метафора.
Я люблю простоту и загадку
Переулка, читаленки, тамбура
И хвоста в овощную палатку.

Вот — мой век и моя биография.
Вот — моя стихотворная школа…
О, не знай ни вранья, ни тщеславия,
Нагота городского глагола!

Можно ль отразить ударом кисти
Тайный сговор совести с бедой?
…Взгляд исполнен творческой корысти —
хищный, молодой.

Бедный живописец! Неужели
Ты уверен, что любая суть
Запросто пойдет на роль модели,
распахнувши грудь?

Я вот не хочу маячить в поле
Зрения, лишенном доброты.
— Что вы там на воле откололи,
звезды и кусты?

Вырываюсь, как из карантина,
Чтобы не вернуться никогда…
О моя любимая картина —
воздух и вода!

На завалинку сесть покалякать.
Улыбаться и носом клевать.
— Я тебе не советую плакать
И от холода околевать. —

Не вернется лихое начало,
Упоение, куча мала.
Я всегда за себя отвечала,
Никогда никому не врала.

Просто души устроены эдак:
Попривыкли — и полно гореть…
Ну, поплачем,
коль так,
напоследок!
И с букетом калиновых веток
Я уеду — неюная впредь.

На занятия бегала
мимо афиш и скворешен.
В пионеры вступала,
на горло мотая кумач!
…Я очнулась одна.
Вероятно, мой вид безутешен
Предлагаю не плакать
и бедные силы напрячь.

…Начинается осень —
сухая, холодная, злая.
Истощилась надежда.
Отчаялся разум и дух.
Но, чужого ребенка
на истинный путь наставляя,
Эту страшную сказку
ему не рассказывай вслух, —

Потому что нельзя
упастись от вины и погони,
Потому что он сам подрастет,
чтоб, себя позабыв,
Захлебнуться тоской,
закурить в некурящем вагоне
И свое жизнелюбие
возненавидеть как миф…

Здесь свобода спилась,
здесь грешат и ответствуют хором,
А прямую натуру
обычно встречают в тычки…
Здесь любимая родина
смотрит невидящим взором,
Поправляя рукою
в железной оправе очки.

А чего мне хватает,
так это кладбищенской хвои!
О простор ненаглядный,
родной и оплаканный весь…
Невозможно отторгнут ь
проклятое это, живое,
Это древнее, горькое,
неповторимое здесь.

На дачном, на невзрачном полустанке,
Где вянут одуванчики во рву,
Я запишу на телеграфном бланке
Разгневанные ямбы. Но — порву.

…Уборщица прошла, старинный китель
Одернула неженственной рукой.
‘Ты никому на свете не учитель’, —
Я о себе подумала с тоской.

Покуда жизнь как плотная скорлупка
Тому, что в сердце якобы кипит,
Покуда ты чураешься поступка, —
Не предъявляй, пожалуйста, обид.

Памяти А. Р.

Муж сестры. Не брат, но брат.
Путаясь, шутила: ‘Шурин!’
Ты навек не виноват —
Похоронами окурен.

Патриот своих страстей,
Словарь, тоски, пинг-понга,
Вдохновенный грамотей
И ниспровергатель бога, —

Богом был отмечен так,
Что скажу, насколько в силах:
Спорщик, увалень, мастак
Мучиться и мучить милых,

Коренастый и седой,
Совершенно молодой,
Если бы не злая астма,
Пролистав ‘Юманите’,
Вдруг ушел. (Слова не те,
Но ушел.) И боль напрасна.

Вот очки, а вот портфель.
Фотографии без рамок.
Дочка юная теперь
Беззащитна, как подранок.

Лилиями шелохну —
Ледяной прощальный шорох.
Я не помню шелуху —
Только братство вне раздоров.

На заснеженной аллее
Я да стайка зимних птах…
Это даже веселее
Веселиться просто так!

Небо — уж куда серее?
Небо, как от неба тень…
Только даже веселее
Веселиться в этот день!

Побежать бегом и мельком
Улыбаться на бегу
Облупившимся скамейкам
И скворешнику в снегу.

И сугробу-медвежонку
Рукавицы сунуть в пасть…
Поскользнуться и упасть
В снежную сухую пшенку

И сказать: ‘Любой дурак
Весел в день удач, но все ли
Знают главное веселье
Веселиться просто так?’

На какой-то попутке, в какую-то даль,
В тридевятое царство осенних берез!
Однодневного инея жалкий хрусталь
Самый первый и самый холодный мороз.

О, не то чтоб Любовь, и не то чтоб Душа,
Просто рощица редкая в белом снегу,
Суету раздвигая, неправду круша,
Ты ворвешься — и я отдышаться смогу.

На смех толпе, в тоске позора,
Обшарпанная королева —
Тигрица, сосланная в зоо
На дно вольера, —

Фортуной брошенная в угол
Как неотстрелянная гильза, —
Играй,
чтобы воскресный бюргер
Приободрился!

…Прыжок без страсти,
рык без гнева,
Глаза потухли…
И лишь порою: небо, небо
Тебе напоминает джунгли, —

И ты крошишь кусты и ящик,
Неукротимая, как раса, —
Чтоб бюргер,
запахнувши плащик,
Летел и трясся!..

На куриных ножках вилла
Вся в иконах и гульбе.
Я в который раз открыла:
Пошлости тупое рыло
Ликом кажется себе.

Распушивши бакенбарды,
Расписавши пульку в карты,
О ‘высоком’ покричат…
Не хватай меня за фалды,
Утонченно-сытый чад!

По твоим кочуя дачам,
Тяжело не кончить плачем,
Убежав за три версты —
К станции, к чертям собачьим,
В рай куриной слепоты.

Настоящей жизни свет
Очень прост и даже скуден.
Вечно я рвалась из буден
В праздники, которых — нет,

И презрительно звала
Лишь
черновиком, разбегом
Эту жизнь под серым снегом,
Эти серые дела.

А теперь смотрю назад
И от зависти бледнею:
Боже!
Неприметный сад,
Где белье среди ветвей,
Молодостью был моей,
Лучшею порой моею…

Проморгала — о печаль! —
Проглядела, глядя вдаль.

Наревусь до жара,
До распухших губ,
До трубящих ржаво
Сумасшедших труб,

До горящих пятен,
До того, что мне
Станет непонятен
Белый свет в окне.

Наревусь — и всхлипну.
Всхлипну — рассмеюсь.
И опять привыкну,
И опять смирюсь.

Носящие маски и цепи
В пределах отдельной страны,
Уже мы седые, как степи,
И тяжкие, как валуны.

Сутулясь от принятой ноши,
Мы плачем и плачем, храня
Все пыльники, все макинтоши,
В которых ходила родня, —

Все петли, и дыры, и пятна,
Все признаки будущей тьмы…
И наша печаль необъятна
И все-таки счастливы мы —

М ы : в ужасе, в яблоках, в мыле,
В разлуке, в тумане, в пыли.
…И не было города в мире,
Где мы бы с тобой не прошли, —

Ни шагу не делая с места,
А просто паря в облаках.
…Как дед твой —
за час до ареста —
С любимою книгой в руках.

Наугад открываю окошко и книгу,
Поправляю оборку на мамином снимке
И молчу о тебе, не готовая к сдвигу,
Но уже не способная жить по старинке.

