Вера Звягинцева

А если ты любишь не можешь,
Из мо?ста шаткое бревно
В холо?дность вод упасть должно,
Кропленьем слёз тут не поможешь.

О стены бьёшь хрустальность рук,
Стучась без веры в камень голый,
Но разве буря стебель кволый
Должна беречь во имя мук?

Своей нарядною мольбою —
Богохулением грешишь.
Нет, не спасёшься, хоть твердишь:
Любовь… любовь… я за тобою!

Всех нас, что сме?ли пышной ложью
Любовных слов сквернить уста, —
Всех поразит нас пустота
Последней страшной карой Божьей.

Ещё одно дурное дело
Запрячет в память Петербург,
— Там пуля в Пушкина летела,
Там Блоку насмерть сжало грудь.

В игре и бешенстве неистов,
Окостенелый Николай
Пытал допросом декабристов, —
Всё крыла Петербурга мгла.

Опять его глухое слово!
К себе на гибель приманил
Петербургского такого,
Кто всех звончее жизнь любил.

Всех нас пронзительным ударом
По сердцу знойно полоснул
Тот страшный ледяной подарок,
Что Петербург прислал в Москву.

И перепуганы, и смутны,
С перекосившейся душой
За гробом, на ветру? попутном
Шагали талою водой.

Кто может мимо — слава Богу,
А нам, до своего конца,
Тяжёлой памятью в дорогу
Черты застывшего лица.

Глянцевые, чёрные кареты,
Тусклым блеском блещущий дворец,
Чуть ускорены биения сердец
До рассвета в ритме менуэта.

Не один из юных офицеров,
Опуская долу дерзкий взор,
Обрывает начатый узор
Свежих сплетен о высоких сферах.

Чуть склоняя лебединой шеи
Мраморный точёный стебелёк
В голубом (романтики цветок)
Входит петербургская Психея.

Нелегко такую красоту
И любовь такую за плечами
Проносить и тихими речами
Дерзновенную в других гасить мечту.

Нужно быть Мадонной величавой,
А в груди простые грусть и смех;
В прелесть юности одетый грех
Увлекает от прекрасной славы.

Там в дверях, с рассеянным Жуковским
Тот, кто так мучителен и мил,
Кто впервые сердце возмутил
Первою зимой ея московской.

Эти ручки — розоватый севр,
Как же им сдержать судьбу такую?
А биографы сурово растолкуют,
Что несовершенен был шедевр.

Ах, сквозь кружево, сквозь пенный котильон
Что рассмотрит голубая пэри,
Если те, мудрейшие, у двери,
Не решат никак судеб закон.

А когда из мира шпор и лести
Первый в духе с первой в красоте
Скроются в каретной темноте,
Кто-то скажет: «как им трудно вместе».

И бездны мрачной на краю…
Пушкин

В огромную пропасть прошлого
Осыпятся все часы;
Смотри, уже сколько скошено
Короткой земной красы.

Тесней же, теснее руки,
Покуда ладонь тепла,
Покуда швея разлуки
Покрова не доткала.

О, как осыпаются листья,
О, как осыпаются дни!
К сердцу моему наклонись ты,
У сердца моего усни.

Всхожу на мост. Бросаю руки —
Туда, ветра?м, вода?м, волна?м.
Какой обиды иль разлуки
Не перенесть на свете нам?

Какая боль закроет очи,
Доколе не заснут навек
От безпокойной этой ночи,
Где бродит вольный человек?

А всему предпочла нежный воздух садовый
М. Цветаева

А я отдам всю роскошь знаний,
Всю мудрость правого пути
За Божье светлое даянье:
Вдвоём по берегу идти.

За ту безвыходную нежность,
Что звёздами в душе цветёт,
За роковую неизбежность,
С которой пламя станет — лёд.

За всё, что именем прекрасным
Любви мы на земле зовём,
За этот плещущий, неясный,
Неистощимый водоём.

И когда настали дни такие,
Что на солнце легче посмотреть
Человеку, чем в глаза людские,
И легчайшим словом стало: «смерть»,

В смерти дух повеял кипарисный,
Женский голос окликает Русь:
«Так да будет ныне, так и присно,
Плачу, верую, молюсь.

Юроди?вым стало слово: «чудо».
Гефсимания давно пуста,
Но целу?ю каждого Иуду
В тёмные холодные уста.

И Иуда станет Иоанном,
И, рассыпясь горсткой серебра,
Прозвенит извечное «Осанна»
И по слову двинется гора».

