Владимир Корнилов

Голова ясна после близости,
Словно небо – после грозы,
Словно крылья и плечи выросли,
Хоть лети, хоть мешки грузи.

Дело спорится просто бешено.
В жилах ходит шальной азарт.
Только снова тоска по женщине
С полдороги вернет назад.

И покуда тоска не кончится,
Полдень – за полночь, вверх и вниз,
От объятий до одиночества,
Точно маятник, ходит жизнь –

В неприкаянности, в ненасыти,
То монашествуя, то греша,
Аж до самой могильной насыпи
Нескончаемо хороша!

Никого не веселя,
Хмуро и невежливо
Ухожу опять в себя,
Словно в годы Брежнева.

На дворе не благодать,
Нечему завидовать…
Время камни собирать,
Рано их раскидывать.

Силы у меня не то чтоб убыло,
Вовсе не осталось никакой
За минуты три, пока до купола
Лестницей взносился винтовой.

Неостановима жизнь – и всякое
Было прежде и случится впредь,
Но отныне с высоты Исакия
Мне на стогны града не глядеть.

…А весна уже взяла полгорода,
На Неве осталось мало льда,
И просторно и впервые холодно
От простого слова «никогда».

Три недели мытарились,
Что ни ночь, то допрос…
И ни врач, ни нотариус,
Напоследок – матрос.

Он вошёл чёрным парусом,
Уведёт в никуда…
Вон болтается маузер
Поперёк живота.

Революция с «гидрою»
Расправляться велит,
И наука не хитрая,
Если схвачен пиит.

…Не отвёл ты напраслину,
Словно знал наперёд:
Будет год – руки за спину
Флотский тоже пойдёт,

И запишут в изменники
Вскорости кого хошь,
И с лихвой современники
Страх узнают и дрожь.

…Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и кланялись
На голгофах трибун,

И спивались, изверившись,
И не вывез авось…
И стрелялись, и вешались,
А тебе не пришлось.

Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.

…Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал и в августе,
В двадцать первом,
к стене

Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской ЧК.

На главной площади в Бердянске
Мотор задохся и заглох.
Я скинул сапоги, портянки
Снял, накрутил поверх сапог.

Шофёр изматерил машину,
Рыдал над чёртовой «искрой»,
А я забрался под махину
И, развалясь, дымил махрой.

Неподалёку выло море,
Запаренное добела.
А мне какое было горе?
Я загорал, а служба – шла.

Год пятьдесят был первый, август.
И оказалось по нутру,
Скорее в радость, а не в тягость
Курить под кузовом махру.

Похожие на иностранок,
Шли с пляжа дочери Москвы,
Но не впивался, как ни странно,
Глазами, полными тоски.

Солдат фурштадтский, в перерыве
Я стал нечаянно велик,
И вся обыденность впервые
Запнулась, будто грузовик.

Мир распахнулся, будто милость,
От синей выси до земли…
И всё вокруг остановилось,
Лишь море билось невдали.

ЗИС спал, как на шляху – телега,
А я под ним в полдневный жар,
Босой, посередине века,
С цигаркою в зубах лежал.

Лежал, как будто сам – столица
И истина со мною – вся.
И небеса Аустерлица
Мне виделись из-под ЗИСа?.

Белой ночью против Биржи, над Невою,
Распрощались. Настоял на этом – сам!..
Так чего себя я осенью неволю
И слоняюсь по мостам и по торцам?

День четвертый ветер хлещет по затылку,
Кепки нету, на согреться – тоже нет…
А когда-то нераспитую бутылку
Водрузили на гранитный парапет.

И сегодня у реки такой надменной,
На пространстве величавом и чужом,
Я какой-то неприкаянно бессмертный
Под осенним нескончаемым дождем.

День четвертый от себя спасенья нету,
Остужаю лоб ладонями дождя…
Приезжай сюда! Иначе сам приеду,
Может, вечность скоротаем сообща.

Ваши строки невесёлые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,

Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты
Благородством одиночества
И величием беды.

Потому-то в первой юности,
Только-только их прочёл –
Вслед, не думая об участи,
Заколдованный пошёл.

Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла.
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.

Оттого, что дела никакого
Нету никому ни до кого,
Стало скудно, холодно и голо,
Как в кино, где кончилось кино.

Где они, участливые феи,
На звонок спешащие друзья?
Стало всем до лампочки, до фени,
Даже и поплакаться нельзя.

Жизнь осиротела, оскудела,
Вымерзла, как сельское кино,
Оттого, что никакого дела
Нету никому ни до кого.

До свиданья! До лучших времен —
Не скажу, ибо лучше не будет,
И поклясться могу, умудрен,
Будут лучшие — нас позабудут.

Жизнь для будущего — ерунда,
И для нынешнего — не сахар.
Потому-то еще никогда
Я не квохтал над ним и не ахал.

Не хитрил, не химичил, себя
Прямо с кожей от благ отрывая,
И меня, все равно как судьба,
Всякий раз вывозила кривая.

…дерево пою…
О.Мандельштам

Из даров Господних
Прочно и давно
Сердцу соприродно
Дерево одно.

В листьях или в хвое —
Хоть пилил-строгал —
Обожал живое,
А не матерьял.

Может быть, и звери
Хороши, но всё ж
Нету им доверья,
Ибо с ними схож.

Но зато деревья
В центре и в глуши,
Дарят удивленье
И восторг души.

Ни сосны, ни клена
Тайны не постиг,
Потому влюбленно
И гляжу на них.

Два столетия разговоров –
Книги, памятники, кино…
Всё – Суворов! А что – Суворов?
Полководец-то был с Махно…

Оттого, что везло побольше,
Задирал свой длиннющий нос –
Резал в Турции, вешал в Польше,
Пугачёва на казнь повёз.

Войско грабило, что татары,
Хоть порядок был: барабан,
Сзади – рать, впереди – штандарты
И фельдмаршалов шарабан.

Дудки дуют, мол, пули – дуры,
Но зато молодцы штыки!..
И понуро бредут, что куры,
Разнесчастные мужики,

Феофаны, Захары, Карпы,
Кто в обутках, кто босиком,
По Карпатам и дальше в Альпы
За очаковским петухом.

И не ведают, непоседы,
На швейцарском ветру-снегу,
Что придётся за те победы
Отдавать и сжигать Москву.

Свет от лампы — отнюдь не коварный —
Не назвать мне «прости и прощай»…
Маловаттный, к тому ж прикроватный,
Он приносит не только печаль.

Не проходит ознобом по коже,
Он ведь — успокоение весь,
В нем всего и милей, и дороже,
Что со мной он и полностью здесь.

Всё, как есть, перепуталось ныне,
И недели длинней, чем года,
И сильней, и тревожней, родные,
Я люблю вас, от вас уходя.

Двустворное окно — два на два —
Светло, огромно и квадратно,

И небо через два стекла
Размыто синькою слегка.

Не на поле Аустерлица —
Под наволочкою из ситца,

Весь день блаженствую, увы,
Не поднимая головы.

Лежу всех тише и всех ниже
И напоследок четко вижу

На подоконнике цветы
И небо редкой чистоты.

Через Житомир на Пензу,
То есть не по прямой,
Ночью, горланя песню,
Ехал ровесник мой.

Что его в путь толкало,
Вряд ли сказать бы мог —
Видно, душа алкала
Самых кривых дорог.

Ветер ныряет в поле,
Чист и прохладен мрак.
Словом, не всё равно ли
Ехать куда и как?

Пенза или Житомир —
Не разглядеть в окно,
Жив, а, быть может, помер,
В общем-то, всё равно.

Требуется немного:
Небо и в нем луна,
И по душе дорога,
Ежели цель темна.

Аристократы, древние греки,
Храмы и статуи — это не мы.
Мы человеки, полукалеки,
Мы для сумы, а верней — для тюрьмы.

С суши на море, с моря на сушу
Нас не тащил хитроумный Улисс.
Не бороздить нам Эгейскую лужу
И не царить средь всемирных кулис.

Нам безразлично, что вешать на древко…
Вытащив нож, мы бухтим по душам…
Вождь и пророк у нас каторжный Федька
И предводитель наш из каторжан.

Дорога вьётся пропылённой лентой,
То вверх ползёт, то лезет под откос.
И засыпает утомлённый Лермонтов,
Как мальчик, не убрав со лба волос.

А солнце жжёт. И, из ущелья вынырнув,
Летит пролётка под колёсный шум,
Под горный шум, под пистолет Мартынова
На молньями играющий Машук.

…Когда с собой приносишь столько мужества,
Такую злобу и такую боль, –
Тебя убьют, и тут-то обнаружится,
Что ты и есть та самая любовь.

Тогда судьба растроганною мачехой
Склоняется к простреленному лбу,
И по ночам поэмы пишут мальчики,
Надеясь на похожую судьбу.

Упирался, как мог. С укором
Двери скрёб и все стены скрёб —
Кабинетом и коридором
Выносили тебя, как гроб.

Тридцать лет и еще три года
Верою-правдою мне служил
И такого не ждал исхода
Для себя и своих пружин.

Был я злобным после попойки,
После ссоры вряд ли хорош —
Ты терпел, за что на помойке
Догоришь либо догниешь.

К черту — преданность, к бесу — гордость!
Сам закон бытия зловещ:
Послужи и придешь в негодность,
Все равно — человек ты, вещь…

Потому во времени скором,
Не особенно и скорбя,
Кабинетом и коридором
Пронесут меня, как тебя.

Хорошего — понемножку,
Точнее — всего пустяк…
Отправимся в путь-дорожку,
Не век же торчать в гостях.

Но в домовине тесно,
Поместишься там с трудом,
И странно, что это место
Пришло к нам от слова дом.

(Короткая поэма)

1

Был он вчера с микроб,
Нынче уже в зените…
В смертном свело соитье
Лайнер и небоскрёб.

Это начало века
И десяти веков,
Это мечта и Мекка,
Битых силовиков,

И мегатонны боли
Всюду, в любой стране…
Всё это поневоле
Отозвалось во мне.

2

Боль. Боль. Сверхболь…
Похоже,
Вырыт войны топор.
Так отчего же, Боже,
Ты допустил террор?

Праведное ли дело —
Ввергнуть в неравный бой
Немолодое тело
И молодую боль?

Гордая диверсантка —
Ей неохота жить,
Но, разъярённой, сладко
Всё вкруг себя крушить.

Пара зарядов мощных —
Замысел чем не прост? —
И полетел, как мост,
Старческий позвоночник…

Болью прошит, похожим
Стал я на решето…
Боже, прости, но все же
Хоть объясни, за что…

3

Как полукровок, отпрыск
Жертв, а еще — громил,
Я не билет, а пропуск
Выпросил в этот мир

На откидное место
В самый последний ряд…

Мир как театр, но с детства
Напоминал мне ад.

С детства душа болела
Ночью и даже днем;
Сердце мое и тело
Вечно смущал погром:

Шла слобода на гетто,
Гетто — на слободу.
Прятать в себе всё это
Было невмоготу.

4

То ли терзая грудь,
То ли спасая душу,
Я изнутри наружу
Рвался — да толку чуть…

И оттого тревога
Зрела весь век во мне…
Но до чего ж убого
Было в моей стране:

В грозном своем злосчастье,
Бредя опять войной,
На две неравных части
Разделена; в одной —

Блок, Пастернак, Есенин;
Бред — во второй и страх…

И для себя в стихах
Я изыскал спасенье.

Жизнь променяв на лиру,
(Жаль,— не на волшебство!..)
Я для сего стал мира
Не от мира сего.

5

Дьяволова работа! —
Хоть и ценою в грош,
А не пошлёшь в болото —
Сам туда с ней уйдешь.

Вся на разрыв аорты
И заодно — души…
Зря ли признался гордо:
Пишущие — бомжи…

Жмурики краше в морге!..
Всё у нас вкось и вкривь.
Роемся на помойке
Ритмов, словес и рифм.

… Жалкую жизнь влачу,
Но в языковой яме
Я не слова ищу —
Скрытую за словами

Тайну,
но не секрет…
Мало она витальна,
Всё ж во Вселенной нет
Истины выше Тайны.

6

С фронта открыт и с тыла,
Ветром продут насквозь…
Сумрачный, как горилла,
В рифму писал уныло
И чересчур всерьёз…

Всё ж ты меня любила,
Славно с тобою было
И одиноко врозь.

Время, сжимая в пясти,
В пыль нас могло б стереть,
Но оставалось счастье
Всё ж сообща стареть.

Где ж вы, любовь и радость,
Радостная любовь?..
Хворый, могу стать в тягость,
В тягость мне станет боль.

Зла и неизлечима
(Главное, то, что зла…) —
С близкими разлучила,
С дальними развела.

Мало чего изменишь,
Стал я давно не тот:
Гнет меня сволочь-немощь,
Боль меня мука бьет.

7

Двинет то здесь, то там —
В левый, то в правый бок,
Носится по тылам,
Как партизанский полк.

Хрена ее возьмешь,
Эту не извести:
Вся ее сила-мощь
В неуловимости.

Свой позвоночник-мост
Не возведу опять…
Вскоре откажет мозг
Думать и рифмовать.

Ведать бы наперёд,
Что предстоит-грозит,
Что напоследок ждёт
Невыносимый стыд.

8

Помощи ниоткуда
Ждать и уже не жду,
Всё же унять не худо
Эту мою беду.

С детских годов неловкий,
Реже, чем большинство,
Просьбой о жизни легкой
Я донимал Его.

Впрочем, Душа Живая,
Мало того, что Бог,
Сам бы, чего желаю,
Он догадаться б мог.

…Жизнь стала вроде гроба,
Даже еще тесней.
Сердце частит, хвороба
Прет изо всех костей.

Прежде, чем катафалку
Тронуться в бодрый путь,
Господу контрамарку
Не позабыть вернуть.

Если за семьдесят с чем-нибудь лет
Не одолел расстояния,
Не было, значит, не будет и нет
Смерти, и нет расставания.

Значит, печей и чертей нет в аду —
Зря вы чернуху нам лепите! —
А безмятежно скользят по пруду
Лебеди, лебеди, лебеди…

И потому-то ничуть не страшись
Непоправимого самого:
Непостижимая движется жизнь
Всюду, повсюду и заново.

Последняя нелюбовь

Условье наших смутных дней…
Баратынский

Господи, до чего ж настырна
И настойчива, и смела:
Обложила с фронта и с тыла,
Возомнила: ее взяла.

Разрешение всех загадок,
Разрушение всех цепей,
Дай прожить дней моих остаток
Без назойливости твоей.

