Владимир Британишский

Коптилки многолетний свет.
Мгновенный всплеск салюта.
Нет, солцна черного тех лет
нев ысветлиит минута!
Иллюминация столиц,
с парадами, с окестрами…
Салют! Лишь раны он солит
солями разноцветными.
О звезды детства моего —
копейки в кепке инвалида!
А снегу, снегу навалило —
белым-бело, белым-бело!
Зиме спасибохоть за то,
за то, что поле побелело:
все, что пылало, что болело,
снегами все заметено!
Земле спасибо хоть за то,
за то, что с хлебом полегчало…
Но детства нашего начало —
как затемненное окно!

Дом, как бог: бережет береженых —
престарелых и малышей.
Этот был — для молодоженов.
В нем сковзило со всех щелей
и дымило — топи смелей!
Жили в доме четрые пары,
по количеству комнат в доме.
Парни были бородачами
(не в угоду нынешней моде).
Парни были буровиками.
Жены день в конторе торчали
над какими-то чертежами:
изрезали руколны бумаги,
изводили флаконы туши —
получалось у них все лучше!
Приходили парни со смены.
Всю спецовку швыряли в угол.
Выпивали (и жены с ними),
занюхивали луком.
А за окнами был поселок.
И дорога вела на рудник.
И прожектор цвел как подсолнух,
в темных, зимних, полярных тундрах.
Жили-были. По субботам мылись в бане.
В воскременье брали лыжи.
А один играл на баяне.
Возвращались лыжники с лыжницами,
жен вытряхивали из шуб…
В этом доме взаимной слышимости
не ворчали на лишний шум.
Все ночные шепоты, скрипы
шиты-крыты под общей крышей,
хоть торчит к соседям насквозь
каждый в стенку забитый гвоздь!
А весна врывалась июнем.
Таял снег. Вода прибывала.
И кровать и стол омывала.
И шутили в письмах: «Воюем
с наводненьем — времени мало!..»
Есть дома, берегут береженых:
дом ученых и детский дом.
Этот был — для молодоженов,
очень молодо было в нем!

Взаимопонимание людей —
настойчиво желаемое чудо!
Потемки заполняли душу чью-то,
и вдруг светает, вдруг светает в ней!
Писать ли письма, как писал Фурье
(и каждый вечер ждал в условном месте?),
стучать ли в стену, как стучат в тюрьме:
ведь одиночество страшнее смерти?
Крутить ли чаще телефонный диск:
подышишь в трубку — задрожит мембрана!
Хвататься ли за карандаш и кисть?
Держаться, как стареющий артист,
за крики поощренья «Бис!» и «Браво!»?
От сердца к сердцу отыщу ли путь?
Найду ли в спектре нужные частоты,
чтоб донести пускай не смысл, не суть,
а только часть, ну, хоть чуть-чуть,
хоть что-то?
Ах, наша связь беспомощно слаба!
Мы говорим — лишь сотрясаем воздух.
Но вдруг приходят нужные слова,
единственные, как пароль и отзыв.
Чужой, перестающий быть чужим,
ты отвечаешь: «Понял тебя, понял».
Как физик одержим единым полем,
так я всеобщим братством одержим.
Чудак! Ведь мир не богом сотворен
и логики в нем биться не добиться!
Но нужен, нужен физику закон.
А мне — договорившихся сторон
диалектическое, но единство!

Все, все объяла вечная Река —
Туву, Хакассию, тайгу и тундру.
И в океан ушла с материка.

Но снова ночь уступит место утру,
пойдет по кругу солнце
и людей
согреет, как костер, горящий жарко, —
и снова возродится Енисей,
соединяющий вчера и завтра.

Как древа жизни бесконечный ствол,
что нижний мир соединяет с верхним,
он вечен. Вот уходит. Вот ушел.
И возвращается, бессмертный к смертным.

Какое счастье — быть на берегу,
в Кызыле, в Красноярске, в Туруханске,
и слышать голос — “Я бегу, бегу!” —
по-русски, по-тувински, по-хакасски.

Все, все объяла вечная Река,
текущая посередине мира.
Как глубока она! Как широка!
Как отчужденна: мимо, мимо, мимо…

Я стоящую женщину любил
и стоящих друзей имел. И стоящая
жизнь прожита. И даже если б был
на свете Бог, то непонятно, что еще
просить у Бога. Даже если б был.

Я расскажу про Сосьву,
про Северную Сосьву.
Мне это старый манси
рассказывал со злостью.

В лесах водились лоси,
а в Сосьве жили сельди.
У манси были петли,
у манси были сети.

У манси руки ловки:
долбить умеют лодки.
А сельдь ловилась в сети.
А лоси в петлях дохли.

У дохлых лосей — запах,
но запах — не причина…
Шаман вот, жалко, запил.
Здоровый был мужчина.

Он умер с перепоя,
он умер от икоты…
И зверю нет покоя,
и людям нет охоты.

И сельдь пошла помельче.
И спирт пошел послабже.
И русский стал похуже.
Худая жизнь пошла же!

Стреляет русский лося,
а сельди солит в бочку.
Гоняет русский лошадь,
а лошадь возит почту.

А было русских редко,
а стало русских густо.
Была мансийский речка,
а стала речка — русский!

Вблизи Козьмодемьянска был овраг.
Там собирались вороны. Их было
десятка два иль три. Ареопаг
верховных птиц не выглядел уныло,
но мрачно и торжественно. Жрецы?
Иль судьи? Прозорливцы? Мудрецы?
Блюстители традиции суровой?
Облюбовав один из двух дубов
(двух недорубленных еще голов
дубравы, некогда многоголовой),
сидели молча. В этой немоте
казался каждый вещим великаном.
Я понимал, что времена не те,
сочувствовал последним могиканам,
ютящимся на роковой черте
священной рощи…

— Все сверстники мои — давно на косогоре! —
И взглядом указал. Но не на ближний холм
(десятка два крестов, полузаросших мхом),
а выше, ввысь, туда, где в голубом просторе
какая-то ему видна была гора,
невидимая мне. И, помолчав немного,
добавил ласково: — Ну, ладно, мне пора! —
как будто бы его уже звала дорога
туда. Мы разошлись. Вот весь наш разговор.
Но часто я с тех пор то слово вспоминаю
и вместо “небосклон” читаю “косогор”,
и открывается вселенский кругозор —
не деревенская околица: земная!

Геофизику Юрию Поликарпову

Мы топор и лопату кладем про запас —
пусть спасет нас их древняя сила.
А без них мы, наверно, пропали б не раз
там, где наша машина ходила.

Вот лежат они сзади, как брат и сестра,
и железо звенит о железо.
А машина летит по шоссе, как стрела,
до развилки у ближнего леса.

Там лесная дорога вступает в права.
И, в сторонку отставив приборы,
инженеры встают, закатав рукава,
на борьбу с анархизмом природы.

Я божусь, чертыхаюсь и снова божусь,
на тяжелую вагу всем телом ложусь —
выволакиваю на сушу
обессилевшей техники тушу.

Грязь летит мне в лицо,
как на пестик пыльца…

Мой товарищ ломает краюху, —
этот хлеб, заработанный в поте лица,
будто чашу, пускаем по кругу.

Современность диктует фасоны бород
и одежды чудного покроя.
Но едва только сходим мы с гладких дорог,
просыпается что-то другое.

Где-то сзади, среди топоров и лопат, —
слышу сквозь интеллект инженера! —
первобытная верность и честность
лежат,
и железо звенит о железо.

Лет пятнадцать назад
в районной чайной
на берегу
одной из великих сибирских рек
можно было прочесть
меню:

первые блюда:
уха из нельмы,
уха из осетра,
уха из стерляди;
вторые блюда:
нельма жареная,
стерлядь жареная,
осетр жареный.

На вторых этажах кто-то жирные жарит блины.
Третьих нет этажей, а четвертых и пятых тем паче…
Этак лет через двадцать, расчувствовав смак старины,
будут снобы сюда приезжать (шантрапа побогаче),
будут слайды снимать и накрутят любительский фильм…
А пока здесь провинция, пятидесятые годы,
и приезжим из Днепропетровска, стилягам лихим,
здесь тоскливо и тошно: где же здесь “прошвырнуться по Броду”!
(”Брод” — конечно, “Бродвей”, а не брод, о котором Крылов
в басне “Лжец” говорит. Да, и следует оговориться,
что тогда, в середине пятидесятых годов,
“Брод” был в каждой “приличной”,”себя уважавшей” столице.
Я был рьяный “бродяга” и рвался “подальше”,”в народ”,
но у наших стиляг в Ленинграде Невский был — то же самое — “Брод”.)

На вторых этажах кто-то жирные жарит блины…
Жаль, что не был фотографом я и что не был провидцем:
знал, что это провинция, да, но не знал ей цены,
и не знал, что секира при древе, что дни сочтены,
и что это — как юность — никогда уже не повторится.

Я гляжу через реку — на той стороне,
в мире том, но таком же большом,
светит солнце, еще непонятное мне,
но понятное тем, кто ушел.

Там, за Камой, за Волгой, за всякой рекой —
мать, отец и все больше друзей:
заселяется мир, мир почти что такой,
тот, но в этом терпеть все трудней.
А на призрачном потустороннем лугу —
рай цветов и трава зелена.
И чем больше любимых на т о м берегу,
тем понятнее т а сторона.

Вода и небо.
Камни и пни.
Скудного сена
две-три копны.
Сушатся сети.
Уха — в котле…

Где-то на свете
в райском тепле,
будто в теплице,
зелень пышна,
цветы и птицы
кишат кишмя…
Только там нету
всей наготы
этого неба,
этой воды.

Снились двое товарищей по Салехарду.
Оба в синей одежде, но нет, не в спецовках:
в пиджаках богатырских, подстать великану,
двое кряжистых, широкоплечих, высоких.
С той же стрижкой под бокс. Загорелых: на юге?
Может, были в альплагере? или в Болгарии?
Двое тружеников производства-науки,
что зарплату когтями из недр выкорябывали.

Это было в толпе, в продовольственном саме.
Не узнают? Узнают? Они не узнали.
И ушли…

То ли встречусь когда-нибудь с вами,
то ли нет? Может, сон повторится? Едва ли.

Во сне явился старый Томск
за дымным заревом московским.
Он деревянный был, как мост,
и я ступал, скрипя по доскам.

Резьбою деревянных изб
век девятнадцатый здесь длился.
По лестницам, кто вверх, кто вниз,
люд двигался…

И углубился
я в этот сон, в Сибирь, в себя,
разверзшегося, будто шахта.
Ступени, подо мной скрипя,
стонали, всхлипывали. Шатко
подрагивала — скрип и треск —
трухлеющая твердь конструкций.
Скрипело время. Так скрипеть
не может дерево. Коснуться
нельзя — рассыплется вот-вот
вся эта длящаяся ветхость,
поскольку уходящий век тот
уже ведь умер, а живет.
Уже истлел он, а хранит
свою бревенчатость-дощатость
и, как любой анахронизм,
пощады ждет.
А беспощадность
свою добычу стережет.
Но пусть не я. Я не коснусь,
не трону призрачного царства.
Я с ним не тороплюсь расстаться:
я знаю, что сейчас проснусь.

Нет у них пельменя, нет у них оленя,
там житье плохое, хуже, чем у нас.
Старая сибирская песня

Вы бытовали тут,
а мы бывали там,
где продают кету
полтинник килограмм.

Где мед едят из сот
и с воском пополам,
аж по усам течет,
и мы бывали там.

Где рыжики растут,
устлавши ельник сплошь,
мы были там, а тут
такого не найдешь.

А там любой рыбак
коптит лишь муксуна
и рыбой так богат,
что рыбе грош цена.

Там водятся сомы
и сосьвинская сельдь;
немного, но и мы
ее успели съесть.

Вы толковали тут,
мы вкалывали там,
где трудятся в поту,
как праотец Адам.

Зато уж кончив труд,
от всех земных даров
берут:
так дружно жрут,
что только будь здоров!

Бригада ли, артель,
отряд ли, экипаж,
но жрать как сто чертей —
таков обычай наш!

Ни в сказке рассказать,
ни описать пером,
какая благодать
бывала за столом

в той чайной над рекой,
где стерлядь и осетр,
какой был пир горой,
и все-то — первый сорт!

Мы повидали рай —
не жаль и помирать:
мы на земле порой
могли попировать.

Друзья, с кем ел и пил!
Еды вам и питья!
Здоровья вам и сил
для долгого житья!

Что я помню в Салехарде,
в северном холодном царстве?
Помню фрукты и цветы
небывалой красоты.

Где ж я там их видел? Где-то
на стене возле буфета,
водки-сельди-винегрета,
где — восьмое чудо света —
фикус рос до потолка,
где иначе и до лета
мы б не дожили: тоска.

Хорошо в такую пору,
когда снегу до колен,
фантастическую флору,
утешительную взору,
видеть, вместо голых стен.

Только сядешь за столом —
пред тобой была картина,
от нее, как от камина,
так и веяло теплом.

В широченной черной раме
вся светилась, веселя:
мол, цветами и плодами
изобилует земля.

Тот художник не с натуры
написал их, видит Бог,
но по широте натуры
одарил нас всем, чем мог.

Памяти Федора Николаевича и Натальи Николаевны Дмитриевых

Я ночевал у стариков
между Арбатом и Пречистенкой —
край переулков, тупиков
и двориков — опрятный, чистенький,

старозаветная Москва
с ее портретами фамильными,
без хлестаковства, хвастовства,
без русофильства с ретрофильмами.

Муж и жена, как брат с сестрой
(и даже совпадало отчество!),

в квартире обитали той,
опустошенной, но не дочиста.

В квартиру был отдельный ход,
здесь жизнь была чуть-чуть отдельная,
чуть отстранившаяся от
чертой незримой отчуждения,
от лезущих и прущих вверх,
от грязи, мерзости и низости…

Он — был так хрупок, худ и ветх
и светел был и жил весь век
в почти младенческой наивности.
Она — художница, жена
и мать уже замужней дочери…

Храню в душе их имена,
мир праху их, не нужно горечи.

И, оказавшись в том краю,
где Малый и Большой Могильцевский,
я, как над гробом их, стою
над памятью, почти родительской.

1

Как из конного двора
вышли кони поиграть.
(Там в заборе есть дыра,
чтоб на улицу удрать!)

Улица едва подсохла.
На обочинах — цветы…

Вдоль всего-всего поселка
носятся, задрав хвосты!

Подойдут, глядят в окно —
открываем:
— Вам кого?
Вы ко мне или к ней?
Или к нам обоим?
Мы уж вас, таких коней,
накормим-напоим!
Что-нибудь найдется в доме
из остатков роскоши.
Хлеб и сахар — на ладони:
— Угощайтесь, лошади!

И стоят у этих окон,
умным глазом чуть косят.
И ведут себя тихонько:
понимают, что в гостях!

Замечательные гости,
с тонким тактом и чутьем,
не мешающие вовсе
нам двоим
побыть вдвоем!

2.

Рыжий мерин,
старый лодырь,
обошедший все дворы!
Привези нам сорок ведер
поутру
из-под горы!
Чтобы я сегодня долил
нашу бочку до краев…

А в реке оставишь вдоволь
для коней и для коров!
Что там Драма или травма!
Все на свете — трын-трава,
если, вставши утром рано,
обольешься из ведра!
И следы счастливой ночи
смоешь с грешного лица…
Утро солнечно и сочно.
Жизнь легка
и даль близка!

Рыжий мерин,
старый дурень!
У тебя — авторитет!
Ты — почти как Бородулин,
лучший здешний терапевт!

Рыжий мерин,
старый знахарь!
Лей, лей — не жалей
эту сладкую, как сахар,
от любых людских болей!

Названья прииртышских деревень
и адрес женщины в Староконюшенном,
он начинается: “Москва, Арбат”,
а познакомились мы там же, рядышком,
на Плотниковом, дом еще стоит,
а женщина та умерла давно уже,
я ей писал — и не застал в живых.

Мы говорили, помню, о поэзии,
о Маяковском, “Облаке”, о том,
что он, и правда, мог бы быть апостолом.
Поэтому я ей и написал,
Сибирь воспринимая как апостольство:
“апостолос” — “посланец”, нас послал
наш Ленинград, наш Ленинградский Горный,
и с Иртыша, посланничеством гордый,
я этой старой женщине писал.
О чем я ей писал? — о Ермаке?
о судьбах декабристов? о Тобольске? —
в той юности, в том дальнем далеке,
в том — ну, конечно же! — самодовольстве.

Входя в старомосковские дома
с их стариной (культура — это память),
ищу той женщины, того письма,
в котором уж ни слова не исправить.

Добрые лешие, травобородые боги,
дальние родичи злого Лесного Царя,
были мохнаты, как мох, и, как лес, древоноги,
хилую мощь мою помощью десятеря.

Дичью кормили и ягодами и грибами,
потчуя медом, поили водой из ручья,
сон беспокойный хранили и оберегали,
в годы безбрачия с дебрью лесной обруча.

Добрые лешие были мои домовые:
лапками пихты в палатке стелили мне пол.
Дедов не ведал я в детстве, но в дни молодые
дедов приемных в тайге угро-финской нашел.

Я, некрещеный, был свой среди них, некрещеных,
ползал в болотах, молился на пламя костра,
и для бродяги, бродившего в черных чащобах,
корни лесные и были корнями родства.

Лес первобытный, прапрадедовский, стариковский,
доброжелательный… Виден в нем, если вгляжусь,
Пан. Но не греческий — врубелевский, третьяковский:
голубокоокость и полузвериная грусть.

Слова росли в лесу,
как говорил Вико.
Так не стряхни росу,
дай ветке и листку
жить и дышать легко.

Язык наш — древний лес
языческих времен.
Так не спугни чудес,
еще чуть слышных в нем.

И шорохов лесных,
уже невнятных нам…
Тсс! Тише! Слышал их
Гомер или Адам.

Мой приятель, поэт и фотограф-любитель,
был москвич. В том и прелесть была, что москвич:
Ленинграда бы он без меня не увидел,
а увидел бы — так не сумел бы постичь.

Я показывал город, как будто владелец,
и впервые догадываясь, чем владел,
узревал, будто новорожденный младенец,
этот дар, от рожденья мне данный в удел.

Вдоль канала, а некогда речки Кривуши,
мы кривляли, а солнце меняло наклон,
и столетьями тут обитавшие души
вдоль канала гуляли с обеих сторон.

Открывались нам дворики и подворотни,
переулки, брандмауэры и мосты…
Я был сам как приезжий, как иногородний,
отчужденный, восторженный гость из Москвы.

…По Разъезжей, Кузнечной мы шли, по Свечному,
завернули на Загородный, где “Росконд”
был когда-то. Кружу, ухожу, но опять приближаемся к дому —
время движется вспять и сужается мой горизонт:
Пять Углов, Рубинштейна… Нет, все же миную,
не войду: никого уже там не найду я.
Мимо… И на Фонтанку я вышел. И друг мой со мной.
И три дома подряд он заснял там на пленку цветную:
желто-палевый, розовый и голубой.

Он увидел и снял все, что можно снаружи
видеть глазом и чувствовать тонким чутьем.
Утолив свою жажду — олень над ручьем —
он стоял. И о городе молвил моем,
что Венеции он, вероятно, не хуже,
а в Венецию вряд ли уж мы попадем.

Я припомнил два-три полотна Каналетто,
фильм “Увидеть Венецию и умереть”,
но крутилась, крутилась во мне кинолента,
та, которую сможет лишь смерть просмотреть.
Я был глазом, сценарием и объективом,
и хотя я ни фото-, ни кино-, ни-ни,
но уж если бы — я бы старинным картинам
подражал в этом жанре: попробуй сними,
как снимал Алексеев при Екатерине
и при Павле!..

Приятель истратил запас
пленки. Да и в желудках урчало у нас
и сосало… Но день был по-прежнему синий.

Родословное многоветвистое древо,
как плодами, портретами предков дарящее,
не дано мне. Дано только это вот тело,
что не ведает прошлого — лишь настоящее.

Я стою, как стрела, обращенная к небу,
позабыв о вчерашнем, сегодняшне-завтрашний…
Только темная память о тех, кого нету,
в сновиденьях всплывая, берет меня за душу.

Корни древ обнимаю в борах и дубравах.
Подменяю генетикой генеалогию.
Всех моих прапрапрадедов, прапрапрабабок
в стуке собственной крови я слышу мелодию.

Музыкальная тихо звенит табакерка…
Я посол их, помазанник, память и памятник.
Ибо памятник — жизнь, хоть она коротенька,
а не надпись на плитах кладбищенских каменных.

Жизнь — мгновенье, жизнь — вечное поминовенье:
минет — будут помянутыми поминатели,
будут в крови праправнуков жить, пламенея,
наши предки — прапраотцы и прапраматери.

В той Вильне, из которой вышел прадед,
от вымерших евреев — ни следа.
Отрублен корень дерева. Украден
ствол. Выкорчеван пень. Земля тверда,
утоптанная сапогом войны.
Нет у меня преданий старины.
Без прошлого, одним лишь настоящим
живу. Без предков. Щерящийся ящер —
вот предок мой. Да тот пещерный хмырь,
что узким лбом объять земную ширь
пытается…

Единственный шаман, которого я видел,
шаманом не был.

Он создал письменность,
дал своему народу
букварь

и собирался дать
словарь.

Он “Калевалы” перевел фрагмент
и “Песнь о буревестнике”, а также —
для образца —
две-три крыловских басни.

Хозяин языка, он им владел,
как если бы он был хозяин леса:
зверя не губи,
древо не руби,
чрево, носившее тебя,
возлюби.

Составил каталог богов,
а реки и ручьи
в большой конторской книге перечислил.

Сам перепись провел,
сам сосчитал
по головам
свое лесное стадо.

Дал письменность.
Стихи писать — не стал.

Единственный поэт, которого я видел,
поэтом не был.

Не захотел.
А может, так и надо?

Воинствуй, византийствуй, царствуй, Русь!
Тюремствуй и татарствуй над Европой!
Жандармствуй!
Все равно — куда приткнусь,
кроме черты оседлости огромной:
одной шестой!
Другие пять шестых —
пустые, бесполезные шестые:
твои леса, бессмысленно густые,
лишь здесь растут. И пестуют мой стих.

Прощай же, Герцен!
Легок твой возок.
И лошадей на станциях меняют…
И Русь невозвращенцев поминает:
будь милостив к ним, иностранный Бог!

Как турмалин, что субстанцию сланца
пальцами черных кристаллов пророс,
как березняк, что по тундрам расстлался,
как приветвившийся к стеклам мороз, —

льну я к земле, что меня приютила
как постояльца меж двух небытий,
к той, что моя колыбель и могила,
к той, что и Матерь моя и Батый.

Хлеб ее был мне и горек и солон,
взгляд ее был мне по горлу ножом,
мачехой грубой она мне была.

Но без нее в этом мире чужом,
на пустыре неоглядном и голом,
нет никакого другого угла.

Океан, разделяющий материки,
их сближает: в порту Петербурга ли, Бостона
тот же дух: парусины, смолы и пеньки,
та же вера: что мощь и дела велики
православного ли, протестантского ль Господе

Шли на запад, на запад, а мы на восток,
но от общей Атлантики к общему Тихому,
и уже зарождалось подобие строк
и поэм: ведь поэт ничего бы не смог
сочинить — континент дал и форму и стих ему.
Континенты же сходственны, и потому
“Камни солнцем сожженного Запада” Сэндберы
не откроют Америк уму моему,
а напомнят Кызыл, Красноярск, Колыму,
заснеженные горы сибирского Севера.

Я бы в космос взлетел и оттуда взглянул,
мне оттуда бы мир весь единым увиделся…
Я и в ямбах немецкой методы не блюл,
я любил в Маяковском Уитмена гул,
Маяковского — в рубленых строчках Уильямса!

Шумела, шелестела, шла шуга,
у берегов кружась, крушась и рушась.
Река текла, предсмертно широка
среди покорно застывавших лужиц.

Еще вчера, меж белых берегов,
она была очерченной и черной.
Уже вчера был взгляд ее глубок,
очищенности полон обреченной.

Неужто мне придется умереть
нечаянно, несобранно, нелепо,
не вспомнив тишину предзимних рек,
в последнем взгляде отразивших небо?

В Абакане, в вагоне начальника строительства Абакан-Тайшета
(начальник весь день отсутствовал и спасибо ему за это),
сидел я с другом, которого не видел уже два года
и вдруг увидел на улице и проводил до вагона.

Мой друг (стихотворец некогда) ходить начинал в драматургах.
Театр его хилое тело приподымал на котурнах.
А мощный дух гладиатора, таившийся в хилом теле,
теперь потрясает зрителей. Они, наконец, узрели!
(Узрели, увы, не сразу: не сразу нашлись режиссеры
средь множества слепорожденных и зрячих, но вросших в шоры).
Но я предвкушал тогда еще, когда нам было пятнадцать:
на души людей, как на клавиши, кладет он корявые пальцы,
те пальцы, что не позволяли ему играть на рояле
(жаль мне вас, виртуозы, которых играть — заставляли!).
Я слушал его монологи — прозренья, взрывы, прорывы.
Я слушаю их лет тридцать (и впредь, покуда мы живы).
И, встретившись вдруг на улице, я тут же хотел услышать,
что этот дух неуемный, чем он сегодня дышит.

Я верил в его победу и верю в нее поныне.
Хоть он побеждает медленно, повода нет для уныний.
Чем дальше она нарастает, тем выше она взметнется —
тупых, равнодушных, желчных хоть краем она да коснется.
Мой друг добьется признанья, добьется, живой или мертвый!..

Но это еще когда там. А год — шестьдесят четвертый.
Земля, конечно же, вертится, но мертвым что нам припарки
признайте сейчас, живого, пока он живой и жаркий!

Стынут стаканы чая в отдельном вагоне спальном.
Купе вагона становится театром экспериментальным.
Пространство все расширяется, как в той модели Вселенной,
которую не решается принять реализм смиренный.
(А реализму дерзкому — в стационарном мире:
как в стенах монастырских — лермонтовскому Мцыри.
А реализму дерзкому — нужен театр гигантский,
движущийся, раздвигающийся в ширящемся пространстве.)
Замысел разрастается, каждая его фраза
гулкой грозой раскатывается где-то в горах Кавказа…
Друг мой выходит, курит (курит он слишком много).
Жизнь — еще недостроенная, строящаяся дорога.
Публика любит премьеры. Будут ей и премьеры.
Есть еще в нас немного любви, надежды и веры.
Есть еще даже в избытке — сколько бы мы ни писали,
все это будут крупицы того, чем были мы сами.