Одинокий ковчег, где висит в изголовье
Католический крест, привезенный из Польши…
А эфир сообщает о пущенной крови,
А закатное солнце все ярче и больше.

…О, цветение смысла в тени вокализа,
И глухая отрада словарных ремесел,
И соседка по дому — небедная Лиза
(Потому что никто не любил и не бросил!).

Поднимаются волны, и гнев, и скитальцы.
На прилавках остались весы и акриды.
…Доставай мулине, приспосабливай пяльцы,
Разворачивай вышивку пестрой обиды!

Пересиживай время, которого нету,
В этом узком пенале — с лицом помертвелым.
И не жди: ничего не изменится к лету,
Потому что в пенале не быть переменам.

Не думай захлопывать дверцу.
Отнюдь не герой — самоед.
Проверено: честному сердцу
Укрытья от Времени — нет.

Оно и тебя не минует,
В жестокий возьмет переплет,
Измучит, переименует,
Верхушкою в землю воткнет.

Но дудки! Не вымру, не сгину.
Характер задумчив, да крут.
Не высушило сердцевину,
И корни к весне — расцветут.

— О крона моя корневая,
Всю правду теперь шелести. —
…И,
заново мир открывая,
Пронзительна зрелость живая,
Как детство — от двух до пяти!

Наугад раскинуты объятья
В темноте, где пусто и черно…
Я любила вас, мои небратья,
Оскорбляя и лаская. Но —

Не было любови беззаветней,
Нежели к тому,
кто, свет неся, —
Некрасивый, сорокадвухлетний —
На Рейхстаге без очков снялся.

Эта фотография пылилась
Меж страниц. Но именно теперь
В памяти возникла и продлилась,
Точно явь, не знавшая потерь:

Он глядит на страшные владенья
Свысока и вовсе не во сне —
Года за четыре до рожденья
Моего. Не зная обо мне.

…Я ступила во владенья эти,
Где стеною сдавлены сердца,
Лет через семнадцать после смерти
Временем
изъятого
отца.

Каменная строгая обитель —
Как рыданье
сжатое в горсти.
Здесь прошел неюный победитель,
Бросивший меня на полпути

С грузом необузданной гордыни,
Ярости и детского вранья.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
— Женщина,
рыдавшая в Берлине,
Это — я ли?
— Это тоже я.

Не заметил (поскольку привык),
Что — лишенная стати и сути —
Я мертвею, как мертвый язык,
На котором не думают люди.

Мы заварим немыслимый чай,
Мы добавим туда зверобою.
…Не заметил — и не замечай!
Я жива лишь твоей слепотою.

А заметишь — какая тоска, —
Я уйду, как ушли печенеги…
— Не меня ты, любимый ласкал,
Не со мною прощался навеки,

Не со мною мирился, крича,
Что не ту я фуфайку надела…
Ухожу (я была горяча
И любила тебя без предела)

Неизвестно зачем и куда
(Я и мертвая буду твоею)…
Как народ, как язык, как вода,
Ухожу, вымираю, мертвею.

Не видать из-за горечи, —
Что там… Содом? Перегибы ли?
— Где вы, давние родичи?
— Целым коленом повыбили.

…Вы — работники, ратники,
Вы — просветители с азбукой,
Вы — в мундире и в ватнике…
Только без камня за пазухой!

Ты,
закончив Реальное
(Господи Боже!) училище, —
Угодил в ирреальное,
Черного года судилище.

Ты,
ходившая к раненым
В госпиталь, что под Саратовом,
Прямо в капоре мамином
Сгинула в гноище адовом.

Ничего не оставил ты
(Если оставил, то вызнаю!) —
Только лекцию с кафедры,
Ясную и бескорыстную…

Ничего ты не прятала,
Ибо была простодушною, —
Лишь портрет авиатора
Или письмо под подушкою.

Вы и были как не были —
Рослые, русые, милые…
Только щепки от мебели,
Только туман от фамилии…

О наследство щемящее —
Все из догадок и вымысла!
Я свое настоящее
Вашими силами вынесла.

О гудение майских жуков!
Расстаемся, а ветер — хороший…
Хлопнул дверью,
но не был таков,
Потому что оставил в прихожей
То ли дудочку, то ли пиджак,
То ли желтый заморский табак,
То ли, может быть, душу родную…
Уходи! Я тебя не ревную.

Понимаешь: крути не крути,
Воротился — не будет пути.

Неизвестность в любви
обращает меня к гороскопу,
Суеверьям, гаданьям
и прочим неверным вещам…
Ничего не хочу.
Занавешу окошко в Европу.
Буду сальную свечку
на скатерти жечь по ночам.

Я-то знаю, что зиму
нельзя пережить не надеясь, —
И колдунья-душа
начинает трясти короба…
Но когда я впадаю
в сию неуемную ересь,
Мне не стыдно ничуть,
потому что и снег — ворожба.

Как поет расстояние
от этажерки до стула —
Словно это простор,
где и поле, и лес, и дожди!..
А сегодня во сне
мне ладони свои протянула
Незнакомая девочка…
— Диво мое, приходи.

Не лицо мне открылось, а свет от лица.
Долгожданное солнце согрело поляну.
Я сказала себе,
что уже до конца
Никуда не уйду и метаться не стану!

Это было как ясная вспышка во тьме,
Это было отчетливей вещего знака…
(Так больного ребенка в счастливой семье
Необузданно любит бездетная нянька.)

Я сейчас не хочу ничего объяснять,
Но по этому свету,
по этому знаку
Я — невнятная дочь и небывшая мать —
Ощутила любовь как могучую тягу!

…Разолью по стаканам кувшин молока:
Отстоялось на холоде — и не прокисло…
Надвигается вечер. Плывут облака.
И людская порука исполнена смысла.

З.М.

Не люблю парники и теплицы!
Признаю лишь открытую местность,
Где вулканы бутонов и птицы
Вдохновляют меня на словесность

Неизящную. О, зацелую,
Исколовшись, еловые лапы,
Вспоминая надежду былую,
Без которой прожить не смогли бы.

А вулканам дремать надоело.
Васильковая лава лилова
С незначительной примесью мела…
Вверх по лестнице
снова и снова —

По возможности выше и выше —
В холод перистых ли, кучевых ли…
— До свидания, кровли и крыши! —
Лишь бы легкие к небу привыкли.

Выбираю открытую местность,
Это летнее летное поле.

— О любовь моя! Ты — неизвестность
С обязательной примесью боли.

Одинокий и необычайный,
Этот путь закончится со мной…
Я умру в гостинице случайной
Под нерусский говор за стеной.

Ишь, затосковала на чужбине,
Прилегла на несколько минут,
И — меня в казенной домовине —
Тихую на родину везут.

Умереть, минуя умиранье, —
Господи! Ты ласков иль суров?
…Этот сон я видела в Милане
В маленьком отеле без часов.

О, как жизнь хороша и нелепа!
Я в былое уйду с головой,
Как бы нить похоронного крепа
Намотав на мизинец живой:

Все пульсирует. Все — в настоящем.
…В старине
находя
новизну,
О, какое мы прошлое тащим
За собою, какую казну!

