Джек Алтаузен

Я в дом вошел, темнело за окном,
Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, —
Дом был оставлен, пусто было в нем,
Но все о тех, кто жил здесь, говорило.

Валялся разный мусор на полу,
Мурлыкал кот на вспоротой подушке,
И разноцветной грудою в углу
Лежали мирно детские игрушки.

Там был верблюд, и выкрашенный слон,
И два утенка с длинными носами,
И дед-мороз — весь запылился он,
И кукла с чуть раскрытыми глазами.

И даже пушка с пробкою в стволе,
Свисток, что воздух оглашает звонко,
А рядом, в белой рамке, на столе,
Стояла фотография ребенка…

Ребенок был с кудряшками, как лен,
Из белой рамки, здесь, со мною рядом,
В мое лицо смотрел пытливо он
Своим спокойным, ясным синим взглядом…

Стоял я долго, каску наклоня,
А за окном скрипели ставни тонко.
И Родина смотрела на меня
Глазами белокурого ребенка.

Зажав сурово автомат в руке,
Упрямым шагом вышел я из дома
Туда, где мост взрывали на реке
И где снаряды ухали знакомо.

Я шел в атаку, твердо шел туда,
Где непрерывно выстрелы звучали,
Чтоб на земле фашисты никогда
С игрушками детей не разлучали.

Иосифу Уткину

Домой привез меня баркас.
Дудил пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас,
Один вхожу я на порог.
Сестра в изодранном платке,
И мать, ослепшая от слез,
В моем походном котелке
Я ничего вам не привез.
Скажи мне, мать, который час,
Который день, который год?
Четыре брата было нас,
Кто уцелел от непогод?
Один любил мерцанье звезд,
Чудак, до самой седины.
Всю жизнь считал он, сколько верст
От Павлограда до луны.
А сосчитать и не сумел,
Не слышал, цифры бороздя,
Как мир за окнами шумел
И освежался от дождя.
Мы не жалели наших лбов.
Он мудрецом хотел прослыть,
Хотел в Калугу и Тамбов
Через Австралию проплыть.
На жеребцах со всех сторон
Неслись мы под гору, пыля;
Под головешками ворон
В садах ломились тополя.
Встань, Запорожье, сдуй золу!
Мы спали на цветах твоих.
Была привязана к седлу
Буханка хлеба на троих.
А он следил за пылью звезд,
Не слышал шторма и волны,
Всю жизнь считая, сколько верст
От Павлограда до луны.
Сквозной дымился небосклон.
Он версты множил на листе,
И как ни множил, умер он
Всего на тысячной версте.
Второй мне брат был в детстве мил.
Не плачь, сестра! Утешься, мать!
Когда-то я его учил
Из сабли искры высекать…
Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил,
Стал юнкером.
Из юнкеров
Я Лермонтова лишь любил.
За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом старинной желтизны.
Нас годы сделали грубей;
Он захрипел, я сел в седло,
И ожерелье голубей
Над ним в лазури протекло.
А третий брат был рыбаком.
Любил он мирные слова,
Но загорелым кулаком
Мог зубы вышибить у льва.
В садах гнездились лишаи,
Деревни гибли от огня,
Не счистив рыбьей чешуи,
Вскочил он ночью на коня,
Вскочил и прыгнул через Дон.
Кто носит шрамы и рубцы,
Того под стаями ворон
Выносят смело жеребцы.
Но под Варшавою, в дыму,
у шашки выгнулись края.
И в ноздри хлынула ему
Дурная, теплая струя.
Домой привез меня баркас,
Гремел пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас, —
Один вхожу я на порог.
Вхожу в обмотках и в пыли
И мну буденновку в руке,
И загорелые легли
Четыре шрама на щеке.
Взлетают птицы с проводов.
Пять лет не слазил я с седла,
Чтобы республика садов
Еще пышнее расцвела.
За Ладогою, за Двиной
Я был без хлеба, без воды,
Чтобы в республике родной
Набухли свежестью плоды.
И если кликнут — я опять
С наганом встану у костра.
И обняла слепая мать,
И руку подала сестра.