Стоит вагон в Абакане. Чай остывает в стакане.
Вечер. Как раз середина тридцатилетних исканий.
Мы были пятнадцатилетними школьными рифмачами.
И вот уже тридцать стукнуло… И вот сорок пять за плечами..
Еще бы нам лет пятнадцать, но это уж как случится…

Сейчас вернется начальник и к нам в купе постучится.

Россия велика, и есть куда исчезнуть
тому, кому служить не позволяет честность,
кто склок столичных чужд, кто шум и кутерьму
не любит, может в глушь уехать, в Кострому.
Укрыться за Урал, в Сибирь. Тайгой и тундрой
жить: ближе к бытию. А быт литературный
лишь грезится вдали: мираж и суета,
без коей жизнь чиста, но… странно вдруг пуста!

Март — солнечный. Сибирь в снегах и льдах,
как мраморный мемориальный комплекс.
И как Адама помнит Аюдаг,
так и Сибирь своих поляков помнит.

И каждый раз, едва в Сибирь войду,
я вижу в недрах вечномерзлой толщи,
как будто тушу мамонта во льду,
закоченелый труп несчастной Польши.

Где намечал Никита Муравьев
Обийскую и Ленскую державы,
простор пустынный полон до краев
полупрозрачным призраком Варшавы.

Я не могу переступить Урал:
мне видится одно и то же. Боже!..

Хоть знаю, что Словацкий умирал
в Париже. И Шопен. И Норвид, позже…

В Москву — Московский был у нас вокзал,
а с Витебского можно было в Витебск.
Но я — я о Варшаве тосковал,
я именно ее хотел увидеть.

С Варшавского ходили поезда
до Гатчины, до Луги и до Пскова.
А до Варшавы не было тогда
пути на этом свете никакого.

Пустое место, мистика, мечта,
Варшава больше не существовала…
Но был вокзал, глядел из-за моста,
с той стороны Обводного канала,

но был вокзал и путь куда-то вел,
гудя, напоминая, беспокоя…
Да, был вокзал, но что-то было в нем
особенное, что-то не такое:

вокзал — вдовел, торчал, как черный пень,
его Варшаву на корню спалили.
И польских песенок никто у нас не пел:
тот пепел не был легок на помине.

Я ездил в Лугу, в Гатчину, во Псков,
я доезжал до Вильнюса и Минска…
Последний раз — огни твоих мостов.
Прощай! Взгляни, Варшава, на восток!
Воскресшая… живущая… так близко…

О, растенья-пустынники дюнных песков!
Ваша плоть аскетично суха.
Два-три злака да сосны среди лоскутков,
аппликаций исландского мха.

Я по берегу брел, собирая плавник
и любуясь на Финский залив.
Фиолетовый вейник шуршал, как тростник,
как папирус былых Фиваид.

Лет пятнадцать спустя: в Прикаспийской степи —
два-три злака в полынных песках,
ибо север и юг были горько скупы
в избираемых мною местах.

Но, бродя по земле, я был горько богат
среди тундр и убогих пустынь,
как раздавший имущество аристократ,
удаляющийся в монастырь.

“…Прости, что коротко, но вертолет уходит…”:
письмо товарища, год пятьдесят девятый.
Еще младая кровь играет в нас и бродит.
Еще из облаков Бог, старый педиатр
(каких теперь уж нет!), глядит на нас с улыбкой
всепонимающей, беспомощной и грустной,
а светлый север наш, наш угрофинско-русский
субконтинент-гигант, наш тихий и великий,
неповоротливый, плывет, плывет, плывет…
Как крохотный комар, взлетает вертолет.
А мы весь день, весь день полярный напролет
играем символами — феррум, купрум, никель —
как в детстве кубиками с буквами на них.
Далекая гроза, как ртутный выпрямитель,
сверхфиолетовая, ослепит на миг,
и снова свет и свет, и длится день полярный,
словно бессмертие, где пребывать вовек…

И правда: двадцать лет! А я, неблагодарный,
все недоволен был!.. Подумай: двадцать лет!

Похоронившая всех сверстниц,
старуха замкнута в себе,
как заколоченная церковь
в суровом северном селе.

Весна.
Сверканье снега синего —
все нестерпимей, все больней,
как будто вся земля усыпана
глазами хрупкими
людей.

Мерцают звездочки нетленные —
мильоны человечьих глаз,
как те угасшие вселенные,
чей свет идет еще до нас.

Глаз человека — легче пули.
Он беззащитен, как слеза.
Он — как снежинка:
пальцем ткнули —
и он растает без следа!
Он должен быть лелеем лаской.
Зеница ока.
Свет очей.
О, этих глаз надзор негласный
над смутной совестью моей!

Как больно!
Щуримся и слепнем.
Нас видеть отучала ночь.
Весна.
Как будто пытка светом.
И ясный день — что острый нож.

Поможешь ли девичьей грусти?
Подаришь ли мужьями-семьями?

Земля, оставшаяся впусте:
не заселили, не засеяли.

Как будто в заповедном тереме,
чтобы себя не оскоромили,
они от глаз мужских затеряны,
они от рук мужских схоронены.

И суженых не шлют царевнам
ни летние пути, ни зимние…
По выхолощенным деревням
шалят мальчишки допризывные.

И, как теленка за потраву,
уже не хлещут их по морде…
А парни, здешние по праву,
красуются в каком-то городе.
О девушках не погрустили,
не вспомнили поля и выгоны,
и, лишь со службы отпустили,
ушли на заработки выгодные.
А девушки живут надеждами
(попробовали вы бы пожили!),
живут прохожими-проезжими,
на их надежды непохожими.

И что возьмешь с него, с проезжего!
Ведь он не наласкает досыта,
ведь он не досыпает до света,
уйдет, едва заря забрезжила,
оставит горе горше прежнего!

Дорога зимником. Поселки,
и на краю — заезжий двор,
где огурцы дурной засолки,
пельмени, водка, разговор —
рассказ без всякого таланта,
почти что искренний, хмельной,
о том, как жизнь пошла нескладно,
а ведь могла бы стать иной.

А завтра — будто мне навеки,
как этой лошади, брести,
а елочки и вправду вехи
на тусклом жизненном пути.
А я и вправду горький мытарь.
Войдешь. Оттает борода.
Чуть с подбородка воду вытер —
стакан подносят: пей до дна.
Сажусь. Отдышишься немного.
Закусишь… И опять она:
встречает чуть ли не с порога
чужая исповедь меня.

Мне эта должность так подходит:
чужие беды собирать
(как щедро платят эту подать!),
считать и в сердце запирать.
Вживаться яростно и страстно,
себя навстречу обнажа…
И разве только для контраста
щепоть поэзии нужна!

По Иртышу, Тоболу и Туре
шел пароход в Тюмень, последним рейсом.
Два месяца я был в такой дыре,
таким дремучим был гиперборейцем,
что захотелось в город: областной,
и как-никак железная дорога,
цивилизуюсь за зиму немного,
и в глушь, в тайгу вернусь уже весной.

Каюта — на двоих. Попутчик мой —
угрюмый и почти глухонемой.
Но, выскочив на пристани в Тобольске,
бутылку водки я купил, и после
бутылки разговор пошел иной.

Он — секретарь райкома, а район —
тот самый, из которого я смылся
в столичную Тюмень, не видя смысла
в медвежий погружаться зимний сон.
— Да… Впрочем, наш район — в любой сезон
приезжему, конечно, не курортный…
А вы, простите, из каких сторон?
— Из Ленинграда. Там окончил Горный.
А здесь, на юге области, в войну
три года жил. И потому..
— Ну, ну!
Геолог, значит? Как на вашей карте,
не брезжит ли какая-нибудь нефть?
А то, покуда ничего тут нет,
дорог не будет. В Ермаковом царстве
и нынче, как во время Ермака,
одна дорога, в сущности: река.

И хоть ты кто, хоть секретарь РК,
ходи пешком, по грязи, по болоту…

А выслужишь за всю свою работу
лишь ревматизм. Плыву теперь в обком —
просить местечко где-нибудь южнее
и потеплее, пусть истопником
в любое городское учрежденье!
Четыре года на передовой,
одиннадцать тружусь в глуши медвежьей…
Пусть тут продолжит молодой да свежий,
а я уже устал и чуть живой.
“Ни почестей, ни денег, ни похвал”!
Не помните? Ну, что же вы! Некрасов!
А я ведь до войны преподавал
литературу в школе, в старших классах.
Директорствовал тоже. А потом
заданье получил — в тридцать восьмом —
найти среди учеников моих
не менее чем двух врагов народа.
А я в ответ: “У нас тут нет таких”.
Меня — не посадили. Но другого
назначили директором. И тот
нашел врагов. Кто ищет, тот найдет!..
“Терпеньем изумляющий народ”…
Некрасов!.. Нынешних, сказать по правде,
поэтов не люблю я никого.
И даже Маяковского, представьте.
Твардовского? Ну, разве что его.
И то не все, а кое-что, местами,
из “Теркина”. Что “города сдают
солдаты, генералы их берут”.
Твардовский — да. Но остальные — врут.
Читать вранье — тошнит. А вы-то сами
добавили б хотя бы одного?
— Да, есть один.
— И помните на память?
— Попробую.

И вот читаю “Память”,
и “Памятник”, и как лежит солдат,
и “Госпиталь” (”как мертвые кричат”),
и, разумеется, о Кельнской яме,
и о районной бане…

— Ну и ну!
И все это печатают?
— С боями,
с потерями, но все же…
— Про войну
не перепишете ли мне? Бумаги
я вам найду. И о районной бане…
О бабах… Я похоронил жену, —
сказал он вдруг некстати. — Прожил с ней,
считай, полжизни… И про лошадей
перепишите!.. Нам тут не до жиру.
Но — помните? — “когда б таких людей
ты иногда не посылала миру,
заглохла б нива жизни…”… Вы ему
скажите, если встретите, пусть пишет
побольше. Пусть подольше поживет.
Читатель, хоть не сразу, но прочтет.
Россия, хоть не сразу, но услышит.

Я выбрался на палубу. Сосед
надел очки, включил в каюте свет,
читал мои каракули кривые,
и Слуцкий, им прочитанный впервые,
ему был радостью на старость лет.

Я вдаль глядел. Шел пятьдесят шестой.
Шел тихий пароход по тихим рекам.
И Слуцкий над гигантской пустотой
звучал, гигантским отдаваясь эхом.

Инициалы: Д.Я.
И телефон: Д-1…
Время не кончилось: я
на две минуты продлил.

В эти короткие две
что я сказал бы ему,
если бы небытие
вдруг приоткрыло тюрьму?

И на свиданье войдя
в чудом открытую дверь,
что же поведал бы я,
будь я и мудрых мудрей?..

Молча гляжу сквозь года,
толща которых тверда.
Он там за твердым стеклом
или стеной изо льда
молча сидит за столом
и не посмотрит сюда.

Поэту, пришедшему с войны

Как вернулся Иона из чрева кита,
из распахнутой пасти,
из разверстого рта, —
выходили пророки из чрева войны,
черной желчью жестокости обожжены.

Жил три года Иона
во чреве кита.
А попал на свободу —
и не понял, куда.
Видит: белые льды,
голубая вода,
а во льдах китобойные ходят суда.

А из кожи китовой
подметки кроят.
А из жира китового

мыло варят.
А война-то — кончилась, говорят!
Уверяют!
А он — не верит.
Жил во чреве китовом три года подряд
и выходит на твердый берег.

Смотрит слепо и слезно
на солнечный свет.
И пророчит, пророчит
годы горя и бед.
А войны, говорят, и в помине нет!

Будут гибель и голод!
Вы слышите слово Ионы?

То устами Ионы
глаголют погибших мильоны.

Мой город был мне в раннем детстве явлен:
Владимирская, Рынок и Вокзал.
Но Гоголь… Достоевский… но Голявкин…
и Глеб Горбовский что-то подсказал.
Их было двое: “Глеб-и-Гриб”. Но “Гриба”
(так дочка говорила: “Глеб-и-Гриб” —
дети умеют и без грубых рифм
творить куски поэзии) — но Гриба,
за то, что жить не соглашался криво,
бескомпромиссен был и горделив,
который год терзает хищный гриф…
А Глеб ютится в крошечной каморке.
Он стену прошибает головой.
Он в ледовитом городе — как в морге
случайно оказавшийся живой.
Да, мы сопротивлялись и боролись.
Не много могут слово или стих.
И мы не растопили вечный полюс,
как и пророчил мрачный тот старик.
Но в рассыпающемся Петербурге,
как прах камней, как дерева труха,
хранится, будто в погребальной урне,
плоть тлеющая прозы и стиха.

Памяти Кирилла Косцинского

Цветаеву же добывал — Кирилл,
в глубинах ленинградского спецхрана.
И нам с Володей Уфляндом дарил
крупицы той добычи: грамм, полграмма.

Стихи он слушать был готов всегда,
а иногда любил принять красиво,
и кубики искусственного льда
(из холодильника) бросал нам в пиво.

Кирилл же провожал меня в Сибирь
и в “Европейской” ужин дал прощальный —
забыл я насмерть, чем там угощали,
но помню, сколь Кирилл сердечным был.

Он подарил мне книгу про войну
(была в ней правда, вместо прежних бредней).
Потом упрятан был во глубину —
нет, не сибирских руд: российских дебрей.

Но лагеря он посетил не зря:
наслушавшись блатного лексикона,
собрал он матерьялы словаря
живого языка или жаргона.

Потом уехал он за океан,
со всеми матерьялами под мышкой,
и умер там, и не вернулся к нам
ни собственной персоною, ни книжкой.

Он был словесник, как его патрон.
И хоть был слаб чуть-чуть по части женской,
но может быть, и впрямь святым был он —
Кирилл Косцинский, а в миру Успенский.

Ранним утром с похмелья ловлю
влажный воздух василеостровский…
Ранних — я вас вовеки люблю,
ранний Уфлянд и ранний Горбовский!

Ранний Ленька и ранний Олег!
Все мы ранние, все молодые,
и поем Городницкого “Снег”,
и горняцких своих эполет
драим буквы, почти золотые.

Ранний Рейн, ранний Бобышев! Рань
ленинградская! ранний Голявкин!..
Не вернуть тот потерянный рай
в Ленинграде моем ненаглядном!

Приезжаю — но нет никого,
нет ни в городе, ни в Комарово.
Вдруг пойму: нет меня самого,
начинающего, молодого.

Где тот юноша, вышедший в путь?..
Не забыть бы, где лево, где право!..
Не забыть бы добром помянуть
двух апостолов, Глеба и Дара!

Целый в памяти иконостас
всех уехавших или ушедших.
Мы ли смотрим? они ли на нас?
мы ли или они нас утешат?

Не докличусь их, не дозовусь
из могил или из эмиграций…

Ваши лица твержу наизусть,
дорогие мои ленинградцы!

Вот вы все: Саша Ку, Саша Шу,
удивленно-скептический Лева…

А увижу вас — что вам скажу?
Издалёка гляжу умиленно.

«… А если ты живешь
в том городе, где есть хороший мастер,
тем лучше для тебя. Но постарайся
начать учение как можно раньше
и от учителя как можно позже
уйти…»

В таких или почти в таких
словах я прочитал в одной из книг,
попавшихся мне в руки очень кстати,
практический и правильный совет,
а был я без пяти минут писатель
и в ученичестве уж восемь лет.

Учитель мой был молод, а не стар,
но был, подобно старым мастерам,
отцовски требовательный и жесткий
(коль попадался твердый матерьял;
а мягок был, когда работал в воске
иль хрупкий мрамор одухотворял).
Он в юношестве мне сломал хребет —
я хныкал искалеченным волчонком
в норе и выполз вновь на белый свет,
к очередным мальчишкам и девчонкам,
которых он теперь учил уму,
вернулся в ученичество к нему,
как в мученичество. Он был аскет.
Я тоже. Кто кого переаскетит?
Как примет он в свой монастырь? Как встретит?
Вот тут-то и попался мне совет:
“… и от учителя как можно позже
уйти…” (не уточнялось, сколько лет).

Я внял совету и ученья срок
длил, сколько мог. И был я, сколько мог,
учеником (а сколько мог, и другом).
Не я ушел. Он от меня ушел.
От всех от нас. Бывал он хмур и зол,
бывал несправедливым, резким, грубым,
мы ссорились надолго, а потом
я снова, сколько мог, учеником
пытался быть, вернувшись блудным сыном
в тот город, где он жил.
Но в этот раз
он навсегда ушел. От всех от нас.
Ушел, нам всем воздав по нашим винам.

Мне дверь открыл стареющий мужчина.
Он звал.
Но встречей — был обременен.

Мы долго ощущали молчаливо
эту распавшуюся связь времен.

Потом он спорил,
так непримиримо,
но с кем?
С людьми, которых не вернуть?
И поучал,
но все куда-то мимо,
куда-то в прошлое,
в себя,
вовнутрь.

Нельзя любить!
Обуза — то, что любим!
Все это лишнее: друзья, семья!..

И все твердил:
— Не доверяйте людям!
И повторял:
Надейтесь на себя!

А я смотрел, как много в нем убито,
и там, где раньше в нем любовь была,
сплошная, беспросветная обида
в глазах большими бельмами легла.

Я шел домой:
А мы какими будем?
Неужто нас ожесточит судьба? —
Мне слышалось:
Не доверяйте людям!
И чудилось:
Надейтесь на себя!

Из многих спин согнут тугие дуги.
Иные переломятся хребты…

Я все шепчу:
Он просто был не в духе.
Он просто был…

Шепчу.
До хрипоты.

О цветущих девушках с персиками
оставляю писать досужим.
Я любуюсь моими сверстниками:
видно спектр моих мыслей сужен.

Словно лошади легкоголовые,
беговые,
в которых — безудерж…

Вы за что свои головы сложите,
мои милые, высоколобые?

А давно ли
( — Больше не будешь?)
было детство
( — Проси прощенья!
Ах, не хочешь?
Сейчас же — в угол!)…

Прекращается упрощенье,
становящееся слишком грубым.
Продолжается укрощенье,
круг за кругом.

Все равно не случиться чуду!
Ни прощенья для нас, ни пощады!
Есть ответов край непочатый —
нет ответа:
— Больше не буду!

Трудный мир.
Не под силу — Вертеру.
Но поищем трудных решений!..
Грудью, грудью — навстречу ветру!
Мускулистой, тонкой шеей!..

Это вместе переболело.
Я не выдумал,
не от себя.
Я не зритель из-за барьера,
не судья.
Нам одну дорожку насыпали.
Отойдите, кто староват!
Грудью, грудью,
мои несытые!..

Ну, рванемся, родные!
Старт!

Этот дом называется служба.
Это тоже твое и мое.
Здесь тебя дожидаться нужно
после службы и до нее.

Люди входят, плечи сужая…
Что там делается с людьми?
Вдруг ты выйдешь совсем чужая
после этих казенных восьми?

Вот выходят твои сослуживцы.
С ними надо уметь держаться.
Для того, чтобы с ними ужиться,
надо воздухом их надышаться.

Может, этот воздух — отрава?
Может, это воздух разлуки:
мне — налево, тебе — направо —
мол, пойми, возьми себя в руки,
ведь не целый же мир друг в друге!..
Этот дом называется служба.
А на службу ходят послушно.

Люди вышли.
Люди устали…
Ты выходишь…
Ты ли?..
Та ли?..

Поезд шел в Симферополь, на летнюю практику, в Крым.
В Запорожье кормили горячим борщом на перроне.
Тут-то я и услышал про Берия и приоткрыл
часть чуть-чуть приоткрывшихся истин ребятам в вагоне.

Самый старший из них, белорус (он мальцом партизанил в войну),
закричал, даже драться полез, но ребята его оттащили.
А когда подтвердилось известие, стало ему —
нет, не стыдно, а трудно, он плакал в гнетущем бессилье.

Сногсшибательной новость была, вот и сшибла его
с ног, он навзничь свалился, а был он могучий и рослый,
был он старостой в группе, любили его, большинство,
справедливым был, честным… за что же, за что же боролся?

Обливаясь слезами, лежал он, уткнувшись лицом
в самый угол купе, и не знали мы, как подступиться.
Лишь под утро уснул он. И спал до конца. А потом
Симферополь нас обнял, удушливый, будто теплица.
Было солнце и рыбки в бассейне, гигантский платан…
Человек, прозревая, стоял и не видел: он думал.
Он в войну в белорусских болотах и дебрях плутал,
а потом — в той чудовищной лжи, что пойдет —
но не сразу — на убыль.

Человек раздирал себе с кровью слепые доселе глаза,
и не солнечный Крым — только красный в них был полусумрак,
И не мог тут помочь никакой ему умник-разумник.
Только сам. Свет от тьмы отделить.
И добро отграничить от зла.

Чуть задернованная супесь
ползет с обрыва по кускам.
Деревья вниз глядят насупясь.
Тростник сухой по берегам.

И пляшут волны за буксиром
под жалобный напев гудка.
А небо над невзрачным миром —
бледней снятого молока…

Не расслюнявленным словечком —
ядреным словом, если б мог,
я рассказал бы этим речкам,
плетням, калиткам и крылечкам,
горшкам, ухватам, русским печкам,
о том, как в сердце их берег.

О той любви неразделенной,
с огнем непонятым в очах,
когда встречаешь изумленный
и провожаешь промолчав.

Как тот художник, сын раввина,
влюбившийся непоправимо,
о ком земля теперь тужит,
когда он мертвый в ней лежит.

Остапу Почтенному и Бакиру Баяхунову

От Старой Ладоги до старой ВолховГЭС
(еще казавшейся форпостом индустрии)
мы шли по Волхову, по жизни, по России…
Гремели соловьи под куполом небес.
И в гулкой пустоте страны послевоенной
звон церкви плыл вдали, как погребальный звон.
Но жизнь брала свое. И старенький “Фордзон”,
опахивая холм, спиралью постепенной
взбирался вверх и вверх, пыхтя, кряхтя, сопя,
и, старость одолев, превосходил себя.

А Волхов буйствовал. Не постарев с годами,
славянской удалью играл он перед нами…
Не искупаться ли? Пожалуй. Нагишом.
Но, прежде, чем рискнуть, большой костер зажжем.

Шли двое: бригадир вел под руку завмага.
Увидев трех парней, купающихся наго,
они очухались: тут что-то неспроста!
И, стребовав с бродяг “документ” (паспорта),
сосредоточенно рассматривали фото.
Но, видимо, трезветь им стало неохота,
и, сплюнувши в сердцах, пошли своим путем,
оставив нас одних на берегу пустом.
Был светлый месяц май. Как в Чосеровой книге,
шла по земле весна и обещала сдвиги
в природе и во всем, что жить мешало нам.
Цвела черемуха в оврагах. По холмам
торчали кое-где геодезистов знаки.
Пещеры щерились на берегу — в их мраке
таилось прошлое. А будущий наш день
еще был будущим…

Мы оба выпивши. Веселый, вздорный,
смех, вырастая, вылез из бутылки
волшебником, готовым на посылки,
поставщиком свободы иллюзорной.

Единомышленник и собутыльник!
Что толку в ней, в свободе разговорной!
Жизнь, как известно, матерьял упорный,
и деятельных требует и сильных.

Но голова, чиновник нерадивый,
идущий нашим слабостям навстречу,
нам потакает: “Отдохни, родимый!
Я твоему веселью не перечу,
я за него сама потом отвечу
утратой смеха невознаградимой”.

Радиола умолкла.
Вышли.
Вечер кончился.
— Ну, пока!..

Здесь как шелковых многих вышколили.
И чему-то учили, слегка.
Нас учили, сияя плешинами,
опыт жизненный подытожа,
быть послушными и прилежными:
мы, мол, были такими тоже!

Педагоги с солидным стажем,
век проспавшие,
в детство впавшие,
вы внушали почтенье к старшим —
ну так здравствуйте, наши старшие!

Коридоры, с которыми свыкся.
Зал.
Огромный. В районе лучший.
И поэт довоенного выпуска
нам читает стихи на случай.

Перешептыванья, пересмеиванья.
— Как другие?
Женаты ли?
Живы ли?..
Обстановка совсем семейная:
семьи тоже бывают лживые!

Мы не знали мечтаний, споров
и каких-то там интересов.
И вопросов,
таких, о которых
много думать — головы треснут!

Но ведь вечер — это ж традиция!
Да и трудно ли: раз в году!
Не годится вдруг загордиться.
Обязательно снова пойду.

Иностранной кафедрой заведовал
Владимир Ефимович:
очень интеллигентный,
отлично одетый,
аккуратно выбритый.
Однорукий.
Особенно ярко помню
руку в черной перчатке,
руку, которой не было,
которая именно поэтому
бросалась в глаза.

Вершится поздний суд
истории. На сцене
щедринские идут —
акимовские — “Тени”.

Загробный мир. Ампир.
Зеленый стол. Бумага.
Звучит ( — Тир-лим-пим-пим!)
мотивчик Оффенбаха.

Звучит мотивчик здесь
особенным макаром,
поскольку пьеса — смесь
канкана с данс-макабром,
мотивчик ей под стать…

Щедрин умел хлестать,
хлестнул людишек плетью,
хлестнув, пустил плясать
под барабан и флейту.

Пустил их в вечный пляс,
умеющих вертеться,
дворец, казарма, плац
иль стены министерства.

Все пляшет: верх и низ,
ум и душа и тело —
такой уж механизм,
система, брат, система!

Начальствующих лиц
и подчиненных пляски.
И царь-кавалерист
в кавалергардской каске.

И мелочь-мошкара,
и карьерист маститый,
и сам министр двора,
под маскою укрытый.

Все, все давно мертвы.
Мертв петербургский орднунг.
Но мертвые, увы,
не похоронят мертвых.

Их черви заждались.
Когда же будет вынос?
Смерть — это антижизнь,
то есть со знаком минус.

Их долго мир терпел.
Пора им быть в могилах.
Хоть поздно, хоть теперь
хоронит их Акимов.
Не то их трупный яд
живых позаражает…

Свершим же сей ооряд!
Пусть в гробе крепко снят!..
Кто — за? Кто возражает?