Там и желуди в детской коробке,
И рыдание ближних болот,
И тетради, сгоревшие в топке,
И изгнанников гневный исход, —

И правитель в пальто из ратина,
И кириллицы дивной шитье,
И стоявшее неукротимо
Над тобою сиротство твое, —

Там фонтаны с волшебной водою
И желание злое как месть…
Не тоскую: б ы л а молодою,
Но ликую: что было, то е с т ь!

Оболочка и вправду другая.
Но на палец
намотана —
нить.
Все пульсирует, изнемогая
От желания заново быть.

Вот и будет. Во времени высшем
Даже эры
прошиты
насквозь.
А тем паче: покуда мы дышим,
Все едино, что с нами стряслось.

…Это бедное стихотворенье
Оставляю — при всей нищете, —
Точно звездочку влажной сирени
У тебя на гранитной плите.

А.Д.

Одиночество в душном кафе.
Но,
как в зеркале, я замечаю:
Одинокий старик в галифе
Заказал себе хлеба и чаю.

А когда погляжу за окно,
То увижу, как на амальгаме:
Солнцу холодно, солнце одно
И озябшими машет руками.

О, куда бы ни вел меня путь,
Мне повсюду маячит мое же…
Наше внешнее — это не суть.
Мы родные! Мы очень похожи.

От рождения нас в кожуру,
В чешую, в оперенье одели…
Я умею глядеть сквозь кору
И поэтому, жалуясь, вру:
Мне не так одиноко на деле!

О, разбежаться, раскрутиться —
Хоть неумело — на носке…
Не стало радости в тоске,
В ее тягучем голоске.
О, разбежаться, раскрутиться!

Предмет ли гордости гордыня?
А вот и нет! Любовь смелей.
Сама себя
дождем
пролей.
Преодолей, а не лелей
Сковавшую тебя гордыню.

Куда как устарела новость:
‘О, я дурна… О, я одна…’
Нет! Я жива, я голодна,
Мне виден мир, и я видна.
И это — истинная новость!

О природе? Да нет, никогда.
Не зовите признанье пейзажем.
Бузина,
почему она, скажем,
Так стыдлива, мрачна и горда?

Потому что застенчив и груб
Человек,
перед нею стоящий.
…Нарисую любимого чащей!
Нежный ландыш. Коричневый дуб.

От няниных вечерних ‘Жили-были’
Тянуло дымом зимних деревень…
Зачем меня так рано раздробили,
Разъяли на тщеславие и лень?

Как зелень, пробуравившая камни,
Враждой и осторожностью больна,
Я безобразной стала:
бог не дал мне
Ни нежности, ни желчности сполна.

Опять нарисую пейзажик.
Березу с фанерной скворешней.
…О, где ты, дорога прямая
От внутренней сути до внешней!

Закрыта, тисками зажата,
Живу ощущением странным:
Я жду, что глубинные струи
Ударят открытым фонтаном.

Я знаю: они существуют
Невидимо, тайно, подспудно.
Сквозь робости
тощую почву
Пробиться к поверхности трудно.

Опять нарисую пейзажик.
Березу с фанерной скворешней.
…О, где ты, дорога прямая
От внутренней сути до внешней!

Закрыта, тисками зажата,
Живу ощущением странным:
Я жду, что глубинные струи
Ударят открытым фонтаном.

Я знаю: они существуют
Невидимо, тайно, подспудно.
Сквозь робости
тощую почву
Пробиться к поверхности трудно.

От скитаний осталось наследье —
Сердолики в туркменском браслете.
Наподобие нашей брусники:
Нравом дики: таинственнолики.

Нацеплю, а увижу — верблюда:
Чудо-юдо, любимое люто;
Справа — горы. А сзади и слева,
Сколько помню, иудино древо
Шелестит лепестковою пряжей —
Наподобие яблони нашей…

Нацеплю — и заходятся в крике
Вспоминающие сердолики!

Отрочество!
Карнавал,
Стосковавшийся о снеге.
На катке — нескладный бал,
Словно пьяный наповал,
Словно это младший Брейгель
Взял и нас нарисовал!

Я бегу к тому мальчишке,
У кого глаза как лед.
— Я к тебе бежала! Вот…
Жизнь моя, — в портфеле книжки, —
Ну, сыграем в кошки-мышки,
Ну, посмотрим, чья возьмет!

— Этот пес откуда? Брысь! —
Старые звенят ‘снегурки’.
…Эй,
прохожий, оглянись!
Только тощие фигурки,
Только в школьном закоулке
Так легко — взлетают ввысь.

Открывается даль за воротами
Неуютно, тревожно, светло…
Мы поэтами, мы обормотами
Были, были, — да время сошло.

Ты играл со звездой, как с ровесницей, —
Для того ль, чтобы нынче брести
Этой полупарадною лестницей,
Зажимая синицу в горсти?

Для того ль ты скитался бездомником,
Подставляя ненастью тетрадь, —
Чтобы впредь по чужим однотомникам
Равнодушно цитаты искать?

…А ведь живы и ветер, и заросли
Чистотела, и наши следы —
Как рассказ о несбывшемся замысле
Вдохновения, детства, беды.

Я из этого шумного дома,
Где весь день голоса не смолкают,
Где отчаянных глаз не смыкают
И смеются усталые люди,
И не могут друг друга понять,
Я на лыжах, на лыжах, на лыжах,
На растресканных, старых и рыжих,
Убегу по лыжне незнакомой,
По прозрачной, апрельской лыжне.

Дует ветер, как мальчик, грубый.
Крепко-крепко сжимаю губы,
Я быстрее еще могу!
По-разбойничьи свищут лыжи,
Мальчик-ветер лицо мне лижет,
А лицо мое — в талом снегу.

До чего же тут все по-другому,
Тут сама я честнее и проще,
Тут взрослее я и сложней.
Мне как фильтры — белые рощи!
…Я из этого шумного дома
Убегу по лыжне незнакомой,
По прозрачной апрельской лыжне.

Охотница до перемены мест,
Одновременно — маменькина дочка
И домоседка! Скоро ль надоест
Лететь сквозь тучу, поглядеть окрест
И оказаться не у дел, и — точка?

Индустриальный городок степной,
Квадрат, где прежде верховодил суслик…
Легко заплакать,
коли за стеной
Храпят и разговор ведут дрянной.
— Гостиница — темница! Сердце — узник.

Легко заплакать — полюбить сумей
Трамвайно-сельский быт, и суховей,
И полное отсутствие церквей,
И дым, и копоть, и гитару злую…

— Гостиничного ужаса удав!
Оставь меня. —
К рукам степным припав,
Шершавые, большие — расцелую…

Прильнуть бы к мелочам! Но я не ювелир.
То трепет, то обвал — в моем сердечном стуке.
Отсутствие твое мне заслоняет мир:
Все ты да ты кругом, когда живем в разлуке.

Но об руку с тобой я вижу все острей:
И воинский ремень, и стариковский посох,
И ласточку в метро — за тридевять морей
От мазанки родной, от изгороди в росах…

Как мечется она во влажной глубине,
Как стелется крылом по мраморному своду!..
А я иду, держа в горячей пятерне
Последнюю любовь, не знающую броду.