Но, решив, будто всех мне ближе,
Пристаешь в ночные часы.
Хорошо хоть, в упор не вижу
Ни косы твоей, ни красы.

Отвали! Ну чего прилипла?
Поживем хоть немного врозь.
Отвали! — повторяю хрипло,
Голос мой ослабел от просьб.

Ни любви никакой, ни страсти
У меня ни в одном глазу.
Но не вечно мужское счастье —
Скоро сам к тебе приползу.

Разновидностей не перечислить:
Золотое сеченье стиха,
Золотое сечение мысли
И высокого, и пустяка.

Золотое сеченье надежды,
Золотое сечение мук
И в сиротстве полночном, как прежде,
Снова речью становится звук.

Стиснул губы? Еще крепче стисни
И сильнее еще береги
Золотое биение жизни,
Выходящей из левой руки.

Усесться б на поребрике
Да расчехлить гитару,
Но нету слуха-голоса,
С того и не пою.
На рифмы и на реплики
Меня едва хватало,
А нынче лишь для хосписа
Готовят жизнь мою.
Куда ушла гармония —
Навряд ли кто ответит,
Но всё ж, куда-то канула —
Не соберешь концы.
Ласкали, как ладонями,
Меня любовь и ветер,
А нынче держат ампулы
Да с морфием шприцы.

Запел бы — нету голоса…
Теперь стал слабым-слабым,
И знать уже не ведаю,
Что встречу впереди.
Но только вместо хосписа,
Наркотиков и ампул
С негромкою победою
Позвольте мне уйти.

Не грози мне смертным приговором,
Я хоть хворый, но еще живой,
Не кружи, нетерпеливый ворон,
Над моей бедовой головой.

У тебя зрачки чернее дегтя,
Твой окрас трагически красив,
Но скажи, чего достигнешь, когти
Синие свои в меня вонзив?

Кто его родня? Гитара? Лира?
Песнопение или молитва?
Или он изгой, проклятье мира,
И с ним рядом петля и поллитра?

Выскажусь, предтечам не переча,
Он дитя не лиры, не гитары,
Не молитвы. Он лишь точка встречи
С тем, что никогда не прилетало.

Это ты меня спасла
И от смерти и от жизни,
Полной мелкой укоризны,
Недоверия и зла.

Ты меня спасла одна
От гордыни и от зелья,
От унынья и безделья,
От падения и дна.

И не то, чтобы кляня,
И не то, чтобы неволя
От безволья и подполья
Тоже ты спасла меня.

Что отвечу в смертный час?
Что не горбясь прожил годы,
Но от скорби и невзгоды
Все равно тебя не спас.

Маловато чего достиг,
Мучась присухой в келии —
Вместо глазури — покрыл свой стих
Траурной пастой гелевой.

И ни жива, да и ни мертва,
Скрадывая все мелочи,
Вдруг почернела моя строфа,
Точно квадрат Малевича,

Вся закосневши, вся затвердев… —
Ну-ка с такою выбеги
За волнолом или за предел
В водовороты лирики!..

Не итогом, а только прологом
Оказались и жизнь и судьба.
Убежавшим с уроков пророком
До сих пор ощущаю себя.

Правда, напрочь изношено тело,
А другого, — увы! — не дано,
Но беспечности нету предела
И доверчивости — заодно.

Что томило меня, то осталось
Полстолетья с довеском спустя…
Перед миром — я рухлядь и старец,
Перед словом — все то же дитя.

Дмитрию Сухареву

С понедельника по понедельник,
Вечным поиском разогрет,
Ставит опыты академик,
Физиолог, собрат-поэт.

Много скоплено им и добыто…
Вот и я по своей судьбе
Ставлю опыты, ставлю опыты,
Не на псах, на самом себе…

Постигая, на чем же держатся
Все проступки и все слова, —
Несмиренное наше бешенство
Братства, лирики, вещества.

В жгучий полдень он и с ним она,
Ожидая поезда, пьют пиво,
Но уже их участь решена,
Будто у Эсхила и Шекспира.

«Белые слоны». Хемингуэй
Лучшего не сочинил рассказа.
Юности не вороши своей:
Вся стыдом набита до отказу.

Сильными мы были, а меж тем
Оказались дряблыми, как слизни:
Вылезли, неведомо зачем,
Супротив любви и даже жизни.

… От всего давно удалены,
Вспоминаем длинными ночами
Ту новеллу «Белые слоны»
И какими были сволочами.

И все ей казалось: она жеребенок…
В. Маяковский

Шла развалина, а еще точней —
Брел, покачиваясь, развалина —
Голова полна стародавних щей,
Мысль в которых вдрызг переварена.

Что с такого взять? Приложить к чему?
Ненадежного отношения
Удостоился; ничего ему
Не дано, кроме поношения.

А погода дрянь — вихрь, мороз… А скользь
Скалолазанья поопаснее…
И упал на лед, и прожгло насквозь
Болью сломанное запястие.

И ни сесть, ни встать, и лежит лежмя,
Вроде той, на Кузнецком, лошади…
Не попрешь, старик, супротив рожна…
Но припомнилось вдруг хорошее,

Как тому назад чуть не сотню лет —
Не печальные, а бодрячие
Прошептал слова молодой поэт,
Наклонясь над упавшей клячею.

Разом встал, побрел, несмотря на скользь,
Боль терпя, но стыда не чувствуя…
До того ему по нутру пришлось
Зарифмованное напутствие.

Слишком ясен ты, слишком прост,
Оттого как перст одинок,
И с небес не хватаешь звезд,
Хоть совсем уже сбился с ног.

Надо мукой очистить слух,
Чтобы слышен был чудный звук,
Веры требует небосвод
И терпенья невпроворот.

Надо долго покорно ждать,
Чтобы звезды достать из гнезд…
Не дана тебе благодать,
Слишком ясен ты, слишком прост.

Не различу, прекрасна ли, убога,
Не разберу, слаба или сильна,
Да только это не моя эпоха
И это вовсе не моя страна.

Та и другая будто неживая,
Куда живей кладбищенский покой,
С того и оставаться не желаю
В другой эпохе и в стране другой…

В стародавние свинские,
Клятые времена
Причитанья Вертинского
Не пленяли меня.

Не ценил я иронии
(Видно, не понимал),
В примитивной гармонии
Отыскал идеал.

Петр Семенович Лещенко
Щедрой мерой своей
Лил в души моей трещины
Бедных песен елей.

Сам любого несчастнее,
СМЕРШем пущен в расход,
Про торговку пел частную
И кирпичный завод.

Ну, а я, неприкаянный,
Отвергая режим,
В центре, как на окраине,
В главном городе жил.

Вечно сыт неудачами,
Умножая долги,
Истреблял на горячие
Бублики — пятаки.

Но душа моя верила,
Почему — не пойму,
Что отрада ждет в тереме,
А точней — в терему.

И снова кто кого! О, Господи, как тошно!
Сегодня тот побит, а этот знаменит
И на короткий срок победою, как должно,
Он рейтинг сохранит и нервы укрепит.

Везде идет она — по правилам, без правил —
Постыдная игра, рассудку вопреки…
Как будто новый век от жизни нас избавил,
И больше нет людей, и всюду игроки.

Хороша ты, кто понимает,
Жаль такого, кто не поймет,
И меня к тебе тянет, манит
Круглый год, притом напролет.

Разнесчастная халабуда,
Для иных — не предел мечты.
И сказала одна зануда:
«Апология нищеты».

Но какие зато резервы
Открывает в тебе мой взгляд,
От обид отрывает нервы,
И я сызнова жизни рад.

И толково не стоит спорить,
Как невзгоды твои решить —
Обустроить и перестроить,
Если попросту можно жить.

Голый остров и «Новый класс».
«Новый класс» — сочиненье Джиласа.
Этой книгой он мир потряс:
В ней догматик из догмы вырвался.

Голый остров — это ГУЛАГ,
А его обустроил Милован,
Он в те годы, свободы враг,
Волонтеров ее не миловал.

Чуждый жалости коммунист,
Он гноил отступников заживо.
Даже Тито его осаживал:
«Слушай, Джило, угомонись».

Встарь садист и гонитель Савл
Превратился в Павла-апостола
… Джилас, «Новый класс» написав,
Не доплыл до Голого острова.

Не тесна была, не темна
Камера с коврами и вазами,
Но тюрьма — все равно тюрьма,
Хоть со всякими прибамбасами.

И ничто не могло унять
Эту гордость-спесь черногорскую,
Потому и сел вдругорядь
За еще одну книгу острую.

И, до смерти жестокосерд,
Он в прошедшем своем не каялся,
И когда встречал своих жертв,
Не снимал берета, не кланялся.

Нет, не требовали прикрас
Эта жизнь обоюдоострая,
Эта повесть про Новый класс,
Эта память о Голом острове.

Вольная поэзия России,
Я тобой держался, сколько мог,
В боксах интенсивной терапии,
Из которой выдворяют в морг.

С маетою сердце не справлялось,
Но попеременно утешал
Тютчева и Лермонтова хаос,
Баратынского холодный жар.

Слава богу, не ослабла память
Для твоих стихов и для поэм,
Оттого ни слова не добавить —
Я тебе давно обязан всем.

Ты нисколько не литература,
Ты моя награда и беда:
Темперамент и температура
У тебя зашкалены всегда.

Ты меня наставила толково,
Чтоб не опасался неудач
И с порога отвергал такого,
Кто не холоден и не горяч.

Дмитрию Сухареву

Наводненье в Днепропетровске!
По проулкам и по дворам
Табуретки плывут и доски,
Подгребают лодки к дверям.

Это у Запорожья воду
Перекрыли, но все равно
Добывает себе свободу,
Как Петлюра или Махно.

Точно новая продразверстка,
План коварного ГОЭЛРО —
И плывет из Днепропетровска
Недограбленное добро.

…Будет всё — и террор, и голод,
Оккупация… А потом
Все страдания вспомнит город
И останется за бугром.

…Что мне отрочество и детство,
Еле брезжущие вдали?!
Мне в том городе нету места,
Да и немцы мой дом сожгли.

Но в бессоннице вижу воду,
Затопившую полкрыльца,
И гребущего на работу
Молодого еще отца.

Знаменатель — самомнение,
А числитель — содержание.
Станешь единицы менее,
Ширя самообожание.

Быдло жаждет небожителя,
А точнее — подражателя,
Позабывши о числителе,
Тащится от знаменателя.

Но отменные читатели,
Страстотерпцы и мыслители,
Презирают знаменатели
И приветствуют числители.

Ибо жизнь отнюдь не плоская
И столетием проверено,
Что, покуда дробь толстовская
Действует, не все потеряно.

Это вправду похоже на чудо,
Этого ни за что не постичь:
как стреляют слепые якуты
И сбивают летящую дичь.

Как стреляют якуты слепые,
Недоступно пустому уму,
Но стреляют всегда, как впервые,
И удача при них потому.

Может быть, наступает смиренье,
Всем законам земным вопреки,
Старикам возвращается зренье,
А ружье — продолженье руки…

Зацвело неподвижное око,
Но остались упорство и слух,
Слышат цель старики издалека
И стреляют навскидку, на звук.

Не промахиваются в итоге,
Помнят голос ее и полет,
Птаха падает старому в ноги
И собака ее достает.

Для печалей нет повода вроде —
Наступает опять тишина,
И гармония в целой природе
Ни на йоту не возмущена.

Зачем луна тревожит меня
И не дает уснуть?
А ночь зачем прекраснее дня,
Хотя с нее толку чуть?..

Зачем такое в ней колдовство,
Что сумрак света милей?
Зачем, когда не слышат его,
Безумствует соловей?

Зачем вода, и земля, и высь
Спасают одних себя?
Зачем единый утрачен смысл
И каждый себе судья?

Не оттого ли который век
Беспомощно одинок
И Бога отторгнувший человек
И человека — Бог?

Странствие — как свобода,
Апофеоз движенья,
Но и притом работа
Силы воображенья.

Ежели государство
Душу твою не сжало,
Значит, душа гораздо
Шире земного шара.

Края ей нет и меры,
И потому не бойся
Двигаться вслед Гомеру
Или фантому Джойса —

Скорбному Одиссею,
Мистеру Лео Блуму,
Дублинскому еврею,
Нищему многодуму…

Будущность безутешна,
Скрыта везде угроза.
Но по волнам надежды
И по камням склероза,

Чуждый покою, странствуй.
Выдохся? Зубы стисни.
Странствуй — звучит как здравствуй!
Странствие — признак жизни.

Полпенсии на «Спортлото»
Ты истреблял, отец.
Тебя унять не мог никто
И выразить протест.

Я, изгнан отовсюду прочь,
Везде лишен рубля,
Ничем не мог тебе помочь,
Лишь осуждал тебя.

Ты выводил колонки цифр
И ставил интеграл,
И выходил толковый шифр,
Но вряд ли помогал.

Что ж, молодость мечтой пьяна,
А в старости — похмель,
Но даже старости нужна
Надежда или цель:
Уже не можешь сеять-жать,
Но все ж не прочь грешить,
Чего-то непременно ждать
И для чего-то жить,
И чувств не растерять — не то
К чему тянуть свой срок?..
Что бытиё, как «Спортлото» —
Я все-таки усек.

Из всяких рифм и полурифм
Изобретаю шифр
И как бы созидаю миф,
Но тех проклятых цифр
Пяти
Мне не фартит найти
Средь тридцати шести…
И ты меня, отец, прости,
За все, как есть, прости.

Короткая поэма

1

Двое еще не стая,
Но понадежней стай…
Я тебя не оставлю,
Ты меня не оставь.

Тьму пережив годин,
Пожив свое с лихвою,
Понял: один плюс один
Меньше куда, чем двое.

В цифре той смыслов столько,
Что захватило дух…
Радостно, гордо, горько
Быть одному из двух.

Двое — сперва как счастье
И как печаль потом:
Сразу ведь, в одночасье,
Не разлучась, вдвоем,
Разом, одновременно —
Вряд ли кому суметь…

И потому измены
Нету страшней, чем смерть.

2

Одиночество — нелегкий дар,
Душу нам опустошает дочиста,
И когда сигнал к отходу дан,
Постигаешь ужас одиночества.

В дальний путь меня благослови,
Ощущу в последнее мгновение
Я могущество твоей любви
Как напутствие и откровение.

Прошепчи надежные слова,
Чтобы смог перебороть отчаянье,

Чтобы просветлела голова
У бездонной пропасти прощания…

3

За жизнь держусь так цепко,
Что оторвать нельзя…
И все ж переоценка
Идет всего и вся:

Безделья и работы
И новой старины,
Безверья и свободы
Народа и страны.