А я ведь тоже двух врачей племянник,
а скольких родственник, пойди сочти.
О них, быть может, завтра упомянет
газета, и начнут строчить статьи.

А улицы пьянели, закипали
народной мудростью очередей:
— А-а, сволочи! Сперва Христа распяли,
теперь за наших принялись вождей?

Дрожа в еще неясных опасеньях
(пойми, где факт, где анекдот, где слух),
будили, тормошили в наших семьях
полуистлевших, высохших старух.

Косноязыча и трясясь доселе
над отнятым тогда еще добром,
беззубые шипели и свистели
про то, что называется “погром”.

Они учили скорбному бессилью,
своей запуганности вековой.
Сейчас вот прозвучит “Спасай Россию!” —
и стекла зазвенят по мостовой!..

Американский поэт-коммунист
Майкл Голд
написал стихотворение об Америке,
очень удачное по содержанию,
но без рифмы и без размера.
Я прочел его, будучи восьмиклассником,
но уже сознательным комсомольцем,
и добросовестно потрудился
над этим сырым материалом:
уложил аккуратные фразы в торжественный гулкий анапест,
подобрал благозвучные точные рифмы
и, довольный своим результатом,
предложил для печати.
Литконсультант
областной комсомольской газеты,
очкастый, лет сорока,
красным карандашом похерил
все мои рифмы
и сказал мне, иронически улыбаясь,
что, насколько он помнит,
в оригинале
ни размера, ни рифмы нет,
а значит, не может их быть
и в переводе.
Для меня это было
открытие Америки.

Памяти Бориса Лазаревича Клюзнера

По переулку — за угол. Чуть-чуть
пройти, шагов пятнадцать. И нырнуть
под сумрачную арку. Дверь в стене.
За дверью, как уже известно мне,
есть лестница, диагональ крутая,
высокие ступени, вверх и вбок.
Подходишь к двери и нажмешь звонок.
И сразу будничная, бытовая
жизнь остается сзади, за углом,
как бани, обувная мастерская,
пивная…
Все исчезло. Я в другом,
соседнем, но совсем отдельном мире.
На доме номер есть и на квартире,
но только для отвода глаз. А вход —
из этого континуума — в тот.

Там обитает композитор. Там
не слышен здешний наш трамтарарам.
Там музыка собой заполонила
всю комнату. Там он за пианино
сидит весь день, свои полотна ткет
из тонких нитей непонятных нот.
Он сочиняет музыку. Она,
пространство комнаты перенасытя,
смещает, совмещает времена
и отменяет даты и событья.
Но отзвучав, становится лишь сном.

Очнусь в постылом пятьдесят втором.
Напротив — князь Одоевского дом,
фаустианца и гофманианца.
Фонтанка чуть мерцает, а кругом
так зябко, неуютно и ненастно,
как только в Ленинграде в ноябре
бывает…
Время! Смилуйся же, дай нам
просвет, хоть краткий, в беспросветной тьме!
И время даст просвет. Ему и мне.
И время даст просвет. Ему и мне.
Его концерт. Я — слушателем, Вайман —
солистом будет. А потом в Москве
еще одну-две вещи, с опозданьем
на тридцать лет, но все-таки дадут.
Еще лет десять бы — глядишь… Но тут
он умер.

(из воспоминаний золотого медалиста 1951 года, не принятого в Ленинградский университет)

Проректор был в плечах косая сажень,
в научном мире признанный колосс,
незыблемым сознаньем, сколь он важен,
проникнутый от пяток до волос.

Я собственными пролистал руками,
я память бередил, пока свежа, —
его инициалами сверкали
учебники большого тиража.

Наука! Правды пламенной подруга!
Пусть на костер, но вертится Земля!..
Наука! Ты ли, ты ли эта груда,
лежащая, души не шевеля?
Отщельник прячется в научной схиме,
вещает правду с кафедры иной.
Здесь на табличке — должность, а не имя,
и человек в оправе должностной:
огромный стол (мол, широта натуры!),
два жертвенные кресла у стола,
солидный шкаф простецкой политуры
(теснились там решенные дела).
И все же не могла собрать оправа
расплывчатого серого лица.
Могучей личностью крутого нрава
он не умел быть весь и до конца.

Но я ловил оттенки в грозном тоне,
искал растерянно свою судьбу:
она в его начальственной ладони
лежала, как в некрашеном гробу.

И как мясник плечистый за прилавком,
он вырос вдруг за письменным столом:
— Вы что же думаете, спорить с главком?
Попробуйте! Полезьте напролом!
Я все сказал!..

Приемный день окончен.
Входила секретарша в кабинет.
В окне, распятом на кресте окончин,
через минуту был погашен свет.

А через месяц — некролог в газете,
обычный список званий и заслуг…
что -ограф, -ист и -олог… что в расцвете
скончался, мол, безвременно и вдруг.

Я ликовал. (Быть может, это плохо?).
Мне радости хватило на три дня…

А то, что новых народит эпоха,
еще не доходило до меня.

При входе в школу стояла завуч Ия Иванна
и мерила челки: до кончика носа, но не длиннее.
А длинноволосых, не уважавших ее идеала,
гнала в парикмахерскую, чтоб стриглись короче,
в этом была идея.

Торжествовали регламентация и порядок,
как и должно было быть у нас в образцовой школе.
Мы были единообразны, как на парадах
войска Николая Первого на Марсовом поле.

Ия Иванна преподавала у нас в десятом
Историю СССР и в партбюро состояла,
а кроме того, она была депутатом,
и даже от суммы всех этих деятельностей не уставала.

И каждый день, постоянно и неустанно,
чтоб кто-то нестриженый не проскользнул ненароком,
при входе в школу стояла Ия Иванна,
у входа в жизнь, у начала, перед порогом.

1

Вот он, город возлюбленный, скачущий по холмам,
перепрыгивающий пригорки.
Вот извилистая Вильня-Вилейка, сверкающая тут и там.
Вот все улицы, дворцы и задворки.

Вот он, город возлюбленный, прятавшийся в лесах
от недоброго ока.
Я люблю его готику, люблю его ренессанс,
его барокко.

Я люблю этот город, прекраснейший средь городов,
как яблоня средь лесных деревьев,
что роняет тень свою и сладость своих плодов
на осенний берег.

Я смотрю и смотрю: от Высокого Замка, от Трех Крестов,
от костела Миссионеров.
Я все снова и снова его осязать готов
и глазами и пальцами и остриями нервов.

Я стучу по булыжнику, я касаюсь стен и оград,
вхожу в подворотни,
вижу в двориках южный, вьющийся виноград
багрянородный.

Мой прапращур ходил по дорогам, не имел ни вола, ни осла,
ни места в целой вселенной,
и эта столица место ему дала,
впустила в тесные стены.

Он любил этот город, сжился, сроднился с ним,
он, бродивший в вечном сиротстве,
ощутил отечество, то есть саднящий душу дым,
а не только щиплющий ноздри.
Крестоносцы, казаки, французы, голод, чума
и пожары, пожары.
Но вставали дома, что в руинах лежали вчера,
а прабабки рожали.

Я люблю этот город и землю эту, Литву,
и все города в ней,
и костями погибших вскормленную траву,
и надгробные камни.

Я чужой человек, не живет здесь моя родня,
что было, сплыло.
Но все кажется мне: этот город встречает меня,
будто блудного сына.

Вот вино. Вот яблоки. Дом торговли и дом молитв.
Кровли красных крыш… Колокольня…
Вот он, город, в который бросила предков моих
рука господня.

2. ПОЖАР В ВИЛЬНЕ В 1748 ГОДУ

В евреях — корень зла. В еврейской пивоварне
и начало гореть. Взревел огонь коварный,
слизнул с соседних крыш солому, дранку, тес,
но не насытился. Полулицы унес,
но, будто хищный зверь, что мясо человечье
отведал, так огонь, опустошив Заречье,
лишь разохотился. Забушевал пожар
и — что там улица! — полгорода пожрал.
И в пастях пламени, зубастых, многоглавых,
почти пятьсот домов и полтораста лавок,
костелы и дворцы и несколько аптек
(шел восемнадцатый, сей просвещенный век)
исчезли без следа в одно мгновенье ока.
Горели ренессанс и раннее барокко.
Оплот религии, торговли, ремесла
за несколько часов весь выгорел дотла.
Казалось, все. Конец. Но, как бессмертный Феникс,
город отстроился (не без еврейских денег),
и если ранним он барокко небогат,
барокко позднего здесь праздник и парад.
Город прапрадедов и прадедов и дедов
воскрес, в который раз. Спроси искусствоведов
о раннем, позднем ли барокко-рококо.
А я — я о другом. Я брать так высоко
не претендую, нет. Мне наплевать на стиль.
Я вниз привык глядеть, туда, где грязь и пыль.
Еврея бедного я вижу и соседей
еврея этого и тысячи трагедий
татар и лютеран, монахов и мирян,
бегущих в ужасе по огненным морям,
пытаясь выбраться, и гибнущих в огне,
в пожаре городском… Как в мировой войне.

3. ВИЛЬНЮС. ЛЕТО 1948 ГОДА

Город старых костелов, церквей и — как в царское время — извозчиков
и по узеньким улочкам цокающих копыт.
И развалин, развалин, развалин, развалин чудовищных,
каждый камень которых — обгоревший и черный — вопит.
Люди, люди здесь жили! Но нет их теперь и в помине.
И закон сохраненья материи неприменим:
ничего не осталось от них — ни имен, ни фамилий,
ни надгробий, ни надписей, никого, кто рыдал бы по ним.

Мимо них прохожу я, пятнадцатилетняя бестия,
мимо здесь обитавших, витающих здесь мертвецов.
В это лето, четвертое после всемирного бедствия,
туберкулез от меня отцепился — лично я теперь жив и здоров.

Все прошло. Излечилось. Зарубцевалось. Забылось.
Исцелившийся чудом, я жажду и дальше чудес.

Воздух жадно глотаю. Загораю (аж кожа лупилась!).
И брожу по горам (после хлеба и жиденьких щец).

Лето выздоровленья и молниеносного роста
(сантиметров пятнадцать за месяц, ей богу, не вру!).
Вот старинное кладбище. Ощущаю особенно остро:

прошлый год я не умер, а уж теперь не умру!

Лето первых поллюций и первого поцелуя
(на сыпучем теплом песке в сухом сосновом лесу).
Лето “синей купальщицы” (взглядом по склону ползу я,
а она на вершине подставила солнцу лицо).

Помню теплый песок, тонкий-тонкий, как пепел погибших,
льнущий к плоти живых, летним зноем разнеженных тел…
Ничего не поделаешь тут. Ничего не попишешь.
Ни тогда, ни теперь, даже если б ты очень хотел.

Этот город и память о нем так и будут целебны и солнечны —
через год, через два, и четырнадцать, и тридцать три…

Так броди же по городу — теплишь ли свет этот? помнишь ли?..

Как тут веселы все!
Кроме тех, кто бесследно мертвы.

Лето, июль сорок восьмого года.
Туристский поход по Карельскому перешейку.
Платформа Рассули, поезд пришел туда ночью.
Нас влекла отметка 205 метров над уровнем моря,
мы вскарабкались на гребень горы и ждали рассвета.

Всходило солнце для всех на свете, для всех живых.
Война окончилась три года назад, настало мирное время.
Кругом были брошенные хутора, дичающие сады,
деревья уже отцвели, завязывались плоды,
а солнце сияло, такая была красота,
такие пустые, безлюдные, необитаемые были места
до самой Вуокси, где солдат стоял на мосту,
охраняя мост, водопад и космическую наготу
гнейсовых скал возле станции Кивиниеми.

Мы разбили палатки при устье Ноусинааны,
мы заваривали брусничный лист и малиновый цвет,
мы варили кашу из пшенного концентрата
и воображали себя в романе, в Саскачеване,
все как в романе, вот только индейцев — нет.

Пытаюсь вспомнить: Кярсяля, Сепянмяки…
Станция Рауту… больше не вспомню никак…
Потом переименовали все станции по Финляндской
и, наверно, все населенные пункты в окрестных лесах.
Но помню имя той речки и помню речку.
Я окончил Горный, уехал далеко за Урал,
но, бродя по огромному угро-финскому континенту,
вспоминал Ноусинаану, где в давнее-давнее лето
сидел у костра и несколько ночей ночевал.

В чащобах памяти кого не встретишь вдруг!
Тех, с кем увидеться душа и не мечтала.
Вот Шурка Траугот, по прозвищу “Сундук”,
читает Хармса нам и тут же Мандельштама.

Читает без имен. Мол, был один такой.
А был еще такой. Нисколько не похожи,
но оба хороши. А год — сорок седьмой.
Вот Шурка. Вот Остап, веселый и смешной.
А неприятности у них начнутся позже.

Июльский жаркий день. Вот лодка. Вот черпак.
Вот Ладога вдали (не озеро, а город).
Вот Шуркина башка, поистине чердак,
где всяческих стихов хранится целый ворох.

И Шурка, и Остап — пока что в СХШ
(обоих исключат), в художественной школе
при Академии.
Штришок карандаша —
шарж на меня готов.
— Ну, что, подпишешь, что ли?
— Нет, нет, не подпишу! —
Ведь Шурка в школе — ас,
а это просто так, неряшливый набросок.
Нам — по четырнадцать, а Шурка — старше нас,
и все, что он прочтет, хоть Мандельштам, хоть Хармс,
запомним наизусть. Не задаем вопросов.

Стихи — секретные, и это наш секрет.
Как некий тайный клад. Как тайный вход в пещеру.
Еще должно пройти семь-восемь-девять лет,
покуда имена вернутся в ноосферу.

Мы слушаем стихи. Пока что — без имен…

Седой античник, Моисей Семеныч
(в те годы — автор лишь немногих книг),
был “альтман”: “старый человек”,”старик”.
Гипноз фамилии. Мы все о нем уж
иначе думать не могли: старик.
А он не столь был стар.

Вот круглый стол.
Вот мы вокруг стола. Вот он вошел
и сел. А за окном, закрытым шторой, —
вечерний Невский, город, гул, который
сейчас утихнет, как по волшебству,
и вот уже плывут, плывем, плыву
с войны, закончившейся лишь недавно,
на родину. И волны зыблют плавно
корабль и речь рассказчика. Рассказ —
об Одиссее и о тех из нас,
двенадцати- , четырнадцатилетних,
кто уезжал и только год назад
издалека вернулся в Ленинград.
А о других, кто оставался здесь
и пережил осаду и блокаду, —
другой рассказ, вошедший в “Илиаду”.
Гомер, как Пушкин, нам понятен весь
(как пушкинское “волею Зевеса”),
лишь гнев обиженного Ахиллеса,
лишившегося пленницы своей,
в беседе для почти еще детей,
двенадцати-, четырнадцатилетних,
немножко неуместен. Но старик,
рассказчик наш, сюсюкать не привык
и честно повествует так, как было.
Ведь те, кто в Ленинграде голодал
и кто по деревням и городам
полуголодного скитался тыла,
заслуживают честной прямоты.
Он “идеал добра и красоты”
(известный из Некрасова по школе)
дополнил истиной и поневоле
триадой этой ввел нас в круг триад
(хоть Гегель долго был нам трудноват).
Он даже чудо женской наготы
предвозвестил: в музейных бродишь залах
и торсы мраморных богинь чисты,
поскольку чистый Альтман предсказал их
прежде чем их узрел воочью ты.
…Людская память так несовершенна,
и все перемешалось постепенно,
и Альтмана прекрасные черты
мы путаем с поэзией античной,
а с альтмановской речью мелодичной —
мелодику метрических стихов.
И, в общем-то, из греческих богов
он был, наверно, самый симпатичный.

Довоенный, дореволюционный,
допотопный школьный литератор —
у него костюм перелицован
дважды и заштопан аккуратно,

у него душа двумя мирами
дважды вывернута наизнанку.
Вечером он пишет мемуары,
утром выполняет физзарядку,

а потом о Гоголе в девятом,
а в десятом он бубнит о Горьком,
и каким-нибудь лауреатом
завершает, радостным и бойким.

Двух эпох гибрид или ублюдок…
Нет, не буду так, я не люблю так:
наш бездарный, бедный наш учитель,
в сущности, был добр и беззащитен.

Александру Городницкому

О чем мы там спорили в сорок седьмом,
мальчишки-девчонки за круглым столом,
в пылу, в стихотворстве, в позерстве смешном?
Нет, нет, вы ошиблись — совсем о другом:
о Грине, о блоковской Даме…
И он к нам в кружок наш, в Аничков дворец
пришел. Что прочтет горбоносый птенец?
Какими сразит нас стихами?
А он нам — о Васко да Гаме.

И в восемьдесят — не соврать бы — восьмом?
в Москве прихожу в цэдээловский дом,
и публика в зале, набитом битком,
и он обозначен в программе.
О чем же прочтет он, лет сорок спустя, —
а век наш летит, грохоча и свистя,
ведь сверхзвуковые теперь скоростя,
попробуй поспеть за годами!
А он нам — о Васко да Гаме.

А он нам описывает Лиссабон
и тот португальский старинный собор,
где был похоронен да Гама,
и чернь цэдээловскую восхитив,
поет и читает свой речитатив,
как будто под сводами храма.
А мне не четырнадцать — под шестьдесят,
не радуют те скоростя, что свистят,
но есть постоянное нечто —
в пылу, в стихотворстве, в упорстве смешном
истории сопротивляться стихом,
коль все остальное невечно.

“Пойду на дыбу и в Сибирь…” —
рычал грудастый богатырь,
так страстно жаждавший трагизма.
По-юношески он басил
и впрямь, как текст его гласил,
пошел бы — и не возвратился.

Стоял, к роялю прислонясь,
вельможен, как опальный князь,
красив, как кавалер мальтийский,
а сам читал о Соловках,
о мятежах и казнях (ах,
как романтичных для мальчишки!).

Нет, не на дыбу, не в Сибирь —
обычнейшую из судьбин
влачит он вот уже лет тридцать…
Хочу я верить, что тогда
он мог бы впрямь, ей богу, да,
пойти и — нет, не возвратиться.

Ты помнишь Шилейко? Один из последних по списку:
…Ефимов…Мцхветадзе…Трифонов…
почти что перед Эшптейном.
Я помню Шилейко. Ежом торчащую стрижку.
Большую голову на туловище короткошейном.
Добродушный, толстый, смешливый, чуть-чуть заика,
отнюдь не глупый, но выглядевший глуповато…
Я помню Шилейко. Он жил у Кузнечного рынка,
рядом с Музеем Арктики, угол Марата.
Мы готовились вместе к математике и к сочиненью,
и к истории, — а историк у нас
был Василий Емельяныч Смольский, —
мы читали, читали, покуда не очумеем,
в Михайловском, на скамейке у самой Мойки,
мы читали, читали, в Лесном и Удельном парке,
доезжали туда на двадцатке,
взяв с собой бутерброды с сыром,
а май был жаркий, и на всех лужайках на травке
загорали женщины и дразнили грубым бесстыдством…
Но я — о Шилейко. Он тогда получил пятерку,
и Василий Емельяныч удивился,
но все же поставил честно,
и Шилейко вернулся с экзамена в маленькую их комнатенку,
где жил он с матерью… Мать служила, им не было тесно,
а отец его был на севере, он был полярник
и семье высылал алименты, большие как будто бы деньги…
Шилейко, Шилейко… А ведь он был, наверно, поляком?
Но Шилейко был в моей жизни отдельно, а Польша отдельно.
Да и все в нашей жизни отдельно… Обрывки, фрагменты…
Осколки разбитых иллюзий (”Все люди — братья!”)…
Но хочу, чтоб рассказ был правдивый и откровенный
и вмещал бы всех до единого, всех без изъятья.

Потому что сколько мне ни пришлось скитаться,
вспоминал я школу в родном моем городе дальнем
и всех-всех-всех: и Эпштейна… и Трифонова… и Мцхветадзе…
И, конечно, Шилейко. Звали его Роальдом.

Городские дворы,
эти каменные мешки,
декорации будущих инсценировок
Достоевского.
Дровяные сараи, мусорные ящики, прачечные.
До войны — утильщики,
после войны — точильщики,
до и после войны — мальчишки (орел или решка).
И высокое гулкое эхо
мелких кухонных дрязг.

И у нас однако ж был Лицей:
под эгидой городских властей,
во Дворце на берегу Фонтанки.
Говорилось попросту: “кружок”.
Но о тех, кто пламень в нас возжег,
вспоминаю трезвый и по пьянке:
дай им бог здоровья, дай же бог!..

Некрасов? Да им же нас пичкают в школе:
«Мороз Красный Нос» и «Кому на Руси»!
Читать для себя и по собственной воле
Некрасова? Боже меня упаси!
Да мало ль приятных поэтов на свете:
не бьют по мозгам, не зудят, не бубнят!..
Но как-то узнал я, что мы с ним соседи
и что поначалу-то был он бедняк.

Что жил он в Свечном угол бывшей Болотной,
больной и безвестный, больной и голодный,
больной и безденежный, бедный и злой,
а город — блистательный, белоколонный
царил и парил над бедой и нуждой,
дразнил и притягивал.

Житель Разъезжих,
дворов проходных, безысходных ночлежек,
Некрасов был позже и сыт и богат,
большую квартиру имел на Литейном.
Но не на Литейном, не в доме музейном,
а здесь его память хранит Ленинград.

Здесь. Вот же те улицы, те переулки.
Та церковь и та колокольня. Тот дом.
Я жил в Ленинграде, а он в Петербурге,
но здесь, в двух шагах, на углу, за углом,
везде: на Стремянной и на Колокольной,
Разъезжей, Ивановской, словом: вокруг.
Жил даже на Троицкой.

Выйдешь — покойный
на каждом шагу попадается вдруг.

Хоть, скажем, в хозяйственный за керосином
с баклажкой бегу, хоть на Невский в кино,
стою ль, замечтавшись о чем-то красивом, —
очнусь и сейчас же наткнусь на него.

И по Чернышеву ли, по Щербакову,
сквозными дворами, из школы ли, в школу,
хоть в баню. хоть в булочную, в овощной,
сверну на Фонтанку ли со Щербакова,
дойду ли до Графского — снова и снова
встречаю больного, голодного, злого
Некрасова. Вечно он передо мной.

Отстань! Я и сам и больной и голодный,
и годы войны и беды всенародной
мне в легких оставили темный свой след,
но город — блистательный, белоколонный,
классически, россиевски благородный,
люблю я, и город мне дарит свой свет.

Отстань, неотвязный! Устал уж я слушать,
что стонет мужик, что страдает народ!
Да разве же в этом поэзии сущность!
Уйди от меня!..

Никогда не уйдет.

Ах, сколько поэтов во мне отзвучало,
манивших меня, соблазнивших сначала,
но этот постыл мне и тот позабыт,
не слышу в себе их гармонии лирной.
Все тот же Некрасов, тяжелый, настырный,
как внутренний голос, бубнит и бубнит.

Застыли на речной поверхности
вытянутые отраженья огней.
И люди с вытянутыми лицами
идут по Невскому проспекту.

Когда-нибудь это изменится,
будет немного не так:
отраженья огней будут вытянуты,
а лица станут круглее.

Но все где-то отражается:
огни отражаются на воде,
а переживанья людей —
на самих людях.

Мальчики, девочки, литстудийцы…

Это вот Лев: хоть не лев нубийский,
но в эпиграммах бывал когтист.

Это вот Ленька: вечно расхристан,
был он смутьяном и анархистом…
Экономист он или юрист.
Это вот Игорь: стал режиссером
и собирался им быть, но я
помню стихотворения в прозе —
может быть, он их считает вздором?
что-то в них было, и даже в позе
авторской, ритм удивлял напором,
стиль — отрешенностью от старья.

Это вот Надя. Это… едва ли
вспомню фамилию и как звали…
Нет… Да и много их было… нас…
Видимо, коротко промелькнула.
Да и на снимке как раз моргнула
и шевельнулась — и расплылась.

Это… она и теперь такая,
как и тогда… ну, конечно, Майя.
Это Светлана. А я тут — с края.
Рядом со мною… это — Она.
Это — Она, всех умней, всех краше,
только меня на три года старше —
страшное дело в те времена!
То мне тринадцать, а ей шестнадцать,
то мне четырнадцать, ей семнадцать,
как ни гонюсь, не могу угнаться,
как, запыхавшись, вслед ни бегу
Невским проспектом… мимо собора…
мост через Мойку… вот уже скоро
Адмиралтейство… нет, не могу!
Как у какого-то там Зенона
кто-то кого-то во время оно
хочет догнать, но не тут-то было,
и расстояние лишь растет…
будто стрела на лету застыла
и прекратился ее полет…

Мальчики, девочки, литстудийцы…
Я их не вижу. Живу в столице.
А приезжаю — не позвоню.
Книгу прочту я или афишу
или по радио вдруг услышу —
юными, светлыми их увижу…
не догоню их… не догоню.

Ветер гадает по завиткам решеток
судьбу Летнего сада
и, как заботливая нянька,
расчесывает ветви-волосы.

А сад стоит и нежится
и хочет казаться маленьким,
заброшенный и пустой
и простудившийся.

Ветер гладит аллеи,
успокаивает причитанья травы…

Иногда и людям
почему-то нравится болеть.

В кинотеатре «Титан»
шел довоенный фильм.
Актер, популярный перед войной,
пел довоенную песню
о златых горах и реках, полных вина.
Кто-то ворвался в зал
и крикнул:
— Карточки отменили!
Сеанс прекратился.
Зажегся свет.
Зрители выбежали на улицу.

Война, наконец, окончилась.

Меня благословил — старик Бажов.
Мудрец и сказочник, он был поэтом
и если даже не писал стихов,
то, видимо, в душе мечтал об этом.

А я испачкал уж тетради три
и, кроме всех попыток в малых формах
и разных записей из Емуртлы,
принес ему две сказки стихотворных.

Пришпоривший ершовского конька
и крепко помнивший “Царя Салтана”,
я чем-то все же пронял старика,
он что-то там увидел, как ни странно.

За подражательностью возрастной,
за жалкой мишурою вундеркиндства
он угадал еще какой-то слой,
где тоненький росток укоренится.

Он долго-долго мне глядел в глаза,
как будто в них все было, а не в тексте.
И строгий голос “Не бросай! Нельзя!”
словно сегодня слышу, а не в детстве.

