Валентин Катарсин

Мне приснился глухой городок,
попавший на Север,
Мне приснилась не ты,
а которую лишь за тебя принимал…
Кто-то в небе снежинками сеял и сеял,
Накрахмаливал землю
и в мраморе мир высекал.
Я глазок отдышал
в белопальмовой чаще окошка:
Снегопад белой сетью
повис за окном.
Дым застыл над трубой,
будто хвост у ангорской кошки,
у забора петух в галифе золотом.
Мы летим по лыжне
вдоль железной дороги —
снегопад позади,
снегопад впереди.
Белый свитер оленем прожжён краснорогим
на твоей невысокой груди.
Звёзды снега овчарка полковника лижет,
Сам полковник затянут
в скрипучий ремень.
Над трамплином взлетает,
как беркут, на лыжах,
Ветром ноздри набив,
одинокий спортсмен.
Я забыл это утро…
а это не просто.
С неба снег,
словно память, спускается вниз.
Дорогая моя,
у меня к тебе просьба,
Это так выполнимо —
не снись мне, не снись.
Молодой снегопад
надевает седые папахи
На столбы, натянутые провода.
Пахнет снегом…
и вязаной варежкой пахнет,
А на варежке
белая тает звезда.

То ли белой зимой,
то ль бессонницей летней,
когда нечему сниться,
а многое помнится, —
я нелепо умру тридцатисемилетним,
а тебе в этот год
только тридцать исполнится.

Телефон зазвонит,
ты в застиранном фартучке,
побросав все дела, непритворно заплакав,
будешь долго рассматривать
ту фотокарточку,
где сижу я в обнимку
с лобастой собакой.

Может, карточка
лишь от меня и останется
да десяток стихов.
Популярным не ставший…
Но в тот год роковой
перестану я стариться,
а тебе становится
всё старше и старше.

Пропадёт красота и открытия кончатся,
будешь звать ерундой
то, что звала мечтами.
Будешь деньги считать
и тебе не захочется:
спать на сене и сердце тревожить стихами.

Будешь печь пироги
и с соседками сплетничать,
и пойдут, с полнотой и морщинами, ссоры,
будешь штопать носки
и с гостями кокетничать,
вырвешь волос седой,
перевалит за сорок.

Будешь дочку ругать,
что гуляет с поэтами…
С милым рай в шалаше,
а в квартире уютней…
Ну, а я
не дожив, слава богу, до этого,
на столетья останусь
шальным и беспутным.

Наследие различного бесстыдства
оставили нам давние века –
от дикого разгула первобытства,
до вакханалий свального греха.

…Но в свежем поле, где прозрачны тени,
среди ромашек девушка цветёт…
И вдруг заметив низкий вертолёт,
прикрыла юбкой голые колени.

Она вошла —
ясна, простоволоса,
я притащил стакан, солонку, хлеб.
Сидели мы, мозгуя о вопросах,
которым, вероятно, тыщи лет.

О сложностях в житейском и в науке
немало понаписано томов.
Чтоб прояснить
мудрёнейшие штуки,
понадобилось ей с десяток слов.

И грубая, телесная, земная —
она была так девственно чиста,
что я спросил её:
— Кто вы такая?
Ответила с улыбкой:
— Простота.

Снимал я комнату в посёлке Вырица.
Трещал мороз — я печь топил брикетами,
в окошке низком стёкла были выбиты
и я его заклеивал газетами.
Дышал я паром, но держался стоиком,
писал стихи за самодельным столиком.
Снег падал
и седело всё наземное,
машины шли,
дрожал старинный дом.
За тонкой стенкой песни пел тюремные
весёлый кенар с рыжим животом.
Хозяин мой ходил в дешевом ватнике,
копил рубли,
катал для рынка валенки,
кадык горбатый укрывал за бороду,
растил в сарае розового борова.
И слышал я, как песни пел он бражные,
как приникал к моей замочной скважине,
и звал меня при этом чудаком:
за то,
что в комнате, пропахшей кислой сыростью,
оставшись без брикетов торфяных,
я грелся тем,
что начинал боксировать
невидимых противников моих.
За то,
что я, на холода не жалуясь,
не раздеваясь, засыпал не раз.
Мои обеды на плите не жарились,
а он с меня высчитывал за газ.
И гладя деньги пальцами горячими,
и в комнате закрывшись на засов,
он торопливо мелочь заворачивал,
страничку выдернув из «Алых парусов»…
Теперь узнай я,
что тот дом нечаянно
сгорел дотла с рублями и с хозяином,
с холёным боровом
и с тюфяками сдобными…

Я не злопамятный,
я дольше помню доброе.

Лишь кенара жалел бы голосистого,
что на своём, на птичьем языке,
не песни пел,
а весело освистывал
людей,
живущих в денежном мирке.

Рисовали в школе шар —
Получил я единицу.
У меня природный дар,
А велят мне все учиться.
Всем решил я доказать,
Что умею рисовать.

Рисовать я стал отца,
Вмиг схватил черты лица.
— Разве я, — вскричал отец, —
Так похож на огурец!

На моём рисунке мама.
Все, уставившись в альбом,
Как один твердят упрямо:
— Маму мы не узнаём!
— Маму мы не узнаём!

Рисовать сестру я начал,
И тотчас же, с громким плачем,
Говорит сестра моя:
— Неужели это я?

Вот сосед мне стал натурой,
Я из всех старался сил,
Чтоб сосед наш дядя Юра
На себя похожим был.
Но сосед заметил строго:
— Вижу сходства я немного,
И зачем же вместо носа,
Вместо носа — знак вопроса.

Вот позирует мне дед,
Пять минут — готов портрет.
Я спросил:
— Ну как, хорош?
Дед ответил:
— Непохож!

Отчего же, отчего же
Все твердят одно и то же,
Все твердят одно и то же:
— Непохоже!
— Непохоже!

Лёг я спать, а мне не спится,
Ночь прошла как в полусне.
Может, правда,
Что учиться
Рисованью надо мне?

В МАШИНЕ

Как хорошо, что скорость есть на свете.
Не продохнуть и кружится земля.
Да что же ты пиджак снимаешь, ветер,
Ведь у меня в кармане ни рубля.
Орёт мотор, сознаться честно — робко,
Такую скорость развивает ГАЗ,
Что налети на божию коровку
И эта мошка может выбить глаз.
Навстречу нам
Бегут домишки резво,
А вдалеке
Леса плывут назад.
Я вспоминаю,
Что перед отъездом
Шофёр глотал не только лимонад.
Колхозницы с полей
Платками машут,
С лихой улыбкой
Я кричу: «Привет!».
Стою,
Расставив ноги,
Как фельдмаршал,
А сам гляжу
Тревожно на кювет.

ВЫКУРИВАЮ КОМАРОВ

Перед сном открываю окна
и дымлю сигаретной тучей.
Комарам на улице мокро,
но без дыма всё-таки лучше.
Вылетают —
кто дружной парой,
холостяк летит в одиночку,
лишь остался один комарик
и ноет гудящей точкой.
Я прошу: «Ну, исчезни, с миром,
я не хлопну тебя газетой,
ты пойми, кровопивец милый,
я девятой пыхчу сигаретой».
Но комарик летает плавно,
вот он сел на фанерный ящик…

Я сдаюсь,
я прихлопнул ставни:
видно, комар курящий.

ЕЩЁ О КОМАРЕ

Конечно,
комар паразит,
но есть у него и достоинство:
вот он летит и трубит
по-боевому, по-воински.
Тля иная —
тише воды,
где-то ниже спины пристроится,
оставит на память волдырь
и благополучно скроется.

ДО СВИДАНИЯ

До свидания, бор бородатый,
До свиданья, кулик-плакун,
И, похожий на лоб Сократа,
Ледниковый камень-валун.
Может, тронута ветром шалым,
Закачалась слегка сосна,
Может быть, только мне показалось,
Что махала руками она.
Наигрался я с эхом в прятки,
В речку прятался от жары,
Солнце грело мне рыжие пятки,
Мною ужинали комары.
Я наслушался криков кукушек
И живого видал соловья,
Был я оводами укушен,
На меня шипела змея…
На вокзал уходит дорожка,
Дух сосновый,
Солнце,
Трава…
В чемодане стакан да ложка,
И стихами полна голова.

* * *

Я лежу в колокольчиках,
ноги голые,
надо мной жужжат золотые пчёлы,
приняв мою курчавую голову
за какой-то цветок
большой и весёлый.

ОТЧЕГО Я ПОПРАВЛЯЮСЬ

Проснусь — и не мчусь на производство,
гляжу в потолок покатый,
через полчаса уловив его сходство
с географической картой.

Вскоре встаю
и чешу затылок,
зеваю протяжно и сочно,
под койкой нет никаких бутылок,
кроме одной — молочной.

Напившись (не думайте плохо) чаю,
и литром воды
забеременев,
лежу на солнышке,
изучая
быт муравьиного племени.

Проснувшись от зноя,
сижу как пешка,
лаконично сказав: «Жарища»,
резво иду,
но, впрочем, без спешки
в дом для приёма пищи.

За обедом
в руках
никакой газеты,
ни стихов, ни романа умного.
Ем омлеты — думаю про омлеты,
пью кефир — о кефире думаю.

Толстый обед
кладёт на лопатки
моё содержание с формой,
и вскоре я сплю
и настолько сладко,
что являюсь для мухи кормом.

Очнёшься
и мысли опять в голове
и мысли довольно нужные.
Например: «А что если
на траве
часок полежать
до ужина».

Вскоре запах
картофеля и судака
ощущаешь всеми порами,
ужинать рано,
и я пока
иду побеседовать
с поваром.

Вечерами —
известно —
хочется резче
чего-то необычайного,
но поблизости —
ни гастронома, ни женщин
и даже —
дешёвой чайной.

— Что за глушь,
даже нет керосиновой лампы,
солнце скрылось,
краснея пристыженно.
Я ложусь на кровать
и вскоре от храпа
дрожит еловая хижина.

О ВОЗДУХЕ

Пахнет
Душистым берёзовым веником,
Прохладной
И вкусной
Сырью лесной,
Смолой молодой,
Спиртовым муравейником,
А крепче всего —
Колючей сосной.
Что ж вы,
Торговцы,
Предприниматели,
Вам бы воздухом этим
Набить мешок,
И торговать
На рынке,
На Мальцевском,
По рублю за каждый глоток.
Я вижу
Кривые улыбки насмешников
(мол, не обошлось
Без гиперболы тут).
Но разве
Не продают подснежники?
Разве запах
Ландышей
Не продают?

ОБЛАКО

Отчего это люди не ладят?
Копят бомбы
Строят границы…
Я лежу на ромашковом ситце,
В неделимое небо глядя.
Надо мной,
В синеве небосвода,
Проплывает облако мимо
Политической картой мира
Две тыщи тридцатого года.

*

Природа, природа — цветы у дороги,
лягушки, букашки и шишкинский вид.
Но что-то
мне вспомнились женские ноги,
смотрю я,
как стриж за стрижихой летит.
И я не монах,
вроде парень не хрупкий,
вчера вот
забрёл я в соседний лесок,
увидел,
как баба задрала юбку
и вечером долго уснуть не мог.
Потом захрапел,
пахло мёдом с акацией,
несло скипидаром
от липкой сосны…

Всю ночь напролёт,
если честно признаться,
мне снились
одни нецензурные сны.

ЛЯГУШОНОК

Голоса затихают птичьи,
Тишина, и луны овал.
Лягушоночек из черничника
Впереди меня поскакал.

Ах ты, выросший из головастиков,
Ты не бойся меня, дурачок,
Не ударю я палкой сучкастою
В этот мокрый, смешной комок.

Я поймал бы тебе комарика,
Ну, а лучше — скачи наутёк,
Ты такой незаметный, маленький,
Попадёшь ещё под сапог.

Если горло создано для песни,
человек на речи не горазд.
Мудрая природа равновесна:
то отнимет, а другое даст.

Вот и я, вникая в суть без грима,
отличая решку от герба,
не пойму — зачем необходима
средь людского племени борьба.

Не шумите, дорогие люди,
не кости мой шаткий быт родня,
пусть меня автопортреты судят,
что уж не похожи на меня.

В молодости — конь, но нет уздечки,
позже — есть уздечка, нет коня,
скоро тот, кто вечно гасит свечки,
равнодушно дунет на меня.

Прописные истины проверив,
разлюбив порожний гул гостей,
я учусь молчанию деревьев
и великодушию детей.

Мне уж нынче голову не вскружат
красоты наружные черты.
В этом мире я не обнаружил
ничего красивей доброты.

Пришёл шабашник,
предложил поставить вторую дверь.
«По мне, и одной многовато», — ответил я.

Шабашник снял с петель дверь
и ушёл.
«Во дурак, шуток не понимает».

Теперь у меня вместо двери
висит синее байковое одеяло.
Слава богу, у нас тёплая лестница
и на редкость честные соседи.

Сделав два витка перед картой мира,
что висит в избе на кухне,
комнатная муха приземлилась
в Америке…

По воде, как посуху,
миновала Бермудский треугольник,
задумалась в Португалии,
что-то прикидывала в Люксембурге,
долго принюхивалась в Польше…

За окном бекал стриженый баран,
тявкала на бригадира собачонка,
проехала телега с комбикормом.
А муха уже мыла лапки
в Малой Вишере…

Тут я и хотел её прихлопнуть газетой,
но она взмыла в космос
и быстрее скорости света
достигла созвездия Лампочки…

Мела в тот день зимы пороша,
Когда явился наш студент
И сообщеньем огорошил,
вручив из загса документ.

Помчалась в Жданов телеграмма
И там, когда ушёл гонец,
Схватилася за сердце мама
И озадачен был отец.

Что за жених – тура иль пешка,
Каких кровей, каких идей?
И отчего такая спешка
У наших молодых людей?

Ах, спешка! Я её не склонен
Считать приметой наших дней.
Спешила юность при Нероне
И при прабабушке моей.

Мы в детях ум и мудрость будим,
Свой опыт более любя,
Но младость не учёный пудель,
Она лишь слушает себя.

И я в свои иные лета,
В делах сердечных вроде спец,
Всё ж никому не дам совета:
Чью жизнь принять за образец.

Да есть ли он, что принят всеми,
Рецепт надёжный и простой,
Как в наше ветреное время
Дожить до свадьбы золотой.

Я лишь сказать считаю нужным,
Чему не учат буквари:
Когда любовь заменит дружба –
Не удивляйся, не хитри,

Не плач, не сетуй на погоду
И не зови в июне май.
Прими как должное природу,
На шило мыло не меняй.

Принцесса в облике мадонны
Или кухарка зрелых лет –
Все одинаковые жёны,
Когда погасишь на ночь свет.

Смотри в себя – как сам устроен,
И не ищи извне вины.
Народ вождей своих достоин,
А всякий муж – своей жены…

Я вам прочёл сентенций кучу,
Но мудрость всё же не в словах.
Растратчики былых получек –
Напитки стынут на столах.

Как все, я полон нетерпенья
И приподнять бокал готов
За вашу ровную любовь,
Согласье и соподчиненье!

И в силу русской поговорки:
Единой будьте сатаной…
Все солидарные со мной
Давайте громко грянем: «Горько!».

Мастер занят, вино презрев,
он дымит своей трубкой старой:
заказал ему принц барельеф
юной жены — Динары.

Красотою её осиян,
три недели лепил он профиль,
три недели звенел чекан,
на тагане кипело кофе.

Наконец, ему всё удалось:
лик загадочен и прекрасен.
Подмастерья резались в кость
и про девок точили лясы.

Принц явился в назначенный час,
взял заказ и почёл разумным
оплатить лишь малую часть
обещанной ранее суммы.

Гордый мастер спорить не стал,
запер дверь и с восковой модели
из металла вырезал штамп
и отдал его подмастерьям.

Те, от кварты вина захмелев,
за работу принялись дружно:
что ни удар — барельеф
вылетал из станка бездушно…

Ах, как принца бросало в жар —
на прилавках любого базара
безделушкой дешёвой лежал
лик его несравненной Динары.

В небесах луна — незрелой сливой,
жуть Вселенной, звёздная зола…
Счастлив я,
что не бывал счастливым,
что проплыл по жизни без весла.

Спал под боком у кобылы сивой,
разумом не Кант и ростом мал,
всё ж под хохот траурной России,
лишь собой, как шлюха, торговал.

Может быть, меня не знавший лично
или тот, кто бил ключом в ребро,
молвит: «А художник был отличный,
о неправду не тупил перо…».

Я уже уеду к предкам в гости,
всем ещё живущим поклонясь…
Выпь в ночи вытаскивает гвозди,
дремлет за окошком чёрный вяз.

Когда бы чудом в город современный
пещерный кроманьонец угодил,
где всё страшит его:
трамвай обыкновенный,
автомобиль в сто лошадиных сил,
метро,
троллейбус,
свет электросолнца,
телеэкран
и аэровокзал —
тогда, чтоб успокоить кроманьонца,
его бы пригласил я в банный зал…

Тут — древняя вода и пахнет кожей,
на лавках люди равные сидят,
так первобытно голы и похожи
на живших сорок тысяч лет назад.

В жизни всегда есть надежда,
тоненькая, как перемычка
песочных часов…

На айвазовском море
второе столетье тонут
и машут кому-то тряпкой
уже обречённые люди…

Я шепчу им: «Спастись так просто —
ухватитесь руками за раму,
за берег багета — он рядом».
Только сделайте это ночью,
иначе влетит старушка,
которая не уследила,
как вы, испортив картину,
спаслись от гибели в море.

Врачи картину смотрят о врачах —
не то.

Прочел солдат поэму о войне —
сказка.

А физики на физиков глядят —
враки…

О, малый стих
иль эпопея века,
в них люди, вообщем,
узнают себя,
но говорят — так в жизни не бывает.

Бывает, — уберите зеркала.
Правдоподобен снимок,
холст правдив.
Пусть время в документе достоверно,
в искусстве достовернее оно…

Но только уберите зеркала —
мы все самих себя немножко лучше.

С какой же скоростью
несётся мысль?
Всезнайки скажут:
с быстротою света.
О, если б было верно это!