И в том чередованье,
Где свет похож на тень,
Нет разочарованья
В тебе, как в первый день.

4

Скверное нынче время,
Подлы его дела:
Сдохло мировоззренье,
Собственность верх взяла.

Покуда мы, как бараны,
Мотались по площадям
И новой волны прорабы
Рай обещали нам,

Прибрали мало-помалу
Всё, что с возу упало,
А также и самый воз
Ударники капитала
Надолго, притом всерьез.

5

И вот в полярности,
В неимоверности,
В жестокой ярости,
В надменной дерзости

Сверхграндиозная
Идет неистово
Продажа воздуха,
Причем нечистого.

6

Но не так страшна разруха,
Хоть без толку в ней сидим,
А разрыв, раздрай, разлука
Каждого с собой самим.

Страх животный всеми движет,
И в раздоре ножевом,
Чтобы выжить, выжить, выжить,

Как бы вовсе не живем.

7

Я себе невыносим,
Зол и бестолков.
Мучает потеря сил
И обилье слов.

Сам себе не угодил
И, обидой сыт,
В стих и в прозу уходил,
Все равно как — в скит.

Только жизнь куда сложней
Прозы и стиха,
Оттого-то перед ней
Все они — труха…

8

Чтоб, от бесплодного бреда опомнясь,
В бездне, во тьме не плутал, не страдал,
Ты мне дана, как маяк или компас,
Как гирокомпас или радар.

Руль и ветрило, мотор и пружина,
Ветер, и топливо, и подзавод…
Всем сверхнадежно вооружила,
Кем бы я был без твоих забот?

Верен годам, лишь тобой осиянным,
И не вернусь к предыдущим годам.
Понял, что ты мне дана талисманом,
Но не пойму, для чего тебе дан…

9

Сегодня мужчины не доблестны,
Сплошь невыносимы и тягостны
Их споры, разборки и комплексы,
Но женщины самодостаточны.

Покуда химичат политики,
Банкиры и киллеры тешатся
И сыплют проклятия лирики,
Россия на женщинах держится.

Эпоха стоит похоронная,
А станет еще позловещее…
Однако семью или родину
По силам сберечь только женщине.

10

Я холил в изгойстве
Невзгоды свои,
Твоей даже горсти
Не стоя любви.

И все-таки силу
Дарила ты мне.
За это спасибо
Вдвойне и втройне,

За счастье средь горя,
Средь боли утрат…
Хотя за такое
Не благодарят…

11

Двое не стая,
Двое — семья.
Жаль, что сырая
Спрячет земля

Нас — врозь и вскоре —
В чреве своем…
В этом всё горе,
Больше — ни в чем!..

12

Но мы еще вдвоем
По воле волшебства,
Но мы еще живем,
Жаль, только однова…

Нас, Боже Всеблагой,
Еще побереги:
Ведь встречи никакой
Не светит впереди.

Я к ночи убегал из дома,
Неслышно прыгал из окна —
Не то мечта, не то истома
Меня в убогий цирк влекла,
Где сразу после акробаток,
Наездниц, фокусниц, жонглерш
Торжествовал мужской порядок,
Хотя и с клоунадой схож.
У шпрехшталмейстера был трубный,
Почти что орудийный бас:
— Иван Максимович Поддубный! —
Он заводил себя и нас —
И чемпион, солист арены,
Страны заслуженный артист,
Хитрил, чтоб не сгубить карьеры,
Под улюлюканье и свист…
А дома, сам с собою ссорясь,
Ворочался я до зари,
И вновь надеялся, что совесть
Прорежется у рефери.
Трезвея от несовершенства
Планеты — мал да не удал —
Что нет величья без мошенства,
Я постепенно постигал.
…Жизнь проскочила без оглядки —
Хоть не химичил, не хитрил —
На обе кинутый лопатки,
Очнулся около могил.
В своей артели — не Поддубный,
А все равно ведь позовут…
И поднимусь под голос трубный
Из бездны на последний суд.

Это — как обморок, перебив
Ритма и жизни… Или
Это — как, омут не переплыв,
Чувствуешь: силы сплыли…

Это — как морок, как полный мрак —
К шуту отбило память…
Это — как шок, а скорее — как
Без парашюта падать…

Но надоела давным-давно
Телу своя рубаха.
Скверно, что всё уже всё равно,
Страшно, что нету страха.

(короткая поэма)

1

Немота немоте — не чета,
Не чета — глухоте глухота…
И порой говорящий глух,
И немой иногда не нем,
Потому что не слух, а дух
Выше слов и даже поэм.

2

Похоронив сестру,
Ты как сироту
Принял меня, вынянчил…
Так что я, как стих,
Азбуку глухих
Рано выучил.
В пляске пальцев-рук
Чудился мне звук,
И звучала мимика
Трудных скул и губ
Музыкою труб,
Как позднее — лирика…
Обращая в жест
Голос, речь и текст,
Я с тоской надрывною
Думал их спасти —
Удержать в горсти
Ритмом или рифмою.

3

Дядька и друг, и нянька,
Образец и пример,
Ты, как индюк-всезнайка,
Не шалел от химер.
Жизнь не мерил аршином
Пятилеток, вождей
И, приставлен к машинам,
Вещи знал поважней.
Не зверея — трезвея
От хлопот и невзгод,
Словно землетрясенье,
Слышал времени ход.
Озарял добротою
И оттого был прав.
Я расстался с тобою —
Тем себя обобрав.

4

Считая, что провинция
К стиху глухим-глуха,
Я рвался не в правительство,
А в царствие стиха.
Как сопляка — в соитие,
Гнала меня мечта,
Но вышло не событие,
А призрак и тщета.

5

Я искал себя — не обрящил,
И сегодня — давно старик —
Отставной козы барабанщик,
Ничего не взял, не достиг.
На поверку все вышло просто;
За спиною — дорога вся,
По которой я от сиротства
К одиночеству доплелся.

6

Все мы глухонемые —
И враги, и друзья,
И потому-то в мире
Жить по-людски нельзя.
Слово уже не дело,
Вообще — ничего…
Вот и заледенело
Воздуха вещество.
Каждый отныне слышит
Лишь самого себя,
И его не колышет
Чья-то еще судьба.
И немота повсюду,
И глухота везде,
И не случиться чуду,
Длиться одной беде.

7

Живу уже сверхдолго,
Второй, похоже, срок…
Да только мало толку
От всех годов и строк.
Не стал я сердцем вровень
С усердием своим,
И оттого виновен,
И весь невыносим.
Все чаще прячусь в старость,
Как под кровать — дитя,
Отчаясь, не справляясь
С громадой бытия.
Ты прожил век иначе,
Несчастлив и счастлив,
Удачу с неудачей
Ничем не разделив.
Вчера на Украине,
Ушедшей за бугор,
Тебя захоронили
Как вечный мне укор.

8

Урон високосного года,
Ты горько нутро мне прожег…
Залить его чем-то охота,
Но глохнет от водки движок.
Куплю себе легкого пойла,
Какого еще не пивал,
И выдую за упокой твой
И свой бесподобный провал.
Хотя не молился Лубянке
И мумии я не кадил,
Не славил преступные банки,
Служебных не хапал квартир,
Хотя не горел вполнакала,
Но тоже пришел никуда…
Такую подлянку сыграла
Со мною моя глухота.
Но благодарю за науку:
Когда б ни твои удила,
Не вынес бы долгую муку
И жизнь бы ни к черту была.
Прими мое трижды спасибо:
Когда б меня нянчил не ты,
Я б замкнуто гнил и спесиво
От зависти и глухоты.

Ни в хорошем, ни в злом не заметен,
И ни в чем не оставивши след,
Переносчиком слухов и сплетен
Продержался он семьдесят лет.

И, похоже, недобрый подарок
Поднесла напоследок судьба:
Чем теперь эмигрант-перестарок
В Калифорнии тешит себя?

Оттого средь бессонницы ночью
(И спасибо еще, что не днем!)
Распроститься с ним память не хочет
И без толку гадает о нем:

Каково без московских знакомых,
Разговоры понятны едва,
На звонки не хватает зеленых,
А на сплетни где сыщет слова?..

До чего ж непонятно и странно:
Здесь, казалось, цена ему — грош,
А убрался за два океана —
И от мысли о нем не уснешь.

Привидение, призрак — упорно
Он терзает меня досветла,
Словно в бедной России неполно
Без бездельника и без трепла.

Все острия и бездны,
Бездны и острия
Стали мне нелюбезны,
Постарел для них я.

Мне б не стихи, а песни,
Что-нибудь из старья.
…Но снова тянет в бездны
Или на острия.

Л. К. Чуковской

Недоговорили, недоспорили,
Хоть с хрущевских говорили пор,
А на Вашей новой территории
Не могу продолжить с Вами спор.

Длинные неистовые диспуты
Вовсе не о поиске пути
И немыслимой российской истины,
Днем с огнем которой не найти;

Долгие дискуссии по проводу
Не о долге и не о правах,
Не о счетах к Берии—Андропову,
Больше — о поэтах и стихах.

Всякий раз опять, сначала, сызнова,
Под подслушек заунывный свист,
Утверждали наше разномыслие,
Что надежней было всех единств.

Недоговорили, недоспорили…
И теперь, в недолгий перерыв,
Я на прежней маюсь территории,
Недоспорив, недоговорив.

Памяти Велимира Хлебникова

Сущего Первооснова,
Хоть не кислород-азот,
И при том уйти готово
Далеко за горизонт.

Бездорожье и дорога,
Ты в чреде любых эпох
У убогого — убого,
А у щедрого — как бог.

И, достойное упреков
За бесплодность мятежей,
За пророчества пророков
И ничтожество вождей,

Ты столетия в ответе
За свершенья и за бред:
Ведь на целом белом свете
Ничего сильнее нет.

И от края и до края
Отданы тебе не зря
Твердь небесная, земная,
Океаны и моря.

Не под силу отморозкам
Затереть тебя до дыр:
«Слово управляет мозгом», —
Завещал нам Велимир.

Среди рокового разгула,
Который пронесся не мимо,
А вихрем кружит по стране,
Я все повторяю Катулла,
Поэта погибшего Рима,
И два его чувства во мне.
Когда демократия денег —
Никчемны другие права,
Теперь и для самых идейных
Они как трава, трын-трава…
Распад, и раскол, и разброд,
И каждый истошно орет:
«Даешь возрожденье России!..»
Да вот непонятно какой…
Похоже, с сумой и клюкой
От шоковой сверхтерапии.

Не знаю, что станется с нами:
Навряд ли спасти доходяг
Сумеют трехцветное знамя
И птаха о двух головах.
Хотя в эти дни занесен
Из малопристойных времен,
Я все-таки весь не оттуда,
И скорбные строки свои
О ненависти и любви
Шепчу наподобье Катулла…

К счастью, наверно, а не на беду,
В прошлое нету лазейки…
Через полвека с довеском иду
Вечером по Маросейке.

И не припомню, со мной — не со мной
Все сверхпрошедшее было…
А Маросейка военной зимой
Выглядела уныло.

Хоть убирали на улице снег,
Еле тащились трамваи,
Утром и вечером чуть не у всех
Пуговицы обрывая.

Тощий, в обноски отцовы одет —
Нищего быта гримаса, —
Был я подростком пятнадцати лет,
Словом, ни рыба, ни мясо…

И пронеслись за какой-нибудь миг
Эти с лихвою полвека!..
И Маросейкой спасаюсь от них,
Тяжко дыша, как от бега.

Мало чего мне уже по плечу,
Но перед самым погостом
Что-то шепчу и чего-то мычу,
Как ошалелый подросток.

В ней было столько жара,
Надрыва и размаха,
Что вечно ей мешала
Последн рубаха.

От края и до края,
От мор и до моря,
От ада и до рая
С кем только можно споря,

Взыскуя вместо Града
Вселенского пожара,
Металась до упада,
Так, что Земля дрожала.

И, как тайга, как джунгли,
Во всем великолепье
Сгорела… Даже угли
Исчезли в сером пепле.

Македонская держава —
Красота да благодать:
Бездна слева, круча справа,
Если путь на юг держать.

Ни разъезда, ни объезда —
На страну один маршрут,
Так что круча или бездна
Заблудиться не дадут.

Эту римскую дорогу
Проложили до Христа…
Вот и выбору не много:
Пропасть или красота.

Давай полетим в Париж.
Не отвергай идею.
Вдруг сможем, слетаем лишь
Всего на одну неделю.

Мы вместе давным-давно,
И ты все родней и ближе,
Но хочется все равно
Взглянуть на тебя в Париже.

Увидеть Париж сейчас —
Конечно, мечта и бредни,
И все-таки это шанс,
Решительный и последний.

И после, как скрутит боль,
Припомним, как мы в Париже
Неделю жили с тобой,
И вдруг станет боль потише…

Давай полетим, пока
Не отменены полеты,
Действительны паспорта
И трезвы пока пилоты.

Наверно, сообразишь —
Чтоб как-нибудь, так ли, этак,
Увидели мы Париж
Впервые и напоследок.

Откровенной усмешки не пряча,
Телесами окрестность маня,
Шла по улице нашей удача
Не навстречу, а мимо меня.

Поглядела хот бы вполглаза!..
Но не смотрит, не видит в упор
И по улице нашей, зараза,
Все идет, все плывет с давних пор

Не навстречу — по-прежнему мимо,
Молода, дерзновенна, грешна,
Но затравленному нелюдиму
Черта в ней и какого рожна?..

Гнет меня от годов и от ветра,
Не хватает ни сил, ни огня,
А удача плывет, словно стерва,
Не навстречу, а мимо меня.

В провинциальном граде Ужице
Я увидал, как слава рушится.

Хоть в сорок первом против вермахта
Держался город этим именем,
Сегодня прошлое отвергнуто,
А имя проклято и сгинуло,

И даже памятника нет,
И не осталось пьедестала,
И государственный секрет,
Г д е прежде статуя стояла.

Истории перелицовка,
Как всюду, начата с вождя,
Тем более он — полукровка,
Не главной нации дитя…

А сорок лет страной владел!
Запуганные им до робости,
Не замышляли передел
Республики, края и области.

Отвергнутый московской школой,
От гибели на волоске,
Крутой апостол власти голой,
Он тоже строил на песке.

…В гостинице промерзшей в Ужице
Я нынче думаю всю ночь
О низости его и мужестве,
И ужаса не превозмочь.