Давным-давно я сказки эти сжег,
а честолюбье детское угасло.
Но убежденно утверждал Бажов:
“Работай дальше! Под конец — удастся!”

Я стою у края дороги,
по которой проходила война.
Как лицо оспенного больного —
послевоенная земля.

Невинной детской игрушкой —
бывший танк.
Окоп зарос травой,
как старое воспоминанье.

Воздух прозрачен и прозвучен.
Тишина.
Лишь кузнечик передразнивает
когда-то стрекотавший пулемет.

В больших дворах,
из одного в другой,
многоголовые и разношерстные,
тянулись очереди за мукой —
томительные, медленные шествия.

Домохозяйки
занимали очереди,
а позже подходили постепенно
все сыновья и дочери,
все родичи
преклонных лет,
до пятого колена.

Стояли рядом старые и малые.
Сидели на руках у них грудные.
И люди, ждавшие небесной манны,
считали номера очередные.
Зато уж после праздник был такой!
Ведь пироги случалось есть не часто.
А праздник иначе не мог начаться,
когда б не очереди за мукой.

Наш учитель истории, Василий Емельяныч Смольский,
лично во всем участвовал, во всей истории:
он прошел всю войну, с сорок первого до сорок пятого,
взял Берлин, а потом сел на поезд и поехал на Дальний Восток,
разгромил Квантунскую армию и заставил Японию капитулировать,
а до этого лично участвовал во всех предыдущих войнах,
Александра Македонского, Цезаря в Галлии, царя Аттилы,
это он, Василий Емельяныч, стоял на холме
рядом с толстым и жирным Нероном и тоже смотрел на пожар,
или, может быть, на другом холме, в манчжурских лесах,
в сентябре сорок пятого, но стоял и смотрел на пожар,
а пожар все горел и горел и горел и горит и горит и горит,
потому что история еще не кончилась и конца ей не видно.

Живой Ромен Роллан, но родом из Торжка —
Арсений Дмитриевич! Помню старика
пятидесятидвух- (а дальше — больше) -летним,
худущим, тощим, бледным
(последний год войны). Ссутулившись слегка,
он к нам входил, пошучивая хмуро,
что он — преподаватель языка,
а стало быть, невелика фигура,
и не по чину, мол, торчать до потолка.
Каждая шуточка была чуть-чуть горька,
так хорошо горька, как терпкая рябина.
Отец, который был довольно-таки сух,
при нем оттаивал, смеялся, даже вслух.
А я его любил. И мать его любила.

Так он и видится теперь издалека —
у нас, на Мамина-Сибиряка,
дом 73а, и не у нас, но рядом:
в ротонде.
К ней-то я и перейду,
но постепенно, как бы по ступеням.
Так запаситесь же терпеньем.
Ротонда та была — в саду.
Сад прилегал к дворцу: усадьба с садом.
Дворец тот Маминым-Сибиряком
(роман “Приваловские миллионы”)
изображен и, стало быть, знаком
вам несколько. А сад и павильоны
в романе упомянуты лишь вскользь.
Но я — я рядом жил, в сад проникая сквозь
лазейку прямо против дома,
и мне-то уж там все знакомо,
все закоулки сада и дворца.
Не знаю только имени творца
провинциального шедевра,
гирляндами колонн украшенного щедро,
глядящего сквозь них с пленительным и чистым
необщим выражением лица,
что свойственно лишь лучшим классицистам.
Тут виден и талант, и ум, и вкус.
Историкам мерещится француз,
но я поверил бы и в итальянца,
и даже в Росси самого,
и даже именно в него.
Гипотеза могла бы состояться —
жаль, Росси в те поры творил в Твери.
Вот и попробуй разбери!
А впрочем, зодчих было двое-трое
и люди разного покроя.
Ротонда, например,
построена на свой манер
и выглядит чуть-чуть тяжеловато.
Арсений Дмитриевич тоже так считал.
Но все же не изба: палата!..
В ротонду летом шли к нему ребята,
а он — считалки им читал.
Все это оформлялось как “кружок”,
он даже получал какие-то копейки.
Ребят он собирал в кружок,
читал им про Торжок и пирожок
и прочее, что вспомнить мог
(Г.Виноградова известен каталог,
но он-то больше знал. А через двадцать лет,
по-прежнему влюбленный в свой предемет,
имел возможность тиснуть две статейки.

Здесь — отступление. Корреспондент газет
со стажем с девятьсот шестого года,
словесник, фольклорист, известный краевед,
а в сущности — поэт,
он так и простоял всю жизнь у входа
в литературу. Под конец издали
тонкую книжечку, и он сказал мне: “Дали
орешек белочке, а зубок-то уж нет!”.
Листов печатных в ней два-три, на глаз,
и поместился лишь один рассказ
о туристическом походе
в места Белинского и как там на природе
резвятся школьники, а старый педагог
пытается собрать их как-нибудь в кружок
и темы обсудить и кто о чем напишет —
ребята слушают, но ничего не слышат!..
Читает им стихи Бакунина-отца
о прелестях Прямухинской усадьбы…
Бакунин — дилетант, но мне бы так писать бы
и небогатый дом принаряжать с лица!..
Но я отвлекся и от отступленья.
Кроме бакунинского сочиненья
и остальных фрагментов и цитат,
там есть и собственные чудные страницы:
про старые дома, чей жребий трудноват,
но подоконники, перила, половицы,
из дуба вытесаны, век стоят —
дом столь несокрушим, что только подивиться,
и даже лестницы почти что не скрипят…)

Но мы вернемся в тот, свердловский сад,
в ротонду в южной части сада,
где в летний день — приятная прохлада
и где сидит среди толпы ребят
Арсений Дмитриевич. Он им говорит:
сколь ни прекрасен камень-малахит
и все цветные камешки Урала,
но есть и камешки, которые река
родного языка
обтачивала долгие века,
как гальки кварца-речника,
и вам бесплатно даровала.
Так собирайте их, чтоб это не пропало!..
Потом читает им страницу старика
Бажова
и выковыривает из контекста слово
посамоцветнее…

И снова
он приходил в наш дом: в ту комнату, что мы
снимали, в этот двор, где три корявых вишни,
перетерпев беду еще одной зимы,
цвели,
неистребимые, как скромный Пришвин,
и крепкие, как дух, идущий от земли.
На бревнах возле дома (дом снесли,
я там проездом был спустя лет десять)
садились мы вдвоем — он начинал кудесить:
“…И с хруптом мысленно кусаю огурцы…” —
есенинское. И свое, но реже:
“…На берегу реки Тверцы
Стоят роскошные дворцы.
А в цирке борются борцы.
В скворечниках кричат скворцы…
Люблю, люблю я букву “рцы”…
И буква “эр” в том архаичном “рцы”
звучала ало, киноварно свежей.
И Маяковский (”эр”, “ша”, “ща”)
вновь воскресал, как лев рыча.
И Хлебников, закидывая мрежи,
ловил славянщину на самом дне.
И все эти богатства были — мне.

А быт был скудноват. Но первый год пайка
отцовского — бутылку коньяка
(только для членов творческих союзов!)
на стол нам ставил в месяц раз.
Арсений Дмитриевич гостем был у нас
(назвавшись груздем, лезь и в кузов!)
и летом, и зимой, а новогодний праздник
увековечил в трех коротких баснях:
“Коньяк”, “Щенок”, “Хрен и Амур” — все три
я до сих пор храню.

Потом он жил в Твери
(как старый город он стал называть под старость),
нам изредка писал на ленинградский адрес,
и каждое письмо мне доставляло радость.
От этих лет осталось три письма.
Вот, в частности, одно из них. Зима,
сорок девятый дробь пятидесятый;
и в соответствии с январской датой —
речь о морозах. Собственно, строка:
“…на улице — до минус сорока,
а в комнате — до плюс пяти…”.

Я кончил институт и был уже почти
исследователь недр Сибири,
но вспомнил и к нему заехал по пути.
Он жил уже в другой квартире:
водопровод, и газ, и свет,
и вообще особых жалоб нет.
Как видно, старика уважил горсовет.
Я позвонил. Он вышел на звонок.
Узнал. Обрадовался очень. Но не мог
мне даже чаю предложить. Я бросил
рюкзак и мы пошли в столовую. Денек
был редкостный, хоть приближалась осень.
А он, хоть постарел, хороший был ходок.

Он говорил то о Максиме Греке,
то о своем Торжке, где жил когда-то некий
Онегин в пушкинские времена,
то вспоминал Карамзина,
то мне показывал мосты и реки:
и Тьмаку, и Тверцу, и Волгу, а за ней —
тут только что как раз справляли юбилей! —
купца Никитина, что пережил царей
и всех бояр, с их толстыми брюхами
и в шапках меховых, а впрочем — хам на хаме.

Тут он разнервничался, вспомнивши блажного
боярина какого-то большого,
но успокоился. Про Салтыкова
(их вице-губернатора тверского,
для остальных же просто Щедрина),
мне что-то рассказал, и эта старина
губернская его вдруг рассмешила
и мелкие обиды приглушила.

К тому же, двигался по улицам народ
и все не мимо, нет, наоборот,
все с ним здоровались (пожалуй, каждый третий,
а может, даже и второй:
я не считал в тот день часов и чисел).
-Здороваются не со мной, —
он едко пояснил, — со званием моим:
ведь я теперь заслуженный учитель
республики!..

И вдруг явился Рим
сквозь дымку двух тысячелетий
и в воздухе витал над спутником моим.
Латынь густую сень раскинула над ним:
Res Publica. Да, что-то было в нем
республиканско-римское. Не в том,
как он держался, нет, а в том, как он встречал
судьбу: стоически, достойно,
уколы мелкие — хотя и замечал,
но тут же забывал, лишь изредка ворчал
и выстоял, в конечном счете, стойко.

Денек был солнечный… (Я подхожу к концу).
Блуждало солнце по его лицу —
он щурился и улыбался
и плыл в толпе и, как дельфин, лобасто
при этом выглядел.
А сколько раз пловцу
сушить на солнце приходилось ризу!
Но, кораблекрушеньям вопреки,
старик был жив. (Он слово “вопреки”
поставить на конец строки, на рифму,
советовал. А также слово “через”.)
…Смеркается и вечереет.
Еще я у него останусь на ночлег,
а утром распрощусь, но тоже не навек.
Еще я поселюсь в Москве и там с ним встречусь.
Еще в Калинин заскочу к нему.
И лишь потом пойму,
что к слову “вечность”
единственная рифма — “человек”.

«Убей, — в плакате было, — немца!».
Да, немца. Коротко и прямо.
Здесь ненависть имела место.
И ненависть имела право.

А ночью ветер выл по-волчьи
и по деревне волки рыскали.
Девчонка, немка из Поволжья,
училась вместе с нами, русскими.

Она сидела и ходила
и даже глаз не отводила.
Она глядела как хотела
и, видно, этим убедила.

Она с достоинством держалась
спокойной строгости немецкой —
и даже маленькая шалость
вдруг ощущалась неуместной.

Мы мало думали над этим
особенным авторитетом:
в сорок втором и сорок третьем
мы были во втором и третьем.

Я оценил ее позднее,
когда мальчишки, став подростками,
заметили во мне еврея,
учившегося с ними, русскими.

Обида по щекам хлестала…
Но с детства в душу мне запало:
какую косу заплетала!
какою поступью ступала!

Ах, Яша Гиндин, Яша Гиндин!
И Лермонтов, его поэт!
И Яша!.. В нем был гений виден
в его неполных девять лет.

Явился, маленький Мессия,
в сорок второй военный год
и возвестил мне, что Россия —
“страна рабов, страна господ”.

Я с ним гулял среди природы,
она полна ушей и глаз,
но никакие патриоты
здесь не подстерегали нас.

Мы были за хребтом Урала,
в трех километрах от села,
и кара нас не настигала,
лишь истина нам душу жгла.

И лермонтовское прозренье,
которое он толковал,
тем было яростней, тем злее,
что рушилось в пустой провал.

Там — те, стоящие у трона,
и тот, что занял трон царей,
а здесь — будто во время оно
пророчествующий еврей.

Вечнохудой, вечноголодный,
в чем только держится душа, —
ах, Яша-друг! Под костью лобной
звезда светящая взошла!

Потом, потом придет возмездье:
огонь горячки мозговой…
А я-то думал: будем вместе!..
А я-то думал: мы с тобой!..

Утром 10 мая 1945 года
я читал по свердловскому радио собственные стихи о победе.
Студия была маленькая, душная, полутемная.
Я сидел и ждал своей очереди.
В освещенном углу перед микрофоном
диктор дочитывал текст выступлений
президента Трумэна и премьера Черчилля.
Оба они поминали Бога, а Черчилль — еще и короля.
Я улыбался как человек, свободный от пережитков прошлого,
отлично закончивший четверть
и уверенный в своих твердых знаниях.
Стихотворение я знал наизусть.
Оно было срифмовано, как у настоящих поэтов.
Оно было написано размером, который называется амфибрахий,
я знал, что он так называется.
Только вот книжка, откуда я это узнал, — “Теория словесности” —
купленная в букинистическом магазине на улице 8 марта,
была дореволюционного издания, для царских гимназии.
Может быть, амфибрахий уже отменили,
вместе с монархией и религией?
Это немного смущало меня, а спросить было не у кого.
Но все обошлось.

Филипп Иваныч Буц
был ленинградский немец,
любитель всех искусств,
наивный, как младенец.

Любительски творя,
изящный, хрупкий, тихий,
жил в глубине двора
за лютеранской кирхой.

Да нет же! нет! постой! —
не кирха, а костел
святой Екатерины.

И хоть на карте мира —
один и тот же пункт,
но в панораме детства —
совсем не там, а тут:
совсем другое место.

Был тоже снег, февраль
иль праздник новогодний.
Волшебный был фонарь
и сам он, — старомодный
волшебник, что решил
от жизни не зависеть.

С ним до войны дружил
отец мой, живописец.

Филипп Иваныч был
так живописи предан,
собой не дорожил —
своим автопортретом.

Он, как фонарь, горит…
Да вот в годину бедствий
и тот портрет погиб
с оригиналом вместе.

Филипп Иваныч Буц…
Кого позвать на помощь?
Ведь сам я, как ни бьюсь,
могу так мало вспомнить!

Филипп Иваныч Буц
был худощав, как скрипка…
Футляр от скрипки пуст.
Февральский снег искрится.

Скрипит на Невском снег.
Полно людей на Невском.
Но некоторых — нет.
И пусто свято место.

Война, война!
При входе в первый класс
война вставала радугой кровавой,
там, высоко, над верой и над правдой,
которым школа обучала нас.

Война — не обучала: облучала.
И вот теперь распалась в нас душа
на древние первичные начала,
те, до которых школа не дошла.
И я сижу, как в детстве довоенном,
мозаику рассыпав на полу.
Я мал еще. Но сказка с людоедом
доступна пониманью моему.

Стол. Ужин. Абажур. Вечерний ритуал:
отцу после еды читаю вслух газету:
Чиано… Чемберлен… (чуть-чуть уже устал)
Чунцин, Чанчжи, Чанцзы, Чжецзян (конца им нету!),
Чанша… нет, Чан-Кай-Ши… Китайские войска…
Но это далеко. А Чемберлен, Чиано —
здесь, близко, горячо. Война уже близка,
и времени у нас осталось очень мало.
Германская печать… Отставка Даладье…
Вчера потоплены два датских парохода…
Налет на остров Зельт… На суше, на воде
и в воздухе — война… Осталось год? полгода?..
В Швеции — карточки на кофе и на чай…
Беседа Гитлера и Муссолини (значит,
уже вот-вот? сейчас?)… Ну, что же ты? Читай! —
отец мне говорит. И за улыбкой прячет
тревогу (обо мне, о маме, обо всех)…
Три первых отлистав, четвертую страницу
читаю. Про чужих, чужую заграницу:
…вчера потоплены… и тридцать человек…
Читаю про чужих, чужую их войну,
чужие имена, названия чужие…
И вдруг я чувствую, что это я тону…
Как было хорошо! Как хорошо мы жили!..

… А перед тем, как совершить прыжок
по ладожскому льду, он книги сжег
и все журналы. Лишь два-три наброска,
рисованных голодной той зимой,
он выбрал, чтобы увезти с собой.

В буржуйке, будто в адской бездне Босха,
не как классический Лаокоон,
а как под пыткой корчась — “Аполлон”,
номер за номером, горел. (Картина
не очень эстетична, но правдива).

Пустая ледовитая квартира
не согревалась. Но согрелся он
и мог теперь собраться в путь.

Теплушка
его ждала. На остановках — кружка
крутого кипятка. Тепло, тепло,
которое спасти его могло!

Но между ним и поездом лежал
лед Ладоги. Хоть он и уезжал,
но вот уедет ли на самом деле?
не вскроется ли?..

Лед еще держал.
А вскрылось — через день…

Читаю отцу сообщенья о финской войне.
Читаю отчетливо, но понимаю вполсмысла.
Осаду какого-то города вижу во сне,
а утром проснусь — взяли Выборг.
Не он ли и снился?

С двоюродным братом иду на Литейный проспект
встречать победителей, тех, что без ран, без царапин…
Солдат нам расскажет всю правду про стужу, про снег,
про ведьму-старуху, стрелявшую в наших, как снайпер.

Мы завтра же это забудем. Мы будем встречать
колонну танкистов. И в каждом распахнутом люке
стоит командир в полушубке. Проходит вся часть.
А люди цветы им суют, пожимают им руки.
Вот это и значит история: грохот машин
и грохот оркестров, играющих “Встречу героям”.
И мы веселимся, мальчишки.
Но стану большим —
не раз и не два мы подшивки газет перероем.
И перечитаем все то, что читали тогда,
и вспомню рассказ удивленного красноармейца
о финской старухе, стрелявшей по ним с чердака:
пока не убили ее, не сошла она с места…

Листаю подшивку. Да, вот оно. В сороковом
(неужто? не в средних веках ли? не в древнем ли мире?)
триумф победителей, все веселятся кругом,
и мы веселимся, в едином порыве с другими.

Спасибо, что жизнь подарила достаточный срок,
позволив додумать и многое переосмыслить…
А жив ли ты, давний рассказчик?..
Спасибо, браток,
за правду твою!.. Правдой нас не успели пресытить!

Был сорок третий год. Шло третье лето
войны, когда в сибирское село
приехал скульптор и двухтомник Фета
привез, не показалось тяжело.

А впрочем, и мужик он был здоровый.
Широкоплечий. Широкобородый
(большая борода скрывала грудь).
Открытый, как широкая дорога.
Готовый встать и за порог шагнуть.

Шагнул. И навсегда — как в воду канул.
А Фет остался жить в моей судьбе:
одолженный тем добрым великаном
(изданье А.Ф.Маркса, СПБ)
недели на две или на четыре,
вошел в меня на долгие года
именно там и именно тогда —
в разгар войны и посреди Сибири.

Казалось, что мне птицы и цветы!
Цветок картофеля был в царстве флоры
желаннейшим, лишь он все наши взоры
притягивал. Что мне до красоты!

Я жил не Фетом, а насущным хлебом,
насущным спором о добре и зле.
Но Фет остался. Больше. Стал он Фебом,
что светит всем живущим на земле.

Он светит — и цветут цветы. И птицы
поют-свистят… И скульптор-бородач
смеется мне, веселый, светлолицый,
такой красавец, что не передать!

На последней странице газеты в тот день сообщалось:
“Вчера приведен в исполнение приговор Военной коллегии»
А все ленинградцы в тот день с нетерпением ждали папанинцев
Взрослые, так же, как дети, с нетерпением ждут папанинцев.
Ждут, когда же покажутся машины папанинцев.
Открытые, увитые цветами машины папанинцев.
Папанинцы едут по городу, украшенному флагами и портретами.
(Вчера приведен в исполнение приговор Военной коллегии…).
Сквозь плотные толпы встречающих медленно-медленно
движутся машины папанинцев. Окна домов открыты,
хоть это не май, не апрель, а еще только март месяц.
В окнах и на балконах — взрослые, впавшие в детство,
взрослые-дети, взрослые и дети, и дети тоже, я тоже.
Вот я, 16 марта 1938 года,
высунувшийся из окна, чтобы лучше видеть,
с третьего этажа на Загородном дом 3, из квартиры
бабушки, тети, дяди и двоюродного брата
(и их соседей Крестьяновых и еще соседки),
вот я, высунувшийся из окна, встречаю папанинцев.
По Загородному проспекту едут машины папанинцев.
Едут, и я их вижу, вот они, вот он я.
Скоро мне будет пять лет, а двоюродному брату пятнадцать,
он прочел все книги об Арктике, обо всех знаменитых полярниках,
рядом со мною бабушка, рядом со мною тетя,
мы все встречаем папанинцев (Вчера приведен в исполнение…),
машины движутся медленно, сворачивают на Владимирскую,
но их пока еще видно, если подальше высунуться.
Пока еще видно. Не видно. Уже не видно. (Вчера…).

Ностальгия; город мой, детство-отрочество
(до-войны и после-войны)…
Собирателем не был я, и старьевщичество,
хлам и ветошь мне не нужны.

Не осталось мне от отца и матери
ни наследства, ни следа,
ни единой памятки, кроме памяти,
светлой-светлой, словно слеза.

Ничего: ни упрека, ни порицания
от матери и отца…
Тихий мир безмолвного созерцания,
дно прозрачного озерца.

“Петр Первый” шел в кинотеатре “Титан”.
Я не видел кино и роман не читал.
Кое-что из особенно ярких кусков
мне из фильма рассказывал Юрка Цветков,
а у Юрки отец был военный, и мне
Юрка только о шведах твердил, о войне,
как стреляют, сражаются, рубят врагов…

Коридор состоял из колен, тупиков…
Дверь направо — на кухню, большую, как зал,
а налево, в каморке, жил Юрка Цветков,
а подальше жил Ерш, то есть Алька Ершов,
а Пшеничников Толька в конце проживал,
возле черного хода.
Кого только нет
в коммуналке тех давних, но памятных лет!
Муравейник! Семь комнат. А сколько жильцов?
Может, двадцать, а может, и до тридцати.
И в одной из тех комнат, почти взаперти,
выходя лишь на кухню сготовить обед,
жили-шили у нас, обшивали весь свет
мать с тремя дочерьми по фамилии Швед.

Мать портниха была (и “ажур-и-плиссе”),
дочки были помощницы, выросли все,
вышли замуж, но дело не бросила мать,
а напротив, чтоб делу солидность придать,
переехала к кинотеатру “Титан”,
в самый центр, там портнихи, конечно, нужны,
и — “Ажур-и-плиссе” — объявление там
появилось как раз накануне войны.

А война оказалась не громом побед,
и в числе миллионов погибнуть могли
и ту войну, которой был участник.
Гражданскую, естественно, войну.

А я, естественно, был рад послушать
про эту сказочную старину,
когда стреляли из таких вот пушек,
как бронзовая пушка на столе
(стоять стояла, да, но не стреляла).

Порой Крестьянов был навеселе:
пиво Крестьянова развеселяло,
на пивоваренном заводе он
служил снабженцем, пил свое же пиво,
и если был чуть-чуть на взводе он,
рассказывал особенно красиво.

Лишь много лет спустя я понял суть
нашей с ним дружбы. Слишком поздно понял.
Крестьянов жаждал, чтобы кто-нибудь,
хоть шестилетний мальчик, но запомнил
все, что Крестьянов знал. Ведь та война
была его, Крестьянова, эпоха.

Все, все забыл я. Все. Моя вина.
Прости, Владим Владимыч, ради бога!

А дядя и тетка в уютном живут городке,
какие бывали когда-нибудь в давнее время.
Купаются в море и просто лежат на песке,
тела пожилые под ласковым солнышком грея.

Все та же квартира, в которой и жили они,
и гости все те же на дядины к ним дни рожденья
(а я-то считал, что из всех и гостей, и родни
осталось лишь наше, стареющее поколенье!).
Сидим за обедом. Обычный, непраздничный день,
и нет никого, мы беседуем неторопливо
о будничной жизни давно здесь живущих людей.
И слышится шум отдаленный — прибоя? прилива?

Мы только вернулись, до берега моря пройдясь,
и дядя поплавал, а я окунулся два раза…
Здесь очень похоже на Зеленогорск, на Бердянск,
на пярнуский пляж, но — южнее… южнее гораздо…

Мой дядя — на пенсии, он здесь не лечит больных,
никто не болеет, ни стенокардий, ни инфарктов.
Я только приехал. Привыкну к тому, что у них.
Немало тут странных, науке неведомых фактов.

— Как здесь хорошо! — говорю я. — Не то что у нас!
— Конечно! Особенно — для пожилого еврея! —
кивает мне дядя…

Но Крым это или Кавказ?
А может, восточнее где-то?.. Южнее?.. Древнее?..

Профессор Бохон вырезает мне гланды.
Блестят металлические инструменты.
Боюсь и ору. Но горжусь, что я — главный
сегодня в семье, что весь день — в самом центре.

Мне купят мороженого сколько хочешь
и автомобиль заводной мой желанный.
Иду — оперированный (это почесть!).
Иду — окружаемый папой и мамой.

Весь вечер мой автомобиль будет ездить…
И, не находя ничего в том плохого,
я хвастаться буду неделю, нет, месяц,
что гланды мне вырезали! У Бохона!

Царство — одно, но России-то — две:
Разин на Волге и Петр на Неве.

Разин не умер, как Петр родился.
В царской деснице — Россия не вся.

Слава те господи, столько земли —
есть, куда спрятаться, чтоб не нашли.

В дальних лесах, у хрустальных озер,
там, куда царь свою власть не простер.

Или остаться, зубами скрипеть,
но не поддаться, а перетерпеть.

Перетерпеть, переждать до поры…
Вечны крестьяне, не вечны Петры.

Если есть там рай, на небе,
если буду в том раю,
встречу там Елену Вебер,
бабку тихую мою.

Ополяченная немка,
деда Михала жена,
до последнего момента
тихо-тихо дожила.

До последнего момента —
как воды набравши в рот.
И исчезла незаметно:
я в больнице был в тот год.

А вернулся из больницы —
оказалось, умерла,
упорхнула, будто птица,
из укромного угла.

А вернулся из Сибири,
как окончилась война, —
там, где бабку схоронили,
уж могила не видна.