Лишь об руку с тобой я вижу мир насквозь —
В отсутствие твое я делаюсь слепою.
…Когда умру, скажи: (Ей весело жилось —
Ей будничная жизнь давалась только с бою(.

Зато была полна до самых до краев
Счастливая душа, дознавшаяся лада!
Когда умру, скажи: Она ушла на зов,
А не сошла на нет…
Оплакивать не надо…

Я тебя разлюбила, глотатель
Новостей, пирогов и сердец!
Не творец, а бумагомаратель,
Остроумец, домашний мудрец.

А тебя полюбила, ваятель
Пирамиды, баллады, лыжни!
Путник, первопроходец, искатель,
Нелюбитель моей болтовни.

Посему обрываю признанья,
Принимая решительный вид!

…А в окно,
как больничная няня,
Ледяная рябина глядит.

Письма ли пишу. бросаю зерна,
Жгу ли мусор раннею весной,
Все-то мнится: время рукотворно,
А оно смеется надо мной!

И как только воздух песнопенья
Тяжестью ложится на весы, —
Вмиг
выходят из повиновенья
Самые надежные часы.

Это дремлет будущим в бутоне,
Это прошлым дышит со страниц
И — уходит от моей погони
Бешеное время без границ.

Перед полуденной, полынной
Землей… Перед лесной калиной…
Перед поляной смоляной —
Так стыдно жизни половинной,
Так сильно хочется иной!

Я больше не пойду домой.

Тут на вопрос: ‘Ты мой? —
‘Я твой!’ —
Шиповник мне ответит хрипло
С любовью резкой и прямой,
А я к прямому не привыкла.

От радости займется дух.
Скорей бежать! Сорвать лопух.
Он полетит к тебе в конверте
Письмом про то, что мир не глух
И что в лесу не страшно смерти.

Причудлив и коряв
Язык его точеный.
Он, недоукоряв,
Ушел, ожесточенный, —

Оставив тяжкий том
Не просто сочинений,
А памяти о том,
Как неуживчив гений.

Не глина, а кремень.
Отдельно, а не в свите.
— О вы,
на черный день,
Пожалуйста, прочтите!

По асфальтовым широким улицам
Ходят-бродят старики старьевщики,
Те, которым нужно все ненужное,
Ветхое, изношенное, драное…

Ходят люди с разными заботами.
А у них одна — искать забытое,
Навсегда и вдребезги разбитое.
Вот какая их забота странная!

Я ищу ненайденное, новое.
А они — затрепанное, старое.
Я не знаю, как мне относиться к ним:
Удивляться, презирать, бояться ли?
Ходят люди с разными богатствами.
Их богатство — лоскутки, да ржавчина,
Да осколки, да лохмотья пыльные.
Вот какое странное богатство их!

Иногда я вижу их на улице
Спины их сутулые-сутулые,
Руки их костлявые-костлявые,
Голоса унылые-унылые…
И всегда я вздрагиваю, кто они:
Жадные до самого убогого,
Любящие всеми нелюбимое,
Помнящие то, о чем забыла я?

Пока я была на летучке,
Пока я вела протокол, —
Жемчужные странники-тучки
Лазурною степью неслись…
Пока я вносила поправки
И скрепки роняла под стол, —
Вороны, и крыши, и лавки
Бездонную выпили высь!

Поразмысли над этим, историк!
…Вижу,
как на ветру холостом
Снова рушится карточный домик,
А когда-то — Незыблемый Дом.

Неужели святыню — на свалку?
Неужели не вечен оплот?
…Пенелопа забросила прялку:
С женихами хохочет и пьет.

А ведь было: воскресные шляпы!
Наведя неказистый уют,
Наши бедные
мамы и папы
Облаками попарно бредут…

По холодному озеру
жми на веселой моторке.
Вислоухую псину
из ласковой миски корми.
…Но какие круги,
но какие крутые (восьмерки(
Возникали всегда
меж тобой и другими людьми!

Ты сперва тосковал
по большому и дружному дому,
Но опять и опять
одинокие петли вязал.
Ты влюблялся, —
но так ревновал к неродному излому,
Что, не в силах ужиться,
бежал на далекий вокзал.

— О, скорее туда,
где послушен жасмин белокурый,
Где крапива дичится,
где густо стоит немота!.. —
Ничего не поделать
с отпущенной небом натурой:
Ты совсем затворишься,
когда разменяешь полста.

Я гляжу на тебя
— на певца, удальца и красавца —
И на этот сиротский,
спиртующий душу простор.
Не касаясь людей,
вообще невозможно с к а з а т ь с я.
Но любое касанье
тебя истребляет как мор!

Здесь — и детская рана,
и смутное время, и предки,
И какая-то злая,
наверно, ведьмачья напасть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окунишек наварим —
и выбросим чайкам объедки.
Остается от жизни
пронзительно малая часть.

Загнивает вода:
виновата твоя же запруда.
Загородка, заслонка,
решение выжить во сне.
(Искажение Замысла.
В землю зарытое чудо.
Репетиция гибели.)
…Все это — и обо мне.

Протяжная, как сказанье,
Короткая, как баллада,
Желанная, как касанье,
Соленая, как баланда, —

О жизнь, — не хочу, не надо,
Не буду с тобой судиться, —
И не упаду с каната,
Пока испытанье длится…

Мне силу даруют знаки:
Во-первых, в дали пустынной
По склонам алеют маки
С чернильною сердцевиной.

И свет, во-вторых, не гаснет
В огромных проемах детства,
Где мир меня мучит,
дразнит
И вводит в свое наследство.

И — в ландышах, в ливнях, в нетях —
Зовет к себе непреклонно
Родное кладбище, в-третьих,
У Водного стадиона.

И — сильный, как кровь в аортах,
Но легкий, как скарб скитальцев —
Я ветер люблю, в-четвертых
(Уже не хватает пальцев!), —

И не одинока, в-пятых,
Покуда на белом свете —
В царапинах и заплатах —
Живут старики и дети.

Похоронив родителей,
Которых не жалели,
Мы вздрогнем: все разительней
И горше запах ели.

Очнешься от безволия,
Чей вкус щемяще солон, —
Над кубом крематория
Слышнее птичий гомон.

Утрата непомерная
Под крик веселой птицы…
О жизнь моя, о смерть моя, —
Меж вами нет границы!

Представляете: чайник без носика,
И чаевница не молода..
Темный быт. Но внезапная — просека
Состраданья, любви и стыда!

Хлынут слезы, как музыка громкая.
Надо вылезти из-за стола
И сказать: окончания комкая:
— Я действительно плохо жила.

И за то, что враждой с однолетками
Заслоняла просторные дни, —
Исхлещи меня ливнями, ветками
И словами, но прочь — не гони!

Ревностью испепеляет мать
Ту, за которой стоит чужбина.
Я твоего не присвою сына
И не подумаю отнимать.

Здесь у трагедии — жест игры:
Песен и сказок полна корзина…
Я твоего не похищу сына
Я постою с ним возле Куры.

Здесь у трагедии — вид кинто:
Крепко упрятана сердцевина.
…Лучшего
я разглядела
сына:
Сванская шапочка, и пальто

Настежь, и грубые башмаки.
Э т о г о не засосет трясина.
Я твоего полюбила сына
Всем географиям вопреки.

Не разменять ни ему, ни мне
Золота родины, речи, клана.