Порой от головы до головы,
от мозга к мозгу
путь не больше метра.
Что это расстояние для ветра,
для словоблудья,
для пустой молвы?
Едва успеешь веками моргнуть,
как понята житейская мыслишка…

Покуда м ы с л ь
проходит этот путь —
стать городом успеет городишко,
и льды не раз свершат седые дрейфы,
сгорят
все несгораемые сейфы,
успеют измениться времена,
указы,
циркуляры
и запреты,
забытые воскреснуть имена
политиков,
генетиков,
поэтов,
чьи кости стали зеленью
травы…

А мысль идёт
от головы до головы.

Одни —
старинные деньги копят,
другие —
открытки,
пряники,
книги.
Мой знакомый чудак,
пенсионер Бещев,
имеет в коллекции
странные вещи:
амбарный замок,
лотерейный билет,
толстый учебник криминалистики,
номер от вешалки,
чей-то кастет,
каких-то инструкций ветхие листики,
какие-то справки,
ордер на обыск,
в запретную зону временный пропуск,
некоторые газетные некрологи,
дырокол ревизора железной дороги,
письмо растратчика к адвокату…

Я смотрю с удивлением
на экспонаты.
Смеётся чудак:
-Вот «сыграю в ящик»,
и останутся вам,
живущим,
все эти вещи,
ничего не ст-оящие
в настоящем,
но, конечно, уникальные
в грядущем.

Сперва
ты думал так:
в богов, мол, вера
была причиной все же вдохновенья
для полулегендарного Гомера,
для мастеров эпохи Возрожденья.

Потом
ты прочитал
о кознях Борджи
и круто изменил свою позицию:
картин немало
на сюжеты божьи,
а сколько жертв
костра да инквизиции!

Мол, мы о Бруно
и о Гусе знаем,
а сколько неизвестных слёз народа…
Нет,
лучше б не было
рембрандтовской Данаи,
но и резни
Крестового похода.

Потом
за то, что 2 2=4 —
ты был в Освенциме…
И столько видел в мире
рассчитанного зла,
съел столько щец,
гнилой хамсы,
что понял, наконец,
что все эти распятья и сожженья
во славу божью —
так,
игра детей.

Какие совершались преступленья
по воле
не придуманных людей!

А чем еще
пополнились музеи
от их теорий
и от их идеи?

Мадонной Литтой
или Моисеем?
Нет,
печью
для
сжигания
детей.

Начало
у всех одинаково:
качают нас, чтоб не плакали,
из груди или рожка
дают поглотать молока,
и большие добрые люди —
независимо кем мы будем:
подлецом ли, гением, трутнем —
морковку на тёрке трут нам.

Конец
у каждого свой:
тот — уснул под зелёной травой,
тот — лежит под мрамором розовым,
тот — никто не заметил кончины…

Всё зависит от середины.

На полке храп со свистом,
Обложки книжек.
Читает дед плечистый
«Падение Парижа».

Стучит по рельсам поезд.
И смотрит сонно,
В уголке пристроясь,
Церковная персона.

В тамбуре цигарку
Крутит проводник,
В тамбуре цыганки
Хлестки на язык.

Шумно и бурно
Стучат о лавку кости,
Картежники бубны
Зажали в горсти.

Тоска в глазах у тосненских —
На рынке не везло,
Глядят в окно, где сосенки
Танцуют за стеклом.

От тех зелёных танцев
Всех клонит в сон…
И вдруг на тихой станции
Гармонь вошла в вагон.

У парня зубы — сахар,
Взгляд — хитер,
Квадратным солнцем — бляха,
В улыбке — «Беломор».

Подсел к девчонке с чёлкой,
Заиграл матлёт.
Гусеницей чёрной
Гармонь ползёт.

И сразу полвагона
За душу схватил
Какой-то забубённый
Шальной мотив.

Рука с морской наколкой,
На клавишах — огонь.
Картежники умолкли:
Давай гармонь!

И кто-то крикнул: «Тише!»
Любителям козла,
«Падение Парижа»
Упало со стола.

На верхней полке
Прекратился храп,
Заулыбался попик,
Забыв про божий храм.

А тосненские крали
В крик на весь вагон:
«Мы Тосно прозевали,
Ах, чертова гармонь!».

Кому — златая безделушка,
кому — на лацкан орденок,
а мне милее бражки кружка —
я очень хитрый мужичок.

И если я почую — крышка,
опустошу мой кошелёк,
куплю бутылочку винишка —
я очень хитрый мужичок.

Кому-то власть в Кремле иль в Банке,
круиз на запад иль восток.
Мы пьём с соседкой возле баньки —
я очень хитрый мужичок.

Кому-то надо выше, выше,
а мне туда, где ржёт сверчок.
Мы пьём за грядкой с дядей Мишей —
он тоже хитрый мужичок.

Так мы хитрим, покуда в силе,
сумы избегнув и тюрьмы,
и, слава богу, пережили
всех, кто хитрил не так, как мы.

Сначала
возникла лужайка,
похожая на сарафан нашей дворничихи.
Потом —
нестандартный домик
с крышей набекрень.
Потом —
собачка, привязанная к забору
длинной железной цепочкой.
Потом —
человек.
В руке он держал помидор.
Последним
возникло солнце,
наивное, как проект вечного двигателя…

Я ничего не имел против
такого мира,
сотворённого цветными карандашами,
только заметил сыну, что в следующий
раз лучше нарисовать собачку
без цепочки.

Ты, хирург,
предлагаешь мне новое сердце?
Гарантируешь —
проживу ещё лет семьдесят? —
Это, конечно,
чертовски здорово…
А как же товарищ,
люблю которого?
А как же друзья,
с которыми старюсь?
Неужели
я с ними расстанусь,
неужели,
ближних своих пережив,
буду небо разглядывать,
лёжа во ржи,
буду с лодки смотреть
на озёрное дно,
стихи сочинять,
ходить в издательства,
других обнимать,
пить с другими вино?
Да это же что-то
вроде предательства…
А мне одному
предлагают спастись…
Будто судно тонет,
сигналя СОС…
Не дай бог,
чтоб друзей пережить довелось,
уж ты, хирург дорогой,
прости.

Там,
где лавром пропахли тени —
могилы былых Заблуждений.
Теоремы,
Доктрины,
Догматы —
выбиты золотом даты
рождения их и краха.
И — никто не тревожит праха.

Там,
где ивы плакучей листья —
тихие холмики истин.
Холмики чаще разрыты,
откинуты ветхие плиты.
Яма —
где спало слово,
открытие,
мысли тело.
Могильщик ворчит: «Надоело
зарывать и откапывать снова.
Вот зимой
хоронили идею —
на виске дыра пулевая —
откопали на прошлой неделе,
вскрыли гроб, —
а она
живая».

Если вдруг солнце погаснет,
то мы
ещё пять минут
этого не заметим.

Будем ехать на дачу к детям,
глядеть сквозь очки на огненный шар,
бояться,
что солнечный хватит удар…

Под несуществующим солнцем.

Начала
трагедий и катастроф!
Вас трудно заметить,
и мы с опозданием
всё ощущаем:
вдруг —
рушатся здания,
вдруг —
угрожает Земле радиация,
вдруг —
город исчез
под проснувшимся кратером,
вдруг —
и обманута целая нация,
ничтожество
сделавшая диктатором.

Сижу над коробом грибов,
в зубах хвоинка леса.
Поэтов тьма, но Пушкин — бог,
не бабник, не повеса.

То к буйству взлёт,
то к грусти крен,
то божья суть кричала.
Что Натали,
что Аня Керн —
им надо генерала.

Сжав рог привычного пера,
не острого очина,
он сам писал: «Пора, пора…»,
предчувствуя кончину.

У Чёрной речки белый лес,
и облака не быстры.
Его убийца не Дантес,
сие — самоубийство.

Не к истине, но к выгоде спешат,
забыв о связи совести с работой…

Уверен я, что мелкая душа
правдиво не сыграет Дон-Кихота.

Слукавил днём —
потерян ночью сон,
сфальшивил другу —
и фальшивит лира.

Как и любой физический закон,
точны законы
нравственного мира.

Поэт, забеременев правдой,
бежит суеты, и легко
хулу забывает и славу,
вино и толстуху Марго,
что и глуповата и вздорна,
и выпить не дура,
а всё ж —
её, как жену прокурора,
не купишь за медную брошь…

Забыты прелестные шлюхи,
бродяги и ветреный быт,
сняв угол у тихой старухи,
он пёрышком вечным скрипит.
Он брови высокие хмурит
и пишет «Балладу конца»,
и только весёлый окурок
дымит на крылечке лица.

Помят и нечёсан немножко,
дырявые туфли в пыли,
свернулася преданной кошкой
у ног его тень от петли.
За окнами средневековье,
суконщик стучится к вдове,
псы лают и спят колокольни,
и блох ищет ветер в листве.

Дождишка бренчит по карнизу,
старуха трещит на печи,
за стенкой утих телевизор,
кончается тело свечи…

Я тоже прожил переменчиво,
родство ощущая вне зла:
к берёзе, к собаке и к женщине,
а всё остальное — зола!

Худой и голодный, как шпага,
держись до конца, старина —
великая это отвага
быть честным
во все времена.

К длинному столу, придя с погоста,
сели люди головы склоня.
Произносят медленные тосты,
почему-то глядя
на меня.

Говорят — кто стройно, кто нестройно:
честно, мол, прожил бесчестный век.
Что ж, оно и верно — был покойный
уж не самый грешный человек.

Да, любил объёмы женской плоти,
водку пил, но вовсе не алкаш,
с Богом разговаривал в работе,
в шесть утра берясь за карандаш.

… Сник сынок мой, как в затишье парус,
дал слезу сосед по этажу…
Только я
спокойно улыбаюсь —
на поминках собственных сижу.

Пусть физика не ищет смысла
в страстях и бурях естества,
но и страстями правят числа
переодетые в слова.

И в книжном, вымышленном мире
царит не произвол ума.
Не меньше алгебры в Шекспире,
чем в уравнении Ферма.

Четвёртый век оно дурачит
машины счётные и нас.
Так и художник — озадачит,
а доказательства не даст.

И может быть, наступит время —
мы расшифруем до конца
секрет «великой теоремы»,
но не Джокондова лица.

Сегодня малостью счастливый,
а завтра — тем же удручён.
Закон прилива и отлива —
математический закон.

Закон материи и духа —
из тишины родится крик…
И стала девочкой старуха,
и вырос в юношу старик.

И смолк сосед мой дядя Ваня,
а был он некогда болтлив.
В душе, в стакане, в океане —
в приливе заключён отлив.

Цель жизни — жизнь. И вот с улыбкой
поймёшь, поглядывая вдаль:
начало мудрости — ошибка,
начало радости — печаль.

Я — не в тебе,
я — около.
Я — шлейфоносец твой…

Догадавшись об этом,
убежал забывать
твой голос,
лицо
и походку.
Убежал по весне,
когда огорошил карнизы
капелью апрель…

Нынче осень поставила в небе
вопросительный знак журавлей.
Все плохое забылось.

И когда нестерпимо хочется
вновь тебя увидеть —
придумываю плохое.

«Видите, как расцвела жар-птица?».

Палочкой
стуча
по мраку,
он ответил вежливо:
«Однако, это просто липа, а не птица,
и летать она не может, слава богу…».

На него не стану я сердиться,
а переведу через дорогу,

чтоб его не задавили краски,
чтоб он облаком не замочил галоши.
Человек он, может быть, хороший —

мною возмущается без жару,
не грозит,
да и не лезет в драку…

Пусть себе идёт по тротуару,
палочкой
стуча
по мраку.

Чужая голова —
потёмки.
Но
твёрдо верю
с давних пор,
что наши умные потомки
сумеют выдумать прибор,
читающий
чужие мысли.

Я этому,
конечно, рад,
но вот беда:
мне неизвестно —
к чему он, этот аппарат,
им,
как рисунок детский,
честным,
не знающим,
что значит ложь,
что значит лесть
и в спину нож,
что значит
ханжество
и подлость.

Нет,
вам, грядущие века,
тот аппарат не пригодится.
Он нам необходим,
пока
есть деньги,
тюрьмы
и границы
и скрыться можно за слова,
казаться честным человеком,
а вовсе таковым не быть,
шептать «люблю»
и не любить.

Это
когда друг без друга
жить невозможно.

Когда лебедь
кидается белым камнем
за телом подруги
подстреленной
и разбивается насмерть.

Когда вечером
выкуришь лишнее
и ночью
отличная видимость
чёрно-белого сна,
не бывать которому
явью,
как мне уже больше не вкрутишь,
что принёс меня маме аист…

Это
когда друг без друга
жить невозможно?
Неправда, —
ведь живу.

На Руси свобода — анекдот,
я же не вития с медным зубом,
к мятежу не призывал народ,
не бунтарил, не бодался с дубом.

На заре работы, тихий раб,
в руки брал перо, а не дубину,
обнимал кустодиевских баб,
пил вино и собирал малину.

И когда почую смертный час,
то без злобы на эпоху злую,
я на посошок в последний раз
захмелюсь и дочку поцелую…

Живущие одновременно,
не все мы современники друг друга.
Знать можно о пульсации Вселенной,
но женщину предать, и выдать друга.
Знать можно о частицах невесомых,
судить, как пластика Родена глубока,
летать на лайнерах, писать о хромосомах.

И жить при этом —
в средние века.

Ты говоришь:
я мысленно могу
стать девочкой, обманутою тонко,
подраненным лосёнком на снегу
и женщиной, рожающей ребёнка.

Вот это дар —
не только быть собой.
Он, может, в людях всех даров дороже.
Какое горе —
человек не может,
не может ощутить чужую боль.

Среди транзисторного шума,
среди звона
мы отвыкаем
размышлять уединенно…

Но от раздумий,
не от междометий,
в бессвязном обнаруживаешь связь.
И мысль,
что негасимо людям светит,
не из телячьего восторга родилась.

Что в этом мире истинно,
что ложно —
поймёшь не на пиру,
не в суете.
И только в тишине
иная сложность
вернётся блудным сыном к простоте.

Пахнет воздух жареным подсолнухом,
на перроне толчея
и солнечно.
Лютики,
тюки,
томатный сок…

У меня украли кошелёк.
Умоляю возле кассы:
-Верьте,
я вам завтра вышлю долг в конверте,
ну, хотите…

У меня очень пёстрая биография,
но кассирша была
в человековедении грамотна.
И, с позиции времени
ветрено,
взяла и в меня поверила.

Живём мы в будущем словно,
где ничто —
хрустящие листики
и верят
честному слову
в суде,
в любви,
в политике…

Берёзки такие зелёные,
бегут и бегут за вагонами.

Не труслив я —
трусливы имущие,
под причёской моё имущество,
но боюсь
скоростей и встречного:
я — не я,
я — доверие женщины!

Сыграла на озёрной глади щука
и снова тихо
в камышах и выше…
То ль сам оглох,
то ль мир лишился звука —
прильни к земле
и если не услышишь
сквозь свист весёлой соловьиной спевки,
сквозь трепет крыльев мушки-однодневки,
сквозь писк девичьей молнии-застёжки —
как содрогается саванна от бомбёжки,
как извергается вулкан: и зло, и глухо —
тогда вини
своё тугое ухо.

1.

Мне было девять лет.
Кланялся грибам, цветам, бруснике.
Мою рубаху бабка полоскала
в осенних, невесёлых облаках.
Журавлика жалел,
что на афише промок
и никогда не улетит на юг.

Свет зажигали рано по утрам.
Я рисовал.
Язык высовывал над акварельной бурей,
безусым классикам приделывал усы.

Осинник багровел,
дни делались короче.
Печальный грач, напоминавший грека,
обдумывал подробности отлёта.
Всего грустней, был в сентябре
скворечник.

2.

Идут дожди, разучивают ветры
певучую февральскую пургу.
Окостенели тоненькие вербы,
и покидают журавли тайгу.
Берёзка машет голыми ветвями,
всё растеряв —
и золото и медь,
как будто хочет вместе с журавлями
куда-то в край далёкий улететь.

Но улететь, озябшая, не может.
Клин журавлей ушёл за облака.
А дождик всё идёт,
гусиной кожей
покрылась почерневшая река.

3.

Начинаю любить
крыловскую басню
о пустой и наполненной бочке…
Иду по листьям,
по рыжим,
по красным,
ступаю по бывшим почкам.

Нежней, чем губами мягкими лошадь
хлеб снимает с ладони, —
волна касается валуна
в приутихшем затоне.

Чистое небо —
как образ Керн,
небо устало от грома.
Тихие утки летят над рекой
к дому
или из дома.

То ли я помудрел,
то ли я постарел —
научился сердцу приказывать,
и милей мне молчать,
чем рассказывать.

Я терпимее сделался
к разным речам,
к чьей-то славе,
брехне
и фальши.
В дом впускаю друзей,
но не дальше.
Днём —
пашу,
а пишу —
по ночам.

За окошками падает белый снежок,
я смотрю далеко —
сквозь года…
И дымлю табаком,
и хлебаю чаёк,
бурый,
как моя борода.

Сколько лет прошло…

Улетаем в космос.
Автограф Грибоедова
стоит дороже «Мерседеса».
Но —
ахают:
бессмертная комедия!
А, по-моему,
это страшно,
что бессмертная,
что не старится,
что современно ставится.
Значит, в век кибернетики
и нейлоновых шуб
Фамусов жив
и жив Скалозуб.

По-моему,
страшно,
что бессмертная
и сегодня понятная.
Хочу,
чтоб новым, красивым людям
непонятен был
некий Молчалин,
как детям нашим
не ясно —
что такое статский советник,
соха,
кандалы
и примус.

Вдова без слёз,
без причитания
пришла, чтоб все ж хозяйкой быть…

Сперва никто не мог молчания
нарушить или зашутить.

Но кто-то встал и начал с горечью:
-Покойник не любил тоски,
давайте выпьем за Егорыча…

И разогнулись старики,
переглянулись со старухами,
подняли стопки не спеша
и, крякнув, долго сало нюхали,
и кто-то молвил:
-Хороша!