На одном лишь старом снимке,
в тридцать пятом ли, шестом,
мама с бабушкой в обнимку
тихо светятся вдвоем.

Я в отпуске.
Я гость.
Я эгоист.
За стол присядем —
будто я в президиуме.
Мне мать старается обедом угодить.
Отец и брат ко мне предупредительны.
И ломтиками режут мне лимон,
и коньяку пододвигают рюмку —
я чокаюсь, протягивая руку.

Но я уже отрезанный ломоть.

Мы обсуждаем быт, бюджет семьи
и живописи каверзные свойства.
А предо мною — Северная Сосьва:
январь, а все дымятся полыньи!

Вон — лошади заметны на снегу.
Вон — лыжники.
А кто — сейчас увидим.
Наверно, это Яков Чусовитин
из двухнедельной вылазки в тайгу.

Я дома.
Я в гостях.
Я отпускник.
Я маменькин сынок еще.
Я Вова.
Как мог я эти годы жить без них!
Как мыслить я могу уехать снова!

Мне прилепиться б к этим старикам,
к их ритуалу,
к быту,
к их бюджету.
И не блуждать и не метаться там,
где ничего устойчивого нету.
Я сплю…
(Прозрачны сны мои.)
Я сплю…
(И редкостны, как двойники кристаллов.)
Не царства ли Сибирского послу
такой прием у петербуржцев старых?

Я сплю, как в детстве, лежа на спине.
Во мне проходит плоскость симметрии.
И Ленинград срастается во мне
с просторами пережитой России.

За Обводным, на Лиговке, в детстве была барахолка.
Старый мир вдруг обрушился, и барахла было столько,
что его было негде держать, а продать было некому
бывшим людям, бродившим, как тени, по бывшему Невскому.

Допотопные аристократки и их гувернантки —
петербургские жительницы, а теперь ленинградки —
из квартир уплотненных в Торгсин унесли драгоценности
и глядели со страхом на город — котел современности.

С площадей и проспектов они уходили к окраинам.
Этим выбитым из колеи существам неприкаянным
было не на что жить, а другие считали — и незачем:
жизнь тесна, пусть исчезнут, и место очистится лезущим.

Лезли новые люди, в трущобах и нищенстве росшие
и еще равнодушные к изыскам, к прелестям роскоши.
Что им старый фарфор, табакерки и миниатюрки,
если ели объедки они и курили окурки!
Бог с ним, с ломаным стульчиком в стиле каких-то Людовиков, —
им бы мяса нажраться да всяких жиров и липоидов!..

Я еще доживу и увижу, как люди иные
будут жрать старину; как ампирные ручки дверные
или целые двери выкапывать будут в руинах,
реставрировать каждый обломок вещичек старинных.

Время движется, движутся вещи и в цепкие руки
попадают: из чашек с гербами князей пьют, эстетствуя, внуки
мужиков и потомки воров, проституток, кухарок…

Старый мир обречен был на гибель: он был перестарок.
Он забыт. Он — далекая давность. Но если вглядеться,
он не там, за спиной, за Обводным, на Лиговке, в детстве.

Он — сегодня и здесь: золотая солонка, болонка
и старинная мебель и мерзкая морда подонка.

Заповедник детства.
Здесь нельзя ни стрелять, ни рыбачить.
Здесь не властно злодейство
душегубов, леса вырубавших.

Материнство-младенчество.
В тот же кремль, за старинной стеной,
под охраной, за крепкой оградой,
спрячу детство
от грубой, грязной лапы чужой —
здесь не тронут, не смогут ограбить.

Довоенное детство:
до всяких вмешательств
в наши детские внутренние дела,
лет за тысячу или, может, за шесть
до потопа,
до войны, что уже была.

Я внутри головы моей головенку ребенка
пронес
и от гибели спас.

А время выламывало у родителей ребра,
из которых потом создавало нас.

Мы знали, что история —
рост житейских благ.
А жили неустроенно:
витали в облаках!
Поскольку плыли облака
на уровне плеч…

А до колен была река —
в камнях дробился плеск.

Имелось основное,
а безделушек не было.
А что из обстановки?
Из обстановки — небо.
Оно — для нас обоих.
Оно — вместо окна,
оно — вместо обоев
и вместо потолка,
личное, собственное,
огромный синий лист…

Поскольку было солнце
на уровне лиц,
мы были выше кабалы
семейно-бытовой…

И было выше головы
работы — нам с тобой!

А главное: горы.
Куда ни глянешь — горы всё.
Горы вместо горя.
Горы вместо гордости.

Даже вместо мебели —
горы были…

Зима чехлами белыми
прикроет их от пыли.
Помажет их белилами,
как яблони в саду…

Ведь ты вернешься,
милая,
в будущем году?

Мы долго жили в тех местах.
Волк выл в лесу и ветер в ставнях.
Но в грязных глинистых пластах
екатерининский пятак
блеснул мне вдруг, как Медный всадник.

Мы долго жили в тех местах —
год, два и три,— в тех стародавних.
Но исторический масштаб
был смутным, как простор в мечтах
о неоткрытых дальних странах.

И лишь потом пойму я, где
жил. И что все это — Россия.
Прочту в толстеннейшем труде
о Емуртлинской слободе,
и вдруг уколет ностальгия.

Мне было девять или десять, но
помню, как было траурно-темно
во всем Кронштадте: в ожиданье казни
матросов. Хоть не весь Кронштадт был красный
но это было всем не все равно.
Какой же это? Девятьсот седьмой?
Или шестой? Выходит, и со мной
все это было: та эпоха, время
мертвого штиля — схлынувшего гребня,
как будто срезанного тишиной…

Земного было мало: три избенки,
стоявших сиротливо на отлете,
да три ограды, снегом заметенных;
корова в стайке; у соседки Груни —
еще овца; в избе — коптилка, сумрак,
угрюмые сутулые фигуры
людей; а если вглядываться в мрак,
напротив — тополь, мощный великан,
он здесь — единственная вертикаль
(его потом сломает летом буря).

Зато чего хватало — это неба:
над плоскостью земли, прикрытой снегом,
оно росло гигантски, непомерно,
земля была лишь крохотным довеском
к буханке неба,— странное сравненье,
понятное, но небом не наешься.
А может быть, наешься? Может быть,
жить будешь небом, небом будешь сыт?
Фантазия? Фантастика? Прорыв
из времени войны во времена,
когда другое время — невойна,
когда другие подрастут, и хлебом
их не корми — Ефремовым и Лемом?
А может быть?..

Я тратил злостно и бессовестно,
совсем впустую,
вхолостую,
так много золотого солнца,
которым с детства существую!

Оно бы не было потерянным
для общего круговорота,
когда б я стал крылатым деревом
и тенью осенил кого-то.

Пусть будут руки,
солнцем созданные,
над детством трепетным протянуты,
как будто вдруг подарки розданы,
что были к празднику припрятаны!

Пусть будут руки,
солнцем пестованные,
по локоть в творчество погружены,
чтоб стали все пути естественные,
от сердца к сердцу,
обнаружены!..

Всю жизнь горстями солнце черпаю.
И как побег того же стебля,
любимая дарит мне,
щедрая,
наполненное солнцем тело.

Любимая!
Мы только начали
платить свой долг всему живому:
и лучшими стихами нашими,
и дочерью —
кому-то в жены!

И просто — светом,
тем, что светится
вокруг людей
не так уж часто:
не отраженным светом месяца —
преображенным светом счастья!

Здесь, где сурово все и просто,
Средь повседневности лесной,
Единственное сумасбродство —
Китайский термос расписной.

Такой забавный этот термос —
Две бабочки и три цветка!
(Так люди сохраняют верность,
Прикрыв иронией слегка!)

Весна почти что ощутима…
Постигнув тайны ремесла,
Дыша искусством,
кисть шутила:
Пыльцу на стенки нанесла.

За легкомысленным узором,
Что вдруг расцвел на холоду,
Хранится то тепло, которым
Мы возрождаемся к труду!

Оно не только там, в сосуде,
Не только в нескольких глотках:
Его с улыбкой ловят люди
В чешуйчатом изящном чуде
И в ярких шуточных цветках!

О недовымершие гады,
безмозглые громады плоти!
Вы многозубы и рогаты
и панцирь на себе несете.

Но, вас минуя, мимо, мимо
жизнь движется неудержимо.
Приходят люди, птицы, звери…

А ну, дорогу новой эре!

Не поселятся ли олени
в озелененных городах,
чтобы закаты пламенели
знаменами на их рогах?
Пускай пасутся на газонах,
печеный хлеб из рук едят…
А рядом, в зданиях казенных,
еще чиновники сидят.
А в банке в утреннее время
деньгами шелестит кассир.
Ведь приручить любого зверя
быстрей, чем переделать мир!
Пруды устроим в каждом парке,
где парни пьяные блюют.
Пускай стадами ходят карпы,
а сверху лебеди плывут.
А на лужайках сено косят:
оленям на зиму — стога…
И в мир гармонию привносят
их симметричные рога.

Конюшенная церковь
мундирами полна.
Ни одного тулупа
или зипуна.

Один лишь Никитенко
от всех от них:
бывший крестьянин,
из крепостных.

«Бедный Пушкин!
Тебя уже нет.
Зачем тебе нужен был
высший свет?

Зачем ты в эту касту
хотел попасть?
Ты ведь был призван
стать выше каст!

Тебя теперь хоронит
сановная знать —
бросили на сани,
везут, как кладь.

Крестьянские сани,
под соломой гроб —
везут тебя в деревню,
как колоду дров.

Подальше от столицы,
с глаз долой!..
Лежать тебе в мужицкой
в земле сырой!..»

Слова так печальны
и так просты.
Почти как причитанья.
Как плач почти.

— Мне скучно! — женщина сказала мне.—
Здесь, в Пущино, ни жизни, ни культуры —
лишь чертежи да схемы на стене
и этот вечный гул аппаратуры!

Ей скучно здесь, на пущинском бугре.
Мне скучно там, в московской суматохе.
Татьяне — на помещичьем дворе.
А Пушкину — во всей его эпохе.

Медлительно влеклись в то время дни,
теперь они летят, да мало толку.
Что делать нам? Всем — скучно. Все — одни:
так в сена стог втыкает бог иголку.

А ночь кругом — хоть выколи глаза,
а сена стог затерян в чистом поле.
Бог — физик и не смыслит ни аза
в чувствах отчаянья, тоски и боли.

Но, может быть, спасенье — в нас самих?
Ржавея, мы теряемся бесследно.
Так не ржавей — и ты блеснешь на миг,
а в темном космосе нельзя без света.

Дождик был совсем как паутина:
Прилипал неслышно к волосам,
По пути береза приютила —
На ветвях и листьях повисал.

На поля и рощи, даже близкие,
Все-таки хватило не на все.
Роздал ветер тоненькие брызги —
Приложенье к утренней росе.

Зашуршали травы, солнцем выжженные,
Языками старыми,
Заскрипели травы разобиженные
Тонкими суставами.

Ель свои топорщила щетины:
— Мне — хоть каплю!
Тщетные мечты!..

Дождик был такой неощутимый…
Да его и не было почти!

“Тех, кто в смешанном браке, не будут трогать”, —
утешал отец. Речь шла о поляках.
Мать сидела в те дни, ожидая сроков.
Я не спрашивал смысла, запомнил впрок их,
восемь слов, подслушанных, полупонятных.

Обошлось: не трогали в Ленинграде.
Маму, польку из Гатчины, не сослали.
Вы, поляки, простите мне, бога ради,
что в годину бедствий я был не с вами.

«Тех, кто в смешанном браке, не будут трогать», —
утешала мать. Речь шла о евреях.
Мой отец сидел, ожидая сроков
и почти торопя: скорее б, скорее б.
Обошлось, не выслали: умер Сталин,
и не тронули с места Шацев и Кацев.
(А потом, глядишь, потихоньку стали
возвращать калмыков и часть кавказцев).

Так вот жил я, рожденный в смешанном браке,
что еврея и польку связал друг с другом.
И во мне, еврее, во мне, поляке,
человек был дважды грубо поруган.

Да, но шкура сошла с меня носорожья,
и чужие несчастья мне не чужие,
я — татарин крымский, немец Поволжья,
армянин из Баку, но и турок тоже,
соплеменник всех, кто живут и жили.

И двойная рана моих сознаний
кровоточит предчувствиями и снами:
их сослали, так, стало быть, нас сослали,
все, что сними случилось, случилось с нами.

Люди! Что ж вы не видите брата в брате?
Он — такой же самый, такой, как все вы,
он, рожденный в том же смешанном браке,
злополучном браке Адама с Евой.

Рыбацкий поселок, прошедшей путиной
пахнущий.
Запах выветривается.
Пустые дома.
Приемщик рыбы, оставив свой склад
распахнутый,
Последним катером уехал.
Зима.

Дорога идет по реке и проходит мимо,
Не подымаясь на гору, где стоит поселок…

Словно пни на вырубке — дома, лишенные дыма.
Ни стога сена, ни поленницы дров запасенных.

Здесь не живут — сюда приезжают на лето.
Это место добычи, удачи и неудачи…

Дорога идет по реке, огибая наледи,
Не останавливаясь, проходит дальше…

Полузаметенная, полузаметная…
По ней — только почта,
Лошадьми и оленями, вверх и вниз, вверх и
вниз…
А сегодня — метель, и дорога вовсе беспомощна,
Елочки-вешки еле держатся, падают ниц…

Мы идем по реке.
Поселок — по правую руку.
Мы о нем ни слова не говорим друг другу.
Только вдруг ускоряем шаг, словно птицы
вспугнутые,
Словно только теперь поняв, что идти далёко
еще…

Где-то люди живые,
Дома жилые,
Населенные пункты…

А метель метет.
Зверь забивается в логовище.

Жизнь в лесу
точно так же богата разнообразными ощущеньями,
как жизнь в цивилизованном городе.
Скрип собственных лыж по снегу.
Чавканье болота под сапогами.
Потрескиванье веток. Изредка — пение птицы.
Лучи закатного солнца между деревьями.
Запах смолы.

Но для психики горожанина
всего этого
как бы и нету.
Городская душа
засыхает в таежных дебрях,
не умея извлечь для себя из почвы питательных соков.

Так душа сосны,
не той, что «на голой вершине», в гейневском
интермеццо,
а вот этой, стоящей в болоте, по колено в холодной
воде,
не принимает холодную воду
и воображает себя на сухом песчаном холме,
где хочется пить.

Я перестраиваю
здание раздумий.
Я жил при Сталине,
а Сталин взял да умер.

На поезд я вскочил,
чтоб с ним успеть проститься
(а может, он словчил
и смерть не состоится?).

Я сел на самолет,
успеть, успеть я жаждал…
Но осмелел народ
и стал смеяться даже.

Вернулся я пешком
на груды кирпичей:
руины средних школ,
цитаты из речей.

Я строю.
Но предмет
строительных стараний —
не рай, не Новый Свет,
а скромный дом стандартный.

Я лесу взял взаймы.
Гвоздей достал взаймы.
Дом на одну семью —
успеть бы до зимы!

Рыбацкий поселок, прошедшей путиной пахнущий.
Запах выветривается.
Пустые дома.
Приемщик рыбы, оставив свой склад распахнутый,
последним катером уехал.
Зима.

Дорога идет по реке и проходит мимо,
не подымаясь на гору, где стоит поселок.

Словно пни на вырубке — дома, лишенные дыма.
Ни стога сена, ни поленницы дров запасенных.

Здесь не живут — сюда приезжают на лето.
Это место добычи, удачи и неудачи.

Дорога идет по реке, огибая наледи,
не останавливаясь, проходит дальше.
Полузаметенная, полузаметная.
По ней — только
почта,
лошадьми и оленями, вверх и вниз, вверх и вниз…
А сегодня — метель, и дорога вовсе беспомощна,
елочки-вешки еле держатся, падают ниц.

Мы идем по реке.
Поселок — по правую руку.
Мы о нем ни слова не говорим друг другу.
Только вдруг ускоряем шаг, словно птицы
вспугнутые,
словно только теперь поняв, что идти далёко еще…

Где-то люди живые,
дома жилые,
населенные пункты…

А метель — метет.
Зверь забивается в логовище.

Океан с континентом воюют уже испокон
века.
Это была только мелкая стычка
белых чаек и черных ворон:
тех и тех было сто или тыща.
В рыбных кучах (а каждая, как террикон,
возвышалась: как если бы был Салехард —
Воркутою)
рылись клювами птицы, дрались…
Нелюдской этот крик или стон
смертной схватки стихий
стыл в холодном и гулком пространстве
над Обью, Сибирью, над всей нежилой пустотою.

Когда война была на русских реках
(наш — этот берег, немцы — на другом),
философ Неру и философ Рерих
беседовали на вершинах гор.
Нам приходилось жить скороговоркой,
где перебежками, а где ползком.
Что нам до вечности высокогорной,
витающей над этим стариком!
У нас внизу бурлит потоп кровавый,
и злободневны только гнев и страх…
Но он был прав: взошли из пепла травы,
и ветер с гор коснулся наших трав.
На русских реках, пасмурных и серых,
почиет мир,
как мальчик на руках.
А берегом проходит старый Рерих,
весь белый-белый, в розовых очках.

В последнем стихотворении к Лесбии
Катулл говорит о своем решении
бежать от неверной римской красавицы,
лишь бы подальше:
к берегам чужеземного Инда, египетского Нила,
галльского Рейна
в пустыню к парфянам, на остров к далеким
бриттам
словом, на край земли.

И хотя Катулл не добрался дальше Вифинии,
а умер, вернувшись оттуда, в Риме,
но когда поэт прощается со своей любовью,
он должен иметь широкие горизонты.

Применительно к нашим масштабам и временам
это были бы Каракумы, Полярный Урал,
Камчатка, Курилы и Командоры.

Век движется то под гору, то в гору,
то еле-еле, шагом, то рысцой…

И вдруг с такой помчится быстротой,
как никогда. И скажет Лев Толстой,
что кто не жил в России в эту пору,
не знает, что такое жизнь.

Страна,
предчувствуя иные времена,
от Николая год назад избавясь,
зашевелилась, мощная на зависть,
как богатырь, что сиднем тридцать лет
сидел, но вставши — все преодолеет.
Дай бог!.. Светает. Чуть забрезжил свет.
Точнее скажем, тьма чуть-чуть редеет.

Едва лишь обрядили мертвеца,
едва черты свинцового лица
застыли, и из Зимнего дворца
торжественно перевезли в собор
уже смердевший труп, как началось
новое время. Каждый, вкривь и вкось,
толкует, судит. Кто болтает вздор,
кто размышляет. Ожили столицы,
не только Петербург — уж и Москва.
Люди осмелились разговориться.
И начались — слова, слова, слова.

Слова, каких доселе не бывало,
звучат: «цивилизация», «прогресс».
Что Николай сказал бы! Но не стало
его, и тут же всякий страх исчез.
Никто (как пишет в дневнике В. С.
Аксакова, сестра славянофилов)
не пожелал бы, чтобы он воскрес.
Россия больше уж была не в силах
его терпеть.
В людей вселился бес:
шум, говор, суета, обеды, тосты.
Все лица веселы (а были постны).

Смеются, шутят… Даже при дворе,
где в струнку все ходили при царе,
у фрейлин и у кавалеров свиты
теперь уж страха нет. Тот ледовитый,
гипнотизирующий, страшный взгляд
не пригвоздит их к месту. Норовят
в свободных и непринужденных позах
сидеть при их величествах! А царь —
глядит, но не одернет их, как встарь.

А в городе — и вовсе праздник. Воздух —
весенний! И живое существо
всей грудью, радостно вдохнуть его
естественно же хочет!..
Светлый год!
В журналах — новости по части мод.
Но тут же — новости совсем иные:
в «Губернских очерках» Н. Щедрина
читает изумленная страна
о «прошлых временах» дела такие,
о коих до сих пор… А сам-то он,
их автор, только-только возвращен
С. С. Ланским из злополучной Вятки.
И уж вовсю бичует недостатки
недавних — но уже былых — времен.
Да что Щедрин! Уже не только он —
юнцы о «старом» говорят «порядке»,
«L’ancien regime et la revolution»
Токвиля прочитав (в оригинале;
но скоро явится и перевод).

Неповторимый, незабвенный год!
Эпоха предвкушения свобод.
В дворянстве — либерал на либерале.
Всеобщее желанье перемен.

… —И даже сам великий князь К. Н.!
— И даже царь! Да! да! Передавали:
он тоже! Да! Правительство полно
благих намерений — нужны лишь люди:
свежие, честные… — А повесть «Рудин»
читали? — Да! И в этом же журнале —
поэма «Саша». И посвящено
И. Т.: Тургеневу! — Я так и понял. Но
поэма — что! И книгу ведь издали!
Некрасовскую. Ну и времена!
Не хлеще ли он даже Щедрина?
«Забытая деревня»: «старый барин» —
ведь это ж Николай! А «новый»…— Нет!
Не думаю! Царь — добр и либерален.
Некрасов не имел его в виду…
—Вы в клуб идете? — Да, я в клуб иду.
—А слышали, в Москве какой обед
устроили? Ну, матушка Расея!..
И в честь амнистии и милосердья
монаршего — речь Павлов произнес…
—Да, бедные страдальцы! Жаль до слез!
Но, говорят, довольно моложавы
вернувшиеся! В пользу им мороз
сибирский был, и дожили до славы!..
—А слышали, затронут был вопрос…
—Суда? Цензуры? — Нет, освобожденья
крестьян!..
Счастливый год! Остановись, мгновенье!
Застыньте все как есть!.. Уже лет через пять
уйдут: одни — вперед, другие — вспять…
И с удивленьем будут вспоминать
свой либеральный пыл, ребячество, речистость
жрецы реакции лет через двадцать — тридцать

Мы ценим буссоль за чуткость ее.
Чтоб зря не тупилось ее острие,
Не прыгала стрелка ретивая,
Особым винтом зажимают ее,
Накрепко арретируя…

Вечер привел нас в районный центр,
Голодных, усталых зверски,—
Из окон раскрытых
ночной концерт
Плыл,
шевеля занавески.

Пахнуло манящим чужим жильем,
Как будто сказочным теремом.
И слушали мы, как о чем-то своем,
О чьем-то колечке потерянном…

Ты только не начинай грустить —
Будешь потом раскаиваться,
Ведь стоит его чуть-чуть отпустить —
Не скоро оно успокаивается!..

Мы утром выйдем, заночевав —
Такая редкость! — в квартире.
Мы выйдем, новый маршрут начав,
И сердце — на арретире.

От лишних капризов его открестись,
Покрепче его закрепи:
Ему по дорогам еще трястись,
В тайге, на болоте, в степи!..

Ребята молчат, — и правы они:
Хоть пару минут!.. хоть пока!..
Нам завтра — опять,
на долгие дни,
А песня так коротка!

Он стал все чаще видеть мертвецов.
В ту ночь их было два: Крылов и Пушкин.
Еще живые оба, с непотухшим
и ясным взглядом,
стояли рядом,
совсем как их представил Чернецов,
порадовавший публику парадом
всех русских знаменитостей. Но он
картины той не видел. Видел — сон.

А сон переменился: перед ним
явился незабвенный Грибоедов…
Для будущих литературоведов
сон был бы ценен.
Как утл и тленен
облик умерших! Как неуловим!
Но к Кюхельбекеру слетелись тени,
и эта зыблющаяся толпа
не крышкой гроба — только крышкой лба
прикрыта. Все они — как наяву.
Меняются и движутся их лица.
И длится ночь, и длится, длится, длится
сон, кадр за кадром.
Вслед за Декартом —

«Я вижу их и, стало быть, живу» —
он может утверждать. Так пусть же снится
слепому свет. Пусть тянется та нить.
Всего-то год ему осталось жить.

Друг моего детства,
ныне талантливый конструктор,
много ездит,
внедряет свою аппаратуру
в производство.
Одновременно
интересуется древнерусским зодчеством.
Недавно вернулся из Киева —
показывал
великолепные слайды.

Мой товарищ по школе,
врач по глазным болезням,
каждый отпуск
проводит в туристском походе:
Архангельская, Вологодская,
Валаам, Кижи, Соловки —
великолепные слайды.

Мой знакомый,
капитан рыболовного флота,
плавает:
Исландия, Гренландия,
побережье Экваториальной Африки —
великолепные слайды.

Начальник нашего отдела
сегодня
во время обеденного перерыва
демонстрировал присутствующим
великолепные слайды,
почти такого же качества,
как те, которыми
по праву гордится
друг моего детства.

Вот и скрылся в облаках
самолет на поплавках,
и осталось только озеро,
в тех же самых берегах.

Те же самые холмы.
Без тебя, но те же — мы.
Та же самая работа,
вплоть до самой до зимы.

Скоро будут забереги,
скоро будут заморозки…

Люди хвалят Заполярье
за большие заработки.

Мне не надо этих денег,
мне не надо ни рубля!..

Неужели ты уедешь —
уедешь от меня?

Он лишь наметился в наброске,
Раскрыв пеленок лепестки,
А я оценивал по-братски
Различий будущих ростки.

Я потеснился: нас ведь двое!
Зато позволит наша связь
На все свое, как на чужое,
Взглянуть, немножко отстранясь.

Глаза следили-созерцали:
Пристрастный взгляд не устает!..
Один поток двумя сердцами
Два разных русла создает.

Мы оба равновероятны,
А ведь (душою не кривя)
Нам так приятны варианты
Того же собственного «я»!

Барьеры возраста и роста
Я убирал с. путей родства.
Будь даже в нем черты уродства,
Я утверждал бы: красота!..

Я льщу не своему подобью —
Товарищу: ведь — будет срок —
Он совершит большую долю
Того, что я один не смог.

…Я ошибаюсь (все мы люди!),
Блуждаю, возвращаюсь вспять..
Под грузом рухнувших иллюзий
И дел, которых не поднять,
Вот-вот сейчас я наземь гряну —
Хоть надрывайся, хоть свали!..

Он подошел, подставив рядом
Худые плечики свои!

Время ведь с годами ведь
становится строже —
может быть, когда-нибудь
состаримся тоже.

Или в красном свете солнца,
или в лунном голубом
мы с тобой тогда проснемся:
нам приснится первый дом!

Домик, домик щитовой,
шуточный, шаткий!
Мы дрожали над тобой,
как над хрупкой чашкой!