Ей не спится, что-то сердце ноет,
Ломит грудь, а ночь темным-темна,
Звезд не видно, зимний ветер воет,
И, куда ни глянь, везде война.

Стонет явор за окном уныло,
Кот мурлычет в сонной тишине.
Пусто в хате. Мужа схоронила,
А сыны? Где ж быть им — на войне.

Двое шлют ей радостные вести.
Хоть и горько дома жить одной,
Но за старших двух душа на месте,
Только младший — жив ли он, родной?

От него ни писем, ни открытки.
Где он? Что с ним? Полночь. Спит село.
Услыхала кашель у калитки,
Встала: «Ну, кого там принесло?

Эх ты горе, так и не уснула…»
Дверь раскрыла, ветер валит с ног,
Вышла и руками вдруг всплеснула:
Младшенький, родименький сынок!

Обняла, к лицу его припала.
И стоял, обросший бородой,
Тот, кого в тазу она купала,
Мыла чистой тепленькой водой.

Дрожь в ногах — все старость и простуда.
Затопила печь, накрыла стол.
— С фронта, милый, как же ты, откуда?
Отпустили?
— Нет, я сам ушел.

Сам ушел! — Он повторил и замер.
Повторил, не пощадил седин.
Как чужие, встретились глазами,
И отвел лицо в сторонку сын.

Долгим взгдядом мать его пытала, —
Страшен долгий материнский взгляд, —
А потом беззвучно прошептала:
— Будь ты проклят, уходи назад!

Есть у нас свои законы жизни:
Мы в боях фашистких бъем зверей,
Кто изменит в этот час Отчизне, —
Того ждет проклятье матерей.