А стопка вроде кружки маленькой,
да в стопке тоже не вода:
огонь прошёл по телу в валенки,
и меньше сделалась беда.

Потом налили всем повторную
испив за всех мастеровых…

И стало в комнате просторнее,
заговорили о живых.

Сыны про посевную вспомнили,
а деды —
те про старину,
и стопки крепкие наполнили
за то, что выжили в войну.

Отдельно за победы выпили,
за наши русские штыки.
Потом из трубок пепел выбили,
потом достали табаки.

Уж стали разливать не поровну,
завфермой встал из-за стола:
-Слыхали, наша Никаноровна
сегодня сына родила…

И складку выправил на кителе,
и стопок звякнуло стекло…
-Мы пьем за то,
что новым жителем
опять пополнилось село!

Ведь кто-то
поджигал под Серветом хворост.

Ведь кто-то
вырезал звезду на коже коммуниста.

Ведь кто-то
в дни безнаказанных убийств,
в ребёнка целясь,
нажимал курок.

Ведь кто-то
в голод сытно гладил
гладкую жену.

… Когда я был глупей и мог
из всякой точки сделать запятую,
и мог на ветер жаловаться ветру,
рассказам верил больше, чем молчанью,
в тот бильярд играл, где луза уже шара,
я полагал,
что эти люди
ходят, чёрные очки надев,
глаза, боясь поднять на человека…

Вчера
свое я понял заблужденье,
встретив
открытого седого старичка,
который
в блокаду наш рояль купил
за две буханки хлеба.

В Олимпии
стихи читал поэт,
лицо подняв к седому поднебесью.
Из глаз его струился смелый свет,
но руки —
руки были интересней.
Они, то вдаль указывали путь,
где виделись иного цвета вёсны,
то градусника стряхивали ртуть,
то резко поднимались, будто вёсла,
а то, кого-то рядом в пустоте
сшибали с ног приёмом каратэ…

Кричал народ:
— Венок ему на лоб!
И вдруг поэт
уж мраморный отчасти,
взглянул направо —
там молчал Эзоп,
с улыбкой потираючи запястья.

У Времени
такая уйма времени!
А сколько дел? —
безмерна тяжесть бремени.

Но все ж оно работает
неплохо,
раз возникают
звёзды,
гаснет солнце,
худеют камни,
старится эпоха
и полусгнивший череп
кроманьонца
становится дороже баржи с хлебом,
раз понимают
разные народы
с Неясного
на Ясный переводы —
ведь Время
самый лучший переводчик.

Лишь скоростью
я всё же
недоволен:
как медленно стареет
слово «воин»,
ползут на переплавку,
как улитки,
смертельные ракеты и зенитки,
ползут,
как черепахи, приговоры,
забвения,
а иногда признания,
и всю комичность
некоего величия,
всю трагедийность
некоего явления —
порою поздно
понимают поколения.

Зоосады столиц,
заповедники прерий…

Это факт,
что всё ж вымирают звери.
Не помогают клыки и жало,
битьё поклонов за сахар и сало,
страх перед сильным,
защитный запах,
и мимикрия,
и когти на лапах,
и плодовитость,
и обтекаемость…

Истина —
высшая приспособляемость!
Вот почему
эти хитрые звери,
вот почему
эти разные твари
неумолимо
гибнут в борьбе
с тем существом,
что клыков не имеет,
от страха окраску менять не умеет,
не поддаётся совсем дрессировке,
собой остаётся
в любой обстановке…

Утром февральским
в сентябрьском пальтишке
работать идёт:
иллюстрировать книжки,
оперировать сердце,
реставрировать мебель
и спорить,
что не ошибался Мендель.

1.

Там,
где Большой Медведицы берлога,
зрачки сияют чёрных медвежат.
В музее спит автопортрет Ван-Гога,
храпит сосед,
дома и страсти
спят.

К тебе
сквозь все людские пересуды
я мчусь,
пришпорив красного коня,
ведь ты,
моё единственное чудо,
тоскуешь и не спишь из-за меня.

Я забываю старые печали,
касаясь твоего плеча виском,
а рядом ветер,
шторами качая,
по комнате проходит босиком…

Но я один.
Размеренно и мудро
стучат часы,
линяет чёрный мрак.

Простая и жестокая,
как утро,
приходит мысль,
что всё совсем
не так:
и красный конь,
и выдох твой горячий,
и названная образно звезда,
и для тебя
я ничего не значу,
да, впрочем,
и не значил
никогда.

2.

Нет, словом мне не обозначить,
как без тебя
тоскую я…
В лесу ночная птица плачет,
пасутся кони у ручья.

И травы коням по колено.
Спит у костра дремучий дед.
Луна с улыбкой манекена
бессонно смотрит на рассвет.
А звёзды
щурятся спросонок,
плывя по синему ручью,
где тонконогий жеребёнок
целует в губы тень свою.

Уж полночь.
За окошком город спит.
По небу пролетел метеорит.

… Живу в грядущем.
Там кончины редки.
Рак побеждён,
и побеждён инфаркт,
любой хирург —
как в наши дни Бернард.
Горюет род людской о том,
что предки
спускали в землю
молодое тело,
сжигали
весь бесценный матерьял
из-за того, что сердце одряхлело
или какой-то орган умирал.

Старею я,
но молодею вновь:
во мне
чужая совершенно кровь
и печень —
я не знаю даже чья,
сменён скелет —
и всё же
это я.

Затем в морозной кладовой сердец
мне подобрали сердце, наконец:
в своей груди
я ощущаю чей-то бой.
И всё же
остаюсь самим собой.

Чужую кожу
мне связали швы,
и вот
дошли до пересадки головы.
И вскоре изменили мне её —
последнее, что я имел своё.

Меня не стало.
Я — теперь не я,
Я — там,
где голова лежит моя,
а голова
в тазу фаянсовом лежит…

… По небу
вновь летит метеорит.
Курю «Памир»,
карандашом пишу слова.
Я убеждён —
незаменима
голова.

1.

… А я проспал зарю,
как будто ночью
штудировал премудрости Эйнштейна,
иль разгружал с картофелем вагоны,
иль сделал женщиной тебя.
Но не было того —
я просто спал,
наверно, отсыпался
за всю бесчетность будущих бессонниц.

А ты смотрела в молодое утро:
как лепестком росы напился гном,
как пролетел над солнцем лебедь белый,
качая отмороженным крылом.
И вертолет — большая стрекоза,
синь неба вентилировал над лесом.
А озеро сверкало перламутром,
в нем окуни хвостами поводили,
как в танце бёдрами крутыми индианки,
и выползал туман из перелеска:
там, видимо, раскуривал всё утро
кривую трубку врубелевский Пан.

Глубокие, бездонные глаза.
Их вброд не перейти,
в них тонут тайны.
Я не одной из них не разгадал,
а если б разгадал,
то стал пропойцей иль великим…

Проснулся я,
со лба откинул кепку,
пропахшую травой и земляникой.
А рядом ты,
на корточки присев,
забыв укрыть колени тонким платьем,
рассматривала спелыми глазами,
как на коре сосновой навернулась
ещё живая капля янтаря.
Я подозвал тебя,
ты подошла
доступная, простая, как не чудо…

…

И я искать уехал чудеса,
и не куда-нибудь —
за тридевять земель.

2.

Обнял мне ногу кирзовый сапог,
и целовал в лицо небритый ветер,
рассветы поднимали на леса,
где я над рыжим,
над лохматым солнцем
играл земной звездой электросварки.
Читал стихи на коренастой койке.
Насквозь
смолистым, пихтовым наваром
пропах,
как будто сделан был из пихты.
И в лес, подобно Пришвину, влюбился.
Так год прошел.
Я чуда не нашел, хоть видел женщин
и не только видел.

И ты приснилась мне…
Зимой,
когда на стеклах
оледенели белые прибои,
да ветры похотливо выли в трубах.
Всё в том же платье,
утром земляничным,
когда на небе облако седое,
похожее на Африку по форме,
отогревало на веселом солнце
простуженные в полночи бока.

Назвал я имя —
ты не подошла,
ты даже не услышала мой голос.
Живая, недоступная, как чудо,
присела возле мягкой мшистой кочки,
по-детски вольно,
платья не оправив,
беседуя с ушастым, мудрым гномом,
янтарную разглядывая каплю,
что у сосны высокой навернулась
на теплую, овеянную солнцем,
шершавую, как нос собаки, щеку…

И так мне
нестерпимо захотелось
бежать туда, где есть к тебе дорога,
бежать туда, где светят семафоры,
вокзальный гул похож на банный гул,
и прокопченный, черный паровоз,
на спину нахлобучив шапку газа,
еще не раскачал горячий поршень.
Но бесполезно,
нет к тебе дороги.
Забыть тебя решил я белым утром.

3.

И год еще прошел. Трубило комарьё.
В нагретых зноем травах букву «у»
кузнечики учились говорить.
На озере
снимало солнце юбки
дояркам из соседнего совхоза,
и коростель скрипел, как сапоги
директора на дымном совещанье.

… А ты не уходила из меня.

Осинник багровел,
дни делались короче,
и неба плач стучал о жесткий лист,
и мокрый грач, напоминавший грека,
обдумывал подробности отлета.

… А ты не уходила из меня.

Худела ртуть,
и шерстяной мороз
тер скулы белобровым лесорубам,
гравировал на стелах ветки пальмы,
и становилась мраморной земля.

… А ты не уходила из меня.

И вновь пришла весна.
Снега потели,
бродячий ветер, как на блюдце с чаем,
дул по утрам на ледяную воду,
на теплый цвет меняло небо колер,
зеленая метель бродила в почках,
стать курице хотелось дикой уткой,
звучала в небе лира журавлей,
и у гусей вожак с дороги сбился.
Его гусыни звали «старым хреном»,
матерого, могучего, седого.
А чем он виноват — дорогой древней
не первый год
водил он стаю с юга.
Седую птицу подвели приметы:
там — осенью осел лес непроходимый,
там — через реку бросили плотину,
там — под крылом виднелся новый город.
Премудрый гусь
земли не узнавал,
и я чуть-чуть был в этом виноват.

… А ты не уходила из меня.

Так что ж это такое,
как не чудо!
Которое проспал янтарным утром,
которое нашел и не теряю.
Так что ж это такое,
как не чудо!
Раз самый будний день
окрашен в праздник,
раз сквозняки становятся ветрами,
и лужи вырастают в океаны,
и плавники меняются на крылья.

…

Сегодня ночь
черней плакатной туши.
Я вышел на крыльцо,
глотнул мороза
и в стылой глуби
за затылком лунным
увидел, как твои глаза сияют.
А в них бездонность,
боль моя
и счастье…

Смотрю я в них
и становлюсь великим.

Так вот отчего вы сегодня не спали,
хотя принимали снотворные капли:
вы были сильны, как всегда,
но в финале
сильнейшие вас обскакали. Не так ли?

А я
уж давно не участвую боле
ни в схватках,
ни в скачках,
ни в гонках.
Я спал хорошо,
снилось мне, будто в поле
ушли мы с игривой бабёнкой!

Жаль,
В древнем Риме не было кино.
Вы представляете —
глядят на нас с экрана
державные глаза Октавиана.

Жаль,
не было тогда магнитофона.
Вы представляете —
спустя 2000 лет
мы слышим речь живую Цицирона.

Но очень жаль,
что не дожил до наших дней
какой-нибудь задрипанный плебей.

Тысячелетья, проведя во сне,
он рассказал бы
без оглядки,
без тумана —
какую кашу ели на войне
и что шептали про Октавиана.

Какие были в моде междометья
за тыщи лет
до нашего столетья?

Оттаивает тишина.
Грачи бомбят асфальт —
весна!
Растёт в термометре
блестящий столбик ртути,
льды по Неве плывут,
испачканы в мазуте.
Теплеют стёкла
и дыханье ветерка.
Всё движется:
на север — облака,
меха — в шкафы,
бетонный блок — на стройку,
бумажные тюльпаны — на помойку.

Я вижу из окна —
в утильсырьё
несут детишки разное старьё:
учебники,
романов толстых главы,
газеты,
устаревшие уставы,
дырявый таз,
поэта бюстик медный,
позеленевший
от прошедшей славы.

И мне бы лететь
и увидеть:
Земля превращается в глобус,
и вот она стала
снежком голубым,
как в детстве,
когда рукавички линяли…

Мне
не бывать космонавтом —
в сердце нет часового хода.
А когда полетят
такие, как я, —
меня,
влюблённого в грибные леса
и синие звёзды, —
не будет.

Не без потерь
покоряют люди
два космоса:
один — в них самих,
другой — где Вега.

Без сомненья, достигнут
И Марса и Лиры.
Я в космос лечу,
что зовут Человеком.
Как сделать,
чтоб он не соврал ни разу
между колыбельной
и траурным маршем?

Мчал поезд вдалеке сверхскоростной,
машина проносилась за машиной,
плыл лайнер в небесах —
всё ж от картины
несло какой-то затхлой стариной.

Но
медленно,
как будто в прошлом веке,
возник на автостраде экипаж:
лошадка ушлая,
мужик в пустой телеге…

И вдруг —
осовременился пейзаж.

Иван Иваныч,
Я приеду отдохнуть,
В лесах плутать,
Побыть немного праздным…

Мы ловим рыбку,
Но не в рыбке суть.
А в том,
чтоб помолчать с тобой о разном.

Курить и думать
Над качаньем поплавка,
Перебирая прожитые годы.
Сама с собой беседует река
На непонятном языке природы.

Безлюдье —
Все ушли на сенокос,
На синем небе
облачная вата.
И старый ворон
чистит старый нос,
Сев на валун,
Крутой,
как лоб Сократа.

Ни спешки,
Ни сердечной маеты,
Не волноваться учит берег волны.
Землею стать готовятся листы,
И мне с тобой
Так хорошо и вольно.

Мы котелок поставим на костер,
Плотвы наварим
С молодой картошкой,
И ты разговоришься понемножку:
Про заработки,
Про худой забор.

Про внуков городских
И про сноху,
И всё мне интересно, как ни странно.
Блаженно нюхая
душистую уху,
Я разливаю водку по стаканам.

И синий дым
ползёт тебе в усы,
В костре шипит по-доброму осина,
Молчат леса,
Вдали шумит плотина
И мы сидим,
Не глядя на часы.

Взойдёт луна —
на сеновал залягу…
По крыше ходит
осторожный кот,
И будто режут ножницы бумагу, —
Корова сонно клевера жуёт.

Ночью в парке троллейбусы спят
стоя,
как лошади в лунных травах.
Ночью троллейбусов ряд
выстроен странно.

За стеной
снега морозно скрипят,
под крышей тепло и неярко.
Ночью троллейбусы спят,
крепко,
как слоны в зоопарке.

Им водой смывают грязь со спины,
бок протирают жирный…

А троллейбусы спят,
досматривая сны
последних пассажиров.

Он
по- человечьи сегодня доволен:
впервые —
из тёмного стойла на волю.

Впервые над ним журавлиные клики,
будто скрипят на селе калитки.

Впервые он дождь лягнул моросящий —
и по траве ошалело кругами.
Остановился, глаза тараща:
впервые увидел, как мать запрягали.

Но не почуял — она жалеет,
что перед ним в ремнях и оглоблях.
Возница ей в зубы вставил железо
и вожжи собрал, чертыхнувшись беззлобно.

А лошадь,
легко на дорогу выйдя,
в гору рысцой
словно стала моложе…
Только бы он,
жеребёнок, не видел,
как кнут горячо обжигает кожу.

Вот она —
одна стоит на вырубке,
в три обхвата ствол с большим дуплом.
Если б только леший не был выдумкой —
Он бы здесь себе устроил дом.

В холодке разлапистого веера
Приутихли птенчики-дрозды,
И лесной,
дремучей сказкой веяло
От огромной, сивой бороды.

Вот сейчас —
качнётся эта пагода,
Навернутся слёзы на стволе,
Упадёт,
кроваво брызнут ягоды,
Вздрогнут
все деревья на земле.

И заплачут
пилы мелкозубые,
Станет ель
строительным бревном…

Не посмели парни
с виду грубые
Стукнуть сказку
острым колуном.
Молча постояв
под чудо-кроною,
Мы ушли,
инструкции вразрез,
И ствола могучего
не тронули…

Надрывались пилы,
Падал лес.
И когда бригада дело сделала,
Оглянулись мы,
а над рекой —
С благодарностью
махало дерево
Нам,
Большой, зелёною рукой.

Она зевнула жадно
пастью красной,
Скосив зрачки
на впалые виски.
И бредили
лосиным тёплым мясом
Её кривые жёлтые клыки.

Лосёнка я видал —
он солнце нюхал,
Чесал о ствол прорезавшийся рог,
И, как в сосок под материнским брюхом,
Он нежногубой мордой тыкал в мох.

Плечистая лягушка хохотала,
Поднявшись грузно на румяный пень.
На ствол берёзы,
розовой, как сало,
Легла ультрамариновая тень.

Надев широкополое сомбреро,
Под папоротником скрылся мухомор.
Лесным вином,
янтарной, липкой серой
И камышовым запахом озёр
Был воздух удивительно пропитан…

Но в небе,
раскалённом до бела,
Упругий коршун
вышел на орбиту,
Расправив два коричневых крыла.

И на суку
под шкурой дикой кошки
Таилась кровожадность,
хитрость,
ложь…

Я человек беззлобный,
Я немножко
На мать мою характером похож.

Но рысь ещё жива
и живы волки,
А им понятен
лишь язык курка…
И я прижал к щеке
приклад двустволки
И выстрелил
В зевающий оскал.

Думали — он железный,
с железным в груди мотором,
не ранимый,
и не болезный
ворочал тяжёлые горы.

Думали — он железный,
большие таскал каменья.
Суетились,
в призёры лезли,
пили чай с клубничным вареньем…

Но когда из стальных оболочек
извлекли, мастера по металлу,
не мотор,
а сердца комочек,
что пылал на ладони ало, —
приутихла толпа виновато,
опустив молотки и зубила,
и глядела на то,
что когда-то
уставало,
болело,
любило.