…Как над Курою стемнело рано
Словно задернули свет в окне!

Пусти — считаю до пяти!
О, вырваться в листву и хвою…
Я темною жила, плохою,
Незрячей жизнью взаперти.

Еще люблю — уже скачу,
Как белка,
выше,
прочь,
по сучьям
Корявым, по ветвям колючим,
По раскаленному лучу.

Сила слабости,
робости мощь —
В лепетании
маленьких рощ.

Властный шорох,
неявственный шум
Обнадежат
метафорой ум:

— О родные! —
Но сумрачный вяз
Глянет сотней
оранжевых глаз:

— Что ей надо?
И кто вообще
Эта дачница
в сером плаще?

Сколько можно, измучив родных,
Утыкаться в тетрадь и в подушку?
Я, во-первых, уеду на Кушку
И на Тикси махну, во-вторых!

Убегу от грачиной молвы
В этом городе вздорном и талом,
Где сосульки мне пели задаром,
А потом разлюбили, — увы.

Разлюбили — и ладно. Привет!
Помириться — не двину и пальцем.
…Впереди еще множество бед,
И никак не набрать на билет…

Но
какой восхитительный свет
Виден едущим в тамбуре ‘зайцам’!

Разрушенья, обвалы, пробоины
И трофейная горсточка пепла…
(Одинокие в поле не воины(.
Ну а я в одиночестве крепла.

Одинокая дома и во поле,
Я жила широко и упрямо.
…Вот сойду у театра на Соколе
И пойду в направлении храма.

Да, повержена. Но не задушена.
Вдоль помойки цветут незабудки.
У меня сопечальников — дюжина!
Я могу дозвониться из будки.

Я скажу: (Настроенье отличное.
Нас не гонят еще по этапу(.
…Небо низкое, небо столичное
Нахлобучу, как личную шляпу,

И гляжу на трамвайное зарево…
Хорошо, когда плохо — весною.
…Опыт — это не дар, —
разбазарь его,
Как спасеньем, дыша новизною.

Средь ясного дачного дня
С большого хромого буфета
Радушно глядит на меня
Лицо полевого букета.
На кухне толкует родня
Про то, что я плохо одета…

О, счастье погладить коня! —
Последнее детское лето.

Сделался ливень льдом или инеем,
И не понять своего же лица.
Встретимся — головы к небу закинем,
Два себялюбца, два гордеца.

Ты мне твердил, что играю в молчанку,
Что, осторожная, с миром на ‘вы’…
Вот тебе! Вывернулась наизнанку:
Рваные нитки, грубые швы.

Ты откровенности требовал? Ладно.
Ты подноготной хотел? Получай.
Правда темна, хороша, неопрятна,
Точно пустырь, где растет молочай.

Что ж ты отпрянул, Душ Потрошитель?
Больше в смятенную душу не лезь.

Выше взвевайтесь, громче трещите,
Боль и обида, нежность и спесь!

Со временем стал горячее
Промытый утратам взгляд…
Трава зеленеет в траншее.
На кладбище пчелы гудят.

В краю кирпича и металла,
Где вольности скуден запас, —
Когда я совсем заплутала,
Открылся неслыханный лаз:

Родство!.. Не писать в поминальник
Ушедших своих имена.
Мы вместе, как речка и тальник,
Мы вместе на все времена!

Вы слышите? К вам поспешая,
Я ворох известий несу.
…Дорога — сырая, большая,
Одетая в пыль и росу.

Шагаю легко и бессонно,
Как путник — на лай и на дым.
Родство не излишком озона,
А воздухом станет моим.

Так дети мечтают о снеге,
Который вкусней молока…
И жизнь, как прощанье навеки,
Отчетлива и высока!

Родословная! Сказочный чан.
Заглянувши,
отпрянешь в испуге.
Я, праправнучка рослых датчан,
Обожаю балтийские вьюги.

Точно так же
мне чудом ясны
Звуки речи, картавой как речка,
Это предки с другой стороны
Были учителя из местечка.

Узколобому дубу назло,
Ибо злоба — его ремесло,
Заявляю с особенным весом:
Я счастливая. Мне повезло
Быть широким и смешанным лесом.
Между прочим — российским зело.

Столько мыкаться, маяться, злиться,
Чтобы взять и понять наяву:
Я люблю посторонние лица,
Я, какая ни есть, а сестрица
Всем живущим, и этим живу.

Я как раз полоскала в корыте
Занавеску — пронзило, как весть,
Необъятное это открытье…
Вы отсюда меня не гоните!
Я — сестрица, какая ни есть.

Состарился почерк почтовый,
И время дрожит тетивой —
Не видно ль звезды путевой
Над нашей судьбой непутевой?

И просьба летит по округе,
Как ласточка или как дым:
— Товарищи, сверстники, други,
Давайте себя разглядим!

Давайте не прятаться в норы,
Давайте не строить заборы,
А верит ь, что мы — сыновья
И дочери — блудные дети
Голодных и гордых небес,
И стало быть, жизнь — не ‘собес’,
А воля —
моя и твоя…

Мы — дочери, мы — сыновья,
И есть еще звезды на свете!

Строительству души не надобны леса —
Скорее это рост природного подлеска,
Где хмель и мураши, лишайник и роса,
Где то печет вовсю, то холодает резко.

Знобило и трясло… Но к тридцати пяти
Из словаря земли я выгребла глаголы:
Мужать и матереть, тянуться и расти, —
Теперь мне нипочем укусы и уколы.

Паук не торопясь развесит кружева —
Какая красота в проемах беспорядка!
…Чем ближе до конца, тем больше я жива —
Счастливая моя и страшная догадка.

А если о любви, то это как восход,
Который обнажил, в полнеба полыхая,
Что сохнет и цветет,
и колется, и жжет,
Но главное — растет
душа моя лихая.

Те, у кого душа холопья,
Лишь за развязку любят сказки.
А ты… Ты смотришь исподлобья
На синие сырые хлопья
Узорчатой домашней вязки
И вздрагиваешь, как от ласки.

Ты, мой небыстрый кахетинец,
На этот снегопад тяжелый
Глядишь, как мальчик на гостинец…

О мир рассудочный и квелый,
Кому нужны твои указки,
Твоя бескрылая опека?

Я лишь любовь считаю школой,
Где учатся на человека!

Страшно у себя внутри,
Как в стенах чужих и стылых…
Кто-нибудь, окно протри, —
Я сама уже не в силах.

Кто-нибудь, протри окно, —
Чтобы луч раздвинул нишу…
Мне действительно темно.
Я ли света не увижу?

Ты неверно живешь. Ты не видишь ни грушевых веток,
Ни грошовых сандалий старухи, сидящей в кино…
Одинокий охальник, ничей ни потомок, ни предок,
Опечатка, зиянье, забытое цепью звено.

Как безжалостно небо! Душа оступилась — и крышка:
Потеряла дорогу,
своих не находит начал.
А ведь был и очкарик, и школьник, и чей-то сынишка;
И высокие звезды подзорной трубой приручал;

И лимонниц любил, и капустниц; и карта Европы
Волновала как тайна; и бабушка пела про степь…
Я живое лицо различаю под ретушью злобы:
Это просто усталость —
еще восстановится цепь!