Уходят дни,
Как вдаль рыбацкий парус.
Кривой комбриг,
Мы ждём команд твоих.
Налей мне щей,
Кудрявый каптенармус,
Полкотелка
Довольно на двоих.
Журбенко, друг!
Твой нос едят веснушки,
Ячмень в глазу
И на щеке рубец.
В орешнике
Подохшие кукушки,
Их нюхает
Голодный жеребец.
Послушай,
Мой товарищ бледнолицый,
Мне третий день
Мерещится сквозь дым
Пятнистый лоб
Убитой кобылицы,
Две лупы глаз
С натёком голубым.
Не спится мне,
Ресниц я не смыкаю.
Пока вчера
Смотрел я на луну,
Вниз головой
Упал начдив Чапаев
С обрыва
В набежавшую волну.
Я хлеб жевал,
Пил воду из бутылки,
Но было мне
Почувствовать дано,
Что в это время,
С пулею в затылке,
Он погружался
Медленно на дно.
Журбенко, друг,
Присядем за кустами.
К привалу нас
Тропинки привели.
И кони ржут,
По рёбрам бьют хвостами,
Копытами
Колотят ковыли.
Два года мы
С тобой не мылись в бане,
Заели вши,
И надоело мне
Ногтями
Щёлкать их на барабане
И до крови
Царапать на спине.
Вчера был бой,
От сабель было серо.
Кривой комбриг
Махнул на рукавом.
Я зарубил
В канаве офицера
И у него
В кармане боковом
Нашёл я книжку
В жёлтом переплёте,
Её писал
Какой-то Карамзин.
Две ласточки
Сидят на пулемёте,
И на кустах
Лежит мой карабин.
Журбенко! Брось
Напрасно ложкой звякать.
Цветёт крыжовник,
Зреет бузина.
Давай читать,
Давай читать и плакать
Над этой книжкою
Карамзина.
Друзья мои,
Мы завтра в бой поскачем,
Отточен штык,
В нагане цел заряд.
А вот сейчас
Над девушкой мы плачем,
Обманутой
Сто лет тому назад.
Но к чёрту всё!
От птичьего помёта,
Трёхгранный штык,
Ты посерел опять.
И кружатся,
И возле пулемёта
Две ласточки
Хотят заночевать.
Им всё равно,
Их к югу гонят вьюги.
Журбенко! Слышишь
Ржанье кобылиц?
Лежим в траве;
Ты о своей Ветлуге
Опять плетёшь мне
Сотни небылиц.
Ах, милый враль!
Какие небылицы!
Засыпан свод
Соринками планет.
Ветлугу
Называешь ты столицей,
А там, чудак,
Фонтана даже нет!
Фонтана нет,
Но каланча какая!
Весь мир видать!
Сиди,
Смотри в окно, —
Увидишь ты,
Как, духов выкликая,
В Константинополе
Играют в домино.
Довольно врать!
Довольно про Ветлугу!
А он плетёт
И всё плести готов.
В Ветлуге он
Поймал в пруду
Белугу,
Белугу девятнадцати пудов!
В Ветлуге парни
Любят до восхода
Играть на струнах
Из овечьих жил.
Сам Пушкин
До семнадцатого года
У них простым
Аптекарем служил.
Рассвет,
Луна в засахаренном круге,
Закрой глаза.
Что сон тебя неймёт?
Ах, милый враль,
Забыл я,
Что в Ветлуге
Ещё твоя
Марусенька живёт.
Нет, не живёт!
На жёлтой душегубке
Её увёз
Курносый атаман.
Он целый час
Курил,
Копался в трубке,
Усы вертел
И был, наверно, пьян.
Её уж нет,
Она теперь далече,
И некому
В Ветлуге за углом
Из форточки
Бросать тебе навстречу
Голубя
С запиской под крылом.
Армейцы спят.
И кружатся планеты.
Я из нагана
Выпалил заряд.
Но что со мной!
Журбенко!
Где ты, где ты?
Всё это было
Много лет назад.
И я сейчас один,
Без патронташа.
Лежит на крыше
Зимняя слюда.
Как мог я позабыть,
Что дружба наша
В двадцатом
Оборвалась навсегда?
Не думал я,
Что там, в дыму и вьюге,
Свинчатка пули
Может сделать так,
Что не увидишь ты
Своей Ветлуги
И в трубке вдруг
Погаснет твой табак.
Да, это было всё
Перед рассветом.
Кривой комбриг,
Зови меня опять.
Прошли года,
Но тот, кто стал поэтом,
По сто очков
Умеет выбивать!
Прошли года,
Но кровь не помутнела.
Страна моя,
Я всё отдам тебе,
Чтоб только ты
Плодами зеленела,
В кларнеты дула
И звала к борьбе!

Там, где яворы мирно дремали,
Тишиной и прохладой полны,
В незнакомом селе, на привале,
Поучил я письмо от жены.

И прочел я, волненьем объятый,
Дорогие для сердца слова.
На конверте был адрес обратный
И отчетливый штемпель «Москва».

А потом незаметно я снова
Все письмо перечел в тишине,
Отзывалось в нем каждое слово
Самой нежной любовью ко мне.

Я читал, и росла моя сила,
Мне казалось, что вместе с женой
Тем же голосом мне говорила
Вся страна: «Будь здоров мой родной!»

Обо всем мне жена написала
И в конце, вместо слов о любви,
Вместо «крепко целую», стояло:
«Ты смотри, мой хороший, живи!

Ну, а если от пули постылой…»
Тут шли точки неровной строкой,
И стояло: «Запомни, мой милый,
Есть бессмертие в смерти такой».

Буду жить, буду драться с врагами,
Кровь недаром во мне зажжена.
Наше счастье топтать сапогами
Мы с тобой не позволим, жена.

Над бойцами плыл дым от цигарок,
За деревней гремел еще бой,
И лежал у меня, как подарок,
На ладони конверт голубой.

Я глядел, а улыбка сияла,
И глаза были счастьем полны:
Это Родина мне написала
Чистым почерком верной жены.