О, как они разнообразны, лица…
А выражение у всех одно,
когда прозрела вдруг слепая птица
и замер потрясённый зал кино.

Но,
отойдя от Баха иль Джоконды,
вновь начинаем разное житьё,
и снова все
друг другу незнакомы
и выраженье лиц
у всех — своё.

Я об этом думаю с волнением,
я стараюсь в этом разобраться:
самое большое удивление
в том,
что мы отвыкли удивляться.

В самом деле, присмотритесь пристально —
о таком мечтали лишь когда-то мы:
ледокол ушёл от невской пристани
с первым в мире двигателем атомным.

И салюты в честь него не грохали,
были будни в час его отплытия,
и нигде не ахали, ни охали,
всё приняв, как должное событие.

Ещё живы те, что в конке ездили,
тихим скоростям тогдашним радуясь.
А теперь о кораблях в созвездиях
мы спокойно слушаем по радио.

Нас и тем не удивишь, наверное,
если завтра, в сквере под каштанами,
юноша свою подругу верную
встретит с марсианскими тюльпанами!

С годами делаюсь терпимее и чутче
и тянет к одиночеству в тиши.
С годами
вытесняет тихий Тютчев
поэтов громогласных из души.

Махнуть в деревню,
да с собою взять бы
давно когда-то начатый роман…
Но за стеною —
что ни день, то свадьба,
то песни хором,
то звенит стакан.

Открыв окно,
вдыхаю чёрный воздух,
передо мной
вселенский, вечный пласт.
Сосредоточенно мерцают звёзды,
а за стеною пир —
какой контраст.

Вот оно —
чистое,
древнее, чем ложь и войны,
одного лишь неба моложе,
видавшее ящера и Колумба.

Наверху тишина.
Как шина, шуршит по шлаку волна.
А в глуби — бури.
Осьминог выгоняет из кубрика
донную рыбу,
плоскую, как мой кошелёк…

Было тогда не разгадано,
что в глазах твоих больше фальши,
чем рыб в Марианской впадине.

И, угловатый, застенчивый,
в чем-то немножко женственный,
я сравнивал с морем когда-то
зрачки загадочной женщины.

Лишь стоя у моря, понял,
понял, что это сравнение —
кощунственно,
как исполнение
Бетховена на ксилофоне.

Как они выразительны —
рук падежи,
междометия глаз,
губ глагол откровенный.
Трудно ими поведать
о сути вселенной,
но легко —
о любом состоянье души.

Можно так потрясающе громко молчать,
так вздохнуть,
так взглянуть,
так чуть двинуть межбровьем,
так со лба отстранить непослушную прядь —
что покажется всякая речь
пустословьем.

Ты,
эрудит,
создатель циклотрона,
читающий о кварках и нейронах,
гербарий, собирающий в Крыму
и знающий толково —
почему
искривлено и относительно пространство,
и почему живуче христианство,
ответь —
ты уяснил, что всё на свете:
опроверженье
в завтрашней газете,
начало войн,
в которых мы сгораем,
падение Бастилий
и властей —
от нас зависит,
от простых людей,
как мы себя бездумно называем?

Да, уяснил
и разобрался чётко.
Об этом надо помнить,
а иначе —
опять
нас незаметно одурачит
какой-нибудь маньяк
с босяцкой чёлкой.

В ночи — мираж,
где всё доступно без борьбы.

А ранним утром —
сны погасит
транспортная давка.

Днем — обычная работа
в мастерской,
на плитке бурый чай,
а за окном —
автобусы бодают снегопад,
дым над трубой
теряет цвет и имя.

Но вечером,
когда утихнут двери
и присмиреет отшумевший дом, —
на поле первоснежного листа
натянет слово поводок карандаша
и след возьмёт
потерянного дня.

Пишу в дорожном спецвагоне,
В тиши былое вороша.
Блестят на чёрном небосклоне
Семь точек звёздного ковша.

Мы завтра улетим в рассвет,
Здесь — прожит год,
Не зря он прожит:
Стальной оставлен нами след —
Дорога в белом бездорожье.

И ты не щурь зелёный глаз,
Мне быть самим собою важно.
А кто счастливее из нас?
По-своему, наверно, каждый.

Ты любишь редких птиц
а я —
леса и снежные равнины,
и жизни сравнивать
нельзя,
людские жизни
несравнимы.

Мы на рассвете улетим
Другие обживать болота,
И станет адрес мой
другим.
Пиши,
когда придёт охота.

Бывало, кроху в очках увижу —
и то сжимается сердце.
А тут —
дети рисуют в полной темноте.

Бывало, сетовал:
отчего неизбежна грязь в новостройках.
А тут —
дети никогда не видели
себя и маму.

Бывало, грустил:
почему пониманье любое
приходит ко мне с опозданьем,
как на зимовье газеты.
А тут —
дети играют в жмурки
с открытыми глазами.

Бывало, скулил:
в душу лезут с гаечным ключом.
А тут — слепая девочка слушает
телевизор…

Хожу невидимый, глазастый
и виноватый,
будто объелся в голод блокадный,
будто в атаке выжил,
когда все друзья погибли,
будто тонет корабль с детьми, а, кроме меня,
никто не умеет плавать…

Тела иным телам отдали сок,
на озере, где берег в рыжем дыме,
бежит волна с нажимом посредине,
который век жевать сырой песок.

Я ухожу в осиновый пожар,
туда, где присмирел осенний ветер,
любовь свою не глоткой выражать
к стране берёз и русских междометий.

Я опрокинусь в красную кровать,
глядеть, как медленно по облачному краю
плывёт на юг задумчивая стая,
а листья только учатся летать.

И выпью в одиночестве вина,
в кругу деревьев голых и лохматых,
за то, что ни тверёзый, ни спьяна
не бил я лошадей при жеребятах.

И к женщине, забывшей про меня,
не применял похабного глагола.
И пил свой кофе крупного помола,
не времена, а лишь себя виня.

Может быть, с большого гонорара
или, может, с премии шальной,
ходит ненормальный по базару,
молодой старик, слегка хмельной.

Вот достал он кошелёк хрустящий —
женщине купил охапку роз,
вот купил орехов грецких ящик,
и старухе нищей преподнёс.

Девочке, испуганной немножко,
был подарен синий попугай,
вот купил у алкаша гармошку
и вернул, сказав: «Дарю, играй…».

Одарив полмира, ненормальный,
бросил в урну кошелёк пустой,
и с улыбкой вовсе беспечальной
весело направился домой.

У прохожего спросил он папиросу,
но прохожий был нормален и не пьян:
на вопрос ответствовал вопросом:
«Может, коньячку вам, старикан…».

Старикан смолчал. Походкой бойкой
зарулил в дешёвенький шалман,
шляпу там загнал посудомойке,
— Ей на всё конфет, а мне — стакан…

Ни солнечно,
ни лунно —
опять болеет город белой ночью…
Буксир с откормленной кормой посапывает сонно.
Труба на рукотворном горизонте
осторожно выжимает в небо пряжу.
И влажно задыхаются сады сиренью.
Безмолвны львы, и медный государь молчит…

Смотрите — разведённые мосты:
тот — замер, разомкнув в мольбе ладони,
тот, в скобки взяв баржу, — внимает тишине,
тот — крылья вскинул, но не улетает,
тот — распустился, как ночной цветок…

Таинственный, короткий час свободы,
потом опять привычное сближенье
и проза шин,
колёс,
подошв,
железной дрожи дня.

Пришли смотреть, как создаётся фильм?
Зачем? Здесь потный труд и праздник тяжкий…

Стул оседлавши, режиссёр в подтяжках
кричит, что принесён не тот графин,
ругается с помрежом капельмейстер,
унёс банкетку мебельщик в «карман»,
рояль не в фокусе, а фикус не на месте,
исчез гримёр, обивщик полупьян.
А тот, что потрясал людские души,
покуда не настал его черёд,
присел у студии и вроде бьёт баклуши,
он — равен всем, он — травит анекдот.
Да неужели он двуликий Янус —
большой актёр, властитель, великан?

Вы видели поверхность океана,
но весь не увидали океан.
Вас пена у прибрежья поражает,
обрывок сети, ветреный дельфин…

Зачем смотреть, как женщина рожает,
как стих растёт,
как создаётся фильм?

И всё же
нет концов,
есть перерывы.
В природе всё —
отливы и приливы.

Сгустится вновь,
что было временем разъято,
вновь
из песчинок сплавится Казбек,
из атомов,
что были мной когда-то,
возникнет
рыба,
зверь
и человек.

И вот я дал свободу
страшной мысли:
случилось столкновение с кометой,
иль облака радиоактивные повисли
над нашей
удивительной планетой —
и миллиарды всяческих сердец,
берёз весёлых
и плакучих ив —
обуглились.
Земля мертва.
Конец?
Нет — перерыв.

Я верю,
что где-то
населяют планету
разумные существа.
Но слышал о спорах в науке:
клешни у них или руки,
какая у них голова,
клюв ли у них вместо носа…

Я думал над этим вопросом
и, в конце концов, порешил:
подобного быть не может,
всё разумное
схоже.

Во вселенной
бездна планет —
мелкие,
средние,
крупные,
но одно их сближает —
все круглые,
нет
квадратных планет.

Ах, этот ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…

Начинаю потрошить картонную лошадку,
пытаясь понять, что у неё внутри:
«А не влетит?» — спрашивает.

Сажусь за рукопись:
«А напечатают?» — любопытствует.

Возвожу телебашню — он тут как тут:
«А не рухнет?»

Решаюсь строить ракету — мешается под ногами:
«А не взорвётся?»

Шагаю по Луне — идёт следом:
«А не провалитесь?».

… Он так мне надоел,
что я послал его подальше.
«А не стыдно?» — улыбается рядом.

«Стыдно, — говорю, — не обижайтесь,
давайте пить чёрный кофе».

«А не вредно?» — ничуть не обижаясь,
интересуется ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…

Рисовать античные гипсы,
стесняться нагих натурщиц,
покупать пирожки бездомным собакам,
строить воздушные замки
и не курить натощак…

Идти сквозь дома,
сквозь толки
и толпы глупцов,
суфлёров,
формул и фраз,
сквозь стены старинной кладки…

Я их обходил,
обегал,
огибал.
На это ушло
99 дорог.

Мой друг написал прекрасные строчки:
«Две точки в мире
соединяются только одной прямой
или множеством всяких кривых…».

Пламя становится искрой,
я провожаю желанье
сердцем коснуться сердца
женщины,
с которой меня не связала
прямая.

У бытия на коромысле
уравновешена вода.
Где плюс, там минус — к этой мысли
придёшь с годами без труда.

В житейском и вселенском быте
сосуществуют свет и тьма:
Бог дал талант, но не дал прыти,
дал сердце, но лишил ума.

Как дух лакея — несвободен,
как слух слепого — изощрён,
универсальный есть в природе
всезамещающий закон.

… Ты не карай меня, супруга,
прими для статики бокал.
Я прокутил получку с другом,
зато метафору сыскал!

1.

Не бойтесь
изобрести велосипед.
Бойтесь
ничего не изобрести.

2.

В детстве
необходимо
сломать картонного Буратино,
распотрошить
ватного Деда Мороза,
чтобы узнать —
что у него внутри.
А позже
также необходимо,
ухом, прильнув к стетоскопу
или склонившись над микроскопом,
бродя по Тунгуске,
по нагорьям Памира, —
проверять
все истины мира,
особенно прописные.

А иначе
Были бы разве открыты:
рисунки наскальные неолита,
мир хромосом,
и кратеры Марса
и то,
что зависит от скорости масса,
и то,
что смыкаются две параллели.

Было бы разве открыто все это,
когда б сомневаться мы не умели
в том,
что нету бессмертных ответов,
в том,
что бессмертных нет постулатов,
в том,
что внутри Дед Мороза —
вата.

Книг я начитался и печален:
Гамлет, Мышкин, Дон-Кихот и Швейк.
Кто умён, тот вроде ненормален —
странно всё ж устроен человек.

Скажете:
— Сей список нереален,
эти люди вымысел и бред…
Верно. Оттого я и печален,
что таких в реальной жизни нет.

Медальный пёс иль беспородный тузик —
не всё ль равно — пропал ушастый друг.
Четвёртый день хозяин глухо тужит,
любое дело валится из рук.

Весёлый человек, а как отшельник,
угрюмо курит горький табачок,
и поглядеть боится на ошейник,
и на собачий бедный тюфячок.

Жена молчит, как будто в чём виновна,
и искренне сочувствует сосед.
Но искренность людей всегда условна —
неискренних собак на свете нет.

Старинный друг сочувствует сердечно,
откупорив бутылочку винца.
И преданность друзей, увы, не вечна,
лишь предана собака до конца.

Но вот пропала. Стало пусто в мире,
украли, может, спрятав под замок,
уж лучше взяли что-нибудь в квартире,
иль увели с получки кошелёк.

Уже в счастливый случай слабо веря,
смирился он с потерею и всё ж —
вдруг вздрогнет ночью и несётся к двери,
где жалобный почудится скулёж.

В окно посмотрит — на дворе морозец,
чуть светится фонарь в саду пустом,
и, как собака чей-то «Запорожец»,
обнюхивает «Волгу» под хвостом.

И снова сон хозяина охватит,
и снится — будто пёс здоров и жив,
и преданно свернувшись у кровати, сопит,
на тапки морду положив.

Когда мне казалось всё светлое
тёмным,
когда становился я
очень бездомным
и падало с неба
сеево снега —
в знакомых квартирах
искал я ночлега.

Открывали мне двери,
не боясь ни молвы, ни соседки,
и кормили,
чем были богаты.
Не давали советов
вернуться в родные пенаты,
а стелили постель
на старинной кушетке.
На старинные кресла
я вешал доспехи,
помятые крылья,
и ветхие латы…

Просыпался я рано
и слушал дыхание дома.
Слушал я,
как стучали часы незнакомо,
как тоскливо журчала вода в туалете,
как за стенкой
двухспальное счастье храпело,
как дышало в старинном багете
обнажённое женское тело.

Я лежал в темноте
и рассматривал чёрные вещи:
книжные полки,
столы,
пожилые рояли.
А они
на меня смотрели зловеще
и все вопрошали,
и все вопрошали.

Я отвечал, как обычно:
«Успею
стать великаном,
написать эпопею…».

Прыгал кот с этажерки,
кончалось похмелье ночлега.
А за окнами падало сеево снега
на асфальты,
на дворницкие лопаты,
на неподвижные головы статуй.

Моя любимая стала уменьшаться,
с каждым днём — меньше и меньше.
«Бедная моя», — глажу по головке…

Потом и гладить стало нечего —
глажу пустое место, приговаривая:
«Бедная моя…».

Двигаюсь осторожно,
боюсь прищемить, раздавить, наступить.
Купил лупу.
Потом микроскоп.
Потом она стала совсем невидимой. Исчезла.
«Бедная моя», — думаю в одиночестве,
натушив латку кабачков в сметане…

Вскоре дошли слухи,
что она сошлась с каким-то невидимкой
и они на собственном автомобиле
укатили куда-то в Цхалтубо.
«Бедная моя», — повторяю, глядя на фото,
где она была человеческого размера…

В тёплую даль
Не летят ещё аисты,
Но платится дань
Дородному августу.

Дань, налитая
Солнцем и ливнями.
Вишни Валдая
С южными сливами.

Анис на славу
Цыгану хитрому
Дарят павы
С картин Архипова.

Девки, видать, с колхоза,
Не с фабрики:
Не отгадать
Где щёки, где яблоки.

Рыбак бережёт
Плащ чёрнолаковый,
Прилавок прожёг
Варёными раками.

Скользкий судак,
Говорят — плохо чистится,
Бывало, суда
Обгонял с судачихою.

Охотник — дик,
Потолкуй — засветится,
Расскажет — ходил
Один на медведицу.

Зверь был упрям —
Оставил борозду,
Дед спрятал шрам
В ледяную бороду.

Под ней — натюрморт,
Серое с зеленью,
От заячьих морд
Отвернулись селезни.

Масло — пуды,
Похвалишь — недорого.
В кадках — меды,
Сугробы творога.

Томат краснокож,
Ягоды зрячие,
Крыжовник похож
На глаза кошачьи.

Под тыквой корзина
Прогнулась мостиком,
Тыква — не тыква,
А солнце с хвостиком.

А под капустой
Гнутся прилавки.
Огурчик с хрустом
Весь в бородавках.

Перца пожар,
Груша — вкусная,
Купил — и жаль
Грушу надкусывать.

Сладкое золото,
Сок помидоровый.
Всё это молодо!
Всё это — здорово!

Ну какой из меня охотник…
Взяв ружьишко с прикладом рыжим,
Я в карельской тайге сегодня
Ранним утром иду на лыжах.

Спит земля под седым одеялом,
Ей зелёные сны ещё снятся.
Солнце низко в стволах застряло
И никак не может подняться.

Посветлело в хвойных хоромах,
Тёмный снег становится синим.
До весны от холодной дрёмы
Не проснутся старой осине.

Тишина. Снег прилёг на ветках
Неподвижно, как на картине,
И попались в белую сетку
Багровые гроздья рябины.

Запетляли звериные тропы,
Запетляли тревожным бегом.
Тишина.
Лишь в ладоши хлопни —
И солнце осыплет снегом.

Деловито, как сельский плотник,
Стукнул дятел дробью знакомой…
Ну какой из меня охотник —
Скоро полдень, пора и к дому.

Только я не пустым возвращался,
Пусть рюкзак не давил мне в спину,
Посмотрел я, как лес просыпался,
Как зимуют в лесу осины.

Отчокал лес,
в зелёные ладоши
отшлёпала болтливая листва,
квитанции за летние дебоши
роняют виновато дерева.

В кустах литья осеннего синица
задумалась, как после кутежа,
и, целого не лучшая частица,
притихла и моя теперь душа.

Высокий ум и малая былинка —
одно над ними властно естество.
Жука погладив по зелёной спинке,
я ощутил с ним близкое родство.

Почти полвека проведя за партой
и не осилив букваря, заметил я,
что интересней жизни Бонапарта,
быть может, жизнь иного муравья.