Ни перед кем не унижался,
Чуть что — вздымался на дыбы!
…Но вечности жерлом пожрался
И общей не ушел судьбы.

Анафемский сон
И ночью и днем.
Должно быть, резон
Какой-то есть в нем?

Извёл недосып?
Под старость ослаб?
На жизнь нету сил —
Остались на храп?

Сон в полночь и в рань
И средь бела дня.
Похоже, и впрямь
Жалеют меня.

И я потому,
Не плача навзрыд,
Спокойно приму
Всё, что предстоит,

И тихо, во сне,
А не наяву,
По Стиксу в челне
От всех уплыву.

Должно быть, такое леченье
Намного гуманней, чем нож:
Пьешь йод, а потом в заточенье,
Как приговоренный, идешь,

Поскольку застиранной робой
И собственной плотью своей
Ты вроде как микро-Чернобыль,
Угроза здоровью людей.

Сидишь, отключенный от ящика,
От радио и от газет,
И нет для тебя настоящего
И завтрашнего тоже нет.

Но время отнюдь не напрасно
Застыло в больничной тюрьме.
Отсюда иное пространство
Отчетливей видится мне.

Как будто, явив милосердье
За боль и обиду годов,
Идет репетиция смерти,
И к этому действу готов.

Шумел камыш, деревья гнулись…
Не отшумел — еще шумит
Средь городских полночных улиц,
И сызнова в груди щемит.

Вновь безнадега и разруха
И без пардона нищета,
Со счастьем полная разлука,
А старость только начата.

И все ж возлюбленная пара,
Мне стиснув сердце, как тиски,
Выталкивает вроде пара
Излишки хмеля и тоски.

И от бессонницы нет средства,
И ждешь, как милости, зари,
И никуда тебе не деться,
Хоть эмигрируй, хоть умри…

Ведь все равно и в отдаленье
От лежбища, где опочишь,
Согнутся сызнова деревья
И вечный зашумит камыш.

На козлах развалился сатана,
Ему тысячелетье что минута,
Была бы только скорость задана —
И никакого дела до маршрута,

И все равно что завтра, что вчера
(Недаром преуспел он в стольких кознях…),
И все равно что пропасть, что гора, —
Покрасоваться только бы на козлах!

Пока большой и добрый, как медведь,
Его хозяин спит без передыха,
Ему просторно одному сидеть,
И хлещет, хлещет он по одрам дико.

Обманщик, обирала, шарлатан,
Едва ли понимает, жалкий дьявол,
Куда наш разнесчастный шарабан
Он, радуясь и пакостя, направил…

Полонез Огинского в метро
Тянет флейта горестно и чисто,
Но червонцев не кладет никто
В кепку дерзновенного флейтиста.

Душит горло, пробирает дрожь…
В суете и спешке перехода
Чувствуешь: безумна до чего ж
Наша неуемная свобода.

Взапуски и наперегонки
Обличали все и разрушали,
И назад не соберешь куски,
И флейтисту не избыть печали.

Наш — в тысячелетие длиной! —
Марш был сплошь из крови и железа,
И уже гремела над страной
Вместо полонеза марсельеза.

Видно, что-то сделали не то,
Облегчая, впали в обнищанье,
Вот и обещает нам в метро
Флейта не прощенье, а прощанье.

Смутные годы —
Ты им судья.
Муки свободы —
Выбор себя,

Выбор маршрута
В ад или в рай —
Круто, сверхкруто,
А выбирай.

Нынче пророки,
Выпустив гуж,
Сыплют попреки,
Злобу и чушь,

В духе рекламы
Благо суля…
Так что упрямо
Слушай себя.

Ведь не в начальстве
И не в толпе,
Скрыты несчастья
В нас и в тебе:

Сможем сурово
Жить не по лжи
Или готовы
Снова в ножи?

Что делать: быть или играть? Вот в чем вопрос.
А, впрочем, никакого нет вопроса.
Кто до себя — как личность — не дорос,
Тот изъясняется многоголосо.

И норовит у каждого занять
То интонацию, то жест, то фразу,
Чтобы сыграть, но не себя опять,
А нечто усредненное и сразу.

Соперник растранжиривал свой пыл
На скетчи, сценки или водевили…
А что до Слуцкого, то Слуцкий просто был.
И не играл. За это не кадили.

Устали, устарели,
Утратили престиж…
Лишь ты один, Сальери,
И в старости горишь.

Все так же прячешь зависть
За пазуху, как нож,
Страдая и терзаясь,
Себя не бережешь.

Не уставай, Сальери,
И страсти не глуши,
Пока не отсырели
Углы твоей души.

Сейчас, когда искусство
И жизнь идут к нулю,
За постоянство чувства,
Как за талант, хвалю.

Помню, как хоронили Бека.
Был ноябрь,
но первые числа,
Был мороз,
но не было снега,
Было много второго смысла.

И лежал Александр Альфредыч,
Все еще не избыв печали,
И оратор был каждый
сведущ,
Но, однако, они молчали
И про верстки,
и про рассыпки,
Что надежнее, чем отрава,
Что погиб человек
от сшибки,
Хоть онколог наплел:
от рака.

…Ровно через седьмую века —
Десять лет и четыре года —
Наконец, печатают Бека
И в театры толкают с ходу.
Вновь звезда ему засияла,
Предрекает горы успеха —
И спектакли,
и сериалы…
Но не будет живого Бека.

И не ведает Бек сожженный
О таком своем часе звездном
И, в тоску свою погруженный,
Счет ведет
рассыпкам и версткам.

…Я судьбу его нынче вспомнил,
Я искал в ней скрытого толка,
Но единственно,
что я понял:
Жить в России надобно долго.

По магистрали амуро-якутской,
Вспученной от мерзлотки,
«Газик» выруливал так же искусно,
Как меж порогов — лодки.

А на обочинах магистрали,
Сгинувшие, как обры,
Жалкими призраками стояли
Олпы, одни лишь олпы.

С каждых ворот, с любого барака
Сшиблены серп и молот,
Череп усатого вурдалака
Напополам расколот…

Помню, в тот год пятьдесят девятый,
Счастлив я был, демократ завзятый,
Что помирает поганый лагерь,
И покрывает останки ягель.

…Но от обиды и от разрухи,
Лени и безнадёги,
Потянуло страну на круги,
Сбилась опять с дороги.

И как по трассе амуро-якутской,
Только не больно зорок,
Въехал водитель малоискусный
В прошлое лет на сорок.

Всех не заставишь любить свободу,
Нету на это права…
Честь и хвала такому народу,
Слава, вечная слава.

На два года с половиной
Раньше, чем наш лоботряс,
В день святого Валентина
Валентина родилась.

И в гордячку молодую
Девятнадцати годов,
Трепеща и негодуя,
Он влюбиться был готов.

Но твердила Валентина:
— Ты не тот, совсем не тот, —
И другого властелина
Ожидает и найдет.

Видно, что-то понимала
И на должности росла,
И — не много и не мало! —
Вышла замуж за посла.

…Что ж сегодня с нею сталось?
Годы бурные неслись
И не обогнула старость
Ни послов и ни послиц.

И уже не авантажна,
Как в былые времена…
Впрочем, вряд ли это важно,
Важно, что была она,

Что удача ей светила
И что, словно на заказ,
В день святого Валентина
Валентина родилась.

Запросто, спроста,
С самого начала,
С чистого листа,
Будто прожил мало,

Заново начну
Исповедь и сразу
Прошлое смахну,
Как княжну с баркаса.
Повторенье — сплошь
Прописи и басни,
А они, как ложь,
Для души опасны.

Лучше уж в бреду,
Позабыв о плане,
Сходу поведу
Самораспинанье.

Ужас — не успеть —
Больше не колышет…
Все, что нужно, смерть
За меня допишет.

Построить, что ли, дом
Хоть на Мезени —
Не с тем, чтобы потом
Он лез в музеи…

Там подлинней с утра
В тиши и хвое
День раза в полтора,
А то и вдвое.

В мансарде — наверху,
Внизу — в столярке
Изображать смогу,
И не в запарке,

Не только пустяки,
А — чередуя,—
Романы и стихи,
Столы и стулья.

Вот это бы была
Не жизнь — житуха!
Отнюдь не кабала,
А праздник духа!

Но только из-за всех
Своих историй
Я дома, как на грех,
И не построил.

Растут мои года,
Надежду застя…
Но, впрочем, ерунда,
Не в этом счастье.

Вновь дождь: у бога неполадки…
Я мок в окопе и в палатке —

Не на войне, а малость позже,
Поскольку дождь тогда был тоже.

И снова он по окнам лупит,
Как будто он кого-то любит,

А вот ему не открывают,
И он чечетку отрывает.

…Он все такой же забияка,
Хотя лет тридцать не без гака

Прошло с окопа и палатки,
А он опять в большом порядке!

Осенний, летний или вешний,
Он все равно какой-то вечный,

А я, хоть лезу вон из кожи,
Здесь только гость или прохожий.

Горькое и долгое прощанье
С уходящим от тебя тобой,
И тому прощанью нет скончанья
Аж до самой крышки гробовой.

Тут не обретенье, а потеря,
Потому кидаешься в тоску…
Это я прочел не у Монтеля,
Это я в своем нашел мозгу.

Понимаю: мысли всех велики
Супротив такого пустяка.
Только то, что выудишь из книги,
Вряд ли приспособишь для стиха.

Так что ни Христу,
ни Заратустре,
Сколько им с горы ни говорить,
Не раскочегарить наши чувства
И печали не угомонить.

Будешь сам нести свой личный
ужас,
Будешь сам вгонять в строфу
свой вздор,
И как жизнь уходит,
обнаружишь,
Как холодным потом льет из пор.

От Данта и других в отличье,
Косноязычный моноглот,
Я не замыслил Беатриче,
Случилось всё наоборот.

Она отчистила, отмыла,
Она мне душу отскребла,
Чтоб не темна и не уныла,
А справедливою была.

Нисколько не похож на Данта
Неповоротливый мой слог,
Да я и школьного диктанта
Достойно бы списать не смог.

И чтоб не натащили дичи,
Невнятицы и шелухи,
Хлыстом хлестала Беатриче
На корде все мои стихи.

Им тыщи миль до Алигьери
По дарованью и уму,
Однако в них, по крайней мере,
Почти понятно, что к чему.

И ты и я обижены судьбой
И, значит, квиты…
Давным-давно я позабыт тобой,
Ты мной забыта.

Когда теперь гляжу за толщу лет,
Которых сорок,
Мой взор как будто в пелену одет,
Совсем не зорок.

Там все вдали под гнетом темноты,
Там все уныло,
Хотя тебя любил и вроде ты
Меня любила.

Друг с другом не связало нас узлом
Пришла разлука…
И вот на улице не узнаем
Уже друг друга.

Да как же так? Зачем и почему?
Что с нами сталось?
А ничего… Есть этому всему
Названье — старость.

А в старости — все годы позади
И эти — сорок,
И не поверить, что свербил в груди
Любви осколок.

Так напрочь зарастает всякий след
Обиды ранней,
Что никаких таких в помине нет
Воспоминаний.

Б. Сарнову

Умер Володя Вейсберг,
Умер без суеты,
Умер, наверно, весь бы,
Если бы не холсты —

Призмы, цилиндры, кубы —
В каждом ожог и шок…
Ради такой Гекубы
Он-то себя и сжег.

Белым писал на белом,
Белым, как небытьё,
Чтоб за любым пределом
Вновь обрести свое.

Словно философ с кистью,
Истиной одержим,
Истиной, как корыстью,
Только одной и жил.

Сколько кругом ничтожных
Выжиг, лгунов, пролаз,
А вон какой художник
Все-таки жил при нас.

Я иду по эстакаде —
Эстакада хороша!
Но душа опять в досаде:
За душою ни гроша.

А на эстакаде снегу —
Как на кладбище в селе…
И несладко человеку,
Если сам он по себе.

Я иду замерзши зверски.
Чем-то родственный зверью.
И поскольку больше не с кем,
С эстакадой говорю:

«Лихо ты свое сказала —
Хоть в бетоне, а легка,
Аж до Рижского вокзала
От Сокольников легла!

Перехватывает горло,
Чуть начну про это речь…
Каждому бы так просторно
На сердце навечно лечь!..»

Стих не жалобная книга,
А полундра и аврал!..
Но для праведного крика
Маловато я набрал.

И несу свою бодягу
Никому ни ко двору,
И не ведаю, где лягу,
Если все-таки помру.

Я к нему не ревную,
Пусть он жутко красив
И пусть напропалую
Непослушных разил,

Аж со страстью земною,
Всю округу кляня,
Кто, кричал, не со мною,
Тот, мол, против меня.

Я не то чтобы против
Или там супротив,
Но он жизнь мне испортил
И тебя совратил.

И такого к тому же
Любишь больше отца,
Больше дочки и мужа,
И любви нет конца.

Я уже не терзаюсь
И его не кляну,
Издержал даже зависть,
Не ревную к нему.

И тревогой и болью
Сам себя исказнив,
Все равно я с тобою,
И ты все-таки с ним…

Я считал себя гордым, стойким,
Неудачам глядел в глаза.
Врач сказал:
— Нету вас — есть только
— Щитовидная железа.

Все метания и мытарства
И рифмованное нытье,
На которые вы горазды,—
Не от вас они — от нее.

Я-то думал:
Томленье духа,
Вера, совесть, и стыд, и честь…
Оказалось — лишь род недуга,
Интенсивный обмен веществ.

Никакого переизбытка
Благородных и высших чувств,
Лишь ничтожная щитовидка
Барахлит —
и теперь лечусь.

Все от химии —
не от бога —
И земля, и вода, и снедь,
И свобода, и несвобода,
И, наверное, даже — смерть.

Вот и загнан, как мерин в мыле,
Вопрошаю в свои полета:
— Я — венец творения
или
Нуклеиновая кислота?!

Словно бы в перекличке
Банджо и контрабас —
За полночь в электричке
За город мчался джаз.

Скопом на барабане,
Струнах и на трубе
Что-то свое лабали
Лабухи о себе.

Видно, нет счастья слаще,
Чувства растеребя,
Мчать по равнине спящей
С музыкой для себя!

…Музыка в электричке,
Смысла в тебе — ничуть,
И потому-то трижды
Благословенна будь!

Кто ты ни есть — искусство,
Почва или судьба —
Нету в тебе паскудства,
Музыка для себя!

Только восторг свободы
Да разворот души —
И никакой заботы,
Проповеди и лжи!