Я все тот же, все тот же
огромный подросток..

Е. Рейн

Ты, надевший впотьмах щегольскую рубаху.
Промотавший до дыр ленинградские зимы,
Ты, у коего даже помарки с размаху
Необузданны были и непоправимы, —

Ты, считая стремительные перекосы
Наилучшим мотором лирической речи, —
Обожая цыганщину, сны, парадоксы
И глаза округляя, чтоб верили крепче, —

Ты — от имени всех без креста погребенных,
Оскорбленных, униженных и недобитых —
Говоришь как большой и капризный ребенок,
У которого вдох набегает на выдох, —

Ты — дитя аонид и певец коммуналок —
О, не то чтобы врешь, а правдиво лукавишь, —
Ты единственный (здесь невозможен аналог!) —
Высекаешь музыку, не трогая клавиш, —

И, надвинув на брови нерусское кепи,
По российской дороге уходишь холмами,
И летишь, и почти растворяешься в небе —
Над Москвою с ее угловыми домами.

А вернешься — и все начинается снова:
Смертоносной игры перепады и сдвиги,
И немыслимый нрав, и щемящее слово,
И давидова грусть, и улыбка расстриги.

Увидеть отдельно и вкупе
Соседей по жизни живой…
Я не помышляю о лупе —
Мне зрения хватит с лихвой.

Огромные слезы ребенка,
Усилия женской руки
И в очереди у бочонка
Толпящиеся мужики.

Холодное выдалось лето:
Угрюма небесная ртуть.
Но —
хватит и жара, и света:
Увидеть, рвануться, прильнуть.

Ужасают недуг небывалый,
Нелюбовь, каземат, полынья…
— Что страшнейшее в мире?
— Пожалуй,
Это все-таки запах вранья.

Тишиною меня осчастливьте!
Лучше кануть, не выйдя в князья,
Чем привыкнуть к обману и кривде…
Я уже привыкла. Нельзя.

От бездарности врали, от страха,
От желанья нажиться впотьмах…
Лишь какая-то частная птаха
Заливалась над нами в слезах!

Этот край — на краю одичанья,
Эти камни уже не сложить…
Мы погибли — минута молчанья.
…А потом —
попытаемся —
жить.

Хворая, плача и кренясь,
Дрожали звезды над Арбатом, —
Где я однажды родилась
В глухом году сорок девятом.

Под мертвенный газетный стих
Пробилась травка дорогая,
Родителей немолодых
Неровным норовом пугая.

…И страх, и оторопь, и мор,
И ложь, сидящая на троне,
И жажда жить — наперекор
Неограниченной погоне, —

И тьма, разящая дотла, —
Без права думать о погостах…
Я с первым криком вобрала
Родимого простора воздух!

Меня не гнали топтуны…
Но, время задержавши в порах,
Я откликаюсь с той весны
На каждый плач, на каждый шорох.

Ходившая с лопатой в сад,
Глядишь печально и устало…
Не строила — искала клад.
Не возводила — клад искала.

Твою надежду на чужой
Непредсказуемый подарок
Жизнь охлестнула, как вожжой:
— Не будет клада, перестарок!

…Под раскаленной добела,
Под лампою без абажура
Земная жизнь твоя прошла, —
Кладоискательница,
дура…

Вас положат — на обеденный,
А меня — на письменный…

М. Цветаева

Эта женщина с круглыми бусами,
С волосами прямыми и русыми —
Воплощенная правда, душа.
Надо быть пошляками и трусами,
Чтобы вымолвить: ‘Нехороша!’

О, толпа разодетая, важная,
Жадно жрущая на серебре, —
Не по вкусу тебе эта страшная
Ворожба? Или нет — рукопашная,
Где точны, как удары, тире.

Мерить верстами землю чужбинную,
Столбенеть перед редкой рябиною,
Принимая сиротство как честь…
Надо быть несравненной Мариною,
Чтобы быть лишь такою, как есть.

Шаг недетский и жест молодецкий —
Это мальчика шлют за вином;
И пылает кустарник турецкий
Ярко-розово-желтым огнем.

Так я помню весну на Востоке,
Где гостила.
И надо же, чтоб
Жил верблюд в головах новостройки:
Лепестками осыпанный горб.

Одинокий, неплачущий, сильный,
Да не вытрется в памяти взор!
Если плохо, —
дорогою пыльной
Марш — во сне — в направлении гор.

Человек привыкает к увечью…
И душа, гробанувшись с высот,
Расстоянье меж небом и вещью,
Одомашниваясь, обживет.

Я — земная, куда мне в колдуньи?
Но как явственно слышится зов,
Как отчетливы сны — накануне
Грандиозных моих катастроф!

Надо выжить во мгле костоломной,
Надо выпарить соль из беды.
…Я иду по окраине темной,
Над которой не видно звезды.

Так и будет — меж вещью и высью…
Но насколько сильней небеса!
То галопом, то шагом, то рысью,
Удираю на четверть часа, —

Там надежды мои прояснятся,
Не веля унывать во грехе, —
Хороши, как пасхальные яйца,
Отогревшиеся в шелухе.

Это что на плите за варево,
Это что на столе за курево?
Я смутилась от взгляда карего
И забыть уже не могу его.

Там, за окнами — вьюга страшная,
Тут пытают перо с бумагою…
Мне сказали, что я — отважная.
Что мне делать с моей отвагою?

— Коль отважная, так отваживай. —
…Но какая тревога — нежная!
О, любовь моя, — свет оранжевый,
Жар малиновый, буря снежная…

Этот шрам над правой бровью —
Тайна, метка, оберег…
С необузданной любовью
Я гляжу на южный снег.

Я в пути вторые сутки.
Не в пролетке, не в арбе —
На замасленной попутке
Я приеду в Душанбе.

Не встречай меня по-лисьи,
Лучше выгони в упор…
Я не разлюблю Тбилиси —
Назло и наперекор, —

А скажу вершинам дымным:
— Лишь бы о н
остался жив. —
…Не обязан быть взаимным
Необузданный порыв.

Я люблю этот холод осенний,
Я люблю этой жизни зигзаги…
Чем обиженней —
тем вдохновенней
Отражается жизнь на бумаге.

Стол в пыли, и посуда побита,
И под мышками рвется рубаха, —
Но в глаза полоумного быта
Я гляжу без упрека и страха,

Ибо искренна и неустанна
Перекличка души и природы.
А к тому же на дне чемодана
Есть еще сапоги-скороходы,

При наличии коих доступна
Путевая беспутная проза…

О, как больно сияют и крупно
На полянах лепешки навоза!

Я не дам себя в обиду.
Грозная, большая с виду,
Я ему отвечу так:
— Ненавижу! Сам дурак.

А не то уеду в Питер,
Руки в брюки, красный свитер
Под распахнутым пальто,
Ветер с Мойки! А не то

Закачусь в библиотеку:
— Дайте книгу человеку!
Я в науку ухожу,
Мысли удочкой ужу.

Все мне надоело, в общем.
Стонем, жалуемся, ропщем.
В лужу на себя взгляну:
— Ну, давай смеяться! Ну?

Я знаю только то,
что под шумящей кроной
Зеленая трава
и желтые цветы
Живут в ладу с грачом,
синицей и вороной,
А те себе поют
на разные лады.