… Отстав от стаи, в небе плачет аист,
он ищет в этом связном мире связь.
Иду я, никуда не торопясь
и лишь перед грибами преклоняясь.

Бродяги спят, мошенник спит
беспечно, смиренье
проповедует Луна, стекают
слёзы восковые
на подсвечник,
и на меня влияет тишина.
А сколько на меня людей
влияло —
иных забыл, иных забыть не смог.
Одни —
со мной делили хлеб и сало,
другие —
не пускали на порог.
Монахи
поучали монотонно —
взрывался я, бил стёкла кулаком,
красивая и грешная мадонна
меня отпаивала утром молоком.

Устроившие мрак
средь бела дня,
ханжи,
епископы,
судейская плутня —
о, сколько на меня людей влияло!
Но если в гневе жалкий кардинал
тюремное мне выдал одеяло —
то, видимо, и я
на них
влиял!

В облаках витал,
шел по трясине,
и, как водится,
пришел я к середине.

Средним было всё:
размер стола,
гром
и стихи,
и средней страсть была.
Боль средняя,
и средняя тоска,
и очень средний свет от абажура,
и даже на стене гравюра
изображала средние века…

Я вскоре
убежал из той страны,
я хлопнул дверью так,
что со стены
упала надпись «Высшее есть мера»…

Мне мало было
среднего размера.

Как живётся вам, Иван Денисович?
Нам для встречи выдан был лишь день.
Но года
сметали суток тысячи,
Вы ж не забываетесь меж тем.

Вы давно, конечно же, на пенсии.
Редким зубом ухватив мундштук,
В одинокой комнатке повесили
Жёлтых фотографий пару штук.
На одной — вы сами молодёшенек,
На другой — ушедшая жена.
Я, по правде, тоже одинёшенек,
Хоть и помоложе к временам.

Может, потому
вы мне и вспомнились,
Что тогда,
в короткий час весны,
Молодым восторгом преисполнились
Чувства к мысли,
чьи слова честны.

С вами б можно ворошить неявное,
Промолчав о долгости тягот.
Ваша жизнь, как церковь православная,
Терпит всё
и к Пасхе не гудёт.

… Написал. Хотел на почту выскочить,
Но вот адрес (что за дребедень!) —
Потерялся… Жаль.
Иван Денисович,
Нам для встречи выдан был лишь… день.

Вот времена: растёт цена
на тишину…

Шум вреден, а порой почти смертелен,
я говорю не про ревущую волну,
небесный гром
и белый вой метели.

Я говорю про рукотворный шум станков,
транзисторов и всяческих орудий,
аэродромов и отбойных молотков…

А как вас страшно разрушает, люди,
шум —
сотрясающий над вами потолок,
шум —
двух базарных клуш, от злобы белых,
шум —
закулисных дрязг, трамвайных склок,
шум —
что нельзя измерить в децибелах.

И всё ж
всего страшнее тишина,
заключены в которую угрюмо:
открытья,
книги,
мысли полотна
и сам проект уничтоженья шума.

Памяти немецкого художника-антифашиста Ганса Грундига.

Написать портрет Геринга
и —
погуще баланда,
помягче команда,
табак,
тёплый угол,
мольберт-треножник.
Ну,
соглашайся, художник!

Но гласит формуляр:
Ганс Грундиг —
маляр.

Значит, можно красками —
рамы,
не раны.
Значит, можно забор —
не боль.
В конечном счете
можно выжить.

Не делая подлостей,
выжить надо,
чтобы потом,
вернувшись из ада,
из разноцветных тюбиков
выжать
спрессованные
раны и боли
и всё,
что не снилось во сне
Лойоле.

Бросая в окна дождевые капли,
он ходит
по притихшему селу.
И, может, он
в две костяные сабли
согнул рога бодливому козлу.

То сломит сук,
то с ели шишку скинет,
поставит в небе тучу
на попа.
И вслед ему
берёзы,
как рабыни,
сгибаются в подобии серпа.

Мы ночь не спим.
Мы слушаем, как ветер
раскачивает сосны за окном,
в трубе зевает
и на крыше метит
листы железа громким кулаком.

И лишь кузнец
могучего закваса,
кузнец,
что в пальцах враз согнёт пятак,
мнёт сталь кувалдой
и хохочет басом,
как запорожский репинский казак,
затылком бритым
придавив ладони,
привыкшие приподымать пуды,
храпит,
как будто на губной гармони
берёт густые,
низкие лады.
С него сползает одеяло на пол,
и грудь с курчавым волосом видна…

И вовсе не от ветра,
а от храпа
в бараке содрогается стена!

И вновь я посетил Крестов пределы,
где в камерах не воры, не жульё,
а без суда и следствия сидело
ни в чём невиноватое зверьё.

Зек опытный, по воле сам скучая,
я подкормил печеньем глухаря
и передал жирафе пачку чая,
напильник сунул тигру втихаря.

Письмо на волю мне дала макака,
спала от скуки кобра на песке…
Идя домой, напился как собака,
на улице Зверинской в кабаке.

Здесь явно жарче, чем в Сахаре.
Здесь ноги с выпуклыми венами,
здесь, сухо обжигая паром,
свистят отмоченные веники.
По шраму,
по кривому якорю,
по крыльям синего орла
нещадно бьют себя и крякают
багрово-красные тела.
Одни — пониже место заняли,
другие — в потолочном паре…

И вдруг все стихли,
вдруг — все замерли,
когда вошел в парную парень.
С фигурой сильною и статною
стоял он в свете лампы тусклой.
Я раньше думал: только статуям
положены такие мускулы.

Ему бы в руки только палицу
и не бетон, а мрамор под ноги,
как будто бы
пришел попариться
Геракл, все завершивший подвиги.
Когда ж он, словно ради вызова,
сказал, что здесь собачий холод,
нагнал из печки пара сизого —
всех потянуло ближе к полу!

А он,
воссев на лавку узкую
и веник взяв
железной хваткою,
пошел по-нашему,
по русскому
хлестать античные лопатки!

Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.

В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.

Не спеша, пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.

Вдалеке от споров и возни.
Верю я, что рано или поздно
отгорят бенгальские огни,
отсверкают временные звёзды.

Годы всё поставят на места
и рассудят, где волна, где пена…

Мне видна
иная высота,
на неё восходят
постепенно.

Сам, насажав железные леса и
растерявшись,
человек заплакал:
куда ни глянешь — всюду в небеса
поднялись трубы, вышки, нефтебаки.

— Не плачь, — сказал я —
Видишь, у леска отец в
раздумье,
а рука ребёнка
то гладит латы доброго жука, то —
шахматное рыльце жеребёнка.

***

Чтоб человек переменился
вдруг —
бывает, но
в дурной кинокартине.

Вдруг ощутил —
тобой придуман друг,
вдруг —
недоверчив стал к блистающей витрине,
вдруг —
равнодушным сделался к молве,
разрушил вдруг
воздушных замков стены…

Да полно,
в самом сложном —
в голове —
лишь постепенно происходят перемены.

Когда дневное смолкнет толокно
и присмиреют преданные тени,
сгорит в окне последнее окно
и вновь в ночи
огонь свечу разденет —
ты верь:
за мощной толщей льдов и вод,
когда уже тебя в тебе не будет,
на дне морей
и письменных столов
увидят вдруг медлительные люди
под тьмой, что илом взяла жернова,
под ржавой,
а когда-то жирной сказкой —
лежат
с глазами не закрытыми слова
не пахнущие
типографской краской.

В понедельник,
на лекции по римскому праву,
я заметил,
что, чем меньше крылья,
тем ими чаще машешь
и что иной раз поднимаешься вверх,
а попадаешь в подвал…

Во вторник,
на лекции по криминалистике,
я заметил,
что у злых людей собаки злые
и что все мои недостатки старше меня…

В среду,
на лекции по дактилоскопии,
я заметил,
что о белой ночи белой ночью не напишешь
и что дед мой имел один существенный
недостаток —
был слишком терпелив…

В четверг,
на лекции по теории доказательств,
я заметил
разлад меж красивым звучанием
слова «гангрена»
и страшным значеньем его…

В пятницу,
на лекции по гражданскому процессу,
я заметил,
что можно кровью кроны тополей,
но не короны королей писать…

В субботу,
на лекции по судопроизводству,
я заметил,
что полными цыганки не бывают
и что вино всегда непьющий славит…

Ещё многое заметил бы,
но очень скоро профессура заметила,
что юриста из меня не выйдет…

Я забрал документы
и, насвистывая, вышел на зимнюю улицу.

Шёл весёлый снежок.
В сквере, где памятник стоял
в белье нательном,
в белом парике,
я закурил и заметил, что грузовик без кузова
похож на муху с оторванными крыльями…

Деревню засыпает первым снегом,
опять повисли белые поля
на бельевой верёвке горизонта.

В кружении снижаются снежинки,
встречаясь с долговязым дымом.
По чистой, ослепительной тропе
прошла походкой манекенщицы корова.

Деревню засыпает тихим снегом,
и с конфискацией листвы к зиме
приговорён мой заоконный тополь…

Два черкеса в шелковых рубахах
будто с неба прыгнули на круг,
и о землю
вдарили папахи,
и колени
выкинули вдруг.

Засмеялся бубен —
вызов брошен,
засияли карие зрачки,
круг раздался шире,
и в ладоши
хлопнули сухие старики.

Вот танцоры прыгнули, как бесы,
Сжав кинжалы в молодых зубах.
Вот на самых цыпочках, черкесы,
Проплывают в мягких сапогах…

На столе
дымятся два барана
и столетней давности вино.

Я ногами топаю хмельно,
В такт стучу ножом
о край стакана.

Зажигаясь
от чужого пляса,
ощущая легкость рук и век,
громче всех выкрикиваю:
«Асса!».
Словно я —
кавказский человек!

Негрубый — грубым был по форме,
любимым часто зло чиня,
я тем доволен, что меня
не кулаки, но руки кормят.

Писал,
чаёк на плитке грея,
или чеканом мял металл.
Иных людей меняло время,
а я рубахи лишь менял.

И пусть меня никто не вспомнит,
ни через век, ни через год,
пускай в лесу мой однотомник
зелёной ёлочкой растёт.

Какой чужой, какой холодный взгляд,
прошла, сказала «здрасьте» без надлома
та женщина, что две зимы назад
была до тайной родинки знакома.

И я, ответив что-то невпопад,
забыл, куда я шёл,
и долгий вечер
былое вспоминал,
и снегопад
забеливал мне голову и плечи…

Загорелым
нетрудно сделаться каждому
летом
под солнечным жаром.
Но я не завидую этому пляжному,
солнечному загару.

Боится он времени,
д-уша ванного
и безобидного веника банного.

… Сидит человек
в несолнечной комнате,
сидит человек,
и считает атомы,
чертит параболы в звёздном космосе,
что-то выдумывает на ватмане.
Время идёт
на нелёгкие поиски
слова,
никем ещё не пропетого.
Уходит день
на страничку повести…

Друзья удивляются искренне этому.
Развалясь,
загорают в шезлонгах розовых,
глядят сквозь очки
в стихотворные томики.
Им невдомек,
что становится бронзовым
человек,
ссутулясь
за письменным столиком.

Был день нелепостей. Лягушка
сожрала аиста зараз,
рассвет был вечером, старушка
пошла с портфелем в первый класс.

Красавцем числился горбатый,
читал Сократа рыжий мент,
не подлецом был босс богатый,
не дураком был президент.

Кленовый лист на пляжах в моде,
сын маму называл отцом
и кура в нэповском комоде
снесла квадратное яйцо.

И я, нелепостям послушный,
тверёзый, словно Вальтер Скотт,
смотрел с улыбкой равнодушной,
как били женщину в живот.

Чтобы себя ощутить великаном,
нужно реактивно взлететь
в поднебесье:
озеро станет с кляксу размером,
поле — как школьная промокашка,
а я, у реки распевающий песни,
и вовсе букашка.

Но ощущает себя великаном
лишь понимающий ясно:
что для букашки,
у реки распевающей песни,
ты, пролетающий в поднебесье,
на землю взирающий из окошка, —
тоже малая крошка.

Смотрю,
задрав повыше голову:
тускнеет фреска на стене,
а там —
святые полуголые
сидят в небесной вышине.

Смотрю
на спины здоровенные,
на полушарья плеч крутых —
откуда
эти руки с венами
у этих неземных святых?

Не от молитв,
и не от постного,
не от говенья в облаках,
как камни бицепсы апостолов
и сила в жёстких кулаках.

Им сбрить бы
бородищи чёрные,
и волосы постричь
под бокс,
и выдать кепки прокопчённые,
по пачке крепких папирос —
и я б узнал
сегежских плотников
с широкой, глыбистой спиной,
когда они —
под солнцем потные —
тесали сочное бревно.

Но вижу я
и в этом облике,
что не святые,
не отцы,
а сели покурить
на облаке
с делянки нашей кузнецы.

Антону Роговскому

Я не дома,
я в доме Антона,
где старинное всё:
тоска патефона,
худенький стол,
фигурный буфет,
десяток — другой
пожелтевших газет.
Да мамин портрет
старинной работы,
да нервная шпага
времён Дон — Кихота.

Прожито много,
не прожито меньше,
всё ниже бровей разлёт.
Почему-то ему не везёт на женщин,
а скорее, им на него не везёт.

Сердце у Антона небольшое,
размером с кулак,
но он не боится
ни чёрта, ни леших,
и очень любит бездомных собак,
и умеет жалеть
его не жалевших.

… Ночь,
привычная, как жена.
Легко сидеть
за твоим столом,
тихо пьянеть от плохого вина
и мечтать
о былом.

Кораблик на спичечном коробке
океанский слушает гул.
Ночь вздохнула на чердаке,
или ветер тополь спугнул.

Я говорю:
-Антон, пора,
пойдём просматривать сны.
И вот тишина —
раздумья сестра,
я не боюсь тишины.

Долго лежу
между явью и сном,
глядя в черный экран потолка.
Черная шпага,
за черным окном —
черные облака.

День застрелился,
не видно ни зги,
стук каблуков
прохожей…
Слушаю я тишину
и шаги,
Антон их слушает тоже.

Забывая удачи,
вспоминая просчёты,
наконец-то оставшись один,
извиняющий всех,
но никем не прощенный,
вдоль притихших бреду осин.

Где-то птаха скулит
надсадно и тонко,
и такая щемит тоска,
будто предал кого,
иль обидел ребёнка,
или пнул сапогом щенка.

Бывало,
в поезде, в автобусе, в метро
внимательно смотрел я людям в лица:
определять по внешности
нутро
когда-то мне хотелось научиться.

Ещё любил листать
фотоальбомы:
мне лица были вовсе незнакомы,
смотрел я в них,
взволнованно дыша,
гадая,
какова у них душа…

… Теперь
мудрее отношусь к лицу и строчке,
настроен зло к провидческому дару —
о людях не сужу
по оболочке,
как не сужу о скрипке
по футляру.

Есть у меня друзья, мои коллеги —
я знаю их
ничуть не больше Веги.
Но даже тех,
с кем близок я давно,
с кем я делил беду и одеяло, с кем
жёг костры и шумно пил вино, я всё
равно их знаю
очень мало.
Да и они мне в душу проникали не
глубже, чем цыганка на вокзале.

Одолела друга тоска,
он стучал,
а я запер двери…
И меня предала рука:
пишет правду, а я не верю.

Запер двери и в воду концы,
позабыв, что творец с картиной
вечно связаны пуповиной,
как сиамские близнецы.

Ничего не сделать тайком:
принял яд — и погибли оба,
нерушима их связь до гроба,
как меж совестью и стихом.

Что не спишь на холсте, мой брат?
Что молчишь,
лицо неживое?
… Запер двери — я виноват,
а бессонницей маемся двое.

Быть может, я не прав — допустим,
но, как от медленной воды,
я сплю от коллективной грусти
людей, построенных в ряды.

Когда я слышу песнопенья
певцов, одетых как один,
я вспоминаю на мгновенье:
сто одинаковых картин,
сто одинаковых гармоней,
сто лун, взирающих на нас,
сто Джиоконд
и сто ладоней,
вверх поднимающихся враз…

Одно лицо мне нынче снилось
и дождь один стучался в крышу
и, изменить себя не силясь,
созвучней мне, когда услышу
на сцене,
в томике стихов,
иль в поле, где тучнеет колос
сквозь сто согласных голосов
один
неповторимый голос.

Спасибо, мой столик письменный,
здесь, под светом электроогня,
открывались простые истины,
известные до меня.

Здесь стихи и девок без юбочек
в сигаретном дыму писал,
осушив десять тысяч рюмочек,
ни богатым, ни славным не стал.

Потирая палитру шпателем,
лампы касаясь лбом,
здесь семье на хлеб зарабатывал,
был ничтожеством и царём.

Здесь свой век, оплакав и высмеяв,
поседела моя борода…
До свиданья, мой столик письменный,
хоть не свидимся мы никогда.

1.

Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
без спешки,
без вспышки
побрёл, не касаясь перил.

Стрельнув закурить,
побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались,
наги.

Частила,
как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
отпылавшие флаги
до следующего числа.

2.

Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки…
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет…

Я любопытен был.
Ещё молокососом
всё на себе хотел проверить.

И, сказку прочитав, решил проверить —
могу ли быть я чутким, как принцесса.

Горошину, засунув под тюфяк,
я ничего не ощутил,
проспал всю ночь,
пока луч солнца
не пригрел мне щёку…

***

Сегодня ночь
черна и непонятна,
мне спать мешают разные раздумья:
вчера я видел фильм —
там били негра,
а рядом мальчик маленький стоял.
Он думал, что отец большой и сильный,
но вот отец закрыл лицо руками
и сапоги стучат ему о рёбра…

… Скребётся крыса.
Новый дом, а крыса.
Как поразительно живучи эти твари…

… От друга моего ушла жена,
сейчас не спит он, курит у мольберта
и щурится…

… За что в тюрьме Сикейрос?
Седой, в очках, на стенке пишет фреску.
С годами будет камера музеем…

… Учитель в нашем доме болен раком…
… А всё же человек похож на солнце:
и пятна есть
и отдаёт тепло…

… Пожалуй, утром сын сказал неправду:
конечно, он мне залил книгу тушью,
как бы не стал впоследствии
лжецом…

Стучат часы.
И сердце гулко бьёт.
Мне спать мешает
Огромная горошина —
Земля.