Го?рлинка стучит в чужие стёкла,
Левое крыло у ней в крови?,
От окна к окну уже далёко…
Горлинка… живи!

В исчезновение не веря,
Ты думал после смерти стать
Цветком, травой, по крайней мере
Росою на траве блистать.

Со смертью мог ты примириться,
Когда б кипучая душа
Травинкой стала или птицей,
Природой заново дыша.

Я помню, летом на рассвете
Мы вышли впятером к шоссе.
Тебе хотелось солнце встретить
В его языческой красе.

Но сели четверо в машину,
Смеясь, уехали домой.
А ты стоял спокойно, чинно,
Особо строгий и прямой.

Светлели постепенно камни,
Погасли огоньки в домах.
Была твоя душа близка мне
Иль мысли дерзостный размах?

Безмолвно стоя на дороге,
Не предугадывал ли ты,
Что ты почти что на пороге
Другой, последней немоты?!

Потом мы видели поэта
Среди осенних астр в горбу,
Казалось, блик того рассвета
Скользнул по восковому лбу.

Я знаю, смерть — исчезновенье,
Но в этот вечер под Москвой
Хочу поверить на мгновенье,
Что шелест листьев — голос твой.

А. Блоку

Качаешься в гробу стеклянном,
И вновь тебя не пробудить,
Царевич стран, где нам не жить,
Апостол веры несказанной.

Над гробом голубые слёзы
Небес, возлюбленных тобой,
Серебряной своей листвой
Лепечет тополь: sancta rosa.

Ты восставал от сна однажды
(Метели раскачали гроб),
Чтоб бросить в мир златистый сноп
Лучей, не повторимых дважды.

Ты восставал от сна, и снова
В ножны? положен светлый меч.
Чуть-чуть дрожит у мёртвых плеч
Край серебристого покрова.

И рокотали‚ рокотали лиры,
Певца кудрявого приветствовал Парнас,
Когда в затишье золотого пира
Струя кастальская блистательно влилась.

Скрипели нагруженные телеги,
Бряцали в лад им бусы Мариул,
Когда под голубым сияньем Веги
Алеко у цыганских плеч уснул.

И странный сон пал на чело поэта:
Огромный зал, цветы, шелка… шелка…
И вдруг из кружев — дуло пистолета
Наводит женская прекрасная рука.

И снегом рассыпаются колонны,
А сердце так болит, а сердце так болит,
И чей-то голос, до тоски знакомый:
«Жизнь кончена… дыхание теснит».

От страшных снов дневная жизнь лишь краше,
Но что-то стукнуло в груди кусочком льда,
Когда, подняв персты, прелестная Наташа
Сказала слишком роковое «да».

Судьба, судьба! Божественного барда
И нищего — молчанью одному.
Так сердце женское рукой кавалергарда
Прекраснейшую жизнь щелчком швырнуло в тьму.

И плакали, и плакали метели,
Кустарником колючим шелестя,
Вчерашний след разостланной шинели
С ужасных мест испуганно метя.

Летите, летите зелёные долы,
На звонницах пой моя медь;
Недолго, недолго под твердью весёлой
Грустить, опьяняться и петь.

Целую, целую горячие тра?вы;
Вдыхаю и ночи и дни…
О, счастье короткой земной переправы!
Иные брега уж видны.

Иные, иные брега ожидая,
Люблю тебя, горечь моя,
Всё счастье земного, несчастного рая,
Твою безысходность, земля.

Снизу и вверх, сверху и вниз
Широким размахом летят качели.
Сердце — уймись, сердце — смирись:
Только одно воскресенье в неделе.

Нам же, безумным, хочешь — не хочешь,
Праздник за праздником мир подавай,
Нам же безумным и дни, и ночи
Чтобы звенел, зацветая, рай.

Ну, размахнём же качели и сердце —
Снизу и вверх, сверху и вниз!
Ангел, открывший синюю дверцу,
На грешных сестёр своих подивись.

Сами вы там, наверху, виноваты,
Что безпокоен наш лёгкий нрав:
Бросили в сердце огонь крылатый,
В мире ж настроили мирных застав.

Ну, натянувши верёвки, как струны,
С звоном в груди, на? губы — смех,
Наперекор всем закатам — юны,
Сверху и вниз, снизу и вверх!

В.В. Держановскому

Крутись, вся в блёстках, карусель,
Плыви мой лебедь деревянный,
Душе холодной и туманной
От пошлой польки веселей.