…Сильно меня задела,
Ужасом осеня,
Исповедь без предела,
Музыка для себя!..

Лето в городе Гороховце,
Белое и рыже-золотое,
Все в полдневной солнечной пыльце,
Все помолодевшее от зноя.

Крохотный и древний городок
Возле Клязьмы прикорнул укромно,
И ему, наверно, невдомек,
Что отныне лето в нем огромно.

Как охота мне в Гороховец!
…Ошалев от зелени и света,
На холсте он уместился весь,
И в нем лето и все время — лето!

Никаких ни осеней, ни зим —
Лето — в ржави крыш и колоколен!
…Разве ж этак мы изобразим,
Нарифмуем или наглаголем?

Разве нам дана такая власть?
Разве найдено такое слово,
Чтобы краской на бумагу класть
И тебе — пожалуйста! — готовы

Крыши, колокольни, деревца
Рыже-бело-золотого цвета,
И из города Гороховца
Никогда не исчезает лето.

Помнишь, блаженствовали в шалмане
Около церковки без креста?
Всякий, выпрашивая вниманья,
Нам о себе привирал спроста.

Только все чаще, склоняясь над кружкой,
Стал ты гадать — кто свой, кто чужой,
Кто тут с припрятанною подслушкой,
А не с распахнутою душой?..

Что ж, осторожничать был ты вправе,
Но, как пивко от сырой воды,
Неотделимы испуг от яви,
Воображение от беды.

…Я никому не слагаю стансы
И никого не виню ни в чем.
Ты взял уехал. Я взял остался.
Стало быть, разное пиво пьем.

Стало быть, баста. Навеки — порознь…
Правду скажу — ты меня потряс:
Вроде бы жизнь оборвал, как повесть,
И про чужое повел рассказ.

…В чистых пивных, где не льют у стенки,
Все монологи тебе ясны?
И на каком новомодном сленге
Слышишь угрозы и видишь сны?

Ну а шалман уподобен язве,
Рыбною костью заплеван сплошь,
Полон алкашной брехни… и разве
Я объясню тебе, чем хорош…

Бросила жена? Ее
Бросил сам? Сменил жилье?
…Гладили вдвоем белье
С ним в стекляшке.
Он балдел — заметил я —
От шумевшего бабья
И от вороха белья
И от глажки.

А по виду был ходок.
Но совсем не холодок —
То ли страх, то ли упрек
Был во взгляде.
Может, чудилось ему:
Я, старик, его пойму.
Объяснить мне, что к чему,
Будет кстати.

На подобный разговор
Я его бы расколол.
Прежде был и спор и скор
На знакомства:
Две рюмахи или три
Пропустили — говори.
Но теперь скребет внутри
Скорбь изгойства.

Несуразная судьба —
Эмиграция в себя,
Словно начисто тебя
Съела фронда.
Вроде ты живой и весь
И душой и телом здесь,
А сдается, что исчез
С горизонта.

Потому теперь и впредь
Не к чему ломать комедь.
И не стал я пить с ним — ведь
Мы б не спелись.
После полусотни грамм
Он, запуган и упрям,
Выдохнул бы: «Пшел к ерам,
Отщепенец…»

Так что про житье-бытье
Мы молчали, а белье
Расстилали, как бабье,
На гладилке.
Потому и обошлось
Без мужских горючих слез,
Без сочувствий, без угроз,
Без бутылки.

— Господа, седлайте коней!..
Ни коня, ни седла, ни сбруи…
На своей земле околей
И не лезь в соседние бури.

Кони ржут.
Стучат поезда.
От моторов твердь задрожала.
…А в груди моей, господа,
Распласталась грудная жаба.

И не слышу ваших коней,
Стука рельс, самолетного лаю..
На своей земле околей.
Потихоньку околеваю…

Учитель болен был и недоволен,
Мои стихотворенья разносил,
А я терпел, как нерадивый воин,
И даже снисхожденья не просил.

Была зима.
Учитель был простужен.
Дрожал в чужом нетопленом углу.
А я, чудак,
Надеялся на ужин,
На рюмку водки и на похвалу.

Он был худой.
Высовывались кости
Из ворота дешевого белья,
А мне казалось,
что ему все просто,
Что ниц пред ним повержена Земля.

Не потому ли,
Хоть об стенку бейся,
Хоть переламывайся пополам,
В ответ цедит:
— Вы не бездарны, Берсы,—
Как Лев Толстой никчемным сыновьям.

Тоски и боли поровну изведав,
Терпел стрезва,
терпел и во хмелю,
Терплю и нынче.
Средь живых поэтов
Его любил всех крепче и люблю.

Но если вдруг теперь мои похвалит
Стихи,
где шлаку больше, чем руды,
Мне хочется его обрезать:
— Хватит! —
И горько мне от этой доброты.

Сорок четвертый троллейбус
В полдень заполнен на треть.
Стоя у дверцы, проедусь,
Чтоб на тебя посмотреть.

Словно из старости в юность,
Словно бы через кордон,
Еду и зверски волнуюсь,
Чуть забелеет твой дом.

Добрый мой, славный товарищ,
Плоть моя, радость моя,
Ты не меня повторяешь,
Ты продлеваешь меня.

И, как подросток, неловок,
Чту я твое волшебство
Целые пять остановок,
Пять остановок всего.

Я тебя зарабатывал кротостью,
И охотою лезть на рожон,
И дурацким хожденьем над пропастью,
Хоть для этого не был рожден.

Я тебя зарабатывал верностью
Стихотворной и просто земной,
И открытостью, и откровенностью,—
Все равно ты была не со мной.

Потому, как в заклятии адовом,
Вдохновляясь и плача зараз,
Я три года тебя зарабатывал —
На четвертый ты только сдалась.

И теперь уж до самой до гибели
Ни за что не расстанусь с тобой,
И плевать, что парнишка из Библии
Страждал дважды по семь за любовь.

То предание ветхозаветное —
Было, не было — не разберем,
И скорее всего и наверное
Там напутали с календарем.

Надо бы жить попроворней,
Строгость меня извела:
Взял — разменялся на корни,
И ни листвы, ни ствола.

Зряшно, подземно и слепо,
Все свое пряча внутри,
Маюсь без краюшка неба
И без полоски зари.

Жизнь ты моя нутряная,
Что же ведешь в никуда,
Роешь, меня зарывая?
Корень — он вроде крота.

Может, и мог бы покорно
Деревцем чахлым цвести,
Да разменялся на корни —
И ни ствола, ни листвы.

Что это — страх или подвиг?
Точный расчет или бред?
…А на земле и не помнят:
Помер такой или нет.

1

В благодатном веке
Без гроша, тишком,
Частию в телеге,
Частию пешком
В Петербург добрался
Юноша Бутков,
И ему достался
Худший из углов.
Жизнь в углах неладна,
Смрад в углах и страх.
Надобно таланта —
Не пропасть в углах.

2

От солдатской доли
Откупившись в долг,
Стал писать в неволе,
Но велик ли толк?
Вроде достоверный
Сочинит рассказ —
“Нет, не Достоевский!..» —
Слышит всякий раз.

3

Не дурак, не лодырь,
Хоть не в меру пил,
Он и впрямь не Федор
Достоевский был.
У того дорога
Из углов крута:
С плаца до острога,
Дальше — в рекрута…
И хотя в падучей
Сотрясалась плоть,
Но ее получше
Охранял господь.

4

Был Бутков напуган,
Нелюдим и зол.
Как за нитки — кукол,
Прототипы вел.
Дело шло не ходко,
И пришли в свой срок
С водкою чахотка,
Госпиталь и морг.

5

Господи, помилуй,
Ну зачем ты дал
Юноше унылый,
Невеликий дар?
Не деля на части,
Весь бы выдал кус —
Без того несчастья
Наводнили Русь.
Дар — не пайка хлеба,
Не для бедняков…
И не узрел неба
Из угла Бутков.

6

Маленький писатель —
Это что за червь?
Ты таких, создатель,
Наплодил зачем?
Где добыть им славы,
Мир перевернуть,
Если сердцем слабы
И таланту чуть?..

Ну и стояло пекло!
Ну, доложу, пекло!
Тут не опишешь бегло,—
Время едва текло.

Парило и парило,
Долгий держался зной.
Словно планер,
парило
Лето над всей землей.

Молодо, яро, добро,
Жадно земля жила.
И неправдоподобно
Я умолял: — Жара,

Надобно продержаться!
Раз уж твоя страда,
Страждь!
Вдруг тебе удастся
Сразу и навсегда!
Жарь же, раскочегарь же!
Я тебя не продлю…

Но на декаду раньше,
Не по календарю
Перед рассветом оземь
Грохнулись небеса…
И потянулась осень,
лач дождевой начался.

Полшестого…
Бормочет дождик.
Дождь неспешный, непроливной..
Переводит,
как переводчик,
Слог небесный
на слог земной.

Я глаза на него поднимаю,
Я спросонья внимаю ему
И такое сейчас понимаю,
Что потом никогда не пойму.

Что-то ясное,
Проще простого
Открывается разом
шутя,
И пугает домашность простора
И дурашливый шепот дождя.

Тучи темные соснами пахнут,
В полумраке совсем не темно,
Словно весь я
от ветра распахнут,
Как с плохим шпингалетом окно.

Это кончится через минуту,
И тогда
с этим лучшим из чувств
Распрощусь
и его позабуду
И к нему никогда не вернусь.

Будет дождик —
всего только дождик,
И туман —
будет просто туман,
И простор,
словно голый подстрочник,
Будет требовать рифм и румян.

И начнутся пустые мытарства,
Жажда точности,
той, что слепа,
Где ни воздуха
и ни пространства,
Только вбитые в строчки слова.

Но покамест,
На это мгновенье,
Показавшись в открытом окне,
Мирозданье,
как замкнутый гений,
По случайности вверилось мне…

Нету в нем ни печали, ни гнева,
И с девятого
этажа
На согласье асфальта и неба
Не нарадуется душа.

I

…Он все еще кочует,
Под звездами ночует,
Бичует, и врачует,
И чует, что линчуют.

И никуда не скрыться…
Еще одна страница.
Еще одна девица
Стремится исцелиться…

Мне все давно известно,
Я знаю день и место,
Но все ж надеюсь честно
На исправленье текста.

Но нет!.. Созрели козни,
И бревна в гору тащат…
Не надо мне про гвозди…
Глаголь, второй рассказчик!

…И вновь каленных лечит,
Талдычит, бисер мечет…
«А вдруг не изувечат?» —
Надеюсь целый вечер.

И вот, пока кочуя,
Он жить велит по-птичьи,
Я пропущу про чудо,
Зато запомню притчи.

К чему престол небесный
И ангельская свора,
Когда была в нем бездна
Таланта и простора?!

Была в нем прорва чувства.
И мне, ей-богу, грустно,
Не веруя в Иисуса,
Так веровать в искусство.

70

II

Евангелья от Матфея,
От Марка и от Луки
Читаю благоговея,
Неверию вопреки.

И все-таки снова, снова
Четвертым из всех задет,
Поскольку мне тоже слово
Начало всего и свет.

Кто не мастер — несчастен
И удачи лишен.
К жизни он непричастен,
От нее отрешен.

Неспокойно, негордо
Ходит он по земле,
Потому что при ком-то,
А не сам по себе.

А уж бед и напастей
Нипочем не избыть,
Как возжаждет немастер
Вдруг за мастера слыть…

Не от той ли причины
Полпланеты встрясло?!
А ведь все получил бы,
Возлюбя ремесло,—

Трезвость веры и мысли,
Повседневную высь.
И бессмертье при жизни,
И посмертную жизнь.

Только жаждет он снова
Не добра, а вранья,
И рыдает в нем злоба,
Как мотор без ремня.

Пишущая машинка,
Хлеб мой, моя судьба,
Жизни моей ошибка,
Кто мне родней тебя.

Старый, согбенный, сивый,
Душу к тебе тащу
И с бестолковой силой
Все по тебе стучу.

Ходит каретка шатко,
Серая гнется сталь.
Что ж, мне тебя не жалко,
Да и себя не жаль.

Оба мы инвалиды,
Так что страшиться брось…
Но не снести обиды.
Что похоронят врозь.

Надежная вещь сигарета!
Сдави-ка покрепче в зубах,
Зажги — и не выдашь секрета,
Что дело и вправду табак.

Попыхивает светло-синий
Дымок её — символ добра,
И кажется: смирный и сильный,
Спокойно дымишь, как гора.

Какие огромные горы!
И море у самой горы!..
Какие кругом разговоры!
А ты втихомолку кури,

Молчи, что изъедены нервы,
О том никому невдомек,
Поскольку достойно и мерно
Восходит веселый дымок.

Хватает позора и горя,
А все-таки не обличай:
Покуривай, как крематорий,
И все это в дым обращай.

Пускай докатился до ручки
И весь лихолетьем пропах,
Но это не видно снаружи —
Торчит сигарета в зубах.

Я сам за нее укрываюсь
И что-то таю и темню,
Справляю последнюю радость,
Одну за другою дымлю.

С высокой надеждой и верой,
Как будто на откуп векам,
Возил тебя в дом пионеров
По вторникам и четвергам.

В портфелях из всех магазинов
Таскал акварель и гуашь
И, взгляд над мольбертом разинув,
Просил:
— Не смущайся и мажь!

Работай!
Ведь краска, как слово,
Просторна для счастья и мук,
И только не надо такого,
Чего не в тебе, а вокруг…

Работай.
Пусть падают листья,
Пусть травы восходят — пиши.
Ладони с палитрой и кистью
Держи продолженьем души.

Так мало за долгие годы
Успел я в своем ремесле,
А мне после смерти охота
Шататься по этой земле.

Зароют — и стынешь никчёмно:
Ни зги, ни друзей, ни родни.
Не дай мне загинуть, девчонка,
Спаси от забвенья,
продли!..

Люблю железную дорогу
Всей памятью и всей душой —
И ту, что далеко-далёко,
И ту, что тут, при окружной.

Мне запах мил угля и дыма
И гари ветровой глоток,
Они никак непобедимы,
Хоть перешли давно на ток.

Подросток, говорят, несносный
Дерзил и убежать грозил,
Но товарняк четырехосный
Его от немцев вывозил.

И я остался благодарным
Всем рельсам, всем вокзалам сплошь.
И ежели теперь с товарным
По чистоте купейный схож

И все, кто ездит, воем плачут,
И разрывает поезда,—
Железную дорогу, значит,
За прошлое люблю тогда.

Кто она — черту известно.
Взор из-под челки сердит.
Вечно напротив подъезда
С вечной работой сидит.