Под ясенем, где светлый луч бежал,
Боец, сраженный пулей в полдень ясный,
Сверкая каской, в полный рост лежал
Лицом на запад, мертвый, но прекрасный.

Как твердо стиснут был его кулак!
Рука его была так крепко сжата,
Что не могли ее разжать никак
Два белобрысых зверя, два солдата.

Они склонились в ярости над ним,—
Скоты таких упорных не любили,—
Кололи грудь ему штыком стальным
И кованым прикладом долго били.,.

Но все равно, сквозь злобный блеск штыка,
Как верный символ нашего ответа,
Тянулась к солнцу сжатая рука
С простреленным листочком партбилета.

Как на той могиле
Птицы гнёзда вили…
Жили два товарища,
Жили — не тужили.
И врагам на зависть,
Так, бывало, знались,
Что под ними, удалыми,
Кони целовались.
Оба молодые,
Ладные, литые,
Попадали из винтовок
В капли дождевые.
Старший был Степаном,
Младший был Иваном, —
Обрастает их могила
Трын-травой, бурьяном.
Вьюга завывает,
Ничего не знает, —
Атаман Семёнов с бандой
Вьюгу обгоняет.
Конный или пеший,
В схватке не опешит,
Хвастает, что комиссару
Саблей гроб обтешет.
А за ним бандиты —
Скулы набок сбиты,
Пулемётными крест-накрест
Лентами обвиты,
До бровей папахи.
Кони мчат, как птахи,
Ноздри к небу поднимают,
Приседают в страхе.
Говорят Ивану,
Говорят Степану:
— Пусть в атаке продырявят
Сердце партизану.
Партизаны знают,
За что умирают.
Пусть на ягодицах ваших
Звёзды вырезают.
Вам прикладом, может,
Кости потревожат,
Со свечой в руке в могилу
Умирать положат, —
Будьте крепче стали,
Чтобы не сказали,
Что вы с дрожью перед дулом
Сапоги снимали.
Ни озёр, ни просек.
Кони влаги просят.
Бороду у начотряда
За плечо относит.
Он стоит на бочке
В байковой сорочке,
В почерневших клочьях дыма,
В пулемётной строчке,
Говорит Ивану,
Говорит Степану:
— Поезжайте вы, ребята,
В банду к атаману.
Что бояться мрази!
Не сыграть вам разе
Двух отпетых колчаковцев,
Присланных для связи?!
Мол, правитель омский
Бредит о знакомстве, —
А попутно подсчитайте
Весь состав их конский.
Кружится над долом
Птица с клювом голым,
Перекрестит высь крылами,
Каркнет чёрным горлом.
У маньчжурских клёнов
Ни берёз, ни клёнов.
Выходил друзьям навстречу
Атаман Семёнов.
— Лишь жиды да ходи
В комиссарах ходят! —
Он с Ивана на Степана
Взоры переводит.
— Режем их немало
На свечное сало. —
Припоясанная сабля
Ступеньки считала.
— Волки или овцы,
Кто вы? — Колчаковцы!
— Из какой породы будут
Ваши иноходцы?
— Породы бурятской,
Дешёвой, батрацкой.
— Как сюда вы пробирались,
Расскажите, братцы.
— Где турой, где пешкой,
Где орлом, где решкой, —
Отвечал Иван, нагайкой
Играя с усмешкой.
— Где овцой, где волком,
Где к траве, где к ёлкам, —
Отвечал Степан, руками
Управляя с толком.
Ловко напирали,
Без запинки врали:
Дескать, чехи комиссаров
Чешут на Урале.
Как врагов смертельных,
К земле — безземельных
Прикрепляют пулемёты
На правах артельных.
Мужики с запросом
По степным откосам —
По путёвке из винтовки —
Землю пашут носом.
Пашут дни и ночи.
Гром вверху грохочет,
Будто букву «р» получше
Выговорить хочет.
— Вам правитель омский
Титул шлёт баронский.