На свете страшно без любви,
Недуг жестокий — жить без сердца;
Пусть карусели пья?но скерцо —
Безкрылый лебедь мой, плыви.

И эти крашеные кони
Когда-то деревом цвели,
А вот плывут, плывут в пыли.
Не всё ль в одном идёт законе?

Вся в блёстках, круглая, крутись,
В мишурной, мёртвой пестроте.
На трёхаршинной высоте,
Мой деревянный лебедь, мчись!

Не пастушка и не Психея,
Просто женщина в старой тоске,
Сердце на солнце грея,
Что-то пишет на белом листке.

И, бумагу свернув свирелью,
Милому другу поёт,
Как страшно под злой метелью
Застывает кровь в красный лёд.

И о том ещё, и об этом
И о всех пролетевших днях.
Можно звать и не звать поэтом
Ту, которая плачет в стихах.

Засыпает день… Засыпает…
Холодная скоро постель.
Пусть же поёт, как знает,
Бумажная моя свирель.

Моя любовь к Армении похожа
На вечную любовь к своей земле.
Не разберу, которая дороже,
Не гаснет жар в нестынущей золе.

Равно? я добрым жаром сердце грею,
Уж такова загадка бытия:
Не будь Россия родиной моею,
Армению не полюбила б я!

Ни твоей, ни своей, ничьей —
Никакой не хочу иронии.
Прятать боль под бронёй речей?!
Не нуждаюсь в их обороне я.

Если боль — так пускай болит,
Если радость — пусть греет, радуя.
Не к лицу нам, боясь обид,
Жар души заменять прохладою.

Снег идёт — он и бел как снег,
Небо синее — значит синее.
Если смех — так не полусмех,
И никак уж не над святынею.

Я хочу прямой красоты,
Не лукавого обольщения,
Я хочу, чтоб заплакал ты
От восторга, от восхищения.

Как ни смейся, как ни язви —
Это дело для всех стороннее.
Людям нужен лишь свет любви,
А не злой холодок иронии.

Я гибну — кончено
о, Донна Анна!
Пушкин

Каждому поэту — смертный час,
Каждому Жуану — Донна Анна.
Ветер тёплый, вечер тихий — сгас,
Дует ветр широкий, океанный.

Жизни вопрошающая мощь
Вся сомкнулась в образе едином.
Вот — стою и хлещет в грудь мне дождь,
Синие вплывают в сердце льдины.

И не знаешь — смерть, или любовь,
Только свет сверкает слишком резкий
И стучит в висках уже не кровь, —
Льдины разрывает буря с треском.

Мы на мосту. Какая-то река.
Не знаю: Рейн, Москва-река, иль Лета.
Не кровь,туман тут в жилке у виска.
И мы в стране, которой имя «где-то».

О, не Ромео, нет, и не Джульетта,
Хоть нежно так лежит в руке рука, —
Пожалуй, мы скорее Гензель с Гретой,
По дому дальнему такая в нас тоска.

А, может быть, имён совсем не надо,
И безымянны: речка, я и ты.
Такой текучей, нежной пустоты

Такая безымянная услада.
Два голоса во тьме. Два всплеска в океане
В тумане мы, в тумане мы, в тумане.

Оттого, что в тень могилы
Надо будет лечь уснуть,
Я кладу, покуда, милый,
Голову тебе на грудь.

Оттого, что жёлтой глиной
Навсегда закроют вход
В золотистые долины,
Я тебя целую в рот.

А когда отходишь, чётко
Я крещу упрямый след.
Милый, милый — там решётка,
Здесь — просторный белый свет.

Но у меня осталось счастье,
Последняя из тонких вех,
Останки пышной гиблой снасти —
Моя Москва, мой тихий снег.

Беру снежок в ладонь, украдкой
Целу?ю (родину в уста),
В безмерной горечи так сладко,
Что не тревожит красота.

Замоскворечье в тихом круге
Уныло брошенных мостов —
Моя Венеция, мой Брюгге,
Придел забвения и снов.

Ты всё — огромная часовня,
Блистанье старых, тёмных риз.
О, сердце, будь ещё безмолвней,
Ещё покорнее молись.

Да, у меня осталось счастье,
Последняя из тонких вех,
Мой парус на останках снасти:
Моя Москва, мой тихий снег.