Еще я знаю то,
что бурую скамейку
Когда-то бирюзой
покрыли маляры.
Но осень, как старик,
грохочущую лейку
Приносит, что ни день,
в окрестные дворы.

Потом зима придет.
Мне музыку метели
И дворника метлу
не различить со сна…
Однажды в феврале
я сослепу, с постели
Не сразу разберу,
что за окном — весна.

И снова зацветут
окраинные скверы!
И праздничный обряд
затеет воронье!
И напряженный ток
их неоглядной веры
Пронижет и прожжет
сознание мое.

Я не желаю тесниться в единой обойме
С теми, кто ловит улыбку любого тиранства…
Только с годами открылось мне в полном объеме
Чернорабочего пира простое пространство.

По малолетству мне нравились быстрые игры —
Салочки, прятки и жмурки, лапта и горелки.
…Лес отворялся; дразнили и ранили иглы;
Звезды сверкали; линяли и прыгали белки!..

Это не правда, что люди стареют с годами, —
Просто линяют, чтоб слиться
с нахлынувшим снегом…
(Вот: полюбили загадки — и не отгадали!
Лес затворился, и стало дитя человеком).

Нынешним вечером больше работать не в силах,
В доме пустынном поставлю пластинку такую,
Чтобы оплакала всех непутевых и сирых,
Чтобы сказала, как я без ушедших тоскую.

Чтобы болезных моих навестила в палате,
Чтобы привадила жалость и выгнала злобу…
Чтобы напомнила первое детское платье
И предсказала последнюю смертную робу!

…Ну а покуда линяют и прыгают белки —
Надо поехать в Саратов, на родину папы,
И отказаться от замыслов, ежели мелки,
И уколоться опять о еловые лапы.

Я повторяю, что по нутру одиночка
И не желаю двора твоего, властолюбец…
Это не пишется: каждая новая строчка
Ветром глухим с перегона доносится, с улиц.

Я повзрослела! Как ни странно,
Мне распахнулись двери мира
С утратою ориентира
И воцарением тумана.

Мне стало так необходимо
Увеличение объема,
Что я ушла из клетки дома
На запах копоти и дыма.

И зренье на дожде осеннем
Безмерно сделалось и чисто…

Последний шанс максималиста —
Смутиться праведным сомненьем!

Я не трачу себя понапрасну.
Как фонарь на рассвете, я гасну,
Если свет мой не виден, не нужен,
Не заметен ни небу, ни дому…
Надоело,
Разбей меня,
Ну же!
Или выучи жить по-другому.

Я любила неровню — дышала неровно
К человеку, чей немолодой макинтош
И дыряв, и замызган, но светится, словно
Жизнь, которая — дар, как ее ни корежь.

Я любила неровню. Я знала о риске.
Но влекла, как медведицу — мед, кабала.
Я писала во вне по четыре записки
И к почтовому ящику ощупью шла.

Эти письма бежали гурьбой, догоняли
Адресата, врывались в его перекур —
И ответ возвращался по диагонали:
— Испарись, нежеланная! Чур меня, чур.

Испарялась. Но в виде дождя или града
Выпадала обратно с небесных высот.
…И зачинщик ненастья, свистя виновато,
Не любил, но казалось — полюбит вот-вот.

Любовь — не хлеб, а воздух.
И в общую тетрадь
Чудовищ длиннохвостых
Не надо рисовать!

…Не теплая краюха,
А мартовский мороз,
Где лишь свободой духа
Решается вопрос;

Где и метет, и тает,
Где,
лунку продыша,
Над озером летает
Смятенная душа.

…Я тебя люблю всего лишь,
Но не знаю ни на грош.
Что же ты меня неволишь
И за воротник ведешь?

Мой невероятный кореш!
Даже крепко полоня,
Не согнешь, не переборешь:
Мне
не выжить
без меня.

— Не надо, лоб не морщи,
Не замыкайся, верь:
У сердца хватит мощи
Воспрянуть от потерь.

…И правда:
все желанней
Шиповник на ветру…
От разочарований,
Подумав, не умру!

Пойду, вполне живая,
По родине живой,
Приветственно кивая
Прозревшей головой

И зная, что прохожим —
Не завтра, предположим,
Но в некую пургу —
Еще и помогу!

О город-боль, о город-зазывала,
Мятежник и монах, и грамотей…
Жизнь ленточку узлом на ветке завязала,
Боготворя детей!

Я думала (при этом абрис храма
Неукротимо устремлялся ввысь —
Весь драма, лучезарная упрямо),
Я думала,
что сказки
пресеклись.

Но город-боль, но город-зазывала
Настаивал на сказочных плодах
Такую быль, что я уже с вокзала
Светясь летела, а не шла впотьмах

По улицам стремительно-горбатым,
Испытывая праздничный озноб, —
Аж люди оборачивались рядом…
Но — поворот, и лестница, и стоп!

…Я видела с высокого балкона
Курящийся лоскутный окоем —
И говорю вполне определенно,
Что так не волновалась ни о ком,

Как о Тбилиси… Разгонюсь на спуске,
Чтобы смелее одолеть подъем!
— Прости меня, что говорю по-русски
(Там — родина, и кладбище, и дом),

Но над твоей немыслимой изнанкой
Я обмираю, мужеству дивясь…
Захочешь, назови хоть чужестранкой.
Но не любовь ли — родственная связь?

В. Ш.

Я расскажу тебе впотьмах,
Вполголоса, скороговоркой
Про город на семи ветрах,
Стоящий кротко за ‘Вечеркой’, —
Где я росла; где даже бред
Бульварной изморози ржавой
И тот был понят и воспет
Магнитофонным Окуджавой;

Где мы росли под гул вестей;
Где воздух был жесток и молод
В шестидесятых. Не старей!
Я расскажу тебе про город,
Где ежедневно бил пожар
Зари в окошко угловое;
Где елочный лиловый шар
Мне был как зеркальце кривое
И сокровенное. Я так
Сумею рассказать об этом,
О давешнем
— за шагом шаг, —
Что светом озарится мрак
Усталости, тщета бумаг
Служебных, тряпка с табуретом…

— Живи, живи под этим светом!

Cтроились разрухи возле.
Вечный лязг, и треск, и гром.
Даже летом ноги мерзли
В помещении сыром,

Тесном и полуподвальном,
Где обоев цвет несвеж…
В этом братстве коммунальном
Мы росли эпох промеж.

— Вы откуда?
— Мы московские!
— Вы какие?
— Мы таковские:
Твердо знаем, что почем,
К Маю пончики печем.

В телевизор через линзу
Нам смотреть не надоест.
Юбки колоколом книзу —
Сновиденье наших мест!

В благостной неразберихе
На Песчаной, на Палихе
Мы росли — пока не выросли,
Выехали, вещи вывезли
На пустых грузовиках…

И живем — в иных веках.

Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы, (
Ну, словом, брошка и штиблеты.

А все-таки я буду сильной!
Глухой к обидам и двужильной.
Не на трибуне тары-бары,
А на бумаге мемуары.

Да! Независимо от моды
Я воссоздам вот эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо…
Я буду честная старуха.

Двое большелицых, странных,
Не в чести и не у дел…
Ну, из тех, которых Кранах
Полюбил бы, разглядел!