Выйду — посмотрит подробно,
Строчку заполнит крючком,
И отчего-то под ребра
Вновь саданет холодком.

Бред?
Несусветная дикость?
Полный в мозгу кавардак?..
Что ж мне мерещится Диккенс —
«Повесть о двух городах»?

(В Сент-Антуанском предместье
Тоже плела приговор,
Тоже вязала из шерсти
Сводки на сотню голов.

Злобной волчицей рычала —
Сгинула, точно овца…
Кто подстрекает начало,
Плачет еще до конца…)

Так что с вязаньем помедли,
Яростный взгляд опусти
И погребальные петли
Ради себя распусти.

Вяжет…
А жизнь по привычке
Ладит нехитрый уют.
Мимо бегут электрички,
Дети и птицы поют.

И о районе не скажешь,
Будто похож на Париж…
Что ж ты все вяжешь и вяжешь,
Что исподлобья глядишь?

Ей-богу, твои ухищренья смешны,
Стыдливая, бедная лира…
Красивым девчонкам стихи не нужны,
И это вполне справедливо.

Для женщин счастливых, для крепких мужчин
Поэзия — мелкая ставка.
Их поприще — жизнь, и, как всякий почин,
Она их берет без остатка.

Как мало веселых и звонких людей!
Поэтому грусть в дешевизне.
Читатель стиха, поскорее редей
Во имя вершителя жизни!

Когда в мирозданьи совсем никого
Жалеть уже станет не надо,
Засяду писать для себя самого,
Не зная ни капли пощады.

В глуши лесной играют Баха
(Не на рояле — клавесине!),
И старый Бах встает из праха —
И снова в славе, снова в силе.

Звучит средь хвои неземная —
Не знаю — фуга ли, соната,
А наша глухомань лесная
Уверена, что так и надо.

Сквозь ветки до небесной тверди
Воскресшие доходят звуки,
Не это ли и есть бессмертье,
Преодоленье смертной муки,

Преодоленье притяженья
Земли, и времени, и долга?..
И замер я от приближенья
ПолЁта, волшебства, восторга!

За стенкою играют Баха,
И радости моей нет краю,
И взмокла на спине рубаха,
Как будто это я играю,

Как будто я уже причислен —
От музыки окрепший духом! —
К высоким самым, самым чистым
Надеждам, помыслам и звукам.

Гоняет старость и усталость
Бах, заиграв на клавесине.

Такие чудеса остались
Лишь в решете и лишь в России.

Пешки и короли…
Залы, где днем темно…
Жизнь мою извели
Шахматы и кино.

Что меня к ним влекло?
Чёрта я в них нашел?
Шахматы и кино
Были заместо шор.

Пешки и короли,
С молодости маня,
Зорко подстерегли,
Взяли, как западня.

Каждый киносеанс
Был как уход в ничто,
Был как забыться шанс
Сразу минут на сто.

Шахматы и кино —
Скучное бытие…
Лучше бы уж вино,
Лучше бы уж бабье…

Все-таки те грехи
Тем хороши хотя б,
Что за грехи — стихи
Душу вовсю когтят…

Но мне прожить в стихах
Было не суждено:
Гнал меня хлипкий страх
К шахматам и кино.

…Шахматы и кино —
И пустота в душе…
Так-то… И никого
Не удивить уже.

Подкидыш никудышных муз
И прочей нуди,
Я скукой день-деньской томлюсь
В Литинституте.

И замыслов невпроворот,
И строчек вздорных…
А за окном асфальт метет
Упорный дворник.

Сутулый, тощий, испитой,
Угрюм он, болен.
Но шут с ним и с его бедой —
Я дурью полон.

…Когда бы знать, что он лишен
Других доходов,
Что от журналов отлучен
Отцом народов,

С того и проза тех времен
Вдруг стала тусклой…
Зато просторный двор метен
Литинститутcкий.

…Всю жизнь гляделся я в себя,
А в ближних — мало.
И все равно его судьба
Меня достала.

Такой или сякой поэт,
Я кроме смеха
На склоне века, склоне лет —
Уборщик снега.

Кого от нашего житья
Возьмут завидки?
Он от чахотки сник, а я —
От щитовидки.

…Тащу отверженность, не гнусь,
Не бью поклонов,
Но перед вами повинюсь,
Андрей Платонов!

И сорок лет спустя молю:
В своем зените
Простите молодость мою,
За все простите —

За спесь, и черствость, и сполна
Еще за скуку,
С какой глядел я из окна
На вашу муку.

Виктору Некрасову

Лицом похожий на Тото,
Тото — славянской лепки.
Зимой распахнуто пальто
И голова без кепки.
Таким
Средь полночи возник,
И я его окликнул.
Чего он стоит —
Знал из книг,
Поскольку верил книгам.
Писатель кто?
Писатель — друг,
По гроб тебе товарищ.
И ты немало терпишь мук,
Когда его теряешь,
Когда он вдруг,
Себя смирив,
Отыщет путь полегче…
А этот —
Смел был и правдив
От книги и до встречи.
В чем суть?
Не в том —
Мол, сядь, пиши,
А в том,
Чтоб с дальних улиц
Все души
Ото всей души
К тебе тянулись.
Их должно ждать.
Спасать,
Снабжать
И добротой и мощью.
А после —
Можно и писать,
Писать —
Оно попроще.

Изволнуешься, мамма миа!
Ливнем с лысины лупит пот,
Маляриею аритмия,
Закусив удила, трясет.

Припустила в охотку, ходко,
Так, что слева вовсю горит…
Заполошная идиотка,
Где посеяла прежний ритм?

Махи как умудрилась вымахать?
Что за дикое баловство?
С чистой рыси почти на иноходь
Перекинулась для чего?

Продолжаешь пороть горячку,
В страх кидаешь меня и в дрожь,
За проскачкой даешь проскачку
И не знаешь, куда несешь…

Перепуганы все родные,
И сочувствуют нам друзья.
Ты одумайся, аритмия,
Ты их выслушай. Так нельзя.

Опасаются: мне не выехать…
Но не зря ли тебя кляну,
Потому как любая иноходь
Веселей, чем ни тпру ни ну.

Словно промыли
Время дожди:
Речи прямые
Нынче в чести.

Все без намеку
И не в подтекст,
А, слава богу,
Так вот, как есть.

Пустопорожье
Все выжгло в нас.
Все-таки, все же
Вырвали шанс.

Если работа,
Если судьба —
Не от кого-то,
А от себя,

Сил и таланту
Хватит поспеть.
…А на попятный —
Гибель и смерть.

А. Гастеву

Этот стих тебе с любовью,
Если только разрешишь…
Ты меня из Подмосковья
Перекидывал в Париж.

В той закусочной у пруда
И разбитого шоссе
Возникали, словно чудо,
Тюильри, Шанз-Элизе.

Для стакана выбрав место,
Как факир из рукава,
Ты выхватывал де Местра,
Энгра и Делакруа.

Словно впрямь в Пале-Рояле
Десять лет твоих прошли,
А не на лесоповале
На краю родной земли.

И, глаза устало сузив,
Помрачнев навеселе,
Ты расхваливал французов
За уверенность в себе,

За достоинство и гордость,
Непрощение врагу…
И смолкал, упрямо горбясь,
Словно взвешивал тоску.

Так стоял, как будто грезил,
Хмуро, медленно зверел,
И созвучно «Марсельезе»
На столе стакан звенел.

I

Старик ворчит. Он стар.
С того небось ворчит.
С того, что слаб, что сдал, —
Ворчание как щит.

Ворчание как круг,
Чтоб не уйти на дно.
Ворчание как друг,
И с ним оно давно.

На фронте, может, был,
А может, и сидел,
А нынче хвор и хил
И вовсе не у дел.

И ты к нему не лезь,
Хотя вы с ним равны,
И на свою болезнь
Гляди со стороны.

II

До смерти было далеко,
Но до испуга близко…
Постукивало домино,
Но звук был глуше писка.

Из капельницы сильный жар
По шлангу капал в руку,
И я в ночи соображал,
Идти откуда звуку.

В окно с больничного двора?
А может, из котельной?
Но доминошная игра
Спех обрела хоккейный,

Как будто заскользили вдруг
Игрушечные клюшки,
И равномерным был тот стук.
Но я лежал в отключке.

Л. Лазареву

На площади на Маяковской
Гремят барабаны и медь.
С охотою не стариковской
В толпу затесался глядеть.

Во всю батальонную силу
Играет оркестр духовой,
Как вырыли немцу могилу
В суровых полях под Москвой.

И холодом бьет по подошвам
Знакомая звонкая дрожь,
И помню, что все это в прошлом,
В сверхпрошлом, а все-таки, все ж…

И с мукою давней и тайной
И полупонятной тоской
Слежу, как, свернув с Триумфальной,
Идет батальон по Тверской.

Пошли косяком годовщины,
А жизни остался — лоскут…
И вроде совсем без причины
Последние слезы текут.

Памяти Б. Слуцкого

Хоть здесь у вас, не скрою,
Явная благодать,
Я подошел к надгробью:
Надо потолковать.

Мертвому не погудка
Хоть барабан, хоть стих…
Вот и скажу, как будто
Вы и сейчас в живых.

Здесь вам теперь не место!
Нынче нельзя нам врозь,
Врозь, когда наконец-то
Стронулось, началось!

Время пошло хорошее,
Да нелегко идет.
Горько, что отгорожены
Вы от его тягот.

Вы, кто был ярок давеча,
Здесь позарез нужны,
А не на старом кладбище
Рядом с прахом жены.

Время идет погожее,
Тяжко ползет из мглы…
Жалко, что вы не дожили,
С ходу бы подмогли.

Начинался черный день — смешно:
Было мне тринадцать без недели,
Сочинял я «Думу про Махно»
И считал, что нахожусь при деле.

Но отец, меня не ставя в грош,
О моих дерзаниях проведав,
Приказал: «Переведи чертеж» —
И насильно сунул мне рейсфедер.

Только что в седьмой я переполз,
До оскомины, до горьких слез
Ненавидя всякое ученье.
И опять — пожалуйста! — черченье.

Потому-то поднял дикий ор:
«Не хочу! Не буду! Лучше — розги…»
И вдруг дворник крикнул на весь двор,
Чтоб на окна клеили полоски.

Засмеялся я отцу в глаза,
В серые, уже не озорные:
И еще тянулось полчаса,
Прежде чем запели позывные.

…Взявши кружку, ложку, вещмешок,
Молча мой отец из дому вышел.
И никто мне помешать не мог.
И чертежник из меня не вышел.

Незадолго до пасхи,
Перед самой страстной,
Безо всякой опаски
Мы ругали застой.

Мудрецы и невежды
Ликовали спроста
Воскрешенью надежды,
А отнюдь не Христа.

Нам казалось: работа
Скоро нашу страну
Вынесет из болота
Прямо на быстрину!

…А уже мирный атом,
Не дождавшись утра,
Шел с доставкою на дом
Вдоль притока Днепра.

…От беды в отдаленьи,
Не смиряя восторг,
Мы забыли о лени,
Матери катастроф.

Лень, щадя наше тело,
Нежное, словно воск,
Разнесла до предела
Вместо мускулов — мозг.

Лень превысила меру,
Прервала с жизнью связь
И в последнюю эру
Перекинула нас.

…Хоть немногого стою,
Промолчать не рискну:
Как же дальше — к застою
Или прямо к Христу?

Но в киот и лампаду
Верить я не могу,
Хоть готов на лопату,
На кайло и соху.

Только жаль, много муки
От зари дотемна
Примут слабые руки,
Убоявшись ума.

И тогда не до выгод,
Привилегий и льгот…
Но покуда есть выход,
Что не в норы ведет,

Есть проход сквозь опасность
И спасенье в аду,
Я надеюсь на гласность,
На нее на одну.

В этом веке я не помру.
Так ли, этак — упрямо, тупо
Дотащусь, но зато ему
Своего не подсуну трупа.

Двадцать первый — насквозь чужой,
С крематорием чем-то схожий…
Не приемля его душой,
Подарю ему кости с кожей.

От недоли хоть волком вой,
Только все-таки жить охота.
Потому доползти позволь
До две тыщи первого года.

Мне бессмертье не по плечу,
Потому и шепчу с надсадом:
— Пожалей меня — не хочу,
Не могу помирать в двадцатом.

Выдай крови и выдай сил,
Долголетия выдай, донор!..
Все равно я все упустил,
Все равно молодым не помер.

Тому, кто счастия не ищет,
Обиды легче снесть.
Но даже у завзятых нищих
Есть гордость, даже честь.

Грозит, униженный, в подвале
Он городу всему:
«На молодость не подавали.
На старость не возьму».

Хорошо бы на беду
Ты бы вовсе треснуло.
Нынче я в тебе найду
Мало интересного.

Вон лицо из глубины
Так давно немолодо,
Что уже страшней войны,
Хоть не ею смолото.

Лопни или потускней.
Все гляжу и охаю.
Ну тебя в качель с твоей
Плоскою правдохою.

И мне зеркало в ответ
Нехотя, несказочно:
— Нет чего, того уж нет,
И винить меня за что?

Но смотри, старик, смотри,
Хоть похож на лешего,
И спасибо говори,
Что не занавешено.

Я не верил в лозунги-крики,
Президентам не доверял,
И не в жизни искал, а в книге
Совершенство и идеал.

Потому не бывал в порядке
Молодым среди молодых:
Не желал наступать на пятки
И ловчить, и давать под дых.

С детства самого мне доверясь,
Почитая мой опыт-стаж,
Приняла ты книжную ересь
Безраздельно, как «Отче наш».

Я держался на честном слове,
Ни на чем — и был горд собой.
Но к чему я тебя готовил
И привел, поводырь слепой?..

В книгах люди пекут идеи,
В жизни люди куда лютей.
Книгочеи недоглядели —
И оскомина у детей.

Нет прощенья моей оплошке…
Ты — одна, а вокруг — зверье…
Что же делать, мой свет в окошке,
Горе луковое мое?

Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Непризнания чашу испивший,
Средь поэтов добывший равенство,
Но читателя не добывший?

Пастернак, Маяковский, Ахматова
От стиха его шли
(и шалели
От стиха его скрытно богатого),
Как прозаики — от «Шинели»…

Зарывалась его интонация
В скуку жизни,
ждала горделиво
И, сработавши, как детонация,
Их стихи доводила до взрыва.

…Может, был он почти что единственным, Самобытным по самой природе,
Но расхищен и перезаимствован,
Слышен словно бы в их переводе.