Домик, домик,
ты чего ж?
Чего ж ты так?
Чуть дождь —
ты течешь!
Вот ведь чудак!
Чуть ветер —
ты скрипеть,
петь начнешь…

Чем бы нам тебя скрепить,
хоть на эту ночь?

Ты у нас не так уж плох.
Жаль, с весны не просох!

Помнишь, плыл как поплавок,
лодка без парусов!

А потом стоял на суше,
настежь — до самой стужи!

В небо — мачта,
в землю — корень,
ты пророс, как луковица.
Своей радостью и горем
мир с тобой аукается.

Огонек блесны зеленой —
ловим станции вдвоем…

Мы оглянемся: далекий!
Улыбнемся: добрый дом!

Ты недолго меня голубила.
Даже дома не обжила.
Только губы мои обуглила
и глаза мои обожгла.

Черным-черным пнем обгорелым
я торчу на белом снегу,
черный-черный на белом-белом,
как удар по его лицу!

Как дыра на праздничной скатерти,
я чернею среди зимы.
Как на северной скудной карте —
одинокий квадрат избы.

Далеко от дорог железных,
черных рельс на белой зиме,
далеко от следов тележных
на весенней черной земле.

Месяц май еще за горами,
и сентябрь уже за горами —
и от осени до весны
мы любовь должны донести!

Я несу ее,
ты неси ее,
как железо в своей крови,
до весны,
до разлива синего,
до зеленой ее травы.

Опостылевший черный цвет
мы оставим на черный день.
Красок, что ли, на свете нет!
Счастья, что ли, нет у людей!..

Будь улыбчива,
будь обидчива.
Только, мучаясь и шутя,
одного не хочу:
обычного,
обеспеченного,
обесцвеченного,
одним словом — житья-бытья!

Ты шепчешь мне:
— Тише! Тише!
А то улетят все!..

И что-то такое птичье —
в голосе и лице.

Как будто мои объятья
уже для тебя тесны…
И разве могу понять я,
что такое
птенцы!

Трепещущая, крылатая,
ты смотришь на эту птаху,
и вдруг уходишь куда-то,
к надежде своей и страху.

Куда-то в такие дали,
что только тебе видны…
Где мы еще не бывали,
где мы уже не одни…

300 купеческих лавок,
3 повивальных бабки,
а кабаков — 110,
полных пьяни кабацкой.

Но в городе этом безвестном,
в городе провинциальном,
учится мальчик в уездном,
учится парень в реальном.

Учится парень в реальном —
мечтает о нереальном.
В России — Победоносцев.
Дожить бы до девяностых…

«О человеке, его смертности и бессмертии»

Радищев тоже знал, что человек
жалок и немощен, наг, алчущ, жаждущ.
Что, кроме праха, ничего в нем нет.
Что тянет вниз его, в нечистый грех,
в грязь, в копошение жучищ и жабищ.

Что, в пище почерпая бытие,
жрущий и пьющий, человек подобен
животным. Что подобного себе
лишь он один из всех зверей способен
пожрать. Что может горло перегрызть.

Что человеком движет лишь корысть.
Что он, страстям и похотям послушный,
рожден, как скот, топтаться и пастись.
Что дух, пытающийся взвиться ввысь,
вновь падает, как рваный шар воздушный.

Что люди ищут власти, денег, благ
и удовольствий, избегая бедствий,
страданий, страхов. Да. Все это так.
Радищев знал. Не хуже, чем Гельвеций.

Но знал, что в человеке что-то есть
еще. Не только низменность и низость.
Радищев знал такое, что прочесть,
кроме как в нем, и негде: и не снилось
другим философам… Листая том,
знакомый мне местами близко к тексту,
все к одному я возвращаюсь месту:
что человек как в добром, так и в злом
еще себя покажет…

Алые инициалы
«М» и «Н» — как два цветка:
радовалась, ликовала
рисовавшая рука,
киноварью выводила —
так и светятся, свежи,
будто крупные на диво
маки алые во ржи,
будто алая рябина —
радость пасмурного дня
грозди ягод уронила,
и сияют, аж звеня.

Два угрюмых твердых знака
(«Нестеровъ» и «Михаилъ»)
вышли — черные — из мрака
позаброшенных могил,
два могильных, черных-черных,
будто мать сыра земля,
всей печалью омраченных,
что веками здесь жила.

Буквам волю дал художник,
вывел на простор холста:
видно, знал, что в буквах божьих
та же скрыта красота,
что в цветах, деревьях, травах,
в избах и в излуках рек
и в церквушках, старых, мшавых,
что стоят который век,
та же, что и в лицах светлых
(здесь лишь двое: стар и мал)…

Так в старинных книгах ветхих
пламенел инициал.
Как пылающий терновник,
освещающий строку
вечным светом. Как червонность
стягов «Слова о полку».

Но явился живописец,
первый русский символист,

буквам приказал: «Светитесь!
Осветите холст, как лист!»

Обращен к былым столетьям,
заглядевшись в старый скит,
знал ли он, что буквам этим
жизнь иная предстоит?

Приближался век двадцатый,
«Красный конь» и красный флаг,
пушек слышались раскаты,
революционный шаг.

И вот-вот предстанет взору,
как Чехонин-эмальер
красной краской по фарфору
пишет: «Р.С.Ф.С.Р.»

«Щедрин в лесу реакции». Удав
свисает с дерева. Глазастый сыщик
глядит из-за куста. Стоглаз, стоглав
мрак — мощный, хищный, множащийся
в тыщах
чудовищ, плодовит, неистощим
в метаморфозах.
Этаких и в Брэме
не выищешь! Да стольких чертовщин
и Афанасьев в трех томах «Воззрений»
(все суеверья вроде бы учтя
славян-язычников во время оно)
не насчитал!
Сгущенная мечта
тьмы.
Вот, почти неотличим от фона,
маячит меж деревьями жандарм,
недооформленный, но в треуголке.
И, кроме прежних, тех, каких рождал
лес издавна (ну, там медведи, волки),—
невиданного здесь полно зверья,
какого нет и в сказках про Кощея.
Вот торжествующая сверхсвинья,
на Щедрина клыки свои ощеря…
Д. Н. Брызгалов и Н. П. Орлов,
поклонники писателя, всех разом
изобразили здесь его врагов,
весь мрак и противостоящий разум.
Щедрин поставлен в центре. Как святой.
И смысл всей композиции — простой:
как мрак ни бесится, как зло ни злится
(Победоносцев и Д. А. Толстой,
Катков, Суворин и другие лица),
но впереди — означился просвет…

И Щедрину — понравился портрет
(как он писал Орлову в то же лето).
Один он дал художникам совет:
просвет, конечно, нужен, спору нет,
но дальше, по ту сторону просвета,
добавьте новых гадов: ведь они
имеются всегда не только сзади —
и впереди. Сидят и ждут в засаде
идущего. Да вон они, взгляни!..

А впрочем, был признателен и рад.
Благодарил за дорогой подарок.

И впредь не отступал, не шел назад,
ни новых гадов не страшась, ни старых.

Я азы познавал на Балтийском щите,
где валунные глыбы лежат,
и привык к каменистой его красоте,
неуютной, как лунный ландшафт.

Там планеты почти обнаженный костяк
проступал, чуть присыпан песком,
остов мира, который во всех плоскостях
живописцам-кубистам знаком.

А потом Анабарский негнущийся щит
обнажился в обрыве реки,
и узрел я конструкцию каменных плит,
подпирающих материки.

Ибо эти щиты — как слоны и киты,
о которых твердили не зря.
И они, как любая основа, просты,
но без них, без основы, нельзя.

Сверкают молнии, грохочут громы,
обугленных дубов чернеют гробы,
гром грянет — содрогнется древний лес,
и в грозном мире электромагнитном,
где много лет спустя погибнет Рихман,
свирепствует Перун-Юпитер-Зевс.

Еще в необжитой вселенной — ужас.
Недюжинных здесь нужно сил, и мужеств,
и хитрости мужицкой, и ума.
Но, может быть, даруют боги милость,
чтоб скот не пал, чтоб жито уродилось,
чтоб ночь прошла, чтоб кончилась зима.

Еще герои лик звериный кажут:
днем скачут на коне, воюют, княжат,
а ночью обращаются в волков
(как тот Всеслав, который волком рыскал
по всем степям бескрайним украинским
до самых черноморских берегов).
Внизу, в дочеловеческих глубинах,
среди червей, корней и нор змеиных,
замшелое ветшает лешачьё,
но бог-кузнец Гефайстос-Ильмаринен
(Вулканом именуемый у римлян)
уже кует, покуда горячо,

железо. Он кует мотыги, плуги,
серпы и косы, копья и кольчуги,
подковы, стремена и удила.
Он рыжую руду в железо варит,
он кочергою в горне кочегарит,
калит и докрасна и добела.

Кончается пора Царя Гороха,
и в греки из варяг ведет дорога,
и города воздвигнуты вдоль рек,
и отступают темные стихии
за каменные стены городские
в деревни и в урочища лесные,
чтоб долго-долго доживать свой век.

Добравшись до водораздела,
через хребет перевалив,
дорога вдруг преодолела,
переболела свой порыв.

Лежали рельсы голубые —
две речки полувысохших,
а где-то сзади горы были,
величественно высились.

За Рубиконом — за Уралом
стоял я, спрыгнув с поезда.
А это было лишь началом
всего, чем жизнь наполнится.

Себя я видел на вершинах
над бывшим, прежним, прошлым.
Но было главное:
решимость.
А жребий — брошен.

С кастрюлями, с корытами
зашел к нам старикашка.

В нем не рога с копытами —
другое было страшно!

Старьевщик, что ли,
за старьем
иль краденое прячущий?

Запахло кухонным столом
и коммунальной прачечной.

Он в дом вошел, как будто в свой,
в туфлях на босу ногу.
Он оглядел с усмешкой злой
всю нашу обстановку.
Он поселился как беда,
в углу устроив логово,
и узел грязного белья
ночами клал под голову.

С тех пор как он пришел сюда,
с того дурного часа,
стыдимся мы самих себя
и собственного счастья.

Толчет он воду в ступе,
болтает ложкой в супе
и все одно толкует:
грозит, что заколдует!

Что будет жить средь этих стен.
Что барахла накупит.
Что черный день семейных сцен
когда-нибудь наступит…

Его слова — мимо ушей,
как шум дождя,
возня мышей!
Он все насчет мужей
и жен,
но он не страшен,
а смешон!

Живет старик у нас в углу,
но любишь ты,
но я люблю!

Как обширны пустые места —
обитаемой суши граница!
Лишь сознанью страшна пустота,
а природа ее не боится.

Лишь сознанью нужны города,
книги, музыка, цирки, театры.
А пустая земля и вода
неуютны ему, необъятны.

Но земли этой каждую пядь,
каждый камень ее, каждый холмик
лишь сознанье способно понять
и людским содержаньем наполнить.

Николай Александрович Львов
двух поэтов имел свояков —
это были Державин с Капнистом
И Хемницер совет с ним держал,
и Бакунин-отец уважал,
и у всех, кто его окружал,
он считался верховным стилистом.

Он во многих помянут стихах.
А свои он писал впопыхах
и записывал их как попало.
Кое-что он издал, кое-что
издают, слава богу, дошло,
обещают издать — хорошо,
кое-что, вероятно, пропало.

В дилетантстве особый есть шик.
Кто хранит каждый стих, каждый штрих,
у того за душою лишь крохи.
Львов поэтам себя раздавал.
Мысли Львова другой рисовал
или строил, ваял, танцевал —
Львовым дышит весь воздух эпохи.

Пространство сузилось. Не карту всей державы
Державин в мыслях зрит, но камские дубравы
и свежую листву, что на ветвях дубов
сияет, и Казань, и — с волжских берегов
чуть видный вдалеке — домой летящий парус…

Полвека за спиной. И хоть еще не старость,
но прежде Ахиллес, а ныне уж Улисс —
герой Державина. Вот огибает мыс…
Еще один… Еще… Река при камском устье —
как море широка. И столько сладкой грусти —
ноздрями ощутить деревню, детство, дым.
И думать, будто жизнь — не позади: пред ним.

Не говорите мне, что жизнью не кипит,
что холодна как лед природа минерала.
Я не поверю вам: ведь жил хребет Урала,
и он мои слова примером подтвердит.

Да, жил и минерал. Он был раствором, газом,
он магмой бешеной кипел в груди земной,
но протекли века — стал углерод алмазом,
и вот он под стеклом лежит передо мной.

На яшму я взгляну и на кристалл пирита,
на бурый железняк, на огненный гранат
и думаю о том, как много пережито
любым из тех камней, что здесь теперь лежат.

Ни полюсов, ни Антарктид —
здесь дорога езженая,
Слышишь, трактор тарахтит
среди поля снежного.

А замерзнешь на санях —
посидел, слез…

Белый снег,
белый снег,
гусеничный след…

Я совсем себя уверил
(ведь дорога далека!),
что полярный этот север
уж никак не для тебя.

Даже звать тебя туда
просто безрассудно:
там — такие холода!
Там — такая тундра!
Никакой там нет весны,
никакого лета —
только бегают песцы
голубого цвета!
Только мох — на гребнях скал.
Только рыба — реками…

А Полярный круг — проспал!
Говорят, проехали!

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Между ними — никого.
Только старый серый невод
сушит рваное крыло.

Он плясал, как баба в кофте —
надувные рукава…

Сложил камни, будто кости.
Самый крупный — голова.

Отплясался,
отплескался —
кто им станет неводить!
Нынче новый отыскался:
в нем — капроновая нить!
Заметали новый невод —
он от рыбы весь живой! …

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Старый невод — как чужой.

Новый невод рядом тянут,
и глаза твои — туда,
где танцуют сложный танец
невод,
рыба
и вода…

Далеко идти до рынка.
Кто-то весело орет:
— Выбирай,
геолог,
рыбку!
Вы ведь денежный народ!..

И опять — река и небо.
Между нами — никого.
Только старый серый невод…
Сядем около него!

Сибирские реки —
огромные синие стебли.
Раскрытые устья —
как будто большие цветки…

От белого снега
глаза мои слабые слепли,
глаза мои слабые
слепли от черной тоски.

Но ты приезжаешь —
и, словно вернувшимся зреньем,
я счастьем опять одарен
и опять озарен.

И мы восхищаемся
рыбой,
и птицей,
и зверем,
и просто пространством,
не знающим стен и сторон.

И все первозданно:
все звери,
все птицы,
все рыбы —
весь мир, над которым я рядом
с тобою стою.

Как будто любовь моя
только искала Сибири,
чтоб выразить полностью
всю необъятность свою!

Екатеринбургский модерн
заменил эвакуированным эрмитажникам
петербургское барокко.
Здесь же оказалась
Екатеринбургская гранильная фабрика
(ныне Свердловская),
изделия которой
фигурировали в эрмитажных залах
и каталогах.
А другая фабрика, Колыванская,
была еще дальше, на Алтае,
далеко за Уралом,
который совершенно напрасно казался
краем света.

Помню лес — коренастый, матерый,
и — как в землю зарытые чаны —
помню черные в чаще озера,
где гигантские мокнут мочалы.

Помню речки, запруды у мельниц
и плотины, что мшисты и ветхи,
и лесную зеленую нелюдь,
что ночами глазеет сквозь ветки.

Помню кручи Молебного Лога:
церковь, темные ели, а ниже
там клубника была, много-много,
сплошь, ковром,— как сейчас ее вижу.

Помню, с красной тесьмой вдоль подола,
шла старуха — наверно, колдунья…
И вдоль тракта удмуртские села,
и глухих деревень малолюдье.

И пчелиные ульи, что предки
завещали. И квас, что от жажды.
И кумышку, напиток некрепкий,
под соленые грузди, однажды…

Родила мне женщина дочку —
людям женщину родила:
личико у нее — с ладошку,
а ладошка — вовсе мала!

Принесли ее из родильного
и назвали:
Марина Владимировна.

Будто в первые дни творения,
беспорядок в доме у нас:
праздник первого повторения
наших ртов, и носов, и глаз!

Дорога зимником. Поселки,
и на краю — заезжий двор,
где огурцы дурной засолки,
пельмени, водка, разговор —
рассказ без всякого таланта,
почти что искренний, хмельной,
о том, как жизнь пошла нескладно,
а ведь могла бы стать иной.

А завтра — будто мне навеки,
как этой лошади, брести,
а елочки и вправду вехи
на тусклом жизненном пути.
А я и вправду горький мытарь.
Войдешь. Оттает борода.
Чуть с подбородка воду вытер —
стакан подносят: пей до дна.
Сажусь. Отдышишься немного.
Закусишь… И опять она:
встречает чуть ли не с порога
чужая исповедь меня.

Мне эта должность так подходит:
чужие беды собирать
(как щедро платят эту подать!),
считать и в сердце запирать.
Вживаться яростно и страстно,
себя навстречу обнажа…
И разве только для контраста
щепоть поэзии нужна!

Все сломлено, раздавлено, добито.
У многих ли живых душа болит?..

Автопортрет художника Давида.
Горчайшей полон горечи Давид.

Вся полнота утраты.
Но не жалоба.
О ты, что столько требовала с каждого,
была ты наяву или жила-была
в устах доброжелательного сказочника?

О, Революция! Родная матерь!
Плоть твоей плоти,
кость от кости,
не кистью — лишь тобою стал я мастер,
а ныне говорю тебе: прости!

Иное время, чуждое, не наше,
глаза и руки мне закрепостит.
На спину ляжет мне двойная ноша:
скорбь о погибших
и живущих стыд…

Ты нас порою торжествами баловала.
И жертвы, жертвы…
Помню их тела…
Невиданная наша!
Небывалая!
Была ли вправду?
Видел ли тебя?

А Павел, младший сын, жил в ссылке вместе
с ним.
А позже вспоминал порожистый Илим,
лесные ягоды, а из цветов — саранку,
из рыбы — хариуса, глухаря — из птиц…
тунгусов кочевых, татуировку лиц
и с бубном пляшущую старую шаманку.

Быть путешественником — это ль не мечта!
Никем не виденные увидать места,
ландшафты, племена и фауну и флору!
Мальчишке повезло. И он был молодцом:
на лодке ли, пешком – он всюду был с отцом
и был товарищем отцу еще в ту пору.

Потом был моряком. И по земле дорог
немало исходил, покуда в Таганрог
шестидесяти лет уехал, ближе к морю,
а может быть, к теплу, поскольку зябнуть стал
(в Сибири он не зяб), поскольку был уж стар
и спорить уж не мог с московскою зимою.

Под слежкой жил всю жизнь: хоть он
не бунтовщик,
но сын Радищева. А он уж и привык:
с фельдъегерем туда, с фельдъегерем обратно
уж в детстве ездил он…И памяти отца
остался верен он до самого конца
как сын Радищева. И это вот отрадно.

Человек пришел с большой войны.
Цело, невредимо было тело.
Но война из-за его спины
Глядела,
За плечами у него сидела
Крепче ведьмы, цепче сатаны.

Человек пришел с большой войны
В дом, в четыре собственных стены.
Но война его не отпустила,
Тягостная, у него гостила,
Комната едва ее вместила,
Были стены для нее тесны.

Человек пришел с большой войны.
Вот он лег, заснул и видит сны,
Окруженный, как тогда, в Арденнах,
Ужасами яростной войны…

Человек нашел себе жену,
Он рождения увидел чудо.
Но остался у войны в плену,
Без надежды вырваться оттуда.

Он мальчишкам роздал ордена,
Штатское купил себе с получки.
Но сидела за столом война
И кусок брала себе получше.

Умер он через пятнадцать лет.
Врач пришел пролить научный свет.
Бездыханное молчало тело.
Было все: латынь, ученый вид…
А война
по-прежнему глядела
Из больших, ввалившихся орбит.

Человек был на войне убит.

Старый земский статистик,
увлекавшийся мистикой чисел,
размышлял,
но нигде ничего не домыслил,
не занизил и не завысил.

Правда, пифагорейскую ересь
исповедовал он втихомолку,
но всю жизнь
пропадал этот пифагореец
на периферии,
далеко и подолгу.

Он на скрипке играл.
Он стихи сочинял на досуге.
Никогда он не врал,
как, бывало, попы или судьи.

Крепко примороженные сани.
Скрип сухого мерзлого белья.
Это уже было,
было с нами:
и зима была,
и ты была.

Мерзлое белье скрипит по-прежнему.
Сани – вырубили топором.
Память – словно дом приотворен.
Опустевшим прохожу двором
в нежность твою,
наизусть затверженную.

На дорогу падает снежок,
дым из труб столбом стоит над избами.
Будто я вдруг письма твои сжег,
будто вовсе не дрожу над письмами.

Не твержу.
Не помню.
Не люблю.
Не надеюсь,
что весну приближу…
Но скрипеть саням,
скрипеть белью
до весны,
когда тебя увижу!

Ученый хранитель своих драгоценных полотен,
не тем ли ты был благороден,
что был старомоден?

Как старый античник, что нам толковал “Одиссею”
и все тосковал и уплыл безвозвратно за нею.

Как благостный книжник, замерзший в блокадную зиму,
в спокойствии строгом принявший последнюю схиму.

Как тот эрмитажник, что яростно ведал искусство:
всего не изведал, а время его истекло.

Оно утекает сквозь ветхие старые вещи,
сквозь ветхое сердце, сквозь ветхие стенки сосудов.
Но лица под старость рисуются ярче и резче,
носы обостренные в потусторонность просунув.

Так, значит, старею, что так тебя вдруг понимаю
Так вдруг понимаю, как будто уже умираю.
Как старый Гораций, уже превратившийся в птицу,
впервые парю, чтоб впервые узреть панораму.

Я вижу твои острова и протоки, протоки.
А кровь из меня вытекает в открытое море.
И лишь остается безумное слово “потомки”,
безумная вера, что мы возвращаемся вскоре.

Четырехпудовый бивень мамонта
преподнес Татищев государю,
зверя мамонта, зело громадного,
соразмерного с сибирской далью.

Ведавший казенными заводами,
рудами, какие где отыщут,
над Сибирью — воздухами, водами
и зверями — мудрствовал Татищев.

Он, любителю всего гигантского,
куриоз Петру привез великий.
А себе, из Дрездена и Данцига,
привозил лишь книги, книги, книги.

Геродота покупал и Тацита,
«Жизнь Сократа» и трактат Коперника
(чье ученье церковью отвергнуто),
философию, фортификацию…

Дом себе поставив над плотиною,
основатель Екатеринбурга
книги, книги — страсть свою единую —
здесь хранил (он не любил сумбура).

Вечно отрываемый от чтения,
город озирал хозяйским глазом…
Все имел он: честь, чины, имение,
но всего превыше ставил — разум.

Как из конного двора
вышли кони поиграть.
(Там в заборе есть дыра,
чтоб на улицу удрать!)

Улица едва подсохла.
На обочинах — цветы…

Вдоль всего-всего поселка
носятся, задрав хвосты!

Подойдут, глядят в окно —
открываем:
— Вам кого?
Вы ко мне или к ней?
Или к нам обоим?
Мы уж вас, таких коней,
накормим-напоим!
Что-нибудь найдется в доме
из остатков роскоши!
Хлеб и сахар — на ладони:
— Угощайтесь, лошади!

И стоят у этих окон,
умным глазом чуть косят.
И ведут себя тихонько:
понимают, что в гостях!

Замечательные гости,
с тонким тактом и чутьем,
не мешающие вовсе
нам двоим
побыть вдвоем!

Весна, весна! Прозрачные колеса.
Трепещущие мышцы лошадей.
И лес, бормочущий многоголосо.
И листья, листья — с лицами людей.

Листаю лес. В его зеленой книге,
в его первопечатнейшей из книг,
впечатаны бесчисленные лики
существ — таких, как я, и не таких.

Их жарких жизней смерти не щадили,
но вновь весну встречают в свой черед
и этот белый череп лошадиный,
и червь лесной, тот, что дотла сгниет.

Всем существом, единственным и личным,
пью солнце, обнаженный догола,
в сквозящем перелеске земляничном,
в просторах за околицей села.

А Новый год мы встретили в лесу.
У нас была языческая елка:
на каждой веточке — по лоскутку
истлевшей ткани —
где сукна, где шелка.
Ружейных гильз, и царских медяков,
и ткани разноцветных лоскутков,
как видно, не жалел хозяин леса,
который заповедал это место
для пришлых, посторонних чужаков.

Он от запоя помер той зимой
(вот, говорят, был пьяница великий!).
А может быть, от скорби мировой
по случаю упадка всех религий.

Музея областного филиал
откроем ночью под открытым небом.
И хоть не ладан и не фимиам,
но дым костра к богам восходит древним.

По радио проверены часы.
Салют из двух винтовок троекратный.
И эхо трижды звук пришлет обратный,
сигнал ответный той же частоты.

Как будто с тем покойным стариком,
последним в этой местности шаманом,
беседуем простейшим языком,
который ясен даже марсианам.

Придут потом строители дорог,
свой Новый год под этой елкой встретят.
И паровозный прогудит гудок —
и трижды эхо древнее ответит…
Спокон веков идущий диалог!

Рыжий мерин,
старый лодырь,
обошедший все дворы!
Привези нам сорок ведер
поутру
из-под горы!
Чтобы я сегодня долил
нашу бочку до краев…

А в реке оставишь вдоволь
для коней и для коров!

Что там драма или травма!
Все на свете — трын-трава,
если, вставши утром рано,
обольешься из ведра!
И следы счастливой ночи
смоешь с грешного лица…

Утро солнечно и сочно.
Жизнь легка
и даль близка!

Рыжий мерин,
старый дурень!
У тебя — авторитет!
Ты — почти как Бородулин,
лучший здешний терапевт!

Рыжий мерин,
старый знахарь!
Лей, лей — не жалей
эту сладкую, как сахар,
от любых людских болей!

Античность – тьма грудастых птиц,
когтями рвущих плоть живую.
И темный секс, и темный Стикс –
тьма одесную и ошую.

И не смешно ли, что потом
ум, удрученный страхом смертным,
об этом веке – золотом? –
тоскует, как о чем-то светлом.

Восемь дней разлуки…
Десять.

Сплю…
Комплект белья
постельного.

Мы привыкли много ездить
в наше время непоседливое.
В голубое и зеленое
окунаться с головой…

Ты сидишь,
закабаленная
колыбельной кабалой.
Песенками и пеленками —
по рукам и по ногам!..