В общепитовском шалмане
Возле Яузы-реки
Жарко спорят о Коране
Вечные холостяки.

Люди музыки и бездны
Из библиотечных дыр, —
Нам они едва известны,
Ибо им противен пир

Дармовой, вранье в замашках
Умствующих воротил…
Им-то век — и на рубашках
Пуговицы открутил,

Одаривши зорким взглядом,
Чувством слова и вины.
Полагаю:
с нами рядом —
Те, которым мы должны.

С нами рядом —
эти двое:
Стан сутул, характер прям, —
Неизвестные герои,
Может быть, великих драм.

Дрозд поутру ликовал
Неподалеку от дома…
Счастье мое ли ковал,
Горе мое ли ковал, —
Схлынула дрема.

Счастье мое далеко,
Горе мое далеко —
Только раскинуты сети…
О, как он пел ‘Сулико’, —
Дрозд на рассвете!

Ярко-зеленые листья в клею
Боготворю, а на холод плюю
И не по-женски чеканно шагаю.
Милая жизнь не вошла в колею
И не войдет уже, я полагаю.

…Как я любила грибные дожди,
Лыжи и веру, что все впереди,
Личную тайну и общую ношу…
— Милая, милая, не уходи!
Я еще сильно тебя огорошу.

Пряжки тяжелые — на сапогах…
Дай заплутаться в лесах и лугах,
Намиловаться с простором гудящим!
…Солнце играет в оленьих рогах…
Все времена — как одно — в настоящем.

Утро вечера мудренее.
Мудренее… Смешное слово.
Но прошу вас, скажите снова:
‘Утро вечера мудреней’.

Все печали мои мудреные,
Все задачи мои нерешенные,
Все, что плачет во мне и дрожит,
Успокоит ночная дрема,
Солнце мудрое разрешит.

Я улягусь, глаза закрою.
Я лицо в одеяло зарою
(Утро вечера мудреней).

Я улягусь — и все уляжется.
Завтра мудрость в дверях покажется.
Я во всем разберусь при ней.
Утро вечера мудреней.

Вы, кого я любила без памяти,
Исподлобья зрачками касаясь,
О любви моей даже не знаете,
Ибо я ее прятала. Каюсь.

В этом мире — морозном и тающем,
И цветущем под ливнями лета, —
Я была вам хорошим товарищем…
Вы, надеюсь, заметили это?

— Вспоминайте с улыбкой — не с мукою —
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо!

Ты дура-замухрышка,
Поэзия моя!
Куда тебе до риска,
Куда до соловья?

Ты все поешь, как чижик,
От имени гурьбы
Прокуренных мальчишек,
Удравших по грибы,

Корзинок и лисичек
С комочками земли
И дачных электричек
Голицино — Фили.

Но вот уже и точка,
Чтоб не было вранья.
Ты маменькина дочка,
Поэзия моя.

…А где-то, где-то, где-то
Грохочут поезда,
И громом их нагрета
Огромная звезда!

Куча листьев, лопата и грабли.
Можно кислые яблоки грызть.
— Ты любил меня? —
Скажет: — Ни капли!
— А полюбишь? —
Ответит: — Ни в жисть!

Все равно не умру! Не надейся.
В этом мире я слишком своя,
Чтобы взять и предать соловья,
Плач лягушек и бред мелколесья.

Так прекрасен на грядке скворец,
Что печаль моя — бесится с жиру.
Равнодушие к ‘внешнему миру’ —
Срам, и пошлость, и грех, наконец.

Я не молодая, слава богу!
Знать не знаю давнюю берлогу
С окнами на северо-восток
И тебя с глазами наутек.

Слава богу, я не молодая!
Занавеску старую латая
И кормя лиловых голубей,
Я тебя не помню, хоть убей.

Но — приснился. И ночные мысли,
Дерзкие, как медвежата гризли:
Шерсть клоками и на лапах кровь, —
Зарычали песню про любовь.

Про любовь шальную и больную…
Слава богу,
больше не ревную,
Не хвораю, не грызу кору.

Нет. Не ‘слава…’, потому что вру!

Были дни просторнее, чем ныне.
Были дали зелены и сини.
И, конечно, было во сто крат
Больше смысла на земной квадрат.

Стало быть, беру себя за шкирку.
— Ну, садись, печатай под копирку:
‘Слава богу, что меня беда
Осчастливливает иногда…’

Меня не любили вещи —
Терялись, мялись, ползли…
И будни были зловещи.
Но —
словно из-под земли —
Выныривал бедный праздник,
Не живший в календаре, —
Хлопушка, свистулька, пряник,
Прозрение на заре!
И —
было плевать на эту
(Вещи — труха) труху…

Спасибо звезде, рассвету,
Придворному их поэту —
Орущему петуху!

Одинокая дачная тишь.
До шоссе — полтора километра.
И живешь, и по-птичьи свистишь,
Одичавши от чистого ветра!

..Но кругом — городской балаган,
Где мутит от нечистого духа,
Где болван тарахтит в барабан:
Мол, отличная, братцы, житуха!

Я отсюда уйти не смогу,
Потому и скучаю, скучаю…

О деревня, по горло в снегу,
И собаки на каждом шагу,
И баранки к остывшему чаю!

Жила-была. Но неизбежны сутки,
Когда, взломав привычный кругозор,
Я совершу безумные поступки
В масштабе океана или гор.

Я —
вымиравшая от недоверья,
Подозревавшая в любви подвох —
Опомнилась и доросла до зверя:
Ласкаю камни и целую мох.

Я стала выше
(а была высокой),
Я в миску наливаю лунный свет…
Теперь в руках, изрезанных осокой,
Такая ноша, что и боли нет.

Не отрекаясь от ‘презренной прозы’,
В нее вдохнуть мерцание светил…

О жест, который хлопоты и грозы,
Как ниточку и нить, — перекрутил!

Вы о главном хотели бы? Нате ж.
Как шальное окно на ветру,
Я раскрыла земле этой настежь:
Вместе с нею надеюсь и мру.

И впотьмах ужасаюсь разбою,
И дрожа изумляюсь лучу,
И уже не владею собою,
Но от боли еще не кричу:

Неуместно. Грядущие дали
Истребляют меня на корню.
Но,
какие бы дни ни настали,
Я приму их. Как злую родню.

…Эту землю, где пусто и стыло,
И мучительно, как ни мужай, —
Не добьетесь, чтоб я разлюбила,
Хоть гоните меня за Можай,

Хоть за Серпухов, хоть за Воронеж…
Я не вами ведома, вожди!
…О предчувствие — лисий звереныш
Под рубахой, у самой груди…

Ежечасно совершаю выбор!
И как счастье — беспризорный миг:
Ветер разгулялся и насыпал
Желтых желудей за воротник.

Это роздых, это — на минутку…
Снова,
зарекаясь и греша,
Выбирает глиняную дудку
Или канцелярию — душа!

И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле,

И плакали, и пили, и росли,
И тяжко просыпались спозаранку,
И верили, что лучшее — вдали,
И покупали серую буханку.

И снова шли, и разбивали сад,
И не умели приходить на помощь,
И жили наутек, и невпопад,
И поперек, и насмерть, и наотмашь.

И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.