Вот какие случаются странности,
И хоть минуло меньше столетья,
Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Никому не ответить.

Слух пошел: «Второй Некрасов!..»
Но брехня и чепуха…
Для статей и для рассказов
Этот не впрягал стиха.

Душу радовали кони,
И свидании за селом,
И лукавые гармони,
И гармония во всем.

Правда, пил средь обормотов,
Но зато в работе всей
Нету стертых оборотов,
Тягомотин и соплей.

Что ему журналов травля?
Сын задавленных крестьян
Барина из Ярославля
Победил по всем статьям.

Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл,
Знал он слово золотое
И сильней себя любил.

Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову…»

Где малина, там крапива,
Будто изуверство…
Всю мне юность отравило
Двух кустов соседство.

Без крапивы нет малины,
Жить не могут розно,
И одна к другой манила,
Чтоб обжечь нарочно.

Разум был не в силах вынесть
И считал дремотно:
Либо здесь несправедливость,
Либо грех просмотра.

Лишь внезапно, через годы,
Словно в пароксизме,
Понял замысел природы,
Отраженный в жизни.

И малина, и крапива,
И витье их веток
Дух и душу укрепило,
Жаль, что напоследок.

В поселке под Москвою,
Где дачам нет конца,
Заходится от вою
Собака подлеца.

Ей не угомониться,
Не ест она, не спит…
Подлец лежит в больнице,
Кондратием разбит.

Не мелкий бес, а дьявол!
В лихие времена
Кровавый бал он правил,
Как полный сатана…

Все так… А вот, однако,
Не знаю почему,
Несчастная собака
Тоскует по нему.

Какою мерой мерить
Судьбу и суть свою?
И почему не верить
Безгрешному зверью?

И что мы, в общем, значим?
Мне черт-те сколько лет —
Ни дачи, ни удачи,
Собаки даже нет.

А вроде жил не праздно,
Не знал без строчки дня,
И не подлец. А разве
Любили так меня?

…Пес лает до упаду —
Хоть кайся, хоть реви,
Хоть сочини балладу
О странностях любви.

Стали истины ложны —
Что же делать старью?
Я последний безбожник
И на этом стою.

Если челюсти стисну,
Сбить меня не пустяк:
Черный хмель атеизма
И в крови, и в костях.

Чести-совести ради
Думал жить, не греша —
Всё равно с благодатью
Разминулась душа.

Но стиха ни в какую
Не сменю на псалом
И свое докукую
На пределе земном.

…От основ непреложных
Отошли времена.
Я последний безбожник,
Не жалейте меня.

Наконец-то поеду на Север.
Не с руки было и недосуг —
Маловато бывал там доселе,
Все сворачивал больше на юг.

А теперь, как чужую победу,
В руки суточные получу
И до самой до тундры доеду,
А точнее сказать, долечу.

«Север — клевер» — избитую рифму
В книгу Красную надо внести,
Чтоб об этих широтах надрывно
Никакой ерунды не плести.

Тем, кто бросил на Севере якорь
Не от радости и неспроста,
Не по нраву ни клевер, ни ягель,
Мерзлота, да и вся красота.

Ну, а я подобру-поздорову
Еду в край, где другому — беда,
Да и денег дают на дорогу
В два конца, а не только туда.

В спор не надобно кидаться,
Без него поймёшь:
Родина и государство –
Не одно и то ж.

Присягнув гербу и флагу,
Не затянешь гимн
И в атаку, и на плаху
Не пойдёшь с таким.

Родина – любовь и память,
Проза, стих и песнь…
Много мог ещё добавить,
Места нету здесь.

А ещё – овраг и поле,
Роща и река,
А ещё – тоска и воля,
Воля да тоска.

Только больше неохота
Зря словами трясть.
Родина – всегда свобода,
Государство – власть.

Б. О.

Музыки не было, а была
Вместо нее — гитара,
Песнею за душу нас брала,
За сердце нас хватала.

И шансонье был немолодым,
Хоть молодым — дорога,
Но изо всех только он один
Лириком был от бога.

Пели одни под шейк и брейк-данс
И под оркестр другие,
А вот с гитары на нас лилась
Чистая ностальгия.

Был этот голос словно судьба,
Словно бы откровенье,
Нас он жалел и жалел себя,
А заодно и время.

Пел свое, времени вопреки,
И от его гитары
Все мы, усталые старики,
Все же еще не стары.

Гр. Бакланову

Что за бред? Неужели помню четко
Сорок лет этот голос и чечетку?
Мочи нет. Снова страх ползет в середку,
Я от страха старого продрог.
До тоски, до отчаянья, до крика
Не желаю назад и на полмига,
Не пляши, не ори, молчи, Марика,
Но прошу, заткнись, Марика Рокк.

Провались, всех святых и бога ради!
Нагляделся сполна в своей досаде
На роскошные ядра, плечи, стати
Со своей безгрешной высоты.
Ты поешь, ты чечетничаешь бодро —
Дрожь идет по подросткам и по одрам —
Длиннонога, стервоза, крутобедра,
Но не девушка моей мечты.

Не заманивай в юность — эту пору
Не терплю безо всякого разбору,
Вся она мне не по сердцу, не впору.
Костью в горле стала поперек.
Там на всех на углах в усах иконы,
В городах, в деревнях тайги законы,
И молчат в серых ватниках колонны,
Но зато поет Марика Рокк.

Крутит задом и бюстом иноземка:
Крупнотела, дебела, хоть не немка.
Вожделенье рейха и застенка,
Почему у нас в цене она?
Или все, что с экрана нам пропела,
Было впрямь восполнением пробела?
Или вправду устала, приболела
Раздавившая врага страна?

Ты одно мне по нраву, наше время!
Для тебя мне не жаль ни сил, ни рвенья.
Только дай мне еще раз уверенья,
Что обратных не найдешь дорог.
Ты пойми: возвращаться неохота
В дальний год, где ни проблеска восхода,
В темный зал, где одна дана свобода —
Зреть раздетую Марику Рокк.

Времена напористы
Свыше всякой нормы.
…Ожидаю поезда
У лесной платформы.

Времена напористы,
Но отнюдь не скверны…
Ожидаю поезда,
Утишаю нервы.

Было всяких вывертов
Больше, чем донельзя…
Ноги в джинсах вытертых
Вытянул на рельсы.

Были силы вынести
Бед чередованье,
Так что в неподвижности
Есть очарованье.

Дел — вагон с тележкою,
Что ж не беспокоюсь?
Отчего блаженствую,
Ожидая поезд,

И в начале августа
Таю от соблазна
Крикнуть вроде Фауста:
«Стой, ведь ты прекрасно!»?

Шевельнуться боязно —
Поврежу вдруг лесу…
Ожидаю поезда,
Нужен до зарезу.

Погулять был и выпить силен,
Сладко жил, хоть без толку.
А отправленный на пенсион,
Растерялся надолго.

Все ж занятье нашел: склеил сам
Лист-гигант, на котором
Разместил, по квадратам вписал
Всех Гольштейнов-Готторнов.

— Ты со мной,— говорит,— не базарь,
Я душою и сердцем
Счастлив, что наконец-то наш царь
Наречен страстотерпцем…

Я молчу, потому что до слез
Жалко мне монархиста:
Размечтался облезлый Портос,
Мол, он граф Монте-Кристо…

Что ж, давай что угодно неси,
И не стану я спорить:
Все равно ведь у смерти вблизи
Что нести — все равно ведь…

Сосны загораживают свет,
И темнеет в восемь…
Впрочем, у меня претензий нет
Ни к одной из сосен.

В сумерках деревьев красота
Даже величава,
Хоть открыта мне не высота,
А ее начало.

Солнца я не вижу, не узрю
Даже неба просинь.
И хоть лето по календарю,
В комнатенке осень.

Ничего, пришпорю явь и сны,
Вылезу из мрака…
Только как забыть, что из сосны
Сделана бумага?

И растут во мне восторг и стыд,
Назревает сшибка,
И, как дятел молодой, стучит
Старая машинка.

Бог на стороне больших батальонов.
Вольтер

Они во всем едины,
Они не разделены,
Они непобедимы,
Большие батальоны.

Они идут, большие,
Всех шире и всех дальше.
Не сбившись, не сфальшивя:
У силы нету фальши.

Хоть сила немудрена,
За нею власть и право.
Большие батальоны
Всевышнему по нраву,

И обретает имя
В их грохоте эпоха,
И хорошо быть с ними,
А против них быть плохо.

Но всю любовь и веру
Все ж отдал я не богу,
А только офицеру,
Который шел не в ногу.

Медленно, но упрямо
Время словарь казнит.
Прежнее слово — «дама»,
Что у тебя за вид?

Вроде бы не сегодня
Вышло ты на покой
И ни на что не годно,
Даже в роман плохой.

«Дамы и кавалеры!» —
Сказано не про нас.
Фразе такой нет веры,
Жизнь все же — не танцкласс.

Странно звучало б: «Дамы,
Дамы и господа!»
Тут от любви и драмы
Не отыскать следа.

Все это отзвучало,
Сникло в живой стране,
И никакой печали
Нету по старине.

Даму достала старость,
И недалек закат.
Вот она и осталась
Только в колоде карт.

На тихой улице Погодинке
Во имя мира и добра
Собачий лай трясет питомники
С полуночи аж до утра.

По тихой медицинской улице
Осенней полночью бреду
И слышу — узники и узницы
Опять почуяли беду.

Их лай то явственней, то глуше,
И вот уж — черт его дери! —
Не разбираешь: он снаружи,
А может, и во мне, внутри.

И постигая боль собачью,
Я словно сам в стальном лесу
Истошно лаю, горько плачу
И клетку истово грызу.

Не сыщешь доводов для сердца,
Ему неведомо досель,
Что нечего глядеть на средства,
Когда так благородна цель.

Но как безвыходно и сиро
Вдруг станет, отвлечешься чуть,
И все несовершенство мира
Обстанет — и не продыхнуть.

Что такое родина —
Город или дом?
Много понастроено
В городе моем.

Здесь не встретишь бедного
Странного слепца —
Офицера белого,
Красного спеца.

Он, понурив голову,
У Днепра сидел.
Сизый с полуголоду,
Горбился, сивел.

Выли экскаваторы,
Пятилетка шла,
Он свое выкладывал,
Детство мне круша.

…Вот состарюсь. Начисто
Зренье изведу
И заместо зрячести
Смелость обрету.

Обопрусь на палочку,
Покорюсь судьбе,
Возле дома лавочку
Приищу себе.

Наскребу с три короба
Истины крутой…
Племя незнакомое,
Посиди со мной.

Родина — не родина,
А одно жилье,
Если захоронено
Слово про нее.

Но не все потеряно,
Если сели днем
На скамье под деревом
Слепенький с дитем.

Евг. Евтушенко

Третий час, четвертый
Не кончался гул,
Все равно он твердо
Знал свое и гнул.

Безо всякой фальши,
Сверхнаходчив, быстр.
Сразу — фехтовальщик,
Спорщик и артист,

В телемониторах,
В микрофонах весь,
Весь — напор и порох
И победы спесь!

Перед ним, хоть слишком
Эту жизнь познал,
Сам я был мальчишкой
И мальчишкой — зал.

В одури восторга
Хлопал я, шалел,
Но притом не только
Возраст свой жалел.

Есть у силы сладость:
Слабого толкни!..
Но не сила — слабость
Лирике сродни.

А на нас жестоко
Под мигалок сверк
Двинул прежде срока
Двадцать первый век.

Ты стихом жила сначала,
Был напор в нем и кураж,
А уж после в пальцах сжала
Скальпель, точно карандаш.

Отделяешь ткань от кости,
Добираешься до мышц.
(Уж не так ли Маяковский
Извлекал из флексий смысл?!)

Только кто-то для учебы,
Как нарочно, подобрал
Весь в пробелах, низкой пробы,
Малогодный матерьял.

Потому для пользы дела,
Ежели другого нет,
Рад я вытрясти из тела
Свой нетронутый скелет.

…Кто о Рильке, кто о Лорке…
Но, сама с собой в ладу,
Ты торчишь в промерзлом морге
Триста с лишком дней в году.

Режешь долго и детально
Руки, ноги и т. п.
И, как двери, жизни тайны
Отворяются тебе.

Вскинувши густые брови,
От восторга ошалев,
Для народного здоровья
Юности не пожалев,

Ты стоишь, со мной не схожа,
У загадок бытия,
Мне опора и надёжа,
Дочка младшая моя.

По березам, по кленам, по соснам
Хлещет с умыслом дождь-лиходей.
Жалко всех — жалко юных и взрослых
И по-новому жалко детей.

Нам-то что? Мы, хлебнув лихолетья,
И Чернобыли пережуем…
Только горестно думать, что детям
Никогда не гулять под дождем.

А ведь сам, капюшон нахлобучив,
Капли жадно сжимая в горсти,
На дожде подрастал и до тучи
Собирался еще дорасти…

Что же мы за добро сотворили,
Что и дождь нам уже не к добру
И как будто бы в тюрьмы — в квартиры
Затворили свою детвору?

Больно мы о себе возомнили,
И теперь от крутни-беготни
Мы хитрее библейского змия
И беспомощнее ребятни.

Дождь идет — и к чему долголетье?!
Наше время уже истекло.
Потихоньку уходим, а дети
Упираются лбами в стекло.

Это право писателя
Подставлять пуле лоб.
Так что необязательно
Сыпать мненья на гроб.

Это право художника
Знать шесток свой и срок.
И примите как должное.
И поймите как долг.

Никакой здесь корысти,
И не стоит карать:
Это воля артиста
Роли не доиграть.

Если действо без цели
И дерьмо режиссер,
Рухнуть прямо на сцене
Доблесть, а не позор.

Перегонщики «Икарусов»,
Новые пенсионеры,
Матерились в десять ярусов,
Так поизносились нервы.

Были классные водители,
Не могли стерпеть обиды,
Что сменили их вредители,
Нечисть пришлая — лимиты.

— Что творит лимит с машиною,
— Подпускать опасно близко!
А ему три с половиною
И московскую прописку.

Охраняю вроде сторожа
Будущую стройплощадку
И твержу: — Остыньте, кореши,
Чересчур вы беспощадны.

Что ж такого, если пришлые,—
Тут не зона, не граница,
Да и пришлые не лишние,
Или не для всех столица?

— Ну, защита начинается…
А лимит раздавит банку,
Или вовсе — наширяется
И вползает за баранку.

…Перегонщики
«Икарусы»
Как механики чинили
На морозе в тридцать градусов
И опять лимит чернили.