Сырами полями Арля бродить —
нужны башмаки.
Он их заказал,

обещав расплатиться
единственным, чем обладал, —
картиной.

Ах, эти сапожники,
они так долго тачают…

И когда кустарь исполнил заказ,
у художника уже были
крепкие,
прочные
башмаки из бронзы.

Носил я
розовые некогда очки,
мне всё казалось розовым в ту пору:
виски седые,
тёмные зрачки,
собака у высокого забора.

Казалась розовой кирпичная больница,
поэма и журнальная страница,
всё розовело на экране кинозала…

Но время шло,
очков моих не стало.
(Я не бросал их,
не топтал ногой
и, не имея вовсе чувства мести,
оставил их на очень видном месте:
пусть пользуется кто-нибудь другой.)
Где и когда оставил
в том ли дело?
Суть в том,
что всё —
от истины до сказки —
не посветлело и не помрачнело,
а обрело вдруг собственные краски.

1.

Стараться объяснить,
пусть популярно,
устройство циклотрона кроманьонцу?
Беседовать с дальтоником о красках
мазутной лужи
полотна Матисса?

Или о солнце толковать
с кротом?
Пустое и угрюмое занятье,
я этим никогда не занимался.

2.

Я говорю,
что слышал ночью жаворонка
в снежном небе.
Что видел ночью,
как осторожно и беззвучно
спускались памятники с тяжких пьедесталов,
а по щеке гранитной
усталого, сутулого атланта
катились человеческие слёзы.

Принюхиваясь к небу,
я учуял,
как от одной звезды
неуловимо пахнет спелой дыней.

Я говорю —
не безъязыки вещи:
деревья, камни, глины.
В цветочной вазе старая вода
вчера мне целый вечер вспоминала
о Тихом океане,
о русалках,
о затонувших кораблях,
о донных рыбах,
о неизведанных глубинах абиссали.

Сентиментальный шкаф со мной делился
о хвойном детстве,
о смолистых красных шишках.

3.

Просыпаются шпили,
клавиши,
вешалки,
живые и мраморные люди.
Зевают сонные двери универмагов,
моргов,
родильных домов
и лесных избушек.
Вертикальные уши волка проснулись,
терпеливо капкан притаился в траве,
сети поставил рыбак
и паук,
из гнезда выпал слабый птенец.
Просыпается красный цвет…

Я, современник Спутника
и коромысла,
парадоксальных мыслей
и колокольного звона,
искусственного сердца
и атомных бомб —
говорю:
здравствуй, утро борьбы
червяка и птицы,
зверя и человека,
смерти и жизни…

Только не просыпайтесь ракеты смерти.
Вокруг одного далёкого солнца
ходит по орбите
мемориальная доска с надписью:
«Здесь была планета разумных»!

Он «да» сказал,
а вы
сказали «нет»…

И задымился на костре Сервет.

А я б отрёкся,
я боюсь огня.
Вот истина —
она сильней меня.

Ушёл бы я
в свою простую келью
переливать из колбы в колбу зелье,
глядеть на небо
тихо и хитро,
зажав меж пальцев
вечное перо.

А чтобы снова вас
лишить покоя,
открыл бы вскоре
что-нибудь такое,
что вас сильнее
и сильней меня
и не боится страшного огня.

Хочу дожить до того дня,
когда последнего короля
удавят кишками последнего попа.
Шамфор

1.

Баталиями мир переболел,
остались короли
в игральных картах,
и входят в быт космические старты,
корабль на лунном море прилунился,
на полюсах расплавлен лёд и снег…

Нам кажется, порой,
что человек,
мир изменяя,
сам не изменился.
Ведь жили-были
в разные эпохи
хамелеоны,
хамы
и пройдохи.

Но,
это кажется.
Меняются причины
людского счастья
и людской кручины.
Лишь происходит это
незаметно,
так незаметно,
как моря мелеют,
как возникают наслоенья суши,
как звери постепенно
каменеют…

Светлеют человеческие души.

А крупные
и мелкие пройдохи,
в конечном счете, вымрут —

жаль, не завтра, —
но неизбежно,
словно динозавры,
и фараоны,
и цари Горохи.

2.

Гляжу на мир
вооружённым глазом,
след карандашный
оставляя на листе.
Я вижу,
как надутый лёгким газом
вдруг лопнул шар
на низкой высоте.

Я вижу,
как летит по ветру
важный,
самим собой довольный
змей бумажный.
Я вижу — клоп
ползёт по стенке в трещину.
Прочел в газете —
изнасиловали женщину.
Я вижу —
что подобно снежной бабе,
что —
вскоре отомрёт,
как слово «князь»,
что — ложь,
что — в историческом масштабе —
эпохи родовая грязь.

Я бег не тороплю карандаша.
Известно мне одно —
что не спеша,
как папоротник прессовался в уголь,
как копчик,
превращался в хвост,
идёт
всё человеческое в рост
и всё бесчеловечное —
на убыль.

Шторм на море.
Женщинам ночью не спится,
В удачу рыбацкую
каждая верит.

… Раннее утро.
Скорбные лица:
Один человек не вернулся на берег.

Молчали
Прибрежные древние пихты,
Матросы молчали
На черном причале,
Камни молчали,
Ветры притихли,
И только пронзительно чайки кричали…

И долго у мола стояла рыбачка…
А волны
Валы голубые катили,
И ноги лизали её по-собачьи,
Как будто за мужа
Прощенья просили.

От безмятежности
рвутся связи,
как от очень низких температур…

На улице слякоть
из снега и грязи,
в каждом окне
абажур.

Люди идут,
окончив дела,
в телевизор глядеть,
забивать » козла».

Словно в музее мадам Тюссо,
за витриной
пустое лицо манекена…

И вдруг
тревожно,
как холст Пикассо,
«помощи скорой» сирена —
человек умирает где-то.

И неважно,
кто он —
солист балета,
кукольный мастер,
работник месткома
или учитель детского дома —
остановились
мчавшие в спешке
машины,
в которых ферзи и пешки,
высокие гости,
железо и овощи,
машины
в сто лошадиных сил…

Всех связал,
всех
объединил
тревожный крик
«скорой помощи».

Ревность,
радость,
женская неверность —
но в стихийном
есть закономерность.

Некто слышит пальцем,
видит — кожей,
ходит босиком по углям красным.
Сходное — нам кажется несхожим,
одинаковое —
кажется лишь разным.

Тайна — стих рождается в поэте,
пульс всё чаще —
ты
проходишь мимо…
Глубоко уверен —
всё на свете
рано или поздно объяснимо.

Но пока что —
вот какое дело:
этой ночью победило тело
разум волевого человека,
потому что мы,
пускаясь в дали,
опускаясь в глуби абиссали,
камни мезозойские дробя, —
мелкого рачка зоопланктона
изучили лучше,
чем себя.

…Бутафория формы,
фонари из фанеры,
кровельный гром,
граммы грима, а князь
Мышкин —
актёр Смоктуновский…

Но из театра вышел —
покрупнели звёзды.
Листья
сухие, как эрмитажная мумия жреца,
стали живыми — наступить боюсь.

Людей увеличивая
в несколько веков,
городом иду.

Старик с бородкой, словно ватною.
Старушка с проседью в висках
открыли дверь,
назвались сватами,
икону, поискав в углах.
Хозяйка загремела чашками,
граненый уронив стакан.

Тут сваха,
тихо в руку кашлянув,
толкнула локтем старика.
Тогда старик с лицом апостола
заметил, как бы невзначай,
что, мол, идёт неделя постная
и если пить,
то только чай.

Ну, чай так чай, —
беседу хитрую
ведут неспешно старики:
что, мол, у плотника Димитрия
вчера подохли гусаки,
что видел дед в сарае филина,
и это предвещает зло,
что больно редко кинофильмами
механик балует село.
Что агрономша диво-женщина,
а председатель нынче хмур…

Сват, в потолке заметив трещину,
сказал:
-Тут нужен штукатур.

И сваха, будто бы нечаянно,
сказала:
-И стена плоха,
видать, что в доме нет хозяина,
пора бы дочке жениха.
И на примете есть, понравится,
собой осанистый, не пьёт,
известно, ваша дочь красавица,
да наш-то тоже не урод.
На случай есть и фотокарточка,
как есть орёл по всем статьям…

Мать, утерев ладони фартучком,
подносит карточку к глазам.
Глядит.
Да как заулыбается:
-Ведь это Петька — комбайнёр,
уж дочка с ним с весны встречается,
у них про свадьбу разговор.
Ах, опоздали вы со сватаньем, —
смеётся добродушно мать.
В карман старушка снимок спрятала,
молчит, не зная что сказать.
На угол комнаты сощурилась,
смешно перекрестила рот,
хотя в углу портрет Мичурина
уже висел не первый год.

А дед
с лицом добрей апостола
изрёк:
-Знать, дело решено,
давай уж, хоть неделя постная,
неси-ка с погреба вино!

Наука и до этого дойдёт:
лишь пожелай —
и не по щучьему веленью,
по строгим и проверенным законам —
услышится шаляпинское пенье,
запахнет послегрозовым озоном.
Лишь пожелай —
и на стене туманной
вдруг вспыхнет
профиль женщины желанной,
которую корабль унёс в полёт…
Наука и до этого дойдёт,
но не теперь,
не в нашем только веке,
когда ещё живуче в человеке
разительное сосуществованье
прекрасного
и мелкого желанья.
Наука пусть до этого дойдёт
во времена грядущих поколений,
когда не будет
низменных хотений,
секретных почт
и ханжеского слова,
в седые фильмы канет быт вчерашний
и человеку
не захочется такого,
в чем самому себе признаться
страшно.

Бубнят старухи бестолковые,
Судачат шёпотом сухим:
«Тот парень, кем была целована,
он мужем станет не твоим».

Но ты не злая
и не жалкая,
А лишь красивая
пришла
В знакомый дом, где свадьба жаркая
Собрала нынче полсела.

Где парни с буйным поведением
Сидят степенно до поры,
Где деды с видом академиков
Красны от водки и жары.

Когда ж гармонь руками верными
Рванул умело гармонист,
Оставив стол,
ты вышла первая
И кто-то крикнул:
«Разойдись!».

Не усидел жених,
не выдержал
И чуб отбросил на висок,
Когда ты, в круг широкий выбежав,
Сняла свой шёлковый платок.

И вот плечо плеча касается,
И в такт дрожит рубахи шёлк,
И кто-то вслух шепнул:
«Красавица!».
А кто-то слова не нашёл.

Потом тебя опять заставили
Пуститься в дробный перепляс…

А за окном луна растаяла,
Кричали
«горько» в сотый раз.

И дедам,
выпившим старательно
За подвиги и за грехи,
Казалось:
с вышивки на скатерти
Заголосили петухи.

Заголосили хрипло, тоненько…
А на дворе светлым-светло.
И ты под перебор гармоники
Ушла в дремотное село.

Пришла домой,
засовом звякнула,
Никто не слышал, не видал,
Как ты, упав в подушки, плакала,
Как шёлковый платок дрожал.

1.

Дождь моросит,
Как будто бы по крыше
Синицы семенят,
Сойдя с ума.
Дороги и пути —
все перепишет,
Всё перепишет набело зима.

И уже разучивают ветры
Певучую февральскую пургу,
Окостенели
тоненькие вербы,
И покидают журавли тайгу.

Берёзка машет голыми ветвями,
Всё растеряв —
и золото,
и медь,
Как будто хочет вместе с журавлями
Куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может,
Клин журавлей —
ушёл за облака…
А дождик всё идёт.
Гусиной кожей
Покрылась почерневшая река.

2.

Утром,
Морозным утром
Ходил по земле стекольщик,
Большой и добрый стекольщик.

Он совершенно бесплатно
Вставлял тончайшие стёкла
В ведра с водой,
И в лужи,
И в следы от копыт лосиных.

3.

Синий воздух,
Голубые тени,
Молока холодного бидон.
Зимний день,
а я ещё осенний,
Грустный,
как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
В край твой
погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым —
Громче ржёт
некормленый Пегас.

Где-то вдалеке
проплачет поезд,
Достаю я новую тетрадь
И сажусь писать
смешную повесть,
На полях твой профиль рисовать.

Просветлев,
Как будто время к маю,
Чуть сентиментален и смешон,
Я резинкой медленно стираю,
Что изобразил карандашом.

Оказывается —
я старею.
Все глаголы
имеют прошедшее время.
Медленно тороплюсь.
Ночь черней некролога
и короче улицы Зодчего Росси.

Оказывается,
если хочешь догнать кого-то,
не нужно бежать вдогонку —
нужно бежать
параллельно.

Оказывается —
неискренность хуже бездарности,
хотя они чаще сёстры.

Оказывается —
я люблю ночное одиночество,
ночью курить в грохочущем тамбуре поезда,
смотреть на ударника джаза,
бродить по густым базарам,
искать грибы в дождливом лесу.

Пощупайте мой пульс —
на Курилах землетрясение,
Чернобыль — боль, чёрная быль,
соседка жарит жар -птицу.
Не могу представить себя без долгов.

Голова полна,
словно 20-й автобус в часы пик.
Сквозь меня проходят радиоволны,
магнитные бури
и радиовойны,
но,
оказывается, —
я отражаю солнце.

Это я понял утром,
когда зацвели фабричные трубы
и рассвет
продел зелёную нить электрички
в ушко моста.

Затихнет лес,
слышней беседы птичьи,
запахнет вкусно кашей из котла.
Пора обедать,
и в густой черничник
летит плашмя лучковая пила.

А трактор, сосны со спины откинув,
пасётся на делянке у костра,
и закоптелым, тракторист,
бензином
его прилежно поит из ведра.

Потом
с лица смывает парень сажу…
А мы
в тенистой, хвойной синеве
со смаком наворачиваем кашу,
рассевшись по-турецки на траве.

Над миской пар
завился белым клубом,
орут птенцы
в невидимом гнезде,
и аппетитно обжигает губы
перловая,
на ключевой воде!

… Теперь мы кашу редко уплетаем,
попробуешь, бывает —
не сладка,
чего — то в ней такого не хватает —
не сахара,
а запаха дымка!

Ей не хватает воздуха лесного,
неповторимо прожитой поры,
когда у золотых стволов сосновых
серебряно сверкали топоры.

Когда сидел ты
на траве медвяной,
съев кашу и промолвив:
«Неплоха»,
на расписной,
на ложке деревянной
облизывал
цветного петуха!

Лился елей,
курились фимиамы,
и, оседлавший вроде бы коня,
поглядывал надменно на меня
вальяжный автор возле жирной рамы.

Но я — то знал,
что это не искусство,
что площадь в центре мощного холста
хотя и многолюдна,
но пуста
и в кобуре у постового пусто.

Он знал
даже больше, чем сам художник.

-Золотое сечение,
Зевсов дождик,
несамостоятелен тут Веласкес…

Он тыкал в бедро Венеры указкой.

Я чутко слушал,
словно антенна.
Когда же он
дошёл до Родена —
я на занятия не явился,
боясь,
что мне объяснит учитель,
о чём же
думает думу
«Мыслитель».

Пеньковую петлю намылил кат
и тихому стрельцу надел на шею.
Ещё вдова кричит: «Не виноват!»
и пятеро детей молчат за нею.

Но государя жёсткая рука
права, хотя невинного карает.
Потом Истории короткая строка
жестокость государя оправдает.

Так неужель у правды два лица?
Да, два. И как сей парадокс ни горек —
права вдова казнённого стрельца,
прав, живший после них историк.

— Искусство: краски, образы и звуки —
всё это
детство будущей науки,
всё объяснимо,
есть на всё закон,
волнуемся, пока не познан он.

— Но это же конец! —
вскричал художник.
Я замолчал.
На улице шёл дождик,
и двое, непонятно почему,
обнявшись, шли,
без зонтика,
накидки,
необъяснимо радуясь тому,
что оба вымокли,
как говорят,
до нитки.

Скоро будет зной,
потом — морозы…

Укротители стихий, цари природы —
приближённо делаем прогнозы,
но ещё не делаем погоды.

И хотя мы, в общем-то, могучи
и порою видим дальше горизонта,
но зависимы от вздорной тучи
и не можем никуда пойти без зонта.
И не можем полежать на пляже,
отменяем все туристские походы,
посещаемость театров даже,
знаем мы, зависит от погоды.

Нет, тут что-то явно не в порядке,
надо, чтобы разные туманы,
суховеи,
ветры и осадки
не влияли бы на наши планы,
на твои и на мои успехи,
на покосы, на эфирные помехи,
на гниенье крыш, старенье стали…

Чтобы мы
погодой управляли.

И это я,
что вас учил добру
и отдавал последнюю рубаху,
берёзу — топором,
да по бедру,
да так, что, белая, упала ахнув.

Потом её по травам поволок,
не слыша,
как оставшийся без мамы
скулил и звал
берёзовый щенок
и вздрагивал
зелёными ушами…

Я утром встал притихший,
весь в росе,
писал пером слова,
читал Гогена.

Да неужели я
такой, как все:
добро и зло во мне
одновременно.

Страх перед финкой
и пред вожаком —
ну кто ж с подобным чувством незнаком…

Я с этим злом
борьбы не вижу средства,
но вовсе не сторонник тех идей,
что это всё
недавних лет наследство,
когда борзых меняли на людей.

Всмотритесь в череп австралопитека,
вглядитесь в полукаменный скелет —
вон, на костях-
братоубийства след
ещё доисторического века.

Здесь леса стоят в седом тумане
И шумят, как сотни лет назад.
Здесь не раз в охотничьем капкане
Потухали беличьи глаза.

Здесь душе твоей не быть спокойной —
Нараспев, как скальд, поёт метель.
Где-то здесь рыбачил Вайнемейнен
И весной точила слезы ель.

Я дружу с прокуренным карелом
Старым, как карельская тайга,
Так красив он с бородою белой,
Повторившей мягкие снега!