Для чего я лучшие годы
Про?дал за чужие слова?
Арсений Тарковский

Нет, мы не годы продавали —
Кровь по кровинкам отдавали.
А то, что голова болела, —
Подумаешь, большое дело…
И худшее бывало часто:
Считались мы презренной кастой,
Как только нас не называли!
Друзья — и те нас предавали!
А мы вторую жизнь давали
Живым и тлеющим в могиле.
Достанет нашего богатства
И на тысячелетья братства.
Ты самого? себя не слушай,
Не ты ль вдувал живую душу
В слова, просящие защиты!
Так на себя не клевещи ты,
Ты с фонарём в руках шагаешь,
То там, то тут свет зажигаешь,
Как тот же путевой обходчик.
…Вот что такое переводчик.

Солнце — метель золотая —
Сердце кружит сном.
Как сказать тебе то, что знаю,
Каким осенить крестом?

Стань на речкою в резкий ветер.
Сквозь ветер — звон.
Все вопросы тонут в ответе:
«Жизнь есть сон».

Остановилась у чужого дома;
Кусты шиповников склонились у колен.
И дом, и сад — всё чуждо и знакомо.
Как долгий сон — скитанья вечный плен.

Не отзываются чужие за стенами,
Бледна на лютне тонкая рука.
А за цветущими шиповника кустами
Дорога пыльная темна и далека?.

Околдовано сердце моё
Красотою и горькой и грубой.

Я люблю этих смелых людей,
Может быть, иногда и недобрых,
Терпеливых седых матерей, —
Вот Армении подлинный образ.

Я люблю эту мудрость веков,
Лебединые женские пляски,
Медь горячих тяжёлых стихов
И полотен сарьяновских краски.

Ты не снись мне. Не могу я
Даже в темных дебрях сна
Вспоминать про жизнь другую
Раз мне эта суждена.

Я давно уж научилась
Обходиться без любви,
И меня ты, сделай милость,
В снах любимой не зови.

Все прошло. Как не бывало
Полудетской теплоты,
На земле похолодало,
Рук моих не греешь ты.

Счастья моего желая,
Веря жизни, не судьбе,
Завещал ты, чтоб жила я
Без тебя, как при тебе.

Вот я и живу. Не плачу.
Часто очень весела.
От людей сиротство прячу —
У людей свои дела.

Так не снись мне постоянно,
После радостного сна.
Вспоминать одной так странно,
Что была я не одна.

А. Блоку

Ты предстал от всей земли несчастной
Господу заступником-послом.
И померкли ангелов безстрастных
Лики ясные перед твоим челом.

Не о пустоте полей окрестных,
Не о гладе, море и боях —
О тоске великой повсеместной
Говоришь пред Господом в стихах.

Ужаснулись ангелы: как страшно
На возлюбленной живой земле,
Где не помнят нынче день вчерашний,
Чистотой кичатся только в зле,

Где застыли в ледяном покое
Бешеные с виду города??,
Где не умирают вместе двое,
Вместе не смеются никогда.

И впервые поняли на небе,
Отчего не стало слышно слёз:
Как молиться о насущном хлебе,
Если нет насущных миру роз,

Если от негреющего света
Тайного не стало ничего,
Если все до одного — поэты,
Человека же — ни одного.

Ты стоишь и Господу пророчишь,
Ангельские трубы пополам.
Для себя ты ничего не хочешь,
Отказавшись от Прекрасных Дам.

Стану я тебе теперь молиться,
Как Николе бабы в деревнях.
Умоли у Господа водицы,
Сохнет рот от чёрного огня.

Я одна средь мёртвых и надменных
В нежности и страсти глухо бьюсь,
Средь высоких ледников вселенной
Позабывши солнечную Русь.

Пристальнее смотрите
В останавливающиеся глаза,
Спешите любить, спешите, —
Скоро будет нельзя.

В великолепном бездушии,
Любители грустных строф,
Внимательнее слушайте
Му?ку живых слов.

Пойдёте пешком на кладбище,
Над письмами просидите ночь,
А было так просто — нищему
Медным грошом помочь.

Пристальней же смотрите
В останавливающиеся глаза.
Спешите любить, спешите, —
Скоро будет нельзя.

Пойдёте пешком на кладбище,
Над письмами просидите всю ночь,
А как было просто нищему
Медным грошом помочь.

О, как говорят над могилой,
Как горестно машут рукой —
Он был и любимый, и милый,
Сердца? обжигал нам строкой.

Десятую долю, не больше,
Сказали б ему, когда жил —
На сколько он про?жил бы дольше,
Стихов ещё сколько сложил!