Мерзлый, волею-неволею
Забегал я в их вагончик.
А потом меня уволили,
Так что не был спор закончен.

Как вы нынче, перегонщики?
Неужели вновь сердиты?
Спор какой идет в вагончике,
Если больше нет лимита?

Может, тоже перестроились
И уже не так вам туго?
Или вовсе перессорились
И ругаете друг друга?

Вам и то, и это надо бы,
Но когда нехваток тыщи,
Уж кого, а виноватого
Даже не ища отыщешь.

Вырос я едва-едва,
Замаячило
Мне занятие — лафа —
Не бей лежачего.

Целый век себе лежи
Нога на ногу
По велению души,
Вроде пьяного.

Паста вверх не лезет из
Ручки шариковой —
С карандашиком возись,
Звук нашаривай.

И на сердце нет греха —
Сожаления,
И идет себе стиха
Сочинение.

Но сегодня мне впервой
Стало совестно,
И зачем-то сам с собой
Начал ссориться.

Понял, бедный, что лишь груши
Околачиваю
И доверчивые души
Околпачиваю.

Александр его удалил
В Кишинев, а потом в поместье,
Чем свободою одарил,
Уберег от уколов чести.

Мог в столице к полкам пристать —
И не выстрелил пусть ни разу,
Все равно писать-рисовать
Воспретили бы, как Тарасу.

И какая б стряслась беда
Для России — не думать лучше…
А когда б не пошел туда,
Сам извел бы себя, замучил.

…В Петропавловке жестко спать,
Если каешься без оглядки,
А в Михайловском тишь да гладь,
И с опального взятки гладки.

Старость — странность, как Зазеркалье,
Как четвертое измеренье,
Как материи иссяканье
И параметров измененье.

Так и тянет обратно в детство
Всякой сладостью начиняться,
Детективами наглядеться,
Телевизором начитаться.

Что ж, погодки и однолетки,
Пухнут вены и стынут жилы,
И успехи на редкость редки,
Но покуда живем и живы,

Не насытится око зреньем,
Не насытится ухо слухом,
Не насытится угрызеньем
Память сердца, а дело — духом.

Поэзия молодая,
Тебя еще нет почти,
Но славу тебе воздали,
Не медля, твои вожди;

И те, лет кому семнадцать,
Кому восемнадцать зим,
Уверены: все — эрзацы,
И надо дерзать самим;

И надо смахнуть с насеста
Заевшихся стариков,
Преемственность, и наследство,
И прочую смерть стихов.

Тут сразу без сиволдая
Закружится голова.
Поэзия молодая,
Наверное, ты права.

Но нынче поменьше к лире
Приставлено сторожей,
И ей одиноко в мире,
Свободнее и страшней.

И душу ободрить сиру
Пред волею и бедой
Навряд ли сейчас под силу
Поэзии молодой.

Памяти Виктора Некрасова

Ты любил свой город Киев
До тверезых слез,
А потом его покинул,
Не хотел — пришлось.

Не одно промчалось лето
В спешке, в маяте,
И все время был ты где-то,
А теперь — нигде…

Стройный, ладный и поджарый,
Еле седоват,
Не болезненный, не старый
И за шестьдесят.

Забулдыга и усатик,
На закате дня
Ты не выйдешь на Крещатик
Повстречать меня.

Я в таком прохлаждался вузе,
Где учили писать стихи.
На собраньях по нитке в узел
Собирали мои грехи.

Выявляли космополитов,
Чтобы щелочью вытравлять,
И с товарищем у пол-литров
Стал я донышки выявлять.

Слава робкой его улыбке,
Что в те годы была светла,
Слава белой как свет бутылке,
Что от подлости сберегла.

Слава девушкам в главном парке,
Бесшабашным студенткам тем,
Что не очень-то были падки
До высокоидейных тем.

Слава юности, что соплива
И наивна была весьма.
Слава армии, что забрила
И в «телятнике» повезла.

И «губе» хвала, где душою
Отдыхал от сплошной «уры»,
И Отечеству, что большое
И припрятало до поры.

Зря ты в тревоге и в горести,
Словно бы вся не со мной…
Помни, достанет мне совести
Не отправляться зимой.

Почва на той территории
Даже кайлу тяжела,
А не могу в крематории:
Там как на юге жара.

Помни, в тебе столько смелости,
Сколько во всех вместе нет,
И без какой-нибудь мелочи
Веришь ты мне тридцать лет.

Я обещал тебе некогда,
Что не оставлю одну.
Деться от этого некуда,
Сделаю, не обману.

Давай поговори со мною,
Но не про то, что на слуху,
Давай про самое такое
Поговорим как на духу!

Поговори со мною, Дашка,
Без выкриков, без долгих слез,
А то тревожно мне и тяжко,
Что мы не говорим всерьез.

Поговори со мной немного
И понемногу приоткрой
Нелегкой жизни подоплеку,
Неопытной и молодой.

Себя готовя в медицину,
А значит, к зренью изнутри,
Поговори про сердцевину,
О шелухе не говори.

Поговори со мною, дочка,
Про темь души — бездонный склад,
В котором каждый — одиночка…
Про что ни с кем не говорят.

Солнце мажет на фанере иероглифы,
На фанерной, на моей стене —
«Будьте счастливы» — а, может, «Будьте прокляты!»
Начертанья непонятны мне.

Солнце — дело тайное и тонкое,
С ним не угадаешь, что к чему.
Скоро стену обобью вагонкою,
Но навряд ли сверх того пойму.

Самое тебе открою, самое,
Ну такое, что на жизнь одно,
Но несказанное-несказанное
Угадала ты давным-давно.

Выложу, что затаил на совести,
Что сберег от всяких интервью,
Ото всех стихов и каждой повести,
И тебя опять не удивлю.

Без везенья просто делать нечего,
А прозрения не светят мне.
Как не знаю там насчет отечества,
Но пророка нет в своей семье.

Нету ни пророка, ни пророчества,
Но я снова, как по букварю,
Все тобой изученное дочиста
По складам и с чувством повторю.

Хотелось бы мне на Ваганьково.
Там юность шумела моя…
Но ежели места вакантного
Не будет, то всюду земля…

Запри меня в ящик из дерева,
Найми грузовое такси
И вывези, выгрузи где-нибудь,
Названья села не спроси.

Пусть буду я там без надгробия,
Как житель чужого угла,
Чтоб ярость былая, недобрая
Колючей травой проросла.

Везде истлевать одинаково.
Давай поскорей зарывай…
…А все ж веселее Ваганьково,
Там тренькает рядом трамвай.

Был у Евтушенко
Стих — не самый лучший,
Но ему оценку
Дал мой личный случай.

На большие сроки
Изгнан из шеренги,
Полюбил я строки
Жени Евтушенко.

Описал он просто,
Прямо, без утайки
Лихость, непокорство,
Стойкость ваньки-встаньки.

Жизнь была не нянька,
А скорей — лишенка,
Но грел душу ванька-
Встанька Евтушенко.

Потому что, грустный
И не выйдя рожей,
С этою игрушкой
Был я чем-то схожий…

Не владею белым стихом
Для себя, для своей работы.
Белый стих пополам с грехом
Истребляю на переводы.

Белый стих меня не берет
Ни в балладах, ни даже в песнях,
Не познал я его высот,
Не гулял в его тайных безднах.

Помню, в молодости с тоской,
Ошалелый и оробелый,
Я глядел, как наставник мой
Километры гнал пены белой.

Этих тысяч двенадцать строк,
А быть может, еще поболе,
Я без рифмы жевать не мог,
Как жевать не могу без соли.

…Рифма, ты ерунда, пустяк,
Ты из малостей — микромалость,
Но стиха без тебя никак,
Хоть зубри, не запоминалось.

Рифма, ты и соблазн, и сглаз,
Ты соблазном и сглазом сразу
Отравляешь лирикой нас,
И несем ее, как заразу.

Рифма, нет на тебе креста,
Ты придумана сатаною,
Но и жизнь без тебя пуста,
Хоть намучаешься с тобою.

Обретается мир с «не могу»,
С «не умею»… Но некуда деться —
И штурмует свою немоту
Неуверенный лепет младенца.

Это после придут мастерство,
И сноровка, и память, и опыт…
Но не стоят они ничего —
Повторять нынче может и робот!

Все уменье — забудь и оставь,
Как бы громко оно ни звучало!..
Мертвый тянется на пьедестал,
И живой начинает сначала!

Он идет всякий раз от нуля,
Чтоб досталось побольше простора,
Неизведанность снова продля
И страшась, как позора, повтора.

Я прочел где-то: «Если опять
С побежденными драться придется,
Надо тотчас из армии гнать
Разгромившего их полководца».

Не хочу пожелать и врагу
Той судьбы мастака генерала,
Потому-то меня «не могу»,
«Не умею» — всегда вдохновляло.

Не имея облика —
Только габарит,
Над страною облако
Странное парит.

Им по небу родины
С розою ветров
Мало еще пройдено
Сёл и городов.

Над Россией облако,
Прежних порезвей,
Не боится окрика
Никаких властей.

Прет куда понравится
Вдоль озер и рощ,
Соблюдая равенство.
Льет на землю дождь.

Не урежет порции.
Всем — один заказ,
Чем уж чем, а стронцием
Не обделит нас.

Будет вволю, в досыти
Воя и тоски…
Дай все это, Господи,
Встретить по-людски.

Сколько ни читал, увы,
Не осилил и главы
Откровения святого
Иоанна Богослова.

Не по мне был этот пыл —
Смесь возмездия и гнева:
«Третий ангел вострубил…
И звезда упала с неба…

Имя сей звезде Полынь…»
(Что иначе — чернобыльник.)

А в Чернобыле теплынь,
Воздвигается могильник.

По шоссе везут бетон.
Щебень, трубы для азота.
Тут работа на потом
И на двести лет забота.

…Богослов был верой тверд,
И его не переспоришь…
Он предрек, что треть всех вод
Смертная загубит горечь.

Взял откуда Богослов
Для пророчеств основанья?
…Так что не до рапортов,
Тушей и соревнованья,

Не до громкого всего,
Не до перевыполненья…
И какое ж торжество,
Ежели захороненье?

Бедный дичок загорчил, как досада.
Белый налив до сих пор сахарист…
Яблоки из монастырского сада,
Что же я раньше не рвал вас, не грыз?

Или шатался не больно идейно
По лесостепи, лесам и степи,
И, как назло, попадались отдельно
Либо сады, либо монастыри?

Вот отчего так смущенно и дерзко,
Словно во сне еще — не наяву,
В прежней обители Борисоглебской
Эти ничейные яблоки рву.

…Яблоки из монастырского сада,
Я не найду вам достойной хвалы,
Вы словно гости из рая и ада,
Словно бы средневековья послы.

Вас прививала лихая година,
И, хоть была невпродых тяжела,
Память о ней и горька, и сладима,
И через вас до сегодня жива.

Вот и сегодня в Историю живу
Вновь я уверовал благодаря
Этим бесхозным дичку и наливу
Борисоглебского монастыря.

Достается, наверно, непросто
С болью горькой, острей, чем зубной,
Это высшее в мире геройство
Быть собой и остаться собой.

Устоять средь потока и ветра,
Не рыдать, что скисают друзья,
И не славить, где ругань запретна,
Не ругать там, где славить нельзя.

Потому в обыденщине душной,
Где слиняли и ангел и черт,
Я был счастлив и горд вашей дружбой,
Убежденьями вашими тверд.

И хотелось мне больше покоя,
Больше славы в огромной стране,
Чтобы кто-нибудь тоже такое
Мог потом написать обо мне.

Адмиралтейская игла
Стихам знакома исстари,
А мне близка, а мне мила,
Которая у Выставки.

Вокруг — панельные дома
И реже — знать кирпичная,
А надо всем она одна,
Такая непривычная.

Когда темно, когда светло,
Когда в тумане слепо,
И днем и ночью, как сверло,
Она буравит небо.

Я на девятый влез этаж
И дверь закрыл наружу,
Чтоб вечных не решать задач
И не морочить душу.

Какая, господи, тоска,
Как холодно и страшно,
Что вдруг до чертиков близка
Останкинская башня.

И молча распахну окно,
И млею перед нею,
Как будто ближе — никого
И никого — роднее…

Я начал пилить и строгать,
И вскоре пронзило навылет,
Что оды могу не слагать
Всем тем, кто строгает и пилит.

Не издетства, не искони —
Сегодня на них я похожий,
Умею все то, что они,
Вот разве они помоложе.

Работа — она как алтарь,
Давай причащайся артельно,
А хочешь — себя не мытарь,—
И можешь стараться отдельно.

По этой причине простой,
Призваньем по гроб обеспечен,
Тащился за плугом Толстой,
А Блок даже складывал печи.

Понятно, оно нелегко,
Хватает мозолей и пота,
Но все же меня увлекло
Незримое братство работы.

Уже не один, а в семье
(За что извини меня, логик!..)
Могу я писать о себе,
А это и будет о многих.

Степи Киргиз-Кайсацкие,
Бунтов седых подруги,
Удаль и плеть казацкие
И крепостные муки

Вновь, через два столетия
Отражены убого
В жалких, как междометия,
Проповедях пророка…

Без языка не выразить
Душу — с того горазда
Всех языкатых вырезать,
Словно они — дворянство.

Смотрят опять из Азии
Горько и обреченно
Желтые очи Разина,
Черные — Пугачева.

Вика, как тебе в Париже?
Вечный «с тросточкой пижон»,
Все равно родней и ближе
Ты мне всех за рубежом.

Вика, Виктор мой Платоныч,
Изведясь, изматерясь,
Я ловлю тебя за полночь.
Да и то не всякий раз.

Голос твой, в заглушку встроясь,
Лезет из тартарары…
Вика, Вика, честь и совесть
Послелагерной поры.

Не сажали, но грозили,
Но хватали за бока…
Эх, история России,
Сумасбродная река.

И тебя, сама не рада,
Протащила не за грош
От окопов Сталинграда
Аж куда не разберешь…

Тянулось не год, не года —
Поболее десятилетия,
И ярко светили тогда
Огни-миражи Шереметьева.

А мы не глядели и бед
С обидами не подытожили,
И вынесли вес этих лет,
И выжили, дожили, ожили.

И помнили только одно:
Что нет ни второго, ни третьего,
Что только такое дано,
И нет за Москвой Шереметьева,

А лишь незабудки в росе,
И рельсы в предутреннем инее,
И синие лес, и шоссе,
И местные авиалинии.