Допоздна сижу в табачной дымке,
Слушая рассказы старика:
О житье-бытье и о поимке
Редкой рыбы, редкого зверька.

Из-за двери выглянет несмело,
Промелькнет, качнув, льняной косой,
Внучка поседевшего карела
С незаметной северной красой.

Тихо.
И сижу я в сказке вроде,
Попивая сказочный чаёк.
И старик из сказки спать уходит,
Выколотив трубку о сапог.

Тишина.
Лишь шарит кот за печью,
Закрывает полночь мне глаза…

Снится дед с его певучей речью
И льняная девичья коса.

Случалось так, что в доброе не веря,
я сидел зимой в безлюдном сквере…

А вокруг смыкалось тьмы кольцо,
я сидел одетый по-осеннему.
Та,
чьё позабыл давно лицо
неожиданно явилась, как спасение.

Сколько я ей сделал прежде зла,
а она,
одним добром овеянная,
прошлого не помня, повела,
повела меня в горячую кофейню.

Мрачно брёл я у неё на поводу,
но она к моей руке так прикасалась —
встречным всем и самому казалось
будто это я её веду.

Всё окно цветами белыми цвело,
слушая, как кофе мелет мельница,
я неторопливо пил тепло
и её слова «брось, всё изменится».

И простужено покашливал в кулак,
и смотрел —
её глаза вечерне светятся.
«Да не так уж мрачно всё, не так», —
постепенно начинало вериться.

Зимой в тайге
у толстоногих елей,
морозом раскалённых добела,
в моих руках,
смолой пропахших,
пела,
вгрызаясь в камбий,
гибкая пила.

Я кочегарил на буксире «Тисса»,
бросая в топку черный уголек.
Случалось так,
что отойдя от пирса,
мне шкипер разрешал давать гудок.

Вбегал я
по надраенному трапу,
и слушала притихшая река:
басил буксир,
как будто бы Шаляпин
на низкой ноте
в роли Кончака.

Имеет ритмы
добрая работа,
она звучит
в полях и городах,
есть музыка
в гуденье самолета,
есть музыка в далеких поездах,
когда,
состав грохочет деловито,
из паровозной будки смотрит вниз,
степенный
белозубый композитор,
колесной песни автор —
машинист.

По ромашкам, по травам зелёным
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.

По травам поникшим,
по жёлтым листьям
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.

В снегопад
по белому снегу
мальчик с розовым сачком
всё бежит и бежит за бабочкой…

Но умный учитель заметил:
«Бабочек зимой не бывает».
Мальчик взросло вздохнул
и стёр своё детство резинкой.

Бьют белого дубинкой,
негра — плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают…

Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, —
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.

В моих карманах
курево и медь.
Я жалить не умел,
умел жалеть.
Хотел, чтоб вам была строка
моя нужна,
хотел понять,
а не пенять на времена.
Хотел,
чтоб на земле осталось войско —
солдатики из олова и воска.
И так хотел, чтоб люди не хотели
вранья в речах,
в поэмах
и постели.
Я в этом весь.
Всё остальное — прах:
и то, что был несдержан,
вспыльчив,
желчен,
и то, что водку пил,
любил бескрылых женщин,
и чувствовал и думал второпях.

Как проста
пустота,
где одна кривизна тишины:
ни веществ, ни существ,
ни меж ними войны…

В микроскоп поглядите
на каплю воды —
там моря и миры,
и бойня частиц,
катастроф и каплетрясений следы,
море —
в капле воды,
солнце —
в искре огня.
Погляди в микроскоп
на частицу меня.
Сколько их
в небольшом человечьем мозгу?
Цифра выросла
в двадцать четыре ноля…

Звездолёт
пятый год выгибает дугу.

Я, собой заселивший
Вселенной края,
объяснивший весь мир,
объяснить не могу — почему же
расходятся наши поля,
дорогая моя, дорогая моя…

А звёзды были страшно высоко…

Я пил вино с придонными жуками,
рубился с осьминогами в «очко»,
любил русалку с полными руками.
Я с рыбкой-прилипалой был знаком,
и сам приспособляясь к водной толще,
то был морским рачком,
морским коньком
и толстым был,
а чаще всё же тощим.
Но даже будучи акулой голубой,
я изменял лишь форму, но не душу.
Наверное, поэтому на сушу
вернулся я опять
самим собой.

Монарх приказывал,
ученые мужи
писали капитальные трактаты,
и в них —
ячмень родился ото ржи,
и приводились странные цитаты,
приказывал всесильный фараон,
победой толковалось поражение,
мудрец,
открывший некогда закон,
в краснокирпичной башне
ждал сожжения.

Но шло,
так называемое, время:
иной всесильный
ставил ногу в стремя,
иные раздавались голоса,
иные сотворялись чудеса
в ботанике,
в истории,
в поэтике,
трактаты превращало время в тлен…
Текли века.
И только в арифметике,
как тыщи лет назад —
без перемен.

Бессонная полночь,
луна, словно репа,
я думаю,
глядя в бессонное небо:
о скором земном самоуничтоженье,
о сути любви, что лишь тел притяженье,
о бегстве от смерти в иллюзию Бога,
о вечности истин, которых немного,
о тщетной вражде топора и пера…
Вселенная спит, молода и стара.
Мерцают холодные млечные свечи,
пред ними ничтожество —
век человечий.
Мгновенье —
и первый глоток молока
становится рюмкой
в руке старика…

Это времени тоже приметы,
что живут нынче долго поэты…
Те, что некогда рано немели,
опускаясь в могильную сень:
тот — убит в двадцать семь на дуэли,
тот — покончил с собой в тридцать семь.

Не скажу, чтоб кругом благодать,
далеко до всеобщего братства,
но различных устройств государства
начинают сосуществовать.

И поэты на бой не спешат
из-за чести своей иль невесты…
Неужели и Пушкин с Дантесом
нынче выпили на брудершафт?

Как все равны в младенческих началах,
когда спеленаты мы туго в одеялах…

И вот взрослеем, ищем суть добра и зла,
и начинаются несходные дела:
христопоклонство или геростратство,
трибуновральство, счетоводство, казнокрадство,
намного реже — диогенство, донкихотство…

Но глядь — опять всё больше, больше сходства
меж гением, подонком и рабом:
все из существ
вновь стали веществом.

Сажаю их
в средневековую таверну.
Пусть обнимают
сдобных потаскух,
пусть тянут эль,
пусть распевают скверно,
играют в кости
и поносят вслух
былого кардинала
или Бога…

Я,
сапогами чёрными стуча,
войду туда в костюме палача
и осторожно выкрикну с порога:
— Эй, кто мне спички даст
на полчаса,
иду сжигать Лючилио Ванини…

В таверне
приутихнут голоса,
дрова слышнее затрещат в камине.
Из кружки кто-то
отопьёт глоток,
потушит кто-то
жёлтым пальцем трубку,
опустит кто-то
пьяной девке юбку,
но кто-то
мне протянет
коробок.

Какой он формы?
Что на этикетке? —
Любимые ли папские левретки,
иль звездолёт,
летящий от Луны —
детали эти в общем
не важны.

Друг,
преданный как тень, —
предаст
или исчезнет вместе с солнцем.

Застолья и пиры —
надоедят,
и надоест охота к перемене мест,
а женщина,
из-за которой голову терял,
в конце концов
привычной станет,
как настенная картина…

Самое главное —
если труд не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Самое главное —
если дело —
как помилование
приговоренному к расстрелу…

Лепить из глины людское тело,
рассчитывать из бетона и стали,
мосты, элегантные, как рояли,
разглядывать в лупу
древние амфоры,
монтировать кадры,
искать метафоры…

Я разным бываю:
мотом и скрягой,
стираю пелёнки,
смеюсь до колик,
но знаю —
сяду над белой бумагой-
тихий,
как бросивший пить алкоголик.

Табачного дыма движение плавное,
звуки уложены
в мягкие мхи.
Ночь.
Начинается
самое главное —
стихи.

На перекуре в тень легла бригада,
потягивая сладко табаки.
И угощает ветерок
прохладой
горячие,
крутые кулаки.

Висят рубахи потные на ветках,
упав в багульник
стынут топоры,
боровики
коричневые кепки
надвинули пониже от жары.

Притихло всё:
деревья,
мхи
и камни,
птенец проклюнул в тишине яйцо,
незримо
уплотнялся в соснах камбий
в своё древесное кольцо.

Невдалеке,
под пихтовым навесом,
забыв чернику с морды утереть,
стоит в кустах
былой хозяин леса —
притихший
и испуганный медведь.

Да разве это ноша, разве бремя —
самим собою быть в любое время?

Трудней всего
не быть самим собою:
имея тенор, петь пытаться басом,
кроту стремиться в небо голубое
иль травоядному питаться мясом.

Быть сытым, если ближних косит голод,
спокойным — если нет вокруг покоя,
весёлым — если в трауре весь город.
О, господи, мучение какое,
метаться Чацким, но и в то же время
быть благостным Молчалиным
вне сцены…

В подобные не верю перемены,
не быть самим собой —
вот это бремя.

Надо мной бродяги облака,
волны разбиваются о камни.
Как давно,
а кажется недавно,
я гостил у Юрхо-рыбака.

Он уходит в море на баркасе,
нехотя беря меня с собой.
Небо,
синим цветом воду красит
и шумит проснувшийся прибой.

Молчалив рыбак и скуп на речи,
Юрхо снисходителен ко мне,
он гребёт уверенно навстречу
синегрудой, пенистой волне.

И когда она его окатит
брызгами солёными в лицо,
у него сорвётся очень кстати
крепкое, ядреное словцо.

Мы идем домой
под крики чаек,
ставим у забора три весла
и отогреваем бурым чаем,
на ветру промерзшие тела.

… Нынче надо мной проходят плавно,
как воспоминанья,
облака.
Как давно,
а кажется недавно,
я гостил у Юрхо-рыбака.

Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то…
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.

Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё — чужими руками
и какой-то чужой собакой.

Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут — ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.

Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье…

Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита — много,
алфавита собакам — мало.

Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира…
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.

Дрель козодоя,
ржанье лошадей,
ночная сыпь, идут дожди босые,
когда царил ничтожнейший злодей,
я прожил век в подопытной России.

Увы,
нам неподвластные года,
мгновение от соски до погоста,
вообще мог не родиться никогда
иль на кол угодить при Грозном.

Что щуришь дед монголокарий глаз,
куда ты мчишь страна великороссов,
где всё впервые и в последний раз,
в сплетении доносов и вопросов.

… На юг уходит скобка лебедей,
оплакивают век дожди косые,
когда царил ничтожнейший злодей
я прожил жизнь в подопытной России.

Вот я и вернулся в город юности.
Серый дождик за окном гостиницы.
Я достал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную.

Чтобы услыхать былых товарищей,
стал звонить, покуривая трубочку,
Соколовскому, Храброву, Громову.
Я звонил, но что за наваждение —
попадал к каким-то Тихомировым,
Трусовым, Пузановым и Зайцевым…

Я листал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную:
к Мореву звонил — напал на Лужина,
за Углова мне Круглов ответствовал.
— Света Чистякова? Нет, не слышали, —
хохотала некая Распутина…

Новую раскуривая трубочку,
долго я звонил былой Любимовой:
— Не туда попали, уважаемый, —
поясняли мне довольно вежливо
Хрусталёвы, Коврины и Тряпкины…

Записную книжку телефонную
спрятал я в гостиничную тумбочку.
Серый дождик за окном подрагивал
и стучал по крышам нашей юности,
и дымилась преданная трубочка…

В ночи загрохотал вулкан тревожно,
сбежался в страхе к морю городок:
оратор, дворник, пастор и безбожник,
и неуч, и великий педагог —
притихли все,
и их не различали
ни кошельки,
ни судьбы,
ни чины.
Все сгрудились, как чайки на причале,
и оказались, наконец, равны.

Выдавливая клубы дымной пасты,
ревел вулкан,
был страшен рёв его…
Неужто лишь глобальная опасность
даст людям ощутить своё родство?

Хотел бы я славы?
Хотел бы, конечно.
И представил:
я славы достиг в самом деле.
Я прославлен.

Но всё в этом мире конечно,
и когда б я лежал на предсмертной постели,
и когда б я почуял последнюю точку —
попросил бы у смерти хоть на день отсрочку.
Чтобы встать
и докончить стихотворенье,
побродить в одиночестве
в ельнике синем,
поглядеть у костра
на речное теченье,
с лесником выпить чарку
под белой осиной.
А домой возвращаться
по травам медвяным,
вдруг впервые узреть,
как заря красногруда…

И за это
простое житейское чудо
послезавтра
готов умереть
безымянным.

Она плыла, а далее —
плыл за окном снежок,
и тоненькую талию
покачивал смычок.

Меня прощала скрипка,
что причинял ей боль.
С каким надсадным криком
рыдала канифоль.

А я глядел на стенку
и только видел там,
как Кио ассистентку
пилит пополам.

Навага с красными боками,
Картофель с мерзлым огурцом,
Блюда с холодными сигами,
Подносы с курным пирогом.

Мои движенья и поступки
Степенны были
И мудры:
Из романтической из трубки
Шли дыма белые шары.
Пусть самый младший из бригады —
В гостях я всем носы утёр:
С красавицей уселся рядом,
Заправский будто ухажёр.

Я предлагал ей хрен и редьку,
Густой наливки наливал…

Куда-то мимо табуретки
Я сел
И с грохотом упал!

Захохотали лесорубы,
Раскрыв, наперченные рты,
Захохотали плечи, зубы,
Крутые груди, животы.
И мельхиоровую ложку,
В могучий ухватив кулак,
Собрав багровый лоб гармошкой,
Матёрый хохотал рыбак.

А рядом
Шкипер узкоскулый,
Столовый нож в руке держа,
Откинувшись на спинку стула,
В беззвучном хохоте дрожал…

Поднялся с пола я спокойно,
Хоть от стыда горел огнём.
И трубка яблонего корня
Валялась где-то под столом.

Но прежде чем опять садиться, —
По табуретке постучал,
Взглянул в хохочущие лица
И громче всех
Захохотал!

Наш век —
век удивительных
контрастов:
полёты в космос,
и народ в церквах…
В эпоху изотопов
и пластмассы
в монастыре
сидит себе монах.
Красивый,
молодой,
широкоплечий.
Ему б кувалдой бить,
любить девчат,
а он катает восковые свечи
и фитили
кромсает для лампад.
А за окошком,
видимо, случайно,
вводя в соблазны
набожный народ,
стоит кирпичный дом
совхозной чайной…
Там жизнь кипит,
кипит невпроворот.
Там шоферня
в спецовках расчумазых
так сладко «беломорами»
чадит,
а у крыльца
их ЗИЛы ждут и МАЗы
с горячими моторами
в груди.
Там ватники кострами
обожжёны,
там соснами пропахшие
плащи,
там спорят о политике,
о жёнах,
наяривая дымные борщи.
Там хвастаются тем,
что за неделю
бригада перевыполнила
план…
А ты
сидишь и слушаешь,
как в келье
шуршит за дымоходом
таракан.
И для какой-то сморщенной
старухи
катаешь свечки
с самого утра.
Икона над тобой,
зимуют мухи
под носом у апостола Петра.
Эх, брось ты
лоботрясничать у бога,
сними хламиду,
бороду намыль
и выскочи из кельи
на дорогу,
где крутит ветер
снеговую пыль.
И — в чайную,
где одногодки-парни
с мороза раскраснелись
от жары.
Тебя окатит
белобрысым паром,
и хохотом,
и запахом махры.
Ты выпей
и отведай студня с хреном,
чтоб кровь
гранатом вызрела у щёк,
потом влюбись
в официантку Лену —
курносая не замужем ещё.
А после в лес,
взвали бревно на плечи,
пожилься,
попотей…
И ты поймёшь:
тот бог,
что усадил тебя за свечи, —
какой он жизни совершил
грабёж.

Дикарь пещер палеолита
не мог представить современный город,
автобус или телевизор…

Так я
представить не могу,
что будет через тыщу лет,
но верю —
проснётся ночью человек
и станет у окна, на звёзды глядя,
тоскуя, как дикарь палеолита
по девушке из кварцевой пещеры,
из-за которой
он убил бизона…

И создал звуки «Аппассионаты»…

Чуть не сгорел
возле чужого солнца…

Эпоха дисциплины чувств:
достаточно подумать —
и загорится свет,
заплачет музыка других галактик.

А человека
древней силой тянет
по сложным, неизученным законам
к земной,
бездонноглазой,
безответной…

Друзья девятый год несутся к Лире
со скоростью,
что уплотняет время.

Стоит влюблённый,
глядя в будничное небо,
и вспоминает кадры уникальных фильмов,
где древние
в подобном состоянье
выкуривали пачку «Беломора».

Отриньте от меня
упрёков град,
мной к Чёрной речке
двигала не злоба,
вы — гений, я — простой кавалергард,
но на снегу мы равны были оба.

Всегда так будет,
пока светит свет…
Эх, взять бы им бургундского под крабы.
Один — ничто,
другой — большой поэт…

Пошли на смерть
из-за ничтожной бабы…

На решётке
висела табличка:
где пойман,
что ест,
и кличка.

Но он
ничего не ел.
Лежал
и печально глядел
красивым
цыганским глазом
на сено,
сухие веники
(вспоминалась, наверно, туманно —
саванна…).
Совещались
мудрые медики:
чего ему не хватает —
белков,
жиров,
углеводов?

При вскрытии
обнаружилось,
Что ему не хватало
свободы.
Впрочем,
врачи назвали это иначе —
каким-то латинским словом.

Листья в предутреннем лепете…
Не таясь,
на виду у земли,
Два свободных,
два белых лебедя
Величаво в рассвет ушли.

Мы с тобой
Так не схожи с птицами:
В полушалок, пряча лицо,
Скрипнуть, боясь половицами,
Ты выводишь меня на крыльцо.

А деревья
В предутреннем лепете.
Ты мне долго глядишь вослед…

Два свободных,
Два белых лебедя
Величаво ушли в рассвет.