Карлик с круглыми очками,
Человек японский
Вылез перед ними,
С выпуклыми, злыми,
Блещущими от улыбки
Зубами сплошными.
Смотрит на Ивана,
Смотрит на Степана,
Чешет кончиками пальцев
Лоб, как обезьяна.
Будто их не слышит,
Будто сам не дышит,
Что-то кисточкою в книжке
Чёрной тушью пишет.
Не добиться воли
Забайкальской голи!
— У меня, — сказал Семёнов, —
Штык японский в доле.
Словно тучи пыли,
Журавли проплыли,
Жили два товарища,
Жили — не тужили.
Молодые оба,
Коммунисты оба,
Чёрный уголь на Сучане
Их сроднил до гроба.
Там, в подземном гуле,
Вместе спину гнули,
А сейчас они спокойно
Отливают пули.
На виду у вора,
Не потупив взора,
Двух играли колчаковцев
Два простых шахтёра.
Ели, пили сытно,
Действовали слитно
Всю Даурию водили
За нос знаменито.
Что доступно глазу,
Уяснили сразу;
Как отряду будет лучше
Подобраться к лазу.
Где и в чём нехватка, —
Действовали гладко,
Но в последнюю минуту
Вышла вдруг накладка.
На весенней рани
Сопки спят в тумане…
Им приспичило помыться
В офицерской бане.
Злая вошь заела,
Заржавело тело,
Горькой пылью пропиталось,
Потом прокипело.
Шайки в пенном мыле
Перед ними плыли
На минуту партизаны
Жизнь свою забыли,
Где росли, где спали,
Как им на привале
Два матроса с «Громобоя»
Грудь разрисовали.
Инструмент браточка —
Игла и примочка…
Во второй воде помылись,
А на третьей — точка.
Гул раздался лютый, —
Голые малюты
Видят грудь в татуировке,
Надпись: «От Анюты»,
А над нею томный
Василёк альбомный,
Стебельком витиеватым
В букву «А» вплетённый,
И тонкоголовый,
Крылья взмыть готовый,
С голубым конвертом в клюве
Голубок почтовый, —
Он летит с Имана
Через грудь Ивана.
Вдруг бандиты переводят
Взоры на Степана.
Гул раздался снова.
А из голубого,
А из чёткого пунктира
Возникал сурово
На груди Степана,
Крупно, как с экрана,
Грозный Ленин у штурвала
В форме капитана.
На весенней рани
Сопки спят в тумане…
Расстреляли двух шахтёров
Возле самой бани.
Вскинули винтовки,
И без остановки
Кровь струёю побежала
По татуировке.
Красит красным цветом
Грудь с цветком заветным…
Пуля их поцеловала
Поцелуем смертным.
И, врагам в угоду,
В ясную погоду,
Два товарища упали
Головой к восходу.
Сдвинутые брови,
С верностью сыновьей,
Полыхал у них на шее
Свежий галстук крови.
Дует ветер с юга.
Я, моя подруга,
Песню спел о том, как жили
На земле два друга.
Знают колос сочный,
Шилки берег прочный,
Забайкалье, Приамурье,
Край Дальневосточный
Песню про Ивана,
Песню про Степана…
Распевает эту песню
На плотах Имана,
На горах Алтая,
Наша молодая,
Отвоёванная кровью
Сторона родная.

Бушует полярное море,
Вздымается борт корабля.
За нами в широком просторе
Осталась Большая земля.

Погода кипит штормовая!
Подруга моя, не забудь,
Глаза по утрам открывая,
На карте отметить мой путь.

Весной ты меня провожала.
И, вспомнив улыбку твою,
Я в тёмную ночь у штурвала
О будущей встрече пою.

А тучи от края до края!
Подруга моя, не забудь,
Глаза по утрам открывая,
На карте отметить мой путь.

Вздымаются волны высоко,
И суши не видно нигде.
Идут ледоколы далёко
По нашей полярной воде.