Все поездками, полетами
сны приходят по ночам,
все — палатками намокшими,
все — тропинками в тайге…

Дочь идет своими ножками
вдоль по комнате к тебе.
Дочь идет,
ступая вдумчиво
то одной ногой,
то другой,
будто каждый шаг идущего —
шаг особый,
шаг иной.

Шаг за шагом…
Легче дышится.
Хочется плясать и петь.

Это тяжесть неподвижности
у тебя спадает с плеч!

Детство известного путешественника
прошло в захолустье.
В теплую погоду
ему разрешали гулять по саду.
В пруду, как он вспоминает,
было много лягушек.

В городе, куда он приехал
поступать в гимназию,
он впервые увидел
каштановые деревья с плодами
и пруды, по которым плавали
живые лебеди.

Будучи гимназистом,
он мечтал путешествовать
по живописным странам,
похожим на романы Жюль Верна,
а не на эту скучную жизнь
среди этих скучных равнин.

Во время своих путешествий
он увидел собственными глазами
множество мест,
отличавшихся красотой
или своеобразием:
знойные пески пустыни,
девственные леса,
зубчатые скалы,
водопады,
ледники.

Осев наконец на месте,
он начал писать воспоминания,
которые, к сожалению, остались
не окончены.
В последнем письме
он жалуется на слабость зрения,
уже не позволяющего ему разбирать
мелкий шрифт комментариев.
Лишь комментарии
еще интересовали его
в книгах известных путешественников.

Остров Большой Шантар
я видел только на горизонте:
заповедный, манящий, недосягаемый,
как мемуары Шатобриана,
о которых я столько слышал
и которых, по всей вероятности,
никогда не прочту.
Хорошо, что всегда остается
нечто недостижимое.
Несбывшееся,
как называл это Александр Грин.

Третий месяц мать умирала в больнице.
Пять недель я дежурил при ней ежедневно.
Но единственный день, за несколько дней до смерти,
был черный от крика ворон, круживших чудовищным роем.

Мать умирала от недостатка крови,
от недостатка красного гемоглобина,
которого было так много у нее когда-то,
перед войною,
восемьдесят процентов.

Война обескровливает народы и организмы,
и все же было еще рожденье второго сына,
а первый женился, были невестка и внучка
и живопись мужа, талантливого под старость.

Ей так не хотелось верить, что умирает,
а врач уже знал, и муж ее знал, и старший
сын ее знал, и младший, а эти вороны
не только знали — кричали, кружась настырно
над самой больницей, над самой ее кроватью,
над самым сознаньем, чуть теплившимся, угасавшим,
но мать не верила даже этим воронам.

Кричавшим в солнечный день от избытка жизни.

Вся Россия — меж двух побережий:
здесь — о. Котлин, там — о. Сахалин,
и в какой бы ты угол медвежий
ни забрел среди гор и равнин,

овеваем морскими ветрами,
ты на суше свой век вековал,
но души твоей легкое пламя
колыхал Мировой океан.

Санкт Питербурх. Вот церковь. Вот трактир.
Вот две коровы на переднем плане…
Рисунок — контурный, почти пунктир,
перо чуть-чуть дрожит, как будто мир
чуть зыблется, всплывая перед нами.
Санкт Питербурх. В солдатской слободе.
Домишки. Три коровы возле церкви.
Видны верхушки мачт, но спуск к воде
не виден.

Вот подворья, форты, верфи.

Вот барка.

Вот корявая сосна:
Петр повелел оставить, чтобы знали,
что здесь был лес. Она торчит одна
на пустыре — как память о начале,
как памятник.

Вот сломанный баркас.
Вот пристань, мост. Мальчишки рыбу удят.
Вот будочник (и в профиль, и анфас).
Вот все, что есть. А то, что позже будет,
другие пусть изобразят в свой час.

Вот мельница (здесь в будущем дворец
построят): мельница над речкой Ерик
(теперь — Фонтанка).

Та же речка. Берег.
Хибарки к речке клонятся — конец
какой-нибудь деревни захолустной.

Еще рисунок. Тщательный, искусный
(перо и кисть). На Зверовом дворе.
Зверинец. Здание мы видим сзади.
Двор: щебень, доски, тачка (но без клади)
и клен (без листьев: видно, в ноябре).
Словом, задворки в царствующем граде.

Наброски то солдат, то горожан.
Князь. Пономарь. Амбары, бочки, баржи…

Он всю действительность изображал
такой, как есть. Наброски, но не шаржи.
Вот, скажем, мельница. Две-три свиньи
в грязи резвятся на переднем плане….
Но ведь и в жизни разные есть грани,
и не художника, а жизнь вини,
коль что не так.

Петр это понимал
(ему рисунки преподнес художник,
и то, что издержал на матерьял
для дел своих «пергаменных чертежных»,
казной оплачено)…

Года, века
пройдут. В гранит оденется река.
В столице будет пышно и парадно.
Но это будет позже. А пока —
вот две коровы. Это тоже правда.

Праздную твои приезды.
Пьем вино и режем хлеб.
— У тебя почти как прежде! —
улыбнешься, потеплев.

Я и сам чуть-чуть продрог,
но себя не выдаю.
Я подброшу в печку дров
и вина в стакан долью.

Да, у нас все тот же север,
так же за уши дерет!
Тот же север, крайний север,
тот, что за душу берет!

У меня все та же служба
(раз уж взялся за гуж!..).
Только мы уходим глубже,
в самую глухую глушь.

Мы и жили не на юге
(Юн-Яга, Юн-Яга!
Май — снега.
Снега в июне.
И побеги ивняка…).

Помнишь, как там начинали,
привыкали, осмелев?..

Открывай же чемоданы —
где там твой счастливый смех?

… А другим концом упиралась улица
в дом в стиле модерн.
Мне не нравился он, но стерпится — слюбится.
Это я потом помудрел.
Или дом постарел, превратился в памятник.
Или стиль приобрел престиж.
Или мало осталось кирпично-каменных,
и любой уж им стиль простишь.

Да и то, посчитать, лет уж тридцать минуло,
как уехал я… А потом
возвращался, но редко. Как бы там ни было,
только видится мне тот дом.

Может, вправду, слюбится то, что стерпится.
Но всю жизнь я вперед глядел,
а назад взглянул — там светится-теплится
дом в стиле модерн.

Вы ведь тоже ложитесь и засыпаете,
но прежде чем снится сон,
как со дна морского, всплывает в памяти
город… улица… дом.

Чуть перейдешь железную дорогу,
за действующей церковью — пустырь.
Вот там и бушевала барахолка
в Свердловске в предпоследний год войны.
Буханка хлеба, помню, двести двадцать,
зато открытки (Александр Иванов:
окрестности Неаполя, Самокиш
с какими-нибудь лошадьми и просто
открытки: штемпель, марка, буквы «ять»
и «Милостивый государь!» — вот смеху!) —
открытки были там почти задаром.
И книги тоже: хоть Фламмарион,
хоть сам Наполеон — лежали грудой
на плоском камне или на земле.

Как вспомню это книжное богатство —
волосы дыбом: сколько же людей
должно было погибнуть, сколько мук
должны были перетерпеть живые,
чтобы лежали книги — на земле!

Брожу я по бескнижным городам,
гляжу я на людей, что сыты хлебом,
зато вот книгу за любую цену
готовы рвать из рук у маклака…

Чуть перейдешь железную дорогу —
воскреснет похороненное в прошлом:
чудовище, что жрет людей живьем,
а изрыгает книги, книги, книги…

Черные избы на белом снегу…
Сумрачный ельник вдали за селом…
Все это где-то на том берегу:
в тридцать шестом или в сорок седьмом.

Все это было: луга и леса,
эта лесная высокая тишь…
Выйдешь — окрестность откроется вся,
вид на Звенигород… нет, на Париж!

Герцен — в изгнании. Что за места!
Вся-то Европа — ухоженный парк.
Но не прельщает его красота
геометрическая, как Декарт.

Море и горы, лазурь и тепло —
что ж ему нужно еще? Почему
мечется он, все не так и не то,
не по душе ему, не по нему?

Сны: дикий паводок сносит мосты,
дерево вырвал и с корнем унес…
и, фиолетова до черноты,
грязь — по колено, по оси колес…
ряд почернелых бревенчатых изб…
дым от овинов и песня вдали…

Рабство, безропотность и деспотизм…
Дикость печальной и бедной земли…

Может ли он предрекать рождество
нового в этой России рабов?
Доводов разума — ни одного.
Разве что вера, надежда, любовь.

Разве что ненависть, слезы и желчь.
Разве что Разин и Петр-богатырь.
Разве что воображаемый меч
пушкинских строк из «Посланья в Сибирь».

Разве что вече, община, артель.
Разве что древние Новгород-Псков.
Разве что жизнь: этот вечный Протей —
вечно и непредсказуемо нов.

Жизнь! Новизна! Зародись и расти!
Взбейся ростком из земли, из зерна!
Будущность, если ты есть для Руси,
будь же, приблизь же твои времена!

В будущее — как Колумб в океан:
есть ли там что или нет ничего?
Или страну Николай доконал?
Или пора начинать начерно?

Нищая Русь — не до курицы в щах.
Да. Но Европе — Ее предпочтет,
сытой, мещанской, погрязшей в вещах,
обожествляющей счет и расчет.

Герцен в изгнании. Жизнь уж прошла.
Столько ударов и столько утрат.
Да, но душа сожжена не дотла —
рвется вперед, возвращаясь назад.

И на уме, и во сне, и в бреду,
в думах о будущем и о былом —
черные избы на белом снегу…
сумрачный ельник вдали за селом…

Чудные дни! А закаты—картинны и ярки.
Лето… Большая усадьба… Беседка Бельвю…
Лунные ночи в тургеневско-фетовском парке…
Липы цветущие… Ждешь только слова «Люблю!».

Но не дождешься. Рассказ тут совсем не об этом.
В парке, пленительном, как у Тургенева с Фетом,
бродят, гуляют, дыша этим липовым цветом,
Герцены вместе с Грановскими, Кетчер и Корш.
Гости из города выбрались под вечер летом.
Великолепное лето! И вечер — хорош.

Ящик шампанского. Спирт разбавляют водою.
Шумно и весело. Трапеза, смех и вино…
Все еще вместе. Все молоды. Радостей вволю.
Ясное, славное время… С тоской и любовью,
с завистью Герцен потом вспоминает его.

Сколько друзей и приезжих, идей и известий!
Сколько путей впереди! (Но, увы, уже врозь!)
Сил неизбитых!.. А главное, все еще вместе!..

Год-полтора — и появится мысль об отъезде:
братство — распалось, содружество —
поразбрелось! —
с горечью Герцен поймет. Но пока он— не знает…

Ах, как светло на душе у гостей и хозяев!
Как они дружно беседуют — эти и те!
Кажется, чувствует лишь петербуржец Панаев:
что-то кончается — каждый стоит на черте.

Что-то кончается. Кончится. Вот уже скоро.
Только подумать, остался какой-нибудь год
до расхожденья, размолвки, разлада, раскола
и до разлуки, что сросшихся их — разорвет!

Столь же талантливых, столь же сердечных
и чистых
Герцен не встретит нигде, ни в каком далеке.
Здесь монтаньяры не чают души в жирондистах.
Здесь атеисты и мистики — накоротке.

Все еще вместе. Какое счастливое время!
Светлого неба не застят еще облака.
«Кроме Белинского, я расходился со всеми»,—
скажет он позже. Но не разошелся пока.

Дальше — межа и предел. И отъезд из России
(«Мать, отпусти меня, дай побродить по горам!»).
Горы пустынные… Смертные бездны морские…
«Колокол»… Книга… Щемящая боль ностальгии.
И не вернуться уж, не поклониться гробам.

Жаждал античной Армении,
рвался к Колхиды брегам.
Жил. И благие намерения
молча в груди погребал.

Лишь карадагскими скалами
или гурзуфской скалой,
словно осколками малыми,
голод обманывал свой.

Не на печаль и обиженность,
нет, не на пепел и пыль —
пережигалось на живопись
все, чем горел ты и жил.

Пасмурный мир завораживал
цвет, не присущий ему:
столь голубым и оранжевым
не был он даже в Крыму.

Бурые туфы и брекчии,
аспидных сланцев пласты…
Более греческой Греции
я не увижу, чем ты.

Паллас, назвавший Емуртлу ручьем,
несправедлив: она мосты ломает
в дни ледоходов, но обмелевает
к средине лета. (Так и мы течем.)

Обидев речку, Емуртлу-село
он не упомянул, проехал мимо:
ведь летом топят меньше, меньше дыма,
село внимания не привлекло.

Зато зимой роскошные дымы
стоят над Емуртлой в морозном небе.
И я благодарю, что дал мне жребий
жить в Емуртле два лета, три зимы.

Что с самого начала жизнь была
сурова и щедра одновременно.
Что были Ленинград и Емуртла,
а впереди лежала вся вселенна.

Меня едва не сбили с ног.
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
вкушая необъятным задом
пружинно-кожаный покой,
сидит, с чужим, недобрым взглядом, —
д р у г о й.

Другой — не из другой страны
попутным ветром занесен.
Другой — не из других времен,
не пережиток старины.
Из наших мест, из наших дней —
такой другой куда страшней.

Вот он глядит, и взгляд сердит.
Шофер — его шофер — гудит.
А у гудка — хозяйский тон:
дает понять, что я — не он.
Что я, мол, от природы пеш,
а он в машине родился.
Что разница большая меж
и мне, мол, непонятна вся…

Когда я всю ее пойму,
ох, будет весело ему!

Три вертикали и горизонталь —
Рига с гравюр семнадцатого века.
Дом Данненштерна, богадельню Экка
не разглядишь: масштаб не тот. А жаль.

Мы дерево на листовую сталь
сменяем: век не тот. Но в том утеха,
что, скажем, «улица, фонарь, аптека»
(цитата) сохраняются, как встарь.

Цитаты и фрагменты старины
(одна-две башни, дом, кусок стены)
сопровождают нас в столетьях новых.

Так Циолковский (вылитый портрет),
еще Коперником переодет,
являлся в улочках средневековых.

Российских юношей сжигал декабрь,
холодный огнь, сибирская могила.
А для Карамзина стоял корабль
в Италию. Но смерть — опередила.

А Баратынский плыл на корабле
в Италию. И вот уже Неаполь.
Но смерть подстерегала на земле,
едва корабль, причалив, стал на якорь.

А Батюшков Италии достиг,
писал: «Ты пробуждаешься, о Байя…»
Но заплатил за этот светлый стих,
в ночи безумья тридцать лет блуждая.

Италия! Символ земного рая…
недостижимого…

Но особенно снился мне вздыбленный мост:
эти черные кони и юноши Клодта.
Пылкий, разгоряченный мальчишеский мозг
рвался вскачь, будто мост был предчувствием взлета..

И «Фонтанка» и «Невский» — пустые слова,
здесь, в Сибири, так быстро они опустели.
Здесь ни камня, ни бронзы — земля да трава,
перелески, река и опять лесостепи.

Ленинград, о котором я так тосковал,
был дарован мне. Жизнь была заново дивом.
И неслась. И к мансийским, хантыйским словам
привязала меня, как к хвостам лошадиным.

Я полжизни на лыжах, на крыльях скользил,
конно, санно, оленно, железнодорожно,
и теперь уже столько во мне ностальгий,
что вернуться мне некуда и невозможно.

Ибо как ощутить городским муравьям
тот простор, где свободно парят азиаты,
как крылатая конница древних мадьяр,
перепрыгнувших через Урал и Карпаты.

По резолюции Николая
Тургенев месяц сидит на съезжей
и, наказание отбывая,
смеется, шутит, веселый, свежий.

С ним пьет шампанское частный пристав,
друзья из дому несут обеды…

А петрашевцев, а декабристов —
тех не такие постигли беды.

Что ж изменилось в царе-жандарме?
Быть может, начал добреть с годами?
Нет, он все тот же! И в легком жанре
он тот же деспот, что в мрачной драме.

Был месяц март. Над Петербургом
вступало солнце в знак Овна.
Снег таял. И однажды утром
явилась подлинно весна.

Нет Павла! Кончились запреты.
На Невском — оживленье, смех.
Уже и фраки, и жилеты,
и шляпы круглые на всех.

Все дамы обнажили шеи,
рук приоткрылась белизна.
А либеральные идеи
пьянят отчаянней вина.

Нет Павла! Кончилось бесправье
и гнусный и постыдный страх.
Шампанское — ура! за здравье! —
кипит в бокалах и в сердцах:
Ах, Александр! Он агнец! Ангел!
Как юн! Как кроток он! Как добр!
Как мил! Как с дамами галантен!
Весь город им пленен и двор.

Весна! В том светлом март-апреле,
как воды вешние, шумели
бесчисленные оды: он —
сей Антонин, сей Марк Аврелий,
Траян и Тит — грядет на трон

Он нас избавил от позора
Топор и кнут забудем мы.
Радищева из-под надзора,
Ермолова из Костромы
вернул. И ожили умы.

О, незабвенная весна
отмен, прощений, возвращений!
Надежд, мечтаний, обольщений
пленительные времена!
Весна! В тот год она продлилась
до сентября, до октября.
И на Москву распространилась
в дни коронации царя.

Еще такого не бывало.
Москва, губернии, страна
расшевелились. Всех прорвало.
Сановник старого закала
строчит письмо из-за Урала:
нам конституция нужна.

Свобода! Словно из-под пресса,
Россия вырвалась. От сна
красавцем юношей она,
как в гробе спавшая принцесса,
волшебно вдруг пробуждена…

Но отшипит в бокалах пена,
а охранители основ
подготовляют постепенно
успокоение умов.

И Александр иным предстал,
туманные мечты рассеяв:
хоть Александр-то Александр,
но — Павлович. И Аракчеев
стал тенью светлого царя,
как тайное второе «я».

И светотень царила долго:
то так, то сяк была погода,
то так, то сяк менялись дни…

Но та весна! Но те полгода!..

Да полно! Были ли они?

Над деревенскою действительностью низкой
усадьба высилась, античная вполне:
у входа во дворец лежали львы и сфинксы,
и Аполлон стоял над речкой на холме.

Все рухнуло давно. Зияют стен руины.
Оглядываюсь я и разглядеть могу
лишь одичавший парк да над речушкой ивы,
да несколько коров на низменном лугу.

Но, словно подарил и нас последней лаской
век восемнадцатый, витающий окрест,
мы смотрим на пейзаж, как будто он — голландский,
в Европе купленный владельцем этих мест.

На том автопортрете со свечой
он улыбается: не испугался.

Хоть знает, что вселенная погасла —
одна свеча на целый мир ночной.
И хоть пространства ночи велики…
Но ведь — свеча.
Он не один.
Их двое:
свеча.

И — мотыльки не мотыльки,—
но что-то как бы выснилось живое
на свет свечи.

Быть может, вещество
живым себя считать еще боится?

Но свет свечи…
Но свет очей его…
Да будет жизнь!
Жизнь — и такие лица!

А весна наступает все же.
Наступает, как это ни странно.
Правда, в Сочи пока что,
в Сочи.

Их показывают с экрана.
Даже пишут о них в газете.
А потом подтверждает диктор:
есть такие Сочи на свете,
как ни странно,
как это ни дико!

Расцветают тридцать растений:
ранний персик,
ранняя слива…

Даже я сегодня — весенний:
видно, та же самая сила!..
Север крайний,
север бескрайний —
видишь: белый снег на экране,
белый-белый, как персик ранний.
Словно бедные северяне
белый цвет на юге украли!

Наши встречи —
почти как Сочи:
надо верить,
они бывают!..

Ветер снег с дороги сдувает.
Середина полярной ночи.

Мы кончили нашу работу,
Истрепав и замызгав планшеты,
Где были большие болота
Изящно изображены.
Были они голубого,
Почти что сплошного,
Цвета
(Чем меньше их проходимость,
Тем больше голубизны!).

Мы кончили нашу работу.
Высыпали на ладони
Остатки сухарных и сахарных,
Различных по массе,
Частиц…

От мороза ли,
От прогноза ли о резком похолодании
(Мы это поймали по рации)
Воздух звонок и чист.
А мы уходили по-летнему:
Ватники нараспашку.
А мы уходили по-летнему:
Резиновый хрупкий сапог…
Пора возвращаться в деревню —
Затасканную рубашку
Сбросить,
Помыться в бане,
Хлебнуть хозяйских супов…

Вот мы выходим на реку,
Находим след саней.
Река выбирает дорогу —
Мы просто идем за ней.
Изредка оборачиваясь,
Едва различаем вдали —
Темнеют вершины деревьев
На самом краю земли…

Молодой паренек,
помощник механика
маленького речного трамвая,
совершающего регулярные пассажирские рейсы по
Висле
от города Цехоцинек до города Торунь,
узнав, что имеет дело
с человеком, который видел
Обь, Иртыш, Енисей, Лену и Колыму,
тут же сбегал в буфет и вернулся с двумя бутылками
немецкого пива
с красивым названием, что-то вроде «Ризенгебиргер»,—
кажется, так называются горы в Южной Германии,
говорят, необыкновенно живописные, но я там никогда
не бывал
и пиво с таким названием пробовал тоже впервые.

Не избранностью, не особенностью…
Нет, не сиротством, а родством!
И всеми, с кем я связан совестью
честней, чем клятвой и крестом,
тесней, чем с братом и отцом…
И тем, что много в нас похожего
и что по-моему — по их…
Похожего: почти такого же,
как в тех, как в прежних, нет кого уже,
кто был бы с нами, но погиб.

Горы, горы — горизонты,
голубые чердаки!
Ваши очи дальнозорки,
кругозоры — широки!

Горы, горы — голубятни
человеческого духа!
Ваши выси благодатны,
это — выход в область чуда!

Было плоско,
было бедно,
а теперь мы обрели
голубые глыбы неба,
каменную плоть земли.

Будет дом из крупных блоков,
дом до самых облаков —
пусть садится белый голубьна окно и на балкон,
пусть орел садится сизый:
дом под стать его гнезду!..

Пусть на нас посмотрят снизу
те, кто жить привык внизу!..

Горы, горы — наковальни
кузнецов большого грома!..

Заходите, великаны!
Чувствуйте себя как дома!

Царскосельские парки.
На этюдах с отцом.
Осень дарит по-царски
драгоценным теплом.

На дубах венценосных —
золотая листва.
В цепких пальцах венозных —
кисть как жезл мастерства.

В белой кепке холщовой,
в пиджаке из холста,
чуть седой, худощавый —
так я вижу отца.

Мгла ползет на равнину.
Взгляд мой меркнет от слез…
Словно крест на могилу,
я мольберт его нес.

Восторженный журналист
из польской молодежной газеты,
едва взглянув на Сибирь
с борта ТУ-114,
сразу же понял и полюбил
первый концерт Чайковского.
Я предпочитаю Мусоргского,
но дело не в этом, —
Сибирь
действительно развивает в людях
пространственное воображение,
которого мне так не хватало
в тесной институтской аудитории
над абстрактным эпюром
по начертательной геометрии.

Расставаться — целоваться
не осталось времени…

Для кого — Ярославский
для кого — Северный.

Ярмарочный балаган,
домик пряничный…

Я и не предполагал:
день-то праздничный!

Поезд, поезд — праздник детский,
изумленный взгляд в окно!..
В бесконечные поездки
отправленье мне дано.

Но покуда я не еду,
станем рядом на углу —
поиграем в довоенную,
в старинную игру!

—Золотые ворота —
проходите, господа!..
Воркута,
Ухта,
Инта —
выбирайте города!

Некогда уже играть:
выбирать
пора!..
—Мать, а, мать,
кого вам дать?
Москвича ли коренного?
Или вам кого иного?
А у этого иного —
ни кола и ни двора!..

Ах, совсем она не новая —
старинная игра!..

Первый раз — прощаемся.
Второй звонок — прощаемся.
После третьего звонка
только взглядом из окна —
вопрос:
— Или верить и ждать?
Или так уезжать?

Я помню всю эту дорогу.
Я ждал тебя.
Воображал,
как, приближаясь понемногу,
Урал тебя сопровождал.

Он был умен и не навязчив,
как будто лошадь в поводу…

(Ты лошадей увидишь наших:
я познакомлю, позову!)

Вот-вот — гора.
Теперь — долина.
Опять гора из-за горы…

И ты ему нетерпеливо
шептала:
— Ну, заговори!
Я свой восторг, свою тревогу,
я путь свой снова повторял…

Зеленый поезд в три вагона.
Ты у окошка.
И Урал.

Он шел на Константинов камень,
на Ледовитый океан.
Он шел к своим пределам крайним,
твой путь указывая к нам.

Менялись горы в панораме.
(Вон та — особенно крута!)
И ты уже не за горами:
по эту сторону хребта!

Дорога. Чайная у поворота.
Буфет. В углу — подвыпивший старик.
…что он видал Мазурские болота,
и вообще он — бывший фронтовик,
да фронт не тот, война не та, и время
не то, и значит, никаких заслуг,
вот почему один, а не со всеми
он пьет. И тут же: — Может, выпьем, друг?

Что ж, выпьем, друг. Хоть не был я на фронте
ни в ту, ни в эту, но еще одна
висит, зловещая, на горизонте,
а впрочем, фронты, войны, времена —
для всех одни, и мир все тот же: смутный…
Так выпьем, друг. И будем ждать попутной.

В необозримых пространствах России
был мне, как посох идущему, дан
мой петербургский инстинкт симметрии,
дух классицизма, порядок и план.

В тундрах, в болотах и в дебрях таежных,
ясностью разума вооружась,
шел архитектор со мной и художник,
преображавший природу в пейзаж.

Правильным строфам и стройным колоннам
уподоблялись Урал и Кавказ,
по петербургским суровым канонам
строил Сибирь указующий глаз.

Как мне легко покорялась натура,
не прекословя, не споря со мной!..
Только теперь мне видна квадратура
круга земного и жизни земной.

Только теперь, возвращаясь к истокам,
в город, чьи так мне присущи черты,
вижу в его классицизме высоком
бездну безумья и дерзость мечты.

Когда потянет нас на компромисс,
захочется склониться к перемирью,
как просто — будто реку перекрыть! —
все будничное прекратить
Сибирью.