Родились котята в корзине,
Возле веников на чердаке.
Дед сказал: «Развели зверинец,
Утопи-ка их, внук, в реке».
Посмотрел я, как кошка лижет
У котёнка на лбу звезду,
Посмотрел на слепых, на рыжих
И сказал: «Топить не пойду».
Дед за этот ответ, с издёвкой,
Целый вечер корил меня:
Мол, характер у парня — девки,
Мол, не парень я — размазня.
Ночевал я в ту ночь на сене,
Слушал девки поют за селом.
Ах, как пахли тогда сирени
Спиртовым горелым огнём.

Отстреляло детство в рогатку,
Отпускало в ручьях корабли,
В золотую тайгу, в палатку
Поезда меня занесли.
Там я часто носил двустволку,
Мёрзнул в белых снегах пурги,
Был не то, чтоб таёжным волком,
Был не то, чтоб грозой тайги.
И не прыгал бесстрашно в пропасть,
Не втыкал в медведя ножи,
Но, наверное, не за робость
Мне якут говорил: «Дьякши».

Май в домах распахнул окошки,
И опять я в краях родных,
И опять окотилась кошка,
И опять мне топить слепых.
И опять я смотрю, как под брюхом
Котята липнут к соску,
И оглохшему деду в ухо
Я кричу: «Утопить не могу».

И опять я лежу на сене,
Где-то парни поют за селом,
Ночью врубелевские сирени
Горят, словно спирт, огнём.
В небе звёзд, будто парни с прогулки,
Собираясь уходить,
Побросали в небо окурки
И забыли их погасить.

Недолюблена жизнь,
Недописаны книжки,
Пусть негромких,
Но очень сердечных стихов.
Добродушный,
Седеющий,
Взрослый мальчишка,
Не умеющий жить
Без весны и цветов.

Нам бы встретиться вновь
На углу у киоска,
Поделиться бедой
Иль удачей строки.
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И всё время смешно поправляешь очки.

Нам бы встретиться вновь,
Да теперь не собраться —
Ты уехал,
Вернуться не сможешь назад…
Наступает весна,
Журавли раскричатся,
Лепестковое племя
Раскроет глаза.
Ветер с Ладоги
Старые льдины погонит,
А давно ль в эту пору
Такой же весной
Ты мечтал
Посадить у себя на балконе
Невысокий кустарник
Сирени лесной.

Всё цветы и цветы —
Ты дарил их немало,
Я таких цветолюбов
Ещё не видал,
Ты не только в стихах,
Ты их в жизни, бывало,
Вместо хлеба,
Взамен папирос покупал.

Каждым летом
От белых ночей и черёмух
До сентябрьских дождей,
Когда парки пусты,
Сколько добрых друзей
Или просто знакомых
Вспоминают тебя,
Покупая цветы.

Нам не встретится вновь,
Как обычно и просто,
Не делиться бедой
И удачей строки…
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И порою
Смешно поправляешь очки.

Как хорошо — ты не явилась,
пусть будет славно и тебе.
Я шел домой, мне воля снилась,
дымил окурок на губе.

И по Неве пустил улыбку
и бросил в воду пятачок,
понаблюдал, как ловит рыбку
какой-то умный дурачок.

Шёл, тишины не нарушая,
такси по небу пронеслось,
в ночи Медведица Большая
космическую грызла кость.

В саду, где днём сидят старушки,
собравшись бронзово кутить,
руки не опуская, Пушкин,
«мотор» не мог остановить.

Деревьев тёмные скелеты,
котов истошная возня,
одеты в жёлтые жилеты
путейцы дали мне огня.

… А утром лёг щемящий лучик
на подоконник голубой,
где между кактусов колючих
завис воздушный шарик мой.

Я ходил по разным дорогам
Босиком,
в сапогах
и в валенках.
Вольно шагал в ногу,
Полушубки носил
и ватники.

Слышал выдохи шуйской гармони,
Влюблялся
в шленские шали,
Лесорубов большие ладони
Руку мою пожимали.

Были праздники,
Чаще —
будни,
Были беды,
Но радости —
чаще.
Я грустил на застолье буйном,
Веселился
в безлюдной чаще.

И неслись на гранитные глыбы
Синих волн
белопенные груды…
Мне везло:
Где б я только ни был —
Всюду жили
добрые люди.

С ними шёл я
В туман предрассветный,
Лес валил
И вытаскивал сети.
Эти люди —
народ незаметный,
Оттого,
что их больше на свете.

Он за решёткой третий год,
оттого у него грустные-грустные глаза,
как у коров и виноватых собак.

А вокруг все смеются, шумят
и обязательно что-то бросают:
одни — конфеты,
другие — огрызки яблок,
третьи — монеты и даже окурки.

Я, дурак,
однажды тоже бросил банан.
Шимпанзе посмотрел на меня:
«Кинул бы лучше ножовку…».

И в глазах у него
холодела такая тоска,
что больше я никогда
не хожу в зоосад.

Мне в Автово встречался тихий Кушнер,
всегда задумчивый, как шорох, как туман,
себя в себе он в это время слушал,
я слышал внешнее и был изрядно пьян.

Валил тяжёлый снег, асфальт «под кашей»,
по Петергофскому шоссе брёл белый слон,
я заявил, роняя кепку: «Саша,
убил старуху я, не Родион…».

Он мне открыл, что хмель уводит в скотство,
приводит к чувству собственной вины…
Ах, милый мой,
роднит поэтов сходство —
они по-разному,
но отроду пьяны.

Как простоту,
я шар люблю,
ведь шар —
венец развития предмета.
Тому пример —
песчинка и планета.

А человек?
Тут я за угловатых
за
их не обтекаемые латы,
за
их не обтекаемые методы
оспаривать
и крупное и мелочи.
Мне ненавистна
речь из круглых фраз
и угол,
ставший шаром напоказ.

Вы
не протянули мне руку —
и тогда я сорвался в пропасть.
Но, как видите,
не разбился…

Испытал и любовь, и разлуку,
написал стихотворений пропасть,
нарисовал рисунков груду,
не богат, да дети одеты.

И всё ж я злопамятным буду:
когда вы
оступитесь где-то,
закричите, в страхе цепляясь над бездной, —
я услышу, я не железный —

мигом выскочу из-за камней
и протяну вам руку,
чтоб до скончания дней
вы испытывали
самую страшную муку.

Наверно, это грустная картина —
у телевизора сидеть, как у камина,
в окно поглядывать, где новая луна
и вспоминать былые времена,
когда он только руки поднимал,
магические пассы совершая,
и тотчас утихал огромный зал,
и был ему подвластен, засыпая…

Но за окошком
новая луна,
состарили гипнотизёра годы,
как старят годы города,
идеи,
воды.
… Он сам себе
внушить не может сна.

То буен, как река в ущелье,
то утренний стыжусь себя ночного,
то за вчерашнее прошу прощенья,
то за молчанье,
то за сказанное слово.
Желаний много странных прячу.
И вот уже который год
всё собираюсь,
собираюсь жить иначе.
Наверно, в этих сборах жизнь
пройдёт.

Пустяк чернильный —
щупают глаза
живое описание обеда.
О Пушкине мне почерк рассказал
правдивее, чем сто пушкиноведов.

Что всеобъемлющие толстые тома —
в них небыль,
обернувшаяся былью…

Кричит История
из частного письма
пронзительней,
чем Пётр в кинофильме.

Ночью
в слабом сиянии месяца
он поразился своей огромности.
Казалось —
в сердце ни в чьём не поместится,
казалось —
стоит на земле, как на глобусе.

Но когда посветлело и
стала видимой,
скрытая мраком
самая малость —
вот тогда-то и оказалось,
что свою огромность
он просто выдумал…

Мимо
люди спешат в деловой повседневности.
Среди этих людей,
может быть, самый маленький,
он стоит,
удивляясь своей незаметности,
перед солнцем —
карманным фонариком.

Он подделывал
различные предметы:
дорогие ткани
и ковры,
золотые кольца
и браслеты,
вазы
и колхозные пиры
размножал он в страшном изобилии.
Жил
и не скрывал своей фамилии,
не боялся
ни одной статьи закона —
ведь подделывал он, вещи, эти
кистью,
мастихином,
маслом,
жжёной костью,
золотистой охрой,
жёлтым кроном
имитировал он шляпки у гвоздей,
зеркало воды,
коровье вымя…
Он умел
подделывать
людей,
и казались на холстах живыми
милые моделей двойники:
производства передовики,
агроном,
взирающий на семя,
смуглые колени женских ног…
Всё он мог,
но
одного не мог,
одного не мог —
подделать время!
Впрочем,
это никому не удавалось,
даже очень хитрым краскомазам,
что бы ими ни изображалось:
академик,
изобретший мазер,
первый астролётчик
на Луне
иль король,
сидящий на коне.

Нас в прошлое пускают
по билету,
идут сквозь сердце
кадры киноленты,
горит экран,
и холодеет зал…
Горячий август,
мятый краснотал,
дымится солнце,
жатвой бредит просо,
губастый конь
проносит седока.
И мальчики
в шинелях не по росту
сжимают сабли
в жёстких кулаках.
Высокий взрыв
железо мнёт и корчит,
вдали пылает чёрное село.
Споткнулся конь
о синий колокольчик,
и опустело жаркое седло.
Мак отцветал
цветами кровяными,
в глазах тускнеет
солнечный овал.
Прекрасное,
единственное имя
мальчишка, умирая, прошептал.
Не доскакал…
Лежит под красной вербой,
зажата сабля вдовая в руке,
и вместо мамы
гладит горький ветер
его по остывающей щеке.
Умчался взвод
в боях творить эпоху,
и парни,
не убитые, в седле
со свистом пели,
что не так уж плохо
он прожил жизнь
за девятнадцать лет.
Но только мало,
мало,
слишком мало
хорошего он в мире повидал.
Так вышло,
что из женщин только маму,
одну лишь маму
парень целовал.
Великой революции фанфары,
трубят живые трубачи —
опять в поход.
Сквозь смерти,
сквозь закатные пожары
мчит по экрану
легендарный взвод…
Сухая ночь,
ложатся на бок звуки,
цветёт сирень.
Как зябки твои руки…
На Марсовом,
где тихо до утра,
тепло нам у бессмертного костра.
Салютом вечным
звёзды разбросало,
и в небо —
пасть раскрытая моста…

Не даром ли,
не даром ли досталась
мне эта тишь
и эта красота?
Ещё я в жизни не носил шинели,
держал в руках
лопату да весло…
Любимая,
кого же мы согрели,
кому от нас
хоть капельку тепло?
Ты говоришь —
я шлюзы рыл когда-то,
и Север брал в строители меня,
но этого, наверно,
маловато,
чтоб быть частицей
Вечного огня.
Ещё я в жизни мало наработал.
Жизнь, беспокой меня
и не щади,
чтобы посмертно
грел и я кого-то
и беспокойство
поселял в груди.

Введут «Мыслеведение» —
это
пусть будет главным предметом.
Читаю Беркли
чтеньем не беглым,
читаю,
как чёрное звали белым.

Давно это было?
Да, было давно.
Смешно всё это?
Нет, не смешно.

Ну, ошибся один, —
философ был глупый,
но ошибались школы и группы.
Верили школы,
что вечны классы,
есть высшая раса,
есть низшая раса.
Да, что там школы —
народы целые
верили в то,
что чёрное —
белое.

О, если б дело кончалось теорией!
Мальтус, Ницше, Гитлер.
Вера дорого стоит —
в печах крематория
люди всех наций гибли.

И всё потому совершалось,
что дети,
зубря падежи,
даты битв
и мысы, —
учились, как бойко и книжно ответить,
и не учились
мыслить.

Для того он
и живёт и дышит,
чтобы люди
становились ростом выше,
чтобы кончил мир
мириться с ложью.

Если великан
не на ходулях,
если он
действительно громада —
ничего
взамен ему не надо,
кроме пачки папирос,
удачной строчки,
кроме «свежевымытой сорочки».

Гулливер!
И за одно за это,
кулачки, сжимая в злобном гаме,
мстят ему, как могут,
лилипуты.
Копошатся гномы
под ногами.
После смерти
легче.
После смерти
вдруг становится бесценным
киноролик,
где лицо мелькает Гулливера.

Карлик,
плодовитый,
словно кролик,
гномы,
что недавно в злобном гаме
суетились где-то под ногами, —
вдруг трубят
в парадные фанфары
и спешат отметить
в мемуарах,
как они любили
великана,
как скорбят,
что он погиб
так рано.

Катилась из вечности в вечность река,
покрытая временным блеском,
и кто-то большой выпекал облака
за дальним и временным лесом.

На девушку в плавках белее, чем мел,
искавшую ракушки в иле,
матросик с буксира влюбленно смотрел,
а где-то и вправду любили.

Смотрел, как волна замещает волну,
старик на соломенном стуле,
и тоненький мальчик смеялся: «Тону!».
А где-то и вправду тонули.

И что-то большое тонуло во мне
в тот день солнцепервый и ясный…
И знаком тревожным завис в вышине
распятый на облаке ястреб.

Углублялось марксизма учение,
менделисты ловили мух.
Не глухим я был от рождения,
но в Крестах обострился слух.

Услыхал в одиночке над тумбочкой,
как суфлирует правде ложь,
как в Кремле набивает трубочку
табачком усатая вошь.

Как луна над «намордником» лысая,
лезет цирику в карабин,
как кричит Новодворская, писая:
— Отойди от глазка, сукин сын!

Как, того не желая берега,
строит с песней мосты народ,
как Лука в лжехриста не веруя,
втихаря лжепортвейны пьёт.

… Март снегами зоны засеивал,
«гуталинщик» упал на паркет…
Товарняк мчался с зеками с севера,
мне тогда было двадцать лет.

Океан влюбился в кухонную тряпку.
Это бывает, особенно у океанов…

Он часто приходил к ней,
но его загоняли в чайники, кастрюли, бадьи.
Однажды, увидев любимую,
он перелился через край раковины.

Боже, что тут произошло:
крики, ругань, суета.
Больше всех суетилась его любимая,
ее даже выкинули после потопа
в помойное ведро…

Океан вернулся назад.
Только иногда ночью
из крана капали его слёзы.
Ведь океаны тоже плачут, теряя любимых,
даже если те
кухонные тряпки.

Я гривенником запустил в луну,
но звона ты не услыхала…

Теперь следы твои,
как маленькие скрипки,
уводят в норку чёрного крота.

Ты изменилась,
как поэма в пересказе,
и уменьшаться стала.

А давно ли,
автобус,
встав на задние колёса,
всё норовил
лизнуть тебя в лицо.

О, мелкий факт,
ты —
крупного примета,
характеристика,
пуд соли
и анкета.

Определяешь,
физиономист:
вот этот —
трус,
а этот —
эгоист.

Я слышу возраженья:
-Судишь круто,
всё проверяет
трудная минута,
девятый вал,
смертельная атака…
Не верю.
Утверждаю
в сотый раз:
что, если предал человек
собаку, —
при случае
он Родину предаст.

Главное в том —
как
отдать тепло,
прежде чем стать холодным…

«Молод ещё
воскрешать человека», —
за глаза замечали маститые
в халатах и шапочках
цвета седых висков.

Но хирургу доверили
человеческое сердце.

В первоснежном нимбе
склонился он
над душой нараспашку
буквально.
Какое оно?
Может,
и не умеет
от волненья сбиваться с толку,
если на сцене
бьют по щеке Идиота,
если в жизни
объявят, что к Марсу
улетел космонавт 28.
… На лбу дневная роса,
третий час
дневная роса.

И когда он вышел,
воскресив человека,
закурил «Беломор»
и одним волоском на виске
стал похож на маститых —
медсестра сказала:
«Какие у вас
холодные пальцы…».

Новизной ежедневной отмечен
этот мир
и суровый, и нежный.
Изменились дневные речи,
шёпот ночи остался прежним.

Изменило время одежды,
изощрило орудия бойни,
но всё та же цена
на подснежник,
всё та же боль,
если больно.

И стучат сердца старомодно,
ясности —
неясны,
и лицо леонардовской Моны
загадочнее Луны.

Вот они лежат,
Эти будущие авторитетные букашки,
Мемуарного возраста старикашки,
Легкоранимые поэтические души,
Ниспровергатели,
Законов физики и математики,
Создатели человека
в пробирке.
Их, кажется, спутали б
собственные матери,
когда б не картонные бирки.
Но, знаю я не понаслышке —
Даже двухнедельные люди — РАЗНЫЕ:
Одни спокойно сосут пустышки,
Пустышки зелёные, белые, красные,
А другие — выплюнув соски орут,
Аж, берёт молодых нянечек жуть!
И ничего не поделаешь тут —
Требуют настоящую грудь.

В другой угол неба
комод тяжёлый
Решил переставить
зачем-то Бог.
Вместе с женой
повезли по полу
Набитый бельём
трёхэтажный гроб.
С комода
тяжёлая банка с кремом
Упала
и гулко разбилась вдрызг.
Жена,
обозвав Бога «старым хреном»,
Закрывши лицо,
зарыдала навзрыд.
Нервный Бог
закурил самокрутку,
Но, видимо, был
сырой табак:
Он спички чиркал
ежеминутно,
Проклиная себя
за вступление в брак.
И
из-за этой пустой безделушки
Из-за банки
пахучего крема «Весна»,
Проливными слезами,
уткнувшись в подушку,
Рыдала весь вечер
божья жена.

Расцвечен вечер календарной датой.
У зданий и людей нарядный вид.
А я смотрю, как юноша горбатый
на женщину красивую глядит.

Как лебеди, лишённые полёта,
глаза тоскуют на лице его.
А женщина
стоит и ждёт кого-то,
как из другого мира существо.

На водопой,
а скорей на убой
двигались
как-то сами собой:
какие-то древнейшие ассирийские ядромёты,
николаевская мортира
волочила лафет,
гаубицы,
броневики,
вездеходы,
современная установка суперракет,
кайзеровского танка громада,
гитлеровская «берта»,
наполеоновская пушка…

И всё это мрачное
железное стадо
гнала
тонкой хворостинкой
простоволосая пастушка.