Твержу, как заклятие снова:
Любите живых горячей, —
Нужнее живому два слова,
Чем мёртвому десять речей.

Я рыбою на берегу
Плещусь в зыби песка сухого,
Я знаю, знаю, знаю слово,
Лишь выговорить не могу.

Послушайте, о, подойдите
Ко мне, земные существа,
Я вам шепну едва-едва,
Лишь сердце ближе наклоните.

Я прошепчу, я проплещу
На странном рыбьем языке,
В моём убийственном песке
Я взгляд мой с вашими скрещу.

И вы поймёте, может быть…
Но никого. Горит вода.
О, никогда мне,никогда
По синим блескам не доплыть.

Я рыбою на берегу
Плещусь в зыби песка сухого,
Я знаю, знаю, знаю слово,
Лишь выговорить не могу.

Я пишу, как дышу.
По-другому писать не умею.
Поделиться спешу
То восторгом, то болью своею.

Я навряд ли права,
Исповедуясь так перед всеми,
Не нужней ли слова
О делах, обгоняющих время?

Что я всё о своём?
Я живу в этом мире огромном
Не одна, не вдвоём,
В уголке не скрываюсь укромном.

Не такая пора,
Чтобы жить лишь своею душою,
Нужно кончик пера
Окунуть в море жизни большое.

Ну а всё же, друзья,
Может быть, этот грех мне простится:
Ведь, по правде, и я
Тоже этого века частица.

Я, конечно, грешу, —
Что судьба одного человека!
Я пишу, как дышу.
…Но дышу-то я воздухом ве?ка.

Анне Ахматовой

Ты рассказала за меня
И за других на нас похожих,
Как от палящего огня
Становятся мудрей и строже.

Но мудрость помогает лире…
А женщине что делать с ней
И как нам быть в холодном мире
Без Лоэнгри?на лебедей?

Так. Под второй удар лани?ты
Подставишь… А потом куда?
Без тёплой солнечной защиты
Застынет в тонкий лёд вода.

Ты девочкою хрупко-смуглой
Любила море и закат…
И вот осталось только угли
Совком дрожащим выгребать.

Но кто из нас тебе кадящих
Поможет руки отогреть
И отразить удар разящий
В тот час, когда не сможешь петь?

О.Н. Фрелиху

Странный гость вошёл внезапно
В цирковые коридоры,
Бутафорский тухнет запад,
Оборвали марши хоры.

Акробаты все в смятеньи
Полетели вниз с канатов.
Принца Гамлета явленье,
Короля живых закатов.

Отчего такая смута,
Помутнелось в каждом взоре?
Не вино во рту — цикута,
Каждый клоун — бедный Йорик.

Странный гость, в груди налево
Отчего у Вас не бьётся?
Только сзади, справа, слева
Ветер за плащём несётся.

Все полотна,точно души,
Съёжились в тугие сборки,
И нежданно тишь нарушил
Голос медленной танцорки:

«Моего вы знали ль друга,
Первый Дании боец».
И, как смерть, в средину круга,
Стукнув ручкой без колец.

Странный гость ушёл внезапно
В глубь широких коридоров.
Вспыхнул бутафорский запад,
Загремели бубны с хоров.

Стоишь, не поднимая глаз.
На веках — весь прошедший век.
Усталый… Милый… Человек…
Какой холодный, светлый час.

Послушай, эту боль давно
Мои предсказывали сны;
Как непреложны, как ясны
Пути всего, что суждено.

Прощай… Без имени копьё,
Что грудь мою прошло насквозь.
Пойдём опять, шатаясь, врозь,
В своё безпутное житьё.

Шафрановым загаром
Подёрнута земля,
Ликующим пожаром
Пылают тополя,

Кидают в роще сонной,
Прохожего дразня,
Охапкою лимонной
Шуршащего огня.

Шоссе до Канакера
В рубиновой заре,
Одни фонтаны сквера
В струистом серебре.

Не в лавке антикварной
Камней старинный ряд —
На улочке базарной
Лиловый виноград,

Огромные корзины
С душистою айвой,
И синих слив седины,
И перец огневой,

И бархатные груды
Оттенка чайных роз —
Не персики, а чудо
Прислал сюда колхоз.

Глазастые ребята
Черны, как угольки;
До са?мого заката
Шумят, годят ларьки.

А ляжет полосою
На яблоки закат —
Обрызганный росою
Привидится нам сад.

Осенний день победной
Сверкает красотой,
И бронзовой и медной
И светло-золотой.