Так просто —
будто руку протянуть
через Урал
и той воды напиться.
И снова повторить свой первый путь
(теперь уже не нужно торопиться!)…

Не сомневался.
Жребий не кидал.
Не проявил ни капли безрассудства.
Я знал:
в Сибирь,
как реки в океан,
все обстоятельства мои стекутся.

Я карту толковал.
Я колдовал
над Западно-Сибирской котловиной.

Я трактовал ее как котлован
строительства.
Котел неутолимый.
Реактор страсти сверстников моих
все, наконец, устроить так, как надо…
Едва из-под опеки деканата,
уже авторитеты отменив…

О молодость!
Когда, на склоне лет,
на землю ты меня с орбиты спустишь,
пусть скрасит старость,
облегчит мне участь,
пусть просветлит меня
Сибири след.

Север усыпан
пустыми бочками из-под бензина.
Взлетную полосу
тоже обозначают бочками,
(на юге — елочками).

Около здания аэропорта —
три глыбы конгломерата
из картошки и льда,
еще сохраняющие прямоугольность
содержавших их ящиков.

Ждем самолета.
— Съемка — не срочно,—
сказал начальник аэропорта,—
сначала вывезем рыбу.

Вывозят рыбу.
Это неподалеку.
Туда-обратно, туда-обратно.
Летного времени за день —
два пятнадцать, два тридцать,

а выкладываться приходится
по-хорошему.
— Лучше бы уж на полюс,—
ворчат пилоты.
— А может, в космос?

На деревянной стене гостиницы —
два портрета в рамках:
Гагарина и Титова
(обложки номеров «Огонька»).

В туалете
вместо туалетной бумаги —
метеосводки.

Дверь столовой
обита мешковиной
времен второй мировой войны,
с надписью по-английски:
«Витаминизированная пшеничная мука».

Внутри на стенке —
раскрашенные фотографии
Крыма и Кавказа,
а также
«Список бригад
по вывозке льда
для личных нужд граждан».

— У нас тут начальников нету,—
подтверждает здешний механик,—
одни подчиненные:
воду возить,
лед колоть,
уголь возить.

Дежурю по кухне.
Выливаешь помои —
подбегают сразу четыре собаки.

Повариха.
Круглая, в три обхвата,
на коротеньких ножках.
Как аэродромный прожектор
на тележке с колесиками.

В клубе — кинофильм «Сампо»:
Ильмаринен и Леминкайнен
сами дуб свалили,
сами выдолбили себе лодку,
сами поплыли.
— Сплошное самообслуживание! —
одобрительно восклицает сосед
об этих первобытных универсалах.

Охотник.
Ждет самолета.
Летит на остров.
— А что там, на острове?
— Олени, песцы, медведи, волки и нерпы.
(Напротив нас,
на амбаре,
мездрой наружу,
сушатся шкуры:
медведь и нерпа.)
Немного подумав, он добавляет:
— На острове — настоящий север.

Феодосия, Керчь, Таганрог —
крайний север античного мира.

Значит, тоже их что-то манило
из обжитых давно городов?
Золотое ли только руно?
Или призрак Последнего Туле?..

Пропадали, терялись, тонули…
Но, кому-то назло, все равно
человечество к северу шло,
обживая Сибирь за Сибирью:
плыл ушкуйник, сжимая весло,
шел священник с крестом и псалтырью,
и скакали купец и казак
в ледяную кромешную стылость,
и у ссыльного в горьких глазах
не одна только горечь таилась.

Предвкушенье космических бездн —
север крайний и север бескрайний,
где касается края небес
шар земной, не имеющий граней.

Лишь презревший домашним теплом
ощутит, что пространство — открыто…
Вот зачем покидали свой дом
сибариты роскошного Крита.

Куда ты уйдешь
от работы домашней,
от плачущей дочки,
от печки дымящей
(убей, не горит!),
от кастрюль и корыт?..

Но, вдрызг замотавшись,
уставши,
не спавши,
куда ты уйдешь от любви
настоящей,
что праздник тебе
ежедневно дарит?

На юбилее одной из автономных республик
показывали местные национальные танцы,
местную национальную борьбу,
гонки на лошадях,
тоже местных и притом чистокровных.
После этого
над стадионом появился
вертолет,
и в воздухе,
высоко над нашими головами,
медленно закувыркались
акробаты.

Все, кто был на земле:
танцовщицы и джигиты в национальных костюмах,
зрители в международных пиджаках
(и, казалось, все человечество)
замерли
в этот кульминационный момент.

А потом был футбольный матч,
пили пиво, заключали пари,
переругивались, размахивали руками.
Акробатов
я увидел на следующее утро,
в аэропорту:
они уже улетали —
пришельцы из космоса,
посетившие нас ненадолго.

Твои письма голубые —
будто проруби во льду.

Их пробили-прорубили —
девки ходят по воду.

Девки ведрами гремят,
девки матери грубят,
чтобы даром не ругала
за молоденьких ребят!

Едет свадьба на санях —
бубенцы звенят,
а мальчишки на коньках
не угонятся никак!..

Твои письма — будто окна,
окна синие на юг!
Мне на почте так неловко:
меня сразу узнают!

А почтовый грузовик —
он навстречу мне бежит.
Он расхлябан и разбит,
он дрожит-дребезжит.

Его ноша не тяжка:
на нем почты три мешка,
на нем ящиков полсотни,
и хрустит под ним зима…

Целый праздник на поселке
с одного письма!

Смеркается — не смеркнется.
А где-то далеко,
как маленькое зеркальце,
сверкает озерко…

Проспим часа хотя бы три,
но время — не для сна:
ах, эти синие хребты
среди бела дня!

Белый день,
полярный день,
где ему конец?
Где, какой ему предел?
Никакого нет!

Как будто — ни зимы, ни тьмы,
просторно так и песенно,
а быть счастливыми людьми
так просто и естественно!

Пять,
шесть,
семь недель —
день еще не весь!..

Белый день…
И целый день
ты со мною здесь!

Отдаться, как монах монастырю,
картине. Десять лет. Пятнадцать. Двадцать…

Иной предложит: — Я вам смастерю
ein Meisterstuck в два счета, стоит взяться.
И смастерит. Но двадцать лет пройдет —
и то, что изумляло блеском-лоском,
уже тускнеет. Даже в том, брюлловском
шедевре. Даже он уже не тот.

Лишь медленный и долгий-долгий труд —
надолго. Добросовестность, добротность
дают особенную прочность, плотность
и долговечность, длительность дают.

Приходят и уходят мастера.
Восходит солнце и заходит солнце.
Но эта вот картина — остается.

«Не нужно осуждать железные дороги!» —
так Тютчев убеждал — друзей, жену, себя…

Пусть время — новое, пусть молодые строги
к нему как старику, но он им — не судья!

История есть греческое слово:
деяния или дела людей —
благие, злые. Праведник, злодей —
дождутся в будущем суда людского.

А знание давнопрошедших дней
поможет нам жить, и думать снова,
как жить, как действовать, пути какого
держаться и каких поводырей.

Так предварял Татищев свой рассказ
истории российской. И у нас
просил прощенья, если в чем неточен.

И ты, читатель, мне в упрек не ставь
мои погрешности. Прочти, поправь.
Брани за упущенья, но не очень.

Вот опять, опять над снегами,
опрокинув полярный мрак,
засияли они — сигналы
от людей на других мирах.

Мы не вдумывались в их азбуку,
в их затейливые шрифты,
принимали просто как музыку
шестьдесят седьмой широты.

Широта — почти поднебесная
(ближе к полюсу — ближе к небу)…
Может, это сигналы бедствия:
вот была планета — и нету?
Или просто братская весть
в эту ночь вопросов-ответов:
— Есть ли жизнь на других планетах?
— Есть!

— Есть!..
Вселенная населенная
не безжизненна, не пуста!..

Фиолетово-сине-зеленая,
ночь меняет свои цвета.

Похожа эта церковь на корабль,
на ту ладью, что из варяг, но в греки:
стремясь на юг, идут к верховьям реки –
к верховным прежде греческим горам.

Но ни Олимп, ни, боже упаси,
Парнас – не устояли в нашу эру…
И лишь плывет ладья вдоль всей Руси –
несет, как парус, греческую веру.

Пушкин и Павловск (Помпея и Пестум),
разум, изящество и простота.
Над петергофским, над парковым детством —
брызги фонтанов и блеск мастерства.

Чем это было — античностью, что ли?
Но оставалось, осталось на дне,
будто щепоткой аттической соли —
горсточкой смысла в судьбе и во мне.

Где-то в Хабаровском ли, в Красноярском,
на неуютной, на голой земле
грезились Воспоминания в Царском,
Воспоминания в Царском Селе.

На спящих прямо хоть молиться!
Из каждого мешка — башка.
Как будто ангельские лица
Проглянули сквозь облака.

Земного, грешного мужчины
С них грубость внешняя снята,
И не исторгнут матерщины
Полураскрытые уста.

Их знают пьющих и гулящих,
В село попавших в месяц раз,
А вот таких, устало спящих,
Обыкновенных, настоящих,
Никто не видит их сейчас.

Но я их краткий сон нарушу
И хриплым криком разбужу,
И каждую святую душу
До скрипа в спинах нагружу.

Пусть нелегко — я не поглажу
Их, утомленных, по спине.
Я просто сам возьму поклажу
Со всеми с ними наравне…

Ребята спят… Не спится мне
С моей сентиментальной блажью!

У берегов Обской губы
не вырастет ни деревца.
Там леса нет,
и по грибы
не выйдет красна девица.

Ей далеко ходить сюда
по ягоду и по воду!
Здесь — мерзлота.
Здесь — холода.
И нет причины-поводу!

Я стану тундру упрекать,
что, мол, земля не райская.
Я стану трудно привыкать,
не попросту, не наскоро…

У берегов Обской губы —
ни девицы,
ни деревца.
Я сам искал такой судьбы,
и все-таки мне верится:

Гора с горой…
(Так люди врут,
чтоб — легче!)
Ладно!
Год пусть!
Нет! Раньше!
Ты приедешь вдруг.
Не вдруг, а просто — в отпуск!..

…Пора, пора мне отличать
правду от вымысла!..

Река течет, течет, течет —
все горе в море вынесла!
Всю соль свою,
всю боль свою,
все мутное,
все чистое…

И снится мне:
с тобой стою,
а река все мчится!

В «Онегине», глава седьмая,
вы помните: Москва, Тверская,
и галочья чернеет стая,
на золотых крестах воссев…

И кто подумал бы, что эта
невинная строка поэта
митрополита Филарета
вдруг вызовет святейший гнев!

У этой матери кормящей
над головою — светлый круг.

Так у планеты скромной нашей
корону открывают вдруг!

Быть может, поле тяготенья
или магнитных добрых сил
вокруг лица ее и тела
художник так изобразил?

Ведь женщины — почти планеты,
особенно — когда с детьми!
К ним взгляды льнут.
И жаждут плена
все наши мысли и мечты.

Пускай нас тяготят заботы:
кормить семью,
растить детей —
уже не ищем мы свободы
в пустых объятьях скоростей!

И все дороги — только дуги
одной орбиты круговой…

Ведь это у твоей подруги —
сияние над головой!

Хлебать ли бессолые
щи без убоинки?
Бежать ли в раскольники
или в разбойники?

На земли заволжские
и зауральские…
Живут там по-божески
или… по-разински!

Бежать от помещика
и от приказчика
туда, где не сыщут вовеки
пропавшего.

От барщины барской,
от царской рекрутчины…

Там светлые воды
за темными кручами…
Там светлые годы,
как в старое времечко…
Там сказочный век,
а не тот, что теперича.

В больнице Всех Скорбящих
кончается Федотов,
пленительный рассказчик
печальных анекдотов.

Лишившийся рассудка,
он чертит, умирая,
себя — в углу рисунка,
а в центре — Николая.

Царь — центр, и на бумаге
другим фигуркам тесно…
Федотову, бедняге,
нет в Петербурге места.

На чердаке ль под крышей,
под лестницей в чулане,
он — как чужой, как пришлый…

Чего не сочиняли:
мол, петербургский Хогарт,
мол, чуть ли не голландец…
И лишь в одно не могут
поверить: в гениальность.

Мол, эта вот манера —
от Стена и Теньера,
а этот выпивоха —
из Питера де Хоха.

Из Питера, вы правы,
из питерского люда.
И офицер тот бравый —
из Питера, отсюда.
Купцы, кухарки, няньки
в десятках эпизодов.
Шарманщик с обезьянкой
и гробовщик Изотов.
И этот грустный снимок
озябших и продрогших
(ведь петербургский климат —
отнюдь не из хороших!).
Чиновник и сенатор.
Извозчик и квартальный…

А подсмотрел их автор
чуть-чуть сентиментальный.
Чуть-чуть сентиментальный
и потому — детальный.

Детали каждой сцены,
вплоть до любой булавки,
сверкают, драгоценны,
как в антикварной лавке.
В его миниатюрном,
чуть иллюзорном мире
любовь, лиризм и юмор
всю низость озарили.

Действительность — бредова,
ей Босха бы иль Гойю.
А он — влюблен в Брюллова.
Он с гоголевской болью
глядит на грязь и мерзость,
на язвы, но — художник,
а не хирург, и резать
ножом он их не может.

Действительность— гротескна,
уродлива, ужасна.
И громкий крик протеста
вот-вот уже раздастся.
А царь — умрет от яда…

Но не спеши, не надо
предвосхищать событий…

Пока что, в бездне ада,
Федотов гаснет светлый.
И крик его — предсмертный,
поприщинский: «Спасите!»

О век осьмнадцатый! Как сладко он мечтал!
Как полон был благой, хоть и наивной веры,
что просвещение, текущий сей кристалл,
обнимет шар земной подобьем новой сферы!..

Улицы столицы многолюдны.
Люди здесь торопятся,
не ждут…
Не живут в столице однолюбы:
все они в провинции живут!

Над столицей яркие рекламы
машут разноцветными руками,
будто деловые телеграммы,
но еще абстрактней и быстрей…

Однолюбы — сочиняют молнии,
чтобы их любили,
ждали,
помнили.

И громоотводы всей столицы
заземляют ярость их страстей!

Я появился в ореоле
геолога-сибиряка.
И в этой выигрышной роли
еще позировал слегка.

Простите, мол, провинциала!
Ему новинка и забава —
все, что Москва протанцевала,
пропела и позабывала.
От ваших зрелищ
озвереешь:
они несметны —
глохни, слепни!
За этот месяц
что сумеешь?
Смешались песни,
мысли,
сплетни!
А мы ведь там — почти в Тибете!
В Тюмени!
В той Тмутаракани!
У нас — что люди, что медведи:
живем в лесу,
едим руками!..

От этой позы
мало пользы!
Ведь не она тебя прельстила,
когда ты оказалась возле
и
— Расскажите! —
попросила.

И я выкладывал впервые,
как что-то самое свое,
приметы будущей Сибири,
все преимущества ее.

Я б в этот миг из кожи вылез,
я б написал на полотне,
чтоб чудеса тебе явились
во всей сибирской полноте!

Чтоб стало для тебя не прихоть —
необходимость,
долг,
судьба —
в Сибирь, в Сибирь ко мне приехать!..

И ты приехала сюда.

В этот день генерал Де Голль на своей «Каравелле»
совершал полет от Москвы до Новосибирска,
по заранее предусмотренному воздушному коридору,
на заранее предусмотренных высотах,
с гарантированной погодой вдоль трассы,
с личным пилотом, на которого можно положиться.

Я тоже летел с пилотом, на которого можно положиться.
В этот день наша ладная маленькая машина,
возвращаясь со съемки,
попала в непредусмотренную грозу.
Гроза была слишком большая.
Нам не хватало горючего, чтобы ее обойти,
времени, чтобы успеть приземлиться
хоть за несколько минут до захода.

Мы приземлились через три минуты после захода.
В этот день дежурил знакомый диспетчер
и записал нам подходящее время:
три минуты перед заходом.
В этот день мы остались целы и невредимы.
В этот день генерал Де Голль долетел до Новосибирска.

Потом он вернулся во Францию и умер несколько позже.
Мы тоже выиграли время,
не знаю сколько, но выиграли.
В этот день мы удачно обманули смерть, а она обманет
нас позже.
Не в этот день.

Евразия! Прекраснейший цветок!
Ты — как многолепестная звездчатка:
Аравия, Индокитай, Камчатка,
испанский, италийский лепесток.

И хоть раздор порою так жесток,
как Дария и Александра схватка,
ты двуедина: Запад и Восток —
одна структура высшего порядка.

Тому, чья жизнь, и должность, и судьба —
метаться взад-вперед мимо столба
«Европа — Азия», туда-обратно,
то ленинградцу, то сибиряку,
любовь к единому материку,
к Евразии, осознавать отрадно.

С голубого праздника техники —
прямо в руки твои, любовь!

Принимаю заветы ветхие
и цветенье вечных лугов!

Мои крылья из алюминия
отпадают сами собой.
Позови меня,
полюби меня —
буду пеший,
буду босой!

Отрекусь от любого транспорта —
без меня курсирует пусть!
И от времени и от пространства,
от растраты их
отрекусь!

Но — казенная подорожная…
Но — печатей на ней круги…
Мне уже уезжать положено,
счастью краткому вопреки.

Сапоги мои семимильные,
подождите вы за дверьми!
Самолеты мои алюминиевые,
не лишайте меня земли!

Эх, из огня да в полымя,
на смятых простынях!
И руки твои голые —
как белый березняк!

И не по-царски жалуя,
и не холопски жертвуя,
даришь себя,
желанная,
и жадная, и щедрая!

А ночи-то — весенние!
И жалуешься ты,
что нет у нас на севере
интимной темноты.

Лицо твое освещено…
Не бойся неба синего!
Любовь не знает ничего
нескромного и стыдного!

Мы молоды, и ночь светла,
и полная нам воля!
Ведь это нас весна звала
на праздник половодья!

Нам все луга постелены,
все берега песчаные,

и нету мне спасения,
и нет тебе пощады!

Я познавал июльский зной
Насквозь просоленной спиной.
Вдруг — закопушка на лугу,
И рядом — ковш берестяной.

Нехитрый ковш, мужицкий ковш,
На нем бы — надпись: «Пей кто хошь!»
Я прямо вам сказать могу,
Что на бокал он не похож.

Тот, видно, сам всю жизнь потел,
Кто напоить меня хотел,
Чтоб, злую жажду утоля,
Набрал я сил для трудных дел.

Он доходил своим горбом,
Что нужно помнить о любом,
Что держится трудом земля,
Его трудом, моим трудом!

Чернышев переулок и мост Чернышев
и гранитные башни моста.
Вид с моста в обе стороны. Мост перешел —
две дороги: туда и туда.

Или прямо, к Гостиному, сквер обогнув,
или вправо, театр обойдя,
а уж дальше — как ноги меня поведут…
Две дороги: туда и туда.

Не пойти ли мне сразу по той и другой,
дом за домом, дворец за дворцом,
чтобы медленный-медленный, длинный такой,
как в “Улиссе” у Джойса, маршрут городской
длился, длился, тянулся; лишь к ночи домой
я вернулся бы; дворник, ключами бренча,
открывал бы парадную; в лязге ключа,
в гулком уличном эхе ночном —
был бы звук возвращения; мать и отца
я будил бы коротким звонком;
грел бы чайник на кухне — его хрипотца
мне знакома и сам он знаком,
как знакома та улица, где я живу:
девятьсот — девятьсот пятьдесят
торопливых шагов…
Я на кухне сижу,
а родители в комнате — спят:
притворяются. Я бы уж должен понять,
что им спать не даю, что бужу.
Понимаю. И снова, опять и опять,
в полвторого и в два прихожу.
И сижу. А движение маховика
останавливается с трудом,
и во мне еще движется город, пока
я на кухне сижу за столом.
Я сижу за столом… Утекает река —
десять лет, двадцать лет, тридцать лет.
Вот уж мать умерла. И отца-старика
схоронил я. Обоих уж нет.

И остался лишь город, где каждый квартал
мог бы действующим быть лицом:
я писал бы — и лист за листом отлетал,
лишь бы принял редактор, наборщик сверстал,
в переплет бы — и дело с концом.

Но ведь прозу я бросил, а пьес не пишу,
а поэма и повесть в стихах,
говорят, устарели — друзей насмешу,
а друзей — их все меньше и так.

Значит, молча заглядывать в лица домов,
узнавать, вспоминать, а потом —
никому не показывать этих стихов,
этой тайной прогулки пешком.

В староладожской церкви Георгия
всех входящих встречает с порога
смуглых ангелов грекоподобие,
верных слуг византийского бога.

А в варяжском кургане у берега
(здесь, пожалуй, уместнее: брега)
дремлет Рюрика прах, или Эрика,
или, может быть, князя Олега.

Успокоились и упокоены,
кто мечом здесь махал или флагом.
Но монахи упорней, чем воины,
а купцы шли и шли, шаг за шагом.

Вплавь и волоком (делать-то нечего!)
и к Днепру доберутся и к Бугу.
Чтоб в течение тысячелетия
приучать юг и север друг к другу.

За скудный хлеб, за трудный пот,
за годы скорби и невзгод
сулили райский сад,
твердили: Судный день придет —
и мертвых воскресят.

И душу вытрясут до дна,
и взвесят все твои дела,
и участь праведных — светла,
а грешников — страшна.

И Судный день пришел в свой срок,
но поздно, поздно как всегда:
ступившие за т о т порог
не имут правды и суда,
и все хулы,
и все хвалы
уже не то чтобы малы,
а попросту — не впрок!

Да, тем и страшен Страшный суд,
что убиенных не вернут
ни зов трубы,
ни вдов мольбы,
ни то, что жалкие рабы
венки посмертные плетут
на лбы,
которых нет.

А трубный глас —
ведь он для нас:
он призывает нас хоть раз
стереть холопства след.
Судить пора настала тех,
кто Грех перекрестил в Успех,
кто никаких не знал помех
для дьявольских своих утех,
кто кровью застил свет!

По-польски вместо слова «светлячок» —
два слова: «свентоянский» и «робачек».
«Робачек» — «червячок», а «свентоянский» —
от имени святого Иоанна:
Иван Купала, колдовская ночь.
Такой вот колдовской июльской ночью
мальчишек и девчонок, нас везли,
умаявшихся в поезде и сонных,
с неторопливым скрипом, на телегах,
пятнадцать верст от станции лесами
до некогда помещичьей усадьбы,
а ныне — дома отдыха, где нас
и разместили временно, пока
война не кончится. Война тянулась
еще четыре года, но сейчас
была вот эта ночь, вот эта ночь
и мириады светлячков, светивших,
как звезды, снизошедшие на землю,
в неисходимом ярославском древнем
и — если б знал тогда я слово «космос» —
космически таинственном лесу.
С тех пор я много ездил, много видел,
но эта ночь не повторилась
ни разу в жизни.

Жар-птица потеряла позолоту
И обрела земную простоту…
Скрипит глухарь.
Проходим по болоту.
И жизнь, и сказка —
верим их родству!

Глухарь…
Он — вовремя!
Как раз для нас он!
Такой, как чудилось, и — вот! — сбылось.
Сидит, богатый животворным мясом,
Сидит, огромный, что крылатый лось.

Мы самому надежному стрелку,
Посторонившись, уступаем право.
Сидит жар-птица на большом суку.
Сидит глухарь над головами прямо.

…Он с треском рушится пудовой тушей.
Как с трона свергнутый таежный царь!..
Мы истощали — даже самый дюжий
Не в силах удержать тебя, глухарь!

Мы разведем костер на месте, тут же,
Мы отогреем душу над огнем,
Ремни, что были стянуты потуже,
Распустим, разнуздаем, расстегнем!

Позавчера сглодали сухари мы…
Глухарь…
Жар-птица!..
Сказка!..
Повезло!..

Дым от костра.
И запах глухариный.
И сытости блаженное тепло!

Студенты, живущие общим котлом,
получат диплом и уедут потом.
Остынет котел, как земное ядро,
в пространство растратив людское тепло.

Но метеорологи скоро учтут,
что стало в Сибири теплей:
на градус, полградуса, четверть, чуть-чуть,
на самую малость теплей.

Пережитого ты не гонишь,
себя не судишь, не коришь.
И слышу я не только горечь,
когда о прошлом говоришь.

О тех, кто был с тобою рядом,
ты хочешь все высказать,
чтоб я собрал свой трезвый разум
и выслушал исповедь.

О тех, прошедших и ушедших,
с кем что-то вместе прожито…

Стараешься меня утешить,
что все это — прошлое!

Но не обижен тем ничуть я
и не обескуражен,
что не была скупой на чувство
с любым из них, с каждым.
Что с кем жила, того жалела,
а вот себя — поздно!
Что, мол, направо-налево
все лучшее роздано!..

Тебя я не перебиваю
и ласково слушаю,
как через край переливается
все твое лучшее.

И не о ревности помыслы,
а мысли о верности…

…Какого цвета будут волосы
у нашего первенца?

Как сквозь быструю воду,
сквозь вертящийся винт
я смотрю на природу,
а она все летит.

Лес. Деревня. Уездный
промелькнет городок…

В двух-трехместном не тесно.
Я в нем давний ездок.

Я летаю, летаю —
живу на лету.
Прилипаю к металлу,
прирастаю к винту.

Ставлю ту же пластинку
подряд и подряд:
тундру или пустыню,
за квадратом квадрат.

Календарь мой составлен
из полетных листов.
Может, правда, я счастлив:
не считаю часов!

Утро.
Взяли погоду.
Взлет.
Посадка и взлет…
Как сквозь быструю воду.
А она все течет.

Ручей — голубая ящерица!
Я вижу тебя насквозь.
Глаза твои — круглые камешки
поблескивают на дне.
Ниткой дождя искрящегося
ты пришиваешь хвост.
— Все заживет до свадьбы! —
хвастаешься мне.

А я тебя помню бесхвостым,
беспомощным лягушонком,
смешным,
лишенным изящества,
барахтающимся в песке.

Но помню тебя и резвящимся,
радующимся весне..
.
Еще под камнями прячущийся,
ты уже вновь хвостат…
Ручей — голубая ящерица,
прыгающая в кустах!

О, брызни живой водою,
ниткой сшей дождевою,
переплети наши руки,
чтоб снова срослись мы двое
из двух половин разлуки!..

Ты меня успокаиваешь,
мое отраженье покачиваешь,
журчишь мне:
— Живи!
Жди!..

О, голубая ящерица —
ручей,
бессмертный почти!