Идут они, ход ускоряя.
Подруга моя, не забудь,
Глаза по утрам открывая,
На карте отметить мой путь.

Давайте споём на просторе,
Где ветер бушует вокруг,
Про счастье большое, как море,
Про наших любимых подруг.

А сердце стучит, замирая!
Подруга моя, не забудь,
Глаза по утрам открывая,
На карте отметить мой путь!

Холодные луны,
Песчаные дюны.
Когда-то нам снились
Шотландские шхуны…
Когда-то, бывало,
Мечта нас кидала
От мыса Надежды
До гребней Байкала.
С мальчишеским граем
За старым сараем
Мечтали мы в гости
Бежать к самураям.
Вот пёс пестроногий,
Вот дом мой отлогий,
Как колокол смолкший,
Лежит при дороге.
Сейчас с поворота,
Как птица с отлёта,
Увядшие крылья
Раскинут ворота.
Я вижу наследство
Весёлого детства:
Забитый колодезь
И лес по соседству.
Без прежнего жара,
Без струн, без загара,
Удавленным другом
Повисла гитара.
Помёт воробьиный
Засыпал рябины.
Друзей не нашёл я
У волчьей ложбины.
Кто сгинул за Доном,
За вражьим кордоном,
Подкинув папаху
На память воронам.
А кто торопливо
Сорвался с обрыва,
Вплетая черёмуху
В конскую гриву.
А самый кудрявый,
Опутанный славой,
Стучался прикладом
В ворота Варшавы.
И где-то за срубом,
Под взорванным дубом,
Припал он к земле
Нерасчёсанным чубом…
Холодные луны,
Рябые буруны.
Опять мне приснились
Шотландские шхуны…

Ты была мне послана судьбою,
Как звезда возникла на пути.
Я хотел бы рядышком с тобою
Вдоль прибоя берегом пройти.

Чтоб волна тебя запечатлела,
В белой пене отразить успев
Облик твой, твоё лицо и тело,
Тонкий стан и губы нараспев.

Чтоб потом, когда погаснет пламя
И меня навек покинешь ты –
Женщина с весёлыми глазами,
Таборной бессмертной красоты, –

Я бы мог, припомнив те мгновенья,
Взять билет, проехать по стране
И твоё живое отраженье
В черноморской отыскать волне.

Женщина
С огромною
Причёской,
Должен я сознаться,
Что, по сути,
Ты мне тоже
Нравилась
Чертовски
В детстве
На фарфоровой посуде.
В блюдечке –
За небольшую
Плату –
Ты бежишь
К реке
На деревяшках,
Расползлись
По твоему халату
Золотые пчёлки
И букашки.
Твой любимый,
Человечек
Едкий,
Хитрое,
Вертлявое
Созданье,
На фарфоре
Под вишнёвой веткой
Назначает он
Тебе
Свиданье.
Сжата злая
Выпуклая
Челюсть.
Губы,
Как у хищника,
Упруги.
Плеч твоих
Фаянсовую прелесть
Обнимают
Обезьяньи
Руки.
Где сейчас он?
Может быть,
Он умер
На песках
Маньчжурии
В атаке?
Или ходит
В новеньком костюме,
В том,
Что сшил портной
Из Нагасаки?
Задремал,
Облитый
Светом лунным,
Домик твой
Бамбуковый,
Старинный,
По нему
Скользнула
Наша юность
Длинной
Серой тенью карабина.

Много лет
Мы не встречались
Взглядом, –
Наша юность
Парнем смуглолицым
По фарфору
Стукнула
Прикладом
И пошла шататься
По границам…

Женщина
С огромною
Причёской,
Пчёлок
Золотое окруженье,
Ты хотела
Этим хитрым лоском
Обмануть
Моё воображенье.

Но давным-давно
Ты не такая,
Хоть и уверяешь,
Как когда-то,
В том,
Что танки
На полях Китая
Лишь букашки
С твоего
Халата.